Заговор Тухачевского: правда и миф
6 июня 1937 года в газетах появились выдержки из выступления главы столичных коммунистов Никиты Сергеевича Хрущева на московской областной партконференции. Рассказывая коммунистам области о том, что происходило на городской конференции, он с возмущением сообщил, что, хотя в горком
«были избраны проверенные, преданные делу партии большевики... в состав ГК попал также троцкистский предатель, изменник Родины, враг народа Гамарник. Этот факт еще раз говорит о том, что враг подло маскируется».
Слушатели наверняка испытали глубочайшее потрясение. Ведь подло замаскировавшийся предатель и изменник Ян Борисович Гамарник не только носил высокое звание армейского комиссара I ранга и занимал пост начальника Политуправления Красной Армии, но и был членом ЦК партии. Впрочем, к тому моменту его уже не было в живых. 31 мая, при появлении в его квартире сотрудников НКВД, Гамарник, уже знавший об аресте Тухачевского и не сомневавшийся, что разделит его судьбу, нашел единственный способ избежать позорного суда и неминуемой казни — застрелился. Ни делегаты конференции, ни читатели «Правды» об этом еще не знали. Слова Хрущева стали первым упоминанием в печати о том, что вскоре станут именовать «военно-фашистским заговором». Всем стало ясно: в верхушке армии что-то происходит. Но вплоть [355] до 11 июня население страны оставалось в неведении, что же именно. В этот день в газетах появилось сообщение в рубрике «В прокуратуре СССР» о деле «арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путны», обвиненных «в нарушении воинского долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене РККА». Утверждалось, что
«следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего самоубийством Я. Б. Гамарника, в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам сведения о состоянии Красной Армии, пытались подготовить на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов. Все обвиняемые в предъявленных им обвинениях признали себя виновными полностью».
Рассмотрение дела было объявлено на закрытом заседании Специального судебного присутствия Военной Коллегии Верховного Суда СССР в порядке, установленном законом от 1 декабря 1934 года. Этот закон, принятый сразу после убийства Кирова, предусматривал ускоренное рассмотрение обвинений в терроризме и контрреволюции, без участия защиты и без права обжалования приговоров и прошения о помиловании, которые приводились в исполнение немедленно. Весь судебный процесс Тухачевского и его товарищей занял один день, 11 июня. Расстреляли их в ночь на 12-е и утром того же дня приговор обнародовали в газетах. Как тогда было принято, он получил единодушное одобрение рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Среди одобрявших были артисты Художественного театра Леонид Леонидов и Николай [356] Хмелев, братья академики С. И. и Н. И. Вавиловы (одному из них через несколько лет суждена была смерть в тюрьме, а другому — президентство в Академии), писатели, «инженеры человеческих душ» — Александр Фадеев и Всеволод Вишневский, Алексей Толстой и Николай Тихонов, Михаил Шолохов и Леонид Леонов, Александр Серафимович и Антон Макаренко... Никаких материалов следствия и суда не публиковали вплоть до начала 60-х, но во второй половине 30-х интеллигенты, как и весь народ, знали, что органы не ошибаются, а думающий иначе рискует прямиком угодить в их цепкие лапы. Коллективное письмо мастеров культуры требовало «расстрела шпионов»:
«Мы вместе с народом в едином порыве говорим — не дадим житья врагам Советского Союза».
Прямо как у Булгакова: «Да, погиб, погиб... Но мы-то ведь живы». Правда, авторы писем и телеграмм еще не знали приговора, не знали, что опальные военачальники уже мертвы, но в приговоре не ошиблись, по тексту сообщения от 11 июня заключив, что Тухачевский и другие — народ уже мертвый, даже если поживут еще несколько часов или дней.
Когда же начался путь «красного маршала» к плахе? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется вернуться на полтора десятилетия назад, в начало 20-х годов. Тогда имя Тухачевского было популярно не только среди бойцов и командиров Красной Армии, но и среди оказавшихся в эмиграции офицеров и политиков белого лагеря. Вот, например, любопытный документ — разведсводка обосновавшейся на Балканах Русской армии барона П. Н. Врангеля от 15 февраля 1922 года. Там, в частности, утверждалось:
«Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения Советской власти, это — командный состав Красной Армии, т. е. бывшие русские офицеры. Они представляют из себя касту, спаянную дисциплиной и общностью интересов; война и жизнь воспитали [357] в них волю...»
И тут же называется тот, с кем эмиграция связывает определенные надежды:
«Лица, близко знавшие Тухачевского, указывают, что он человек выдающихся способностей и с большим административным и военным талантом. Но он не лишен некоторого честолюбия и, сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном. Даже, говорят, он во всём старается подражать Наполеону и постоянно читает его жизнеописание и историю. В дружеской беседе Тухачевский, когда его укоряли в коммунизме, не раз говорил: «Разве Наполеон не был якобинцем?..» Молодому офицерству, типа Тухачевского и других, примерно до 40-летнего возраста, занимающему командные должности, не чужда мысль о единой военной диктатуре».
Здесь желаемое выдается за действительное. Подавляющее большинство служивших в Красной Армии бывших офицеров в тот момент не о перевороте помышляло, а о том, чтобы уцелеть, сохранить свою должность и паек (после окончания гражданской войны их уже начали увольнять в отставку, а кое-кого и репрессировать). Те, кто о перевороте помышлял, давно уже погибли или очутились за пределами России. Оставшиеся же думали уже только об устройстве собственной жизни, а не о свержении Советской власти. Руководители врангелевской армии, казалось бы, должны были задаться вопросом: почему же служащие красным бывшие поручики и штабс-капитаны, подполковники и генералы не использовали для переворота куда более благоприятное время гражданской войны, когда порой многие думали, что власть большевиков висит на волоске? Стоило задаться этим вопросом, и разведсводку, солидно озаглавленную «Комсостав и военспецы Красной Армии», следовало тотчас отправить в корзину для бумаг. Вместо этого неизвестный начальственный чин наложил на документ столь же солидную резолюцию: «Очень интересно». Что ж, как известно, надежда умирает последней. [358]
И еще один преинтереснейший документ — протокол заседания Русского национального комитета в Финляндии от 29 февраля 1924 года, найденный солдатами Красной Армии на приграничной станции Райвола во время «незнаменитой» финской войны. Председательствовал на том заседании религиозный философ и историк церкви, кадет А. В. Карташев. Кроме него, присутствовало 17 человек, в том числе бывший лидер октябристов в Государственной Думе, промышленник А. И. Гучков, известные публицисты В. Л. Бурцев и Д. С. Пасманик, генералы Ю. Н. Данилов и П. Н. Шатилов (последний — начальник штаба врангелевской армии). Обсуждался вопрос о настроениях в России. Гучков поделился сведениями, полученными агентурным путем:
«Утверждают, что раскол велик и непоправим, вне насильственного переворота выхода нет. Переворот возможен только военный, либо дворцовый, либо в более широком масштабе. Сама власть так слаба, что свержение ее неизбежно. На ее место водворится красная диктатура (как будто в 24-м году существовала какая-то «красная демократия»! — Б. С.). Типичной фигурой является Тухачевский, сидящий в Смоленске. По сведениям одного осведомленного немца, он пользуется большим обаянием в массах (после Тамбова и Кронштадта?! — Б. С.). Некоторое время тому назад он был взят под подозрение, вызван в Москву. Предполагалось дать ему почетный, но не влиятельный пост. Он отказался выехать по вызову. В Смоленске погромное настроение против коммунистов и евреев. В самом гарнизоне идет открытая агитация».
Далее идет комментарий, принадлежащий, скорее всего, Гучкову:
«Наиболее отвечающая жизненным интересам России — группа Рыков, Красин, Сокольников. Троцкий мог бы примкнуть к ним. Рыков — человек сильной воли».
Не могу удержаться, чтобы, в свою очередь, не прокомментировать комментарии. Он по-своему уникален. Здесь переврано буквально всё. В одну группу объединены [359] лица, в действительности принадлежащие к различным партийным фракциям. Анекдотично, что запойный алкоголик А. И. Рыков, несмотря на занимаемый высокий пост председателя Совнаркома, никогда не игравший самостоятельной политической роли, назван волевым человеком. А «примкнувший к Рыкову» Троцкий — это вообще нечто запредельное, лежащее за гранью реальности, даже как анекдот не воспринимающееся. Данный пассаж показывает подлинный уровень осведомленности и способности анализировать обстановку в России, свойственные мыслителям эмиграции. А также представителям иностранных разведок, поскольку, как явствует из сообщения Гучкова, он опирался, среди прочих, и на материалы немецкой разведки или МИДа:
«В оценке немцами положения в России за последнее время произошла перемена. Раньше они верили в эволюцию. Теперь они считают если и не неизбежным, то вероятным военный переворот. Указывают также на Тухачевского. Они не берутся только предсказывать, кто придет на смену власти, судьба которой предрешена, признают также полный экономический крах Советской власти (до которого, как показал опыт истории, оставалось еще целых 57 лет. — Б. С.). По мере ослабления центра население смелеет».
Как видим, в германских кругах очень рано стали приглядываться к Тухачевскому как к потенциальному «красному Бонапарту». Нэп и начавшаяся внутрипартийная борьба за ленинское наследство между сторонниками Троцкого и Сталина породили и у немцев сомнения в прочности господства большевиков. И все-таки тот же Карташев нашел в себе силы в конце протокола сделать пессимистический, но верный вывод:
«Центр власти еще очень силён, говорить о падении ее преждевременно. Даже Троцкий ей не опасен. Подозрительные элементы в армии уничтожены».
И снова информация к размышлению. В период с ноября 1921 года по апрель 1927 года органы ОГПУ [360] проводили агентурную разработку под условным названием «Трест». Эта история хорошо знакома читателям по роману биографа Тухачевского Льва Никулина «Мертвая зыбь» и по многосерийной телеверсии этого произведения — «Операции "Трест"». Так вот, оказывается, и сам Михаил Николаевич был использован чекистами для прикрытия «Треста», хотя об этом даже не догадывался. Напомню суть разработанной ОГПУ комбинации. Было легендировано существование мощной подпольной «Монархической организации Центральной России», сокращенно МОЦР. С ее помощью чекисты установили связь с основными эмигрантскими центрами и выявили значительную часть их агентуры в СССР, а также на некоторое время фактически парализовали деятельность в России Русского общевоинского союза, в который в сентябре 24-го была преобразована Русская армия. Руководство РОВСа убедили, что все операции на Родине надо проводить по линии МОЦР, то есть, фактически, под контролем ОГПУ. А для придания организации большей солидности в глазах зарубежных партнеров было, среди прочих, использовано популярное имя Тухачевского.
В декабре 1922 года глава МОЦР, агент ОГПУ, инженер А. А. Якушев, потомственный дворянин кстати сказать, встретился в Берлине с председателем Высшего Монархического Совета Н. Е. Марковым 2-м, бывшим в свое время одним из лидеров крайне правых в Государственной Думе. Он спросил Якушева, входят ли в МОЦР такие военачальники, как Тухачевский, С. С. Каменев, П. П. Лебедев и А. А. Брусилов. Александр Александрович, как он написал в адресованном на Лубянку донесении, с готовностью ответил: «Они не входят официально в организацию, но первые трое безусловно наши, а четвертый слишком состарился и не представляет ничего интересного». Позднее Михаила Николаевича сделали полноправным членом МОЦР. Как это произошло, изложил в составленном в 1931 [361] году отчете об операции «Трест» сотрудник особого отдела ОГПУ Стырне:
«Неоднократно нам из-за рубежа рекомендовали вовлечь в Трест Тухачевского. Особенно монархическая молодежь хотела видеть в нем русского Бонапарта, предполагая, что он только прикидывается коммунистом, в действительности же монархист. «Поддавшись» этим настроениям, за границу было написано (стиль у чекиста еще тот — прямо чеховский: «Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». — Б. С.), что Тухачевского удалось привлечь в Трест. Там (не в «Тресте», конечно же, а за границей. — Б. С.) это сообщение произвело эффект...»
В свете чекистских признаний остается гадать, отражают ли процитированные выше документы эмигрантских организаций исходящую от ОГПУ дезинформацию о Тухачевском-контрреволюционере или независимые от нее эмигрантские чаяния насчет «красного Бонапарта», на роль которого Михаил Николаевич казался наиболее подходящим претендентом. Ведь до эмиграции и без стараний чекистов могли дойти слухи о вполне реальных конфликтах Тухачевского с политработниками в Смоленске (скорее всего, эти слухи и отразились в докладе Гучкова на заседании Русского национального комитета). Кроме того, Тухачевский до определенного момента почти в точности повторял карьеру Наполеона, и офицерам-эмигрантам очень хотелось, чтобы он прошел путь «первого консула» и дальше, став могильщиком революции. Чекисты же учитывали тоску эмиграции по сильной антибольшевистской власти и охотно поставляли кандидатов в будущие диктаторы-монархисты. И, конечно, Дзержинский, Менжинский, Ягода и их соратники прекрасно понимали, что великий князь Николай Николаевич, тот же Марков 2-й и правая рука Врангеля генерал Кутепов (сам Врангель понял провокационную роль «Треста» с самого начала) скорее поверят в монархические чувства бывших царских генералов и офицеров, вроде Н. М. Потапова, [362] С. С. Каменева, Тухачевского или А. М. Зайончковского. Последнего сделали руководителем военного отдела «Треста», причем почтеннейший Андрей Медардович, хотя и состоял агентом-осведомителем ОГПУ, ни сном ни духом не подозревал, что чекистская фантазия вознесла его на столь высокий пост. Вместе с Тем, руководители ОГПУ прекрасно понимали, что за границей никто бы не поверил, что к идеям реставрации монархии склонился луганский слесарь Клим Ворошилов или бывший земгусар, сиречь сотрудника Союза земств и городов, снабжавших в первую мировую войну русскую армию всем необходимым, Михаил Фрунзе (он же — Михайлов), царским судом приговоренный к смертной казни, а в большевистскую партию вступивший еще в 1904 году. Вот Тухачевский — другое дело. И биография наполеоновская, и дворянство столбовое, и внешность подходящая. Оговорюсь только, что часто приписываемая Михаилу Николаевичу надменность в выражении лица и подражание в самом облике Бонапарту имели абсолютно прозаическую причину, ничего общего не имевшую с «наполеоновским комплексом». Тухачевский страдал базедовой болезнью, отчего глаза у него были несколько навыкате, а шея прямая и возвышающаяся над воротником мундира. Лидия Норд свидетельствует: «Он не переносил, когда что-нибудь стягивало шею, — это его «душило». Поэтому военные портные шили ему гимнастерки и френчи с более низким, чем полагалось по форме, вырезом у ворота. Недоброжелатели его утверждали, что это он делает ради того, чтобы «похвастаться красотой шеи». Осталось и небольшое пучеглазие, становившееся более заметным, когда он долго и напряженно работал». Отсюда родилась легенда о «бонапартистской» внешности и манерах «красного маршала».
В конце 1923 или в начале 1924 года кто-то решил, что в операции «Трест» ОГПУ с Тухачевским, что называется, переборщило, и дал указание перестать использовать [363] его в деле с МОЦР. От кого исходило это указание, не выяснено до сих пор. Не исключено, что это был глава военного ведомства Троцкий, опасавшийся, что имя одного из популярных полководцев будет скомпрометировано в эмигрантской печати вследствие утечки информации о его мнимых связях с монархистами, что, в свою очередь, ударит по престижу Красной Армии. Но чекисты вывели Тухачевского из игры довольно своеобразно. Об этом подробно написал Стырне:
«Так как было признано неудобным «числить» Тухачевского в составе «Треста» и было получено распоряжение прекратить игру с его фамилией (если распоряжение действительно исходило от Троцкого, то понятно, почему Стырне в 31-м году не называет имени уже два года как высланного из страны бывшего председателя Реввоенсовета. — Б. С.), — пришлось для заграницы вывести его из состава «Треста». Но это нужно было сделать постепенно. Мы писали, что руководитель «Треста» Зайончковский (который в то время еще и не знал о том, что он состоит в какой-то контрреволюционной организации), вопреки постановлению политического совета, не допускает к практической деятельности Тухачевского и что на этой почве возник серьезный конфликт между Зайончковским и другими руководителями «Треста», дело якобы дошло до того, что крупнейшие руководители «Треста» вынуждены уйти в отставку и ждут замены. Этот маневр давал некоторую передышку, так как в роли ушедших, но еще не сдавших должности трестовские деятели могли некоторое время не проявлять особой деятельности. Работа организации временно заглохла».
Через несколько недель МОЦР «оживили». Стырне по этому поводу писал следующее:
«Было решено сообщить, что «конфликт» улажен и Тухачевского оставили в покое. Париж разразился рядом писем, в которых излагал свое удовольствие по поводу ликвидации всех недоразумений». Хотя в среде парижской эмиграции «Трест» опять [364] предстал монолитным образованием, успешно преодолевшим внутренние трения, и чекисты благополучно ликвидировали ими же созданное «недоразумение» подобные «недоразумения» по отношению к Тухачевскому еще только начинались. Ведь какое впечатление должно было создаться у зарубежных монархистов: победитель Колчака и Деникина прямо-таки жаждет активной антисоветской работы, чтобы на практике доказать свою долго и тщательно скрываемую ненависть к большевикам, да вот только старый генерал- Зайончковский его к делу не допускает. То ли излишне осторожничает, то ли видит в Тухачевском опасного конкурента, стремящегося возглавить армию новой, освобожденной от большевиков России или, чем черт не шутит, даже стать новым российским императором. Да, в очень двусмысленном положении оказался по милости Дзержинского Тухачевский в глазах парижской эмигрантской публики и связанных с нею разведок. Получалось, что теперь Тухачевский собирается бороться с Советской властью самостоятельно, без всяких там «Трестов»-МОЦРов. И не рискнуть ли послать к нему эмиссаров — вдруг что-нибудь путное выйдет?
У меня осталось стойкое ощущение, что работники ОГПУ загодя, еще в середине 20-х, готовили компромат на «социально чуждого» Тухачевского — авось пригодится, когда надо будет остановить слишком быстро шагающего вверх по ступенькам военной иерархии полководца.
А в эмиграции продолжали внимательно следить за Тухачевским. В октябре 1926-го агент ОГПУ Власов сообщил о своей встрече с Кутеповым, который
«особенный интерес проявлял почему-то к т. Тухачевскому, спрашивал, не может ли быть он привлечен в ряды сторонников национального движения».
В апреле 1927 года одно из главных действующих лиц операции «Трест», агент ОГПУ Эдуард Оттович Опперпут (он же — Павел Иванович Селянинов, он же [365] Стауниц, он же Касаткин — имен у этого авантюриста с темной биографией было не счесть) бежал в Финляндию и раскрыл хитроумную чекистскую комбинацию. После этого польская разведка весьма обстоятельно проверила только что полученный по линии МОЦР доклад Тухачевского на имя Председателя Реввоенсовета, датированный 19 марта 1927 года. И к концу 1928 года выяснила, что имеет дело с обыкновенной дезинформацией, призванной преувеличить боевую мощь Красной Армии. Все приведенные в докладе данные опровергались сведениями, полученными из других источников. Это обстоятельство еще раз убедило поляков, что неудачливый покоритель Варшавы верой и правдой служит большевикам и ни о каких монархических переворотах не помышляет. Вот только с РОВСом и другими эмигрантскими организациями Варшава своими выводами насчет Тухачевского делиться не стали: разведка — занятие деликатное, не терпящее излишней огласки.
И Кутепов продолжал надеяться, что Тухачевский рано или поздно станет «красным Бонапартом», поможет ветеранам белого движения водрузить двуглавые орлы на кремлевские башни. В июле 28-го он обсуждал с еще одним агентом ОГПУ, неким Поповым, возможность установления «твердой и сильной диктатуры» на переходный период от Советской республики к монархии и пытался выяснить, как в связи с этим «Внутренняя российская национальная организация» (еще один чекистский «Трест») оценивает Тухачевского. Ранее другому эмигранту, историку С. П. Мельгунову, Попов поведал, что ВНРО предполагает сделать Тухачевского диктатором. Но на этот раз Кутепову агент ответил осторожно:
«Нами был намечен этот кандидат только потому, что в своих рядах мы не находили человека, пользующегося в армии и у населения такой популярностью и симпатией, как Тухачевский».
А значительно раньше, в конце 1925 года, всё тот же Попов дурил [366] мозги насчет Тухачевского другому генералу-эмигранту, В. В. Бискупскому, представлявшему тех монархистов, что поддерживали права на престол великого князя Кирилла Владимировича. В донесении агент писал:
«...Когда я ему (Бискупскому. — Б. С.) несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (Кирилл Владимирович. — Б. С.) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент, и вообще бы не скупились всяких наград лицам, нам нужным, если этим можно перетянуть их на свою сторону».
Подозреваю, что агент тут немного ошибся, то ли из-за того, что писал рапорт в спешке, то ли из-за незнания придворной иерархии. Совершенно невероятно, чтобы от имени великого князя Бискупский обещал Тухачевскому за поддержку монархического переворота всего лишь флигель-адъютантство — почетное звание офицеров императорской свиты в чине не выше полковника. Эта награда годилась бы для гвардейского подпоручика, но никак не для того, кто являлся одним из руководителей Красной Армии и занимал должности генеральские, если не маршальские. Скорее всего, Бискупский тогда обещал Тухачевскому звание генерал-адъютанта, присваивавшееся состоявшим в свите полным генералам и генерал-лейтенантам. Хотя и этого в любом случае Михаилу Николаевичу показалось бы мало — он-то явно грезил о маршальском жезле.
Также и в Лондоне представители не существующего ВРНО должны были говорить эмигрантам, а также представителям британских политических кругов, что, «считаясь со свойствами характера, с популярностью, как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой», организация наметила на роль диктатора Тухачевского, «который, конечно, об этом не знает, но окружение его в этом случае... подготовлено в нужном направлении». Поэтому, заключали посланцы [367] ВРНО:
«У нас нет никаких сомнений, что в решительную минуту он будет с нами и во главе нас».
Вроде бы Тухачевский и не предатель, но человек для Советской власти ненадежный — в решительную минуту возьмет и переметнется к белым.
ОГПУ, создав Тухачевскому довольно двусмысленную репутацию за границей, не оставляло его своими заботами и внутри страны. Еще в 1924 году на оперативный учет были взяты как «неблагонадежные» такие известные военачальники и военные теоретики из «бывших», как С. С. Каменев, И. И. Вацетис, Тухачевский, М. Д. Бонч-Бруевич (брат управляющего делами Совнаркома), А. А. Свечин, А. Е. Снесарев... Первое донесение не из-за границы, а с территории СССР о бонапартизме Тухачевского поступило от агента-осведомителя Овсянникова в декабре 1925 года. Там говорилось:
«В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое... и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М. Н. Тухачевского».
Овсянников назвал ряд бывших царских офицеров, будто бы составлявших «кружок Тухачевского». Некоторых из этих офицеров ОГПУ завербовало, но ничего компрометирующего Михаила Николаевича они так и не смогли (или не захотели) сообщить.
Разрабатывала Тухачевского и старый проверенный агент Зайончковская, дочь умершего в 1926 году генерала. Она познакомилась с находившимся в Москве немецким журналистом Гербингом. Тот сообщил ей, в частности, что Тухачевский и С. С. Каменев, независимо друг от друга, работают на германский генштаб. Гербинг был известен своими связями с немецкой разведкой. Однако его свидетельства немного стоили. Дело в том, что еще в 1927 году Опперпут публично разоблачил Зайончковскую как агента ОГПУ. А о работе Тухачевского на германскую разведку Гербинг сообщил ей только в 1929 году. Немцы сознательно дезинформировали [368] советскую сторону насчет Тухачевского. И на то у них были свои причины. Занимая высшие должности в РККА, Тухачевский играл далеко не последнюю роль в военном сотрудничестве СССР и Германии. В 1932 году он посетил маневры рейхсвера и несколько германских военных заводов, постоянно контактировал с приезжавшими в Москву немецкими генералами и офицерами. Однако у последних, несмотря на всю присущую Михаилу Николаевичу дипломатичность, осталось стойкое впечатление, что к Германии Тухачевский относится враждебно и видит в ней главного потенциального противника. Так, в 1931 году германский посол в СССР Г. фон Дирксен подчеркивал в одном из писем, что Тухачевский
«далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич (предшественник Тухачевского на посту начальника вооружений РККА. — Б. С.). Он скорее замкнут, умен, сдержан».
Уборевич-то, «непревзойденный воспитатель войск», если воспользоваться жуковским определением, не скрывал своего восхищения германской армией. Он прямо написал в отчете о своем тринадцатимесячном пребывании в Германии в 1927-1928 годах в связи с учебой в военной академии:
«Немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения. Очень многому удалось поучиться, и многое еще остается нам у себя доделать, чтобы перейти на более совершенные способы боевой подготовки. Сейчас центр тяжести нам необходимо перенести на использование технических достижений немцев, главным образом в том смысле, чтобы у себя научиться строить и применять новейшие средства борьбы: танки, улучшения в авиации, противотанковые средства, средства связи и т. д... Немецкие специалисты, [369] в том числе и военного дела, стоят неизмеримо выше нас...»
Не случайно советник германского посольства в Москве фон Твардовски в письме от 25 сентября 1933 года советнику германского МИДа В. фон Типпельскирху, родному брату известного военного историка генерала К. фон Типпельскирха, вспоминая о приеме, устроенном Тухачевским с участием высокопоставленных советских военачальников, отметил, что там «был и наш друг Уборевич». Тухачевского, что показательно, другом Германии он не назвал. Также и германский генерал К. Шпальке, до начала 30-х являвшийся офицером связи рейхсвера при Красной Армии, в своих мемуарах подтверждает:
«У Тухачевского, с его аристократической польской (скорее литовской. — Б. С.) кровью, можно было предполагать гораздо больше симпатий по отношению к Парижу, нежели Берлину, да и всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генштаба, чем солидного германского генштабиста. Он пошел на расхождение с Германией, был за войну с Германией на стороне западных держав».
Интересно, что письма Дирксена и Твардовски были перехвачены советской агентурой. Так что ОГПУ было в курсе, как в действительности немцы относятся к Тухачевскому.
Правда, и Михаилу Николаевичу приходилось расточать комплименты рейхсверу. Например, 13 мая 1933 года на приеме у Ворошилова в честь германской делегации во главе с начальником вооружений германской армии генералом В. фон Боккельбергом. Тогда Тухачевский напомнил немцам:
«Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе».
А во время посещения немецкой делегацией объектов советской военной промышленности и авиационного [370] училища в Каче (путешествие сопровождалось обильными возлияниями — во время одного из банкетов немецкий генерал даже свалился под стол, перебрав русской водки) Тухачевский, как гласил отчет Боккельберга,
«на завтраке в узком кругу неоднократно подчеркивал, что для того, чтобы Германии выйти из затруднительной политической ситуации, он желает ей, как можно скорее, иметь воздушный флот в составе 2000 бомбовозов».
Текст доклада стал достоянием советской разведки, и Ворошилов подчеркнул тремя жирными чертами синим карандашом слова о 2000 бомбовозах. Однако очевидно, что никакого криминала тут со стороны Тухачевского не было. И не под влиянием атмосферы дружеского застолья и алкогольных излишеств Михаил Николаевич, вообще никогда не напивавшийся допьяна, провозглашал здравицы скорейшему перевооружению рейхсвера.
Еще до прихода Гитлера к власти руководители рейхсвера приняли решение постепенно отказаться от ограничений, накладываемых Версальским договором, о чем известили Москву. Еще 28 июля 1932 года советник советского полпредства в Германии С. С. Александровский известил НКИД:
«Под строгим секретом Нидермайер (тогдашний шеф германской разведки. — Б. С.) сообщил, что с осени в Берлине начнет работать военная академия, запрещенная Версальским договором... Шлейхер (командующий рейхсвером. — Б. С.) берет курс на полное разрушение совершенно невыгодных и устарелых форм, предписанных рейхсверу Версалем. Практически это означает упразднение ряда таких форм... В достаточно осторожной форме Нидермайер дал понять, что такая коренная реорганизация армии направлена против Запада (Франции) и будет проделываться вопреки международным запрещениям».
Советские руководители всерьез рассчитывали, что перевооруженная германская армия двинется прежде всего против творцов Версальской системы, а СССР [371] удастся какое-то время оставаться над схваткой в позиции «третьего радующегося». В то же время насчет любви рейхсвера к коммунизму не заблуждались. Ворошилов в одном из писем советскому полпреду в Берлине Л. М. Хинчуку признавался:
«Мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами «дружит» (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь «отдушину» на Востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся «дружба» и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее».
Точно такие же подозрения были и с немецкой стороны, только, разумеется, по отношению к Красной Армии.
В первые недели и даже месяцы после прихода Гитлера к власти Сталин, вероятно, полагал, что нацистский режим непрочен, и питал какие-то надежды, что с помощью рейхсвера удастся сместить фюрера, а затем образовать с немецкими «друзьями» блок против Англии и Франции. Потому-то и говорил Тухачевский генералам рейхсвера, уже после поджога рейхстага и развертывания антикоммунистической кампании в Германии, о возможности СССР и Рейху совместно диктовать свои условия остальному миру, потому-то намекал на необходимость Германии «выйти из затруднительной политической ситуации», имея в виду не только оковы Версаля, но и приход нацистов к власти. Однако очень скоро стало ясно, что гитлеровский Третий Рейх — если и не на тысячу лет, как мечтал Гитлер, то по крайней мере всерьез и надолго, хотя бы на ближайшую пятилетку. И воевать придется не вместе с рейхсвером, а против рейхсвера. Поэтому уже летом 33-го Советский Союз отказался послать своих военных на учения рейхсвера. Германская сторона, в свою очередь, не стала направлять немецких офицеров на советские маневры. Ни СССР, ни Германия не хотели теперь усиливать потенциал друг друга, видя в недавнем партнере [372] потенциального противника. И уже осенью было эвакуировано имущество немецких объектов — танковой школы под Казанью (объект «Кама»), авиационной школы в Липецке (объект «Липецк») и, самого секретного, предприятия по производству столь любезных Тухачевскому боевых отравляющих веществ в Самарской области, на Волге, недалеко от города Вольска (объект «Томка»). Советско-германская дружба кончилась, чтобы ненадолго воскреснуть в 39-м.
ОГПУ вынуждено было держать под сукном материалы о якобы преступных связях Тухачевского с германским Генштабом. Пока военное сотрудничество с рейхсвером продолжалось, не с руки было менять его главных действующих лиц, обладавших и опытом, и сверхсекретной информацией. Главное же, арест по такому обвинению одного из высших военачальников легко мог скомпрометировать взаимовыгодные связи с Германией в военной области и даже парализовать их. Если Германия имела возможность готовить на советской территории кадры тех родов войск, что были запрещены Версалем, то СССР получал доступ к немецким военным технологиям и образцам вооружений и боевой техники, а также мог заимствовать опыт боевой подготовки у рейхсвера, в этой области на голову превосходившего Красную Армию.
Сменивший Дзержинского В. Р. Менжинский решил прощупать Тухачевского с другой стороны. В 1930 году в ходе уже упоминавшейся операции «Весна» в числе примерно 5 тысяч бывших царских офицеров арестовали хорошо знавших Тухачевского преподавателей военной академии Н. Е. Какурина и И. А. Троицкого. 26 августа 1930 года чекисты добились от Какурина компрометирующих показаний на Тухачевского. Бывший полковник императорской армии сообщил:
«В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний [373] являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эйстрейхер, Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции, как цели развязывания правого уклона и перехода на новую высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7-8 июля (1930 года, когда на съезде громили Бухарина, Рыкова и их сторонников. — Б. С.) у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, т. е. ждать, организуясь».
Троицкий в своих показаниях также говорил о симпатиях Тухачевского к правому уклону.
Под давлением следователей Какурин обычным встречам военных в неофициальной обстановке, за ужином или, в выходные и праздники, за обедом, придал характер конспиративных сходок, а застольные разговоры представил как организацию заговора для установления диктатуры в союзе с правыми. Дальше — больше. Николай Евгеньевич поведал, как вербовал Тухачевский новых заговорщиков и сколь популярен он в армии, так что в случае чего может и на Кремль полки двинуть. Правда, ничего конкретного несчастный подследственный об антиправительственной деятельности Тухачевского, за пределами разговоров, придумать так и не смог. А сами следователи еще недостаточно знали Тухачевского и его окружение, чтобы подсказать Какурину более или менее грамотную легенду. Они даже не обратили внимания, что второго «заговорщика», Троицкого, он даже не назвал среди собиравшихся у Тухачевского.
10 сентября 1930 года Менжинский направил протоколы допросов Какурина и Троицкого Сталину, сопроводив их следующим письмом: «Я доложил это дело [374] т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».
Однако напугать отдыхавшего в Сочи Иосифа Виссарионовича Вячеславу Рудольфовичу не удалось. Сталин 24 сентября написал Орджоникидзе:
«Прочти-ка поскорее показания Какурина — Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии... Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом- с Молотовым, когда будешь в Москве».
Менжинский хотел помочь Сталину связать Бухарина и его товарищей с военным заговором, чтобы можно было их тотчас посадить на скамью подсудимых. Но вождь «подарка» не принял. Время еще не пришло. Конечно, Сталин не хуже шефа ОГПУ знал, что никакого [375] заговора нет и в помине, что десяток военных, да еще в большинстве — преподаватели академий или, как Тухачевский, хотя и командующие войсками округа, но не столичного, военный переворот произвести при всем желании не смогут. Что для такого переворота надо вовлекать в заговор многих строевых командиров, вплоть до полкового уровня, а при таком размахе деятельности заговорщиков она не может остаться не замеченной агентами ОГПУ и армейскими политорганами. Никаких же донесений о низовых ячейках заговора в материалах Менжинского нет. А для дворцового переворота необходимо иметь на своей стороне кремлевскую охрану, состоящую из чекистов, а не из военных, и Тухачевскому и его товарищам ни с какого боку не подконтрольную. Значит, насчет заговора — всё чистейшей воды липа. Потому Сталин и послал протоколы Орджоникидзе, будучи осведомлен о его дружбе с Тухачевским. И прямо просил не торопиться с разбором дела, отложить его почти на месяц. Иосиф Виссарионович хотел получить на будущее козырь против как Тухачевского, так и «дорогого друга» Серго.
В тот момент Сталин не собирался арестовывать ни Бухарина, ни Тухачевского. Слишком рано. Тухачевский нужен для реорганизации Красной Армии. А у Бухарина есть еще сторонники в партии. Надо потихоньку вычесть их, а потом и устранение «любимца партии» «Бухарчика» никого особенно не встревожит. Но вот на будущее «великий вождь и учитель» сделал оговорку: «Конечно, возможно, раз оно не исключено». Вроде и Орджоникидзе он доверяет — «материал сугубо секретный», знаем только я, Молотов и ты, так что оправдывай доверие. Сталин понимал, что Орджоникидзе в измену друга не поверит, будет хлопотать за него. Сейчас это только на руку — ведь в действительности Иосиф Виссарионович в тот момент не собирался ставить Тухачевского к стенке. Зато когда время приспеет, это письмо даст возможность обвинить «дорогого [376] друга» Серго в политической близорукости: Сталин ведь предупреждал его насчет Тухачевского, да Григорий Константинович по доброте душевной не поверил.
Тем временем из Какурина 5 октября выбили новые показания. Окончательно сломленный краском заявил:
«Михаил Николаевич говорил, что... можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и. ожесточении этой борьбы страсти, и политические и личные, разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина... У Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают .Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией. Сейчас, когда я имел время глубоко продумать всё случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».
Менжинский со товарищи шили Тухачевскому расстрельное дело: умысел на теракт, да еще не на кого-нибудь, а на самого Сталина, не ведая, что вождь уже принял решение: Тухачевского пока не трогать. Михаилу Николаевичу была дана очная ставка с Какуриным и Троицким. Позднее, уже после ареста Тухачевского, Сталин, выступая на заседании Военного Совета 2 июня 1937 года, вспоминал:
«Мы обратились к т. т. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали нет, это должно быть какое-нибудь недоразумение, неправильно... Мы очную ставку сделали и решили это дело [377] зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показавших на Тухачевского, показывали правильно...»
Какурин умер в тюрьме еще в 1936 году, а Троицкого, несмотря на «правдивые показания», благополучно расстреляли в 39-м. Не лучше была и судьба военачальников, поручившихся за Тухачевского. Я. Б. Гамарнику посчастливилось застрелиться и тем избежать позорного суда и казни. И. Э. Якира расстреляли вместе с Тухачевским, а И. Н. Дубового немного погодя, в 38-м. Воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным...
Материал на Тухачевского, равно как и на других руководителей Красной Армии, продолжали копить. Пригодится... Старалась вездесущая Зайончковская, кстати сказать, двоюродная сестра Какурина. Со ссылкой на всё того же Гербинга, она в 1934 году информировала о будто бы существующем заговоре военных, планирующих покушение на Сталина. Гербинг якобы сказал ей:
«Что такое большевики для русской армии? Это не враги, а тот, кто не враг, тот уже по существу и не большевик. Тухачевский — не большевик, им никогда и не был, Уборевич — тоже, Каменев тоже. Не большевик и Буденный. Но их выбор... пал на Тухачевского».
Возможно, после прекращения сотрудничества с СССР германская разведка разочаровалась в германофильстве Уборевича и решила распустить слухи, компрометирующие его наравне с Тухачевским. Однако Сталин пока что на сигналы по поводу военной верхушки не реагировал. А один из руководителей НКВД, начальник Особого отдела М. И. Гай, на донесении Зайончковской, где она обвиняла в измене не только Тухачевского, но и Путну, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Сергеева и других, наложил красноречивую резолюцию: «Это сплошной бред старухи, выжившей из ума. Вызвать ее ко мне».
Между тем, «выжившая из ума старуха» благополучно пережила не только оклеветанных ею военных, но и самого Гая, сгинувшего в пучине [378] репрессий. Даже в хрущевскую оттепель Татьяна Андреевна, как и другие сексоты, не понесла наказания за доносы.
Только во второй половине 1936 года Сталин посчитал, что пришла пора браться за Тухачевского и его единомышленников. Лидия Норд думала, что толчком послужили разногласия по поводу войны в Испании. Современные историки, в частности Н. А. Зенькович, в качестве непосредственного повода указывают на ссору во время банкета после парада 1 мая 1936 года. Тогда, после изрядной дозы горячительных напитков, Ворошилов, Буденный и Тухачевский заспорили о делах давних: кто же был виновником поражения под Варшавой, а затем очень скоро перешли на современность. Тухачевский обвинил бывших руководителей Конармии, что они на ответственные посты расставляют лично преданных им командиров-конармейцев, создают собственную группировку в Красной Армии. Ворошилов раздраженно бросил: «А вокруг вас разве не группируются?»
О том, что было на банкете, а потом на Политбюро, Ворошилов рассказал в начале июня 37-го на расширенном заседании Военного Совета, целиком посвященном «контрреволюционному заговору в РККА»:
«В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии т. т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного... тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать, в чем дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату». Тут подал реплику Сталин: «Он отказался от своих обвинений». «Да, — повторил [379] Ворошилов, — отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно».
Получилась так, что Тухачевский сам ускорил свой конец. Позднее, на следствии и суде, он и другие заговорщики признались, что хотели добиться смещения Ворошилова с поста наркома обороны. В преемники ему прочили Тухачевского, хотя на следствии Примаков говорил о Якире в качестве кандидата в наркомы, поскольку тот якобы был близок с Троцким. Так что скандал на первомайском банкете разразился неспроста. Уборевич на суде подтвердил:
«Мы шли в правительство ставить вопрос о Ворошилове, нападать на Ворошилова, по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что он крепко выступит против Ворошилова».
Из единомышленников Тухачевского только начальник Политуправления РККА Гамарник и командующий Киевским военным округом Якир были полноправными членами ЦК. Поэтому вполне объяснимо, что именно Гамарнику, второму лицу в военной иерархии, руководителю всех армейских политработников, доверили главную роль в критике Ворошилова на Политбюро.
Намерение сместить Ворошилова Специальное судебное присутствие расценило ни больше ни меньше как умысел на теракт. Хотя еще на следствии Примаков показал, что вел со своими друзьями разговоры,
«носящие характер троцкистской клеветы на Ворошилова, но никаких террористических разговоров не было. Были разговоры о том, что ЦК сам увидит непригодность Ворошилова...».
В дальнейшем, правда, со ссылкой на Н. В. Куйбышева, Виталий Маркович выразился насчет наркома еще резче:
«Комкор Куйбышев говорил мне, что Ворошилов, кроме стрельбы из нагана, ничем не интересуется. Ему нужны либо холуи вроде Хмельницкого (многолетнего ворошиловского адъютанта в генеральском звании. — Б. С.), либо дураки вроде Кулика, [380] либо на всё согласные старики вроде Шапошникова. Ворошилов не понимает современной армии, не понимает значения техники...»
Нет сомнения, что так же оценивал Климента Ефремовича Тухачевский.
Что ж, разногласия и даже склоки в военном ведомстве бывают в самых разных странах мира, в том числе и демократических. Можно допустить, например, что в Англии начальник имперского генерального штаба обратится к премьеру с просьбой освободить от занимаемой должности министра обороны, который, скажем, оказался никудышним администратором и с которым поэтому невозможно работать. И сценарий разрешения подобной ситуации тоже вполне предсказуем. Даже если генерал оказался целиком прав и гражданский министр — человек явно не на своем месте, начальника штаба всё равно почти наверняка отправят в отставку, хотя и почётную — с полной пенсией и правом ношения мундира. И поступят так, чтобы соблюсти один из основополагающих принципов демократического государства: невмешательство военных в политику. Но, что любопытно, такой же принцип исповедуют и диктаторы (понятное дело, если речь не идет о военных диктатурах), видя в политической активности армии угрозу своему господству. Его свято придерживались и Гитлер, и Сталин. Последний был уверен, что Тухачевский, Гамарник и прочие интригу против Ворошилова будут продолжать и при удобном случае вновь поставят на Политбюро вопрос о его отставке. Такого Сталин допустить не мог. Сегодня военачальники указывают ему, пусть еще только в мягкой, просительной форме (скорее всего, на майском заседании Гамарник прямо вопрос о снятии Ворошилова даже не поставил — иначе бы это отразилось в материалах следствия и суда). Завтра могут потребовать перемен во внешнеполитическом курсе или во внутренней политике. Отказываться от услуг преданного Клима Сталин в тот момент не собирался. Для снятия [381] Ворошилова с поста наркома потребовались катастрофические неудачи в войне с Финляндией, когда воочию выявилась его некомпетентность. «Первого маршала» заменили другим конармейцем, С. К. Тимошенко, за стоивший огромных жертв прорыв линии Маннергейма объявленным победителем финнов. Увольнять же в отставку маршала Тухачевского, армейского комиссара 1-го ранга Гамарника, командармов 1-го ранга Уборевича и Якира и других представителей антиворошиловской группировки в высоких чинах Иосиф Виссарионович считал делом не только не нужным, но и опасным. Популярность какая-никакая в армии у опальных руководителей останется, в своей отставке они будут винить не одного только Ворошилова, но в первую очередь его, Сталина. И кто знает, не обратится ли к услугам того же Тухачевского или Якира в случае кризиса кто-нибудь из Политбюро или оставшихся в армии командиров — их сторонников? Надежнее не увольнять, а арестовать, ошельмовать и расстрелять. Нет человека — нет проблемы. А поскольку назначения всего высшего комсостава и политработников производились с согласия, а иной раз и по прямой рекомендации Тухачевского, Гамарника, Уборевича, Якира, а главное управление начальствующего состава несколько лет возглавлял ближайший друг Тухачевского Фельдман, то под подозрение автоматически попали почти все командармы, комиссары, комкоры, комдивы, комбриги и так далее — вплоть до командиров полков. Исключение было сделано только для представителей «конармейской группировки», а также некоторых военачальников, к ней не относящихся, но в чьей преданности Сталин не сомневался. К этим последним принадлежал, в частности, «на всё согласный старик» Б. М. Шапошников, к советам которого вождь внимательно прислушивался и единственного из военных называл по имени и отчеству — не «товарищ Шапошников», а «Борис Михайлович». [382]
Разгоревшаяся война в Испании, в которую с самого начала оказались активно вовлечены Германия и Италия, очевидно, расценивалась Сталиным как предвестница новой мировой войны, в преддверии которой требовалось очистить Красную Армию от неблагонадежных (или казавшихся неблагонадежными) командных и политических кадров. Кроме того, численность вооруженных сил планировалось увеличить в несколько раз, а для этого требовалось много новых командармов, комкоров и комдивов, в несколько раз больше, чем было в 37-м. Так что ликвидация тех, кто продвигался по ступеням военной иерархии во времена Тухачевского и Гамарника, или, еще хуже, при Троцком, принципиально, как полагал Сталин, положения в армии не меняла. Просто придется немного увеличить выпуск военных академий и училищ. Незаменимых людей нет. Зато новые командиры и комиссары округов, армий, корпусов и дивизий, памятуя о судьбе предшественников, и думать забудут о какой-либо фронде, тем более об оппозиции партии и лично генсеку. В результате вплоть до начала Великой Отечественной войны репрессированы оказались трое из пяти маршалов, носивших это высокое звание в 1937 году, оба армейских комиссара 1-го ранга, все 5 командармов 1-го ранга и все 12 командармов 2-го ранга, равно как все 6 флагманов флота 1-го ранга и 2 флагмана 2-го ранга, а также все 15 армейских комиссаров 2-го ранга. Почти полностью были уничтожены и комкоры, комдивы и комбриги: из 67 комкоров пострадало 60, из 28 корпусных комиссаров — 25, из 199 комдивов — 136, из 97 дивизионных комиссаров — 79, из 397 комбригов — 221 и из 36 бригадных комиссаров — 34. Репрессировали также почти половину командиров полков.
Война в Испании, вероятно, побудила Сталина начать подготовку к устранению со сцены Тухачевского и его команды. Однако сам этот процесс растянулся почти на год. В августе 36-го, как я уже говорил, арестовали [383] Примакова и Путну. Тухачевский еще не ощущал опасности. Но несколько месяцев спустя, на пленуме ЦК в феврале — марте 37-го, должен был забеспокоиться. Там выступил Ворошилов и заявил:
«В армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю — к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно и должно быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей».
Но тут же оговорился:
«Я далек, разумеется, от мысли, что в армии везде и всё обстоит благополучно. Нет, совсем не исключено, что и в армию проникли подлые враги в гораздо большем количестве, чем мы пока об этом знаем».
Нарком обороны рассказал, каких врагов НКВД уже выявил в РККА:
«Это в своем большинстве высший начсостав, это лица, занимавшие высокие командные посты. Кроме этой, сравнительно небольшой группы вскрыты также отдельные, небольшие группы, вредителей из среды старшего и низшего начсостава в разных звеньях военного аппарата».
Получалось, что в массе, если считать рядовых красноармейцев и младший командный состав, Красная Армия безусловно предана партии и Сталину. Нет изменников среди крепких и здоровых призывников (на самом деле, не очень-то здоровых, как мы убедились на примерах, приводимых Тухачевским: по росту и весу красноармейцы значительно уступали солдатам «буржуазных армий»). Нет их и среди бравых командиров взводов, рот и даже, пожалуй, батальонов. А вот выше картина, быть может, не столь благостная. Среди гораздо менее многочисленной прослойки командиров дивизий, корпусов и даже, сказать страшно, целых военных округов враги, вполне вероятно, угнездились всерьёз и не сегодня-завтра могут нанести подлый удар в спину Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Значит, их надо как можно скорее выявить и обезвредить. Какие теплые чувства к нему питает Ворошилов, Тухачевский [384] прекрасно знал и понимал, среди кого Климент Ефремович начнет искать «врагов народа». Нарком же между тем углубился в прошлое, обратившись к тем временам, когда Троцкий в начале 20-х во фракционной борьбе «пытался опереться на кадры армии»:
«На этом этапе своей вражьей вылазки против партии и Ленина Троцкий был бит. Но он не сложил оружия, а повел углубленную подрывную работу. И к 1923 году ему удалось — об этом нужно прямо сказать — с помощью своей агентуры добиться немалых успехов, в Красной Армии. В 1923-1924 годах троцкисты имели за собой, как вы помните, об этом помнить следует, почти весь Московский гарнизон. Военная академия почти целиком, школа В ЦИК, артиллерийская школа, а также большинство других частей гарнизона Москвы были тогда за Троцкого».
«И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого», — поддакнул Ворошилову Гамарник, как видно, всё еще не подозревавший, что очень скоро сам окажется в списке врагов народа. А когда нарком назвал арестованных комкоров Примакова и Путну «виднейшими представителями старых троцкистских кадров», а об арестованном вместе с ними комкоре С. А. Туровском сказал, что тот, «не будучи в прошлом троцкистом, тем не менее, невзирая на отрицание пока своей виновности, очевидно, в скрытом виде тоже является сочленом троцкистской банды», Тухачевский, должно быть, успокоился. Надеялся, что Виталия Марковича и Витовта Казимировича взяли за старые грехи — поддержку троцкистской оппозиции, а вовсе не как близких к нему, Тухачевскому, людей. Ведь сам Михаил Николаевич Троцкого, равно как и группу Бухарина и Рыкова, никогда не поддерживал, о чем потом и на следствии говорил и на суде заявил:
«Я всегда во всех случаях выступал против Троцкого, когда бывала дискуссия, точно так же выступал против правых... Так что я на правых позициях не стоял... Что касается моего выступления против [385] Троцкого в 1923 году, то мною лично был написан доклад по этому поводу и послан в ЦК».
Никто из следователей или судей доклада, подрывающего обвинения против Тухачевского в троцкизме, искать не стал. Его текст не найден до сих пор. Но тогда, на пленуме, маршалу будущий скорый и неправый суд даже в страшном сне не мог присниться.
Ворошилов тем временем стал излагать показания арестованных, и Михаил Николаевич снова насторожился.
«Ни Примаков, ни Туровский пока не признали своей виновности, хотя об их преступной деятельности имеется огромное число показаний. Самое большое, в чем они сознаются, это то, что они не любили Ворошилова и Буденного, и каются, что вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать и меня, и Буденного. Примаков говорит, что он видел в нас конкурентов, он-де кавалерист, и мы с Буденным тоже кавалеристы».
Здесь присутствующие дружно засмеялись, еще не зная, что многим из них вскоре придется оказаться там же, где Примаков, и разделить судьбу легендарного предводителя червонного казачества. Не знаю, смеялся ли Тухачевский. Думаю, что нет, хотя это было рискованно: могли заподозрить либо в сочувствии арестованному комкору, либо в наличии у первого заместителя наркома обороны прегрешений потяжелее примаковских. Слова Ворошилова наверняка навели Тухачевского на грустные мысли. Ведь он тоже позволял себе публично, в присутствии руководителей партии и государства, критиковать Климента Ефремовича и Семена Михайловича, причем не только до 33-го, но и совсем недавно, еще года не прошло. А Ворошилов-то рассказывал, что Путна и другой арестованный, комдив Д. А. Шмидт, готовили на него покушение, как готовил такое же покушение Туровский... Вряд ли этому поверил Тухачевский, но он понимал: следователи разговоры против Ворошилова без особых усилий превращают в намерение убить наркома обороны... [386]
После завершения Пленума прошел месяц, ничего тревожного в жизнь Тухачевского не внеся. Гром грянул только во второй половине апреля, причем теперь молния была направлена непосредственно в Михаила Николаевича. Тухачевский с женой собирался в Лондон на коронацию короля Георга VI. И вдруг поездка отменяется. Нарком внутренних дел Н. И. Ежов 21 апреля 1937 года направил спецсообщение Сталину, Молотову и Ворошилову:
«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 человек (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».
На этой бумаге Сталин написал:
«Членам Политбюро. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру».
Политбюро безропотно согласилось с вождем и на следующий день постановило поездку Тухачевского отменить. Вместо него в Лондон отправился флагман флота 1-го ранга В. М. Орлов, начальник морских сил РККА и заместитель наркома обороны (его расстреляли годом позже, чем Тухачевского, 28 июля 1938 года). 23 апреля Михаила Николаевича ознакомили с текстом спецсообщения, резолюцией Сталина и решением Политбюро. Что он должен был подумать? С одной стороны, публикации Тухачевского с резкой критикой ремилитаризации Германии были широко известны и снискали к [387] нему ненависть в Берлине. Так что в принципе нельзя было исключить, что немцы собирались физически уничтожить того из руководителей Красной Армии, кто считался наиболее антигермански настроенным. Однако оговорка в записке Ежова о том, что теракт, возможно, готовится, чтобы спровоцировать международные осложнения, меняла суть дела. В таком случае покушавшимся было бы практически всё равно, кого из заместителей Ворошилова убивать — Тухачевского или Орлова. НКВД точно так же не мог гарантировать стопроцентную безопасность начальнику морских сил, но его почему-то рискнули отправить на Туманный Альбион. Поэтому у маршала наверняка зародилось подозрение, что именно его по какой-то причине не хотят выпускать за границу. То ли боятся, что станет невозвращенцем, то ли втайне готовят расправу и не хотят, чтобы будущий «враг народа» представлял Советский Союз на торжествах.
И совсем плохо почувствовал себя Тухачевский 1 мая 1937 года на традиционном банкете в ворошиловской квартире. Об этом банкете вспоминал бывший начальник разведуправления Красной Армии, комкор С. П. Урицкий. Вспоминал при обстоятельствах для себя очень печальных. Снятый с должности и арестованный, Семен Петрович написал письмо наркому обороны, пытаясь уверить Ворошилова в своей невиновности (не помогло — в 38-м Урицкого расстреляли). В этом письме, в частности, говорилось:
«...1 мая 1937 года после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину».
В сталинских словах был недвусмысленный намек, что не всем из присутствующих доведется вновь оказаться за этим столом 7 ноября того же года. Тухачевский вполне мог перенести этот намек на себя.
Первый прямой удар по Тухачевскому последовал [388] 10 мая. Это был нокдаун. Маршал, если использовать боксерскую терминологию, «поплыл», впал в состояние «гроги». Политбюро приняло предложение Ворошилова освободить Тухачевского от обязанностей первого заместителя наркома обороны и назначить командующим второстепенным Приволжским военным округом. Тем же постановлением Якир переводился с Киевского округа на Ленинградский и тем самым терял место в Политбюро Компартии Украины (это облегчило впоследствии процедуру его ареста). Начальником Генштаба стал командарм 1-го ранга Шапошников, а первым заместителем наркома — маршал Егоров. 13 мая Тухачевский добился приема у Сталина. О чем они говорили, точно неизвестно. Но кое-какие сведения, как маршалу, объяснили причины его опалы, имеются. Старый друг Кулябко, доживший до реабилитации, показал партийной комиссии, что, когда узнал о назначении Тухачевского в Приволжский округ, бросился к нему на квартиру. Маршал объяснил, что «причиной его перевода в Куйбышев, как об этом сообщили в ЦК партии, является то обстоятельство, что его знакомая Кузьмина и бывший порученец оказались шпионами и арестованы». Так же и Лидия Норд рассказывает, что поводом для смещения ее зятя послужили его связи с женщинами. Она передает разговор Тухачевского с Гамарником, а также описывает подавленное состояние маршала (скорее всего, узнав о малопочетной ссылке в Куйбышев, Михаил Николаевич отправился к своему ближайшему другу Фельдману, в апреле 37-го назначенному заместителем командующего Московским военным округом, и, может быть, у него и писал письма в высокие инстанции):
«Смещение Тухачевского... ошеломило не только сотрудников Наркомата обороны и Генерального штаба, но и всю армию. Тухачевский принял это как пощечину. Сразу осунувшийся, непрерывно теребя душивший его воротник гимнастерки, он сидел и писал письма — Ворошилову, в ЦК партии и [389]
но было соединить с Ягодой и правыми. В этом направлении и вели разработку Тухачевского органы НКВД. В 20-х числах апреля были получены показания от арестованных бывшего начальника Особого отдела НКВД Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Прокофьева о сговоре Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова и других военачальников с Ягодой. Однако сам Генрих Григорьевич этого пока не подтверждал. На допросе 26 апреля 1937 года он настаивал: «Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было. Были официальные знакомства. Никого из них я вербовать не пытался». Сговорчивее оказался один из подчиненных Ягоды, бывший заместитель начальника одного из отделов НКВД Волович. На следующий день он показал, что Тухачевский был участником заговора правых и должен был обеспечить поддержку заговорщиков армией.
Направлявшийся в Куйбышев Михаил Николаевич, разумеется, еще ничего не знал об этих грозных обвинениях. По утверждению Лидии Норд, перед отъездом его принял Ворошилов. Во время их беседы будто бы присутствовал начальник Особого отдела Московского военного округа.
«Когда я благодарил Климента Ефремовича за «оказанное мне доверие» — он был белый как стена, и совсем растерянный. Я собрал все силы, чтобы не сорваться, но всё же оставил их с очень кислыми лицами», — рассказывал Михаил Николаевич домашним. Очевидно, нарком уже знал, что жить Тухачевскому осталось совсем немного, и испытывал чувство, что беседует с живым трупом, — отсюда охвативший Ворошилова ужас. Некоторые друзья стали отворачиваться от опального маршала. Так, Лидия Норд уверяет, что отказался встретиться с Тухачевским Эйдеман, заявивший: «Политбюро знает, что делает. Без уважительных причин Тухачевского бы не сняли».
Сам Михаил Николаевич еще не понимал своей обреченности. Какая-то смутная надежда, что со временем [392] всё образуется и он вернется в Москву на прежнюю должность, всё же теплилась. В Куйбышев Тухачевский прибыл 14 мая. Его приезд запомнился генерал-лейтенанту П. А. Ермолину, бывшему в то время начальником штаба одного из корпусов в Приволжском округе, а ранее знакомому с Михаилом Николаевичем по военной академии в Москве. Вскоре после приезда в Куйбышев Тухачевский отправился на окружную партконференцию. Ермолин вспоминал:
«В первый же день работы конференции пронесся слух: в округ прибывает новый командующий войсками М. Н. Тухачевский, а П. Е. Дыбенко отправляется в Ленинград. Это казалось странным, маловероятным. Положение Приволжского военного округа было отнюдь не таким значительным, чтобы ставить во главе его заместителя наркома, прославленного маршала. Но вместе с тем многие командиры выражали удовлетворение. Служить под началом М. Н. Тухачевского было приятно.На вечернем заседании конференции Михаил Николаевич появился в президиуме... Его встретили аплодисментами. Однако в зале чувствовалась какая-то настороженность. Кто-то даже выкрикнул: «Пусть объяснит, почему сняли с замнаркома!» Во время перерыва Тухачевский подошел ко мне. Спросил, где служу, давно ли ушел из академии. Непривычно кротко улыбнулся: «Рад, что будем работать вместе. Все-таки старые знакомые...» Чувствовалось, что Михаилу Николаевичу не по себе. Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от режущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши, лежащие на скатерти.
Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах. В том числе и в горькие дни варшавского отступления. Но таким я не видел его никогда. На следующее утро он опять сидел в президиуме [393] партконференции, а на вечернем заседании должен был выступить с речью. Мы с нетерпением и интересом ждали этой речи. Но так и не дождались ее. Тухачевский больше не появился».
Да, происшедшая катастрофа была пострашнее той, что под Варшавой. Тогда, в 20-м, Михаил Николаевич, справедливо или нет, но всю ответственность за происшедшее возлагал на других — руководство Юго-Западного фронта и Конармии и даже на главкома, не сумевшего заставить Егорова, Сталина, Буденного и Ворошилова подчиниться его, Тухачевского, приказам. Молодой командующий Западным фронтом рассчитывал, что его карьера из-за неудачи на Висле не прервется, и не ошибся. Теперь, в мае 37-го, опальный военачальник в глубине души сознавал, что карьере конец. В лучшем случае подержат до пенсионного возраста на маловажных должностях и потом тихо уберут в отставку (увольнять в отставку в тот момент самого молодого, 44-летнего маршала, было бы скандальным само по себе). О худшем же не хотелось даже думать. И тут он получил в высшей степени неприятное известие. Оно Тухачевского потрясло. Рассказывает генерал-лейтенант Я. П. Дзенит, знавший Михаила Николаевича по службе в Москве:
«Последний раз я встретился с Тухачевским весной 1937 года, когда он в качестве командующего Приволжским военным округом прибыл в Куйбышев. После совещания с командирами соединений Михаил Николаевич попросил меня задержаться и, когда все вышли, предложил мне должность начальника штаба округа. Предложение было лестное, но я чистосердечно сказал, что предпочел бы пока остаться на должности командира дивизии. Михаил Николаевич отнесся ко мне с пониманием и, кажется, готов уже был распрощаться. Но в это время вдруг раздался телефонный звонок из Москвы, и я стал невольным свидетелем очень тяжелой сцены. От моего внимания не ускользнуло, что, разговаривая с Москвой, Тухачевский становился всё более [394] мрачным. Положив трубку, он несколько минут молчал. Потом признался, что получил недобрую весть: арестован начальник Главного управления кадров (в действительности в тот момент — уже заместитель командующего Московским военным округом. — Б. С.) Фельдман. «Какая-то грандиозная провокация!» — с болью сказал Михаил Николаевич. Это была последняя наша встреча. Вскоре я узнал об аресте самого Тухачевского».
Отказавшись от лестного предложения опального маршала, Ян Петрович проявил завидную предусмотрительность. Согласись Дзенит пойти к Тухачевскому начальником штаба, наверняка был бы расстрелян, если не вместе с ним, то вскоре после. А так репрессии обошли мудрого комдива стороной.
Фельдман был арестован 15 мая 1937 года. Вероятно, драматический телефонный разговор происходил тем же вечером или на следующий день — друзья Тухачевского об исчезновении Фельдмана должны были узнать очень быстро. Правда, не исключено, что печальное известие настигло Михаила Николаевича немного позже — это в том случае, если в момент ареста ближайшего друга он находился на пути в Куйбышев. Маршал должен был сообразить, что после Фельдмана — очередь за ним. Ведь с Борисом Мироновичем делился самым сокровенным... Не случайно авторы позднейших публикаций о Тухачевском, в частности французский журналист Виктор Александров, именно с Фельдманом заставляют нашего героя вести разговоры о возможности военного переворота. Приведем тот вариант их беседы, который воспроизведен в книге российских историков В. Н. Рапопорта и Ю. А. Геллера «Измена Родине». Конечно, здесь мы имеем дело со слухами, циркулировавшими в советских военных и журналистских кругах.. Но, как знать, нет ли в этих слухах частицы истины. Ведь такой разговор мог состояться, скажем, в тот момент, когда маршал узнал, что он больше [395] уже не первый заместитель наркома обороны. Итак,
Фельдман: «Разве ты не видишь, куда идет дело? Он всех нас передушит поодиночке, как цыплят. Необходимо действовать».
Тухачевский: «То, что ты предлагаешь, — это государственный переворот. Я на него не пойду».
В любом случае дальше разговоров, да и то, скорее всего, после лишней рюмки водки или коньяку (вдова Фельдмана утверждает, что в последние месяцы жизни маршал потреблял коньяк больше обычного), подготовка переворота двинуться не могла в принципе. В 37-м году и Тухачевский, и Фельдман, и другие военные прекрасно понимали, что военный переворот в СССР невозможен. Для его подготовки нужна многомесячная работа по вовлечению в заговор строевых командиров хотя бы Московского гарнизона, что не укрылось бы от внимания политорганов, особых отделов и секретных осведомителей. Да и с какими лозунгами можно было бы поднять красных командиров, и даже рядовых бойцов, на свержение Сталина? Культ вождя развился уже очень сильно. По меньшей мере, целое десятилетие никакая публичная критика генсека не допускалась. Красноармейцы знали об ужасах коллективизации, но считали, что они уже в прошлом и что за них ответственны «лихие бояре» на местах, а не «добрый царь» — Сталин. Да и материально военным, не исключая и рядовых бойцов, жилось, как мы ранее убедились, значительно легче, чем остальному населению страны.
Немногие уцелевшие сторонники Троцкого уже после гибели своего лидера и смерти Сталина рассказывали, что преданные Льву Давидовичу военачальники, вроде командующего войсками Московского военного округа Н. И. Муралова, вскоре после смерти Ленина предлагали свершить военный переворот, арестовать Сталина, Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и других членов Политбюро как изменников революции и провозгласить Троцкого главой партии и государства. Председатель [396] Реввоенсовета этот замысел отверг. Хотя и располагал всеми возможностями к успешному перевороту. Ведь он контролировал аппарат военного ведомства и был популярен в войсках, где было немало преданных Троцкому военачальников. ОГПУ в середине 20-х еще не имело столь развитой сети своих органов в Красной Армии, как в 30-е годы, да и сами эти органы до некоторой степени вынуждены были считаться в своей деятельности с Реввоенсоветом. Влияние Троцкого в армии в тот период вынужден был признать, как мы помним, даже Ворошилов на февральско-мартовском пленуме 37-го года. Но роль обыкновенного военного диктатора на манер южноамериканских председателя Реввоенсовета не устраивала. Он мечтал о мировой социалистической революции. В том, что ее экспорт на штыках Красной Армии невозможен, Лев Давидович убедился еще во время войны с Польшей. Значит, нужно было утвердить свою власть в партии большевиков — носительнице притягательных для пролетариата и более широких народных масс во всем мире идей Маркса и Ленина. Военный переворот низводил партию на второстепенную роль придатка армии, а вместе с этим, как полагал Троцкий, уничтожил бы и шансы на торжество мирового пролетариата. Потому и вступил Лев Давидович в оказавшуюся безнадежной борьбу за привлечение на свою сторону большинства партийцев, за главенство в ВКП (б).
У Тухачевского же в 37-м не было ни возможности бороться, ни идеи, за которую стоило бороться. Вся его жизнь была посвящена Красной Армии, в которой он, быть может, одновременно видел и сильную русскую национальную армию, и орудие борьбы за победу мировой революции, в отличие от Троцкого продолжая верить в успех экспорта коммунизма военным путем. С перемещением в захолустный Приволжский округ маршал фактически был отстранен от руководства преобразованием Красной Армии в мощную военную силу, [397] отвечающую, как ему хотелось верить, всем требованиям будущей войны. Главная идея Тухачевского уже не могла быть реализована. Оставалось только утешать себя всё слабеющей надеждой: вдруг Сталин сменит гнев на милость и вернет в Москву? Но после ареста Фельдмана маршальская смекалка должна была подсказать: речь идет уже о свободе и самой жизни.
Много лет спустя, в 1962 году, в том же Куйбышеве главному маршалу артиллерии С. С. Варенцову во время военных сборов передали записку: «Пеньковский арестован как американский шпион». Тут необходимо небольшое пояснение. Полковник Главного Разведывательного Управления Генштаба О. В. Пеньковский, ближайший друг маршала, которому Сергей Сергеевич говорил: «Ты мне как сын», в течение двух лет был наиболее ценным агентом разведок США и Англии. После прочтения записки маршальская смекалка не подвела: Варенцов грохнулся в обморок. Правда, за вполне реальные прегрешения (разгласил Пеньковскому сведения, к которым тот по должности доступа не имел) он отделался куда легче, чем ни в каком шпионаже или заговоре не виновный Тухачевский. Варенцова лишили Золотой Звезды Героя Советского Союза и разжаловали в генерал-майоры, заодно исключив из партии и уволив в отставку.
Когда-то Тухачевский освобождал Самару, будущий Куйбышев, от белых. Ирония судьбы заключалась в том, что в этом же городе, названном в честь его друга, Михаилу Николаевичу пришлось провести последние свои дни на свободе. После того как Михаил Николаевич узнал об аресте Фельдмана, маршальская смекалка, как кажется, должна была бы подсказать два возможных варианта действий. Первый, самый простой: пустить пулю в лоб, предпочтя достойную военачальника смерть позору суда и казни. Второй, более сложный: попытаться скрыться из Куйбышева, перейти на нелегальное положение и достичь какой-нибудь [398] границы — маньчжурской, польской, румынской, иранской, всё равно. В случае неудачи: смотри вариант первый. Но Тухачевский в оставшиеся до ареста дни вообще никаких действий не предпринимал. Почему? Из всех проходивших по делу о «военно-фашистском заговоре» нашел силы покончить с собой, выбрав честную офицерскую смерть вместо унижений инквизиционного процесса, один только Гамарник, который до революции был совсем не офицером, а недоучившимся студентом юридического факультета.. Лидия Норд приводит версию, согласно которой Ян Борисович отказался визировать приказ об аресте Тухачевского, а когда спустя каких-нибудь час или два пришли за ним, то застрелился. Документы партийных архивов рисуют картину самоубийства Гамарника несколько иначе. Тухачевский был арестован 22 мая, а 25—26-го числа путем опроса членов и кандидатов в члены ЦК было вынесено постановление об исключении его из партии. Гамарник в это время болел, находился дома и в голосовании по поводу данного и последующих постановлений участия не принимал. 28 мая сразу по приезде в Москву был арестован Якир, а на следующий день в Вязьме та же участь постигла не успевшего доехать до столицы Уборевича. В период с 30 мая по 1 июня ЦК путем опроса исключил обоих из партии и вывел их соответственно из полноправных членов и кандидатов в члены Центрального Комитета. И тогда же, 30 мая, Политбюро приняло решение: «Отстранить тт. Гамарника и Аронштама от работы в Наркомате Обороны и исключить из состава Военного Совета, как работников, находившихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре». На другой день по приказу Ворошилова к Гамарнику явились заместитель начальника Политуправления А. С. Булин (через год расстрелянный) и начальник Управления делами Наркомата обороны И. В. Смородинов (ему посчастливилось уцелеть), [399] чтобы объявить Яну Борисовичу приказ об увольнении из Красной Армии. Гамарник застрелился сразу после их ухода, не став дожидаться неизбежного ареста. Что помешало поступить так же Тухачевскому после известия о задержании Фельдмана?
Лидия Норд сочиняет сама или передает с чужих слов совершенно легендарную версию, будто сотрудники НКВД еще в Москве убедили жену маршала заменить в револьвере мужа боевые патроны холостыми, чтобы тот не застрелился от потрясения, вызванного унизительным перемещением в Куйбышев. Можно подумать, что Михаил Николаевич на новом месте ни разу не проверил свое оружие или не смог бы найти в штабе Приволжского округа хотя бы один боевой патрон, чтобы свести счеты с жизнью. Более вероятно, что его останавливало другое: в глубине души теплилась надежда — вдруг минует чаша сия... А может, Тухачевского останавливал чисто физический страх смерти?
Оставалось попытаться убежать за границу. В ту пору из высокопоставленных чинов Красной Армии и Наркомата внутренних дел это, как кажется, удалось сделать только одному человеку — начальнику управления НКВД по Дальнему Востоку Г. С. Люшкову, при Ягоде являвшемуся заместителем начальника Секретно-политического отдела и принимавшему активное участие в расследовании убийства С. М. Кирова. Генриха Самойловича внезапно вызвали в Москву якобы для назначения на ответственный пост в центральном аппарате наркомата. Старый чекист сразу понял, откуда ветер дует, догадавшись, что подвалы родной Лубянки очень скоро ему придется посетить в непривычном качестве обвиняемого в самых диких и фантастических преступлениях. И 13 июня 1938 года, отправившись проверять пограничные посты, Люшков благополучно сбежал в оккупированную японцами Маньчжурию, прихватив с собой ряд секретных документов. Этот побег сильно уронил авторитет Ежова в глазах Сталина и стал [400] одним из поводов к постепенному отстранению «питерского рабочего» в «ежовых рукавицах» от руководства НКВД. Между прочим, мы так и не знаем, удалось ли в конечном итоге Люшкову спастись. Он довольно безбедно существовал в Маньчжурии вплоть до августа 45-го, сотрудничая с японской разведкой и разоблачая сталинские преступления, в частности, впервые доказав фальсификацию процессов по делу о покушении на Кирова, равно как и московских политических процессов. Однако Люшков категорически отрицал, что Сталин или Ягода приложили руку к выстрелу в Смольном, и вполне убедительно продемонстрировал, что убийство Кирова — акт психически неуравновешенного одиночки Л. В. Николаева, мстившего за свои неприятности по партийной и служебной линии. Дальше судьба Генриха Самойловича покрыта мраком. То ли он погиб в сумятице японского отступления, то ли сумел перебраться в Америку и укрыться там под чужой фамилией.
Однако путь Люшкова был явно не для Тухачевского. И до границы очень далеко, и никаких особо ценных секретных документов из штаба Приволжского округа с собой не возьмешь —-за неимением таковых. Но не это главное. В первую мировую войну Тухачевский пять раз бежал из плена и в конце концов достиг спасительной Швейцарии. Однако из любого пункта Германии до границ швейцарской или голландской было во много раз ближе, чем из Куйбышева — до любой из советских границ. Тогда, в 1915—1917 годах, Тухачевский всей душой рвался на родину, чтобы вновь встать в ряды русской армии. Теперь пришлось бы распрощаться с родиной и армией навсегда. Даже удайся маршалу почти нереальный в той обстановке побег, что последовало бы дальше? Прозябание в роли жалкого эмигранта-предателя, хоронящегося как от сталинских ищеек, так и от бывших белых офицеров, не простивших ему разгрома Колчака и Деникина. Никакой политической программы Тухачевский Сталину никогда [401] не противопоставлял. А попробуй опальный маршал ухватиться за русскую национальную идею, в эмиграции у него было бы слишком много конкурентов.
Оказавшемуся не по своей воле за пределами СССР Троцкому было всё же легче. Он боролся со Сталиным не только за власть, но и за великую, пусть призрачную, цель: коммунизм и мировую революцию. Среди немногочисленных эмигрантов-коммунистов у Льва Давидовича были сторонники, а его последователи занимали в первые годы эмиграции вождя довольно сильные позиции в компартиях ряда европейских и латиноамериканских стран. Тухачевский же в эмиграции не имел шансов кого-либо объединить, собрать вокруг себя. Хуже того: пришлось бы навсегда отказаться от дела всей жизни — армии. Перебежчику Тухачевскому ни одна страна в мире, наверное, и ротой бы командовать не доверила.
В отличие от Люшкова, другой видный чекист А. И. Успенский, занимавший пост наркома внутренних дел Украины, в ноябре 38-го, перед самым падением Ежова, перешел на нелегальное положение и, используя профессиональные навыки, в течение пяти месяцев скрывался в разных городах СССР, пока коллеги наконец не разыскали его в Сибири и не заставили сдаться. Но у Тухачевского такого опыта, как у Успенского, не было. Да и понимал, наверное, что затеряться на бескрайних советских просторах у него нет шансов: слишком заметная во всех отношениях фигура. Чекисты хоть сквозь землю найдут. Не для Тухачевского была жизнь запечного таракана, жизнь с одной мыслью: как бы не нашли и не придавили.
Михаилу Николаевичу осталось только ждать: пронесет, не пронесет. Не пронесло. 22 мая 1937 года его арестовали в Куйбышеве.
П. А. Ермолину об этом событии рассказал заместитель командира его корпуса по политической части, дивизионный комиссар Д. Д. Плау, в качестве понятого присутствовавший при задержании маршала и услышавший [402] от сотрудников НКВД, что Тухачевский шпион и член какой-то контрреволюционной организации. Сам Даниэль Даниэлович, расстрелянный в 38-м, мемуаров написать не успел. Более подробно об аресте Тухачевского написал П. Радченко, бывший охранник тогдашнего секретаря Куйбышевского обкома П. П. Постышева (в чьем кабинете всё и произошло):
«Весной 1937 года в Куйбышев приехал М. Н. Тухачевский. Он оставил на вокзале в салон-вагоне жену и дочь, а сам явился в обком партии представиться Павлу Петровичу Постышеву. В приемной я был один. В кабинете находился секретарь Чапаевского горкома партии. М. Н. Тухачевский обратился ко мне. Я зашел к Павлу Петровичу и сказал: «Просит приема Тухачевский». — «Одну минуту, -ответил мне Павел Петрович, — я кончаю и сейчас же приму Михаила Николаевича». Я вышел из кабинета и попросил маршала подождать. Не прошло и 3-х минут, как в приемную ворвались начальник областного управления НКВД старший майор госбезопасности Панашенко, начальники отделов Деткин и Михайлов. Они переодели Тухачевского в гражданское платье и черным ходом вывели к подъехавшей оперативной машине...»
Здесь вызывает сомнения только одна деталь: вряд ли Тухачевский шел к Постышеву, в то время — члену Политбюро, представляться по случаю вступления в должность. Ведь арестовали маршала не в первый и даже не во второй день пребывания в Куйбышеве, а секретарю обкома он должен был представиться сразу же. Скорее можно предположить, что Постышев под каким-то предлогом вызвал Тухачевского к себе, чтобы облегчить чекистам арест (Павла Петровича эта помощь органам не спасла — в январе 38-го вывели из Политбюро и расстреляли). Брать маршала в штабе округа, наверное, поостереглись, опасаясь эксцессов со стороны преданных ему командиров. Плау же, скорее всего, присутствовал не при аресте, а при обыске в салон-вагоне Тухачевского. Характерно, что арестовывали [403] маршала офицеры НКВД, занимавшие высокие должности. То ли столь ответственное задание не рискнули доверить рядовым чекистам, вроде Радченко, то ли начальство Куйбышевского Управления НКВД решило отличиться и лично взять главаря заговора. Они тоже не уцелели, когда людей Ежова стали менять люди Берии. Поэтому к началу хрущевской оттепели практически не осталось в живых как участников ареста Тухачевского, так и тех, кто вел его дело.
25 мая Михаила Николаевича привезли в Москву. К тому времени следователи накопили компромат на Тухачевского. Ключевым событием действительно стал арест Фельдмана. Борис Миронович сломался сразу — столь глубоко потряс его сам арест. Он написал своему следователю З. М. Ушакову (Ушамирскому):
«Вы и начальник особого отдела т. Леплевский, который также беседовал со мной, предъявили обвинение в участии в военно-троцкистской антисоветской организации и предлагаете встать на путь чистосердечного раскаяния. Прошу ознакомить меня с фактами, изобличающими меня в участии в вышеназванной организации. После этого мне легче будет разобраться в этом вопросе». На Фельдмана позднее были выбиты показания от Путны и Примакова (последний отрицал свою вину почти девять месяцев и не выдержал психологического давления и физического насилия только 8 мая 1937 года). Но заслуга в быстрой капитуляции Бориса Мироновича бесспорно принадлежит следователю Ушакову. Тот сам был арестован впоследствии и в октябре 1938 года в собственноручных показаниях объяснил, как заставил говорить одного из самых близких друзей Тухачевского: «На Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева (комкор М. Е. Медведев был арестован 6 мая, на суде от прежних показаний отказался и был расстрелян четырьмя днями позже Тухачевского. — Б. С.)... В первый день допроса Фельдман... написал заявление об участии своем в военно-троцкистской [404] организации, в которую его завербовал Примаков... Придерживаясь принципа тщательного изучения личного дела и связей арестованных, я достал из штаба дело Фельдмана и начал изучать его.. В результате я пришел к выводу, что Фельдман связан интимной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом других крупных командиров и имеет семью в Америке, с которой поддерживает связь. Я понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19 мая рано утром для допроса. Но в это время меня вызвали к Леплевскому на оперативное совещание, на котором присутствовало около 30 сотрудников, участвующих в следствии. Мне дали слово о результатах допроса Фельдмана примерно десятым по очереди. Рассказав о показании Фельдмана, я перешел к своему анализу и начал ориентировать следователей на уклон в допросах с целью вскрытия несомненно существующего в РККА военного заговора... Как только окончилось совещание, я... вызвал Фельдмана. К вечеру 19 мая было написано на мое имя... показание о военном заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и др., на основании которого состоялось 21 или 22 мая решение ЦК ВКП (б) об аресте Тухачевского и ряда других».
В свидетельстве Ушакова мое внимание прежде всего привлекла фраза об «интимной дружбе» Фельдмана с Тухачевским, Якиром и другими военачальниками. Будь она сказана в наши дни, или хотя бы в конце 80-х, воспринималась бы однозначно: как указание на существование гомосексуальной близости между Фельдманом и перечисленными лицами, то есть, фактически, на бисексуальность Бориса Мироновича, Михаила Николаевича, Ионы Эммануиловича... На существование такого рода отношений между Фельдманом и Тухачевским как будто указывает один эпизод, приведенный в воспоминаниях лечащего врача маршала, М. И. Кагаловского:
«За всё время, что я считался его лечащим врачом, мне не пришлось прописать ему ни одного [405] рецепта. Правда, по моему совету в комнате, прилегавшей к служебному кабинету Тухачевского, оборудовали небольшой гимнастический зал с брусьями, турником, конем и гантелями (в те годы это было новинкой!). Однажды при мне во время гимнастических упражнений Михаила Николаевича вошел близкий его друг Борис Миронович Фельдман (косая сажень в плечах и более ста килограммов веса). Тухачевский схватил осанистого комкора и стал вращать мельницей, приговаривая: "Держись, Бориска!.."»
Хотя, конечно, нельзя исключить, что здоровые сильные мужики просто вдруг решили повозиться, как дети. Ведь в 30-е годы слово «интимный» не имело еще той однозначности, которую приобрело в наши дни, и могло указывать на близкие, дружеские отношения и без сексуального подтекста. Так что вопрос остается открытым. Показательно, однако, что сотрудник военной прокуратуры Б. А. Викторов, публикуя в 1988 году цитированную выше выдержку из показаний Ушакова, «интимную дружбу» предусмотрительно заменил на «личную дружбу».
Вместе с тем подчеркнем, что гомосексуализм в те годы был достаточно распространен среди советских руководителей, хотя всячески подавлялся и был уголовно наказуем. Сам «зоркоглазый нарком» Ежов в феврале 40-го был осужден и расстрелян не только по совершенно вздорным обвинениям в шпионаже и измене, но и по абсолютно справедливым — в фальсификации множества политических дел и гомосексуализме (последнее, оговорюсь, в демократических странах, в том числе и в сегодняшней России, преступлением не считается). Отрицая на суде всё прочее, обвинение в мужеложстве Николай Иванович признал. И, между прочим, на следствии он говорил, что исключал «интимную связь» своей второй жены с писателем Исааком Бабелем — еще одно доказательство того, что слово «интимный» в конце 30-х годов имело и чисто сексуальное значение. [406] И если действительно Ушаков нашел в чекистском досье на Фельдмана сведения о его бисексуальности и гомосексуальной связи с Тухачевским, то, несомненно, получил мощнейшее средство давления на подследственного. Угроза, или хотя бы намек, что такого рода информация будет оглашена на суде и на очных ставках с другими обвиняемыми и свидетелями, могла побудить Бориса Мироновича дать все необходимые показания, чтобы избежать позора. Данное обстоятельство могло и Тухачевского заставить пойти на сотрудничество со следователем. К тому же Ушаков подошел к Фельдману, а потом и к Тухачевскому, что называется, «с душой», уверил, что в случае чистосердечного раскаянья Бориса Мироновича ждет лишь минимальное наказание. И тот раскололся.
20 мая Ежов направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу протокол допроса Фельдмана, произведенного накануне. В сопроводительной записке нарком подчеркивал:
«Фельдман показал, что он является участником военно-троцкистского заговора и был завербован Тухачевским М. Н. в начале 1932 года. Названные Фельдманом участники заговора: начальник штаба Закавказского военного округа Савицкий, заместитель командующего Приволжского ВО Кутяков, бывший начальник школы ВЦИК Егоров, начальник инженерной академии Смолин, бывший помощник начальника инженерного управления Максимов и бывший заместитель начальника автобронетанкового управления Ольшанский — арестованы. Прошу обсудить вопрос об аресте остальных участников заговора, названных Фельдманом».
Именно эти показания послужили формальным основанием для решения об аресте Тухачевского. А 31 мая Фельдман направил своему следователю замечательную во многих отношениях записку:
«Помощнику начальника 5 отдела ГУГБ НКВД Союза ССР тов. Ушакову. Зиновий Маркович! Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению. Уверен, [407] что Вы меня вызовете к себе и лично укажете, переписать недолго... Благодарю за Ваше внимание и заботливость — я получил 29-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня папиросы, откуда, от кого, не говорят, но я-то знаю, от кого».
В приложенном к записке заявлении Борис Миронович соглашался давать практически любые показания, которые ему продиктует следствие:
«Прошу Вас, т. Ушаков, вызвать меня лично к Вам. Я хочу через Вас или т. Леплевского передать народному Комиссару Внутренних дел Союза ССР тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать всё, что знаю о военном заговоре. И это чистилище (как Вы назвали чистилищем мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти. Показать всем вам, которые протягивают мне руку помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что Вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман не закоренелый, неисправимый враг, над коим стоит поработать, потрудиться, чтобы он раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову».
Фельдман мыслил как верный солдат партии. Раз она сказала, что должен быть военный заговор и тебя назначили его участником, надо это подтвердить и хорошо сыграть свою роль, для блага родины, Красной Армии, партии, коммунизма... И еще Борис Миронович очень хотел жить. «Осанистый комкор» надеялся, что уже разбудил своим раскаяньем и готовностью подтверждать всё, что угодно, столь необходимую симпатию к себе со стороны следователя, знаком которой стали те же папиросы и яблоки. Что теперь расстреляют кого угодно, но только не его. Что ему действительно протянута рука помощи. Фельдман не знал, что курить хорошие папиросы и усваивать так необходимые организму витамины, содержащиеся в яблоках, ему осталось меньше двух недель. Вместо спасения [408] Бориса Мироновича еще немного подержали над пропастью, чтобы успел сказать, что требуется, а затем безжалостно столкнули вниз.
На самых первых допросах, протоколы которых или не составлялись вовсе, или не сохранились, Тухачевский отказывался признать свою вину. Это явствует из его собственноручных показаний, датированных 1 июня 1937 года:
«Настойчиво и неоднократно пытался я отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности».
О своей очной ставке с Тухачевским Фельдман рассказал так:
«Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, но я думал, что он, попав в руки следствия, всё сам расскажет — этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он всё отрицает и что я всё выдумал...»
«Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания».
И в тот же день написал:
«Признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его... Основание заговора относится к 1932 году».
До сих пор не решен вопрос, применяли ли к Тухачевскому во время следствия меры физического воздействия, то есть, говоря проще, пытали ли его и избивали. Хотя насчет других подсудимых на этот счет имеются определенные данные. Так, бывший сотрудник НКВД, а впоследствии заместитель министра госбезопасности Селивановский 10 декабря 1962 года сообщил [409] в ЦК:
«В апреле 1937 года дела Путны и Примакова были переданы Авсеевичу. Зверскими, жестокими методами допроса Авсеевич принудил Примакова и Путну дать показания на Тухачевского, Якира и Фельдмана.... Работа Авсеевича руководством Особого отдела ставилась в пример другим следователям. Авсеевич после этого стал эталоном в работе с арестованными».
По свидетельству бывшего сотрудника Особого отдела Бударева, Авсеевич, возглавлявший одно из отделений этого отдела, заставлял своих сотрудников постоянно находиться рядом с Примаковым, не давать ему спать и вынудить дать признательные показания. На сон подследственному отводилось лишь 2—3 часа в сутки, да и то в кабинете, где проходил допрос и куда даже доставляли пищу. Подобное непрерывное давление в конце концов сломило волю арестованного. Кроме того, по утверждению Бударева,
«в период расследования дел Примакова и Путны было известно, что оба эти лица дали показания об участии в заговоре после избиения их в Лефортовской тюрьме».
Основательно поработали и с Якиром. Бывший сотрудник НКВД А. Ф. Соловьев в 1962 году в объяснениях, направленных в ЦК, вспоминал:
«Я лично был очевидцем, когда привели в кабинет Леплевского... Якира. Якир шел в кабинет в форме, а был выведен без петлиц, без ремня, в распахнутой гимнастерке, а вид его был плачевный, очевидно, что он был избит Леплевским и его окружением. Якир пробыл на этом допросе в кабинете Леплевского 2-3 часа».
А «эталонный следователь» Авсеевич тогда же обвинил в применении пыток Леплевского и Ушакова, чтобы, переложив вину на мертвых, самому уйти от ответственности:
«В мае месяце 1937 года на одном из совещаний помощник начальника отдела Ушаков доложил Леплевскому, что Уборевич не хочет давать показаний. Леплевский приказал на совещании Ушакову применить к Уборевичу физические методы воздействия». [410]
На одном из листов следственного дела Тухачевского были обнаружены следы крови. Неизвестно, чья эта кровь и как туда попала. Может быть, Михаила Николаевича не били, а просто у него от нервного напряжения пошла кровь из носа. Или это вообще кровь следователя Ушакова — у него ведь тоже могло быть носовое кровотечение. Но, даже если Тухачевского не пытали, он сильно страдал уже от одной только крайней унизительности своего положения, которую следователи и тюремщики старались еще и подчеркнуть. Например, бывший сотрудник НКВД с забавной фамилией Вул вспоминал в 1956 году:
«Лично я видел в коридоре дома 2 (Наркомата внутренних дел. — Б. С.) Тухачевского, которого вели на допрос к Леплевскому, одет он был в прекрасный серый штатский костюм (вероятно, в тот самый, в который переодели его чекисты в приемной Постышева. — Б. С.), а поверх него был надет арестантский армяк из шинельного сукна, а на ногах лапти. Как я понял, такой костюм на Тухачевского был надет, чтобы унизить его».
То же самое проделывали и с другими. Авсеевич в своем объяснении в ЦК КПСС уже во времена Хрущева написал, что «арестованные Примаков и Путна морально были сломлены... длительным содержанием в одиночных камерах», где в течение многих месяцев получали «скудное тюремное питание», а также, не в последнюю очередь, тем, казалось бы, не очень существенным обстоятельством, что «вместо своей одежды они были одеты в поношенное хлопчатобумажное красноармейское обмундирование, вместо сапог обуты были в лапти, длительное время их не стригли и не брили...» Что ж, для военных внешний вид, форменная одежда всегда играли особо важную роль. И заключенных деморализовывало уже одно то, что вместо привычных суконных френчей с петлицами, на которых красовалось не менее трех ромбов, и хромовых сапог они теперь вынуждены довольствоваться красноармейскими обносками и лаптями. [411] В итоге, как отмечал Авсеевич, перевод в Лефортовскую тюрьму (где узников нещадно били, о чем следователь предпочел прямо не говорить) и вызовы к Ежову сломили Примакова и Пугну окончательно, и оба комкора начали давать показания.
Но только ли в пытках и издевательствах было дело? Лидия Норд выдвинула версию, что НКВД широко использовал в своих целях гипноз. Будто бы загипнотизирован был и убийца Кирова Николаев, и Тухачевский, равно как и те, кто проходил с ним по одному делу. Понятно желание свояченицы хоть в чем-то оправдать поведение Тухачевского, равно как и своего мужа Фельдмана, во время процесса. И в материалах проведенного после XX съезда партии как будто есть данные, которые при желании можно истолковать в пользу предположения о какого-то рода психическом воздействии на подследственных.
Вот, например, показания бывшего сотрудника НКВД Карпейского о том, как следователь Агас довел до невменяемого состояния Эйдемана:
«Эйдеман отрицал какую-либо связь с заговором, заявлял, что он понятия о нем не имеет, и утверждал, что такое обвинение не соответствует ни его поведению на протяжении всей жизни, ни его взглядам... Угрожая Эйдеману применением мер физического воздействия, если он будет продолжать упорствовать и скрывать от следствия свою заговорщическую деятельность... Агас заявил, что если Эйдеман не даст показаний сейчас, то он, Агас, продолжит допрос в другом месте, но уже будет допрашивать по-иному. Эйдеман молчал. Тогда Агас прервал допрос и сказал Эйдеману, чтобы он пенял на себя: его отправят в тюрьму, где его упорство будет сломлено... Дня через три в дневное время мне было предложено срочно прибыть в Лефортовскую тюрьму, где меня ждет Агас. Я гуда поехал. В эту тюрьму я попал впервые... То, что я увидел и услышал в тог день в Лефортовской тюрьме, превзошло все мои представления. В тюрьме [412] стоял невообразимый шум, из следственных кабинетов доносились крики следователей и стоны, как нетрудно было понять, избиваемых... Я нашел кабинет, где находился Агас. Против него за столом сидел Эйдеман. Рядом с Агасом сидел Леплевский... На столе перед Эйдеманом лежало уже написанное им заявление на имя наркома Ежова о том, что он признает свое участие в заговоре и готов дать откровенные показания... Через день или два я снова вызвал Эйдемана на допрос в Лефортовской тюрьме. В этот раз Эйдеман на допросе вел себя как-то странно, на вопросы отвечал вяло, невпопад, отвлекался посторонними мыслями, а услышав шум работающего мотора, Эйдеман произносил слова: «Самолеты, самолеты». Протокол допроса я не оформлял, а затем доложил, кажется, Агасу, что Эйдеман находится в каком-го странном состоянии и что его показания надо проверить...»
Всё же этот случай скорее можно объяснить не гипнозом, а нервным срывом под воздействием как физических, гак и душевных мучений, когда человеческое сознание на время отключается от невыносимой действительности и уходит в иллюзорный мир воспоминаний о прошлом или мечты о светлом будущем. Для бывшего председателя Осоавиахима светлым прошлым были именно самолеты — ведь его организация как раз и занималась первичной подготовкой летчиков. Загипнотизировать же такое количество людей на срок по крайней мере на несколько недель, да еще гак, чтобы они довольно складно играли свои роли, — эго уже чистой воды фантастика. Да и непонятно тогда, почему так долго возились с Примаковым, если в руках у чекистов было мощное оружие гипноза. Или Виталий Маркович оказался сверхустойчив к гипнотическому воздействию? Но тогда почему же он в конце концов стал давать требуемые показания? Сдается мне, что причина не в гипнозе, а, среди прочего, в том, что Примакова крепко побили. Старый проверенный метод [413] лефортовских следователей: «Будешь говорить?!!» — когда после отказа на заключенного обрушивались кулаки и резиновые дубинки, был особенно эффективен в условиях закрытого советского общества. О судьбах арестованных ничего не знали родные и близкие, к ним не допускались адвокаты (защитников не было и на суде). Такое положение угнетающе действовало на подследственных, подавляло волю к сопротивлению.
Можно предположить, что разгадка поведения Тухачевского и его товарищей лежит не в гипнозе. И даже не в особом мастерстве следователей-инквизиторов. Один из них, Ушаков, после своего ареста вообще потерял представление о реалиях окружающего мира, хвастался на допросах своими заслугами, рассчитывая на снисхождение. Зиновий Маркович утверждал: «Я переехал с Леплевским в Москву, в декабре 1936 года... Я буквально с первых дней поставил диагноз о существовании в РККА и Флоте военно-троцкистской организации, разработал четкий план ее вскрытия и первый же получил такое показание от бывшего командующего Каспийской флотилией Закупнева... Шел уверенно к раскрытию военного заговора. В то же время я также шел по другому отделению на Эйдемана и тут также не ошибся. Ну, о том, что Фельдман Б. М. у меня сознался в участии в антисоветском военном заговоре... на основании чего 22 числа того же месяца начались аресты... говорить не приходится. 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30-го я получил Якира. Ведя один, без помощников (или «напарников»), эту тройку, и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков. Даже в день процесса, рано утром, я отобрал от Тухачевского дополнительные показания об Апанасенко и некоторых других». Среди этих «других» был и будущий нарком С. К. Тимошенко.
Чем же вознаградила родина Ушакова за ударный [414] труд на следственной ниве, за сверхъестественное чутье на врагов народа, за бессонные ночи? Повышением в звании, дополнительным пайком, орденом, наконец? Орден Зиновий Маркович действительно получил, но носил его недолго — уже в сентябре 38-го был арестован. Настоящей наградой стала... пуля в затылок 21 января 1940 года. Подобно Тухачевскому, Ушакова расстреляли как германского шпиона. Не рой другим яму...
Успех Ушакова, Авсеевича и других следователей, костоломов и психологов, работавших поодиночке или в паре, где «злой» следователь составлял нужный контраст «доброму», сильно зависел от того человеческого материала, с которым им приходилось иметь дело. И материал в целом оказался подходящим. Ни Тухачевский, ни другие подсудимые не были фанатиками какой-либо идеи, сколько бы ни пыталась советская пропаганда доказать обратное, представив их убежденными коммунистами, готовыми отдать за партию жизнь. По большому счету опальных военачальников заботила собственная карьера. Еще в гражданскую войну Тухачевский, Якир, Уборевич и другие приняли и красный террор, и массовую гибель соотечественников в братоубийственной бойне. Идею же, с которой они так или иначе связали судьбу, олицетворяли тот же Сталин, и тот же Ежов, и даже те же следователи и судьи, одетые в одинаковую с подсудимыми форму с одними и теми же красными звездами. Арест породил у Тухачевского и его товарищей чувство душевной пустоты и потери жизненных ориентиров. Они не готовы были жертвовать жизнью за идеалы, ибо идеалов-то, похоже, не имели. Девятимесячное упорство Примакова тоже можно объяснить прежде всего страхом смерти. Понимал, что обвинения расстрельные, и отрицал, правда только до тех пор, когда в мае 37-го из-за спешности дела не перешли к более серьезному разговору и не начали лишать сна и бить. Пытки и избиения не только причиняли [415] физическую боль. Когда они начались, арестованным стало ясно, что признаний от них будут добиваться любой ценой, что это не какая-то чудовищная ошибка или провокация, а политика, и надежд на спасение почти нет. И тут же появились следователи-искусители: ты только признайся сам, выведи других заговорщиков на чистую воду, покайся, и тебе скидка выйдет, а уж вышки точно не будет. И вообще: больше, как можно больше заговорщиков, хороших и разных, в больших чинах и не очень больших... На первых порах любой комбриг и даже майор сгодится. Как на февральско-мартовском пленуме 1937 года Ворошилов одним из организаторов и исполнителей покушения на себя представил скромного майора авиации Б. И. Кузьмичева. И подследственные охотно называли фамилии или подтверждали участие в заговоре тех, на кого им указывали люди Ежова. Возможно, Тухачевский, называя в числе участников «военно-троцкистской организации» близких к Ворошилову бывших конармейцев И. Р. Апанасенко и С. К. Тимошенко, хотел таким своеобразным образом отомстить ворошиловской группировке, действуя по принципу: врага в могилу взять с собой... В самый канун суда, 10 июня, Примаков дал показания, компрометирующие трех из восьми членов Специального Судебного Присутствия: командармов Н. Д. Каширина, П. Е. Дыбенко и Б. М. Шапошникова. Правда, как рассказывал следователь Авсеевич, эти показания явились плодом совместного творчества бывшего предводителя червонного казачества и действующего «железного наркома»:
«На последнем этапе следствия Леплевский, вызвав к себе Примакова, дал ему целый список крупных командиров Красной Армии, которые ранее не фигурировали в показаниях Примакова, и от имени Ежова предложил по каждому из них написать... Так возникли показания Примакова на Каширина, Дыбенко, Гамарника (очевидно, Виталий Маркович не знал, что того уже нет в живых. — Б. С.), [416] Куйбышева, Грязнова, Урицкого, Ковалева, Васильева и других...»
Так или иначе, но в 1937— 1938 годах показания были получены практически на всех советских военачальников, исключая, разве что, Ворошилова (на члена Политбюро без специальной санкции Сталина наговаривать не решались). Зато кого казнить, а кого миловать, решал сам Иосиф Виссарионович, не без учета, конечно, мнения Ворошилова. Если бы дали ход всем доносам и поверили всем сфальсифицированным показаниям, на воле не то что ни одного маршала и командарма, комкора и комдива, а и командира роты бы не осталось. Поэтому определенную выборку проводили всегда. Не тронули названных Тухачевским Апанасенко и Тимошенко, не тронули Буденного и Шапошникова, не тронули некоторых других... А польза от того, что на каждого командира имелся компромат, была немалая. Когда с 1 по 4 июня проходило заседание Военного Совета, посвященное «военно-фашистскому заговору», присутствовавшие, заслушивая вполне нелепые показания обвиняемых насчет грандиозных планов измены и шпионажа, хорошо понимали, что такие же показания или уже существовали и на них самих, или могут быть получены в любой подходящий момент. И если кто-то рискнет публично усомниться в виновности Тухачевского, Якира и остальных, то запросто станет главой или участником следующего заговора, разоблаченного доблестными соратниками Ежова... Поэтому все с одобрением слушали Ворошилова и Сталина, зачитывавших наиболее яркие признания, и все 42 выступивших военачальника послушно клеймили тех, с кем еще вчера вместе служили. Позднее 34 оратора сами стали жертвами репрессий. Не рой другим яму...
На Военном Совете Ворошилов притворно каялся:
«Я, как народный комиссар... откровенно должен сказать, что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них (Горбачева, Фельдмана и [417] др.) уже начали разоблачать, я не хотел верить, что эти люди, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления. Моя вина в этом огромна».
И тут же предупредил членов Военного Совета, которые наверняка почувствовали в этих словах нешуточную угрозу:
«Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала и с вашей стороны, товарищи... Повторяю, что никто и ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы...»
Сталин же утверждал, что «военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами», возглавлялся Троцким, Рыковым, Бухариным, Рудзутаком, Караханом и Ягодой, а в военном отношении руководителями были Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Гамарник. Иосиф Виссарионович убеждал высокое собрание, что все перечисленные враги народа, кроме Рыкова, Бухарина и Гамарника, были немецкими шпионами, а некоторые вдобавок — и японскими. Интересно, каким воображением надо было обладать, чтобы поверить, что евреи Троцкий, Ягода и Якир работают на Гитлера? Сталин между тем остановился на преступлениях Тухачевского:
«Он оперативный план наш — оперативный план, наше святая-святых, передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион...»
Так же и остальные обвиняемые были причислены к германским агентам на том только основании, что встречались с офицерами рейхсвера. А что эти встречи происходили с разрешения Ворошилова и его, Сталина, вождь, разумеется, говорить не стал.
Тухачевского в день начала работы Военного Совета, 1 июня, принудили дать показания, как он вместе с Якиром, Уборевичем и другими готовил поражение Красной Армии в войне с Германией. Там были совершенно фантастические подробности. Например, маршал [418] писал:
«Я считал, что если подготовить подрыв ж. д. мостов на Березине и Днепре, в тылу Белорусского фронта, в тот момент, когда немцы начнут обходить фланг Белорусского фронта, то задача поражения будет выполнена еще более решительно. Уборевич и Аппога получили задание иметь на время войны в своих железнодорожных частях диверсионные группы подрывников».
Легко заметить, что как акт вредительства и звено в подготовке поражения представлена совершенно рутинная вещь — наличие в войсках Белорусского округа групп подрывников, предназначенных для уничтожения железнодорожных мостов: своих — при отступлении, противника — при наступлении.
Тухачевский продолжал:
«Рассмотрение плана действий Белорусского фронта, построенного на задаче разгромить польско-германские силы на варшавском направлении, говорит о том, что план этот не обеспечен необходимыми силами и средствами. Вследствие этого поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства... Из области реально осуществленной вредительской работы, непосредственно отражающейся на оперативном плане, необходимо отметить, в первую очередь, ту задержку, которую организационный отдел Генерального штаба РККА... осуществил в вопросе увеличения числа стрелковых дивизий, задержку, которая создает основную оперативную опасность для наших армий на Белорусском и Украинском фронтах. Такая же опасная задержка проведена в вопросе широкого развертывания артиллерийского и танкового резерва главного командования».
Здесь Михаил Николаевич, всей жизни которого осталось одиннадцать дней, как вредительство представляет задержку в выполнении именно тех планов, за осуществление которых он всегда ратовал, настаивая и на увеличении числа дивизий, и на создании танковых и артиллерийских резервов. Вместе с тем, в показаниях Тухачевского по-прежнему присутствует тезис о германо-польском [419] союзе в будущей войне против СССР. Не исключено, что таким приемом полководец, в последние месяцы пришедший к выводу о недостаточной готовности Красной Армии к столкновению с вермахтом, пытался сознательно преувеличить силы вероятного противника, чтобы побудить руководство страны увеличить боеспособность вооруженных сил и продолжить осуществление тех планов, что прежде были связаны с его, Тухачевского, именем. Потому и объявил вредительским противодействие им.
Своими показаниями маршал хотел предупредить Сталина и Ворошилова о возможном сценарии советско-германской войны. До последних минут жизни Красная Армия оставалась для Тухачевского любимым детищем, а Россия — родиной. Судьба армии и страны была ему небезразлична и во внутренней тюрьме НКВД (на Лубянке), где Михаил Николаевич содержался анонимно — №94 («Хочу позабыть свое имя и званье, на номер, на литер, на кличку сменить», — писал Владимир Луговской в 27-м; через десять лет поэтическая метафора стала для Тухачевского и других трагической реальностью). В «Плане поражения» подчеркивалось:
«Немцы, безусловно, без труда могут захватить Эстонию, Латвию и Литву и из занятого плацдарма начать свои наступательные действия против Ленинграда, а также Ленинградской и Калининской (западной ее части) областей.Единственно, что дал бы Германии подобный территориальный захват, — это владение всем юго-восточным побережьем Балтийского моря и устранение соперничества с СССР в военно-морском флоте. Таким образом, с военной точки зрения результат был бы большой, зато с экономической — ничтожный.
Второе возможное направление германской интервенции при договоренности с поляками — это белорусское. Совершенно очевидно, что овладение как Белоруссией, так и Западной областью никакого решения [420] сырьевой проблемы не дает и поэтому для Германии неинтересно. Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической.
Остается третье — украинское направление. В стратегическом отношении пути борьбы за Украину для Германии те же, что и для борьбы за Белоруссию, т. е. связано это с использованием польской территории. В экономическом отношении Украина имеет для Гитлера исключительное значение. Она решает и металлургическую, и хлебную проблемы. Германский капитал пробивается к Черному морю. Даже одно только овладение Правобережной Украиной — и то дало бы Германии и хлеб, и железную руду. Таким образом, Украина является той вожделенной территорией, которая снится Гитлеру германской колонией».
Тухачевский на редкость точно определил основные направления наступления вермахта в 41-м и основные стратегические цели немцев на каждом из них. И нельзя сказать, что маршал ошибся, когда назвал фантастическим предположение, будто Гитлер может планировать полный разгром Советского Союза с занятием Москвы. С точки зрения 37-го, германская армия, всего два года назад начавшая разворачиваться за пределы, установленные Версальским договором, была слишком слаба для такой задачи. Другое дело, что четыре года спустя она оказалась неизмеримо сильнее.
Других подследственных также допрашивали насчет планов организовать поражение Красной Армии в будущей войне с Германией. При этом то, что диктовали следователи, зачастую полностью противоречило реальным оперативным планам, что выявилось на очных ставках. Так, весьма активно сотрудничавший со следствием Корк 26 мая 1937 года показал:
«Встал вопрос о том, как практически возможно применение [421] меня — Корка в осуществлении пораженческих планов военной организации (разговор будто бы происходил в 1935 году, когда Август Иванович командовал войсками Московского военного округа. — Б. С.)... Но тут, помню, вмешался Уборевич и, обращаясь ко мне, сказал: "Будешь у меня на правом фланге Западного фронта. Задачу тебе надо поставить: наступать вдоль Западной Двины на Ригу. Следовательно, со стороны Вильно ты получишь удар в левый фланг и в тыл, что и приведет к срыву всей твоей операции"».
На очной ставке Уборевич всё это категорически опроверг:
«Корк говорит совершенную неправду. Я пока хочу заметить одну только его фальшь. Он говорит, что я ему говорил, что он будет командовать армией на правом фланге, что эта армия пойдет на Ригу и будет разбита. Можно просмотреть оперативный план 1935 года Белорусского округа, там вы не найдете положения, чтобы хотя одна армия правого фланга шла на Ригу».
В 1962 году в оперативном управлении Генштаба провели проверку этого плана и выяснили, что истина была на стороне Уборевича, а не Корка.
Обращает на себя внимание, что в «Плане поражения» Тухачевский рассматривает только тот вариант ведения войны, когда немецкие войска наступают, а советские — обороняются. Конечно, в показаниях о вредительской работе в Красной Армии иной сценарий был в принципе невозможен. На процессе, даже закрытом, невозможно было и вскользь упоминать об агрессивных намерениях с советской стороны — это полностью противоречило укорененному пропагандистскому стереотипу. Однако вполне возможно, что сам Тухачевский к тому моменту пришел к выводу о предпочтительности для Красной Армии оборонительного характера действий в начальный период войны, учитывая относительную слабость боевой подготовки советских войск по сравнению с войсками вероятного противника.
Когда Тухачевский в тюремной камере составлял [422] «План поражения», он опять хоть на короткое время окунулся в родную стихию стратегии. По тексту чувствуется, что писал его Михаил Николаевич с увлечением, на время забыв, в каком незавидном положении находится. А может, в глубине души надеялся, что Сталин оценит его, Тухачевского, широту мышления, профессиональную эрудицию и точность стратегического анализа и оставит в живых в качестве своего тайного советника по военным вопросам, под чужим именем, тогда как для всего мира маршал будет числиться расстрелянным как заговорщик и германский шпион. Ведь просил же Бухарин Сталина в письмах из тюрьмы права на жизнь под другой фамилией, хотя бы Петров, чтобы разрабатывать для партии политэкономию социализма и агитировать против Троцкого.
11 июня 1937 года Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Эйдемана, Примакова и Путну судило Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР на закрытом заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей. Обвинительное заключение вечером 9 июня после встречи со Сталиным, Молотовым и Ежовым утвердил Генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинский. В состав присутствия вошли маршалы С. М. Буденный и В. К. Блюхер, командармы Я. И. Алкснис, И. П. Белов, П. Е. Дыбенко, Н. Д. Каширин, комкор Е. И. Горячев, а также печально знаменитый председатель Военной Коллегии Верховного суда армвоенюрист 2-го ранга В. В. Ульрих, который и председательствовал на процессе, но фактически выполнял роль не судьи, а прокурора. Почти все судьи, кроме Буденного, Шапошникова и Ульриха, были впоследствии расстреляны. Блюхер был арестован и умер от побоев во время следствия, а Горячев, предчувствуя неизбежный арест, успел, подобно Гамарнику, застрелиться. X суду подсудимых тщательно готовили. Бывший следователь Авсеевич вспоминал:
«После того как следствие было закончено, было созвано оперативное [423] совещание, это было за сутки-двое перед процессом, на котором начальник отдела Леплевский дал указание всем лицам, принимавшим участие в следствии, еще раз побеседовать с подследственными и убедить их, чтобы они в суде подтвердили показания, данные на следствии. Накануне суда я беседовал с Примаковым, он обещал подтвердить в суде свои показания. С другими подследственными беседовали другие работники отдела. Кроме того, было дано указание сопровождать своих подследственных в суд, быть вместе с ними в комнате ожидания... Перед самым судебным заседанием по указанию Леплевского я знакомил Примакова с копиями его же показаний (чтобы не запутался бедняга в том, что насочиняли следователи. — Б. С.)... Накануне процесса арестованные вызывались к Леплевскому, который объявил, что завтра начнется суд и что судьба их зависит от их поведения на суде... Перед процессом Примаков вызывался к Ежову, там его, видимо, прощупывали, как он будет себя вести на суде, и, как он потом рассказывал, его уговаривали, что на суде он должен вести так же, как на следствии. Он обещал Ежову на суде разоблачать заговорщиков до конца».
Как мы увидим дальше, Виталий Маркович свое обещание выполнил и перевыполнил, а вот Николай Иванович своего — сохранить Примакову жизнь — выполнять и не собирался.
Перед процессом всем обвиняемым разрешили обратиться с письмами на имя Сталина. Они каялись и просили пощады. Характерно письмо Якира, оглашенное на XXII съезде КПСС тогдашним главой КГБ А. Н. Шелепиным. Правда, Александр Николаевич некоторые пассажи предусмотрительно опустил (я эти места выделил курсивом):
«Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я всё сказал, всё отдал и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, [424] честной работе на виду партии и ее руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства... Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства... Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».
Абсолютно понятно, почему «железному Шурику» понадобились такие передержки, совершенно меняющие смысл письма. Шелепин хотел убедить простодушных делегатов съезда, будто Якир в обращении к Сталину «заверял его в своей полной невиновности». Соответственно, на съезде оглашенные председателем КГБ резолюции на письме Якира воспринимались совсем иначе, чем читателями этой книги: «Подлец и проститутка. И. Сталин»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов» (Молотов то ли просто расписался, то ли подписался под словами Ворошилова); «Мерзавцу (Шелепин процитировал помягче: «Предателю». — Б. С.), сволочи и бляди (вместо этого Шелепин упомянул «хулиганское, нецензурное слово». — Б. С.) одна кара — смертная казнь. Л. Каганович».
Нельзя не признать, что резолюции Сталина и его товарищей вполне соответствуют содержанию письма. В самом деле, что можно сказать о человеке, который признается в активном участии в заговоре и тут же заявляет о своей честности. Правда, Сталин, Ворошилов, Молотов и Каганович прекрасно понимали, что Якир, Тухачевский и прочие никакого заговора не устраивали и германскими шпионами не были. Но не для того члены Политбюро затеяли процесс, чтобы доказать на нем невиновность «заговорщиков».
В тот же день, 9 июня, Якир написал и Ворошилову:
«В память многолетней, в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть [425] за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову».
Климент Ефремович на следующий день наложил резолюцию: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще». Аналогичные резолюции остались и на письмах других обвиняемых. Якир, Тухачевский и другие об этом не знали и, наверное, продолжали надеяться, что останутся живы. Впрочем, думаю, за исключением Михаила Николаевича. Фельдман, Путна, Корк, Эйдеман и Примаков, в силу занимаемых менее значительных должностей и, соответственно, приписываемой роли в заговоре, еще могли всерьез рассчитывать избежать расстрела. Но Тухачевский, которого объявили главарем «военно-троцкистской организации», должен был сознавать, что его не пощадят ни в коем случае.
На суде подсудимые были одеты достаточно пестро. Члены Специального присутствия в последующих докладах на имя Сталина и Ворошилова оставили нам их портреты. 26 июня 1937 года Буденный писал генеральному секретарю:
«Тухачевский с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении, — всё это не совсем правда, не соответствует действительности. Иными словами, становился в позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного. Видимо, он не ожидал столь быстрого разоблачения организации, изъятия ее и такого быстрого следствия и суда...»
Белов 14 июля 37-го сообщил наркому обороны:
«Буржуазная мораль трактует на все лады — «глаза человека — зеркало его души». На этом процессе за один день больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды [426] ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной пропасти сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них был неестественный (вряд ли естественность удалось сохранить и самому Ивану Панфиловичу, когда 29 июля 1938 года его судили и расстреляли по точно таким же обвинениям, что и Тухачевского. — Б. С.). Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый... Тухачевский старался хранить свой «аристократизм» и свое превосходство над другими... Уборевич растерялся больше первых двух (то есть Тухачевского и Якира. — Б. С.). Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком... Корк, хотя и был в штатском костюме, но выглядел, как всегда, по-солдатски... Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнул своих собратьев по процессу, что они, как институтки, боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами. Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом (явное следствие «допросов с пристрастием» у следователя Агаса. — Б. С.). Примаков выглядел сильно похудевшим, показывал глухоту, которой раньше у него не было (и в этом случае сказались «меры физического воздействия». — Б. С.). Держался на ногах вполне уверенно... Путна немного похудел, да не было обычной самоуверенности в голосе...»
Как свидетельствует сохранившаяся фотография Тухачевского во время суда, из роскошного штатского костюма его переодели в поношенную красноармейскую гимнастерку, решив, что, в отличие от Уборевича и Корка, главе военного заговора не пристало на процессе щеголять в штатском костюме, да еще и дорогом. Похоже, что маршал уже был безразличен к своей судьбе, [427] очень подавлен и, не имея сил прямо отвергнуть все обвинения и заявить о фальсификации дела, часть обвинений признавал, а часть отрицал, не придавая, впрочем, этому принципиального значения. Он знал: исход суда предрешен.
В самом начале заседания все подсудимые, отвечая на вопросы председателя, заявили, что признают себя виновными, и в дальнейшем в основном подтвердили свои показания, данные на следствии. Первым выступил Якир, обличавший Троцкого, Тухачевского и происки фашистских государств, направленные на подрыв СССР. Создается впечатление, что он говорил заранее зазубренный текст, поскольку на вопросы судей вынужден был давать невразумительные ответы. Когда Блюхер спросил, как именно готовилось поражение авиации Красной Армии в будущей войне, Якир признался: «Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написал следствию».
А на вопрос Ульриха, в чем заключалось вредительство в сфере боевой подготовки, невнятно пробормотал: «Я об этом вопросе говорил в особом письме».
Буденный следующим образом передал Сталину суть выступления бывшего командующего Киевским округом:
«Якир остановился на сущности заговора, перед которым стояли задачи реставрации капитализма в нашей стране на основе фашистской диктатуры... В последующих выступлениях подсудимых... все они держались в этих же рамках выступления Якира».
Тухачевский и Уборевич от развернутого выступления отказались, и их допрос велся только в форме вопросов и ответов. Буденный в докладной записке Сталину так изложил показания Тухачевского:
«Тухачевский в своем выступлении вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии. Тухачевский начал с того, что Красная Армия до фашистского переворота Гитлера в Германии готовилась против поляков и была способна [428] разгромить польское государство. Однако при приходе Гитлера к власти в Германии, который сблокировался с поляками и развернул из 32 германских дивизий 108 дивизий, Красная Армия, по сравнению с германской и польской армиями, по своей численности была на 60—62 дивизии меньше...»
С числом дивизий тут явно какая-то путаница. Вероятно, Семен Михайлович ослышался. Ведь еще в 1935 году Тухачевский в статье «Военные планы нынешней Германии» указывал, что рейхсвер располагал к 1933 году только 8 дивизиями, из которых Гитлер в 1934 году создал 21 соединение и собирался довести их число до 36. 108 дивизий же, по мнению Михаила Николаевича, Германия могла бы выставить только в военное время, после мобилизации. Красная же Армия уже в 35-м году располагала более чем 100 дивизиями общей численностью в 930 тысяч человек. А к концу 1937 года численность советских вооруженных сил уже превысила полтора миллиона.
Буденный продолжал:
«Тухачевский пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он всё предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение влечет страну к поражению, и что его якобы никто не слушал. Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия, оборвал Тухачевского и задал вопрос: как же Тухачевский увязывает эту мотивировку с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки еще с 1925 года. Тогда Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...»
Интересно, что, когда много лет спустя, уже после реабилитации Тухачевского, друзья и знакомые спрашивали Буденного, как он мог осудить на смерть невиновных людей, Семен Михайлович, соглашаясь, что [429] версия заговора звучала достаточно фантастично, оправдывался:
«Но они же сами во всём признавались! Как же я мог в этом случае усомниться в выводах следствия!»
Подозреваю, что бывший предводитель легендарной Первой Конной здесь немного лукавил, ибо в действительности нисколько не жалел давних недругов, давно под него подкапывавшихся, и не задумывался об истинности предъявленных им обвинений.
Буденного дополнил Белов:
«Пытался он (Тухачевский. — Б. С.) демонстрировать и свой широкий оперативно-тактический кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хороших отношениях с большинством из состава суда (откровения этого рода дорого обошлись большинству членов Специального присутствия, в том числе и Белову. — Б. С.). Он пытался и процесс завести на путь его роли как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам...»
Создается впечатление, что в последний день своей жизни поверженный маршал думал о своем месте в истории, хотел, чтобы в стенограмме процесса отразилась его деятельность по развитию и реформированию Красной Армии. Надеялся, что когда-нибудь стенограмму суда прочтут историки (ее текст в несколько сот страниц не опубликован до сих пор). Правда, в записанное стенографистками существенные коррективы вносили редакторы в мундирах. Например, в показания Тухачевского вписали слова о его работе на японский генштаб (чтобы связать задним числом заговор еще и с происками Японии). Слова же Фельдмана:
«Разумеется, если меня спросят, да, преступления государственные, преступления, хотя это пустяковые сведения, но все-таки это есть преступление, государственная измена, так и надо назвать это дело» — переиначили, и получилось: «Разумеется, что хотя мои данные по сравнению с теми, какие передавали немцам, японцам и полякам Тухачевский и другие, являются не особенно [430] ценными, тем не менее я должен признать, что занимался шпионажем, ибо эти сведения были секретными». Почувствуйте разницу!
После Тухачевского допрашивали Уборевича, который было заартачился и начал отрицать обвинения во вредительстве и шпионаже (не отрицая, впрочем, участия в заговоре). Судьи даже прервали его допрос, сделав часовой перерыв. Затем настала очередь «передовика» Корка, хорошо потрудившегося на благо следствия. Его разоблачительная речь заняла аж 20 листов стенограммы. А вот последующие допросы Эйдемана, Путны и Примакова опять свелись к вопросам и ответам. Причем Эйдеману было задано всего три вопроса. Несомненно, Ульрих учел, что Роберт Петрович находился в полуневменяемом состоянии, и не стал допытываться у него подробностей. Новые «Самолеты, самолеты...» могли ввести в глубокое смущение членов Спецприсутствия, не знакомых с методами работы НКВД.
Дальше слово предоставили Фельдману, который, как и Корк с Примаковым, был надеждой и опорой следствия. Борис Миронович начал с просьбы:
«Я просил бы, гражданин председатель, позволить мне вкратце (я долго не буду задерживать Вашего внимания) рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют».
При этих словах у семи из восьми членов Специального присутствия (кроме многознающего Ульриха) душа ушла в пятки: ну, как их сейчас назовут в числе участников военно-троцкистской организации! Но нет, на этот раз обошлось. Выступление Фельдмана, 12 листов стенограммы, хотя было лишь немногим короче, чем у Корка, фамилий ни одного из судей не содержало. Маршалы и .командармы не знали, что полученные на следствии показания против них подшиты в дела и только ждут своего часа. [431] После окончания допросов подсудимым было предоставлено последнее слово. Свои впечатления от этих речей доложил Ворошилову Белов:
«Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман даже договорился до следующего: «Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют». Остальные все говорили, что смерти мало за такие тяжкие преступления... Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину».
И командарм сделал общее заключение о поведении подсудимых на процессе:
«Говорили они все не всю правду, многое унесли в могилу... У всех них теплилась надежда на помилование; отсюда и любовь словесная к Родине, к партии и к т. Сталину».
По утверждению сотрудника Главной военной прокуратуры Б. А. Викторова, самым ярким и обличительным по отношению к другим подсудимым оказалось последнее слово Примакова. Виталий Маркович не пощадил никого:
«Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре. Ни в истории нашей революции, ни в истории других революций не было такого заговора, как наш, ни по целям, ни по составу, ни по тем средствам, которые заговор для себя выбрал. Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, всё, что было контрреволюционного в Красной Армии, собралось в одно место, под одно знамя, под фашистское знамя Троцкого. Какие средства выбрал себе этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой. Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице [432] заговора, т. е. из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора. Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семьи за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...»
За это выступление комкор удостоился посмертной похвалы от Буденного:
«Примаков держался на суде с точки зрения мужества, пожалуй, лучше всех...»
Но данная речь, отдельные пассажи которой могли бы очень пригодиться во времена борьбы с «безродными космополитами», в конце 40-х — начале 50-х, поставила в тупик работников Главной военной прокуратуры, готовивших реабилитацию осужденных в дни оттепели. Стоит ли Примакова реабилитировать, раз он столь истово помогал Ульриху, Ежову и Вышинскому? В конце концов решили (не в прокуратуре, конечно, а в ЦК): надо реабилитировать. И поведение Примакова легко объяснили: за девять месяцев заключения с ним основательно «поработали», подавили волю к сопротивлению. Думаю, дело не только в этом. Просто Виталий Маркович хорошо заучил продиктованную чекистами речь (фраза о Фельдмане, например, почти дословно совпадает с показаниями Ушакова) и уверовал: если всё скажет, как надо, непременно помилуют. Причем некоторые, наиболее опасные для себя обвинения всё же предпочел отвергнуть. Буденный свидетельствует:
«Примаков очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичева и других...»
Понимал, что за умысел на теракт расстреляют почти наверняка. Вообще все подсудимые, изобличая других, старались преуменьшить или вовсе отрицать некоторые вмененные им «преступления» или преуменьшить свою [433] роль в них. Так, Фельдман и Тухачевский, в частности, настаивали, что переданные ими немцам сведения не имели большего значения. Рассчитывали, что, если некоторые обвинения отпадут, больше будет шансов на помилование. Но не помиловали никого...
После того как суд удалился на совещание, Ульрих побывал у Сталина, где встретился также с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Позднее бывший секретарь суда Зарянов сообщил тем, кто занимался реабилитацией Тухачевского и его товарищей:
«О ходе судебного процесса Ульрих информировал И. В. Сталина. Об этом мне говорил Ульрих. Он говорил, что имеются указания Сталина о применении ко всем подсудимым высшей меры наказания — расстрела».
Впрочем, эта последняя встреча со Сталиным для председателя суда была по сути только формальностью. Ульрих и до начала заседания твердо знал, что казнить придется всех, вне зависимости от поведения на суде тех или иных лиц. Тухачевский, Якир, Фельдман, Корк и другие еще отвечали на вопросы судей, еще произносили покаянные речи, еще на что-то надеялись... А Сталин уже отправил в республики и области телеграмму, где говорил о них как о мертвых:
«Национальным ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими, ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно — и крестьян, а также митинги красноармейских частей, и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. 11. VI. 1937 г. Секретарь ЦК Сталин».
Вот откуда массовые митинги и резолюции с требованиями казни участников «военно-фашистского заговора», заполнившие советские газеты с утра 12 июня.
И со временем окончания процесса Сталин нисколько не ошибся. В 23 часа 35 минут 11 июня Ульрих огласил суровый и несправедливый приговор. Всех восьмерых присудили к расстрелу, лишению всех воинских званий и наград и конфискации всего лично им принадлежащего имущества. Расстреляли тут же, в ночь на 12-е. Ульрих предписал провести казнь коменданту Военной Коллегии Верховного суда Игнатьеву. Акт о приведении приговора в исполнение подписали Вышинский, Ульрих, Цесарский, Игнатьев и комендант НКВД Блохин. Очевидно, непосредственно расстреливали Тухачевского, Уборевича и остальных Игнатьев и Блохин.
По утверждению А. И. Тодорского, через несколько дней после казни Ворошилов рассказывал ему и еще нескольким военным, что во время расстрела Тухачевский, Якир и другие кричали: «Да здравствует Сталин! Да здравствует коммунизм!» Быть может, они до последнего верили, что всё это — лишь инсценировка, и, как когда-то Николай I помиловал петрашевцев, когда на первых приговоренных уже надели саваны, отец народа товарищ Сталин сейчас пришлет фельдъегеря с указом о замене расстрела тюрьмой или лагерями. Но оказалось, что дружно проклинаемый советскими историками Николай Палкин был куда милосерднее Иосифа Сталина. Милосердия от генерального секретаря Тухачевский и его товарищи так и не дождались. А что перед смертью провозглашали здравицы Сталину и коммунизму, то в этом ничего оригинального не было. Не они первые, не они и последние. Не Гитлеру же, в самом деле, здоровья желать. Да, может, у Ионы Эммануиловича, Михаила Николаевича и других теплилась надежда, что мудрого Иосифа Виссарионовича обманули прохвосты типа Ежова и Ульриха и он лишь по недоразумению санкционировал казнь своих преданных слуг. А коммунизм, в который Тухачевский заставил себя поверить, всё равно восторжествует в стране и во всем мире под руководством великого Сталина. Не исключено также, что обреченные на смерть надеялись, [435] что их «идейно выдержанные» предсмертные слова облегчат судьбу родных и близких. Надо сказать, что ничуть не облегчили.
В конце концов чинам НКВД надоело слушать, как перед смертью несознательные враги славят вождя и партию, своими похвалами ставя присутствующих чекистов в двусмысленное положение. И когда один из палачей доложил своему непосредственному начальнику, что многие приговоренные умирают со словами «Да здравствует Сталин!», а начальник сообщил об этом по инстанции, один из руководителей наложил на документ трагикомическую резолюцию:
«Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».
Но это было позднее. С Тухачевским, Якиром, Уборевичем, Корком, Фельдманом, Эйдеманом, Путной и Примаковым воспитательной работы провести не успели...
В ведущих государствах мира падение и гибель Тухачевского рассматривались как события первостепенного значения, причем деятельность обвиняемых однозначно связывалась с Германией. Так, американский военный атташе в Москве подполковник Филипп Р. Файмонвилл 12 июня докладывал в Вашингтон:
«Советская пресса 11 июня 1937 года передала сообщения, что восемь человек, занимающих важные командные посты в Красной Армии, арестованы, обвинены в измене, выразившейся в поддержании связей со шпионским ведомством одного иностранного правительства. Сообщение об этом было неожиданным, хотя слухи о проводимом тайном расследовании ходили в Москве в течение нескольких недель. Иностранное правительство, чьи агенты-шпионы, как утверждают, были в связи с обвиняемыми, не называется. Из редакционных статей и безошибочных отсылок, однако, стало ясно, что подсудимые обвинялись в преступных связях с германской тайной полицией... [436] Всё дело, как кажется, слушалось на закрытом заседании 11 июня. Без четверти двенадцать вечера 11 июня (то есть всего через десять минут после оглашения приговора. — Б. С.) по радио передали, что все обвиняемые признали свою вину и были приговорены к лишению всех воинских званий и расстрелу. Советская пресса утром 12 июня повторила эту информацию. Объявления о том, что приговор приведен в исполнение, еще не было, но остается мало сомнений, что обвиняемые уже казнены».
Люди в СССР и за его пределами несколько десятилетий гадали, что же происходило за закрытыми дверями зала судебных заседаний. Суд и расправа над Тухачевским вызвали также оживленные комментарии в зарубежной прессе, особенно в Германии, где возмущались, что подсудимых обвинили в преступных связях с германской разведкой и руководством рейхсвера. Немцы прекрасно поняли, что участников «военно-фашистского заговора» сделали немецкими и японскими шпионами только потому, что в тот момент у Советского Союза были напряженные отношения с этими странами. Можно не сомневаться: проходи следствие и суд после советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 года, Тухачевского объявили бы агентом не Германии и Японии, а Англии и Франции. Благо, в обеих странах Михаил Николаевич бывал и с тамошними военными и политиками встречался. Немецкий военный журнал «Дейче Вер» в связи с казнью Тухачевского 24 июня 1937 года писал:
«В первых числах мая были собраны «доказательства» о мнимой подготовке переворота силами Красной Армии. Обвинения против Тухачевского были собраны полностью и объявлены в присутствии всех Народным комиссаром обороны: Тухачевский готовил переворот для того, чтобы объявить национальную военную диктатуру во главе с самим собой».
Вермахт, несомненно, получил в целом достоверную информацию о заседании Военного совета, где [437] Ворошилов и Сталин шельмовали «заговорщиков». Автор появившейся статьи «Счастье и гибель Тухачевского» высоко оценил талант маршала:
«Тухачевский, бесспорно, был самым выдающимся из всех красных командиров, и его нельзя заменить. История когда-нибудь скажет нам, какую роль он играл в действительности в деле строительства этой армии... Ни один человек никогда не узнает, что происходило на процессе... Наводит на размышления тот факт, что к Тухачевскому присоединились три таких известных представителя младшего поколения, как Уборевич, Якир и Эйдеман... Если при этом учесть самоубийство Гамарника... то дело становится еще более серьезным. Тухачевский хотел быть «русским Наполеоном», который, однако, слишком рано раскрыл карты, либо же, как всегда, его предали в последний момент. Каганович — Сталин являются снова господами в стране, и Интернационал торжествует. Надолго ли?»
В другом же немецком военном издании, «Верфронт», констатировалось:
«В противовес краткой эре Тухачевского снова выступили на первый план парадные генералы и герои гражданской войны. Вместе с этим путем восстановления военных советов и значительного усиления политического аппарата восстановлен дуализм, устраненный в интересах боеспособности армии расстрелянным маршалом Тухачевским».
Офицеры германской армии, равно как и нацистские политические руководители, не сомневались, что улики против Тухачевского и остальных были сфабрикованы. Им-то прекрасно было известно, что маршал не был германским агентом и даже не относился к числу тех, кто симпатизировал Рейху. Расовая теория, исповедуемая нацистами, не позволяла им поверить в то, что кандидат в русские Наполеоны мог иметь связи с евреем и коммунистом Троцким. Поэтому в этой части обвинения против Тухачевского немцы также рассматривали как мнимые. Зато в Берлине вполне допускали, что самый молодой из советских маршалов [438] мог иметь бонапартистские планы, и очень хотели бы видеть в нем борца с «еврейским влиянием» в советском руководстве. Воплощением такого влияния для Гитлера и его последователей, а также для значительной части германского офицерского корпуса служил Л. М. Каганович, к которому, как думали, всё больше прислушивается Сталин. В Германии вплоть до, 90-х годов ничего достоверного о процессе Тухачевского не было известно. Это обстоятельство поддерживало версии о бонапартизме маршала.
Если бы Гитлер и его генералы узнали о поведении Михаила Николаевича на следствии и суде... О признании им фантастических обвинений. О том, что Тухачевский и не пытался изложить свою программу, подлежащую реализации в случае успеха переворота, а лишь соглашался с пропагандистским сценарием заговора, изобретенного следователями. О том, что Тухачевский умирал со здравицей Сталину на устах... Не мог же, в самом деле, несостоявшийся Бонапарт перед смертью прославлять того, кого собирался свергнуть! И все-таки насчет того, что материалы суда никогда не станут достоянием общественности, немецкий журналист был недалек от истины. Опубликованы только очень небольшие фрагменты стенограммы, которые, как изюм, приходится буквально выковыривать из составленного в 1964 году комиссией ЦК КПСС документа со скучным канцелярским названием: «Справка о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим военным деятелям в измене родине, терроре и военном заговоре». Выходит, кому-то (очевидно, органам безопасности) и сегодня есть что скрывать по делу Тухачевского? Окончательно на этот вопрос можно будет дать ответ только после публикации полного текста стенограммы процесса (если она, конечно, не уничтожена осторожными функционерами партии и КГБ). [439]
Когда при Хрущеве стали выяснять, что из предъявленного Тухачевскому и другим является чистым вымыслом, то оказалось, что, за исключением намерения добиться смещения Ворошилова (что само по себе не преступление), всё остальное опровергается объективными данными документов и показаниями уцелевших свидетелей. Так, Путна показал, что когда в сентябре 35-го узнал о своем отзыве с поста военного атташе в Англии в Москву, то сообщил об этом в Париж сыну Троцкого Льву Седову. От последнего в начале октября в Лондон был доставлен пакет с его запиской Путне и «доверительным письмом» самого Троцкого Тухачевскому. Ознакомившись с письмом, Михаил Николаевич якобы просил Путну передать Седову, что Троцкий может на него, Тухачевского, рассчитывать. Однако на суде маршал говорил о том, что получил письмо Седова, а не Троцкого, но эта нестыковка ни следователей, ни судей не волновала. Сценарий создавался в спешке, и не было времени согласовывать показания подсудимых во всех деталях. Зато удалось добиться от Путны и Тухачевского признания, что они встречались с Седовым в феврале 1936 года в парижском кафе «Вена» (встречу якобы организовал Путна). Комиссия ЦК обратилась за информацией к бывшему парижскому резиденту НКВД в 1932-1938 годах Афанасьеву, который охотно разъяснил абсурдность всего, что говорилось по этому поводу на процессе Тухачевского:
«Я возглавлял нелегальную резидентуру в Париже, которая занималась, главным образом, разработкой деятельности сына Троцкого — Седова и его окружения... Мы были в курсе дела самой засекреченной конспиративной деятельности Троцкого и Седова. Поэтому, когда ставится вопрос, могли ли иметь место встречи Седова с Тухачевским, Путной и другими военными деятелями Советского Союза, о чем говорилось на процессах, имевших место в Москве с 1936 по 1938 год, то можно утверждать, что это не соответствует действительности... Те агентурные [440] и документальные материалы, которые мы получали в процессе разработки Троцкого, Седова, Клемана и частично РОВСа в Париже, ни прямо, ни косвенно не подтверждали те обвинения, которые выдвигались против военных деятелей Красной Армии в связи с делом Тухачевского, Корка, Гамарника, Путны и др.»
Чекисты очень плотно «пасли» Седова, окружение которого было нашпиговано секретной агентурой (предполагают, что она приложила руку к смерти сына Троцкого). Тут бы птица незамеченной не пролетела, а тем более маршал, первый заместитель наркома обороны...
И то же самое по другим эпизодам дела. Например, в суде Тухачевский признал:
«Когда в 1932 году Ромм привез мне предложение Троцкого собирать троцкистские кадры, я согласился на это. Таким образом, я считаю начало организации нашего военного заговора с 1932 года».
Тут сразу бросается в глаза явная неувязка. Если в 1935 году Тухачевский сообщал через Путну Троцкому, что тот может на него рассчитывать, то это можно понять таким образом, что ранее маршал не заявлял о своей поддержке Троцкого. А тут вдруг выясняется, что он был агентом Троцкого аж с 32-го года! Главное же, Ромма, вместе с Тухачевским ездившего в Германию в том году, расстреляли еще в марте 37-го, и в его показания, сочиненные с начала и до конца, следователи еще не рискнули вставить имя Тухачевского — в то время второго человека в Красной Армии после Ворошилова. Создать непротиворечивую картину заговора, основанную на вымышленных показаниях десятков в реальности не связанных между собой лиц, — эта задача людям Ежова была не под силу, особенно в те сжатые сроки, которые поставил перед ними Сталин.
Уже после окончания второй мировой войны получила широкое распространение версия, согласно которой в фабрикации дела Тухачевского роковую роль сыграла некая «красная папка» о конспиративных связях советских военачальников с генералами рейхсвера, [441] переданная с санкции Гитлера в провокационных целях в руки НКВД. В Советском Союзе эту историю обнародовал Хрущев в заключительном выступлении на XXII съезде партии 27 октября 1961 года:
«Как-то в зарубежной печати промелькнуло довольно любопытное сообщение, будто бы Гитлер, готовя нападение на нашу страну, через свою разведку подбросил сфабрикованный документ о том, что товарищи Якир, Тухачевский и другие являются агентами немецкого генерального штаба. Этот «документ», якобы секретный, попал к президенту Чехословакии Бенешу, и тот, в свою очередь, руководствуясь, видимо, добрыми намерениями, переслал его Сталину. Якир, Тухачевский и другие товарищи были арестованы, а вслед за тем и уничтожены».
Как же родилась эта версия?
Впервые тезис о роли германских спецслужб в деле Тухачевского высказал ставший невозвращенцем бывший советский разведчик-нелегал Вальтер Кривицкий в 1940 году, незадолго до своего загадочного самоубийства. Однако подробный рассказ о будто бы проведенной Имперским Главным Управлением Безопасности (РСХА) под руководством ее шефа Рейнхарда Гейдриха операции по дискредитации Тухачевского появился только в 1953 году в мемуарах бывшего офицера 6-го управления РСХА — управления внешней разведки — Вильгельма Хётгля «Секретный фронт» (на немецком языке книга вышла под псевдонимом Вальтер Хаген). В главе «Как фальшивомонетчики убили советского маршала» он писал:
«11 июня 1937 года советское информационное агентство ТАСС вызвало мировую сенсацию, сообщив, что по приказу наркома внутренних дел восемь старших генералов Красной Армии, среди которых бывший заместитель наркома обороны маршал Советского Союза Тухачевский, арестованы и предстали перед военным судом. Судебный процесс никаких сюрпризов не принес. Советская юридическая система была уже хорошо знакома миру, и пародия на юстицию, [442] фарсовые судебные процессы против троцкистской оппозиции в 1936 году, вместе с обилием не вызывающих доверия признаний обвиняемых, были еще свежи, в людской памяти. Никто потом не удивился, когда утверждалось, что Тухачевский и его товарищи признались, что они организовали подпольное оппозиционное движение, что они были в связи с верховным военным командованием враждебной СССР державы и передавали сведения о Красной Армии. Также не были неожиданностью осуждение обвиняемых и их скорая казнь. То, что судебное заседание под председательством Ульриха, главы Военной коллегии, и с участием Генерального прокурора Вышинского в качестве государственного обвинителя было закрытым, породило множество комментариев. Никто, однако, не знал, какие события привели к осуждению Тухачевского, и никто позднее не поверил разоблачению, будто глава германской секретной службы сыграл решающую роль в этом деле.
Гейдрих решил использовать свою тайную организацию против Советского Союза в 1935 году. Первоначально он имел в своем распоряжении лишь скудные денежные средства и вынужден был довольствоваться информацией из вторых рук, получаемой из-за границы и особенно от живущих в Германии русских эмигрантов. Эмиграция в Германии имела тесные связи с парижской эмигрантской колонией, которая вместе с колонией в Белграде имела наибольшее значение в Европе. Гейдрих таким образом смог через своих агентов установить контакт с центральным комитетом эмиграции в Париже. Здесь его представитель завязал отношения с бывшим белым генералом Скоблиным, чьей женой была знаменитая оперная певица Надежда Плевицкая. Эта чета занимала важное, хотя в некоторой степени двусмысленное положение в среде парижской эмиграции, поскольку считалось, что им нельзя полностью доверять. Агент Гейдриха выяснил, что Скоблин [443] поддерживает превосходные отношения с самыми высокими кругами в Москве. Это само по себе было удивительным, поскольку ни в каком другом случае эмигрантская секретная служба не имела успеха в проникновении в верхние эшелоны советской иерархии. В последующей работе со Скоблиным немецкий агент выяснил, что, подобно своему печально знаменитому соотечественнику Евно Азефу, который попеременно продавал революционеров царской полиции и наоборот, генерал работал на обе стороны — как за Советский Союз, так и против него. Двойная игра Скоблина не казалась Гейдриху достаточным основанием для отказа от его использования, а Скоблин, со своей стороны, проявил полную готовность, за какую-то цену, добавить германскую секретную службу в список своих работодателей. От него Гейдрих получал сведения, вплоть до конца 1936 года, что Тухачевский планирует захватить власть с помощью Красной Армии и избавиться от Сталина и большевистского режима в целом. Была ли эта информация истинной, остается открытым вопросом, поскольку шеф НКВД Ежов, который предоставил Вышинскому свидетельства против Тухачевского, вскоре сам был казнен. Из свидетелей того, как готовился процесс, вряд ли кто сейчас остался в живых, и ожидать, что Вышинский, маршал Ворошилов, игравший важную роль, или сам Сталин когда-либо заговорят, было бы чересчур оптимистичным. Данный вопрос в любом случае не имеет большого значения для решения проблемы. Единственный вопрос, по-настоящему имеющий значение, это действительно ли свидетельство, что Тухачевский составил заговор против Сталина, было сфабриковано таким же образом, как и свидетельство о его предательских связях с некой иностранной державой.
Невозможно точно определить, когда именно Гейдриху пришла в голову идея чудовищной интриги, которая должна была вызвать падение Тухачевского. Но [444] она, возможно, родилась даже до решающего разговора с Гитлером и Гиммлером в самый канун Рождества 1936 года, когда он впервые сказал своим коллегам о явном намерении Тухачевского захватить власть. Как Гитлер, так и Гейдрих, по-видимому, оценили вероятность того, что этот раскол в советской системе дал бы возможность Германии нанести обезоруживающий удар по СССР. Было два возможных варианта действий. Германия могла либо поддержать Тухачевского и таким образом помочь ему ликвидировать большевизм, либо выдать Тухачевского Сталину и благодаря этому нанести ущерб военной мощи Советского Союза. Каждый из вариантов представлялся одинаково заманчивым по своим потенциальным возможностям. С одной стороны, казалось очевидным, что вызвать падение Тухачевского гораздо легче, чем поддержать его в значительно более рискованном предприятии — попытке свергнуть хозяев Кремля. С другой стороны, немецкое участие в уничтожении Тухачевского и последующее ослабление Красной Армии привело бы к пересмотру политики сотрудничества между вооруженными силами Германии и Советского Союза, проводившейся прежде.
Русско-германское военное сотрудничество было интенсифицировано в 1926 году, когда генерал-полковник фон Сект, начальник штаба 100-тысячного рейхсвера, попросил и получил техническую помощь от русских. Преемники фон Секта, генералы Гайе и Гаммерштейн-Экворд, продолжали эту политику при полной поддержке парламентского рейхсминистра обороны. За этим сотрудничеством не стояло какой-либо ясной политической концепции. Генералы в основном хотели военно-технического содействия, особенно в предоставлении оборудования и полигонов для подготовки офицеров, призванных овладеть бронетехникой, боевыми самолетами и другими видами вооружений, запрещенными для рейхсвера Версальским договором. В свою очередь немцы готовы были предоставить Красной [445] Армии опыт своего офицерского корпуса и свое знание основных принципов военного руководства. Русские, со своей стороны, быть может, рассматривали военное сотрудничество как отправную точку для будущего политического сближения, но никаких практических результатов в политической сфере так и не было достигнуто.
Когда Гитлер стал рейхсканцлером, положение сразу же изменилось. Нет сомнения, что с самого начала он считал решительную борьбу с большевизмом не на жизнь, а на смерть неизбежной. Такой политический подход в долгосрочной перспективе исключал военное сотрудничество вооруженных сил двух стран. Менее понятны его резоны для отказа от возможности сокрушить или, по крайней мере, резко ослабить «врагов всего мира большевиков» посредством активной или иной поддержки переворота, который, как считалось, готовит маршал Тухачевский. Уже упоминавшаяся трудность оказания какой-либо практической помощи, несомненно, повлияла на Гитлера, но вмешательство Гейдриха, конечно, в решающей степени перетянуло чашу весов. Он был убежден, что традиционная склонность к русско-германскому союзу все еще жива в прусско-германском офицерском корпусе, и преувеличивал как политическое значение этого фактора, так и возможные результаты любого продолжения военных связей. Оба этих обстоятельства Гейдрих считал очень реальной опасностью, стоящей в повестке дня.
Ничто не могло подорвать сотрудничество двух армий более эффективно, чем доказательство — в глазах общественного мнения — того, что в действительности это сотрудничество служит лишь прикрытием для шпионажа и измены. Это можно было инсценировать различным образом, в Германии или в России, с германскими или русскими генералами в качестве обвиняемых, в зависимости от того, что казалось более подходящим в данных обстоятельствах. И Гейдрих без колебаний [446] готов был выдвинуть фальшивые обвинения в измене против тех или иных немецких генералов. В целом, однако, ему казалось лучше избрать Москву в качестве, места действия и Тухачевского в качестве жертвы; советская система предоставляла для инсценировки исключительно благоприятные средства, тогда как в Германии подобную постановку осуществить, возможно, было бы гораздо труднее. Кроме того, при проведении акции в Москве и против партнера вермахта появлялась возможность нанести непрямой удар и. по руководителям германских вооруженных сил, и, несомненно, для Гейдриха эта последняя были весьма желанной, даже если только и дополнительной целью. С момента своего позорного увольнения из флота (связанного с обвинениями в гомосексуализме. — Б. С.) он испытывал почти патологическую ненависть к руководителям вооруженных сил и никогда не упускал шанса нанести им ранящие удары. Дело Тухачевского определенно давало ему отличную возможность для этого.
После долгой и весьма секретной дискуссии Гейдрих сумел убедить Гиммлера и, что еще важнее, Гитлера принять его образ мыслей. Во внутренних советских ссорах Германия должна выступить на стороне Сталина. Тухачевский и его товарищи должны быть представлены как изменники, и возмущенная Красная Армия, помимо прочего, лишится своих наиболее способных офицеров. Всё, что для этого надо сделать, так это снабдить Сталина доказательствами изменнических связей Тухачевского с германским верховным командованием; сведения о его намерении совершить переворот, призванные закончить картину, можно было безопасно оставить генералу Скоблину для выяснения (или фабрикации).
Вея операция была подготовлена в обстановке строжайшей секретности. Она продолжалась с 1936 по 1937 год. Гейдрих вкратце известил о ней только своих непосредственных подчиненных, и то сообщил им лишь
минимум сведений, необходимых для исполнения своих ролей. Позднее генерал СС Герман Беренс рассказывал мне, как он разрабатывал технические детали операции. Кроме Гиммлера и самого Гейдриха, лишь Беренс знал весь секрет дела. Я знал его очень хорошо во время войны, когда он был начальником войск СС и полиции в Белграде (Хёттль в разведке отвечал за балканское направление. — Б. С.) (Позднее, в 1946 году, Беренс был выдан Тито и казнен за военные преступления).
Первоначально Гейдрих попытался вовлечь в заговор против Тухачевского шефа абвера адмирала Канариса. Он попросил Канариса разрешить ему взять любые документы, находящиеся в распоряжении адмирала и касающиеся переписки германского верховного командования с русскими по поводу военного сотрудничества, и в особенности любые подлинные письма Тухачевского и других старших советских офицеров. Но Канарис, слишком хорошо знавший Гейдриха (в свое время он был капитаном крейсера, на котором служил будущий шеф РСХА. — Б. С.) и немедленно заподозривший нечестную игру, нашел какой-то предлог и отказал. Тем не менее Гейдрих — или скорее Беренс — преуспел в получении того, что хотел, и без помощи Канариса. Как это было сделано, не совсем ясно; но известно, что по меньшей мере однажды Беренс взломал помещение архива германского верховного командования и похитил ряд документов. Получив то, что ему требовалось, Беренс в апреле 1937 года начал готовить необходимые фальшивки в изолированном от внешнего мира подвале здания гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Для этой цели он оборудовал лабораторию со всеми необходимыми техническими приспособлениями и лично позаботился о мерах безопасности. Лаборатория была полностью изолирована от остальной части здания. В нее могли входить только те, кто непосредственно там работал, а у входа стоял специально [448] подобранный охранник. Гейдрих также прибег к услугам двух недавних агентов ГПУ, захваченных несколькими месяцами ранее и призванных им на помощь, в то время как третий русский агент, добровольно перешедший на службу в Берлинское гестапо, был задействован непосредственно в изготовлении фальшивок. Насчет этого третьего агента Беренс держался совершенно иного мнения, чем Гейдрих, дойдя даже до утверждения, что это русская секретная служба, а не Гейдрих породила идею фальсификации дела против Тухачевского, и что Гейдрих был, сам того не сознавая, всего лишь орудием в руках ГПУ.
Что можно сказать определенно, так это то, что переписка Тухачевского и его коллег со старшими немецкими генералами, охватывающая период около двенадцати месяцев, была сфабрикована в подвале гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, и из нее следовало, что Тухачевский смог заручиться обещанием поддержки со стороны вермахта в осуществлении путча, который он намеревался предпринять против Сталина. Документы были приготовлены быстро, и всего через несколько дней, в начале мая, Гиммлер смог передать досье вполне объемистую папку — в руки Гитлеру. Кроме подлинной корреспонденции, досье содержало самые разнообразные документы, включая расписки русских генералов в получении весьма значительных денежных сумм, будто бы полученных ими от германской секретной службы в обмен на предоставленную информацию.
Приписываемые Тухачевскому и его сообщникам письма несли на себе все признаки подлинности; отметки на полях в виде инициалов указывали на то, что письма читали фон Сект, Гаммерштейн, Канарис и целый ряд других генералов, и были воспроизведены с полной достоверностью, и вторые экземпляры писем, написанных немецкими генералами русским заговорщикам, также включили в папку. Наконец, чтобы вовлечь Канариса в заговор, Гейдрих включил в досье [449] фальшивое письмо, в котором Канарис благодарил Тухачевского и еще одного или двух генералов за их сведения о Красной Армии. Гитлер выразил высокую оценку того, как материал был приготовлен, и дал санкцию на его передачу русской Секретной службе.
Существовал оригинальный план передать фальшивые документы через чехословацкий генеральный штаб, который, как было известно, находился в тесном контакте с русскими. Связь была установлена через агента, направленного Беренсом в Чехословакию под вымышленным именем для того, чтобы сделать необходимые приготовления. Чехи отказались, однако, раскрыть каналы, по которым документы будут посланы Сталину, и поэтому казалось: нет никакой гарантии, что по пути документы не попадут в руки кого-нибудь из друзей Тухачевского. Гейдрих отверг идею как слишком рискованную и предпочел прямо обратиться в советское посольство в Берлине. Он вошел в контакт с одним из сотрудников посольства, о котором гестапо было известно, что он в действительности является сотрудником русской секретной службы, и совершенно открыто предложил передать информацию в его распоряжение. Русский немедленно улетел в Москву, откуда вскоре вернулся в сопровождении специального представителя Ежова, главы русского ГПУ (в то время — уже НКВД. — Б. С.). Этот представитель заявил, что уполномочен лично Сталиным вести переговоры о покупке документов.
Гейдриху никогда не приходилось вступать в официальные сделки с советскими властями; и еще труднее ему было вообразить, что придется продавать им фальшивки собственного изготовления; но с большим проворством он скорректировал свою тактику и потребовал сумму в три миллиона рублей. В тот же вечер он информировал Гитлера о своих намерениях и получил разрешение на передачу документов. На следующий день Беренс передал папку советскому представителю и [450] получил взамен увесистый пакет с банкнотами на сумму в три миллиона рублей.
Гейдрих передал эти купюры в распоряжение русского отделения германской секретной службы. Случайно, однако, три немецких агента, расплачивавшиеся в России некоторыми из них, были тотчас арестованы ГПУ. По своим служебным обязанностям я узнал, что эти агенты потеряны. Было высказано предположение, что либо русские расплатились фальшивыми купюрами, либо настоящими, но помеченными особым образом, чтобы их при платежах можно было легко опознать. Дальнейшая выдача этих денег агентам была немедленно прекращена. То, что русские расплатились фальшивой монетой за его хорошо сделанную фальшивку, приводило Гейдриха в ярость все последующие годы. Это было, так сказать, пятно на его шедевре, которое лишило его полноты удовлетворения от достигнутого успеха.
Запущенный Гейдрихом механизм сработал без изъяна, и маршал Тухачевский с товарищами были сразу же арестованы. Процесс против них открылся в 10 часов утра 10 июня. К 9 часам того же вечера всё было кончено. Слушание началось с речи Ворошилова о военном заговоре, за которой последовали допросы обвиняемых. Согласно советским сообщениям, обвиняемые, подавленные массой улик, столкнувшись с письмами, выполненными их собственными почерками и адресованными германскому верховному командованию, сломались и признали свою вину. Заключительное выступление Вышинского продолжалось чуть более двадцати минут. Он потребовал изгнать обвиняемых из рядов Красной Армии и приговорить их к высшей мере наказания. Через несколько минут был оглашен вердикт и вынесен смертный приговор. С обвиняемых немедленно сорвали знаки различия и ордена, и через двенадцать часов они были казнены. Взводом, осуществлявшим расстрел, как говорят, командовал, по приказу [451] Сталина, маршал Блюхер, который через несколько лет сам стал жертвой советской юстиции. Действительно, за исключением двух маршалов, Ворошилова и Буденного, все члены суда над Тухачевским рано или поздно умерли насильственной смертью.
Гейдрих с гордостью думал, что его фальшивки сыграли решающую роль в осуждении русского маршала. До последнего дня жизни он был уверен в большой важности того, что сделал. Генерал Беренс, однако, не был столь убежден в этом. Сначала он был столь же однозначен в оценке происшедшего, как и Гейдрих, но по мере того как русская армия всё ближе подходила к Белграду в 1945 году (в действительности — в 1944-м. — Б. С.), он всё чаще говорил мне о своих сомнениях. Его собственные фальшивки преследовали его. Решающее поражение, которое Германия терпела от русских, заставляло его размышлять, не лучшим ли вариантом было бы поддержать усилия Тухачевского по свержению Сталина. Падение Тухачевского, заявил он в 1944 году, лишь на очень короткое время задержало строительство русской армии, а большевистский режим остался нетронутым и не сталкивался с каким-либо вызовом внутри страны. Сталинская энергия и организационное чутье быстро устранили небольшую заминку в развитии советских вооружений, вызванную делом Тухачевского. Живой Тухачевский, поучал Беренс, был бы ценнее Германии, чем десять Власовых. Даже если активная поддержка приписываемых Тухачевскому планов путча оказалась бы неосуществимой, поскольку Скоблин уже предал их, Германия должна была бы сделать всё возможное, чтобы спасти жизнь маршала и вывезти его из страны».
Когда появилась книга Хёттля, о процессе Тухачевского практически ничего не было известно достоверно. Историки гадали: правду ли пишет отставной разведчик или сочиняет, чтобы сделать свои мемуары более похожими на детективный роман и привлечь внимание читателей. [452] А тут в 1956 году вышли (сначала — в английском переводе) воспоминания бывшего шефа Хёттля, руководителя 6-го отдела РСХА бригадефюрера СС и генерал-майора полиции Вальтера Шелленберга, памятного российским зрителям по телесериалу «Семнадцать мгновений весны», где его роль блестяще сыграл Олег Табаков (настолько блестяще, что родные Шелленберга потом говорили артисту, что увидели на экране словно ожившего дядюшку Вальтера). Шелленберг рассказал о деле Тухачевского почти теми же словами, что и Хёттль. Получалось, что о фабрикации Гейдрихом досье сообщали два независимых свидетеля, причем один из них, начальник зарубежной разведки, был в непосредственном подчинении у начальника Имперского Главного Управления Безопасности и мог черпать информацию, что называется, из первых рук. Но внимательное изучение сообщения Шелленберга и его сравнение с мемуарами Хёттля убеждает, что в обоих случаях мы имеем дело с чистой воды беллетристикой, а в отношении автора «Секретного фронта» есть все основания говорить о самом заурядном плагиате. Вот рассказ Шелленберга:
«В то время (в начале 1937 года. — Б. С.) я должен был подготовить для Гейдриха реферат о связях между Красной Армией и командованием германских сухопутных сил. Инициатором такого задания был померанский помещик Янке. До этого я очень поверхностно знал его и не подозревал, что он уже много лет является одной из руководящих фигур немецкой тайной службы... Во время первой мировой войны Янке, являясь сотрудником немецкой разведки, организовывал крупные забастовки американских докеров и грузчиков в атлантических портах США. Вернувшись в Германию, он стал советником по вопросам разведки у Рудольфа Гесса, не опасаясь открыто высказывать свое мнение и перед Гессом, и перед Гитлером. «Есть только один человек, — сказал он мне однажды, — которого я боюсь. Это Гейдрих. Он опаснее дикой кошки». [453] Когда я представил Гейдриху собранный мной материал об отношениях бывшего рейхсвера... и вермахта с Красной Армией, я еще не подозревал о последствиях, к которым приведет это событие. И только спустя некоторое время шоры упали с моих глаз. Это произошло в июне 1937 года. Агентство ТАСС сообщило, что заместитель наркома обороны маршал Тухачевский предстал перед военным судом и по требованию генерального прокурора Андрея Вышинского приговорен вместе с восемью другими обвиняемыми к смертной казни. Приговор был приведен в исполнение вечером того же дня. Обвинение гласило: измена родине в результате связей с военными кругами одного государства, враждебного СССР.Сообщение об этом приговоре принадлежит к наиболее интересным страницам одной из самых загадочных глав истории последних десятилетий, подлинная подоплека которой... до сих пор не освещена достаточно ясно. И в советской России, и в национал-социалистической Германии прилагалось немало усилий, чтобы окутать дело Тухачевского тайной. Я попытаюсь, опираясь на прошедшие через мои руки документы и на основе событий, очевидцем и участником которых я был сам, внести свой вклад в выяснение этого дела. Для этого мне представляется необходимым бросить взгляд на предыдущее развитие отношений между германской и советской армиями.
Как свидетельствуют изученные мною документы, первые контакты с Красной Армией... были установлены в 1923 году под руководством тогдашнего министра обороны Гесслера и продолжены генерал-полковником Сектом. При помощи этих связей германское командование хотело предоставить немецким офицерам сухопутных войск... возможность научиться на русских полигонах владеть современными видами оружия (самолетами и танками), которые по Версальскому договору рейхсверу запрещалось иметь. В свою очередь, немецкий [454] генеральный штаб знакомил русскую армию со своим опытом в области тактики и стратегии. Позднее сотрудничество распространилось и на вооружения, в результате чего немцы, в обмен на патенты, которые они предоставили в распоряжение Красной Армии, получили разрешение на строительство авиационных и прочих оборонных заводов на территории России. Так, например, фирма «Юнкерс» основала свои филиалы в Филях и в Самаре...
После Секта сотрудничество с Красной Армией продолжал его преемник генерал Гайе, а позднее генералы Гаммерштейн и фон Шлейхер. В России ту же линию проводил Сталин, сменивший Ленина. Когда в Германии к власти пришли национал-социалисты, руководство германской компартии получило из Москвы указание считать врагом №1 не НСДАП и тем самым командование вермахта, а социал-демократическую партию. В политическом руководстве НСДАП Сталин видел тогда своего рода попутчика в достижении собственных революционно-коммунистических целей в Европе, причем он рассчитывал, что в один прекрасный день Гитлер обратит свое оружие против буржуазии Запада, борьба с которой должна истощить его силы...
Гейдрих получил от проживавшего в Париже белогвардейского генерала, некоего Скоблина, сообщение о том, что советский генерал Тухачевский во взаимодействии с германским генеральным штабом планирует свержение Сталина. Правда, Скоблин не смог представить документальных доказательств участия германского генералитета в плане переворота, однако Гейдрих усмотрел в его сообщении столь ценную информацию, что счел целесообразным принять фиктивное обвинение командования вермахта, поскольку использование этого материала позволило бы приостановить растущую угрозу со стороны Красной Армии, превосходящей по своей мощи германскую армию. Упомянутый [455] мной Янке предостерегал Гейдриха от поспешных выводов. Он высказал большие сомнения в подлинности информации Скоблина. По его мнению, Скоблин вполне мог играть двойную роль по заданию русской разведки. Он считал даже, что вся эта история инспирирована. В любом случае необходимо было учитывать возможность того, что Скоблин передал нам планы переворота, вынашиваемые якобы Тухачевским, только по поручению Сталина. При этом Янке полагал, что Сталин при помощи этой акции намеревается побудить Гейдриха, правильно оценивая его характер и взгляды, нанести удар командованию вермахта и в то же время уничтожить генеральскую «фронду», возглавляемую Тухачевским, которая стала для него обузой; из соображений внутрипартийной политики Сталин, по мнению Янке, желал, чтобы повод к устранению Тухачевского и его окружения исходил не от него самого, а из-за границы. Свое недоверие Янке обосновывал на сведениях, получаемых им от японской разведки, с которой он поддерживал постоянные связи, а также на том обстоятельстве, что жена Скоблина, Надежда Плевицкая, бывшая «звезда» Петербургской придворной оперы, была агентом ГПУ...
Гейдрих не только отверг предостережение Янке, но и счел его орудием военных, действовавшим беспрекословно в их интересах, конфисковал все его материалы и подверг трехмесячному домашнему аресту. (Только в 1941 году мне удалось примирить Янке и Гейдриха.)
Тем временем информация Скоблина была передана Гитлеру. Он стал теперь перед трудной проблемой, которую необходимо было решить. Если бы он высказался в пользу Тухачевского, Советской власти, может быть, пришел бы конец, однако неудача вовлекла бы Германию в преждевременную войну. С другой стороны, разоблачение Тухачевского только укрепило бы власть Сталина.
Гитлер решил вопрос не в пользу Тухачевского. Что [456] его побудило принять такое решение, осталось неизвестным ни Гейдриху, ни мне. Вероятно, он считал, что ослабление Красной Армии в результате «децимации» советского военного командования на определенное время обеспечит его тыл в борьбе с Западом.
В соответствии со строгим распоряжением Гитлера дело Тухачевского надлежало держать в тайне от немецкого командования, чтобы заранее не предупредить маршала о грозящей ему опасности. В силу этого должна была и впредь поддерживаться версия о тайных связях Тухачевского с командованием вермахта; его как предателя необходимо было выдать Сталину. Поскольку не существовало письменных доказательств таких тайных сношений в целях заговора, по приказу Гитлера (а не Гейдриха) были произведены налеты на архив вермахта и на служебное помещение военной разведки. К группам захвата шеф уголовной полиции Генрих Небе прикомандировал специалистов из соответствующего отдела своего ведомства. На самом деле, были обнаружены кое-какие подлинные документы о сотрудничестве вермахта с Красной Армией. Чтобы замести следы ночного вторжения, на месте взлома зажгли бумагу, а когда команды покинули здание, в целях дезинформации была дана пожарная тревога.
Теперь полученный материал следовало надлежащим образом обработать. Для этого не потребовалось производить грубых фальсификаций, как это утверждали позже; достаточно было лишь ликвидировать «пробелы» в беспорядочно собранных воедино документах. Уже через четыре дня Гиммлер смог предъявить Гитлеру объемистую кипу материалов. После тщательного изучения усовершенствованные таким образом «документы Тухачевского» следовало передать чехословацкому генеральному штабу, поддерживавшему тесные связи с советским партийным руководством. Однако позже Гейдрих избрал еще более надежный путь. Один из его наиболее доверенных людей, штандартенфюрер СС Берейс, [457] был послан в Прагу, чтобы там установить контакты с одним из близких друзей тогдашнего президента Чехословакии Бенеша. Опираясь на полученную информацию, Бенеш написал личное письмо Сталину. Вскоре после этого через президента Бенеша пришел ответ из России с предложением связаться с одним из сотрудников русского посольства в Берлине. Так мы и сделали. Сотрудник посольства тотчас же вылетел в Москву и возвратился с доверенным лицом Сталина, снабженным специальными документами, подписанными шефом ГПУ Ежовым. Ко всеобщему изумлению, Сталин предложил деньги за материалы о «заговоре». Ни Гитлер, ни Гиммлер, ни Гейдрих не рассчитывали на вознаграждение. Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей — чтобы, как он считал, сохранить лицо перед русскими. По мере получения материалов и беглого просмотра их специальный эмиссар Сталина выплачивал установленную сумму. Это было в середине мая 1937 года.
4 июня Тухачевский после неудачной попытки самоубийства был арестован и против него по личному приказу Сталина был начат закрытый процесс. Как сообщило ТАСС, Тухачевский и остальные подсудимые во всем сознались. Через несколько часов после оглашения приговора состоялась казнь. Расстрелом командовал, по приказу Сталина, маршал Блюхер, впоследствии сам павший жертвой очередной чистки.
Часть «иудиных денег» я приказал пустить под нож, после того, как несколько немецких агентов были арестованы ГПУ, когда они расплачивались этими купюрами. Сталин произвел выплату крупными банкнотами, все номера которых были зарегистрированы ГПУ.
Дело Тухачевского явилось первым нелегальным прологом будущего альянса Сталина с Гитлером, который после подписания договора о ненападении 23 августа 1939 года стал событием мирового значения».
От этой шпионской истории просто дух захватывает. [458] Но внимательный читатель наверняка заметил, что Шелленберг в основном повторяет сказанное Хёттлем, причем со всеми его несообразностями, самая яркая из которых — это легенда, будто расстрелом маршала Тухачевского и его товарищей командовал другой маршал, Блюхер, которому вскорости была уготована та же судьба. На самом деле, как мы уже имели возможность убедиться, расстреливали Тухачевского, Якира, Уборевича, Фельдмана и остальных коменданты Игнатьев и Блохин. И никакого взвода или отделения солдат, производившего расстрел, не было и в помине. Это в германской армии военных преступников расстреливала специально назначенная экзекуционная команда. В НКВД же расстреливали мастера-исполнители. Расстреливали в одиночку, в упор, в затылок. Тот же Блохин вполне может претендовать на включение в книгу рекордов Гиннеса: однажды за ночь он «вывел в расход» до тысячи человек.
Практически полностью совпадает и структура рассказов Шелленберга и его бывшего подчиненного. Оба начинают с сообщения ТАСС об аресте Тухачевского и со справки о связях рейхсвера и Красной Армии, составленной немецкой разведкой, причем у Хёттля она излагается гораздо менее подробно, чем у Шелленберга (такое впечатление, что автор «Секретного фронта» списывал не с оригинального документа, а с рукописи мемуаров своего бывшего шефа). Шелленберг инициативу в составлении справки приписывает Янке, а автором (наверное, правильнее было бы сказать, руководителем работы по ее подготовке) — называет себя. Хёттль не знал, кто такой Янке, и по службе никак с ним связан не был. Не хотелось ему и называть в связи со справкой о советско-германском военном сотрудничестве и имя Шелленберга, чтобы не выдать подлинный источник своей осведомленности. Поэтому данный документ у Хёттля стал практически анонимным.
Далее на сцене появляется генерал Скоблин, в качестве [459] двойного агента информирующий германскую разведку о заговоре Тухачевского. Но если у Шелленберга сомнения в его лояльности Германии высказывает Янке, то у Хёттля они приписываются самому Гейдриху и Беренсу, которого мемуарист действительно хорошо знал. Шелленберг называет агентом ГПУ не Скоблина, а его жену, чтобы как-то объяснить, почему же немцы не освободили после оккупации Франции Плевицкую, осужденную французским судом за ее роль в похищении главы РОВСа генерала Е. К. Миллера. И у Хёттля, и у Шелленберга решение о проведении провокации против советских военных принимается Гитлером и Гиммлером. При этом помимо главной цели — ослабить боеспособность Красной Армии на период, пока вермахт будет решать основные проблемы на Западе, имелась и дополнительная — заполучить компромат на высших чинов рейхсвера. Потом следует детективный сюжет с проникновением взломщиков в помещение архива рейхсвера и похищением документов, имеющих отношение к Тухачевскому и его товарищам. Из этих материалов специалисты-фальшивомонетчики изготовляют подложное досье, уличающее маршала и его соратников в тайных связях с германской военной разведкой. У обоих мемуаристов первоначальным маршрутом, по которому фальшивка должна была попасть в Москву, фигурирует чехословацкий. Однако в деталях данного эпизода наблюдается существенная разница. Шелленберг утверждает, что сперва думали использовать в качестве канала для передачи «досье на Тухачевского» чехословацкий генштаб, имевший в ту пору тесные отношения со штабом Красной Армии, однако потом Гейдрих предпочел действовать через окружение Бенеша, благодаря личному письму которого Сталину и состоялась в Берлине встреча людей Гейдриха с уполномоченными Ежова.
Хёттль же настаивает, будто от чехословацкого варианта в конце концов отказались как от слишком рискованного, поскольку информация могла попасть в руки [460] Тухачевского или кого-нибудь из его друзей. Поэтому в «Секретном фронте» Гейдриху приходится через своих агентов выходить непосредственно на советское посольство в Берлине и предлагать тому товар в виде пресловутой папки чуть ли не безвозмездно. Русские при этом будто бы охотно согласились и даже из какого-то не вполне понятного благородства выразили желание оплатить расходы германской стороне. Можно предположить, что Хёттль, в сферу служебных интересов которого входила Чехословакия, был осведомлен, что никаких контактов у немецкой разведки с Бенешем в действительности не было, и опасался, что Прага может разоблачить версию с якобы имевшим место личным и секретным письмом чехословацкого президента Сталину. Поэтому предпочел заставить Гейдриха напрямую войти в связь с советскими агентами в Берлине, отчего ситуация, правда, стала еще более нелепой. Интересно, кем представлялись на этих переговорах люди Гейдриха? Тем, кем они были, то есть сотрудниками разведки? Но тогда почему у представителей советских органов безопасности должно было возникнуть столь полное доверие к своим германским коллегам? Ведь отношения Москвы и Берлина были более чем прохладными, и обе стороны рассматривали друг друга в качестве потенциальных противников. Конечно, немецкие разведчики могли выдать себя за убежденных антифашистов, вознамерившихся помочь горячо любимому Советскому Союзу и товарищу Сталину разоблачить «военно-фашистский заговор». Но тогда совершенно непонятно, почему они не отказались принять в возмещение за труды кругленькую сумму в три миллиона золотых рублей, прекрасно зная, что у первой в мире страны социализма с валютой напряженка?
Остается еще один вариант. Обладатели досье могли назваться рядовыми берлинскими уголовниками, по какому-то фантастическому случаю — то ли по ошибке (перепутали архив рейхсвера с банком), то ли еще как [461] заполучившими столь ценный для Сталина материал. Что ж, как сюжет для криминальной комедии очень даже годится. А вот поверить, будто такое могло случиться в реальной жизни, могли только либо безудержные фантазеры, люди не от мира сего, либо клинические дураки. Ни теми, ни другими основные действующие лица этой истории: Гейдрих, Ежов и Сталин — безусловно, не были.
Больше же всего впечатляет финал с тремя миллионами рублей, то ли обыкновенных, как у Хёттля, то ли золотых, как у Шелленберга. Трудно даже сказать, какой из вариантов абсурднее. Рубль в 37-м давно уже был «деревянным». Так что просить сумму что в мелких, что в крупных рублевых купюрах можно было только в одном случае: если их намеревались потратить в пределах Советского Союза, то есть снабдить ими германскую агентуру. Гейдрих был достаточно опытен, чтобы понимать: Ежов будет мыслить примерно таким образом и наверняка зафиксирует номера передаваемых купюр или пометит их каким-то условным знаком. И тем не менее глава РСХА отдает всю сумму тому же Шелленбергу для использования в СССР! Смех, да и только.
Хёттль заставил Ворошилова произносить речь на суде, а Вышинского требовать подсудимым смертной казни, хотя ни тот, ни другой даже не присутствовали в зале, где проходил процесс по делу о «военно-фашистском заговоре». Возможно, до отставного разведчика докатились слухи о выступлении Ворошилова на Военном Совете, и он ошибочно решил, что Климент Ефремович держал речь на самом судебном процессе. Саму дату суда Хёттль сдвинул на день — на 10 июня, посчитав, видно, что сообщение в «Правде» должно было появиться, как это было обычно, на следующий день после суда.
Автор «Секретного фронта» без всякого смущения позаимствовал из неопубликованной рукописи Шелленберга весь эпизод с Тухачевским. О том, что они встречались после освобождения Шелленберга из тюрьмы в 1949 году, Хёттль прямо намекает в своей книге:
«Шелленберг, бывший глава немецких разведывательных служб, был очень больным человеком, и вынесенный ему приговор (к 6-летнему тюремному заключению за военные преступления. — Б. С.) имел больше символическое значение. Его поместили в госпиталь и выпустили на свободу задолго до окончания срока приговора. По приглашению командующего швейцарской армией генерала Гвисана, или его начальника разведки [463] во время войны полковника Массона, Шелленберг отправился в Швейцарию, а потом в Испанию. Там он пытался установить связь со своими бывшими коллегами, находившимися в значительно более лучших финансовых условиях, чем он сам, но не нашел здесь опоры и отправился в Италию, где начал писать мемуары по заказу одного швейцарского издательства. Издательского аванса хватало Шелленбергу только на жизнь, но не на медицинское лечение. Летом 1952 года случился рецидив его заболевания, и Шелленберг умер после операции, проведенной то ли неудачно, то ли слишком поздно»
(в действительности Шелленберг умер от рака печени после проведенной с большим опозданием хирургической операции в марте 52-го; причиной роковой затяжки, однако, послужило не безденежье Шелленберга, а его страх перед скальпелем). Трудно сомневаться, что одним из посетивших бывшего начальника 6-го отдела РСХА (а после смещения Канариса в феврале 44-го — и всех германских разведывательных служб) коллег и был сам Хёттль, сумевший каким-то образом ознакомиться с главой его мемуаров о Тухачевском (а быть может, и скопировать ее). Не случайно Хёттль начал писать соответствующий раздел своего труда еще в 52-м, поскольку говорит там о Сталине как о здравствующем человеке. Скорее всего, узнав о смерти Шелленберга (не ранее лета того же года), Хёттль решился позаимствовать у покойника столь выигрышный эпизод, надеясь, что в обозримом будущем мемуары Шелленберга не увидят свет, и вовсе не рассчитывая, что читателям придется сличать оба текста.
Таким образом, мы выяснили, что версию с немецким досье на Тухачевского, якобы переданном Сталину, придумал Вальтер Шелленберг. Зачем придумал — более или менее понять можно: чтобы возвысить родное ведомство, приписать ему ещё один крупный успех в тайной войне (тем более что на настоящие успехи у германских спецслужб в годы второй мировой войны [464] был большой дефицит). А вот мотивы действий Гейдриха, если бы он действительно организовал провокацию против советского маршала, выглядят труднообъяснимыми. Ну, удалить от руководства Красной Армией не слишком дружественного немцам Тухачевского — дело, безусловно, хорошее. Еще в 1935 году его антигерманские статьи вызвали соответствующую реакцию: немецкий посол фон Шуленбург выразил недовольство по этому поводу наркому иностранных дел Литвинову, а военный атташе полковник Гартман заявил в отделе внешних сношений Генштаба Красной Армии, что «имеет указание сообщить об отрицательном эффекте, который произвела статья Тухачевского на командование рейхсвера». Однако Шелленберг-то писал, что Гейдрих, Гитлер и прочие как раз подозревали, что Тухачевский действительно хочет заручиться поддержкой со стороны Германии для осуществления военного переворота. Где же тут логика? И потом. Никаких объективных данных о симпатии к Германии Сталина или, скажем, Ворошилова, не существовало. Немцы подозревали в прогерманских настроениях Уборевича, однако он-то был в одной команде с Тухачевским! Так не всё ли равно было Гитлеру и Гейдриху, кто будет во главе Красной Армии — Ворошилов или Тухачевский! Ведь один человек, очень талантливый или уникально бездарный, боеспособность вооруженных сил не определяет, будь он даже военным министром. Что же касается долгосрочного подрыва мощи Красной Армии, то, передавая Сталину свою фальшивку, Гейдрих никак не мог рассчитывать, что это вызовет истребление большей части высшего комсостава, а не только смещение и казнь Тухачевского и десятка-другого наиболее близких к маршалу людей. К тому же с точки зрения ослабления потенциального противника Германии было бы гораздо выгоднее сохранение в руководстве Красной Армии скрытого противостояния двух кланов (если до немецкой разведки дошли слухи о довольно жесткой [465] борьбе между группировками Ворошилова и Тухачевского).
Необходимыми же для создания правдоподобной картины военного заговора сведениями о личных взаимоотношениях в верхних эшелонах советских вооруженных сил германские спецслужбы вообще не располагали.
Об этом честно и весьма убедительно написал в мемуарах уже упоминавшийся генерал-майор Карл Шпальке:
«Ни г-н Гейдрих, ни СС, ни какой бы то ни было партийный орган (национал-социалистов. — Б. С.) не были, по-моему, в состоянии вызвать или только запланировать подобный переворот — падение Тухачевского и его окружения. Не хватало элементарных предпосылок, а именно знания организации Красной Армии и ее ведущих фигур. Немногие сообщения, которые пересылались нам через «абвер 3» партийными инстанциями на предмет проверки и исходящие якобы от заслуживающих доверия знатоков, отправлялись нами почти без исключения обратно с пометкой «абсолютный бред»!Из этих сообщений было видно, что у партийных инстанций не было контактов ни со структурами самой Красной Армии, ни с какими-либо связанными с ней органами. При подобном недостатке знаний недопустимо верить в то, что г-н Гейдрих или другие партийные инстанции смогли-де привести в движение такую акцию, как дело Тухачевского. Для этого они подключили якобы еще и государственных деятелей третьей страны — Чехословакии. И напоследок совсем немыслимое: о подготовке, проведении и, в итоге, успешном окончании столь грандиозной операции не узнал никто из непосвященных!.. Вся история Тухачевский — Гейдрих уж больно кажется мне списанной из грошового детектива, историей, сочиненной после событий в похвалу Гейдриху, Гитлеру и СС...»
То же самое Шпальке, оказавшийся в советском [466] плену, говорил следователям госбезопасности еще в 1947 году. Он утверждал, что по роду службы общался с приезжавшими в Германию военачальниками Красной Армии, но никакой разведывательной информации от них не получал, хотя однажды и попытался это сделать. Возглавляя же в 30-е годы в Генеральном штабе разведывательный отдел «Иностранные армии — Восток», он ни разу не имел от военного атташе в Москве полковника Кёстринга агентурных сведений из кругов командиров Красной Армии. Так же и генерал-майор О. фон Нидермайер, стоявший у истоков советско-германского военного сотрудничества, на допросе после войны показал, что после 1927 года не имел агентуры в СССР (а ведь он до 1931 года был представителем рейхсвера в СССР, наблюдавшим за совместными военными предприятиями). Кстати сказать, Нидермайер (в 20-е годы в СССР он жил под фамилией Нойман) в конце войны был арестован за антифашистские настроения и оказался в концлагере. Оттуда его освободили американцы. Но беднягу отчего-то понесло в советскую оккупационную зону — видно, надеялся, что зачтется борьба против Гитлера и добросовестное сотрудничество с Красной Армией в 20-е годы, которое, наверное, надеялся возобновить уже для себя лично. Так что врать насчет дела Тухачевского ему явно было не с руки. Смершевцы Нидермайера арестовали. В 1948 году его приговорили к 25 годам заключения за шпионаж против СССР (генерал честно признал, что до 27-го года одного агента в Советском Союзе действительно имел, но на самом деле тот оказался секретным сотрудником ОГПУ). В том же году Нидермайер скоропостижно скончался в Бутырской тюрьме. Боюсь, что его смерть была не более естественна, чем у шведского дипломата Рауля Валленберга. Я почти уверен, что над кончиной Нидермайера тоже потрудились биохимики из спецлаборатории МГБ, разработавшие яды, дающие при гибели человека все симптомы внезапной [467] остановки сердца. Генерал слишком много знал о секретном сотрудничестве рейхсвера и Красной Армии, о том, кто помог Германии подготовить необходимый потенциал для быстрого развертывания многомиллионного вермахта, оснащенного самым современным вооружением... Это знание в конце 40-х Сталину не без оснований казалось опасным: ведь советская пропаганда всю вину за попустительство ремилитаризации Германии возлагала на бывших союзников по антигитлеровской коалиции — Англию, Америку и Францию.
Никаких следов будто бы поступивший от Гейдриха папки с компрометирующими Тухачевского и других военачальников материалами в СССР так и не нашли. Хотя искали очень настойчиво. Не случайно же Хрущев столь охотно озвучил со съездовской трибуны версию Шелленберга — Хёттля. Она Никиту Сергеевича вполне устраивала, поскольку помогала снять часть ответственности за репрессии с партии. Получалось, что основная вина в данном случае — не только на Сталине, но и на Гейдрихе с Гитлером. Поэтому комиссия, созданная на XXII съезде, просто землю носом рыла, чтобы найти какую-нибудь зацепку, пусть мельчайший след пресловутого досье. Тщетно. Ни в следственном, ни в судебном деле Тухачевского и его товарищей, ни в самых закрытых архивах ЦК КПСС и госбезопасности не нашли ничего, хоть отдаленно напоминающего материалы, о которых писал Шелленберг и его последователи, вроде Хёттля и Александрова. Не могло же быть так, что Сталин с Ежовым, заплатив три миллиона за папку со столь нужными им документами и построив обвинение против Тухачевского в первую очередь на мнимых конспиративных связях с германской армией, никак не использовали эти документы, чтобы уличить обвиняемых и убедить участвовавших в Военном Совете и суде маршалов и командармов, что судят настоящих шпионов и заговорщиков. Получается же, что не только не использовали, но и то ли уничтожили, то ли спрятали [468] так надежно, что и четверть века спустя днем с огнем не сыщешь. И созданная Хрущевым комиссия пришла к единственно возможному выводу: никакой папки с изготовленными в Гестапо фальшивками, компрометирующими Тухачевского и других военачальников, в природе не существовало. Думаю, любой непредвзятый читатель под этим выводом подпишется.
При знакомстве с мемуарами Шелленберга и Хёттля бросается в глаза одна немаловажная деталь. Все лица, упомянутые в связи с делом Тухачевского, были уже мертвы к моменту начала работы Шелленберга над своими мемуарами и, соответственно, еще до первой публикации книги Хёттля. Гитлер покончил с собой в осажденном Берлине 30 апреля 1945 года, для надежности одновременно застрелившись и раскусив ампулу с цианистым калием. Гейдрих погиб тремя годами раньше. 27 мая 1942 года в Праге на него было совершено покушение чешскими террористами. Одна из бомб разорвала селезенку имперскому протектору Богемии и Моравии. 4 июня Гейдрих в муках скончался. Гиммлер 21 мая 1945 года с подложными документами попал в руки британского военного патруля и предпочел раскусить ампулу с ядом. Упомянутый Шелленбергом шеф германской криминальной полиции Артур Небе, будто бы подготовивший специальную группу для нападения на архив рейхсвера, оказался позднее участником заговора 20 июля 1944 года, затем скрывался на вилле у своей любовницы, был выдан ею и повешен в начале 45-го. Президент Чехословакии Эдуард Бенеш скончался 3 сентября 1948 года. Бригадефюрер СС Герман Беренс был повешен в Белграде в 1946 году. К началу 50-х успел помереть и старый разведчик Карл Янке. Наконец, бывший белый генерал Н. В. Скоблин, с которого якобы и началась вся история с Тухачевским, бесследно исчез из Парижа в сентябре 1937 года, после похищения с его помощью агентами НКВД генерала Е. К. Миллера. У германской разведки практически не [469] было сомнений, что хозяева давно уже расправились со слишком много знавшим Скоблиным. Так что и его уже можно было считать человеком мертвым.
Ничего не скажешь, всё-таки Шелленберг был мастером своего дела, то есть очень хорошо умел собирать и систематизировать нужную информацию и распространять дезинформацию. Бывший шеф зарубежной разведки нацистской партии сумел сделать всё, чтобы ни один свидетель не мог прямо опровергнуть сообщаемые им сведения о деле Тухачевского. Получается, что аферу с фальшивым досье готовили исключительно мертвецы. То есть тогда, в 37-м, все они, конечно, были живы, но к 52-му-53-му, как на грех, отошли в мир иной.
И версия Шелленберга держалась несколько десятилетий. Хрущевская комиссия, отдадим ей справедливость, уже в 64-м году не оставила на ней камня на камне, но записка комиссии вплоть до начала 90-х хранилась под грифом «совершенно секретно». Широкая публика еще долго принимала на веру историю о группенфюрере, погубившем маршала. И не только обыватели верили, но и опытные политики, вроде Черчилля. Особую убедительность рассказу придавала ссылка на Бенеша, поскольку было известно, что между ним и Сталиным в середине 30-х существовали довольно тесные отношения. Но и здесь извлеченные из архивов документы разрушили построения Шелленберга.
Сам Бенеш в мемуарах, опубликованных в 1947 году и давших толчок шелленберговской фантазии, утверждал, что еще во второй половине января 37-го узнал о переговорах с немцами «антисталинской клики в СССР — маршала Тухачевского, Рыкова и др.». Эту информацию он получил от чехословацкого посла в Берлине В. Мастны. Правда, произошло это немного позже, чем указывает Бенеш. До этого, с конца 36-го, Мастны вел переговоры с германскими представителями графом Траутмансдорфом и «отцом геополитики» [470] Альбрехтом Гаусхофером с целью улучшить германо-чехословацкие отношения и найти приемлемое разрешение проблемы населенной немцами Судетской области. В начале февраля 37-го германская сторона внезапно прервала переговоры. По указанию Бенеша Мастны 9 февраля встретился с Траутмансдорфом и по окончании встречи доложил:
«Действительной причиной решения рейхсканцлера о переносе переговоров является его предположение, основывающееся на определенных сведениях, которые он получил из России, что там в скором времени возможен неожиданный переворот, который должен привести к устранению Сталина и Литвинова и установлению военной диктатуры».
20 марта посол повторил в телеграмме в чехословацкий МИД, что Гитлер располагает сведениями
«о возможности неожиданного и скорого переворота в России... и установления военной диктатуры в Москве...».
Бенеш в мемуарах настаивал:
«Я сразу же информировал советского посланника в Праге Александровского о том, что узнал из Берлина о беседах Мастны — Траутмансдорфа».
Однако донесения советского посла в Чехословакии С. С. Александровского (волна репрессий накрыла его уже после второй мировой войны) опровергают утверждения мемуариста. Вот, например, донесение о беседе посла с президентом 22 апреля 1937 года:
«Я счел правильным повторить ему опровержение слухов о сближении СССР и Германии. Бенеш реагировал на это довольно живо вопросом о том, почему бы СССР и не сблизиться с Германией. Чехословакия только могла бы приветствовать такое сближение... Признаться, я был удивлен и сказал, что не понимаю этого разговора... Бенеш весьма пространно говорил о том, что, какие бы изменения ни произошли во внешней политике СССР, Чехословакия останется безоговорочно верной СССР и своим обязательствам перед ним. В ответ на мое недоумение, о каких изменениях во внешней политике СССР идет речь, Бенеш сказал, что СССР [471] не только великая, но прямо грандиозная страна, имеющая самые обширные и многообразные интересы не только в Европе, но и в Азии. Бенеш себе представляет такую теоретическую возможность, когда многообразие этих интересов может принудить СССР к переменам во внешней политике, скажем, по отношению к той же Германии или Англии. Он не имеет в виду ничего конкретного и хочет только сказать, что при всех условиях Чехословакия останется в дружбе с СССР».
Александровскому ничего не оставалось, как заверить взволнованного чехословацкого президента в неизменности советской политики по отношению Праги и Берлина. 12 мая Бенеш и советский посол мельком увиделись на приеме в английской миссии. Бенеш сказал, что он «вполне доволен» развитием событий в Европе и обещал через несколько дней пригласить Александровского для «подробного разговора». Но потом грянуло известие об аресте Тухачевского и суде над ним, и новая встреча была отложена почти на два месяца. Между тем, Александровский 15 июня 1937 года сообщил в Москву:
«Случайно вышло так, что в день получения в Праге официального сообщения ТАСС о суде над бандой преступников и диверсантов во главе с Тухачевским, т. е. 11. VI. с. г., у меня в полпредстве был организован чай... Понятно, что вопрос о банде Тухачевского затмил все другие вопросы, и журналисты в первую очередь интересовались судом в Москве... Должен вообще сказать, что положение для меня было несколько затруднительным, поскольку я сам информирован только из газет. Перед чаем я собрал советских участников чая и инструктировал их следующим образом. Не говорить лишнего, не высказывать догадок в разговорах с журналистами, а строго держаться уже известного материала, который дан некоторыми статьями «Правды» по поводу самоубийства Гамарника. С другой стороны, не уклоняться от темы и не придавать ей этим способом преувеличенного значения. Хотя в [472] этот день мне не была еще известна статья «Правды» от И. VI, но я дал правильную установку: этот процесс является симптомом оздоровления крепкого организма не только Красной Армии, но и всего советского государства. Ни о каком кризисе не может быть и речи».
3 июля Бенеш наконец принял советского посла. На следующий день Александровский отправил в НКИД телеграмму с подробной записью их беседы, длившейся два с половиной часа:
«Он начал разговор вопросом, что я думаю о значении процесса над Тухачевским и компанией, но после нескольких довольно общих фраз с моей стороны прервал заявлением, что он хочет обстоятельно изложить мне свое понимание для того, чтобы мне было ясно, какими мотивами он руководствуется в своей политике по отношению к СССР... Так называемые события в СССР ничуть его не удивили и совершенно не испугали, ибо он давно их ожидал. Он почти не сомневался и в том, что победителем окажется «режим Сталина»... Он приветствует эту победу и расценивает ее как укрепление мощи СССР, как победу сторонников защиты мира и сотрудничества Советского государства с Европой...Бенеш заявил, что последние годы он расценивает советскую внешнюю политику как ставку СССР на западноевропейскую демократию французского, английского и чехословацкого типа, как на союзника в борьбе с фашизмом за мир...
Бенеш заявил, что он мыслит себе опору именно на СССР сталинского режима, а не на Россию и не на демократическую Россию, как в этом его подозревали в Москве... Уже начиная с 1932 года, он всё время отдал решительной схватке между сталинской линией и линией «радикальных революционеров» (под последними подразумевались Троцкий и его сторонники. — Б. С.). Поэтому для него не было неожиданностью последние московские процессы, включая и процесс Тухачевского... [473]
Бенеш особо подчеркнул, что, по его убеждению, в московских процессах, особенно в процессе Тухачевского, дело шло вовсе не о шпионах и диверсиях, а о прямой и ясной заговорщицкой деятельности с целью ниспровержения существующего строя. Бенеш говорил, что он понимает нежелательность «по тактическим соображениям» подчеркивать именно этот смысл событий. Он сам, дескать, тоже предпочел бы в аналогичных условиях «сводить дело только к шпионажу».
Тухачевский, Якир, Путна (Бенеш почти всё время называл только этих трех), конечно, не были шпионами, но они были заговорщиками. Тухачевский — дворянин, офицер, у него были друзья в официальных кругах не только Германии, но и Франции (со времени совместного плена в Германии и попыток Тухачевского к бегству). Тухачевский не был и не мог быть российским Наполеоном. Но Бенеш хорошо представляет себе, что перечисленные качества Тухачевского плюс его германские традиции, подкрепленные за советский период контактами с рейхсвером, могли сделать его очень доступным германскому влиянию и в гитлеровский период. Тухачевский мог совершенно не осознавать, что совершает преступление поддержкой контакта с рейхсвером. Особенно если представить себе, что Тухачевский видел единственное спасение Родины в войне рука об руку с Германией против остальной Европы, в войне, которая осталась единственным средством вызвать мировую революцию, то можно даже себе представить, что Тухачевский казался сам себе не изменником, а даже спасителем Родины... Бенеш под большим секретом заявил мне следующее: во время пребывания Тухачевского во Франции в прошлом году Тухачевский вел разговоры совершенно частного характера со своими личными друзьями французами. Эти разговоры точно известны французскому правительству, а от последнего и Бенешу. В этих разговорах Тухачевский весьма серьезно развивал тему возможности советско-германского [474] сотрудничества и при Гитлере, так сказать, тему «нового Рапалло». Бенеш утверждает, что эти разговоры несколько обеспокоили Францию... Бенеш, между прочим, говорил, что ряд лиц мог руководствоваться такими побуждениями, как неудовлетворенность положением, жажда славы, беспринципный авантюризм и т. д. В этой связи он упомянул еще раз Якира и Путну. О последнем Бенеш знает, что он был под Варшавой со своей 27-й дивизией и, очевидно,
«не мог помириться с тем, что от него ускользнула слава покорителя Варшавы»...
Бенеш был уверен в победе «сталинского режима» именно потому, что этот режим не потерял морали, в то время как крикуны о перманентной революции явно не были на моральной высоте. В Москве расстреливают изменников, и т. н. европейский свет приходит в ужас. Это лицемерие. Бенеш не только отлично понимает, но и прямо одобряет московский образ действий. Москва продолжает жить в эпоху революции...
Бенеш напомнил, что в разговоре со мной... он говорил, что почему бы СССР и не договориться с Германией? Я ответил, что помню, и признался, что меня тогда очень удивила эта часть разговора, как совершенно выпадающая из рамок обычного рода мыслей Бенеша. Лукаво смеясь, Бенеш ответил, что теперь может объяснить мне скрытый смысл своего разговора. Свои объяснения Бенеш просил считать строго секретными и затем рассказал следующее: начиная с января месяца текущего года Бенеш получал косвенные сигналы о большой близости между рейхсвером и Красной Армией. С января он ждал, чем это закончится. Чехословацкий посланник Мастны в Берлине является исключительно точным информатором... У Мастны в Берлине было два разговора с выдающимися (в смысле: высокопоставленными. — Б. С.) представителями рейхсвера... Бенеш даже сомневается, сознавали ли эти представители рейхсвера, что они выдают свой секрет. Но [475] для Бенеша из этих разговоров стало ясно, что между рейхсвером и Красной Армией существует тесный контакт. Бенеш не мог знать, что этот контакт с изменниками. Для него возникала проблема, что делать, если Советское правительство действительно вернется к какой-нибудь политике «нового Рапалло». В этой связи Бенеш задал риторический вопрос, где средство для защиты Чехословакии, и без обиняков отвечал на этот вопрос, что тогда Чехословакия тоже должна была бы заключить соглашение с Германией. Это было бы началом чехословацкой зависимости, но другого выхода не было. Гитлер вовсе не стремится к тому, чтобы физически немедленно уничтожить Чехословакию, но он хочет «союза» с ней. На чехословацком языке это означало бы зависимость, вассальное состояние, а Бенеш не для того потратил столько лет на освобождение от австрийского ига, чтобы принять германское ярмо. Бенеш говорил, что Москва должна самым серьезным образом оценить эти его заявления и раз навсегда понять, что Чехословакия хочет быть свободной в полном смысле слова. Она не примет никогда никакого диктата, но она будет драться за свою свободу, за демократию, за европейский мир. Поскольку это является и задачей СССР, постольку Чехословакия безоговорочно является союзником Москвы, постольку бенешевская политика как аксиому принимает неизменность советско-чехословацких дружественных взаимоотношений. Никакие расстрелы, никакие внутренние изменения не могут потрясти эту дружбу. В этой связи Бенеш задавался и таким вопросом: что произошло бы, если бы в Москве победил не Сталин, а Тухачевский. Тогда Чехословакия вынуждена была бы оставаться в дружбе с Россией Тухачевского. Но тогда Чехословакия была бы вынуждена достигнуть соглашения с Германией, а это опять-таки было бы началом зависимости либо от России, либо от Германии. Вернее всего от Германии, ибо Россия Тухачевского не постеснялась бы заплатить [476] Германии Чехословакией. Бенеш ценит именно «нынешний СССР», «сталинский режим», потому что он не предъявляет претензии на Чехословакию и ее свободу. В заключение Бенеш еще раз повторил, что расценивает московские процессы как признак укрепления СССР и его концепция дружбы с СССР была и остается главной основой внешнеполитического поведения Чехословакии».
Теперь всё становится на свои места. Никакого досье на Тухачевского люди Гейдриха людям Бенеша никогда не передавали. Траутмансдорфу с Гаусгофером сделать это было бы весьма затруднительно. Что бы они, в самом деле, сказали чехословацкому послу Мастны: тут в Москве прогерманский переворот готовится, но мы из любви к братьям чехам решили вам все документы по этому вопросу передать, может, в Москву пошлете Сталину, он уж вас отблагодарит? Но и каким-то более сложным путем, через лиц, которым Бенеш должен был доверять, немцы никакой «красной папки» для чехословацкого президента не передавали, а тот, естественно, никаких личных писем Сталину по данному поводу не писал. Гитлер решил совсем иначе воспользоваться сведениями, полученными от генерала Скоблина.
Вероятно, фюрер не верил, что Тухачевский действительно замышляет военный переворот, да еще в пользу Германии. Иначе бы не стал так быстро доводить их до Бенеша. Он просто надеялся, что слухи о скором свержении Сталина и прочешски настроенного наркома иностранных дел М. М. Литвинова сделают Бенеша гораздо сговорчивее на переговорах с Германией. Бенеш же и не подумал сообщать сведения о заговоре Сталину, а предпочел выжидать.
В марте информация о будущем военном перевороте в Москве поступила уже из Франции со ссылкой на русских эмигрантов, то есть фактически на того же Скоблина. Так, 16 марта 1937 года советский полномочный [477] представитель в Париже В. П. Потемкин послал свою телеграмму с изложением своей беседы с французским министром обороны Эдуардом Даладье сразу в три адреса: Сталину, Молотову и Литвинову. В ней говорилось:
«Из якобы серьезного французского источника он недавно узнал о расчетах германских кругов подготовить в СССР государственный переворот при содействии враждебных нынешнему советскому строю элементов из командного состава Красной Армии... Даладье добавил, что те же сведения о замыслах Германии получены военным министерством из русских эмигрантских кругов... Даладье пояснил, что более конкретными сведениями он пока не располагает, но что он считал «долгом дружбы» передать нам свою информацию, которая может быть для нас небесполезна».
Нет сомнений, что аналогичные сообщения тогда же поступили к Бенешу как от французских друзей, так и от чехословацкой разведки.
Потемкин к словам Даладье отнесся весьма скептически:
«Я, конечно, поблагодарил Даладье, но выразил решительное сомнение в серьезности его источника, сообщающего сведения об участниках представителей командования Красной Армии в германском заговоре против СССР и в дальнейшем против Франции. При этом я отметил, что недостаточная конкретность полученных сообщений лишь подтверждает мои сомнения. Даладье ответил, что, если получит более полные данные, он немедленно мне их сообщит. Он-де всё же не исключает возможности, что в Красной Армии имеются остатки троцкистов. Эта часть разговора произвела на меня двойственное впечатление. Во-первых, Даладье явно заинтересован в том, чтобы своими «дружественными» сообщениями внушить нам больше доверия к нему самому. Во-вторых, он невольно выдает привычный страх французов, как бы мы не сговорились против них с немцами».
Из трех адресатов телеграммы посла сообщение о [478] якобы готовящемся высшими командирами Красной Армии прогерманском перевороте по-настоящему могло напугать только непосвященного Литвинова. Тем более что слова французского министра об «остатках троцкизма» почти буквально совпадали с утверждениями Ворошилова на недавнем пленуме ЦК. Сталин и Молотов сами являлись авторами интриги против Тухачевского и ничуть не взволновались информацией о мнимом заговоре. С их санкции Ежов еще в августе 36-го начал завершающий этап операции против Тухачевского, арестовав Примакова и Пугну. И совсем не случайно вскоре после этого, в сентябре, Скоблин сообщил своим партнерам из германской разведки о будто бы зреющем военном заговоре. Данные сведения, по замыслу руководителей НКВД, должны были через несколько месяцев подтвердиться на процессе Тухачевского. Тем самым повысилась бы ценность двойного агента в глазах того же Гейдриха, что позволило бы в дальнейшем более уверенно запускать через Скоблина любую нужную дезинформацию. Распространение же слухов в Германии, Франции, Чехословакии и других европейских странах о подготовке государственного переворота в СССР призвано было как подготовить общественное мнение к будущему раскрытию «военно-фашистского заговора», так и получить «улики» против Тухачевского, Якира и прочих в виде полученной из-за границы «достоверной» информации (в действительности — лишь отражении чекистской дезинформации) об их будто бы преступных связях с германскими военными.
А вот Бенеш испугался не на шутку. Ведь сведения о заговоре в СССР поступили теперь уже как бы от двух независимых источников — в Германии и во Франции. Значит, дело серьезное. Вдруг подготовка к перевороту зашла столь далеко и ею охвачено столь большая часть командиров Красной Армии, что предотвратить неблагоприятное для Чехословакии развитие событий уже невозможно? Поэтому Бенеш ничего сообщать Сталину [479] не стал, а предпочел дать понять советскому послу в Праге, что останется лояльным СССР даже в том случае, если советским руководителям придет в голову фантазия подружиться с Гитлером. Не оставляйте меня, я еще пригожусь... Ведь если два гиганта, Москва и Берлин, смогут сговориться за счет карлика — Праги (а заодно, наверное, и Варшавы), тогда о независимости Чехословакии придется забыть надолго. Судеты наверняка отойдут Германии, а Карпатская Украина-Русь (быть может, вместе со Словакией) — Советскому Союзу. А то, что останется от Чехословацкого государства, будет всецело зависеть от воли двух диктаторов. От такой перспективы можно было потерять голову. И со стороны, когда читаешь сегодня разговор Бенеша с Александровским, чехословацкий президент выглядит уж очень жалко. Александровский, который в апреле 37-го о слухах насчет заговора Тухачевского еще ничего не знал, был удивлен и потрясен поведением своего собеседника. Когда же состоялся суд и казнь мнимых заговорщиков, Бенеш испытал чувство глубокого облегчения. И в новом разговоре с Александровским в начале июля он готов был одобрить все самые жестокие казни и шитые белыми нитками судебные фарсы в СССР, самое суровое подавление демократии Сталиным. Лишь бы тот сохранил антигерманскую направленность советской внешней политики и неизбежный в таких условиях союз с Чехословакией. Только вот честно признаться Александровскому, что сведения о военном заговоре получены во время тайных германо-чехословацких переговоров, Бенеш никак не мог — его бы обоснованно заподозрили в двойной игре. Поэтому пришлось выдумать двух мифических германских военных, с которыми будто бы встречался чехословацкий посол в Берлине. А сам момент получения информации передвинуть с февраля на январь, на время перерыва в переговорах Мастны с Траутмансдорфом, чтобы на случай, если советская разведка всё же узнала о них, не [480] было оснований считать, будто сведения о заговоре Тухачевского получены во время этих переговоров.
Однако опытный дипломат Александровский разгадал игру Бенеша. В личном письме наркому Литвинову, отправленном 13 июля 1937 года, вскоре после беседы с одним из ближайших сотрудников Бенеша, Лауриным, и одновременно с записью беседы с президентом 3 июля, он вскрыл смысл основных шагов чехословацкой дипломатии в последние месяцы:
«Насколько припоминаю, усиленные разговоры о возможности чехословацко-германского сближения, и в частности разговоры Лаурина, в которых он утверждал, что Бенеш сам ищет возможность договориться с Германией, относятся к началу этого года, главным образом к февралю и марту (в действительности германо-чехословацкие переговоры шли еще с конца 36-го. — Б. С.)... Мой последний разговор с Бенешем... мне кажется, не оставляет... сомнений в том, что чехи действительно имели косвенную сигнализацию из Берлина о том, что между рейхсвером и Красной Армией существует какая-то особая интимная связь (здесь «интимная», безусловно, — только в значении «близкая, доверительная». — Б. С.) и тесное сотрудничество. Конечно, ни Бенеш, ни кто бы то ни было другой не могли догадаться о том, что эта сигнализация говорит об измене таких крупных руководителей Красной Армии, какими были предатели Гамарник, Тухачевский и др. Поэтому я легко могу себе представить, что Бенеш делал из этих сигналов тот вывод, что советское правительство в целом ведет двойную игру и готовит миру сюрприз путем соглашения с Германией. В положении Бенеша было вполне естественно задаваться тогда вопросом, что же делать Чехословакии перед лицом такой возможности... Я не сомневаюсь в том, что Бенеш и Крофта (министр иностранных дел. Чехословакии. — Б. С.) действительно зондировали почву у немцев, встречались с Траутмансдорфом и пользовались своим посланником Мастны в [481] Берлине для того, чтобы расчистить дорогу для чехо-словацко-германского соглашения, а Бенеш имел в виду забежать таким образом вперед и договориться с Германией раньше, чем ожидавшийся им «сюрприз» советско-германского сближения стал бы общеизвестным фактом. Одновременно он поручал Лаурину сигнализировать через меня, что он может договориться с Германией раньше, чем это сделает СССР, и тем понудить нас если не заговорить с ним откровенно, то учесть заблаговременно такую возможность в пактировании с Германией. Если бы советское правительство действительно подготовляло соглашение с Германией, то такой план Бенеша был бы вполне понятен и достиг бы своих результатов. Я считаю весьма характерным то, что сказал мне Бенеш теперь, а именно, что Чехословакия вынуждена была бы «опираться и на Россию Тухачевского», а также договориться с Германией, хотя это и было бы началом зависимости Чехословакии от Германии».
Всё хорошо в этом по-своему блестящем анализе. Вот только одно удивляет. Почему-то ни Бенеш, ни Александровский не задались элементарным вопросом: отчего, если прогерманский заговор в Красной Армии действительно существовал, Гитлер столь поспешно организовал утечку данной информации в Прагу? Не надежнее ли было дождаться исхода переворота? Ведь в случае успеха Чехословакия от Германии всё равно никуда бы не делась. А тут — риск, что информация каким-то образом дойдет до Сталина и тот успеет принять меры. Вот если бы фюрер блефовал, тогда его поведение легко поддавалось объяснению. Но и президент и посол тогда не сомневались, что Тухачевский возглавлял вполне реальный заговор, и не задумывались над фактами, не укладывающимися в данную схему.
Бенеш надеялся, что Москва не захочет лишать его страну независимости и ликвидировать там демократические свободы. Через год с небольшим оказалось, [482] однако, что Гитлер смог сговориться насчет Чехословакии не со Сталиным, а с лидерами западных демократий — тем же Даладье и Чемберленом в Мюнхене. Цену же сталинской дружбы Бенеш окончательно узнал через десять лет после Мюнхена, в феврале 48-го. Как вспоминает один из руководителей советской разведки и обертеррорист генерал П. А. Судоплатов:
«Молотов (в то время курировавший разведку. — Б. С.) вызвал меня в свой кремлевский кабинет и приказал ехать в Прагу и, организовав тайную встречу с Бенешем, Предложить ему с достоинством покинуть свой пост, передав власть Готвальду, лидеру компартии Чехословакии. Чтобы напомнить Бенешу о его тесных неофициальных связях с Кремлем, я должен был предъявить ему расписку на десять тысяч долларов, подписанную его секретарем в 1938 году, когда эти деньги нужны были Бенешу и его людям для переезда в Великобританию. В противном случае мне предписывалось сказать ему, что мы найдем способ организовать утечку слухов об обстоятельствах его бегства из страны и оказанной ему финансовой помощи для этого, тайном соглашении о сотрудничестве чешской и советской разведки, подписанном в 1935 году в Москве, секретном договоре о передаче нам Карпатской Украины и об участии самого Бенеша в подготовке политического переворота в 1938 году и покушения на премьер-министра Югославии...Официальные советские представители и без того оказывали на Бенеша весьма сильный нажим, а тут еще и мы должны были внести свою лепту. Зубов (бывший советский резидент в Чехословакии. — Б. С.) и я провели в Праге целую неделю, и за это время Зубову, который перед войной встречался с Бенешем в присутствии нашего посла Александровского, удалось, использовав всё свое умение и прошлые связи, на пятнадцать минут встретиться с Бенешем в его резиденции... Смысл нашего послания он довел до президента, сказав, что в стране произойдут кардинальные перемены [483] независимо от того, сохранится нынешнее руководство или нет, но, по его мнению, Бенеш был единственным, кто мог бы обеспечить плавную и бескровную передачу власти. В соответствии с инструкциями Зубов сказал Бенешу, что не ожидает от него ответа, а всего-навсего передает ему неофициальное послание. По словам Зубова, Бенеш казался сломленным, больным человеком, который постарается сделать всё, что можно, с тем, чтобы избежать взрыва насилия и беспорядков в Чехословакии... Через месяц Бенеш мирно уступил бразды правления Готвальду».
Мавр сделал свое дело — мавр должен уйти. Расчеты Бенеша, что Сталин согласится терпеть его в качестве советской марионетки, рухнули. У Москвы была марионетка понадежнее — Клемент Готвальд. И компромат предъявлять не потребовалось (впрочем, о его существовании Бенеш Помнил всегда и насчет благородства Сталина с Молотовым в момент разговора с Зубовым уже не заблуждался). Вскоре отставной чехословацкий президент скоропостижно скончался. Уж не приложили ли к его смерти руки коллеги Судоплатова из специальной «лаборатории-Х» профессора Майрановского, снабжавшей рыцарей плаща и кинжала смертоносными ядами, не оставлявшими следов? Все-таки Бенеш чересчур много знал о тайных советско-чехословацких связях. Только дела Тухачевского эта, возможно роковая, осведомленность не касалась.
И последнее, связанное с якобы переправленной через Бенеша Сталину «красной папкой» на Тухачевского. Бригадефюрер Беренс, якобы игравший ключевую роль во всей этой истории, до того, как его выдали Тито, находился в плену у англичан. Неужели он не рассказал бы британской разведке сенсационной новости: осуждение Тухачевского, Якира, Уборевича и других явилось следствием провокации германской разведки? Не рассказал хотя бы в надежде, что им заинтересуются и как ценного свидетеля не отправят на [484] верную смерть в Белград (там-то вообще могли растерзать, не доводя до зала суда и виселицы)... Но ничего подобного в плену Беренс не говорил. Вероятно, Шелленберга он привлек не только тем, что давно уже был мертв, но и подходящей биографией. Первый начальник Берлинского управления Службы безопасности действительно мог использоваться Гейдрихом для столь ответственного и тайного задания, как фабрикация досье на Тухачевского... но только в том случае, если бы это досье существовало в действительности, а не было бы плодом богатой творческой фантазии Шелленберга.
Чем же на самом деле располагали Сталин и Ежов относительно связей Тухачевского с германской, японской и другими иностранными армиями и разведками? Наиболее серьезно, на первый взгляд, выглядит документ, добытый Главным Управлением Государственной Безопасности НКВД в апреле 1937 года. Документ был на японском языке и представлял собой письмо японского военного атташе в Польше Саваду Сигеру начальнику Главного управления Генерального штаба Страны восходящего солнца Накадзима Тецудзо. Написал же письмо от руки почему-то помощник Сигеру — Арао. Текст документа гласил:
«Об установлении связи с видным советским деятелем. 12 апреля 1937 года. Военный атташе в Польше Саваду Сигеру. По вопросам, указанным в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной Армии Тухачевского. Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (далее два иероглифа и один знак переводчику НКВД прочитать не удалось. — Б. С.) относительно известного Вам тайного посланца от Красной Армии №304».
Это письмо людям Ежова удалось сфотографировать во время перевозки дипломатической почты из Польши в Японию по советской территории. Качество фото оказалось низким. Поэтому часть текста прочитать так и не удалось.
20 апреля Ежов доложил о перехвате Ворошилову, [485] а тот на следующий день — Сталину. Любопытно, что для перевода столь интересного документа пришлось обратиться к... незадолго до этого, 2 апреля, арестованному по подозрению в шпионаже в пользу Японии бывшему сотруднику Иностранного отдела НКВД Р. Н. Киму — крупнейшему знатоку японского языка. Ему посчастливилось уцелеть, и в 60-е годы он дал показания Комиссии ЦК. Ким сообщил, что за расшифровку документа ему обещали значительное облегчение его участи. Снимок был очень смазанный, и перевести текст удалось только ценой огромных усилий. По словам Кима, письмо было на служебном бланке военного атташе и писал его не сам Сигеру, а его помощник Арао, почерк которого бывший сотрудник НКВД знал очень хорошо, поскольку ранее переводил многие исполненные им документы. Одновременно с текстом перевода Ким представил письменное заключение, что документ поддельный и подброшен японцами с провокационной целью. Он не без оснований полагал, что не стали бы столь важную и секретную информацию, непосредственно касающуюся Красной Армии, везти в незашифрованном виде через советскую территорию без дипкурьера, просто в опечатанном мешке с дипломатической почтой, с которым еще неизвестно что в пути случится (и действительно случалось: НКВД регулярно производил выемку японской диппочты и читал ее, как свою собственную). Ким был уверен: если бы японцы захотели надежно скрыть содержание документа от глаз советской разведки, они бы передали его шифром или с дипкурьером. А в данном случае у японской разведки была другая цель: довести до сведения советской стороны содержание документа. Возможно, таким образом хотели проверить, действительно ли японская дипломатическая почта перлюстрируется.
Скорее всего, японская записка о Тухачевском была не более чем возвращением в Москву в несколько [486] измененном виде слухов, распущенных Скоблиным по заданию НКВД. Похоже, это был единственный реальный вариант не существовавшего в природе немецкого «досье», будто бы сработанного по заданию Гейдриха. Что Тухачевский не был японским агентом, доказывает доклад помощника военного атташе Японии в Москве Коотани, выступившего в июле 37-го с анализом дела Тухачевского перед политической и военной элитой Страны восходящего солнца. Он совершенно справедливо заявил:
«Неправильно рассматривать расстрел Тухачевского и нескольких других руководителей Красной Армии как результат вспыхнувшего в армии антисталинского движения. Правильно будет видеть в этом явлении вытекающее из проводимой Сталиным в течение некоторого времени работы по чистке, пронизывающей всю страну».
Ежов быстро понял, что перед ним дезинформация. Потому-то и не вменил на суде Ульрих Тухачевскому работу на японскую разведку. И в газетах об этом не писали, дабы японцы не поняли, что чекисты ознакомились с посланием Сигеру Тецудзо. А вот в стенограмму задним числом признание Тухачевского в связях с японским Генштабом внесли — как заготовку на будущее.
Кстати сказать, история с письмом японского военного атташе из Варшавы — еще одно доказательство, что немецкой папки с компроматом на Тухачевского Ежов и Сталин никогда не получали. Если даже короткое письмо на одну страницу оставило заметный в архивах и в памяти уцелевших свидетелей (кроме Кима, о нем рассказал и бывший чекист М. Е. Соколов, непосредственно передававший документ Киму, и те люди, что непосредственно вынимали письмо из почтового вагона), то объемистая папка тем более не могла испариться в воздухе.
Второй своеобразный аналог «красной папки» Гейдриха — это доносы на Тухачевского одного из архитекторов [487] операции «Трест», бывшего начальника Иностранного отдела НКВД (то есть разведки), а затем заместителя начальника Разведуправления Красной Армии А. X. Артузова. Еще в конце 1932 года из Германии агент по кличке «Сюрприз» сообщил со ссылкой на представителя абвера Германа фон Берга, будто в СССР существует «военная партия», готовящаяся к «большой исторической задаче» — «взять на себя в нужный момент роль спасителя отечества в форме сильной и авторитетной военной диктатуры». Агент докладывал:
«Идеологической головой этого течения Берг называет «генерала Турдеева». Турдеев якобы бывший царский офицер около 46 лет, в этом году (1932) приезжал в Германию на маневры. Турдеев в штабе Ворошилова является одним из наиболее ответственных организаторов Красной Армии. Турдеев в большой дружбе с Нидермайером, с которым он на «ты». Берг говорит, что Турдеев произвел на него впечатление определенного националиста».
В других донесениях фамилия генерала варьировалась: Тургалов, Тургулов, Тургуев... Сотрудники ОГПУ быстро установили, что как генерал Тургуев в Германию ездил Тухачевский.
Позднее, весной 33-го, из-за гибели одного агента-посредника связь советской разведки с «Сюрпризом» прервалась навсегда. Но история с «генералом Тургуевым» имела продолжение. В январе 1937 года за ряд крупных провалов своей агентуры Артузов был снят с поста заместителя начальника Разведупра РККА и некоторое время оставался без работы, а потом был возвращен в НКВД рядовым сотрудником одного из отделов Главного Управления Государственной Безопасности. Чувствуя, что кольцо вокруг него смыкается (были арестованы многие его друзья и родственники), Артур Христианович попробовал применить старый проверенный способ спасения: свою шею выкупить чужими головами. 25 января 1937 года Артузов направил Ежову записку, где изложил давние донесения «Сюрприза» о [488] «военной партии». К записке опальный чекист приложил «Список бывших сотрудников Разведупра, принимавших активное участие в троцкизме», на 34 фамилии. На записке нарком на следующий день наложил благожелательную для автора резолюцию:
«Тт. Курскому и Леплевскому. Надо учесть этот материал. Несомненно, в армии существует троцкистская организация».
Но ничто уже не могло спасти доносчика. В ночь на 13-е мая Артузова арестовали. Две недели он отрицал, что является давним агентом германской и польской разведок, а 27 мая, не выдержав интенсивных допросов, признался.
О Тухачевском он заявил следующее:
«Штейнбокж (работник НКВД. — Б. С.) стал уверять, что если мы 270-го (агента, через которого поддерживалась связь с «Сюрпризом». — Б. С.) не выдадим, то немцы нас уничтожат. Пришлось на выдачу 270-го согласиться.. Это было тяжелейшим ударом для СССР. Ведь еще в 1932 году из его донесений мы узнали о существующей в СССР широкой военной организации, связанной с рейхсвером и работающей на немцев. Одним из представителей этой организации, по сообщению 270-го, был советский генерал Тургуев — под этой фамилией ездил в Германию Тухачевский».
Следующий допрос Артура Христиановича состоялся уже после казни участников «военно-фашистского заговора», 15 июня. Он послушно подтвердил оглашенную на суде над Тухачевским ахинею:
«...Ягода всё больше приоткрывал карты, и в конечном счете мне стало известно, что во главе антисоветского заговора стоят Рыков, Бухарин и Томский, а военных представляет Тухачевский. Их главной целью было восстановление капитализма в СССР. Они хотели восстановить всякого рода иностранные концессии, добиться выхода советской валюты на международный рынок, отменить ограничения на въезд и выезд иностранцев, объявить о свободном выборе форм землепользования — от колхоза до единоличного хозяйства. [489] Затем — широкая амнистия политзаключенным, свобода слова, печати, собраний и, конечно же, свободные демократические выборы».
Программа, согласимся, не столь уж абсурдна и сильно напоминает ту, что осуществляется в России в последние годы перестройки и первые годы независимости. Беда, однако, в том, что прекраснодушные пожелания свободных демократических выборов и амнистии политзаключенным существовали лишь в фантазии следователей и подследственного, не имея никакого отношения к подлинным взглядам Бухарина и Ягоды, Рыкова и Тухачевского... А насчет союза заговорщиков с Германией фантазия Артузова разыгралась вовсю:
«Целью заговорщиков являлось достижение такого рода отношений между Германией и СССР, при которых немцы отказались бы от вооруженного нападения на Советский Союз после захвата власти заговорщиками. Гитлер на это согласился, правда, при условии, что проживающим в СССР немцам будет обеспечено право экстерриториальности, что германские промышленники получат возможность иметь концессии, что мы не будем возражать, если вермахт займет Литву, Латвию и Эстонию. Если эти условия будут выполнены, то Гитлер даже обещал помощь в реализации задач антисоветского заговора».
Почему-то никому не бросился в глаза идиотизм поведения тех, кто будто бы готовил военный переворот. Зачем, интересно, руководителям Красной Армии разрешения на свержение Сталина надо было спрашивать у Гитлера? И отчего вдруг Гитлер должен торжественно обещать отказаться от нападения на Советский Союз, если для такого нападения у него пока что нет ни сил, ни средств? И как может Германия помочь заговорщикам свергнуть Сталина? Разве что дивизии вермахта по воздуху в Москву перебросит?
Позднее Артузов кровью написал на тюремной квитанции, что он никогда не был немецким шпионом. И привел [490] ряд доказательств, в частности, что любой германский агент на его месте «позаботился бы получить через немцев какой-либо транзитный документ для отъезда за границу». На это внимания не обратили. 21 августа 1937 года Артур Христианович был расстрелян.
Но что же представлял из себя агент «Сюрприз», доносивший о «генерале Турдееве»? Это был германский подданный Адольф Хайровский, уроженец Австрии и хорват по происхождению. Он с 1931 года являлся агентом разведки рейхсвера в Югославии и Албании, а в 1932 году, незадолго до вербовки ОГПУ, стал внештатным экспертом по делам авиации в Абвере. В Москве с самого начала с очень большим недоверием относились к донесениям Хайровского, поскольку сообщения о способе получения материалов и сами материалы были «малоправдоподобны» и больше напоминали «болтовню». Один из сотрудников советской резидентуры в Германии по кличке «Эрих» по поводу информации о «военной партии» писал:
«Как «Сюрприз», не работавший непосредственно в Абвере, может узнать настоящие фамилии агентов в чужой стране просто так? Ведь допустить, что в Абвере дела поставлены так скверно, что «Сюрприз», являющийся только экспертом по делам авиации, не получающий даже... жалованья (только за отдельные поручения), австриец, ставший несколько лет тому назад германским подданным, может так легко от отдельных работников узнавать такие конспиративные данные...»
Агент же А-270, на которого ссылался Артузов в своих показаниях и через которого только и поддерживалась связь с «Сюрпризом», сотрудниками ОГПУ подозревался в работе на германскую разведку. Это был, как и Хайровский, австриец, барон Курт фон Позан-нер, член национал-социалистической партии Германии. Еще до прихода Гитлера к власти он был сотрудником разведки НСДАП (из нее потом выросло ведомство Шелленберга). В 1931 году Позаннер сам [491] явился в советское полпредство в Берлине и предложил свои услуги ОГПУ. Свое решение он мотивировал желанием отомстить партийному руководству, у которого впал в немилость. Похоже, что австрийский барон открыл список перебежчиков-мстителей. Позднее он пополнился полковником Олегом Пеньковским, мстившим руководству ГРУ за то, что так и не произвело его в генералы, и высокопоставленным сотрудником ЦРУ Олдричем Эймсом, мстившим своим начальникам, как он утверждал, за косность и нежелание использовать передовые методы работы. И судьба Позаннера была столь же печальна, как и у Пеньковского и Эймса. В марте 33-го А-270 был арестован немецкой полицией, через несколько дней выпущен, и сразу же после освобождения убит при загадочных обстоятельствах. Труп Позаннера, сильно обезображенный и с несколькими ножевыми и огнестрельными ранениями, нашли в лесу вблизи Потсдама.
Обстоятельства смерти А-270 позволяют предположить, что с советской разведкой он всё-таки не вёл двойной игры. Хотя, очевидно, более всего был озабочен получением денег любой ценой. Тот же «Эрих», как кажется, справедливо подозревал Позаннера в финансовой нечистоплотности:
«Парень нахально врет. Денег «Сюрпризу» не дал, а нужного самообладания при всовывании нам фальшивой расписки у него нет... Врал он сегодня не только в связи с деньгами, но вообще, заявив мне на вопрос, почему нет ничего интересного, что Конрад, Росинг и Штельце — все трое заболели, что лишает «Сюрприза» возможности видеться с ними... Я еще раз... подтверждаю свое мнение: с А-270 больше не тянуть... если он еще сегодня не провокатор, а просто мелкий жулик, то он станет и провокатором из-за колоссальной жадности к деньгам». Была разработана операция по проверке Позаннера, но провести ее не успели. Скорее всего, контрразведка рейхсвера установила, что барон связан с ОГПУ, и решила убрать предателя. [492] Не исключено, что перед этим через Позаннера в Москву передавалась дезинформация, в том числе и насчет Тухачевского, и что Хайровский-«Сюрприз» как раз и исполнял роль двойного агента, помогая разоблачению А-270. Тогда вполне объяснимо последующее исчезновение «Сюрприза» из поля зрения советской разведки и полная фантастичность его сообщений о «генерале Турдееве».
Нельзя, впрочем, исключить, что Хайровский двойным агентом не был, а просто набивал себе цену (в буквальном смысле, увеличивая гонорары), сообщая информацию, основанную на слухах и его собственных домыслах, но зато будто бы относящуюся к самой высокопоставленной германской агентуре в СССР. Но в любом случае тогда, в 1932—1933 годах, руководители ОГПУ рассматривали сообщения «Сюрприза» и А-270 о Тухачевском как отражающие ранее легендированные данные в связи с операцией «Трест». И никаких мер против будущего маршала предпринято не было. А в 1937 году сообщения «Сюрприза» в его следственном деле не фигурировали. Ежову даже не нужно было создавать какую-то более или менее правдоподобную картину шпионской и заговорщической деятельности мнимых заговорщиков. Проще было добиться от арестованных подтверждения придуманного следователями.
Информацию о связях Тухачевского с германскими военными передавал и агент гестапо немецкий журналист Карл Виттиг, ранее откровенно симпатизировавший Чехословакии и имевший обширные связи в Праге. По заданию Службы Безопасности нацистской партии (СД) он в июле 1936-го сообщил своим чешским друзьям, что между рейхсвером и Красной Армией сохраняется тайная связь, несмотря на формальное прекращение сотрудничества в 1933 году, и что со стороны русских эту связь поддерживает Тухачевский. Однако здесь речь не шла о каких-то отношениях втайне от советского правительства и тем более направленных [493] против него. Цель подобной дезинформации была очевидна — напугать чехов двуличием Москвы, за спиной партнера по договору о взаимопомощи продолжающей секретное сотрудничество с Берлином, не скрывавшим намерений аннексировать часть чехословацкой территории. Эта история тоже не имела под собой реальной почвы. Аналогичная информация несколько месяцев спустя, как мы убедились, до смерти напугала Бенеша. Почти все люди, так или иначе связанные с делом Тухачевского, ненадолго пережили маршала и умерли, как правило, не своей смертью. Генералу Скоблину недолго пришлось пользоваться доверием германской разведки, завоеванным благодаря сообщению о «заговоре Тухачевского». 23 сентября 1937 года советские агенты похитили из Парижа руководителя РОВСа генерала Е. К. Миллера (два года спустя его расстреляли в лубянском подвале). Но старый генерал оставил записку, где указал, что отправляется на встречу с представителем германской разведки вместе со Скоблиным, в котором подозревает советского агента. После исчезновения Миллера Скоблину удалось обмануть коллег из Русского общевоинского союза и бежать. Но далеко уйти ему не удалось. Вот что рассказал Судоплатов:
«О Скоблине как об агенте гестапо впервые написала газета «Правда» в 1937 году. Статья была согласована с руководством разведки и опубликована, чтобы отвлечь внимание от обвинений в причастности советской разведки к похищению генерала Миллера... Единственным упоминанием в деле Скоблина является ссылка на его обманный маневр, с помощью которого удалось заманить Миллера на явочную квартиру... где якобы должна была состояться его встреча с офицерами германской разведки. Там он и был задержан... Скоблин бежал из Парижа в Испанию на самолете... Погиб во время воздушного налета на Барселону...»
Единственное, что вызывает некоторое сомнение, так это то, будто Скоблин погиб от франкистской бомбы. Тут есть [494] и другие версии. В. Александров в своей беллетристической по сути книге приводит жуткую историю, как в Барселонском порту похожего на Скоблина человека силой погрузили на борт советского судна, идущего в Одессу. И с тех пор бывшего генерала никто не видел. Думаю, что на самом деле Судоплатов прав, когда утверждает, что Скоблин погиб в Барселоне, а Александров — когда намекает, что отправиться в лучший мир ему помогли хозяева-чекисты. Знал Николай Васильевич довольно много, а после того, как засветился в записке Миллера, в качестве агента уже не представлял никакой ценности. Вывозить же его в Советский Союз для допросов и последующей ликвидации смысла не было. Ведь ничего нового и важного сообщить Скоблин при всем желании не мог. Зато охваченная гражданской войной Испания представляла собой куда более подходящее место для устранения провалившегося агента. Барселону часто бомбила авиация мятежного генерала Франко и поддерживавший его германский легион «Кондор». Скорее всего, кто-то из коллег Судоплатова во время одного из налетов помог генералу Скоблину покинуть грешную землю старым проверенным способом — выстрелом в затылок. А труп потом списали на неприятельскую авиацию.
Маршала Блюхера арестовали 22 октября 1938 года по обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Японии. Потрясенный маршал сначала всё отрицал. Тогда его стали методично избивать (Тухачевскому в этом отношении повезло больше — его как будто не били). Бывшая врач Лефортовской тюрьмы Розенблюм вспоминала, что, когда оказывала помощь арестованному Блюхеру, на лице маршала имелись обильные кровоподтеки, под глазом имелся большой синяк, причем удар был настолько сильный, что произошло глазное кровоизлияние, Василий Константинович рассказывал «наседке»-сокамернику:
«Физическое воздействие... Как будто ничего не болит, а фактически всё болит».
Когда [495] следователи в присутствии Берии избивали Блюхера резиновыми дубинками, несчастный маршал кричал:
«Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают?»
В результате Блюхер признал связь с «правотроцкистской организацией», то есть всё с тем же «военно-фашистским заговором» Тухачевского, участников которого сам осудил на смерть полутора годами раньше. Но вот в том, что он японский шпион, Василий Константинович упорно не хотел признаваться. Допросы «с пристрастием» продолжались. 9 ноября 1938 года заплечных дел мастера переусердствовали: Блюхер скончался от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Вероятно, такие же избиения ждали бы Тухачевского, не признайся он достаточно быстро. Но Михаил Николаевич довольно скоро пришел к выводу, что судьба его предрешена, и не стал тянуть время.
Еще один из судей Тухачевского, командарм Н. Д. Каширин, будучи арестован 19 августа 1937 года, всего через два с небольшим месяца после того, как сам был членом Специального присутствия, написал Ежову, что тогда, 11 июня, он «чувствовал себя подсудимым, а не судьей». Его тоже притянули к «заговору Тухачевского» и расстреляли годом позже, 14 июня 1938 г.
Против бывшего начальника Штаба РККА маршала А. И. Егорова, одобрившего на Военном Совете расправу над Тухачевским и его товарищами, применили тот же самый прием, что и против Михаила Николаевича. Жена Егорова Т. А. Цешковская была объявлена польской шпионкой и арестована. Маршал 25 января 1938 года был снят с должности и направлен командовать Закавказским военным округом. При этом в постановлении Политбюро утверждалось, что он «пытался установить контакт с заговорщиками через Тухачевского», а также «решил организовать и свою собственную антипартийного характера группу, в которую [496] он вовлек т. Дыбенко и пытался вовлечь в нее т. Буденного» Егоров 28 февраля обратился со слезным письмом к Ворошилову:
«Я не безгрешен... Но со всей, решительностью скажу, что я тотчас же перегрыз бы горло всякому, кто осмелился бы говорить и призывать к смене руководства... Дорогой Климент Ефремович! Я переживаю исключительно тяжелую моральную депрессию. Я знаю и сознаю, что показания врагов народа, несмотря на их вопиющую гнусность и клеветничество, надо тщательно проверить. Но я об одном не могу не сказать, а именно: конечно, партия должна получить исчерпывающие данные для окончательного решения моей судьбы. Решение будет являться следствием анализа показаний врагов против меня и анализом моей личности и совокупности всех моих личных свойств... Я подал записку Сталину с просьбой принять меня хоть на несколько минут в этот исключительный для коей жизни период. Ответа нет. Я хочу в личной беседе заявить ему, что всё то светлое прошлое, наша совместная работа на фронте остается и впредь для меня самым дорогим моментом жизни и что это прошлое я никогда и никому не позволял чернить, а тем более не допускал и не могу допустить, чтобы я хоть в мыслях мог изменить этому прошлому и сделаться не только уже на деле, но и в помыслах врагом партии и народа. Прошу Вас, Климент Ефремович, посодействовать в приеме меня тов. Сталиным... Еще раз заявляю Вам как своему непосредственному начальнику, соратнику по боевым дням гражданской войны и старому другу (как выразились Вы в своем приветствии по случаю моего пятидесятилетия), что моя политическая честность непоколебима как к партии, так к родине и народу».
Но Сталин Егорова, в отличие от Тухачевского, так и не принял. Теперь уже не было нужды поддерживать какие-то иллюзии у опального маршала; никаких резких движений, зная характер Егорова, Иосиф Виссарионович [497] от него всё равно не ожидал. Друг и соратник Клим ничем не помог. 2 марта Егорова вывели из кандидатов в члены ЦК. На следующий день он вновь написал Ворошилову:
«Это тяжелейшее для меня политическое решение партии признаю абсолютно и единственно правильным, ибо этого требует непоколебимость авторитета ЦК ВКП (б), как руководящего органа нашей великой партии... Вы простите меня, Климент Ефремович, что я надоедаю Вам своими письмами. Но Вы, я надеюсь, понимаете исключительную тяжесть моего переживания, складывающегося из двух, совершенно различных по своему существу, положений.Во-первых, сложившаяся вокруг меня невообразимая и неописуемая обстановка политического пачкания меня врагами народа и, во-вторых, — убийственный факт вопиющего преступления перед родиной бывшей моей жены, является неоспоримым фактом, то первое, то есть политическое пачкание меня врагами и предателями народа, является совершенно необъяснимым, и я вправе назвать его трагическим случаем моей жизни.
Чем объяснить эту, сложившуюся вокруг меня, чудовищную обстановку, когда для нее нет никакой политической базы и никогда не было такого случая, чтобы меня, или в моем присутствии, кто-либо призывал к выступлению против руководства партии, Советской власти и Красной Армии, то есть вербовал как заговорщика, врага и предателя».
Егоров всё еще на что-то надеялся, еще верил, что старый друг не выдаст, еще доказывал свою невиновность очевидными, как казалось маршалу, вещами:
«Дорогой Климент Ефремович! Я провел в рядах нашей родной Красной Армии все 20 лет, начиная с первых дней ее зарождения еще на фронте в 1917 г. Я провел в ее рядах годы исключительной героической борьбы, где я не щадил ни сил, ни своей жизни, твердо вступив на путь Советской власти, после того, как порвал безвозвратно с прошлым моей жизни (офицерская среда, [498] народническая идеология и абсолютно всякую связь, связь, с кем бы то ни было, из несоветских элементов или организаций), порвал все мосты и мостики, и нет той силы, которая могла бы меня вернуть к этим старым и умершим для меня людям и их позициям. В этом я также абсолютно безгрешен и чист перед партией и родиной. Свидетелем моей работы на фронтах и преданности Советской власти являетесь Вы, Климент Ефремович, и я обращаюсь к вождю нашей партии, учителю моей политической юности в рядах нашей партии т. Сталину и смею верить, что и он не откажет засвидетельствовать эту мою преданность делу Советской власти. Пролитая мною кровь в рядах РККА в борьбе с врагами на полях сражений навеки спаяла меня с Октябрьской революцией и нашей великой партией. Неужели теперь, в дни побед и торжества социализма, я скатился в пропасть предательства и измены своей родине и своему народу, измены тому делу, которому с момента признания мною Советской власти я отдал всего себя — мои силы, разум, совесть и жизнь. Нет, этого никогда не было и не будет».
Свидетельствовать о преданности Егорова Советской власти Ворошилов не стал. А от «вождя и учителя» ответ пришел довольно скоро. 27 марта Егорова арестовали. Дальше — по стандартной схеме: отрицание вины — пытки — признание всех нелепых обвинений и оговор товарищей. По свидетельству одного из чекистов, Ежов пообещал Егорову сохранить жизнь, если он «раскается и вскроет преступную деятельность других лиц». Егоров вскрыл, но Ежов при всем желании обещания исполнить не мог: его сняли с поста наркома внутренних дел еще до окончания следствия по делу маршала. Расстреляли Егорова уже при Берии, в день Красной Армии — 23 февраля 1939 года.
Не спасли Егорова ни дружба с Ворошиловым, ни то, что значительную часть гражданской войны провел вместе с Климентом Ефремовичем и Иосифом Виссарионовичем, [499] никогда не оспаривал их мнения по принципиальным вопросам и послушно возвеличивал роль Сталина в гражданской войне. В глазах диктатора перевесило прошлое членство маршала в партии левых эсеров и сравнительно высокий чин его в царской армии — полковник.
Достоверно не известно, писал ли Тухачевский письма Сталину и Ворошилову в короткий промежуток времени от снятия с поста заместителя наркома обороны и до момента ареста. В любом случае, их тексты до наших дней не дошли. Но если писал, то, вероятно, в том же духе, что и Егоров. Только о дружбе с Ворошиловым, разумеется, не упоминал, поскольку отношения у них с Климентом Ефремовичем были как у кошки с собакой. А вот душевное состояние в те дни у Михаила Николаевича наверняка было таким же, как и у Александра Ильича Егорова. Тухачевский прекрасно знал, что ни в каком заговоре, а тем более шпионаже, не виноват, и с тем большим недоумением и ужасом наблюдал, как после ареста Кузьминой и ссылки в Куйбышев нарастает отчуждение окружающих.
Кстати сказать, мне бросилось в глаза, что из большинства тех военных, что арестовали после суда над Тухачевским, признания приходилось выколачивать с помощью мер физического воздействия. На примере участников «военно-фашистского заговора», большинство из которых, замечу, бить не потребовалось, они убедились, что признание вины и раскаянье от расстрела не спасают, и пытались сохранять стойкость до конца. Только мало кому это удавалось. Имя же Тухачевского вплоть до смерти Сталина было непременным атрибутом почти всех «военных заговоров», придумываемых людьми Ежова и Берии, символом самого черного и подлого предательства.
Не очень надолго пережил Михаила Николаевича Тухачевского и главный архитектор его дела Николай Иванович Ежов. «Чистку» в партии и армии пора было [500] на время приостановить. Надвигалась вторая мировая война, и вскоре часть уцелевших военных, главным образом тех, кто так ничего и не подписал, выпустили, и вернули в ряды Красной Армии. Ежова же с поста наркома внутренних дел без особого шума убрали. Хотя случилось это 24 ноября 1938 года, в газетах о смещении Ежова было объявлено только 8 декабря. Любопытно, что за три дня до падения бывшего любимого сталинского «железного наркома», 21 ноября, при загадочных обстоятельствах в подмосковном .санатории умерла жена Николая Ивановича Евгения Соломоновна Хаютина. Впоследствии ее, как и любовницу Тухачевского и жену Егорова, объявили шпионкой. По Москве ползли слухи, что Ежов отравил свою дорогую супругу, опасаясь каких-то разоблачений с ее стороны. С не меньшим успехом, правда, можно предположить, что Хаютину убрали люди Берии, несколькими месяцами ранее навязанного Ежову в заместители. Ведь на мертвую гораздо проще было навесить обвинения хоть в шпионаже, хоть в терроре, а затем притянуть к ним и уже впавшего в немилость у Сталина мужа жертвы. Мавр Ежов тоже должен был уйти. Арестовали его 10 апреля 1939 года. На следствии Николай Иванович послушно показал, что давно подозревал жену в шпионских связях. К делу привлекли и бывшего любовника Хаютиной писателя Исаака Бабеля и сконструировали из всех троих шпионско-террористическую группу, замыслившую убить Сталина. Помимо традиционных заговора, шпионажа и подготовки терактов, Ежову добавили и более оригинальные, зато полностью соответствующие истине обвинения: в фальсификации уголовных дел и гомосексуализме (по тем временам, напомню, уголовно наказуемое деяние). На следствии Николай Иванович всё признавал. Его даже бить не пришлось. Ежов слишком хорошо знал, как развязывают языки, и не имел ни малейшего желания испытать на своей шкуре весь букет методов физического воздействия. А [501] вот на суде отрицал всё, кроме гомосексуализма. Да еще покаялся, но довольно своеобразно:
«Есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять... Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил... Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа».
Николая Ивановича, конечно же, расстреляли. Произошло это 4 февраля 1940 года. Подобно Тухачевскому, Якиру и многим другим, Ежов умер со словами: «Да здравствует Сталин!» Парадоксально, но эта здравица объединяла в предсмертные минуты и жертв, и палачей, в одночасье превратившихся в жертв.
Погибло и большинство родных и близких Тухачевского, арестованных вслед за ним. Третью жену, Нину Евгеньевну Гриневич, сначала заключили в лагерь, а в июле 1941 года расстреляли вместе с женами Уборевича и Гамарника. Мать маршала Мавра Петровна не отреклась от сына и умерла в лагере. Погибли в заключении все остававшиеся к 37-му году в живых братья Михаила Николаевича и сестра Софья. Другие сестры — Ольга, Елизавета и Мария — дожили до реабилитации в 57-м сестры. Уцелели обе дочери — Светланы. Выжила и Юлия Кузьмина, освобожденная из лагеря 8 мая 1945-го — в день победы...
Михаилу Николаевичу Тухачевскому не довелось участвовать в той грянувшей 1 сентября 1939 года большой войне, к которой он готовился сам и готовил Красную Армию. Работы Тухачевского по военной теории и истории, хотя и были переизданы после его реабилитации (а некоторые впервые увидели свет только в самые последние годы), во многом неизбежно устарели и в общем-то довольно основательно забыты. В современной военной науке ссылаются на них редко. [502]
Проведенные Тухачевским успешные операции против Колчака и Деникина давно уже не изучают в академиях, да и при жизни маршала им уделялось не так уж много внимания. Слишком очевидно было, что в будущей мировой войне масштабы и условия боевых действий будут другими. Крупнейшее же в своей жизни Варшавское сражение Михаил Николаевич проиграл по всем статьям. Что же и сегодня привлекает наше внимание к Тухачевскому? Периодически возобновляющиеся споры, был ли в действительности он заговорщиком? Да, конечно. В деле о «военно-фашистском заговоре», как и в жизни Тухачевского, остается еще немало загадок и тайн; и книга, которую вы прочитали, отнюдь не претендует на то, чтобы все из них разрешить и раскрыть раз и навсегда. Но главное, чем интересен Тухачевский и через шестьдесят лет после смерти, думаю, всё-таки заключается в другом — в его блестящей военной карьере. Михаил Николаевич теперь уже навеки остался самым молодым из советских маршалов. И то, что карьера была оборвана на взлете, резко и жестоко, придало ей трагический отсвет и некую абсолютную завершенность — почти одновременно с ней закончилась и земная жизнь маршала.
Мог ли Тухачевский сам избрать иной путь? Или могла ли судьба его сложиться иначе по воле случая? Скажем, если бы не удался его побег из Ингольштадтской крепости и ему пришлось бы пробыть в немецком плену гораздо дольше — вплоть до Октябрьской революции в России и окончания первой мировой войны. Тогда, несмотря на прежнюю дружбу с большевиком Кулябко, у Михаила Николаевича было бы довольно много шансов оказаться в белой армии. Скорее всего, у Деникина (до Колчака было слишком далеко). Особенно если бы Тухачевский вернулся в Россию в период успехов белых, скажем, летом 18-го. Общий ход гражданской войны его пребывание в той же Добровольческой армии, разумеется, не изменило бы, но до [503] генерала Тухачевский наверняка бы дослужился. Напомню, что колчаковский наштаверх, то есть фактически командующий всей армией, Лебедев был не старше Михаила Николаевича. Дальше, очевидно, было бы прозябание в эмиграции в качестве одного из сотен свежеиспеченных белых генералов. Тогда Тухачевского помнили бы только историки гражданской войны, но путь во всемирную историю ему был бы заказан. А так он — один из виднейших руководителей самой многочисленной и вооруженной армии мира, которого с готовностью принимали высшие военные руководители и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине. И даже процесс и казнь сыграли на то, чтобы обессмертить имя Тухачевского. И сразу после процесса, и в период реабилитации во всем мире на разных языках появлялись статьи и книги о Тухачевском. Сначала в нем видели несостоявшегося советского Бонапарта, проигравшего решающую схватку со Сталиным; потом, когда стало ясно, что никакого заговора не было, — безвинную жертву сталинского террора и несостоявшуюся альтернативу руководству Красной Армии в Великой Отечественной войне, но в любом случае — фигуру неординарную, действительно мирового значения.
Был и еще один вариант судьбы. Тухачевский мог остаться в Германии, или сразу после освобождения из плена, или вновь оказавшись здесь после отступления из России белых армий. Мог жениться на немке, поступить на службу в рейхсвер, сделать там карьеру, достичь генеральского чина. Скажете, фантастика? А между тем, с одним из наших соотечественников, как кажется, именно так и случилось.
В боевом расписании на 21 июня 1941 года изготовившейся к вторжению в Россию немецкой группы армий «Центр» я нашел командира 31-й пехотной дивизии 12-го армейского корпуса — генерал-майора с «исконно немецкой» фамилией Калмыков. Дивизия эта наступала севернее Бреста, и ее артиллерия обстреливала [504] легендарную Брестскую крепость. Больше я ничего не знаю о генерале Калмыкове. Не знаю даже его имени или инициалов. Не знаю его дальнейшей судьбы. 31-я пехотная дивизия была уничтожена в Белоруссии в июле 1944 года, когда Красная Армия проводила знаменитую операцию против группы армий «Центр» под кодовым названием «Багратион». Но фамилия Калмыкова не встречалась мне в списках убитых или попавших в советский плен германских генералов. Вероятно тогда, в 44-м, он уже не командовал 31-й дивизией. Возможно, Калмыков стал командиром или начальником штаба корпуса (армией-то он точно не командовал) или перешел на службу в штаб так называемых «Восточных войск», которому подчинялись власовцы и другие формирования из бывших советских граждан. А может, просто умер уже после начала советско-германской войны от какой-нибудь болезни...
Полагаю, что у Калмыкова или мать, или жена были немки. Иначе необъяснимо, как эмигранту из России удалось поступить в рейхсвер, где было всего 4 тысячи офицеров, тогда как после окончания первой мировой войны без работы оказались сотни тысяч офицеров кайзеровской армии. А Калмыков непременно должен был служить в рейхсвере. Ведь не мог же человек, пришедший в гитлеровский вермахт со стороны, да к тому же иностранец, к 41-му году дорасти уже до генерал-майора!
Очевидно, и для Тухачевского, служи он в германской или любой другой иноземной армии, например во французской (тогда, скорее всего, был шанс вторично очутиться в немецком плену), пределом карьеры было бы командование дивизией или корпусом. Но это был явно не тот уровень, к которому стремился честолюбивый гвардейский подпоручик. И такой исход Михаил Николаевич, думаю, почел бы для себя величайшим несчастьем. Не говоря уж о том, что Тухачевский был русским патриотом и к Германии, где ему пришлось [505] страдать в плену, теплых чувств не питал. Поэтому при любой линии судьбы невозможно представить Михаила Николаевича, во главе германской дивизии идущего к берегу Буга, чтобы через несколько часов завоевателем вступить на землю родины. Хотя, если бы какой-нибудь из перечисленных вариантов всё же осуществился, Тухачевский хоть и не стал бы маршалом, но прожил бы значительно дольше...
Так почему же погиб Тухачевский? Почему вступил в игру с дьяволом — коммунистической властью (Сталин — лишь одно из наиболее ярких и страшных ее порождений)? На что рассчитывал или надеялся? Истинные в последней инстанции ответы на эти вопросы маршал унес с собой в могилу. Но мне кажется, что для Тухачевского главным был даже не патриотизм и тем более не мечта о мировой пролетарской революции (которую он по необходимости принял, а потом стал сознавать уже и как свою собственную). Главным было — создать величайшую в мире армию, встать во главе ее и когда-нибудь испытать ее в деле. Для такого дела лозунг мировой пролетарской революции очень хорошо годился, и большевики представлялись Михаилу Николаевичу вполне приемлемыми союзниками. Ради достижения своей цели он был готов если не на всё, то на многое: травить газом тамбовских крестьян, расстреливать взбунтовавшихся кронштадтских матросов, заставить весь народ потуже затянуть пояса и делать пушки вместо масла... И не думал о том, что уцелеть шансов нет. С его умом, талантом, независимостью характера в условиях тоталитарной диктатуры выжить Тухачевскому было никак нельзя. Он, несомненно, лучше всех советских военачальников подходил для той войны, к которой стремился подготовить Красную Армию. Но в итоге вторая мировая война прошла без него.