Город Городок
1
Вслед за Невельской операцией тотчас последовала Городокская. Бой не прекращался. 248-й гвардейский стрелковый полк вместе с другими частями 11-й гвардейской [112] армии повернул на юг и, шагая по лесам и болотам, сбивая заслоны врага, нацелился на город Городок.
«Эх, ну и жизнь, дорогой, — писал Леопольд Игорю Демьянову, — ангелы смерти летают над головой в виде мин и снарядов, как пыль в Москве. Ведь твое письмо получил три дня назад и таскаю в кармане по болотам, снегу, грязи и черт знает где, оно все посинело, расплылось и наконец замерзло. Подходит мой черед, остался я пятый и четыре подчиненных, а ведь это у офицера. Ну ее к черту, эту проклятую войну...Эх, Гоша, опять приказ выступать. Буду жив — допишу...»
«И вот уже две недели наступления — вперед! Тебе может показаться — подумаешь, только две недели, — обращался он к школьному другу, — ты не знаешь тогда, что значит один день в наступлении и что значит: «Наши части заняли один населенный пункт».
Невелик город Городок, районный центр Витебской области, с двумя небольшими предприятиями, но завоевать его оказалось трудно. Фашисты превратили Городок в своеобразную полевую крепость на подступах к Витебску. Они создали мощную оборонительную систему, включавшую четыре рубежа. Самым трудным для прорыва был последний, проходивший по городским окраинам.
С трех сторон окруженный водными преградами, Городок словно самой природой был приспособлен к обороне. Правда, реки и озера сковал лед, но какие искусство и храбрость надо было проявить, чтобы преодолеть открытое ледовое пространство, над которым господствовали береговые высоты, густо нашпигованные огневыми позициями артиллерии и минометов.
Противник неистово сопротивлялся, непрерывно контратаковал. Уже в первые дни наступления пришлось вывести в тыл наш 1-й танковый корпус, который понес большие потери. Лишь к исходу 21 декабря советские войска прорвали два оборонительных рубежа фашистов и приблизились к третьему, проходившему по южному берегу озера Кошо, рекам Горожанке и Пальминке.
На берегу и на льду озера Кошо столкнулись цепи, противники перемешались и в неистовой рукопашной стреляли в упор, били прикладами, кололи штыками, боролись, барахтались, давя и душа друг друга. То был кромешный ад, в котором Леопольд должен был как-то [113] разобраться и, отстреливаясь из автомата, определить, куда направить огонь своих минометов. Рядом был только его связист и ординарец красноармеец Терентий Коротков, Тереха, как звали его в роте. Спокойный, чуть сутулящийся мужчина, кузбасский шахтер, он словно прирос к телефонной трубке и сквозь гомон боя повторял и повторял команды.
В это утро Некрасов узнал, запомнил многих боевых товарищей.
Вместе с пулеметчиком Макаровым Леопольда принимали в партию. А теперь увидел пулеметчика в тяжелый для него миг. Поддерживая огнем первую роту, Макаров выдвинулся с «максимом» вперед и напоролся на контратакующих немцев. Немцы взяли расчет в кольцо. Погибли наводчик и подносчик. Фрицы кричали: «Рус, сдавайся», а Макаров отвечал огнем, пока не кончились патроны. Метнув последние две гранаты, безоружный, он кинулся на врага и был сражен автоматной очередью.
И еще запомнился ему коммунист — минометчик Матвеев. Не из его минроты, из второй. Старший сержант Матвеев израсходовал мины и не усидел, бросился в прибрежную траншею, куда ворвались немцы. Он дрался прикладом, валил врага. И раненный не покинул товарищей. К счастью, Матвеев выжил: подоспела помощь и его спасли.
Этот бой свел Некрасова и с гвардии старшим сержантом Баженовым, старшиной стрелковой роты.
Чуть приутих бой, и старшина с термосом за плечами пополз к залегшим на берегу, в наспех отрытых траншеях, бойцам. Он раздавал еще теплый кулеш, накормив и Некрасова, и его ординарца, и связиста Короткова, когда осколок мины ранил командира стрелкового взвода. Офицера понесли в тыл, а старшина принял взвод. Собственно, от взвода едва ли осталось отделение, но и с ним Баженов отбивал вражеские контратаки и наступал по льду озера Кошо. Храбрый, толковый, самостоятельный парень понравился Некрасову, они подружились и несколько месяцев спустя провели дерзкую вылазку в стан врага, о которой потом писали в политдонесении и в дивизионной газете.
К вечеру 23 декабря части 83-й гвардейской дивизии обошли Городок с севера и, как было задумано командованием, нанесли по нему удар с запада. То был ночной штурм, рассчитанный на внезапность, на совместные [114] действия нескольких дивизий, которые полуокружили город, и на танковый десант немногих уцелевших «тридцатьчетверок» 10-й гвардейской танковой бригады.
В этом десанте участвовал Леопольд с принятой им в бою ротой. От шести расчетов осталось только три. Как и стрелки, минометчики взобрались на броню. Они бережно придерживали «самовары» и ящики с минами, Дорога шла по узкому перешейку, стиснутому озерами, пересеченному речкой. Танки двигались медленно, часто останавливались, и сидеть на броне было жутко, особенно когда из центра города ударил шестиствольный миномет и хлесткие разрывы взбурили лед. Не спокойнее оказалось и на узких улочках, среди полыхающих бревенчатых домов, мятущихся теней и неожиданных выстрелов, на которые отвечали прямо с брони.
Наиболее опасным очагом сопротивления противника оказалась железнодорожная станция. Немцы вцепились в нее и упорно держались, сосредоточив на вокзале, в пакгаузах, на путях немалые силы. Наступило утро, когда стрелки и минометчики спешились вблизи вокзала.
— Давай быстрее, лейтенант, — крикнул Некрасову командир батальона. — Выкуривай фрицев. Достань до самых печенок.
Действительно, подумал Некрасов, минометчик сейчас самый нужный человек. Только минометы навесным огнем могут поразить укрывшегося за станционными зданиями врага. Огневую позицию он приглядел сразу — обезглавленный садик за развалинами кирпичного здания, а вот где избрать наблюдательный пункт — это был вопрос. Пробраться по площади к вокзалу, конечно, можно, да что увидишь? Только пулю зря получишь. Выход, как он заметил, был: слева от станции высилась кирпичная водокачка. С нее противник как на ладони. Рискованно, но, как говорится, игра стоит свеч.
Терентий Коротков, навьючив катушку с кабелем, прихватив телефонный аппарат, вопросительно смотрел на лейтенанта. Что, мол, будем делать?
— Пошли.
До водокачки ползли, петляя среди сожженных грузовиков, трупов. У подножия башни залегли наши стрелки — не больше отделения. Они обрадовались Некрасову:
— Лейтенант, дай огоньку!
Когда с Терехой они полезли по скрипучей лестнице, [115] за ними увязалось двое стрелков, и это было приятно: охраняли, берегли. Пули цокали о кирпичи, дырявили железную крышу — поистине, как писал Леопольд, «ангелы смерти летали над головой».
Сквозь пробоины в крыше были отлично видны немецкие позиции — скопление машин, бронетранспортеров за насыпью, пехота за пакгаузами, полевые орудия и зенитки. Сидя на корточках, согнувшись, Леопольд быстро готовил данные для стрельбы.
— Есть связь, — доложил Коротков.
— Рота — огонь!
В спешке он дал не лучшие данные, но быстро скорректировал их, и мины повисли в дымном воздухе, ударили по немецким орудиям. Следующие залпы поражали пехоту, бронетранспортеры.
Забывая об опасности, хранимый воинским счастьем, новоявленный командир минометной роты хорошо делал свое дело. Ободрившись, наши стрелки ручейками, кучками двинулись к станции.
К полудню 24 декабря в Городке были ликвидированы все крупные очаги сопротивления немцев. Танки, артиллерия, пехота растеклись по улицам, запрудили площади, скверы. Бойцы тушили бревенчатые домики, и дым пожарищ смешивался с дымками полевых кухонь.
Мал город Городок, да дорог. Бились за него трудно: операция проводилась в крайне тяжелых условиях — против сильно укрепившегося противника, при незначительной видимости и малом участии авиации и артиллерии. Да и гитлеровцам нанесли чувствительный урон: они потеряли только убитыми до 2500 солдат и офицеров. «Городокская операция, некрупная по масштабу, сохранилась в моей памяти как одна из наиболее сложных среди проведенных под моим руководством в период минувшей войны», — вспоминал о ней маршал Советского Союза И. X. Баграмян, командовавший тогда фронтом.
И понятна гордость Леопольда, выраженная в его письме к Октябрине Ивановой. В нем он сообщал подруге, что его родная Краснознаменная дивизия получила наименование Городокской. [116]
2
Бой угасал. Батальон очищал от гитлеровцев один из приречных кварталов Городка, освобожденного войсками. И квартал этот, состоящий из рассыпавшихся на взгорье домиков, был, по существу, свободен и тих. Только злобно стучал одинокий фашистский МГ.
Добротный дом, откуда бил пулемет, стоял на высоком берегу, замыкая небольшую, покрытую истоптанным снегом площадь. Бревенчатый верх его разворотили снаряды, а в уцелевшем каменном низке скрывались гитлеровские пулеметчики. Вероятно, их было всего двое, в этом уверял Некрасова командир стрелковой роты:
— Сидят, гады, как гнилой зуб. Вырвать надо с корнем. А как? Окружать, атаковать? Людей жалко, побьют.
Ударила длинная очередь — разрывными. Очевидно, у немцев сохранился богатый запас боеприпасов, патронов не жалели. В каменной кладке они проделали несколько бойниц и, перемещая пулемет, маневрировали огнем.
— И ждать нельзя, кончать надо. Вдарь из своих, накрой, авось замолчат.
— Можно, конечно. Шабанов с Воронковым у меня снайперы. Но, может, мы по-другому возьмем пулеметчиков. Они, поди, и не знают, что город в наших руках. Постой, попробую с ними поговорить.
— Куда, куда, сорвиголова!..
Но Некрасов уже короткой перебежкой перемахнул проулок, укрылся за фундаментом разбитого дома и стал осторожно огибать его. Дальше пробрался по палисаднику к соседней ветхой избенке...
Зачем ему понадобилось, рискуя жизнью, ползти под пули немецких солдат, не желающих сдаваться? Разве пройденная им половина войны не прожгла его сердце, не закалила душу неистребимой ненавистью к чужеземцам-захватчикам? В его памяти были погибшие в боях товарищи-одноклассники. Он видел разбомбленные в родном Замоскворечье здания, сожженную дотла Теряеву слободу, тысячи жертв в Волоколамске, под Невелем и здесь, в маленьком Городке.
На окраине Городка, носящей дорогое для москвича название Воробьевы горы, гитлеровцы расстреляли и [117] заживо погребли около пяти тысяч советских людей. А на центральной площади, которую совсем недавно прошел батальон, на заснеженных виселицах качались сорок окоченевших трупов.
Ненависть была остра и свежа, стучала в сердце, как пепел Клааса из любимой им «Легенды о Тиле Уленшпигеле». Именно 24 декабря, в день взятия Городка, он писал друзьям:
«Вперед, на запад! Ну, фашист, держись, гад проклятый. Отомщу я тебе за смерть друзей своих. Уж я покажу силу советского, русского оружия!»
Так почему же он все-таки направился к немецким пулеметчикам, чтобы уговорить их сложить оружие и сдаться? Прежде всего потому, чтобы сберечь своих бойцов, чьи гибель и ранения горячо и остро переживал. Но вместе с тем, как он писал, «...хотел сохранить жизнь и этим людям, которые оказывали бессмысленное сопротивление». Некрасов всегда отличал немцев от фашистов, с детства был убежденным интернационалистом.
...Леопольд часто вспоминал пионерскую комнату своей 7-й школы ЛОНО — уютную, шумную, веселую. На шкафах сверкали никелем горны и фанфары, сияли ярко-красными боками барабаны, на стенах пестрели плакаты, лозунги, рисунки. За столом сидел школьный пионервожатый: деловитый, серьезный Сима Колчин. Сима стал боевым офицером и погиб в первую военную зиму под Москвой.
...А за плечами пионервожатого вздымался пурпурный бархат. То было знамя, знамя гамбургских рабочих, подаренное их делегацией 7-й школе. Произошло это давным-давно, когда мальчик Ляпа Некрасов только что пришел в седьмую. Тогда — он запомнил это и рассказывал своим гвардейцам — трое крепких мужчин средних лет в необычных пестрых пиджаках вышли на сцену школьного актового зала, и один из них — крутоплечий, сильный, наверное докер, — обращаясь к ребятам, отчетливо воскликнул:
— Пролетариен аллер лендер, ферайнигт ойх!
Эта фраза была золотыми нитками вышита и на бархате знамени, и Леопольд, начавший учить немецкий язык с пятого класса, запомнил ее на всю жизнь: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Всякий раз, когда мальчишки и девчонки входили, [118] вбегали в эту комнату, то отдавали немецкому знамени пионерский салют. Однажды — кажется, в классе шестом — группа ребят собралась в пионерской комнате, взволнованная, потрясенная. Среди них был и Ляпа. Они пришли прямо из кинотеатра «Ударник», где смотрели новый фильм «Рваные башмаки». Сколько в жизни просмотрено кинокартин, не сосчитать. Сотни мелькнули и улетучились из памяти. «Рваные башмаки» остались неизгладимым впечатлением детства. И прежде всего маленький герой фильма — немецкий мальчик, его бедная и мужественная рабочая семья. Единственные башмаки мальчика, унижение, голод и сама гибель ребенка от бешеной пули фашиста — все бередило душу, вызывало боль и гнев. Некрасов, как и его товарищи, любили и уважали рабочих-немцев и яростно ненавидели немцев-фашистов.
Вместе с шестиклассниками картину смотрела и их классная руководительница Серафима Дмитриевна Менделеева. Она географию знала не только по учебникам и картам. В молодости побывала во многих странах. Она рассказывала ребятам о Берлине и Гамбурге, огромных и красивых городах, о замечательной немецкой культуре, которую уничтожал фашизм. Книги величайших писателей вместе с книгами Толстого и Тургенева пылали на кострах, зажженных штурмовиками, и Леопольд шептал звучные строки немецких стихов, поразившие его своей музыкальностью.
И понятно, почему, оберегая своих боевых товарищей, гвардии лейтенант Некрасов вместе с тем решил спасти тех двух обреченных немцев.
...Пробравшись в развалины, Леопольд укрылся за осевшей русской печью, приставил ладони рупором ко рту и закричал простуженным голосом («Постоянное нахождение на холоде и в сырости, постоянные команды к бою окончательно подорвали мои голосовые связки»), старательно подбирая немецкие слова:
— Солдаты! Весь город в наших руках...
МГ замолчал. Немцы прислушались.
— Довольно стрелять. Бросьте оружие, сдавайтесь!
Притихли наши стрелки, окружившие площадь, и минометчики Некрасова, все ждали, что будет дальше.
— Мы сохраним вам жизнь, — продолжал Леопольд. — Сопротивление бесполезно, бессмысленно. Выходите! [119]
Его слушали, и гвардии лейтенант решительно приподнялся и махнул рукой. И тотчас ударила злая очередь. Разрывные пули раздробили печной кирпич рядом с Некрасовым. Он укрылся. МГ продолжал хлестать по окрестным домам и ячейкам, которые наспех отрыли стрелки.
— Гады! — выругался командир стрелковой роты. — Огонь!
Вслед за стрелками ударили минометы. Они накрыли дом, где скрывались вражеские солдаты, и те, выжившие чудом, одуревшие от ужаса, выползли на четвереньках и подняли руки. Допрашивал их Некрасов. Немцы, грязные, с серыми, дрожащими лицами, бормотали:
— Их бин арбайтер, их бин арбайтер, — и жалко и льстиво улыбались. — Гитлер капут.
«И все врут, стервы», — с ожесточением написал в связи с этой историей Некрасов в письме к товарищу. Но в душе он сохранил и знамя гамбургских рабочих, и стихи Гете, и прекрасные немецкие города, о которых рассказывала Серафима Дмитриевна.
...Войска 11-й гвардейской армии более месяца продолжали сражаться теперь уже на Витебском и Минском направлениях, прорвали полосу обороны врага. Но фашисты сумели создать новый сильный рубеж и оказали упорное сопротивление. Наши соединения вынуждены были временно перейти к обороне.
Измученный и больной Леопольд продолжал командовать ротой: «Положение у меня сейчас «хуже губернаторского», но перспективы улыбаются (зачеркнуто), правда, схватил воспаление легких, но уходить не хочу: некому командовать подразделением».
В начале февраля сорок четвертого года Некрасов был тяжело ранен:
«Я очень ждал от тебя письма изо дня в день до 3-го февраля. А 3-го я пошел в наступление. До 11.55 шел в одну сторону, а после этого часа пошел «наступать» в другую сторону с разбитой головой, так что сейчас томлюсь в несчастном офицерском госпитале, лечу «головешку» и не дождусь дня, когда отсюда вырвусь обратно на фронт, а то там Витебск без меня возьмут». [120]