Сталинград

24 августа 1942 года полк перебазировался в Новоникольское, на площадку, расположенную в пятидесяти километрах северо-восточнее Сталинграда, на левом, то есть восточном, берегу Волги.

— На новом месте начнем и работать по-новому, — сказал командир полка.- Я имею в виду порядок докладов и донесений о выполнении боевых заданий. Как у нас это делается? Возвратившись из полета, экипаж докладывает: «Создал очаг пожара...» А если пожара не видели? Получается, что докладывать нечего. Вышестоящий штаб требует конкретных докладов. Например: уничтожен прожектор, автомашина, орудие; подбит или сожжен танк, рассеяно до взвода пехоты.. То есть мы должны докладывать о действительно нанесенном уроне.

Как и ожидал Владимир, Бушуев не промолчал:

— Главное, как я понимаю, это доложить. А сжечь, подбить, уничтожить...

Хороших знает своих летчиков, знает, кто чем дышит, кто на что способен. Он уже знал, что первым возмутится Бушуев, именно потому и возмутится, что главное для него не доложить, а уничтожить. А вот как это установить, он пока что не ведает, и это злит его, выводит из равновесия.

— Главное, товарищ Бушуев, не фиктивный доклад, — поясняет майор Хороших, — а строгий отчет о боевой деятельности и строгий контроль. Об организации контроля [153] нам и надо подумать, а вам с Константиновым в первую очередь.

— Почему именно нам?

— Как наиболее опытным, имеющим большее, чем у других, количество вылетов.

Идею майора Хороших подхватывает старший политрук Николай Аркадьевич Остромогильский, новый заместитель командира полка по политчасти.

— А что, это мысль! Пусть подумают, посоветуются и вам, товарищ командир, доложат. Мы тоже подумаем, обсудим, и наиболее приемлемые варианты вынесем на партсобрание. Проведем его через два дня, ибо дело не ждет.

Идет открытое партийное собрание. И коммунисты здесь, и комсомольцы. Майор Хороших выступил с докладом. Он напомнил о требовании вышестоящего штаба, отметил, как глубоко, по-партийному восприняли вопрос о контроле летчики и штурманы, как активно, с пониманием дела обосновывали свои предложения.

— Теперь все это вылилось в определенную систему, правила, о которых мы сейчас и поговорим, обсудим. На наш взгляд, наиболее приемлемым является совместное предложение летчика Бушуева и штурмана Константинова. Кроме того, у Бушуева есть отдельное предложение, с которым я не согласен. Не буду их повторять, надеюсь, товарищи выступят сами и все нам расскажут.

Выступает Константинов. Суть его предложения: сзади идущие экипажи контролируют работу впереди идущих. Этот вариант контроля он считает наиболее приемлемым, целесообразным.

— Что у нас получается? — говорит Владимир.- Представьте, я пришел на объект, осветил его, обнаружил цель, запомнил ее место в системе характерных ориентиров, расположенных здесь же. А бомбы бросаю [154] уже в темноте. Почему? Потому что, пока летчик совершает маневр для выхода на боевой курс, пока я прицеливаюсь, САБ уже гаснет. Что я увижу в темноте после бомбометания? Только очаг пожара, если он создан. А может, я уничтожил орудие, прожектор или подбил танк, может, мои бомбы попали в скопление техники, но ничего не зажгли. Кто это может увидеть? Экипаж, идущий сзади. Осветив местность для поиска цели, он может увидеть ущерб, нанесенный мною. Если при подходе к переправе меня ловили три прожектора, а его только два, могу я сказать, что один уничтожен мной, если я стрелял по нему? Могу. То же можно сказать о зенитках, о другой технике...

Владимир говорит, что для этого надо установить твердый порядок очередности вылетов. Каждый должен знать, за кем он летит, кого контролирует. Результаты записывать, а после посадки докладывать их экипажу, работу которого контролировал.

Для освещения целей Владимир предлагает применять более крупные светящие бомбы — САБ-15, САБ-25 — и бросать их с большей, чем обычно, высоты. Они имеют большой конус света и дольше горят. Еще лучше, если освещение целей будут выполнять специально выделенные для этого экипажи. Это даст возможность заранее увидеть цель, заранее, с ходу, без лишних маневров встать на боевой курс, точно прицелиться, точно отбомбиться и увидеть результаты своей работы. Правда, это потребует большего наряда и сил и средств, но это и окупится результатами.

Это было глубоко продуманное выступление. Чувствовалось, говорит зрелый штурман, мастер своего дела. Больше того, человек, умеющий думать, умеющий решать сложные проблемы. Это все поняли. И поняли то, что именно так должна решаться задача, поставленная вышестоящим штабом. В поддержку Константинова выступили штурман Герман Смирнов, комиссар эскадрильи [155] Борлаков, заместитель командира эскадрильи Субботин, другие летчики, штурманы.

Выслушав всех, командир полка сразу подвел итог.

— Считайте, — сказал майор Хороших, — что предложение Бушуева и Константинова утверждено. Еще до собрания, после предварительного обсуждения этого варианта, я говорил с командиром дивизии, он одобрил и сказал, что опыт будет распространен во всех полках. Мы, как говорится, первооткрыватели, и, признаюсь, мне это очень приятно.

Выступает Бушуев. Он предлагает новый тактический прием поражения цели. Слушая своего командира, Владимир вспоминает предысторию этого приема. Однажды экипаж получил задание нанести удар по скоплению вражеской техники, сосредоточенной на окраине небольшого леска. В таких случаях, когда цель расположена на определенной площади, бомбят прямо по площади, рассчитывая на большую вероятность попадания. Однако Бушуев был иного мнения:

— Не резон бросать бомбы куда попало. Бить будем только по цели: по танку, орудию, автомашине.

И так было нередко. При подсвечивании площадного объекта бомбового удара Бушуев требовал разыскивать отдельные цели, снижаться, бомбить с малых высот. Это было очень опасно — принимать весь огонь с земли на себя, но зато, выполнив боевое задание, Владимир чувствовал удовлетворение, знал, что врагу нанесен реальный ущерб. Однако об этом, как они договорились, никому ни слова. Знали: командир запретит этот, может, и оправданный, но очень рискованный прием. И вот теперь, воспользовавшись сложившейся обстановкой, Бушуев решил, что его тактический прием может стать официальным, узаконенным. Он доказывает необходимость бомбить с малых высот, с бреющего полета, применяя взрыватели замедленного действия, расстреливать противника в упор из пулемета. [156]

Майор Хороших молчит, только лишь хмурится. Молчат летчики, штурманы. Понимают, с каким это связано риском. Но есть и такие, которым идея понравилась. Командир это видит по их оживленности, по огонькам в глазах. Чувствует, промолчи он, самый старший из командиров, и у Бушуева найдутся последователи. Встает, выходит из-за стола. Видно уже, он не хочет сказать: «Запрещаю». Опытный воспитатель, он понимает: нельзя рубить инициативу под корень, нельзя бить по самолюбию, если дело имеешь с людьми, да еще такими, как Дмитрий Бушуев. Его не очень любят в полку. За резкость суждений, за прямоту не всегда и не всем приятную, но его уважают как умелого летчика, командира (он уже возглавляет звено), и Хороших подходит к делу дипломатически, осторожно.

— Ничего не скажешь, предложение бить противника с малых высот заманчиво, оно обещает большой эффект, точное поражение цели, — говорит командир полка, — но будем говорить прямо, не всем это под силу, не всем по плечу такая задача. Экипаж Бушуев — Константинов — опытный экипаж, но сколько таких, которым еще надо учиться. И тактика, предложенная Бушуевым, для них просто гибельна. А опытные от случайностей застрахованы? Нет. Пули не щадят никого, и если каждый полет и так связан с риском, опасностью, зачем же рисковать беспредельно? Зачем терять людей, если в этом нет особой нужды?

Бушуев молчит — сердитый, несогласный, непримиримый. Владимир, глядя на него, понимает: он не отступится, он будет делать по-своему.

Аэродром Новоникольское расположен близ села того же названия, на заливном лугу, между основным руслом Волги и речкой Соленый Ерик. Далее на восток идут солончаки и озеро Баскунчак, тоже соленое. Чтобы [157] лужок, занятый стогами сена, сделать аэродромом, стога расположили в определенном порядке, как с целью маскировки от воздушных разведчиков, так и с целью освобождения площади для летной работы. Самолеты расположили севернее аэродрома за старицей — узкой протокой, укрыв их в небольшом лесу. Перед наступлением темноты экипажи выруливают из леса, взлетают и, «перепрыгнув» старицу, сразу же приземляются на аэродроме. Закончив боевую работу, снова «прыгают» за старицу.

Чтобы отвлечь внимание воздушных разведчиков, невдалеке от основного аэродрома оборудовали ложный. Там находится боец-наблюдатель. С наступлением темноты он зажигает плошки, изображающие посадочный знак, и, слушая небо, передает на основной аэродром данные о воздушной обстановке. Получив информацию о том, что «самолет противника идет от меня к вам», на основном аэродроме финишер прикрывает плошки, самолеты, находящиеся в воздухе близ аэродрома, уходят в зоны ожидания, выключают аэронавигационные огни, а те, что на земле, временно задерживаются со взлетом.

Услышав гул немецких бомбардировщиков, наблюдатель, стараясь привлечь их внимание, стреляет ракетами. Нередко немцы «клюют» и попадаются на удочку — бомбят ложную точку.

Когда немецкие бомбардировщики Ю-88 стали донимать полк своими налетами, экипажи стали работать с площадок, расположенных восточнее аэродрома Новоникольское. Площадки ровные, обширные, садись и взлетай в любом направлении. Только найти их трудно. Местность безориентирная, не за что зацепиться глазу. Особенно трудно в мглистые ночи. Но вот пришло облегчение. Каждый полк получил зенитный прожектор-маяк. Установленный в четырех-пяти километрах от аэродрома, он дает определенный сигнал — покачивание луча, круговые движения, мигание. Сигналы подаются [158] через определенные промежутки времени. Экипажи, выйдя на луч прожектора, легко потом находят свою полевую площадку.

Обстановка все сложнее, труднее, накаленнее. Немцы прорвались к Центральному аэродрому, заняли авиагородок. Целью для своих же бомб стал Сталинград. Город горит. Это видно от Новоникольского, с расстояния пятидесяти километров. Экипажи, летя на задание, проходят над горящим Рынком и Спартановкой. В них наши войска. Рядом, чуть севернее, — немцы. Оттуда поднимаются лучи прожекторов. В них попадают СБ, ДБ-3, Р-5, У-2. По ним бьют зенитки. Они отстреливаются. Видны трассы, идущие снизу и сверху навстречу друг другу.

На земле, там, где фашисты, — непрерывные вспышки ракет. Ракетами немцы обозначают себя, оберегаются от ударов своих бомбардировщиков. Ракетами дают направление на наши войска, наводят на них свою авиацию. Видно, как самолеты бомбят сериями по шесть — восемь бомб. Наши тоже бомбят, определяя место противника по его же ракетам. В небе почти постоянно горят светящие бомбы. Наши горят белым цветом, немецкие — оранжевым. Непрерывно идет перестрелка.

Экипажи У-2 пролетают над городом. Горят дома. Языки пламени рвутся из окон. Рушатся крыши — всплески огня и дыма, будто разрывы бомб. От кирпичных домов остаются только коробки. Огонь ведут дивизионы «катюш». Трассы идут с левого берега, из-за Волги, смерчем проносятся мимо летящих машин. Мелькают выхлопные огни моторов своих и чужих самолетов. В небе тесно. Как-то раз в свете САБ Владимир насчитал девять бомбардировщиков. В одну из ночей видел, как в воздухе столкнулись два самолета. Сцепившись намертво, летели они к земле огромным, ярко пылающим факелом. [159]

На правом высоком берегу Волги гитлеровцы зажгли нефтеперегонный завод и нефтехранилище. Горит страшно, со взрывами. Столбы пламени поднимаются на триста-четыреста метров, дыма — до тысячи. Летать в этом районе трудно: машину бросает, как в сильную болтанку, гарь разъедает глаза, мешает дышать, смотреть. Когда взрывались цистерны, горящая нефть потоками устремилась с высокого берега в Волгу, и продолжает гореть на воде. Все в огне: земля, вода, небо.

Линия фронта местами проходит по городу. Нейтральная полоса — одна из улиц. На одной стороне наши войска, на другой — гитлеровцы. Летчики бомбят отдельные дома, площади. Летают, пользуясь не картой, а планом города. Бросая бомбы, снижаются до минимально безопасной высоты.

Если посмотреть поденную запись летной работы Владимира Константинова, то можно увидеть, что в течение каждой ночи больше был в воздухе, чем на земле.

18 сентября вместе с Бушуевым бомбили скопление танков, живой силы и техники врага на станции Гумрак. Совершили пять вылетов, в воздухе пробыли шесть часов.

19 сентября летали на разведку войск противника, движущихся от донских переправ к Сталинграду. Летали большую часть ночи. Помешал дождь. До своего аэродрома не дошли, сели на ложном. В воздухе пробыли четыре часа.

20 сентября бомбили скопление танков в районе населенного пункта Городище. Совершили шесть боевых вылетов. В воздухе пробыли семь часов.

21 сентября бомбили скопление живой силы и техники на северо-западной окраине Сталинграда. Совершили шесть боевых вылетов, в воздухе находились шесть часов.

И вот новая задача. В полку ей дали название: «Операция «мешки». [160]

В конце сентября, когда начались заморозки, немцы, выйдя по реке Царица к Волге, расчленили находившуюся здесь нашу группировку войск. Южнее и севернее Царицы возникли изолированные друг от друга участки обороны. По обычным дорогам к ним уже не проедешь, их контролируют немцы. По Волге тоже, она под обстрелом артиллерии и ударами авиации. А людям нужно и продовольствие и боеприпасы. Так возникла проблема снабжения. На транспортных самолетах ее не решишь. Днем посбивают вражеские истребители, а ночью — зенитки. На бомбардировщиках тоже ничего не сделаешь. Для сброса мешков у них велика скорость. Они не могут действовать с малых высот, а с больших грузы не попадут на плацдарм ограниченных размеров.

И командование сделало выбор, остановилось на 709-м полку легких ночных бомбардировщиков. Майору Хороших сказали:

— Если сегодня ночью вы не подбросите бойцам продовольствие, завтра они будут сражаться голодными.

И вот уже идет митинг. Выступает комиссар Остромогильский.

— Там, на плацдармах, стоят бойцы 62-й армии. Стоят насмерть. Они сказали: «За Волгой для нас земли нет». Они погибнут, но слово свое сдержат, не отступят. Им тяжело. Положение осложняется с каждым днем. Гитлеровцы получили приказ во что бы то ни стало взять Сталинград. Они мечтают о зимних квартирах и яростно рвутся вперед. Но Родина нам приказала: «Ни шагу назад! Стоять!» В Сталинграде решается судьба Отечества, и сейчас самый ответственный момент. Враг измотан, обескровлен, и недалеко то время, когда он выдохнется окончательно. Это понятно всем, и именно поэтому бойцы в неимоверно трудных условиях проявляют величие духа, показывают чудеса храбрости. И мы их поддержим!

Чтобы выполнить задание, полк с Новоникольского [161]

перелетел на аэродром Средняя Ахтуба, расположенный в двадцати пяти километрах восточнее Сталинграда. Этот аэродром ближе, чем Новоникольское, от центрального склада, кроме того, здесь лучше дороги.

Транспортировка мешков дело не новое — этим полк занимался еще под Харьковом, — но все равно проблема: груз очень тяжелый и плохо обтекаемый. Мешки будто огромные бочки. Длина — два метра. Для жесткости каждый мешок охвачен дубовыми досками и железными поясами. Когда мешки подвесили на бомбодержатели, командир полка покачал головой, подумал и распорядился:

— Первыми полетят Бушуев и Константинов...

Так уже в полку повелось: везде, где трудно, — там Бушуев и Константинов. Они полетели, когда надо было найти аэродром противника под Россошью. Полетели одни. Они полетели в составе звена, когда надо было найти Мало-Ивановку и доставить туда генерала Никишова. И не будь они в составе звена, задача не была бы выполнена. Они выступили первыми и тогда, когда встал вопрос о контроле боевых действий экипажей...

— Если при взлете, пробежав с километр, не оторветесь, взлет прекращайте, — наставляет их командир.- Если оторвались и увидите, что самолет может набрать высоту хотя бы двести метров, помигайте огнями: это будет сигналом для взлета других экипажей. Круг над аэродромом не делайте, время не теряйте, сразу становитесь на курс. Если самолет высоту не набирает, садитесь, сделаем пересортировку мешков, уменьшим их вес.

Еще указания — их дает штурман Морковкин: заход на плацдарм для сброса мешков — от острова на Волге, высота шестьсот метров. Высота сбрасывания — четыреста. Ориентирами будут служить костры в нишах берега. [162]

— Ясно, — сказал Бушуев, и экипаж направился к самолету.

Штурман проверил крепление мешков, летчик опробовал мотор, и машина пошла на взлет. Грузно бежит, тяжело, долго. Вот она начинает «проситься» вверх, но летчик не пускает ее, прижимает к земле, ждет, когда увеличится скорость. Наконец самолет плавно отошел от земли, постепенно пошел в набор высоты.

Дав нужный сигнал готовым для взлета самолетам, экипаж встал на курс. Медленно, с трудом поднялись на четыреста метров, и вот она, Волга. В воде отражаются блики огня, полыхающего на западном берегу. Штурман внимательно смотрит в том направлении, ищет.

— Есть, командир! — кричит он наконец.- Вижу!

На узкой песчаной полоске, между водой и высоким обрывистым берегом, светятся три костра. Отсюда их видно отлично. А немцам, находящимся на том же берегу, но в отдалении, не видно. Справа проплывает большой остров, рассекающий русло Волги. По команде штурмана летчик доворачивает машину к тому месту, над которым надо сбрасывать груз. Рука штурмана нащупывает в темноте кабины шарики — окончания тросовой проводки, за которые нужно дернуть, чтобы открыть замки бомбодержателей.

Вода под крылом. Приближается берег. Видна высокая насыпь железной дороги, идущей по берегу. За насыпью начинаются пожары. Горит город. Дымы закрывают дорогу. Сквозь их мглу вспыхивают взрывы снарядов. Мечутся лучи прожекторов, лихорадочно обшаривают темное небо.

Волга осталась позади. Под самолетом береговая черта. Точка сбрасывания груза все ближе и ближе. Высота шестьсот метров. Все хорошо. И вдруг обжигающая сердце мысль: упадут ли мешки куда нужно? Вдруг упадут [163] к фашистам? Место, на которое надо их сбросить, — узкая полоска земли у самого берега Волги, темная небольшая полоска с тремя кострами. А там, чуть дальше, уже вспышки огня, идет перестрелка, — там линия соприкосновения.

Бомбометание для Константинова — дело привычное. Он уже так стал чувствовать траекторию падения авиабомбы, что мог, соразмеряя высоту и скорость полета, положить бомбу рядом с движущейся по дороге автомашиной. А однажды он поразил машину прямым попаданием. Но сейчас под крылом самолета висели не бомбы, а мешки. Неуклюжие, плохо обтекаемые мешки, снабженные парашютами. Траектория их полета зависит от направления и скорости ветра.

А каков сейчас ветер? Его направление можно определить по дымам, но от множества пожаров возникает множество воздушных потоков. Их хаотическое движение не совпадает с направлением расчетного ветра.

Что делать? Развернуться и зайти снова? Но если фашисты откроют огонь, с таким грузом маневрировать будет трудно, почти невозможно.

— Дима! Повторим заход! — принимает решение штурман.- Не с четырехсот метров будем бросать, а с двухсот.

— Это другое дело! — одобряет Бушуев.- Это наверняка.

Летчик уменьшает обороты мотора, плавно, со снижением идет в разворот. «Эрликоны» пока не бьют, за гулом артиллерийской стрельбы немцы не слышат шум самолета. Середина реки. Опять разворот. Опять курс на костры.

— Дима, планируй!

Свистит ветер в лентах-расчалках. Высота падает. Уже двести метров. Костры приближаются. Вот они, под крылом. Вот насыпь железной дороги.

— Бросаю!.. [164]

Самолет делает прыжок вверх: от такой тяжести освободился, так легок стал и послушен! Бушуев бросается в сторону от несущихся к самолету огненных трасс. Прижимается к земле. Ведь они над плацдармом, над своими войсками, и чем ниже идет самолет, тем труднее в него попасть от дальней границы плацдарма.

Штурман, несмотря на резкие броски самолета, повернулся назад, следит, не спуская глаз, за мешками. Два мешка, две белые шапочки-купола отчетливо видны на фоне зарева. Они падают у самой насыпи, там, где и положено.

— Дима! — кричит Владимир.- Так и надо бросать. Двести! Нет, сто метров надо держать! Сто! И точность сброса отменная, и попасть в нас нелегко.

И вдруг он видит другой У-2, именно в тот момент, когда его экипаж сбросил мешки. Сбросил с высоты четырехсот метров. Самолет идет над плацдармом, а к нему уже тянутся трассы вражеских зениток. На фоне зарева хорошо видно мешки. В них тоже стреляют. «Зачем? — думает штурман.- Они и так упадут не туда, куда нужно!» Он не ошибся, мешки упали в воду.

Что это? В кого стреляют фашисты? Цепочки трассирующих пуль летят к середине реки. По катеру бьют! Но трассы проходят выше. Немец-стрелок вводит поправку, трассы немного снижаются и... встретив преграду — выступ высокого берега, рикошетом уносятся вверх.

— Идея! — кричит Владимир.- Дима! Сделаем пробный заход.

Бушуев понял. Развернувшись влево, он снижается к самой воде и несется вдоль берега, прикрываясь им, как стеной. Через минуту, развернувшись и опять прижавшись к воде, идет в обратном направлении, на костры. Вот они мелькнули под плоскостью.

— Отлично, Дима! В следующем вылете так и зайдем, по береговой черте. [165]

Штабная землянка. Шум, говор. Экипажи делятся впечатлениями. Входит майор Хороших. Спрашивает:

— Как дела, товарищи? Бушуев здесь?

— Здесь, товарищ командир, — отвечает Бушуев, — Задание выполнено, но высота сброса мешков неподходящая, надо уменьшить...

— Ты опять за свое, Бушуев? — недовольно говорит командир.

— Да, за свое, — твердо отвечает Бушуев, — ибо видел своими глазами, как пара мешков упала в воду. Это подтвердит Константинов.

— И я тоже за снижение высоты сбрасывания, — говорит штурман Сафонов. Мы с Воробьевым бросали мешки с высоты двести метров. Выше нельзя, а ниже можно. Ветер наверху сильный, крутит, сносит мешки.

— Там сто ветров...

— Плацдарм очень мал...

Майор Хороших молчит. Слушает. Вот он поднял руку, и все сразу затихли.

— Смирнов, сколько пробоин в вашей машине? И в вашей, Бушуев?

— Пробоины есть, — отвечает Бушуев, — но как их миновать, если огонь противника плотен до предела?

— Миновать можно, — говорит Маркашанский, — если на костры заходить так, как заходил один из экипажей. Он шел, прижимаясь к самой воде, прикрываясь высоким берегом.

Командир удивленно молчит. Долго. Потом спрашивает:

— Кто сбрасывал мешки таким образом?

— Маркашанский видел мой самолет, — отвечает Бушуев, — однако этот заход был пробным, уже после сбрасывания. Но в следующем вылете я хотел бы зайти именно таким образом. Так мы решили со штурманом. Такой заход обеспечивает и точность доставки груза, и безопасность от огня противника. [166]

Командир принимает решение:

— Согласен, Бушуев. Пусть будет по-вашему. А вы расскажите товарищам, поделитесь опытом. И вы, Константинов... Но через Волгу идти не на бреющем, не над самой водой, а повыше, на сто пятьдесят — двести метров. Не ниже. Близость воды опасна.

Константинов облегченно вздыхает.

Мешки — это не операция, это эпопея. В течение месяца с площадок, расположенных близ Сталинграда, работает дивизия У-2, возит боеприпасы, медикаменты и продукты на три плацдарма, на которых зарылись в землю и твердо стоят герои 62-й армии. Причем доставка продуктов оказалась более трудным делом, чем доставка боеприпасов. Мешки с боеприпасами подвешивали, как бомбы, а мешки с продуктами пришлось укреплять на крыле самолета: на бомбодержателях, под крылом, они просто не умещались. Пришлось подумать над тем, как их укрепить и как сбросить. Решили привязывать мешки так, чтобы штурман, сидя в задней кабине и держа концы натянутых веревок, идущих к узлам крепления, мог, когда нужно, отпустить их и сбросить мешки.

Когда летчики увидели первого штурмана, сидящего в кабине и держащего в руках веревки, протянутые к плоскостям, они невольно рассмеялись. Штурман напоминал извозчика с вожжами. И тем не менее люди гордились своей выдумкой: система действовала. Впрочем, действовала не безотказно. Были случаи, когда веревки, сбитые встречным воздушным потоком, запутывались, и мешки не срывались. И штурман, рискуя свалиться с крыла, сталкивал их рукой или ногой.

Нечто подобное случилось и у Бушуева с Константиновым. Правда, мешки были на бомбодержателях, а не на плоскости, не сверху, а снизу. Воздушным потоком мешок развернуло, самолет резко накренился, и летчику [167] стало не под силу удерживать его в горизонтальном полете.

— Володя, бросай! — приказал Бушуев.

Константинов, поняв, что случилось, схватился было за тросы, но под самолетом была Волга, мешки могли упасть в воду.

— Попробуй дотянуть до берега! — закричал он.

Несмотря на усилия летчика, самолет заваливался на крыло, терял высоту. А тут еще ударили вражеские зенитные пулеметы.

— Володя, не теряй время, сбрасывай! — крикнул Бушуев.

— Подожди... минуту...- ответил Владимир.

Казалось, что он говорит с трудом, через силу. Обернувшись, летчик увидел, что штурман стоит на крыле и, схватившись левой рукой за борт передней кабины, правой тянется к ленте-расчалке, Бушуев хотел приказать ему вернуться назад, но понял, что его уже не вернешь и лучше ему не мешать. Из последних сил летчик старался удержать самолет от падения, а штурман пытался дотянуться до ленты-расчалки. Ледяной воздушный поток перехватывал дыхание, ослеплял, но штурман был уже близок к цели. Наконец он схватился за ленту и, держась за нее, с силой ударил ногой по мешку и повернул его в направлении полета. В тот же миг, видя, что береговая черта уже под самолетом, летчик дернул за шарики, укрепленные в его кабине, так же, как и в кабине штурмана. Груз упал туда, куда и было нужно.

22 ноября 1942 года. В полку идет митинг. За образцовое выполнение заданий командования, за проявленное при этом мужество и героизм личного состава полку присвоено звание гвардейского. Командир полка зачитал приказ народного комиссара обороны. Полк теперь именуется [168] не 709-м, а 25-м гвардейским. Выступает комиссар Остромогильский:

— Дорогие товарищи! Присвоение полку высокого звания «гвардейский» совпадает с коренным переломом в боевых действиях наших войск в боях за Сталинград. Оборона закончилась. Защитники города на Волге стояли насмерть. И выстояли. Теперь наступают. Среди них и наша славная часть, наши славные воины. Спасибо вам, летчики, штурманы, техники и механики! Спасибо от имени Родины. Вы храбро и умело бились с врагом, защищая родной Сталинград. Теперь задача другая — не дать фашистам выйти из окружения...

«Да, мы бились отважно и храбро, — думает Владимир, — и умело. И мой командир Бушуев, и все мои боевые товарищи, однополчане: Балиашвили, Сысенко, Дудник, Воробьев, Сорокин, Ряховский, Сафонов, Кохановский...»

...Иван Балиашвили в полку не очень давно, с июня. Прибыл из истребительной части. Прибыл уже обстрелянным летчиком. Первое военное утро встретил он в Белоруссии, взлетал по тревоге: над аэродромом гудели немецкие бомбардировщики, их прикрывали истребители. Пара Ме-109 ходила над стартом, не давала взлетать нашим истребителям. Несколько И-16 все же взлетели. Завязался неравный бой. На землю падали немецкие самолеты и наши. Упал и самолет Балиашвили, летчик спасся на парашюте.

Недавний бой, участником которого оказался, помимо желания, Балиашвили, уже в этом полку, был на редкость неравным: одинокий тихоходный У-2 атаковали два истребителя. А Иван имел при себе особо важный пакет, предназначенный для командующего воздушной армией генерала Тимофея Тимофеевича Хрюкина. Не доставить пакет было просто нельзя. Уходя от прицельных очередей, Балиашвили крутился над верхушками сосен, маневрировал, повторяя извилины речек, лощин, наконец [169] увидел церквушку. «Может, бог мне поможет», — подумал Иван и начал крутиться вокруг колокольни.

Помогло другое: хитрость и отвага пилота, высокая маневренность самолета У-2. Пытаясь атаковать его, фашист задел церквушку крылом. Обломки его самолета, покрывшие прицерковную площадь, охладили пыл второго фашиста: он ушел на свою территорию.

Так получилось, что этот, на редкость удивительный бой наблюдал сам командарм генерал Хрюкин, и когда Балиашвили передал ему особо важный пакет, он тепло, по-отечески обнял смелого летчика и крепко его расцеловал.

Балиашвили начал воевать на истребителях, а Дудник — на бомбардировщиках. В первое военное утро бомбил фашистов у переправы полноводного Буга. Был в составе девятки СБ — скоростных бомбардировщиков. В том же полете встретился с группой Ме-109. Был атакован, когда заходил на посадку. Ранен. Пулевое ранение в левую ногу, осколками — в правую. Машина тоже изранена, но сесть на ней было можно. Дудник сел, зарулил на стоянку, выключил моторы. Из кабины вылез с помощью техников.

Выйдя из госпиталя, воевал на У-2, но вначале в другом полку, выполнил там сто боевых вылетов. Потом пришел в 709-й, когда полк воевал под Валуйками, проявил себя смелым, тактически грамотным летчиком и вскоре возглавил эскадрилью, стал ее командиром.

Степан Романович Дудник — один из лучших разведчиков чести. На его самолет установили дополнительный бензиновый бак, и он, можно сказать, больше жил в небе, чем на земле. Разыскивал фашистские аэродромы, эшелоны с живой силой и техникой, мотоколонны... В какие переделки при этом ни попадал! Однажды чуть было к фашистам в лапы не угодил. [170]

Это случилось уже здесь, под Сталинградом. С одним из полков У-2 была потеряна связь.

«Разыскать! Выяснить, где полк», — потребовал командующий. На разведку полетел Дудник, с ним вместо штурмана — офицер штаба воздушной армии.

Прибыли на аэродром, а полка там нет. Оказывается, полк взлетел по тревоге: в направлении аэродрома шла группа фашистских бомбардировщиков, и самолеты надо было вывести из-под удара. И как только Дудник приземлился, над аэродромом появились фашистские самолеты, засвистели бомбы. Потом показались танки. А Дудник не может запустить мотор своего самолета. Обстановка усложнялась с каждой секундой, и летчику оставалось одно — бросить самолет и бежать. Но Дудник не бросил. И вот винт закрутился, мотор заработал, самолет взлетел.

Саша Халипский — заместитель комэска. Как и его командир Степан Дудник, он много летал на разведку, добывал данные в интересах штаба фронта. В меру уравновешенный, в меру отчаянный летчик, а главное, постоянно боеготовый. На любое задание шел как на работу, хотя и видел — идет подчас на явную гибель. Это и спасало его — спокойствие, умение владеть собой в невероятно сложных условиях обстановки. Это и было причиной его боевых успехов.

Однажды полк получил задачу уточнить линию фронта южнее Сталинграда, а точнее, местонахождение передовых отрядов танковой группы противника, идущей на помощь окруженным фашистским войскам. На разведку вышел летчик Халипский и штурман эскадрильи Иван Лукьянов. День был пасмурный, высота облачности двести метров. Пересекли линию фронта, углубились, походили, посмотрели — ничего необычного.

Вернулись, кружат над своими войсками близ линии [171] фронта — отдохнуть от огня надо, подумать, что делать дальше, и вдруг видят сигналы с земли: туда не ходите, собьют. А согласно последним данным, там своя территория. Пилота и штурмана осенило: а не там ли фашистские танки?

Не ошиблись. Там, в ложбине, и нашли скопление вражеской техники. Приземлившись в расположении нашей танковой бригады, доложили результаты разведки. И меры были приняты незамедлительно.

Вот какие они, друзья-однополчане, комсомольцы и коммунисты. Храбрые, благородные люди, для которых защита народа и честь своего государства превыше всего на свете.

Многие остались на поле великой битвы, но ни один из них не поступился своей честью, ни один из них не погрешил против совести до последнего удара сердца. И сейчас они, точно живые, в строю одержавших победу: летчики Бекаревич и Парфенов, Жуков и Дунин, Заплаткин и Коршаков, Чуваркин и Неделько, Кохановский и Железнов; штурманы -Слепов и Марченко, Шамшуров и Зелюкин, Бибиков и Гаркуша, Михеев и Кувичко; механики — Егоров, Радионов, Борисов... Люди, стоявшие насмерть.

А Виктор Шибанов и Николай Маркашанский живы. Они не вернулись с боевого задания 19 августа после бомбежки переправы через Дон. Товарищи видели: их самолет горел и шел со снижением. Что же случилось?

...Снаряд разорвался под левой плоскостью, отбил элерон, ударил летчика в левую руку. От боли, тошноты все поплыло перед глазами. Обессиленно прислонился к борту,

— Коля, я ранен...

— Я тоже, — ответил штурман.- Развернемся или пойдем на цель?

— Пойдем на цель. [172]

Они уже многое видели, имели опыт, поэтому и сохранили уверенность, силу духа. Переправа уже близка, и вдруг резкий хлопок, взрыв, из-под сиденья — пламя. Что случилось? Сработала САБ. Воздушный поток вырвал ее из кабины, раскрыл парашют, бросил его на хвост самолета. У-2 загорелся.

И опять они не свернули, так и летели, освещенные собственной бомбой. Когда отбомбились, летчик выполнил переворот. Как он и предполагал, бомба с хвоста сорвалась, но самолет горел. По горящей машине немцы открыли огонь. Снаряд разорвался почти под мотором. Осколки ударили по ногам летчика. Отказало управление самолетом. Мотор начал работать с перебоями. Накренившись в левую сторону, самолет неудержимо понесся к земле.

Им повезло. Они упали на своей территории. Здесь были наши разведчики, они и оказали первую помощь. Сейчас летчик и штурман в госпитале. Пишут. Ждут не дождутся, когда возвратятся в родной авиаполк, в родной коллектив.

Выступает майор Хороших:

— Сталинградская битва... Как, чем, какой мерой можно измерить титанический труд советского народа, напряжение физических и моральных сил наземных войск, авиаторов, отданных достижению победы...

Владимир вспоминает бессонные, не дающие отдыха дни, суровые ночи боев. Они бомбили фашистские танки в посадках, обрамлявших сталинградский Центральный аэродром; бомбили войска в поселке тракторного завода; артиллерийские позиции и наблюдательные пункты на Мамаевом кургане, господствующей высоте города, в районе завода «Красный Октябрь». Много ночей бомбили войска фашистов, прорвавшиеся к заводу «Баррикады». При вспышках разрывов бомб Владимир видел, что не было там живого места, все было вспахано бомбами, артиллерийскими снарядами, минами. [173]

25 октября высота облачности была всего двести метров. Ходить на этой высоте — это значит быть под обстрелом не только «эрликонов», пулеметов, но и автоматов. Что делали Бушуев и Константинов? Направляясь к городу, они входили в нижнюю кромку облаков и, маскируясь в них, ориентируясь по свету пожаров, по лучам прожекторов, выходили на цель, снижались, бомбили и снова ныряли в облачность. Так совершили пять вылетов.

Выполняя задачу по срыву железнодорожных перевозок противника, они бомбили эшелоны на станциях Гумрак, Басаргино, Карповская, Криволузгинская, бомбили на перегонах, в депо, тупиках. Сбросив зажигательные бомбы на станцию Криволузгинская, они неожиданно обнаружили бронепоезд. Бомбить уже было нечем. Снизившись до пятидесяти метров, они начали носиться над целью, обстреливать ее из пулемета, освещать ракетами. И расчет оправдался: сверху повисла светящая бомба — цель увидел другой экипаж.

29 октября, в холодную ветреную ночь, они летали на станцию Басаргино, выкуривали немцев из станционного здания — так и стояла задача: выкурить на мороз! Они взяли на борт зажигательные бомбы. Первый заход был неудачным, бомба упала с недолетом. Бушуев и Константинов снизились до высоты сто пятьдесят метров, и вторая бомба угодила точно в цель. Здание охватило пожаром.

С наступлением заморозков по Волге пошла шуга — первый молодой лед, разбитый течением. А это новая трудность для катеров Волжской флотилии, которые и без того несли потери от артиллерийского обстрела противника. И на полк У-2 легла еще большая нагрузка по снабжению всех трех плацдармов, на которых стояли насмерть бойцы дивизий Гурьева, Людникова, Родимцева, Горохова. Наконец Волгу сковало льдом, и переброска [174] грузов стала обязанностью только авиаторов. Это были трудные полеты. Мешки сбрасывали с высоты двадцати -тридцати метров, от огня врага укрывались за высоким берегом Волги...

Спустя двадцать лет после Сталинградской битвы ветераны 709-го (25-го гвардейского) полка получат письмо от члена Военного совета — начальника политуправления Белорусского военного округа генерал-лейтенанта Владимира Александровича Грекова. Он напишет:

«Вы, вероятно, помните, в октябре — ноябре 1942 года, севернее тракторного завода, в районе поселков Спартановка и Рынок, в полуокружении дралась часть сил 62-й армии. В Орловке до начала октября сражалась 115-я отдельная стрелковая бригада. С выходом немцев на тракторный завод 15 октября 1942 года остатки этой бригады влились в группу войск под командованием полковника С. Ф. Горохова (124-я и 149-я бригады, которые бессменно до конца сражения удерживали поселки Спартановка и Рынок).

Группа Горохова выжила, устояла, не допустила немцев к Волге в значительной степени благодаря самоотверженной боевой работе и транспортировке грузов летным составом вашего полка бесстрашных».

Прочитав это письмо, Владимир вспомнит свои огненные полеты, вспомнит бои, ставшие испытанием его духовных и физических сил, профессионального мастерства, стойкости, мужества. Сражаясь за Сталинград, Владимир совершил 330 боевых вылетов, награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды, повышен в должности — назначен штурманом звена, стал офицером, младшим лейтенантом. Эти полеты, бои, это суровое время одновременно явились для него и испытательным сроком на высокое звание коммуниста. В августе он стал кандидатом в члены партии, а в январе, в период завершения Сталинградской битвы, — коммунистом, активным членом партии. [175]

Фронтовые дороги

Тамару назначили в роту связи на Волховском фронте. Ей дали полуторку, в помощники девчонку-шофера, Нину Корнееву, маленькую, живую, веселую. «Странно, — думала Тамара, — рота связи, а занимается в основном доставкой снарядов на линию фронта». И еще одна необычность: за исключением командира и двух его помощников, все бойцы — девушки. Подразделение расположено в небольшой деревушке, расквартировано по домам. Тамара живет вместе с Ниной. Сколько людей в роте и сколько машин, сказать трудно. Все время они в разъезде.

— Расстояние до линии фронта определяем не километрами, а днями-ночами, — поясняет командир роты, невысокий смугловатый капитан Власенко. Говорит он не громко, не спеша, без лишних слов. При этом смотрит прямо в глаза то Нине, то Тамаре. Очевидно, затем, чтобы внимательно слушали.- Почему днями-ночами? Все зависит от погоды. Когда из-за дождей дороги размыты, ехать трудно. Скорость — будто пешком идешь. От погоды зависит и деятельность немецкой авиации. От нее — наша деятельность. О «мессершмиттах» слышали? Их и надо остерегаться. Гоняются за каждой автомашиной. Чтобы не привлекать их внимание, ездим не колоннами, а чаще одиночно, иногда, самое большее, по две-три машины...

Дорога к фронту... Бесконечная, в рытвинах и ухабах. Войны здесь не было, но по дороге прошли тысячи машин, и покрытие, рассчитанное, может, на десять — пятнадцать лет, пришло в негодность за месяцы. Слева [176] и справа, примыкая к основной, асфальтированной, тянутся дороги грунтовые.

Рытвины, ухабы, воронки чуть ли не на каждом шагу. И Тамара ведет машину осторожно, аккуратно. Толчки, тряска, большая скорость опасны: снаряды могут взорваться. Лучше всего ездить не днем, а ночью. Никто тебя не увидит, никто не атакует. Но и здесь есть свои минусы: в темноте можно въехать в канаву, воронку от бомбы. А фары включить нельзя: закон прифронтовой маскировки.

Надсадно ревя на ухабах и рытвинах, машина упорно идет вперед, минуя села, деревни, деревушки в десять — пятнадцать дворов, церквушки с погостами. Дорога бежит то по краю болота, то по опушке леса, то средь ржаного поля. Хлеба уже сжаты, убраны, поле щетинится жнивьем, почерневшим от влаги, но их сладковатый, щекочущий в горле запах еще парит над землей, мешаясь с военным — запахом гари и взрывчатки.

Тамара сидит за рулем, Нина — рядом. Она отдыхает. Едут молча. В пути не до разговоров. Тамара внимательно смотрит вперед, выбирая места, где можно екать быстрее. Время от времени она переводит взгляд на карту-двухкилометровку, лежащую у нее на коленях. За картой могла бы следить и Нина, но такой у них уговор: тот, кто сидит за рулем, все и делает, за все отвечает. Иначе какой же отдых другому?

Иногда они останавливаются. В селе или деревне — чтобы узнать название и сверить его с картой; на открытой местности — чтобы осмотреться, послушать воздух: нет ли вражеских самолетов. Вот и сейчас, при выезде из-за леска на поле, Тамаре послышался гул самолетов. Приглушив мотор, она стоит у машины, чутко, настороженно слушает. Действительно, откуда-то сверху, из-за облаков, доносится характерный, слегка подвывающий звук. Тамара успокаивается: это бомбардировщики, их бояться не надо: тяжелые самолеты за [177] машинами не охотятся. На это у врага есть истребители. А для истребителей погода неподходящая: пасмурная, с ограниченной видимостью. Правда, погода улучшается, впереди немного светлеет. Надо быть повнимательнее. Возможны разрывы в облаках — летчики называют их «окнами», — а из них появляются истребители.

— Поехали, — сказала Тамара, села в кабину и захлопнула дверцу. Мотор заурчал, машина тронулась, побежала, отсчитывая километры, минуя поля, перелески, деревни.

Третий месяц Тамара служит шофером, возит на фронт боеприпасы. Тяжелая, напряженная и очень однообразная работа. Все время за рулем, все время в дороге. Поэтому и в роте мало кого знает. Не служит, а просто работает. Будто на производстве. Но больше всего ее удручает другое. Не видит она результатов своей работы. Знает, что есть они, однако не видит. Не она ведь бьет по врагу теми снарядами, которые возит. Артиллеристы бьют. Они уничтожают врага, не она. Она не воюет, а только участвует в войне, только способствует тем, кто бьется с врагом своими руками, огнем своего оружия.

Так думает Тамара. Так она понимает. И принимает решение: надо проситься в авиачасть. Надо быть летчиком и бить врага лично, своими руками, а не руками артиллеристов, танкистов, которым возит боеприпасы. После этого рейса она пойдет к командиру с рапортом. Нет, сначала не с рапортом, сначала поговорить надо, посоветоваться. Рассказать, что в душе творится.

Мысли Тамары прервал гул самолета. Она встрепенулась, уменьшила обороты мотора до минимальных, готовясь к остановке машины. В ту же секунду раздался пронзительный, завывающий, штопором ввинчивающийся в уши звук, за ним последовал взрыв, и тугая волна горячего воздуха ударила в левый борт автомашины, развернула ее, вырвала из рук руль. Но Тамара тут же [178] схватила его, удержала, нажала на тормоз. Снова послышался вой. Раздался второй взрыв, несколько дальше, но такой же оглушительный, резкий. Бомба упала впереди справа, и боковым зрением Тамара увидела огромные, наполненные ужасом глаза Нины, раскрытый рот, готовый сорваться крик. Мягко толкнув ее локтем, успокоила:

— Истребитель, у него только две бомбы.

Но истребитель был не один. С ним оказался напарник. Тамара поняла это раньше, чем его обнаружила. Поняла по тому, как первый фашист выходил из атаки. Атаковав полуторку сзади, он мог, проскочив немного вперед, развернуться и атаковать ее спереди. Но он сделал иначе: сбросив бомбы, плавным боевым разворотом пошел на повторный заход. «Чтобы не мешать ведомому, атакующему тем же курсом», — догадалась Тамара и оглянулась назад: второй уже пикировал.

Ранее чем Тамара осмыслила свои действия, она сделала именно так, как и нужно, как учил капитан Власенко, как она думала ранее, не раз мысленно проигрывала ту обстановку, в которой сейчас оказалась. Переключая скорость, она пронеслась немного вперед, резко затормозила, бросилась вправо, благо позволяла дорога, прилегающий к ней относительно ровный лужок, затем снова рванулась вперед...

Опять послышался свист авиабомбы, страшный, душераздирающий, и пока он усиливался, приближался, настигал, — все эти мгновения Тамара думала только о том, как подальше умчаться от того места, в котором она находилась в момент сброса авиабомбы, умчаться, пока она несется к земле.

Бомба ухнула сзади, на самой дороге, полыхнула огнем, взметнула фонтан земли. И сразу за ней — вторая. И тоже на дороге, только еще дальше. Но Тамара знала, что это еще не все, что у немцев есть еще пушки, [179] а это пострашнее, чем бомбы. Освободившись от бомб, они будут делать заход за заходом, будут стрелять так, как стреляют на полигоне. Конечно, она не будет стоять на месте, она будет передвигаться, маневрировать, но фашисты могут взять ее в клещи, атаковать с разных сторон.

Страшно, если тебя атакуют сзади. Противник сзади не виден. Маневрировать, не видя его, значит, просто метаться. Надежды уйти от огня крайне мало. Другое дело, если истребитель атакует спереди. Тогда надо мчаться ему навстречу. На максимальной скорости, максимальных оборотах мотора. Уходить от огня «мессершмитта» под него, под прямую его полета. Фашисту, если цель идет под него, надо увеличивать угол пикирования, а это опасно: земля рядом, и высоты для выхода из атаки может не хватить. Остерегаясь земли, фашист не сможет точно прицелиться. Так говорил капитан Власенко.

Сбросив бомбы и проскочив над полуторкой, фашисты не пошли на повторный заход сзади. Очевидно, их подпирало время. Как и предполагала Тамара, они с разворота один за другим перешли в крутое пике, целясь, как ей показалось, точно в лобовое стекло ее автомашины, точно в нее, Тамару. Но это, как ни странно, только вызвало злость и придало силы, уверенности. Она резко нажала педаль газа, мотор взревел, машина рванулась вперед....

Как и первые две атаки, безуспешной оказалась и третья. От четвертой спасли зенитки, расположенные, как поняла Тамара, за лесом левее дороги. Черные шапки разрывов встали стеной перед фашистами, отсекли их от цели. Потом появились новые дымные облачка, но уже в другом месте, правее дороги, там, куда отскочили истребители. Взрываясь, снаряды приближались к ним, настигали, брали в кольцо. Те заметались, но выход нашли: бросив машины в переворот, пронеслись над [180] дорогой невдалеке от полуторки и скрылись за горизонтом.

— Повезло, — вздохнула Тамара и, подчиняясь внезапно охватившей ее слабости, долго сидела молча, безучастная ко всему, бездумная. Потом, будто опомнившись, выключила мотор, стрекотавший на малых оборотах, вышла из машины, постояла, вдыхая пропитанный сыростью воздух, спросила:

— Какой из этого случая сделаем вывод? — Не дождавшись ответа, сказала: — К сожалению, это не случай, а система. Какой уже раз — третий, четвертый?

— Четвертый, — ответила Нина.

— А вывод такой, — продолжила мысль Тамара, — надо следить за воздухом. Постоянно. Один машину ведет, другой, отдыхающий, не в кабине сидит, как обычно, а в кузове, наблюдает за воздухом. Согласна?

— Чего спрашивать? — пожала плечами Корнеева.- Надо значит надо. Очень даже хорошее дело. Как ты до этого додумалась?

— Из тактики истребителей позаимствовала, улыбнулась Тамара, — они тоже парами действуют. Ведущий противника ищет и ориентировку ведет, ведомый за воздухом следит, оберегает ведущего от внезапных атак истребителей.

— Откуда ты это знаешь? — интересуется Нина.

— Летчик один рассказывал, когда в живых еще был, — отвечает Тамара.

— Кем он тебе доводился? — погрустнела Корнеева.

— Мужем. Отцом моей Верочки...

Письмо Владимиру.

«Как хорошо, Володя, если командир понимает своих подчиненных, говорит с ними по душам, откровенно и удовлетворяет их просьбы. Мне даже жаль уезжать из роты, от нашего командира капитана Власенко. Дело [181] в том, что он обещал мне помочь снова уйти в авиацию. И помог. В ближайшие дни уезжаю.

Мы долго с ним говорили. Но суть моего разговора сводилась к следующему. Я сказала, что возить снаряды для танкистов и артиллеристов это не значит лично воевать. Воюют они, бьют фашистов они, а я только езжу, кручу баранку, а если точно, — катаюсь, прохлаждаюсь близ фронта. Сначала он посмеялся, а потом, когда я дошла до этих слов, обиделся: «Я, значит, тоже прохлаждаюсь? Ты хоть снаряды возишь, у линии фронта бываешь, а я что делаю? Командую теми, кто катается?..»

Так обиделся, что я даже подумала: все, не отпустит. Но ничего, отпустил. Потом, после беседы, сказал: «Разбередила ты мне душу, Константинова. Как я теперь буду служить, да девчонками-шоферами командовать? Придется идти к командиру...»

Миус-фронт

Февраль сорок третьего года. 25-й гвардейский полк кочует по аэродромам, расположенным в междуречье Дона и Маныча, подвигаясь все ближе и ближе к Ростову, по пути отступления немцев от Волги. В полку другой командир — майор Анатолий Захарович Калашников, живой, общительный человек, очень хороший летчик. Главным в боевой и воспитательной работе считает личный пример. Кабину У-2 предпочитает штабной землянке. Интересен и по отношению к людям, ценит в них не высокие звания, а дело, воинское мастерство. Заблудившись однажды со штурманом части майором Морковкиным, летает теперь с молодыми штурманами Ашаровым, Константиновым, [182] Маркашанским. Любит советоваться с людьми, причем советами не пренебрегает, что, конечно, всем нравится.

Аэродромы следуют один за другим... Полк бомбит врага в районе населенных пунктов Камышевиха, Хомутовская, Большие Салы, Веселое... И в самих населенных пунктах. Стоят очень холодные ночи, и главное в этот момент — выкурить немцев из хат, теплых домов. Это они отняли кров у местных жителей — женщин, детей, престарелых.

Экипажи бьют врага на дорогах, уходящих от Ростова на запад и на север. Уничтожают живую силу и автомашины, чтобы не на чем было бежать. Бьют не только ночью, даже и днем. Увидев колонну, летчики снижаются почти до земли. Гитлеровцы выскакивают из машин, разбегаются в разные стороны, штурманы расстреливают их из пулемета.

— Смотри, что получается! — говорит Бушуев Владимиру.- Противоположная картина. Когда наши войска отступали в направлении большой излучины Дона, нас посылали на разведку с целью определить, куда они отошли и куда продвинулись фашисты. Теперь наоборот, — куда отошли фашисты и намного ли наши наступающие войска оторвались от своих баз. Больше того, гитлеровцы так быстро удирают, что наши не могут догнать, и нам, разведчикам, приходится нацеливать их, указывать более короткий путь для преследования.

— А что, если нам не просто бомбить колонны и расстреливать живую силу, а задерживать врага, — предлагает Владимир, — создавать на дорогах пробки, замедлять движение?

И вот колонна, небольшая, десять автомашин-фургонов, идет по дороге Ростов — Таганрог. Самолет на боевом курсе. Ночь лунная, светлая. Машины видны на снегу, как снимки на фотобумаге: ярко, контрастно. Владимир прицеливается, сбрасывает бомбу, стараясь поразить головную. Взрыв впереди и немного правее. Машина [183] остановилась. Идущая следом обходит ее стороной и снова несется вперед. Все остальные — за ней.

Летчик делает круг, снова заходит в атаку. Штурман прицеливается, сбрасывает бомбу. Опять по первой машине. Взрыв близ дороги. Колонна продолжает движение, увеличивая скорость.

Третий заход. Снизившись до двухсот метров, Бушуев идет правее дороги. Штурман стреляет из пулемета по головному фургону. Машина встала. Солдаты, оставив ее, бегут от дороги в разные стороны.

Развернувшись, Бушуев снова идет рядом с дорогой, Константинов поливает колонну пулеметным огнем. Но вот боезапас иссяк, солдаты снова сели в машины, и колонна пошла.

— На дороге остались два фургона. И все, — подвел итоги Бушуев.- Столпотворения нет. Паники нет. А почему? Продумано все. Отход планомерный. Видишь, идут небольшими колоннами. Небольшие — гибки, маневренны. Да и дороги хорошие, ровные. Пробку создать не просто.

Враг хоть и отступает, но огрызается как только может. 13 февраля наши войска освободили Ростов, а 14-го днем Бушуев и Константинов получили боевое задание разведать дорогу от Ростова до Большекрепинской, посмотреть, куда отступили немцы.

Самолет проходит над городом в направлении с юга на север. Высота сто пятьдесят метров. В городе народу пока немного. В основном на подходе. С узлами идут, с мешками, тянут санки со скарбом. Из деревень, станиц, расположенных близ Ростова, возвращаются в свои дома, квартиры. Увидев самолет, останавливаются, машут руками, платками, шапками. Погода как по заказу: сквозь редкие облака проглядывает веселое солнце.

Самолет над северной окраиной города. Владимир ищет дорогу на Большекрепинскую, но ее найти невозможно. Окраина исполосована окопами, ходами сообщений, [184] и все это залито водой, все превратилось в тысячи больших и малых луж. Владимир пристально смотрит вниз, ищет, и вдруг волна сжатого воздуха — вихревой след пронесшейся пулеметной очереди — резко бьет по лицу. Мгновение, и огневые трассы прошивают пространство вокруг самолета.

— Влево! Влево давай! — кричит Владимир.- Влево!..

Стрелять могли только справа, оттуда, где окопы, а также с дороги, а она где-то здесь, под самолетом, может, немного правее, а слева — большое, еще покрытое снегом пятно — центральный аэродром Ростова, находящийся в стороне от дороги. Известно, что враг его оставил, значит, там никого нет, там безопасно, если будет необходимость, можно и приземлиться.

Летчик бросает машину влево, но снаряд «эрликона» настигает ее, попадает в крыло. Элерон разбит, воздушный поток треплет лоскутья обшивки. Но самолет управляем, мотор работает хорошо. Садиться не нужно. Бушуев кружит над аэродромом, рассматривает стоянки. На них: «мессершмитты», «хейнкели», «юнкерсы». Разбитые. Целые. Разбитые — это работа гвардейцев, в том числе Бушуева и Константинова. Они прилетали сюда не раз, бомбили, а теперь видят результаты своей работы. Целые и, очевидно, исправные самолеты не улетели из-за отсутствия горючего: гвардейцы разбомбили и сожгли бензохранилище.

— Полюбовались и хватит, — говорит летчик.- Надо идти домой, докладывать: враг рядом с Ростовом.

Таганрогский залив, протянувшийся к западу от Ростова, огромен, как море. На южной его стороне — наши войска, на северной — вражеские. А вот где они там находятся, что делают, и предстоит разузнать нашим разведчикам — Бушуеву и Константинову.

С аэродрома Новониколаевка, расположенного в тридцати километрах южнее Ростова, им надо выйти к населенному [185] пункту Семибалка, что на южном побережье залива, пересечь залив и, углубившись в тыл вражеских войск, обследовать район севернее Таганрога. Посмотреть: есть ли аэродромы, и если есть, то определить, какая на них авиация. Одновременно разведать расположение войск, движение автоколонн на дорогах.

И все это днем. Но при условии, если удержится плохая погода, если нижняя кромка облаков будет не выше двухсот метров. Если выше — лететь нельзя: негде будет укрыться от вражеских истребителей и от огня зениток. Такие условия командир полка поставил перед Бушуевым. Он уже знает своего летчика, знает, если ему не запретить, он сам не вернется, полезет в пекло.

И вот экипаж идет над заливом. Идет, а погода все лучше и лучше. При подходе к середине залива видно, что впереди безоблачно, ясно. И виден берег — высокий, обрывистый. Самолет, идущий над ледяной гладью, виден оттуда как на ладони. «Дальше идти нельзя, — думает Владимир, — надо возвращаться, иначе будет поздно». Но разве скажешь об этом Бушуеву? Наверняка ответит: «Не твое дело. Сиди и молчи». Хуже того, может назвать трусом.

Владимир молчит. Но сидит как на иголках. Ему уже кажется, что на них наводят пушки и пулеметы, вот-вот откроют огонь. Наконец Бушуев не выдержал:

— Это же самоубийство.

— Что верно, то верно, — нарочито спокойно говорит Константинов.

— Так чего же молчишь? — кричит, сразу вспылив, Бушуев. И, резко положив машину в глубокий вираж, разворачивается на обратный курс.

Такой он, Бушуев, когда дело касается выполнения боевого задания — принципиальный, непреклонный, непримиримый. Возвратившись, он будет теперь терзаться, что боевое задание не выполнено, будет думать, что краски он все же сгустил, что погода не такая уж хорошая, [186] чтобы вернуться ни с чем. И хуже всего, что кто-то может подумать, что он, Бушуев, спасовал. Это ему хуже всего.

Опять полет на разведку. И опять днем. Стоит плохая погода, весь район закрыт низкой облачностью. Истребители, штурмовики, бомбардировщики прижаты к земле, надежда лишь на У-2. Командир полка ставит боевую задачу Бушуеву и Константинову:

— Надо сходить за Таганрогский залив, посмотреть, что там делают фашисты. Отходят или закрепились? Маршрут полета: Новониколаевка — Самбек — Матвеев Курган — Успенское- Калиновка — Новониколаевка. Проложите маршрут, изучите, вылет по готовности.

Самбек — пункт на северном побережье залива, невдалеке от речки Миус, небольшой и пока что мало кому известной, но которая вскоре станет не только известной, но и знаменитой и даже войдет в историю Великой Отечественной. К ней и летит экипаж лейтенанта Бушуева. Летит под низкой рваной облачностью — всего сто метров отделяют ее от земли. Там, над высоким северным берегом, высота облаков уменьшится вдвое, и лететь будет еще сложнее.

И точно, над береговой чертой залива облака слились с туманом и, чтобы хоть что-то видеть под собой и немного вперед, экипаж летит над самой землей, на высоте десяти — пятнадцати метров, опасаясь встречи с телефонными столбами, с высокими деревьями.

При подходе к Самбеку летчик и штурман вдруг видят окопы. Может, это старые? Сделали круг, посмотрели. Нет, не старые. Свежеотрытые. Летят дальше. Около железной дороги — другая линия окопов, еще не законченная. Немецкие солдаты, побросав лопаты, разбежались. От неожиданности голову потеряли. Вместо того чтобы укрыться в окопах, выбежали на открытое место. [187]

— Видал паникеров! — смеется Бушуев.- Как зайцы.

Еще одна линия — у самой реки Миус. Здесь работают наши, русские. Подростки, женщины. Машут руками, приветствуют. Понятно, не по своей воле трудятся, немцы на работу согнали.

Три линии окопов... Константинов сделал пометку на карте, снова смотрит на землю. И... прямо перед собой в полуотрытом окопе увидел фашиста. Оставив лопату, он мгновенно поднялся, кинул руку на бруствер — за автоматом...

— Вверх, Дима, вверх! — закричал Константинов.

Бушуев не видел фашиста, но по тому, как закричал штурман, по его тону, скороговорке, понял, что здесь что-то экстренное, что каждая секунда промедления грозит опасностью. Понял и, не раздумывая, рванул на себя ручку управления. Мгновение, и самолет влетел в облака.

Влететь легко, а вот выйти... Особенно, если нижняя кромка почти у земли и слилась с туманом. Во всем нужна ювелирная точность: в выдерживании прямой на снижении, в сохранении вертикальной скорости, в сохранении поступательной скорости.

— Снижайся тихонько, сохраняй курс, не допускай кренов, — осторожно советует Владимир.- Ты следи за приборами, а я буду следить за землей, как увижу, скажу.

За чем надо следить и что сохранять, Бушуев знает и сам — он же летчик, — и знает лучше, чем штурман, но доброе слово не помеха в трудных условиях, тем более, что самолет У-2 не приспособлен к полетам в облаках, к полетам вне видимости земли, нет у него нужных для этого дела приборов.

— Хорошо, следи за землей, — соглашается Бушуев и плавно, осторожно переводит самолет на снижение.

Ненамного они углубились в облачность, метров на двадцать-тридцать, не больше, и снижались недолго, [188] с минуту, но минута показалась им вечностью. И это естественно, земля-то рядом, небольшая ошибка — а ее легко допустить! — и все, ничего уже не исправишь.

— Земля, Дима! Земля! — закричал наконец Константинов.

Бушуев смеется:

— Так кричали люди, потерпевшие кораблекрушение...

И опять они кружат возле Самбека. Вновь видят окопы. Все новые, свзжеотрытые. И вдруг — небольшая площадка-углубление, на ней — орудие. Крупнокалиберное. Под желто-зеленым чехлом. Около орудия суетятся солдаты. Мелькнуло, как на экране, и пропало. И опять самолет над степью, над речкой, над железной дорогой. Но если погода была бы получше и самолет мог бы подняться повыше, то экипаж увидел бы не разрозненные линии окопов, не одно орудие, а почти подготовленную систему обороны остановившегося здесь противника.

Экипаж идет вдоль железной дороги на север, к Матвееву Кургану. Ничего примечательного. На дорогах отдельные повозки и автомашины. Может, и не отдельные, может, их больше, но что увидишь, если обзор ограничен и высотой полета, и довольно плотным туманом. И все-таки чувствуется, что главные силы гитлеровцев остались позади, в районе Таганрога, Самбека.

Начинается обледенение самолета. Это естественно при такой погоде. Ледок, пока едва заметный, покрывает переднюю кромку крыла. Выглянув за борт кабины, Владимир замечает, как стекла очков покрываются тонкой прозрачной пленкой. Обледенение опасно: самолет теряет свои аэродинамические качества, становится плохо управляемым.

Над пунктом Успенское машина несется над самыми крышами. И здесь оказались фашисты. У одного из домов Владимир увидел походную кухню. Солдат в длиннополой [184] шинели опрометью бросился к воротам, чтобы укрыться. На улицах тоже солдаты. Но их не так много. Это, наверное, из тех, что отступили быстрее других.

Остался последний пункт — Калиновка. После нее — домой.

Вскоре посветлело, а потом и совсем стало ясно. Через просветы в облаках весело засияло солнце.

— Надо же, такая погода, а мы чуть было не убились, — сетует летчик.

То, что Бушуев и Константинов обнаружили на реке Миус и близ Самбека, было началом возникновения Миус-фронта, началом оборудования оборонительных позиций. А через три дня полк получил боевое задание: бомбить артиллерию противника западнее Самбека. На нее натолкнулись наши наступающие войска.

Чтобы сократить путь до Самбека и сделать большее количество вылетов, полк летает с аэродрома подскока, с площадки, расположенной на южной стороне залива. Ночь лунная, на снегу все видно: повозки, машины, орудия. Самбек — большой населенный пункт — виден издали. За пять километров видны вспышки стреляющих орудий — бьют по нашим войскам.

В первом вылете Бушуев сделал три захода на цель. Владимир сбросил шесть осколочных бомб. В каждом заходе по две бомбы. Взорвались среди орудий.

Зенитки не били: немцы не слышали гула самолета из-за артиллерийской канонады. А прожекторов близ линии фронта обычно не бывает — это легко уязвимая цель для нашей артиллерии.

Второй вылет аналогичен первому. Третий тоже.

После трех вылетов на бомбометание экипаж Бушуева послан на разведку. Надо определить направление и интенсивность движения техники на дорогах, наличие вражеских войск в населенных пунктах Успенское, Амвросиевка, [190] Калиновка, Куйбышево. По возможности определить предполагаемые планы гитлеровцев. Все это севернее Таганрога и Самбека.

Выполнив задание, разведчики выяснили, что дороги, можно сказать, пустынны, движение на них незначительно. Войска, артиллерия, танки, автомашины — очень много автомашин — сосредоточены в населенных пунктах.

— Или здесь будут обороняться, или уйдут к Самбеку, — сделал свой вывод Бушуев. Владимир с ним согласился.

На южной окраине Калиновки заметили легковую автомашину. Она шла по дороге из Елизаветинской. На борту самолета У-2 оставались две осколочные бомбы.

— Штабная, — определил Бушуев, — надо ее уничтожить.

Летчик зашел на цель, штурман сбросил бомбу. Взрыв полыхнул в двадцати метрах от автомашины. Из нее выскочили трое гитлеровцев, кинулись к ближнему дому. Подгоняемые пулеметными очередями, фашисты удирали по-заячьи — огромными прыжками, зигзагами. Расстояние в двести метров они преодолели раньше, чем самолет развернулся для нового захода. Владимир сбросил последнюю бомбу, взрывная волна повалила машину набок.

На обратном пути, посмеявшись над удиравшими гитлеровцами, Бушуев сказал:

— Хлипкий враг пошел, трусливый и беспринципный. Год назад они бы от нас не побежали, ниже своего достоинства посчитали спасаться от самолета У-2. А теперь бегут, да еще как. Драпать мы их научили. Дай срок, еще и не тому научим, шелковыми будут!

Миус-фронт стабилизировался. Фашисты закрепились на занятых рубежах. Советское командование подтягивает войска, группирует, готовит удар по врагу. Немецкая [191] авиация бомбит Ростов, переправы на Дону. Наши истребители отражают налеты, бомбардировщики бьют по эшелонам и резервам, легкие ночные бомбардировщики полка майора Калашникова бомбят позиции вражеских войск, артиллерию в районе Самбека, ведут разведку.

Бушуев и Константинов летали на разведку. Осмотрели участок железной дороги от станции Успенское до Донецко-Амвросиевки. Все станции прикрыты сильным огнем зениток. Обнаружили два эшелона в момент разгрузки войск и техники. Пока ходили, погода, вначале плохая, становилась все лучше и лучше. И вот на обратном пути, когда до линии фронта оставалось еще целых десять километров, пять минут полета, облачность растаяла, по-весеннему засветило солнце.

Экипаж решает вопрос: на какой высоте идти? Вопрос очень существенный. Если идти на большой, по самолету дольше будут бить и с большей площади. Можно попасть и на глаза вражескому истребителю. Если идти бреющим полетом, будут бить даже из автоматов, а их несчетное число. И каждая пуля может обернуться смертью.

— Пойдем на высоте четыреста метров, — говорит Владимир.

Бушуев соглашается молча и так же молча направляет машину вверх — сейчас высота по прибору немногим более ста метров. На предложенной высоте — четыреста — он увидит, откуда пойдут трассы, успеет сманеврировать, увернуться от них.

Штурман внимательно смотрит вперед. Там река Миус. Видна густая сеть окопов, ходов сообщений.

— Смотри, Дима, сейчас начнется.- Только сказал, как справа потянулась красная трасса. «Эрликоны»! А лететь четыре километра. Две минуты под непрерывным огнем.

— Маневрируй, Дима! [192]

Миус все ближе и ближе. Вот он уже под мотором. И вдруг удар в правую плоскость. Элерон повис, обшивка трепещет в воздушном потоке. Но это пустяк, главное то, что прорвались и огонь позади. Живы!..

— Иди, Дима, к Ростову.

Самолет летит у самой земли — бреющим. Навстречу — две колонны наших бойцов. Пешком. Солдаты машут руками, шапками. На кургане стоит генерал, осанистый, плотный. Увидев У-2, тоже снял шапку, помахал.

— Смотри, Володя, генерал нас приветствует.

Погиб Саша Боев, друг Константинова и Бушуева, любимец всего полка. Он и штурман Герман Смирнов летали бомбить железнодорожную станцию.

Ночь была темной и пасмурной, но они точно вышли на цель, отбомбились и взяли курс на свою территорию. В эту минуту и подошел к станции еще один эшелон.

— Зарядимся и прилетим опять, — сказал Боев Смирнову. И они прилетели, первыми из трех экипажей, других не выпустили из-за погоды.

Саша делал второй заход, когда его настигла фашистская пуля. Она была разрывная, и осколки достигли сердца. Саша умер в ту же минуту, только успел сказать: «Я ранен, бери управление». И все. Но штурман понял его как надо: взять управление и сбросить на эшелон последнюю бомбу. Он сбросил, и только тогда повернул на свою территорию. И все было так, как будто машину вел Боев.

Полк летает все дальше и дальше в Донбасс. Экипажи бомбят станции Харцизск, Снежная, Чистяково, Дебальцево. Бомбят эшелоны, скопление войск и техники врага. Препятствуют подтягиванию его сил и средств к линии фронта. [193]

Но откуда летают фашисты? Откуда совершают налеты на наши войска? В Иловайской авиации нет. В Шахтах нет... Наконец обнаружили. Истребители и бомбардировщики стоят близ Таганрога. Обнаружили Бушуев и Константинов. Ночью. Весь полк летал на бомбежку до рассвета.

Затем бомбили аэродром в Мариуполе. Летали туда с Ейского аэродрома, через Таганрогский залив. Ширина более восьмидесяти километров. Трудно летать над водой. Вверху звезды. Внизу — в воде — тоже звезды. Горизонта не видно: дымка стоит, мгла. Не хочется уходить от берега. Чуть отошел, и уже кажется, что мотор работает по-иному — хуже, глуше, и вот-вот остановится.

— Пойдем повыше, — советует Константинов Бушуеву, — запас высоты не мешает.

Бушуев «скребется» вверх. Набрал тысячу двести метров. Берег еще далеко, а прожекторы уже заработали, щупают небо, ищут. Схватили, и в дело вступили зенитки. Бьют, а экипаж идет «не шелохнувшись» — надо выдержать курс. «Подверни... Отверни...» — командует штурман. А разрывы все ближе и ближе.

Когда вышли на город, начали бить «зрликоны».

— Уснул, что ли! — не выдержал вдруг Бушуев.- Бросай САБ!

Владимир сбрасывает светящую бомбу, и фашисты переносят огонь на нее. Пусть бьют, экипажу меньше достанется.

Наконец штурман бросает бомбы-фугаски. Летчик резко снижается. Разрывы снарядов сзади и выше, но вот приближаются, уже идут по пятам.

— Разворот вправо, на степь! — командует штурман, и летчик направляет машину туда, где нет «эрликонов».

Аэродром бомбят два легкомоторных полка. Бомбят в течение ночи, а утром, будто ни в чем не бывало, фашисты поднимают с него свои самолеты. Наши снова [194] бомбят, а они снова летают. «Разбейте взлетную полосу!» — приказал командующий. Задание выполнили, полосу разбомбили, а утром... В чем же здесь дело? Разведчики выяснили: на засыпку воронок от бомб немцы сгоняют население города. С рассвета. А может, держат людей наготове в течение ночи.

Особенность Донбасса — терриконы, пирамиды из черно-бурой породы, поднятой из недр земли при добыче угля. Днем их вершины дымятся, а ночью, в темное время, виден неяркий огонь — голубоватый, зеленый, желтый: горит газ. На каждой пирамиде два-три огонька. Их видно издали. По расположению терриконов относительно населенных пунктов и друг друга экипажи ведут ориентировку, определяют свое место в полете и место цели. Огни терриконов имеют свою конфигурацию, и Владиvир нанес их на полетную карту.

Ровеньки — аэродром подскока для полетов в Донбасс. Отсюда полк летает бомбить станции Дебальцево, Чистяково, Красная Звезда, Снежное... А отыскали Ровеньки Бушуев и Константинов, выполняя специальное задание командования по подбору мест для аэродромов. Летали в районе севернее Ростова на удалении от него до ста километров. Найдя подходящую площадку, садились, определяли, можно ли здесь жить и летать. Все учитывали: размеры летного поля, плотность грунта, возможность маскировки техники, наличие жилья и питьевой воды.

Задание это сложное, небезопасное — сядешь, а площадка неровная, можно сломать машину; можно угодить и на минное поле; можно попасть под огонь «мессершмитта» — и Бушуев, как ни старается, не может скрыть своей гордости: ведь только его экипажу, только ему и Константинову доверяют подбор площадок.

Непостижим Бушуев для Константинова. Известно, что одной из характерных черт военного человека, и особенно летчика, является сдержанность. Но зачем скрывать [195] свои чувства, если ты гордишься чем-то хорошим и гордость переполняет тебя? Если ты рад и радость не умещается в твоем сердце? Разве обязательно, будучи принципиальным, быть одновременно и черствым, сухим, несговорчивым? Ведь бывает же Бушуев иным — простым, душевным, даже ласковым.

Когда полк стоял на аэродроме Агробаза и личный состав был распределен по домам местного садоводческого совхоза, Бушуев и Константинов жили в семье Гамаюновых, где была пятилетняя девочка Зина. Как же к ней привязался Бушуев!

— Зиночка, почему у тебя глазки черненькие? — спрашивал Бушуев девочку.- Ты разве не умывалась?

— Умывалась, — отвечала Зиночка и, забравшись к нему на колени, начинала долгий разговор, состоявший из бесконечных «почему». И Бушуев терпеливо отвечал на вопросы. Больше того, ему это нравилось, занимало его, он становился добрым, улыбчивым, ласковым.

Утром, гуляя, Зиночка ждала его с полетов, издали бежала к нему навстречу, он подхватывал ее на руки, вносил в избу. И прежде чем лечь отдыхать, занимался с нею, играл, забавлял ее.

И вот перелет на другую точку, ближе к Ростову. Бушуев и Константинов собирали вещи, Зиночка помогала, но больше мешала, приставая к Бушуеву со своими вопросами. И вдруг она поняла, что он уезжает, что он уходит из дома надолго, может быть, навсегда. Она начала плакать, Бушуев ее успокаивал.

— Не надо, Зиночка, — говорил Бушуев.- Мы вернемся. Не мы, так другие дяди здесь будут.

— Нет, вы лючче, — качала головой девочка и вдруг разрыдалась безудержно, горько. Бушуев взял ее на руки и, пряча глаза от Владимира, долго ходил с ней по дому, что-то шептал ей на ухо.

А был еще и такой случай. При возвращении из разведки на пути от Таганрога к Ростову мотор на машине [196] Бушуева стал вдруг работать с перебоями. А внизу залив, и высота всего четыреста метров. Бушуев переводит машину в набор высоты, а мотор вот-вот остановится. Владимир приготовил ракеты для подсветки в случае посадки на воду. Но вот показались плавни — заболоченные рукава в устье Дона, и от сердца отлегло, страх прошел, появилась надежда на спасение.

С большим трудом долетели до аэродрома.

— Перебои в работе мотора, температура масла на красной черте, — сказал Бушуев технику самолета.

— Странно, — пожал плечами техник, — что же могло случиться?

Бушуев молча встал на стремянку, открыл масляный бак, посветил фонариком. В баке вместо масла пузырилась пена. Техник похолодел: за такое по головке не погладят. Ведь экипаж мог погибнуть. Внезапно обессилев, техник прислонился к крылу самолета, пояснил:

— Старый мотор. Перерасход масла... Я недозаправил перед этим полетом, думал хватит, а вы ходили около трех часов...

Наступило тягостное молчание.

— Ладно, — вдруг неожиданно-спокойно сказал Бушуев, — готовь самолет к повторному вылету. Да повнимательнее...

— Ты простил его за хорошую работу до этого случая?- спросил Константинов, когда они шли на командный пункт.

— Нет, — покачал головой летчик.- Человек, особенно если он связан с авиацией, с полетами, обязан всегда хорошо работать. Это его долг.

— За что же тогда? — настаивал Константинов.

— За то, что он человек, — ответил Бушуев.- Он совершил тяжелый проступок, но не умышленно. И никогда не поверю, чтобы техник пошел на такое со злым умыслом. И ты никогда не верь.

Да, необыкновенный человек Дмитрий Бушуев... [197]

Донбасс — угольное месторождение — представлялся Владимиру мрачным, закопченным, грязным, а оказался очень красивым. Все украшает его: речки, сады, рощи, пирамиды терриконов, красивые балки, поросшие кустарником. В мае все здесь цветет и благоухает. Тем тяжелее смотреть на сожженные дома, разрушенные шахты, заводы.

Полк обосновался на аэродроме, расположенном невдалеке от деревни Власово-Аюта. По дальним целям действует с аэродрома подскока — полевой площадки близ колхоза имени Энгельса, что в двадцати километрах южнее Ворошиловграда. Есть и еще один аэродром, вернее, полевая площадка в районе Зимовников. Площадка с очень узкой и короткой взлетно-посадочной, к боевой работе не приспособлена, но тем не менее, это постоянная база полка — учебная и ремонтная. Здесь готовят молодых, вновь прибывающих летчиков и штурманов. Здесь, установив три огромных, будто ангары, палатки, ремонтируют, восстанавливают избитые в боях самолеты.

Одновременно с выполнением боевой задачи полк получил возможность организовать отдых летающих экипажей. И вот первые шесть человек, среди них и Бушуев с Константиновым, прибыли под Сальск, в местечко, расположенное на берегу реки Сал. Это и есть дом отдыха 8-й воздушной армии. Рядом фруктовый сад, бахча. Самый большой из домов — школа медицинских сестер. И место, и время — все способствует отдыху. С утра и в течение всего дня летчики купаются, загорают, играют в волейбол. И вечером скучать не приходится: одни смотрят кино, другие танцуют, третьи пропадают на волейбольной площадке.

Отдыхающие меняются через каждые пять дней. Прилетают и улетают на У-2, истребителях, бомбардировщиках, садятся тут же, в степи, необозримой, ровной.

Здесь, в доме отдыха, Владимир встретил летчиков [198] из знаменитого полка истребителей, которым командовал Лев Шестаков. На всех фронтах были известны Герои Советского Союза Алексей Алелюхин, Павел Головачев, Владимир Лавриненков, Амет-хан Султан. Какое-то время полки Шестакова и Калашникова базировались на аэродроме в Ростове, и Константинов нередко встречался тогда с прославленными летчиками, но Амет-хана впервые он здесь увидел на волейбольной площадке.

Владимир читал о нем во фронтовых газетах, видел его фотографии, данные крупным планом, и представлял его высоким, плечистым, исполинской силы человеком. А он оказался совершенно иным: ниже среднего роста, тонкий, хрупкий. У него приветливая улыбка, мягкий характер.

На волейбольной площадке истребители сражались с «кукурузниками» (так окрестили штурманов и пилотов У-2), и Владимир, глядя на Амет-хана Султана, удивлялся: откуда в нем, скромном, неприметном, такая удивительная отвага, такая непоколебимая воля к победе.

А вскоре обнаружил в нем еще одну очень хорошую черту характера — стремление помочь товарищу. Однажды над домом отдыха появился двухместный «як». Все собрались у площадки: интересно, кого-то привезли, кого-то увезут. Собрались все, а в степь побежал один — Амет-хан Султан. Отбежав метров на триста, он остановился и, раскинув в стороны руки, лег, изобразил посадочный знак. «Ничего вроде особенного, — думал Владимир, — но никто, и я в том числе, не догадался этого сделать, а он догадался, помог товарищу». Этот, почти незначительный эпизод на всю жизнь запомнился Владимиру как пример хорошего, доброго.

На Миус-фронте, в пятидесяти километрах от переднего края, между станциями Иловайск и Донецко-Амвросиевка, немцы оборудовали аэродром, посадили на [199] него истребители и бомбардировщики, оградили прожекторами, зенитками. Полк майора Калашникова получил боевую задачу: разбомбить это гнездо.

Летая с аэродрома Лысогорка, бомбили две ночи подряд. Как и обычно — Бушуев с Константиновым. На третью ночь командир полка их разлучил. Сказал, что надо вводить в строй вновь прибывших летчиков.

— Полетишь с сержантом Фанышевым. Учти, у него это всего лишь четвертый боевой вылет, — предупредил он Константинова, — в прожекторах еще не был, под обстрел не попадал. Пойдете первыми.

Понятно, почему первыми: чтобы иметь возможность нагрянуть внезапно. Взлетели, по пути поднялись на тысячу двести метров. Погода хорошая, ночь звездная, луна светит в полдиска. Зная, что станция Донецко-Амвросиевка, лежащая на пути к цели, прикрыта сильным огнем зениток, оставили ее в стороне и вышли на Амвросиевку, на хорошо заметный ориентир в районе аэродрома. С нее и решили зайти на цель. Курс двести шестьдесят. Впереди аэродром. За ним железная дорога, обрамленная лесопосадкой. «Планируй!» — командует штурман. Летчик убирает обороты мотора, начинает снижение. Прожекторы пока не включаются, «эрликоны» не бьют.

Владимир вдруг замечает, что планировать они начали рано. Аэродром еще впереди, а высота уже шестьсот метров. Он не ошибся, он рассчитал правильно. Ошибся летчик, резко сократил обороты мотора. Над границей аэродрома высота четыреста метров, а увеличить обороты нельзя: немцы услышат, обнаружат, откроют огонь.

— Володя! Что делать? — забеспокоился летчик.

— Ничего, — отвечает Владимир, — радуйся, пока не осветили.

Самолет идет по правой, северной стороне аэродрома, над капонирами, но... самолетов в них нет. В чем дело? Неужели перебазировались? Нет, не может быть: [200] времени мало, не успели. А высота уже триста. Куда бросать бомбы? И вдруг Владимира будто толкнуло, он повернулся и посмотрел в левую сторону. Под левым крылом самолета тускло блеснули широкие плоскости. «Юнкерсы!» Вот почему их нет в капонирах! Они рассредоточены по летному полю.

На решение — доли секунды. Если не отбомбиться сейчас же, потребуется новый заход. Но будет ли такая возможность? Едва ли. И Владимир спешно бросает серию бомб. Шесть осколочных. Слышит их близкие взрывы. Бросает светящую. Еще одну. И сразу включились прожекторы, начали бить «эрликоны». Все небо в огне.

— Разворот влево! — кричит штурман.- Влево, на восток!

Слева внизу вспыхнуло пламя. Это горит «юнкерс». Пламя охватило широкую плоскость. У-2 в глубоком развороте над границей аэродрома, высота сто метров. Владимир хватается за пулемет, бьет по прожекторам, по огневым установкам, откуда, пульсируя, вылетают шары «эрликонов». Летчик маневрирует, но неумело, вяло. Владимир хватает управление, резко бросает самолет из стороны в сторону. Кричит:

— Вот так надо! Быстрее, энергичнее!

Снова бросается к пулемету, стреляет. Снова хватается за управление...

Высота пятьдесят. Прожекторы отстали, бросили — слишком мала высота. Вслед еще летят пулеметные очереди, но проносятся выше, над головой — мала высота самолета. Все, ушли! Из воды вышли сухими.

— Все! — облегченно вздыхает штурман.- Набирай высоту.

Летчик послушно выполняет команду, набирает семьсот метров. Аэродром виден отлично. «Юнкерс» полыхает огромным костром. «Покажем себя, — говорит штурман.- Помигаем огнями, подразним фашистов».

Опять новое в тактике! И автор этого нового опять [201] Дмитрий Бушуев. Константинов — помощник. Вместе думали, вместе рассчитывали, говорили с командиром полка, инженером Федоровым. Они одобрили, согласились, и идея претворилась в практику. До этого боевые задания выполняли одиночными экипажами, теперь летят в составе звена: Бушуев и Константинов, Кухаренко и Сапрыкин, Шибанов и Маркашанский. И это не днем, а ночью.

Чтобы лететь строем, надо друг друга видеть, а для этого надо держать включенными аэронавигационные огни. Но их увидят и вражеские зенитчики.

— А если установить лампочки на верхней части фюзеляжа?- спросил Александр Александрович Федоров.- Их будет видно только сбоку и сверху, то, что и нужно для полета в строю. А снизу, с земли, не видно...

Что еще может быть лучше такого предложения? Все согласились. Инженер полка по электроспецоборудованию Алексей Соколов установил лампочки, и вот звено летит строем. Звено Бушуева.

Говоря о тактике нанесения удара, Бушуев предложил два варианта.

Вариант первый: бомбить всем сразу по сигналу ведущего. Это повысит мощь удара. После сброса бомб экипажи рассредоточиваются, становятся в круг и с круга обрабатывают цель пулеметным огнем. Противник, хочет он того, или не хочет, ведет свой огонь сразу по нескольким целям, а это снижает вероятность попадания. Независимо от того, по одному он бьет самолету или по всем, экипажи, выручая друг друга, подавляют его огонь огнем своих пулеметов.

Второй вариант: так же, как и в первом, до цели экипажи идут звеном. Перед бомбометанием рассредоточиваются, отстают друг от друга на дистанцию семьсот — восемьсот метров. Ведущий, осветив цель для себя и первого ведомого, сбрасывает бомбы и с разворотом влево встает в боевой порядок «круг». Первый ведомый [202] бьет по зенитным точкам, открывшим огонь по ведущему или по кому-то из ведомых. Затем, сбросив бомбы на освещенную цель, освещает ее для второго ведомого и идет в круг вслед за ведущим. Второй ведомый действует так же. Встав в круг, экипажи расстреливают прожекторы, подавляют огонь зенитных точек — готовят «рабочее место» для другого звена.

Договорились, что в первом вылете будут действовать по второму варианту. Так предложил Константинов.

— Цель незнакомая, — сказал он, — сколько там прожекторов и зениток, пока неизвестно. Вдруг всех сразу осветят?

С ним согласились, предложение дельное. Но следующее звено может действовать уже по первому варианту.

Звено на подходе к цели — пакгаузам и плавсредствам — небольшим суденышкам в порту Таганрога. Бушуев дает сигнал: «Рассредоточиться», и уходит вперед. Константинов сбрасывает бомбы-фугаски, затем светящую. Фашисты пока молчат. Бушуев разворачивается влево, зенитчики открывают огонь по второму самолету, подходящему в эту минуту к цели. Владимир берется за пулемет...

И вот звено уже дома, на аэродроме. Возвратившихся с боевого задания окружили товарищи.

— Ну как? Хорошо ли все получилось?

— Отлично! Здесь можно друг другу помочь, поддержать...

— Вижу, по Шибанову бьет «эрликон», но не успел я прицелиться, Константинов как его резанет, он и захлебнулся! — восторгается Василий Сапрыкин.

— На секунду тебя потерял, — говорит Шибанов Бушуеву, — и вдруг трасса с твоего самолета... По трассе легко друг друга увидеть...

Все говорят, кричат, делятся впечатлениями. Молчит [203]

только Бушуев. Молчит, чуть-чуть улыбается. Сдержанно, снисходительно. «Ну и выдержка, ну и характер, — думает Владимир, — позавидуешь».

Полк действует напряженно. Экипажи бомбят эшелоны на станциях, скопления войск, мотоколонны, переправы и мосты через реку Миус и Миусский лиман, плавсредства в порту. Действуют и одиночно, и в составе звена по плану Бушуева. И вдруг 20 августа важное сообщение: наши войска прорвали Миус-фронт, пошли вперед, на запад, параллельно береговой черте Азовского моря в направлении Токмак — Черниговка.

На аэродроме идет митинг. Выступает Остромогильский:

— Мы долго отступали, теряя товарищей, теряя территорию. Но, отступая, непрерывно бились с врагом, постепенно перемалывали его живую силу и технику, И мы отстояли Сталинград. Теперь одержали победу под Ростовом. Снова настал ответственный час: освобождение Донбасса. Мы собрались, чтобы сказать: задачу, поставленную перед нами, выполним.

На боевом курсе

Летит фронтовое время. Уже позади служба в роте связи, рейсы с боеприпасами к линии фронта, маневры на автомашине под ударами Ме-109. Тамара добилась своего: вновь летает, служит в полку легких ночных бомбардировщиков. Ее уже научили водить машину в лучах прожекторов, показали пути к передовой. Фронт недалеко, и его горячее дыхание доходит сюда, к Новгороду, в районе которого расположен авиаполк. Докатывается глухими раскатами [204] канонады, воем моторов наших и фашистских бомбардировщиков, зарницами пожаров, полыхающих на горизонте.

Тамаре не терпится приступить к настоящему боевому делу, но командир полка майор Яковлев почему-то ее придерживает, не посылает на задания. При первой же встрече с ней он не скрыл своего недовольства, что в полк назначена женщина. «Лучше бы самолет прислали, — сказал он Тамаре, — летчиков хоть отбавляй, а самолетов не хватает, за каждым закреплено по два экипажа, летают по очереди. Злые все ходят, недовольные. И вообще, не женское это дело — летать на бомбежку...»

— С этого надо было и начинать, что не женское, — обиделась Тамара.- Бомбить, значит, не женское, а возить снаряды и быть под бомбежкой — женское?

— Ладно, ладно, обижаться здесь нечего, — примиряюще говорил командир и вновь сердился: — Обидчивость, данную вам природой, при решении летных вопросов применять запрещаю. Учтите, полк здесь мужской, а не женский, поблажек не будет.

Тамара на поблажки и не рассчитывала, напротив, она хотела лишь одного, чтобы ей разрешили ходить на боевые задания. С этим вопросом она однажды и пришла к командиру полка. Майор, до того веселый, приветливый, вдруг рассердился:

— Константинова, не заставляйте меня командовать вам «кругом».

У Тамары затряслись губы, но она сдержала себя, не расплакалась. Проглотив незаслуженную обиду, молча ушла с командного пункта, Обидно. Все летают к переднему краю, бомбят позиции вражеских войск, а она все в районе аэродрома, все тренируется: летает в прожекторах, пилотирует в зоне. Это нужно, полезно для обретения навыков, опыта, но должен же быть какой-то предел! [205]

Но вот тренировки закончились. Тамара идет на боевое задание. С ней — Анатолий Гашков, лучший штурман полка, лейтенант. Тамара теперь иного мнения о майоре Яковлеве. Она от души благодарна командиру авиачасти. За чуткость, заботу, за доброе к ней отношение. И летать разрешил, и лучшего штурмана в экипаж назначил. А от штурмана зависит многое: и точность выхода в район цели, и поиск ее, и вероятность ее поражения: бомбы ведь сбрасывает штурман.

— Главное, что от тебя требуется, — говорит лейтенант Гашков, — это выдержать заданный курс на маршруте и боевой курс перед бомбометанием. И еще: сумей сманеврировать, когда немцы откроют огонь. Но маневрировать на боевом курсе нельзя. Даже при самом страшном огне. Иначе я промахнусь, бомбы пойдут впустую.

Мотор работает ровно, надежно. Тугая воздушная струя плавно обдувает кабину. Ночь безлунная, темная, и от этого только ярче кажутся огни из выхлопных патрубков. Они мельтешат перед глазами, мешают смотреть, но от них никуда не денешься. Тамара глядит на приборы. В темноте они светятся лучше, отчетливее. Высота тысяча двести метров, скорость сто километров, курс двести семьдесят. Наконец-то она летит на запад! Как долго Тамара ждала этого дня, как долго об этом мечтала!

— До цели осталось десять минут полета, — предупреждает Тамару штурман.

Нервы напряжены, но, как это ни странно, Тамара не чувствует страха, неуверенности. Она очень надеется на Гашкова, на его опыт, мастерство. Наслышана Тамара и об умении штурмана внезапно нагрянуть на цель, точно ударить по ней, быстро сориентироваться и подсказать летчику, как незаметно и быстро уйти на свою территорию. Поэтому летчики, с которыми летает штурман Гашков, не теряют ориентировку даже в самых сложных [206]

погодных условиях, меньше других попадают под огонь «эрликонов», а следовательно, и самолеты их меньше стоят на ремонте, больше других летают.

— Газок прибери, — командует штурман, — снижайся до высоты восемьсот.

Вот она, хитрость Гашкова, а что за нею скрывается — Тамаре уже известно. Еще на земле они уточнили, что ветер сегодня западный, то есть встречный. «Это и плохо и хорошо, — говорил Гашков еще на земле.- Встречный уменьшит путевую скорость самолета, увеличит время полета. Представь, — пояснял Гашков, — нас обнаружили за пять километров до цели, открыли огонь. На какой скорости мы быстрее пройдем эти пять километров — на сто или сто пятьдесят?» Так ясно и коротко разъяснил он отрицательную сторону встречного ветра.

«И все-таки отрицательного здесь меньше, чем положительного», — толковал далее штурман. И пояснил, что при встречном ветре, когда звук мотора относится назад, можно скрытно выйти на цель, внезапно нанести удар. А это самое главное. Потом, если противник и откроет огонь, то он уже не так страшен. Когда сброшены бомбы, летчик может энергично маневрировать, уходить на свою территорию. Огонь страшен тогда, когда самолет на боевом курсе, когда штурман прицеливается, а летчик, боясь «пошевелиться», старается провести машину «по ниточке» — с точностью до градуса выдержать курс, до километра скорость, до метра высоту. Ошибка, неточность приводят лишь к одному — бомбы пойдут впустую.

Уменьшив обороты мотора, Тамара ведет самолет со скижением. Мотор уже не рокочет, лишь приглушенно шумит. Высота восемьсот. Снижаться больше не нужно. Тамара переводит У-2 в горизонтальный полет, добавляет обороты мотору.

— На боевом! — командует штурман, и Тамара, впившись взглядом в приборы, мелкими точными [207] движениями педалей и ручки точно выдерживает скорость, курс и высоту. — Бросаю светящую бомбу!

Самолет идет в темноте, а местность видна как на ладони. Тамара глядит вниз и на приборы. Впереди, за полусожженной деревней, — плавный изгиб речушки, на том берегу темные пятна кустарника, за ним цель — артиллерийская батарея. Тамара не видит ее, но знает, что именно здесь она и находится и именно в это место бросит бомбы Гашков.

— Бросаю!..

И сразу ожили прожекторы, подняли свои лучи, зашарили по небу, стараясь поймать самолет. Но поймать его трудно: пока светящая бомба в воздухе, самолет почти невидим. Но дело не только в том, что его трудно увидеть, свет САБ морально действует на зенитчиков и прожектористов противника: в любую минуту их может накрыть авиабомба или пронзить пулеметная очередь. И тут им, конечно, не до поиска, не до стрельбы.

Однако бомба горит недолго. Скоро она погаснет, и прожектористы снова начнут искать самолет. Но Гашков не ждет этой минуты, он быстро дает Тамаре курс на свою территорию.

После посадки летчик и штурман пришли на командный пункт. Тамара должна доложить командиру полка о выполнении боевого задания. Командир сидел за столом строгий и озабоченный. Он просматривал какие-то документы, но, увидев Тамару, вдруг просиял, улыбнулся, как ей показалось, облегченно вздохнул. Поднявшись из-за стола, шагнул навстречу и, не дослушав доклада, крепко пожал руку, поздравил:

— С первым боевым вылетом вас, Константинова! Как говорится, с боевым крещением! — посмотрев прямо в глаза, внимательно, испытующе спрашивает: — Ну как? В прожекторы не попали? Под зенитным огнем не были? [208]

Тамара пожимает плечами и говорит совершенно не то, чего, как она поняла, ожидал командир:

— Даже не верится, что все получилось так просто, обычно. Конечно, это все благодаря штурману. К цели подошли скрытно, неожиданно. Осветили ее, сбросили бомбы. Только тогда включились прожекторы, начали бить «эрликоны». Но уже было поздно, мы быстро ушли. Так что немцы ничего не успели...

Командир улыбается ласково, задумчиво. А Тамара продолжает:

— Боялась встретить ураганный огонь зениток, очень боялась прожекторов... А получилось — ничего особенного.

— Зря, выходит, боялась. Разочарование полное! — шутит командир.- Может, и не стоит больше летать? А? Зачем же, если нет никаких впечатлений? — И серьезно закончил: — Вы правы, Константинова, огонь миновал вас благодаря умелым действиям штурмана, его опытности, предусмотрительности. Подумайте, еще раз оцените этот полет, проанализируйте его, критически оцените свои действия. А теперь — на отдых, сегодня больше не полетите.

— Нам запланировано два полета, — напоминает Тамара.

Командир не согласен:

— На сегодня хватит. Идите на отдых.

Время еще не позднее. Гашков и Тамара неспешно идут к деревне, близ которой расположена их боевая площадка. В деревне они и живут, по два-три человека в избе. Тамара живет одна у многодетной хозяйки, муж которой сражается здесь же, на Волховском фронте.

Наступает весна, под ногами хрустит ледок, затянувший перед вечером лужицы. В небе рокочет мотор. Экипаж, пришедший с боевого задания, проходит над стартом, мигая аэронавигационными огнями. Это сигнал — доклад о возвращении и запрос на посадку. [209] Доклад — это понятно, но надо ли спрашивать разрешение на посадку. Оказывается, надо, поясняет Пашков. Научил и потребовал этого горький опыт войны, точнее, фашистские истребители Ме-110. Имея большой запас горючего и сильное пулеметно-пушечное вооружение, они ходят по нашим прифронтовым тылам, высматривают ночные аэродромы, подкарауливают и атакуют самолеты, когда те заходят на посадку. Иногда сбивают именно на планировании, когда самолет идет в створ полосы и внимание летчика приковано к земле.

— Чтобы фашист не нагрянул внезапно, — говорит Гашков, — под шум наших моторов, в помощь руководителю полетов выставляются посты «слухачей». Три-четыре поста вокруг аэродрома. На них — солдаты, умеющие отличать звук немецких моторов от наших. Расположившись по границе аэродрома, они слушают небо.

Летчик и штурман тихо идут по деревне, каждый занят своими мыслями, своими заботами, но получается, что и мысли и заботы у них общие, больше того, одни и те же.

— Ты обратила внимание, как обрадовался командир, когда мы пришли на КП? — спрашивает Гашков.- Это он тебе обрадовался. И разговаривал — обратила внимание? — только с тобой.

Да, Тамара это увидела сразу, но вначале восприняла это как и положено: ведь она совершила первый боевой вылет. И она этому рада, и командиру должно быть приятно. Тем более показалась обидной и так больно кольнула фраза, произнесенная им в разговоре: «Может, не стоит больше летать?» И эта фраза не выходит из головы, хотя командир говорил вроде бы в шутку.

— То, что командир обрадовался, я это увидела сразу, — отвечает Тамара, — но никак не пойму причину. Может, я ошибаюсь, но мне кажется...- Тамара помолчала, подумала, советуясь с собой: говорить или не говорить, [210] и сказала: — Мне кажется, что командир обрадовался не тому, что я сделала вылет, а что видит меня живой и здоровой.

— Так это естественно.

Но Тамара будто не слышит его.

— Ты знаешь, слово «обрадовался» здесь не совсем подходит. Мне кажется, что командир не обрадовался, а скорее удивился. И мне понятно теперь, почему так долго он не пускал меня на задание, почему невзначай, будто в шутку обронил фразу: «Может, не стоит больше летать?»

— Почему же? — недоумевает Гашков

— Он не верит в меня как в летчика, — с обидой поясняет Тамара. — Все-таки женщина...

— Не сгущай краски, Тамара. — Остановившись, Гашков смотрит на проходящий вверху У-2. Самолет мигает огнями, просит разрешения на посадку. Отсюда не видно, но можно понять: разрешили. Летчик выключил аэронавигационные огни, пошел к третьему развороту для захода в створ полосы.

— Счастливые вы, мужчины, — вздыхает Тамара. — Экипаж сейчас приземлится, снова подвесит бомбы, снова пойдет на задание. А я полетик сделала — и домой, на отдых. «Хорошего понемножку», — решил командир.

— Так и я ведь тоже иду домой! Тоже выполнил только «полетик».

— Верно. Но из-за кого? Из-за меня. Если бы ты летал со своим летчиком, а не со мной, ты сделал бы три-четыре полета, а то и больше. Разве не так?

— Вообще-то, наверное, так, — помедлив, отвечает Гашков. — Нам ведь планировалось два полета, почему же один отменили? Непонятно.

На следующую ночь Тамара выполнила два полета. Один в самом начале, второй уже в конце ночи, под утро. И оба полета с Гашковым. Но кроме нее он еще трижды летал со своим летчиком. И Тамара твердо [211] решила, что командир полка не доверяет ей, сомневается в ее летных способностях, мастерстве, мужестве. Поэтому и не пускает ее с другим, менее опытным штурманом.

Полк не летал три ночи — шли дожди, над районом висела низкая облачность. На четвертую ночь командир запланировал Тамаре три полета, но едва она выполнила первый, как случилась беда — один из экипажей был сбит зенитным огнем противника. Она узнала об этом сразу же после посадки. У нее заныло в груди, но она сдержалась, не показала, как ей тяжело, а когда ее самолет, пилотируемый другим летчиком, снова поднялся в небо, ушла в темноту и дала волю слезам. Она оплакивала и только что погибших товарищей, и себя, так внезапно осиротевшую с гибелью мужа, и дочку, оставшуюся без отца.

Когда ее самолет возвратился и снова был подготовлен к полету, Тамара, соблюдая очередь, снова села в кабину с твердой решимостью выполнить боевую задачу. Она уже приготовилась к запуску мотора, но прибежал посыльный и сказал, что командир полка распорядился передать машину другому пилоту.

Нет ничего обиднее, когда летчик получает распоряжение уступить свой самолет кому-то другому. Даже если более опытному, старшему, даже если кому-то из командиров. И действительно, на самолете Тамары полетел командир другой эскадрильи — его самолет из боя пришел неисправным. Но Тамара не обиделась, она обеспокоилась. Для комэска самолет могли отобрать у любого из летчиков, отобрали же у нее.

На следующий день Тамара пришла к командиру полка. Надо поговорить, выяснить то, что волнует, не дает спокойно жить и работать. Оказалось, командир ее ждал, [212]

— Обязательно надо, — сказал он.- По душам. Откровенно. По-человечески.

Они говорили долго, и последнее слово было за командиром:

— Не могу, Константинова, сил моих больше нет. Посылая вас на задание, посылаю в огонь, а если точнее, на возможную смерть. Сколько людей погибло! И вчера не вернулось двое. Случись подобное с вами, всю жизнь буду казниться. У вас же дочурка. Она потеряла отца. Не могу, чтобы в нашем полку она потеряла и мать. Поймите, не могу. И не допущу!

— Что же мне делать? — спросила Тамара в отчаянии.

— Я созвонился с начальством, попросил перевести вас из полка. Мне обещали. Будете служить в эскадрилье связи, там тоже У-2. Все решено, Константинова, приказ о назначении будет подписан на днях.

Эскадрилья связи — на том же Волховском фронте. В эскадрилье, как и в полку легких ночных бомбардировщиков, только мужчины, вернее, молодые ребята. И тот же У-2. Пожалел Тамару командир ночного полка, не хотел посылать под огонь, на риск и смерть, а получилось как в известной пословице: из огня да в полымя. На бомбежку она теперь не летает. Она развозит секретную почту, офицеров связи, иногда больших командиров, но все это близ линии фронта.

Если раньше, летая бомбить врага, Тамара опасалась только зениток, то теперь за ней охотятся истребители. Если раньше она летала только в темное время и ночь была ее надежным союзником, то теперь, когда она летает лишь в светлое, день, особенно солнечный, яркий, стал ее недругом. Так же, как раньше, когда она возила боеприпасы. Только раньше, услышав гул моторов вражеских истребителей, она могла укрыться вместе с автомашиной [213] в лесу, а теперь в лесу не укроешься и спасение только в одном — не попадаться фашистам на глаза. А как это сделать, если они на каждом шагу? Дважды она уже приходила домой на изрешеченном самолете.

Доставить в назначенный час секретный пакет, избежав при этом встречи с истребителями, или, встретившись с ними, благополучно от них уйти — это искусство. Но Тамаре это искусство не по душе. Не по душе ей такие полеты, когда надо скрываться, маскироваться и прятаться. Не по душе ей и легкокрылый У-2. Она уже чувствует, что нужен ей боевой самолет, нужно оружие, чтобы она могла рассчитаться с врагом за все, что накипело в душе. За потерянного мужа, за погибших товарищей по эскадрилье, за разбитый родной город Калинин...

Об этом она и сказала Мишуткину, своему товарищу, летчику эскадрильи связи.

— Ты знаешь, у нас с тобой одни и те же заботы. Я тоже мечтаю отсюда уйти, — признался Мишуткин.

— Куда же? И каким образом?

— По разнарядке уйти в какой-нибудь учебно-тренировочный полк, там переучиться на боевой самолет, а оттуда — на фронт по назначению.

— И это возможно?

— Конечно.

— А почему же ты раньше не использовал эту возможность?

— Не знал. Разнарядки в эскадрилью приходят, но командир их скрывает, не хочет отпускать летчиков. Об этом мне сказал товарищ, который служит в штабе дивизии, он и предупредит меня, когда придет разнарядка очередная.

— Мишуткин! — взмолилась Тамара.- Мы же друзья, неужели ты мне не поможешь?

— Помогу обязательно, иначе какой же я товарищ, — пообещал Мишуткин. [214]

«Здравствуй сестричка! — пишет Владимир.- Наши полковые дела идут хорошо, это значит — победно. Отошло время, когда мы отступали. Теперь отступают фашисты. И не просто отступают, а порой и удирают. Да так, что наши войска не могут их догнать. Мы помогаем, нацеливаем их с воздуха, указываем направление преследования, а затем и ударов. Интересная работа! Никогда ничего подобного не испытывал. Представляешь!

Рад за тебя, что снова летаешь. Знаю, что сейчас у тебя на душе. Молодец, своего добилась. Так и надо...»

«А может, я не права, — думает Тамара, прочитав письмо брата, — может, поступаю не так, как следует? Возить снаряды на автомашине — не по мне. Хотя другие возят, и ничего, не жалуются. Возить на У-2 пакеты с особо важными распоряжениями — тоже не по мне. Хотя другие возят, и ничего, даже рады. Не слишком ли многого я хочу?

Нет, не слишком. Мишуткин тоже воевать хочет по-настоящему, своими руками фашистов бить. И другие тоже. Поэтому и разнарядки комэск под сукно прячет. Скажи только о них, только обмолвись, как все станут требовать отправить их на переучивание. Все захотят летать на «илах», Пе-2. Спасибо тебе, братишка, что за меня радуешься, но я не радуюсь, я еще не добилась того, что мне нужно, чего душа требует. Но я добьюсь, Добьюсь обязательно!»

В небе Донбасса

Полк майора Калашникова, содействовавший прорыву Миус-фронта, помогает теперь наземным войскам в наступлении, бомбит отходящего врага на дорогах, станциях, в населенных пунктах. Откатываясь на запад, фашисты ожесточенно сопротивляются [215] на земле и в воздухе. Самолеты приходят разбитыми, ранен летчик Воронков, погибли летчик Кулагин и его штурман Чалый. Чалый — опытный, знающий свое дело авиатор. Но несмотря на это, всегда учился, всегда обращался за помощью к еще более опытным товарищам, чаще всего к Константинову. Дошел почти до Донбасса, до родных своих мест, и погиб недалеко от своего дома: до войны он жил в Красноармейске.

Сейчас полк действует с аэродрома Николаевна, что в шестидесяти километрах севернее Мариуполя. Звено Бушуева бомбило разъезд Бельманка в пятнадцати километрах от станции Токмак. Через день бомбили Токмак. Затем разбили паром на Днепре. Когда подходили к цели, в облаках появились разрывы, и в лучах лунного света заблестела река.

— Смотри, Дима! — воскликнул Владимир.- Днепр! Красота-то какая!

— Вижу, — ответил Бушуев.- Но Днепр пока что немецкий. И переправы на нем — немецкие.- И вдруг запел: — «Из твоих стремнин ворог воду пьет...» — Помолчал и жестко добавил: — Но недолго ему осталось...

Наши войска приближаются к Запорожью. Там расположены сильный вражеский гарнизон, долговременные укрепления. Полки У-2 дивизии генерала Павла Осиповича Кузнецова должны помочь нашим наземным войскам громить врага. Но Запорожье прикрыто прожекторами, зенитной артиллерией среднего и крупного калибра.

Звено в составе экипажей Бушуев — Константинов, Кухаренко — Сапрыкин, Шибанов — Маркашанский получает боевую задачу: обеспечить работу дивизии, заблаговременно нанеся удар по прожекторам и зенитным установкам.

Задача сложная и очень опасная: экипажи должны вызывать огонь на себя и сами же подавлять его.

Звено выполняет работу так, как предложил Бушуев. Майор Калашников с ним согласился. Впереди идет экипаж [216] Бушуева, за ним с временным интервалом две-три минуты — экипаж Кухаренко, затем Шибанова. Каждый экипаж берет по шесть осколочных бомб и по три светящих. Кроме того, боекомплект для пулемета.

Двадцать минут полета, и вот она, цель — прожекторы и зенитки. Высота тысяча метров. Бушуев идет, не сбавляя оборотов мотора. Немцы молчат, очевидно в недоумении: почему самолет подходит так открыто, даже не приглушив мотор? Может, это разведчик?

И фашисты не выдерживают, включают прожектор. Пока один. Самолет заходит в его направлении, бросает бомбу. Прожектор погас, но тут же поднялись другие, заработали зенитки. Штурман бросает светящую бомбу, и дуэль начинается...

К цели подходит Кухаренко. Огонь врага усиливается, только успевай поворачиваться. Но теперь они действуют парой, так надежнее. Чувствовать локоть друга в бою — большое дело.

Подходит Виктор Шибанов, с ходу вступает в бой. Теперь их трое. Немцы ожесточились вконец. Снаряды зениток рвутся так близко, что заглушают рокот моторов.

Бушуев и Константинов уходят. Два экипажа остаются. Потом остается только один. Можно было уйти всем сразу, но надо продлить пребывание советских машин над вражеской территорией, продлить воздействие на противника, нанести ему как можно больший ущерб. Наконец уходит и Шибанов, повесив над целью последнюю светящую бомбу — для экипажа, подошедшего во главе основных сил дивизии.

Конец сентября. Бушуев и Константинов летят подыскивать площадку для полка в районе юго-западнее станции Большой Токмак, на северном побережье Азовского моря. [217]

Составили кроки на три площадки. А потом увидели четвертую, более подходящую. Бушуев спланировал, сел и... угодил колесом прямо в канавку — след ручейка. Левый подкос шасси сломан, лонжероны нижнего крыла повреждены. Крылья опустились, будто у раненой птицы. Бушуев побледнел как полотно: авария!

Постояли, подумали, заторопились в деревню в надежде найти какую-то помощь. Фриденсбург оказался селением немецких колонистов. Прямая улица, кирпичные дома под цинком и черепицей, широкие окна. На усадьбах большие кирпичные сараи, фруктовые сады. Но повсюду безлюдье, будто все вымерло — ни души. В одном из домов нашли старого крестьянина.

— А где же люди?

— Немцы угнали...

— Как же так, немцы угнали немцев?

— Да, угнали силой, в фатерланд.

Бушуев принял решение: добираться до полка будет сам. Владимир останется стеречь самолет. Посмотрел на часы, подумал и сказал:

— Туда и обратно сто сорок километров. Пока доберусь, пока соберемся обратно... Завтра во второй половине дня буду здесь с техниками.

И действительно, под вечер следующего дня к месту посадки прибыли две грузовые машины. На первой Бушуев, на второй инженер эскадрильи Бардин и трое механиков.

Приступили к разборке самолета. Отсоединили крылья, шасси, мотор, погрузили на автомашину.

— Не беспокойся, — говорит инженер Бушуеву, — спишем. Мотор пригодится, а самолет спишем, ему ресурс добавляли пять раз. Ты летал на старье и считай, что тебе повезло: самолет мог развалиться в воздухе.

Бушуев молчит, понимает: инженер утешает его. Дело-то [218] теперь не исправишь. Посмотрел на часы, заторопился:

— Едем. К утру будем дома, отдохнем, а ночью пойдем на задание. Поломку оправдывать надо.

Всем ясно, что торопиться незачем, что дорог в степи много и все перепутаны, что проплутаешь ночь понапрасну. Но и все понимают Бушуева, его состояние.

Едут. Ночь звездная, светлая, а видимости нет, мгла стоит, серая дымка. Фары включать нельзя — можно попасть под огонь вражеского самолета. Остановились. Посовещались. Решили: на первой машине поедет Константинов; на второй, вместе со всеми — Бушуев.

— Ты штурман, тебе и искать дорогу, — говорит командир.- Посматривай назад. Увидишь, что мы отстали, — жди.

Тронулись. Едут. Трудность в том, что дороги на карте не сходятся с дорогами на местности. Много новых, уже военного времени — от танков, автомашин. Еще трудность: дорога неожиданно разветвляется на две, на три, а то и четыре. Остановившись у второго разветвления, Константинов поджидает Бушуева. Вот он подъехал. Посоветовавшись, решили, что общее направление штурман будет определять по Полярной звезде, что особенно пригодится на развилках, а детальную ориентировку восстанавливать в населенных пунктах.

У Бушуева все время что-то не клеилось. Его шофер то отставал, то уходил в сторону, на другую дорогу. Владимир останавливался, сигналил, ждал. Машина появлялась откуда-то сбоку, то слева, то справа. Не вылезая из машины, Бушуев давал команду; «поехали», и движение возобновлялось.

Но вот Бушуев отстал окончательно. Владимир остановился, надеясь, что машина вот-вот подойдет и они снова тронутся вместе. Машина не появлялась. Он стал подавать звуковые сигналы, включал и выключал фары — бесполезно. В его машине был разобранный самолет, [219] в нем ракеты и ракетницы. Владимир стрелял, надеясь, что Бушуев увидит. Но все было напрасным. Первая машина в полк пришла утром, к завтраку.

— А где вторая, где Бушуев? — спросил командир полка.

— Сзади, — ответил Владимир, — скоро приедут.

Но вторая машина приехала только после обеда. Владимир не находил себе места, уже решил, что с Бушуевым что-то случилось. А случиться могло. И «мессер» мог обстрелять, и «юнкерс» разбомбить. К счастью, все обошлось. Бушуев вышел из кабины живой, невредимый, но чернее тучи. Смерив Владимира недобрым взглядом, зло процедил:

— Бросил... Если решил нас бросить, то хотя бы предупредил. Мы бы не надеялись...

Владимир задохнулся от обиды, несправедливости, хотел что-то сказать, оправдаться, возмутиться, но Бушуев отвернулся. Оправдываться было бесполезно. Он ничему не верил. Три дня Бушуев молчал, не разговаривал, игнорировал своего штурмана. Владимир переживал, не знал, что делать. Нет слов как тяжело, если тебе не верят.

Все эти дни они продолжали летать. Причем с того же самого дня, вернее, с той ночи, накануне которой вернулись после скитаний по степи. Бушуев даже не успел отдохнуть перед полетами, ведь он приехал во второй половине дня. Да и Владимир не отдыхал, дожидаясь Бушуева, беспокоясь за него. И за то, что они сразу пошли на задание, спасибо майору Калашникову. Анатолий Захарович понял состояние Бушуева, понял, как он будет терзаться, мучиться, думая, что ему не доверяют как летчику. Ведь после поломки машины ему надо было дать два-три контрольных полета по кругу, два-три тренировочных... Так положено по инструкции.

Калашников с пониманием отнесся к Бушуеву и Константинову, и они вылетели на задание в ту же ночь. [220]

А в следующие ночи они летали с аэродрома подскока Копани, который они сами же подыскали несколько дней назад.

Отношения между боевыми друзьями оставались натянутыми: Бушуев оставался непреклонным, непримиримым, и трудно сказать, сколько бы это продолжалось, если бы не случай. Однажды командир полка приказал вылетать немедленно.

— Давай побыстрее! — бросил Бушуеву Владимир, и они побежали к машине. Техника рядом не оказалось, и Владимир, не теряя времени, сам взялся за винт, зная, как только мотор заработает, техник сразу окажется рядом, Бушуев, сел в кабину, командует:

— К запуску!

— Есть, к запуску! — отвечает Константинов.

— Выключено. Провернуть винт!..

Владимир поворачивает винт, подбирая момент, когда надо дать команду: «Контакт». По этой команде летчик, убедившись, что техник (в данном случае штурман) отбежал от винта, должен включить магнето, и мотор заработает.

Но еще не остывший мотор дал самопроизвольную вспышку значительно раньше, когда штурман только еще проворачивал винт и еще не давал команду на включение магнето. Винт крутнулся и встал. Но это было достаточно: ударом в плечо Владимир брошен на землю, ошеломлен.

Бушуев бросает краги, выскакивает из кабины, подбегает к нему, наклоняется. На лице, в глазах — растерянность, выражение беспомощности. И вдруг видит: живой штурман, живой.

— Володька! — кричит сразу оживший Бушуев.- Володька!..

Схватил, прижал к себе, но Владимир сдержался, на порыв не ответил — обидно, три дня не разговаривал с [221] ним Бушуев. Три дня, даже в полете. Крепясь, молча поднялся, молча шагнул на крыло, сел в кабину.

Они бомбили мотоколонну. Потом, когда Владимир расстреливал ее из пулемета, Бушуев, как обычно, кричал: «Бей их, Володька! Бей! Кроши гадов!»

А спасла штурмана шинель, что была поверх свитера и комбинезона. Она, родная, серая, самортизировала смертельный удар винта. Над ним еще посмеивались тепло ведь еще, сентябрь, — а он ничего, не обижался отшучивался: пар костей не ломит. И вот беда обошла его стороной.

Немцы уходили за Днепр, и довольно поспешно. Полк майора Калашникова получает задачу: задержать их, не дать уйти. Для этого надо бомбить переправы в районе Никополя. Их здесь три: одна в самом городе и две неподалеку — у Довгалевки и Каменки-Днепровской.

Первым на переправу в Никополе пришло звено Бушуева. Сбросили бомбы, осветили цель для других экипажей, взяли курс на свою территорию. Идут, а вокруг — сплошные пожары. Отступая, фашисты сжигают наши деревни. По злобе сжигают, из ненависти к набирающей все большую силу Красной Армии. Обычно деревни горят близ линии фронта, по пожарам летчики ее и определяют. А здесь горит все на многие километры. Зрелище вызывает в душе жутковатое чувство: пожары в кромешной тьме. Вверху черное небо, внизу, насколько хватает глаз, — огонь. Благодатный край превращается в пустыню. Владимир ведет ориентировку по контурам горящих деревень. Лежат на земле огненные буквы Г, П или прямые длинные стрелы, — когда в деревне всего одна улица.

— Летим над горящей землей! — кричит Бушуев.- Что делают, гады! Что делают!

И Владимир будто воочию видит горевшие раньше [222] Харьков, Сталинград, Ростов, многие города Донбасса. «Что делают, сволочи!» — повторяет он за Бушуевым.

Середина октября. Наши войска близ Мелитополя. На пути река Молочная. По ней и проходит фронт. Одновременно с бомбардировкой фашистов в Никополе полк бомбит их в Мелитополе, в прилегающих к нему районах. Город хорошо защищен прожекторами, зенитками. Несколько ночей подряд Бушуев и Константинов били по укреплениям немцев на реке Молочной, делали по пять-шесть вылетов за ночь. Хотелось бы больше, не получается, на полет уходит почти полтора часа.

Опять ранен Виктор Шибанов, на двести семьдесят втором боевом вылете. Под Сталинградом ранили, теперь вот здесь, под Мелитополем. Полетел с молодым штурманом на бомбежку мотоколонны в районе Зеленого Гая, далеко за линию фронта. Взяли с собой четыре большие осколочные бомбы и две кассеты мелких.

Увидев цель на дороге, Виктор начал снижаться, прицеливаться. И уже хотел было сказать: «Бросай!», как вдруг — прожектор. Поймал сразу, будто был нацелен заранее. По лучу пошли «эрликонные» трассы. Сбросив бомбы, летчик поспешно взял курс к линии фронта.

— Стреляй по прожектору! — крикнул он штурману. А штурман в шоке, потерял способность к действиям. В этот момент перестали бить «эрликоны». У летчика мысль: почему? Может, в атаку идет истребитель? Только подумал, как в ту же секунду — вспышка огня позади, резкий тяжелый удар по машине, болью обожгло правую ногу. Но мотор продолжал работать, и летчик продолжал полет. Потом он увидел, что в кабину льется бензин. Обнаружив пробоину в баке — она оказалась рядом с приборной доской, — летчик заткнул ее пальцем... Все, что мог сделать в этой трудной обстановке.

Так и летел, стоная от боли. Одежда, пропитавшись [223]бензином, жгла будто огнем. Не повезло и при посадке. Колесо оказалось разбитым, машину закрутило, и летчик ударился лицом о приборную доску. Но в госпиталь, когда его вытащили из кабины, ехать отказался, упросил командира полка оставить его в медсанбате, рядом с боевыми друзьями. Анатолий Захарович разрешил, уступил отважному летчику, а за подвиг представил его к награде.

22 октября в экипаже знаменательный день. Действуя по переднему краю фашистов с аэродрома подскока Харьково, Бушуев и Константинов совершили десять вылетов. Такого количества вылетов за одну летную ночь в полку еще не было. Десять поединков со смертью за одну летную ночь!

Седьмой вылет оказался и юбилейным и трагикомическим одновременно. Друзья чуть было не рассорились окончательно.

— У меня сегодня должен быть юбилей, — сказал Бушуев Владимиру, — пятьсот боевых вылетов. Надо отметить.

— Ну и что? — не понял Владимир, — у меня давно за пятьсот,

— Как что? Согласно приказу народного комиссара обороны за пятьсот вылетов могут представить к званию Героя, — пояснил Бушуев.

— А я и не знал, — удивился Константинов.- Ну и как же мы это отметим?

— Возьми у финишера трехцветную ракету, — сказал Бушуев, — и когда мы возвратимся из седьмого полета, ты выпустишь ее над стартом. Чтобы все видели. Мы потом поясним, что это значит.

— До юбилейного целых семь вылетов, а ты уже затеял небесный банкет, — недовольно сказал Владимир.- Не рано ли?

— Не рано, — отрезал Бушуев.- Не люблю суеверных. Погибнуть можно в любую минуту, но это не значит, [224] что мы должны отказаться от всех радостей жизни и каждый полет считать своим последним.

Полеты следуют один за другим. Огневые, напряженные — в прожекторах, под залпами вражеских зениток и пулеметов. Первый... Третий... Пятый... И вот наконец седьмой. При подходе к аэродрому Владимир достал ракетницу, вставил в нее ракету.

— Приготовиться! — командует Бушуев...- Стреляй!

Раздается звучный хлопок, и вместо тройной — белой, зеленой и красной ракет — в небо взлетает лишь красная.

— Что ты наделал?! — зло кричит Бушуев.

Ошибся финишер, давая Владимиру ракету. Внешне их и в самом деле отличить невозможно, только по упаковке, а тут еще ночь... И вот вместо праздничной ракеты над стартом взлетела красная, означающая сигнал: «Терплю бедствие».

По этому сигналу к месту посадки должны прибежать механики, приехать пожарная и санитарная машины. Так и случилось, все собрались, все ждали беды и все хотели помочь экипажу, терпящему бедствие.

— Ошибка! — громко сказал Бушуев, приподнявшись в кабине.- Прошу по своим местам.

Когда все разъехались и разошлись, он повернулся к штурману взъерошенный, обозленный.

— Ты надо мной смеешься? — закричал Бушуев.- Ты меня за дурака считаешь! Ты... Ты...- он заикался, подбирая обидное слово, наконец крикнул в запальчивости: — Ты подвести можешь в тяжелый момент, предать!

Владимир был ошеломлен. Он мог ожидать всего, но такое...

— Иди ты!..- крикнул он и, вырвав из кармана горсть сигнальных ракет, с силой швырнул на землю. Они разлетелись в разные стороны.- Чтобы я еще с тобой полетел!

Он повернулся и, оставив обозленного и изумленного [225] летчика, быстро пошел на старт, к командиру полка, чтобы пожаловаться, чтобы раз и навсегда отказаться летать с Бушуевым. Зачем это нужно терпеть унижения, оскорбления... С ним, опытным штурманом, согласится летать любой из пилотов. С ним даже летал сам Калашников. Это было еще в июле. Они бомбили живую силу и технику противника в районе населенного пункта Первомайский. Сделали три вылета, несмотря на плохую погоду и низкую облачность. В третьем вылете облачность понизилась до двухсот метров, но экипаж точно вышел на цель и удачно отбомбился. Командир полка остался доволен и потом не раз летал с Константиновым.

Идет Владимир на старт, а ночь звездная, прохладная. Ветерок обдувает разгоряченное лицо, освежает, успокаивает. Постепенно с крупного, размашистого шага Владимир переходит на тихий, неспешный. Возникает новая мысль: не ошибиться бы. Верно, Бушуев человек бескомпромиссный, ошибок не прощает, случайностей не признает. Ну и что же? Не так уж это и плохо. Главное, что они, штурман и летчик, сработались, в бою понимают друг друга без слов. А то, что разозлился, наговорил грубостей, оскорбил товарища, так себе же и сделал хуже. Ибо сам будет терзаться, сам мучиться. Человек он, в общем-то, справедливый, хороший.

Владимир остановился, подумал и... снова пошел к самолету. Бушуев стоял в стороне, дожидался. Они сели в кабину, Бушуев запустил мотор и порулил на старт. В эту ночь они выполнили еще три полета. Молча.

На следующую ночь они бомбили скопление вражеских войск в районе близ линии фронта. В третьем вылете, подходя к цели, Владимир увидел трассы «эрликона», идущие далеко в стороне от их самолета. Самолет, к которому тянулись снаряды, вдруг загорелся. Было хорошо видно, что пламя охватило правую плоскость, но машина, как догадался Владимир, находилась на боевом курсе и летчик не «шелохнулся», не отвернул в [226] сторону. Но вот сброшены бомбы, и самолет начал скользить на левую плоскость, летчик пытался сбить пламя. Но было уже поздно, огонь перекинулся на кабину, уже горел фюзеляж... Минута, и самолет, полыхая как факел, понесся к земле.

— Они сгорели в воздухе, — глухим и хрипловатым от волнения голосом сказал Бушуев.- Чей это экипаж?

— Не знаю, — тихо ответил Владимир.

Вернувшись из полета, узнали: летчик старший сержант Стернин и штурман лейтенант Головин. Оба пришли в полк под Ростовом. Они были еще совсем молоды.

В полк возвратились Оглоблин и Фунтиков. Немцы подбили их месяц назад при бомбежке переправы у Никополя. Осколками снаряда был поврежден мотор, управление самолетом. Сколько могли они тянули на восток, на свою территорию. Шли со снижением, сели в днепровские плавни на чужой территории. Замаскировав свой самолет, они выбрались к населенному пункту, связались с партизанами и около месяца пробыли в их отряде, выполняли боевые задания. Вернувшись в родную часть, Оглоблин спустя несколько дней вызволил из трясины и свой самолет. Прибыв на место посадки со старшим техником Бардиным, они отремонтировали У-2 и перегнали его на свой аэродром.

О том, что Оглоблин и Фунтиков живы, стало известно за несколько дней до их возвращения. Об этом сообщили партизаны. К ним и улетел командир эскадрильи Дудник. В полку знали, когда примерно он возвратится, и все равно прилет был неожиданным: товарищей ждали с нетерпением, радостью и, как обычно бывает в таких случаях, с любопытством.

К месту приземления самолета бежали все, кто был на стоянке. Первым подоспел Бушуев. Он порывисто [227] обнял Оглоблина, прижал к себе. Владимир удивился: Бушуев, и вдруг такие эмоции. Вот и пойми человека...

Нет, необычный все-таки человек, этот Бушуев. Недавно Владимир был свидетелем острого разговора между Калашниковым и Бушуевым. Говорили об одном из командиров в его же присутствии.

— Почему, товарищ майор, его вы посылаете только на передовую, когда полет составляет тридцать — сорок минут, а меня на разведку, и я хожу под огнем часами? Он за пять ночей сделал двадцать полетов, а мы с Константиновым только лишь семь. Почему? Потому что он начальник? А к наградам, как известно, представляют именно за количество боевых вылетов...

— А ты что, за ордена воюешь?! — возмутился Калашников.

— И за ордена тоже, товарищ майор, — отрезал Бушуев.- Я воюю за Родину, и мне не безразлично, что обо мне скажут после войны. Глядя на мои ордена, никто не скажет и никто не подумает, что я не был на фронте, что я обошел его стороной.

— Ты знаешь, что твоему экипажу я доверяю больше, чем многим другим, — смягчился Калашников.- У вас большой опыт.

— Пусть и другие его набираются, — стоял на своем Бушуев, — а опыт приходит с полетами.

После того разговора Константинов сказал Бушуеву: «Не удивлюсь, если после такой «беседы» ты будешь иметь неприятности. Командир тоже человек, у него есть нервы, самолюбие, и если каждый из нас будет вставать в позу и говорить все, что ему вздумается, то недолго наскочить и на неприятность».

Но Владимир ошибся, Анатолий Захарович не затаил зло на Бушуева, а боевые задания стал распределять еще более справедливо, еще с большей тщательностью. А по истечении какого-то времени представил Бушуева и Константинова к ордену Александра Невского. И теперь [228] только у них, у двоих из всего полка, такие большие награды: ордена Красного Знамени, Красной Звезды и вот теперь — Невского.

И Владимир приходит к твердому выводу: надо быть таким, как Дмитрий Бушуев, — знающим, принципиальным, умеющим отстоять свое мнение.

Аэродром Аккерман близ Мелитополя, 7 ноября 1943 года. В полку митинг в честь 26-й годовщины Великого Октября. Общее построение с выносом гвардейского знамени. Знаменосец Константинов, ассистенты Оглоблин и Бушуев. Так их втроем и засняли. Это последний из немногих снимков Бушуева...

8 и 11 ноября последние ночи совместной боевой работы Бушуева и Константинова. Из Аккермана они улетали в Тимошевку, на аэродром подскока, и ни с чем возвращались обратно — мешала нелетная погода. Тридцать минут туда, тридцать обратно. В последующие ночи Бушуев летал с Фунтиковым. «Его надо вводить в строй, — сказал командир полка Константинову, — а ты пока посиди на земле, отдохни, у тебя вылетов больше, чем у любого, а самолетов у нас, сам видишь, не хватает».

В ночь на 20 ноября полк бомбил переправу у Никополя. На левом берегу Днепра немцы удерживали плацдарм и очень его оберегали, надеясь перейти с него в наступление. Плацдарм — сплошные доты, дзоты, артпозиции. Переправа питала этот плацдарм, и его надо было во что бы то ни стало разрушить.

— Разбить переправу, — сказал прилетевший из дивизии офицер, — требование командующего фронтом. Кто разобьет, будет представлен к званию Героя Советского Союза.

Дело, конечно, не в звании, а в сути: задание надо выполнить. И люди полетели, подвесив не фугасные бомбы, [229] а осколочные — для поражения понтонов. Первым, как и всегда, полетел Дмитрий Бушуев. А высота облаков понизилась до двухсот метров. Идти на такой высоте — явная гибель. До переправы никто не дошел, все сбросили бомбы на плацдарм и возвратились. Не вернулся только Бушуев. «Уверен, он до цели дошел, — сказал Константинов Калашникову.- Не мог не дойти. Вот там его и подбили».

Потянулись дни ожидания: может, еще вернутся, может, придут... Пришел же Фунтиков с Оглоблиным, может, придет и с Бушуевым. А полеты продолжаются. Полк действует теперь по никопольскому плацдарму. Константинов летает с Оглоблиным. Казалось, сама судьба свела их воедино: один потерял летчика, другой штурмана. Делают по шесть-семь вылетов за ночь. Войск на плацдарме много, «эрликонов» тоже хватает, а вот прожекторов нет: близ линии фронта их держать не резон, побьет артиллерия.

Горем своим Владимир поделился с сестрой. «Я потерял своего командира, Диму Бушуева — ты знаешь его по письмам. Сложный был человек, и характер не мед. Но воевал отлично. Теперь летаю с другим, очень хорошим парнем, но Диму — настоящего командира и друга — мне не заменит никто. Представляю горе его матери. Я написал ей, только ее не утешишь».

Полк сосредоточил удары по населенным пунктам Днепровка, Белозерка, Верхний Рогачик. Владимир летает с молодыми летчиками, вводит их в строй, но больше с Оглоблиным.

Плацдарм еще не ликвидирован, и, чтобы понять замысел противника, Оглоблин с Константиновым идут на разведку станции Никополь. Что там делают немцы? Подвозят живую силу и технику или увозят? Вопрос существенный. Увидели несколько эшелонов: два из них уходили на запад, на Кривой Рог. Уходили, увозя раненых, технику, имущество. Это говорит о том, что плацдарм [230] немцы скоро оставят. И действительно, после жестокого штурма наши войска отбросили их за Днепр.