Встреча
1
Ранним июньским утром Октябрина Иванова, по-школьному Рина, вышла из дома и зашагала по Большой Полянке. Шла медленно, только вчера она вернулась из эвакуации и теперь ревниво и беспокойно оглядывала свой город.
Целехонька «Толстовка», ее любимая библиотека, не тронуты готический особнячок Дома пионеров и темно-серые величественные многоэтажки. Только окна крест-накрест заклеены бумажными полосами да в форточках торчат жестяные трубы от «буржуек». Вздрогнув, замерла перед светлым зданием райкома. Правый угол напрочь снесен фугаской, обрубленный торец прикрыт листами побеленной фанеры.
Продолжая свой осмотр, Рина подошла к Каменным мостам, Большому и Малому, и огляделась. Все на месте — и сами мосты, вздымающиеся над зеленовато-серыми [89] водами Канавы и Москвы-реки, и огромные корпуса Дома правительства, и привольно раскинувшийся на зеленых холмах Кремль. Сколько она не бывала тут? Целую вечность! После выпускного бала. Тогда на ней было вишневое платье и алая роза в волосах... Она танцевала вальс. А потом они бродили по центру. От той светлой ночи ее отделяли прифронтовые окопы, изнурительные марши, голод, бомбежки, эвакуация... Какая же она теперь, Ринка Иванова?
Пройдя гостиницу «Националь» и портик Ермоловского театра, она задержалась у одноэтажной булочной-кондитерской, когда-то манившей калачами и пирожными. Витрина была заложена мешками с песком, но оставалась свободной полоска туманного зеркала. В нем отражалась худенькая девушка в застиранном ситцевом платье. Высокая шея, тонкая талия и крепкие стройные ноги. На лице ее, смуглом, оливковом, исчезла детская припухлость щек и губ, оно стало строже.
Проходившие мимо военные поглядывали на нее и улыбались. Смутившись, она отпрянула от витрины и заспешила к высокому лобастому зданию Центрального телеграфа. Три года назад в его полутемном зале дремали ее одноклассники, а их товарищи поочередно дежурили в длинной очереди у дверей МХАТа, чтобы утром непременно купить самые дешевые билеты на «Дни Турбиных», «Горячее сердце», а повезет — и на «Анну Каренину».
От этих воспоминаний ее отвлек резкий звук. Рина оглянулась.
Скрипнув тормозами, к тротуару прижался грузовичок — «газик», полный военными. На поблекшей зелени гимнастерок выделялись снежно-белые бинты. Как только машина остановилась, из кузова на асфальт осторожно спустился молодой офицер и, опираясь на палку, направился к ней.
— Рина! — закричал он на всю улицу. — Ринка!
Под пирожком выгоревшей пилотки — дочерна загорелый высокий лоб, короткий, чуть вздернутый нос, обветренные губы. Открытое лицо, знакомое-презнакомое, с лукавой чертовинкой улыбка.
— Некрасов! Ляпка! — обрадовалась она.
На примятых погонах — лейтенантские звездочки. Идет медленно, сильно хромает. Как же так — спортивный, легкий Некрасов дышит натужно и тяжело. Они [90] потянулись друг к другу, желая поцеловаться, но она засмущалась и подала руку. Леопольд пожал ее, обнял Рину за плечи. Из кузова за ними следили любопытные глаза.
— Ранен?
— Было дело, — ответил он. — Подлечился. А теперь рана разбередилась, осколки полезли... Снова в Наркомздрав, долечиваться.
— Откуда же ты сейчас?
— Из-под Москвы, в военном училище служу. Окончил его, оставили преподавать. А ты?
— Вернулась из эвакуации. Работать буду, а может, и учиться.
— Что слышала о наших?
— Пока ничего, а ты что-нибудь знаешь?
— Да, Борис Горский, Володя Ботоев, Володя Покровский, Сережа Кобозев... Малышев, Коробов... Нет их...
— Боже мой, ребята!..
Грузовичок терпеливо ждал.
— Ринка, слушай. Меня кладут на операцию в госпиталь, он в школе у Курского вокзала. Поняла? Долго не пробуду.
— Я найду, найду.
Его втянули в кузов. Заурчав, «газик» двинулся к Охотному ряду. Рина взмахнула рукой, и ей ответили несколько поднятых рук.
Дальше Рина не пошла. Что же это: Боря, Володя, Сережа, Витя, Алеша... Свои, родные. Дружили с детства. Она и представить не могла, что их нет, совсем нет. С Сережей Кобозевым танцевала на школьном балу. Как здорово он кружил ее в вальсе, совсем взрослый, в модном костюме, настоящий мужчина. И в то же время совсем еще мальчик...
Возвращалась домой и не видела улиц, которыми несколько минут назад не могла досыта наглядеться.
Дома стала думать о Леопольде. О неожиданной встрече. Поди же, как в старом романе: раненый офицер и девушка после двухлетней разлуки свиделись на Тверской. И почему именно с ним? А с кем бы она хотела встретиться? С кем? Товарищей у нее много, но есть ли друг? И таких хороших, добрых, умных ребят потеряли, и никогда она их не увидит.
Утром пошла в Ленинский райком комсомола, и секретарь, [91] тот, что отправлял на окопные работы, послал ее на военный аэродром.
Вставала чуть свет, спешила на Казанский вокзал и, добравшись на электричке до Быкова, работала без срока, сколько надо. Комплектовала для летчиков костюмы, чинила поношенное обмундирование, убирала, делала, что прикажут. Недели через две выдался свободный вечер, и Рина сразу же побежала к станция. По дороге оглянулась и удивилась: поле аэродрома, обочины шоссе, палисадники дачек — все густо покрылось цветами, не только полевыми, но и садовыми. В военную пору и ухаживать за ними некому, а они разрослись привольно и буйно — флоксы, хризантемы, астры. Быстро собрала пышный букет.
В битком набитом вагоне снова подумала о встрече у Центрального телеграфа. Вышла она какой-то холодноватой. Наверное, бойцы и офицеры в грузовичке недоумевали: встретились парень с девушкой и даже не поцеловались.
Как же она относится к Некрасову? Как многие в 7-й школе. Свой, добрый товарищ. К десятому классу у них сложились неразлучные пары, связанные кто дружбой, кто робкой влюбленностью, а кто и крепнущей любовью.
Леопольд был «всехний» — общий, член учкома, спорторганизатор, инструктор ПВХО, артист, певец, лыжник, гребец, — принадлежал всем вместе и никому в отдельности. Конечно, в школе было немало тайно вздыхающих по нему девчат из десятых, девятых, даже восьмых, но он никого не выделял, со всеми был ровен и благожелателен.
В тесноте электрички и метро Рина не уберегла цветы — поломали, и букет имел жалкий вид. Она все-таки донесла его до госпиталя и с досадой положила у самых дверей.
Войдя в госпиталь, робко попросила дежурную медсестру:
— Мне бы увидеть раненого лейтенанта Некрасова Леопольда...
— А ты ему как приходишься? Сестра, жена, невеста?
— Нет, просто школьный товарищ...
— Видели мы таких товарищей. Ранен-то куда?
— В ногу. Операция, наверное, была...
— Ну, ладно, то-оварищ!.. И сестра крикнула куда-то [92] на лестницу: — Ранбольного Некрасова — на выход. Барышня к нему пришла!
Прождала она недолго. Леопольд спустился с лестницы, опираясь на костыли. Куда девался его загар, лицо побледнело, осунулось. В просторном, линялом халате он казался тщедушным. Широко улыбнувшись, прижал руку к сердцу, сказал церемонно:
— Рад приветствовать вас, сударыня, у ложа раненого воина...
— Как ты? Операция была?
— Резанули немного.
Они вышли из коридора, и Рина с досадой взглянула на изломанный букет, жалко приютившийся у дверей.
— Твой?
— Везла, да не довезла, обидно...
— Какие чудесные. Спасибо, Ринка.
Укрываясь от любопытных выздоравливающих, они отошли в дальний угол пыльного сада и остановились, задумавшись.
— Ребят вспоминаешь? — спросила Октябрина.
— Да. Живые стоят перед глазами. И смерть повидал, а своих ребят мертвыми не могу представить. Всех вижу наяву и каждого по-особенному. С Борей Горским будто бы на одном велосипеде катаемся, он на раме сидит, худющий, «щепки-палочки», улыбается. А Сережу Кобозева вижу в акробатическом кружке у Николая Ивановича. Разбегается, мужественный, сильный, и так смело делает сальто... А Леша Коробов, тот стоит на школьной сцене, стройный, элегантный, в черном костюме, и читает рассказ Чехова. Он ведь настоящий артист... был. Всех наших ребят вижу, кого нет в живых.
С тех пор Леопольд и Октябрина встречались почти каждый день. Как бы ни уставала после работы и толкотни в электричке, Рина приезжала к Курскому вокзалу и заходила в госпитальный сад. Некрасов ждал ее, как условились, у ворот, опираясь на костыль. Обычно он вынимал из кармана застиранного бумазейного халата крохотный сверток — то несколько кусочков сахару, то печенье или конфеты-подушечки из офицерского пайка — и, прижав руку к сердцу, в своей шутливой манере говорил:
— Примите, сударыня, подношеньице младшему брату вашему.
Рина пыталась отказаться: «От себя отрываешь». [93]
Леопольд сердился, настаивал, и она брала этот царский, по тем временам, подарок.
Они вспоминали о недавнем прошлом. Она — о том, как летом сорок первого года в прифронтовой полосе вместе с подругами, изнемогая от непривычной работы, хоронясь от налетов «юнкерсов», рыла противотанковые рвы и окопы. Он говорил о несостоявшемся поступлении в «Корабелку», о лыжных вылазках во вражеский тыл, пехотной атаке, ранении, госпитале. Но чаще всего — о школьных друзьях. Ему были известны судьбы почти всех ребят и девчат, где кто воюет, служит, работает.
— Митька — под Ленинградом, Славка защищал Сталинград, теперь в госпитале, а Морж где-то под Орлом...
О Кирилле Мишарине, своем задушевном друге, Ляпа готов был говорить бесконечно. Видно, очень любил его.
— Ты Кирю хорошо знаешь? Нет, все-таки знаешь мало. Девчонки вообще его недооценивали. Молчун, слово не выдавишь, не любезничает. А он говорил редко, да метко, весь в себе. Характер твердый. Как-то в Нескучном саду он спускался на лыжах с кручи, не сумел вовремя отвернуть и сильно ударился о дерево. Сотрясение мозга. Долго в больнице лежал. А поправился и — что ты думала? — снова стал на лыжи и снова помчался с крутой горы. Упорный. А шутки его помнишь: «Я не Рыжий, я — Огненный». А карикатуры, шаржи? Сидит молчком и рисует, обычно на промокашках. В его рисунках всякая наша глупость или нечестность, как говорится, явлена была. Ничего не прощал. Здорово рисовал, талантливо, полагаю, что со временем мог бы и с Кукрыниксами потягаться, — Леопольд погасил улыбку, строго спросил: — Знаешь, где сейчас Кирилл? Окончил штурманское военное училище и теперь на фронте. Летает и фрицев с воздуха бьет, — Леопольд вздохнул: — Вот Огненный в самом пекле, а я в тылу загораю...
— Ты же в госпитале, — поправила его Рина.
— Конечно, пока в Наркомздраве, а после что? Снова в училище. Товарищ преподаватель неполных двадцати лет от роду. Грозные сражения на капустных полях... Ну мы еще поглядим.
Все разговоры в конце концов поворачивались к этой мысли. Ему претила жизнь в тылу. А Октябрина считала, [94] что он честно заслужил право на отдых. Впрочем, какой отдых может быть в военном училище, там, верно, работы по горло — учения, стрельбы, дежурство... И кому, как не ему, с боевым, фронтовым стажем, награжденному славной медалью «За отвагу», готовить новых командиров?
При первых встречах с Некрасовым она надеялась, что после госпиталя Леопольд вернется в свое подмосковное Хлебниково и, хоть нечасто, станет приезжать к ней, их свидания будут повторяться долго-долго, может, до самого конца войны. Но вскоре почувствовала, что надежды ее зыбки, вернее, вовсе несбыточны. Разве он усидит в тылу? Да ни за что! Он же сам рассказывал, что уже не раз подавал начальству рапорты, просил, требовал отправить на передовую. Пока отказывали, ссылаясь на ранение, неокрепшее здоровье, нужду в преподавателях-фронтовиках. Но Октябрина понимала: он своего добьется. И в душе гордилась его решимостью и храбростью.
2
Через много лет после войны Рина, точнее, уже Октябрина Тимофеевна Иванова вместе с мамой Леопольда станет перебирать семейные архивы Некрасовых — фотографии, документы, письма — и среди них найдет одно письмо, написанное в сентябре 1939 года. Сын послал его матери, находящейся в отъезде. Рина прочтет его и поразится взрослости шестнадцатилетнего Ляпы, зрелости его мысли, продуманности планов на будущее. Вот что он писал:
«...Прошло уже пять дней, как я, весело отгуляв свой отпуск, вновь посетил школу, зовясь «девятиклассником». Но за эти пять дней было много событий, вдохновляющих меня, которыми хочется с тобой поделиться.Во-первых, на днях закончилась внеочередная сессия Верховного Совета СССР, на которой с докладом выступил Маршал Советского Союза товарищ Ворошилов. Он предложил Законопроект о воинской обязанности (этот проект уже утвержден и был опубликован в газете как Закон), по которому юноши, окончившие десять классов средней школы, должны обязательно идти служить в армию. [95]
Так что мы, то есть я и мои одноклассники, после 10 класса идем служить. Этот закон меня волнует и радует. Волнует потому, что я боюсь за время пребывания в армии забыть часть курса, а радует потому, что мне хочется знать и эту сторону жизни, чтобы и вообще иметь представление о ней и быть готовым к ее превратностям.
Чтобы как следует подготовиться к службе, я занимаюсь спортом, военным делом, причем усиленно. Кроме того, стараюсь и школьный материал усвоить как можно лучше, чтобы не растерять его по дороге в вуз, а может быть, и в военную академию.
Во-вторых, взоры всего мира прикованы сейчас к Западной Европе, в которой началась вторая империалистическая война. Несомненно, что эта война имеет большое значение как для нас, так и для других стран... В общем, через два года я — красноармеец, а потом, может быть, и командир».
...Да, в школьные годы, Рина хорошо это знала, Леопольд и его друзья-одноклассники готовились к службе в Красной Армии, к боевым испытаниям. Еще в младших классах по-мальчишески горячо и наивно они собирались на войну. Ребята были прямо-таки помешаны на оружии. Бегали в музей смотреть шпаги, сабли и револьверы, часами торчали у ворот ближайших казарм, дожидаясь, когда появится строй красноармейцев с винтовками. Повсюду — на чердаках, в подвалах, в старых сараях — им чудились таинственные клады с оружием. И были несказанно рады, когда Боря Горский в полуразвалившемся флигеле нашел ржавый револьвер «бульдог» и артиллерийский кинжал «бебут». Револьвер ходил по рукам, с него сдирали ржавчину, смазывали, и все надеялись найти к нему патроны.
Девчонки все-таки взрослее мальчишек, они посмеивались и над «бульдогом» без патронов, и над очередной затеей ребят, когда те в шестом классе с важностью и тайно (хотя об этом знали даже девочки) стали копить деньги на дорогу в предвидении возможного побега на войну. Только двое-трое из ребят умели сами зарабатывать, занимаясь репетиторством с младшеклассниками, а Ляпа — мастер на все руки — ходил куда-то на Серпуховку, в мастерскую, помогал чинить примусы и керосинки. Остальные экономили на желудке, отдавая в общую кассу пятаки и гривенники, полученные от родителей [96] на завтраки, и обходясь бутербродами с повидлом.
Всех одноклассников волновала война в Испании, Едва ли не на каждой перемене обсуждался ход сражений под Мадридом, Теруэлем, Уэской, в Гвадалахаре. «Но пасаран!» — повторяли пионеры, по-республикански поднимая руки, сжатые в кулаки («Они не пройдут!»).
С какой завистью и гордостью смотрели ребята и девчата на пришедшего в школу молодого красноармейца с вишневым орденом Красной Звезды на груди. Ведь он заслужил его в боях на Хасане!
С годами все серьезнее становилось отношение мальчишек к армии и военной службе, к защите Родины. Это особенно остро почувствовалось в седьмом классе, когда ребятам необыкновенно повезло. В составе сводного полка пионеров Москвы они участвовали в Первомайском военном параде. Девочки во все глаза смотрели на них, когда те выстроились в школьном дворе. Как были они красивы. Одеты в зеленую юнгштурмовскую форму. В руках у них были, правда, не винтовки, а палки с красными флажками, но держали их крепко и ловко, как настоящее оружие. Головы были покрыть; касками, правда, не стальными, а из папье-маше, но выглядели они словно подлинные боевые каски.
Ребята не уставали повторять свои рассказы о военном параде. Как сомкнутым строем прошли по Охотному ряду и на Красной площади заняли свое место неподалеку от Исторического музея. Подумать только, они видели колонны танков у гостиницы «Москва», стройные ряды дивизий и военных академий, пулеметные тачанки и эскадроны конницы. Из Спасских ворот на прекрасном коне выехал Ворошилов и напротив Мавзолея встретился с Буденным, Прокатилось тысячеголосое «ура!», и у ребят замерли сердца. Как в сказке, вырос перед ними крепкий, коренастый человек, прославленный полководец. Влитый в седло, он внимательно оглядел пионерский строй и обратился к трепещущим от несказанной радости ребятам:
— Здравствуйте, юные ленинцы.
— Здраст! — как могли, дружно ответили пионеры.
— Поздравляю с международным праздником трудящихся — днем Первого мая.
— Ура-a-a! — взвились мальчишеские голоса. Причастные к бессмертной славе Красной площади, [97] безмерно счастливые, они старательно чеканили шаг, держали равнение и в строгих колоннах-»коробках», как настоящие воины, прошли торжественным маршем мимо Ленинского Мавзолея.
Разве такое можно забыть!
В девятом классе дружно занимались в оборонных кружках. Помнится тир — душноватый, пропахший порохом подвал старинного кирпичного дома в Бабьегородском переулке. Здесь учились стрелять. Укладывались на пыльные соломенные маты и, прижавшись разгоряченной щекой к прикладу трехлинейки, целились в кольчатую мишень, освещенную тусклой лампочкой. Под низкими сводами гулко стучали выстрелы. Некрасов — с детства охотник — стрелял уверенно, метко и помогал товарищам.
— Левый, левый глаз закрывай, — шептал он Рине. — Не дергай за крючок, спокойнее.
На районных стрелковых соревнованиях школьников Некрасов не раз представлял 7-ю образцовую. Он одним из первых сдал нормативы на значки «Юный ворошиловский стрелок», ПВХО, БГТО. В девятом классе, занимаясь по вечерам, окончил курсы противохимической защиты и, хорошо изучив все признаки отравляющих веществ, противогаз, защитные костюмы, вел оборонный кружок в младших классах.
Леопольд окреп, оставил костыль, ходил по дорожкам легко и свободно, и Рина узнавала в нем прежнего спортивного Ляпу. Однажды — это было в последних числах июля — она не застала его на условленном месте в саду. Кинулась в госпиталь и спросила у знакомой медсестры, где Некрасов.
— Утром выписался, — ответила медсестра. — Отбыл в свое училище.
Расстроенная — когда-то еще увидятся? — Рина вернулась к себе на Большую Полянку. И в тот день, и в последующие, на аэродроме и дома, думала о нем, тосковала, надеялась отпроситься и съездить в Хлебниково. Но пока это не удавалось. Прошла неделя. Поздним вечером, утомленная работой, она вошла к себе в квартиру и вдруг увидела Леопольда. В новой, тщательно отутюженной форме, с блестящей медалью, спокойный и радостный, он беседовал с ее мамой, Марией Васильевной. Рина почувствовала, что судьба его определилась так, как он хотел. [98]
Он встал навстречу Рине и сразу сказал главное:
— Ну вот, у меня все в порядке. Уговорил начальство. Еду.
— Куда? — спросила она, понимая, что вопрос зряшный.
— На фронт, конечно, только не сразу...
— Как это не сразу? — ухватилась она за ниточку, на что-то еще надеясь.
— Очень просто. Повезло. Из нашего училища уезжает в офицерский полк группа выпускников. А на мое место, пока пребывал в Наркомздраве, назначили одного пожилого капитана. Этим и воспользовался, примкнул к молодым — и... В общем, провожай.
Через несколько дней, которые ей удалось провести с ним почти неотлучно, Рина проводила его и с нетерпением стала ожидать писем. Их не было более двух недель. И наконец пришли два подряд:
«Вместе с молодыми, необстрелянными ребятами я приехал в офицерский полк. Снова ожил. Почувствовал подъем духа, молодость. Почувствовал, что «стоило жить и работать стоило». Офицерский полк. Все здоровые, жизнерадостные. Вот с такими дешево жизнь не отдашь и глупо не пропадешь. Мы будем настоящими командирами».«Видно, мне не суждено получить твое письмо. Опять вспорхнул я. Сегодня в 24.00 посадка в эшелон и прямым сообщением вперед, вперед, на Запад!»
Да, он последователен в своем решении. Письма рисовали девушке того непреклонного, ясного для нее Некрасова, который раз и навсегда сделал свой выбор. Не остался, даже не задержался в тылу, хотя, безусловно, мог бы, причем безо всяких усилий со своей стороны. Несмотря на пережитые ужасы первых боев и ранение, добровольно поехал на фронт. «Я еще только учился драться, — говорил ей в госпитале, — а теперь буду воевать по-настоящему». Однако в последние дни перед его отъездом ей довелось увидеть Леопольда другим, прежде незнакомым. Нет, нет, он не изменил своего решения, даже не помышлял об этом. Новым в Леопольде было отношение к ней, Рине. Он менялся на глазах: то смешливый, ироничный, то притихший и задумчивый. Мягко брал ее под руку, когда шли по полутемным и пустынным замоскворецким переулкам. Когда прощались у ее подъезда, вдруг нежно поцеловал. [99]
Спросил: «Ждать меня будешь? Дождешься? Писать станешь? Смотри. Я верю». Грустно улыбнулся и произнес совсем не похожую на него фразу: «Не забывай меня». А потом, на вокзале, произнес еще одну, самую памятную, на которую она ответила как-то растерянно и неопределенно. Неужели она такая холодная и рассудочная, Ринка Иванова? Нет, нет, она просто еще не разобралась в своем чувстве к Леопольду. Пока он для нее друг, самый близкий и дорогой. Только ли друг?
...Жаль, очень жаль, что тогда, в начале августа сорок третьего года, Октябрина Иванова не знала о письме Некрасова, которое месяца полтора-два спустя тот прислал с фронта однокласснику Игорю Демьянову. Эх, если бы она прочла его тогда, а не после войны!
«А ведь знаешь, Гоша, — писал Леопольд, — сейчас, когда шагаешь по колено в воде, ничего не может быть утешительнее, чем воспоминания о доме, о родном тебе и близком. А я тем более угнетен, скажу по секрету, вот почему. Помнишь, я часто встречался с Риной Ивановой и все больше влюблялся и наконец дошел до того, что почти перестал спать и аппетит потерял. Последние дни в Москве все время провел у нее. Раз даже сутки от нее не отходил, а она все улыбается так мило и нежно, и когда на вокзале, перед отъездом, я сказал, что жить без нее не могу, она засмеялась: «Не надо об этом, Ляпа». Я ведь всерьез, а она, ребенок еще, все объясняет дружбой. И такое я испытал, что чуть не заплакал, и сердце перевернулось, прямо как в романе. Я, ничего не сказав ей, побрел в вагон... Хотел сначала не писать, но больше двух недель не выдержал. Начал писать каждый день».