Глава четвертая
Первая русская армия перешла границу раньше второй, как и следовало по директиве штаба фронта,
Восточная Пруссия, родина германских императоров, колыбель прусской монархии и символ несгибаемости Германии, оказалась под угрозой. Призрак русского «парового катка» навис над Кенигсбергом, маленькими уютными городами, поместьями и хуторами. Русские казаки уже пролетели по приграничным городам и разбросали «Объявление всем жителям Восточной Пруссии». В нем говорились ужасные вещи!
«Всякое сопротивление, оказываемое императорским войскам Российской армии мирными жителями, — будет беспощадно караться, невзирая на пол и возраст населения.Селения, где будет проявлено хоть малейшее нападение или оказано мирными жителями сопротивление войскам или их распоряжениям, немедленно сжигаются до основания...»
И ужас пронесся над Восточной Пруссией, достиг Берлина, встревожил ставку в Кобленце. Чувство патриотизма взывало к Большому генеральному штабу, противоречило его планам — великая нация не желала отдавать свою святыню, что бы там ни думали генералы.
По военным соображениям защита Восточной Пруссии была второстепенным делом и не могла идти ни в какое сравнение с западным театром, где развивалось молниеносное наступление на Париж. Вот кто должен был горевать — французы! Они были в безнадежном положении, ни Англия, ни Россия не успевали им помочь, и в отведенные по плану сорок дней Франция должна быть разгромлена,
Так стоило ли ради этой грандиозной задачи перебрасывать войска с западного театра в Восточную Пруссию?
«Безусловно стоит» — требовали немецкие газеты, руководимые патриотическими чувствами. — Не отдадим врагу наших земель!» — «Ни за что! — считали генштабисты. — Мы совершим роковую ошибку.»
Замечено, впрочем, что именно военные чаще всего драматизируют обстановку. На самом же деле, что следует даже из академических правил, действия каждого военачальника происходят в воображаемой им обстановке и в неведении относительно реальных сил противника.
Итак, первая русская армия под командованием Ренненкампфа наступала, а восьмая германская под командованием Притвица отступала.
После авангардных боев под Гумбиненом и Сталупененом, закончившихся победой русских, воодушевление охватило штаб Северо-Западного фронта. Разгром 17-го германского корпуса, попавшего под прямую наводку русской артиллерии, захваченные пленные, пушки, пулеметы, зарядные ящики — это затуманило головы. Восточная Пруссия уже виделась завоеванной.
Но при внимательном изучении обстановки Жилинский и Орановский забеспокоились: наш З-й корпус понес тяжелые потери, 28-я пехотная дивизия была выведена из строя на ближайшие дни, но это было бы еще терпимо, если бы не очевиднейший стратегический просчет — разновременное введение в дело первой и второй армий — давало Притвицу возможности разбить армии поодиночке. К тому же штабу стало известно, что возникает угроза Варшаве — у Петрокова обнаружена германская кавалерийская дивизия с пехотой, а со стороны Серадзя — пехотная дивизия. И все это — малочисленность первой армии, отставание второй, опасность на левом берегу Вислы — вынудило Жилинского изъять из армии Самсонова гвардейский корпус, поставив его перед Варшавой, и заставить вторую армию наступать, несмотря ни на что, а спустя двое суток передать первой армии еще один корпус из состава второй.
Перед Яковом Григорьевичем Жилинским, закаменевшим в исполнении приказов «Живым трупом», простиралась огромная часть Российской империи, по сравнению с которой Восточная Пруссия была как флигель в помещичьем доме. А над Жилинским, над его фронтом властвовал верховный командующий великий князь Николай Николаевич, и для верховного вторая армия не всегда была и видна.
Выше Ставки никого не было. Дальше — государь и Господь, но это уже иные величины.
Выше могли быть не интересы России и ее вожди, а интересы и требования войны. И значит — надо было думать о судьбе Франции. Уже 23 июля Палеолог воззвал к Николаю II: «Я умоляю, Ваше величество, приказать вашим войскам немедленное наступление. Иначе французская армия рискует быть раздавлена».
Пятого августа Бенкендорф сообщал Сазонову: общественное мнение Англии с нетерпением ожидает вступления русских войск в Германию; Китченер хотя и разделяет это мнение, но считает необходимым, чтобы русское наступление осуществлялось массами, подавляющими своей численностью, и поэтому предпочитает запоздание поспешности.
Седьмого августа Игнатьев телеграфировал из Парижа: «Французский военный министр совершенно серьезно полагает возможность для нас вторжения в Германию и движения на Берлин со стороны Варшавы».
И ни слова об отставших хлебопекарнях, артиллерийских парках, корпусных обозах, армейских транспортах. Этого из Парижа, Лондона, Петрограда невозможно увидеть. Этого как будто и нет. Есть только «массы, подавляющие своей численностью», есть невидимая жертва, есть кровавый опыт...
Итак, две русские армии вошли в Восточную Пруссию по лесным дорогам и шоссе, влача за собой обозы, как скифские повозки. Германцы в ночь с 7 по 8 августа вышли из боя и заспешили на запад, оторвавшись от осторожного, как бы на ощупь шарящего продвижения корпусов Ренненкампфа; Притвиц опасался еще одной русской армии, третьей по счету.
Ее не существовало. Не существовало и свежих резервов. Однако генералу в голову не приходило, что можно вести наступление в составе всего шести-семи пехотных дивизий при слабой артиллерии, чем в действительности располагал Ренненкампф. Притвиц верил в военную науку. Он разыгрывал за русских наступление и видел эту армию, эти резервы. Для подтверждения ему хватило данных воздушной разведки, сообщившей, что с юго-востока к Пилькалену тянется пехотная колонна русских. И воображаемая сила получила реальные очертания.
На самом деле немецкий летчик пролетел на «Таубе» над Малоярославским полком, догонявшим свою дивизию, был обстрелян и ничего, кроме этого полка, не встретил.
С этой минуты Притвиц ждал хитроумной комбинации русского командования. К тому же наступление второй армии воображалось им в направлении на Дейч-Эйлау, железнодорожные коммуникации перерезались, защита на рубеже рек Алле и Пассарги делалась невозможной, надо было оставлять Восточную Пруссию.
Пруссию, с ее ухоженными мелиорированными землями, образцовыми фольварками, прекрасными городами? Оставлять грубой силе безграмотных гуннов?
В Кобленце — тревога. Начальник Большого генерального штаба Мольтке, племянник великого фельдмаршала Мольтке, звонит Притвицу, звонит раз, другой, третий, уговаривает не спешить, напоминает военные игры, давшие такие блестящие результаты. И Вильгельм II, на которого в этот час глядит вся Германия, должен что-то ответить народу, ведь это катастрофа — отдать Восточную Пруссию.
Но что может Притвиц? Он военный, а не политик, и его задача — сберечь армию, не отдавать ее на бесцельный разгром во имя химер национальной гордыни.
Тем не менее с утра восьмого августа в печальной обстановке Притвицу сообщают: Наревская армия Самсонова наступает севернее Дейч-Эйлау в полосе Млава — Фридрихсгоф, и из этого следует, что если успеть сосредоточиться на левом фланге русских, то можно будет ударить им во фланг и тыл. Надо ждать. А вдруг вся русская армия действительно идет восточнее Млавы? Надо сосредоточиваться и ждать. Может быть, не все потеряно. Может быть, есть шанс. Неужели повторится разыгранная еще Шлиффеном ситуация?
У Притвица под рукой железные дороги и скорость. Неужели русские не идут на Дейч-Эйлау? Только Бог не дал Притвицу увидеть результата. Мольтке не простил ему нерешительности и сместил вместе с начальником штаба. И, чтобы надежно защитить восточно-прусскую землю, решил снять с западного фронта два корпуса и кавалерийскую дивизию для усиления 8-й армии.
Никто еще не ведал, какая стратегическая ошибка совершена ради сокрушения самсоновской армии.
Катастрофа германского наступления во Франции и гибель второй русской армии уже были предопределены.
Пятнадцатый корпус генерала Мартоса беспрепятственно вошел в Янов. Пехота дивилась сгоревшим и еще дымившим домам. Витрины магазинов были разбиты, белые осколки рассыпаны и блестели на солнце. Золотой шпиль лютеранской кирхи, увенчанный золотым петушком, весело сиял.
Солдаты крутили головами во все стороны, словно приценились к пограничному прусскому городу. Он был чистенький, несмотря на погром отступающими немцами, и легко можно было догадаться, как он выглядел вчера. Из некоторых окон трехэтажных домов свешивались белые простыни и полотенца, но жителей не было ни души, только какой-то старик в безрукавке и шляпе стоял на площади у ратуши и отвечал офицерам?
— Вшистко спалили, пшекленты!
Рядовые Полтавского пехотного полка Токарев и Байков шагали рядом, и оба радовались, предвкушая близкий отдых. Токарев при этом бранил немцев за то, что не пожалели город, а Байков их одобрял, правда, одобрял из корыстных соображений, ибо так ему было легче урвать вскоре что-нибудь и для себя.
Токарев, носатый, большой, важный солдат, имел, несмотря на молодость, жену, двух детей, свое хозяйство. Его уважали взводный и ротный, знал даже батальонный.
Байкова никто не знал, он держался подальше от начальства, а приказания исполнял неохотно, притворяясь тупым.
Сейчас он нес в мешке ополовиненный свинной бок, напоминавший о себе жирными мухами, которые приманивались теплым сырым запахом.
— Не оставляют нас в городе! — сказал Байков, когда миновали городские дома и без привычных российских пустырей и свалок, потянулся вдоль шоссе луг и стали видны каменные крепкие, но все же сельские постройки. — Другим добро достанется!
— Да у тебя мешок занят, — ответил Токарев насмешливо, не давая ему даже в мыслях заниматься непотребным делом.
— Ладно, — оказал Байков. — Не последний город.
На ночевку остановились в польской деревне. Токареву и Байкову повезло, их определили на постой в хату, а многим выпало — просто под открытым небом, а ночи уже холодные.
В польской деревне еще было и поспокойнее. Про германские предупреждали, — там воду травят, стреляют в спину, поодиночке безоружными не ходить.
Разместились кое-как, и всюду заскрипели журавли, затрещали поленья, задымили кухни.
Токарев в ожидании еды раздобыл колоду, налил в нее воды, стал мыться. Войны он не чувствовал и поэтому чуть удивлялся, опрашивая себя с тревогой: какая же она? От мучений, смерти никто не мог избавить, и он думал не о них, а о том, как сохранить опору среди надвинувшейся вольной злой стихии. Опору для души могло дать умиротворение перед черной бедой. Вое в руках Господа, думал Токарев, от судьбы я не уйду, поэтому надо делать то, что хорошо для души, и мне будет опора.
И он выполнял свои обязанности — как перед командиром, так и перед собой: работал, молился, содержал себя в чистоте.
Вымывшись, Токарев стал стирать рубаху и портянки, стараясь подольше сберечь маленький кусочек серого мыла. Оно едко пахло, и этот запах напоминал Токереву, что он один среди тысяч совсем чужих ему людей, и перед ним вставали образы его жены и детей. Было жалко их, себя, несобранного урожая. Хотя он знал, что сельское общество поможет, хотелось убедиться, хорошо ли помогли.
Пока он стирал, у него перед глазами мелькал Байков, настраивавший посреди двора костерок. Потом потянуло дымом и мясным прижарком. Вокруг Байкова стали собираться солдаты, кто с пучком соломы в руках, кто со щепкой, кто так, без ничего.
Токарев закончил стирать, тоже подошел к костру. С мяса текло расплавленное сало, трещало на огне. Он, как и все, с утра ничего не ел, сгрыз на ходу только один сухарь, и сейчас глядел на поджаривающуюся свининку с большим желанием.
— Что, Федор? — спросил Бойков. — Хочется? А консерва у тебя есть?
— Есть, — сказал Токарев. — Да разрешения нету.
— Вот убьют тебя, а все разрешения не будет, — усмехнулся Байков; сам-то он давно слопал свой запас, как и многие солдаты.
— Смерть не угадаешь, — ответил Токарев. — Может, твоя смерть далеко, моя близко... Что ж теперь? Я должен потерять человеческий облик?
— Так мы серая скотинка, — подзадоривая, вымолвил Байков. — Идем за смертью. А нам грехи отпускают, поят и кормят. Да коль худо кормят, то я могу на ихнее разрешение накласть свой прибор. Могу аль не могу?
— Ну можешь, чего там, — сказал Токарев. — Только тогда ты вроде откалываешься от мира, я так понимаю. Выходит, ты говоришь миру: ты худой, я без тебя проживу...
Солдаты с уважением слушали его, ощущая в нем очень нужную им силу, которая одновременно и закрепощала, и укрепляла их.
— А ты, Байков, не дашь ему мясца, что он запоет? — спросил жилистый, со сломанным носом солдат Ужаков, такой же, как и Байков, бесхозяйственный в прошлом крестьянин, перед мобилизацией работавший на фабрике.
— Чего ж не давать? — возразил другой солдат. — Надо всем разделить.
— Всем, всем, — решили остальные.
— Всем, так всем, — легко согласился Байков. — я ведь тоже, когда новую свинку добуду, — со мной, выходит, германцы поделятся.
Солдат с кривым носом засмеялся. Остальные не поняли, чему тот смеется, поняли лишь одно, что Байков собирается тащить и дальше.
— Пойди, Федор, к хозяйке, попроси хлебца, — сказал кривоносый, — Ты ласковый, она тебе все даст, что ни попросишь.
Хозяйка, пожилая тетка, сидела на скамеечке у дверей хаты и строго глядела на солдат.
Токарев подошел к ней и увидел в ее глазах ожидание какой-то беды.
— Хозяйство, — сказал он, поводя рукой в сторону скотного сарая, — И у меня есть хозяйство.
— Ниц нима, — ответила она,
— Двое деток, — показал Токёрев. — Жена, мать, отец.
— Ниц нима, — сердито повторила хозяйка,
— Ты не бойся, — сказал Токарев, — Не бойся.Мы переночуем и дальше пойдем... Вот только хлеба у нас нет...
Из хаты вышел хозяин, крепкий мужик в белой рубахе, что-то неодобрительно оказал жене и пригласил Токарева;
— Пан жолнеж, проще.
Он дал ему каравай хлеба и бутылку водки.
— То бимбер, для жолнежей, — объяснил хозяин с наигранным добродушием,
Токарев вернулся к костру, понимая, что получил дары потому, что хозяева боялись. Наверное, на их месте он тоже боялся бы. Но он их не обижал.
— А ты не промах? — сказал Байков, как бы сравнивая его с собой. — Улестил бабенку с одного раза. Дай-ка бутылку.
Токарев отдал бутылку и хлеб и, довольный собой, присел на корточки,
— Тоже люди, — сказал он, — и ей про своих говорю, что-де семью имею, деток, отца о матерью... Вижу — боится меня. А чего бояться? Мы не звери, у нас закон есть,
— Ну попробовали бы не дать, — заметил кривоносый.
В эту минуту во дворе появился подпоручик Кошелев, огляделся и направился к солдатам.
— Все, погуляли, — буркнул Байков, отворачиваясь и ставя бутылку на землю.
Кошелев подошел, бодрым начальническим голосом пошутил!
— Варите суп из топора?.. Где хозяева, ребята? Кликните. — Один солдат побежал исполнять приказание, а подпоручик, вздохнув запаха, взял щепочкой огня и прикурил папироску. — Овес у них есть? — спросил он. — Надо лошадей кормить, а овса нету.
— В сарае надо поглядеть, — сказал кто-то. — Скотину держат. Должно быть,
— Это что? — спросил Кошелев. — Дай-ка... Самогонка?
— То растирка, ноги растирать, чтоб не пухли, — сказал Байков. — За день так намахаешься, пухнут и пухнуть.
Кошелев улыбнулся и стал выливать водку на землю.
— Нельзя, ребята, сами понимаете.
— Некому нас пожалеть, — буркнул Байков. — Серая скотинка.
Но Кошелев уже отошел, а если и слышал, то пропустил мимо ушей.
В том, что случилось потом, Токарев надеялся не участвовать, ибо подпоручик, осмотрев сараи, ушел, а затем позвали ужинать. Но после ужина во двор стали заезжать повозки, и Токареву велено было наравне с другими выносить мешки с овсом. От них пахло пыльным мучнистым запахом, навевавшим воспоминание о родине, от которого сдавливало в груди.
Хозяева молча сидели на скамеечке, скорбно глядели на жолнежей, управлявшихся с чужим добром. Хотя офицер и заплатил за овес рублями, это не было покупкой, а было насилием, принимавшим вид добровольной торговли. Это была война. Повозки уехали, и солдаты легли спать.
Полковник Крымов был послан Самсоновым в Млаву, в первый корпус генерала Артамонова. Артамонов был известен обоим еще по Маньчжурии, где он командовал дивизией и ничем себя не показал, разве что слишком боялся окружения. Еще он был известен, как знаток церковного богослужения и многих молитв.
Крымов на автомобиле в сопровождении вестового без приключенкий добрался до Млавы и подъехал к железнодорожной станции в то время, когда с западной стороны, освещенный закатом, плыл в небе германский цеппелин с отчетливо видными черными крестами. Увлеченный жутковатым зрелищем этой громадной рыбы, Крымов велел шоферу ехать за ним.
На станции затрещали ружейные залпы и зататакал пулемет. Цеппелин навис над железнодорожным вокзалом, сбросил несколько бомб, они гулко взорвались.
С земли были заметны неторопливые эволюции цеппелина, повернувшего в обратном направлении. Уходил. Он и должен был уйти, ибо с таким чудищами мы еще не умели бороться.
Крымов провожал его взглядом, и цеппелин плавно пошел вниз, словно устал летать. Подбили? Нет, не может быть? Но почему идет вниз?
По дороге мимо крымовского автомобиля поскакали два взвода казаков с пиками. Чубатые, азартно гикавшие всадники оставляли впечатление какой-то игры, будто хотели догнать и проткнуть пиками шарик.
— Веселая у казаков служба, — заметил вестовой с самостоятельным задумчивым выражением. — Вот вы, Алексей Михайлович, казачьим полком командовали, — разве плохо? А нынче трясемся на таратайке, волю командующего исполняем.
Крымов смотрел по сторонам, примечая разбитые в нескольких местах окна и витрины. Речь вестового позабавила его. Тот расценивал должность генерала для поручений примерно как адъютантскую, а полковник Крымов был на самом деле ближайшим командующему человеком,
Ну, слава Богу, наконец доехали до штаба корпуса. Артамонов принял посланца Самсонова незамедлительно и, пожав руку, стал расспрашивать о самочувствии, о трудностях дороги, угощать чаем. От Артамонова исходило радушие помещика-хлебосола, и весь он, с бородой, животом, лучащимися глазами, несмотря на мундир, казался отцом семейства, а не боевым генералом, И к тому же еще на лестнице полковнику почудился сладкий дух горячего теста.
Крымов вручил генералу директиву командующего, в ней приказывалось: наступать на линии Кослау — Сольдау; при слабости противника — немедленно энергично атаковать,
Артамонов и его начальник штаба, болезненного вида генерал Ловцов, принялись изучать карту, озабоченно переговариваясь.
На желтом паркетном полу ярко светились квадраты солнечного света, пахло старой мебелью, скипидаром, пирожный дух сюда не пробивался. Над столом висела большая картина, написанная тяжелыми крепкими красками, изображала охоту на кабана.
Крымов пил чай за маленьким столиком, вспомнил цеппелин и мысленно увидел фантастическую карту полета русских помещиков-генералов верхом на такой рыбе.
Артамонов, Клюев, Мартос, Кондратович — все они были ровесники Самсонова (только Мартос, правда, на год старше, 1658 года рождения, полтавский помещик), и во всех, даже в Александре Васильевиче, было что-то от старосветских помещиков,
— Капитан, — обратился Крымов к присутствовавшему капитану со значком Академии Генерального штаба. — Сейчас над станцией подбили, кажется, цеппелин. Прикажите узнать.
— Какой цеппелин? — ахнул Артамонов, — Почему я ничего не знаю? Капитан Шевченко, немедленно все узнайте, Немедленно!
Крымов допил, стал ждать ответ на директиву,
— Еще чайку, Алексей Михайлович? — любезно предложил Артамонов.
— Нет, спасибо.
— Вы знаете, Алексей Михайлович, корпус очень ослаблен, — сокрушенно вымолвил Ловцов. — Восемьдесят шестой Вильманстрандский полк и девяносто шестой Омский мы оставили дал прикрытая Варшавы. А казачий полк из Олиты до сих пор не прибыл... Тяжелое положение.
Крымову почудилось, что Ловцов не вполне понимает, что уже начались военные действия.
— Вы завтра должны взять Сольдау, — сказал Крымов.
— Мы постараемся, — совсем не по-военному ответил Ловцов.
— Да, да, нелегкое положение, — ласково произнес Артамонов. — Я готов лично возглавить атаку, даже лечь костьми, коль потребуется, но я должен сказать вам все правду, чтобы вы донесли ее до Александра Васильевича... Нельзя было ослаблять корпус. Два полка — это целая бригада! А случись, не приведи господь, неблагоприятный поворот, кто виноват? Артамонов?
— Ваше превосходительство, — сказал Крымов. — Из Августова прибывает третья гвардейская дивизия... Директива должна быть выполнена во что бы то ни стало. От вашего корпуса зависит успех всей армии.
— Два полка забрали, — пожаловался Ловцов. — А в Сольдау целая дивизия. Нужного перевеса у нас нет.
Хотят сидеть на месте, как Ильи Муромцы, подумал Крымов, начиная испытывать сомнения в том, что командование корпуса осознает важность задачи.
Артамонов поднял к груди руки, потер ладони и прищурился на Крымова с хитрецой:
— Может, Мартоса вперед продвинуть? У Николая Николаевича сил больше.
— Ваше превосходительство, скажите мне прямо: директиву исполнить не можете! — Крымов даже прикрикнул на генерала.
Артамонов покачал головой, словно удивлялся явной бестактности полковника, заметил:
— Суров, Алексей Михайлович? Молод.
Крымов увязал в артамоновской старосветской неподвижности и едва сдерживался. Но он сказал себе, что не для того приехал в Млаву, чтобы злиться на генералов; надо просто повиснуть на них, как бульдог, тогда они зашевелятся.
— Будете готовить приказ? — требовательно спросил Крымов.
Артамонов закряхтел, повернулся к Ловцову. Тот страдальчески посмотрел на Крымова, точно говоря ему: «За что ты нас мучаешь?»
— Приказ на Сольдау, — добавил полковник. — Я должен сегодня увидеть приказ — это пожелание командующего,
Помещики скисли, Артамонов засопел, подошел к карте, взял циркуль, потом бросил его обратно.
— Ангелы вопияша! — сказал он с горечью. — Хорошо, будет вам приказ.
— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Крымов. — Разрешите покинуть вас. На рассвете я должен выехать к генералу Мартосу.
— Прошу задержаться, Алексей Михайлович. Вы мой гость, мы вместе поужинаем. — Артамонов кивнул на картину, написанную тяжелыми красками, будто обещал угостить кабанами.
Вошел адъютант, доложил, что казаками захвачена команда подбитого цеппелина, — об этом минуту назад доложили по телефону.
— Не верю я этим телефонам? — воскликнул Артамонов. — Распорядитесь доставить сюда кого-то из команды.
Пленного привезли быстро, но, по-видимому, везли поперек седла, как мешок, и он выглядел изрядно помятым. Он был коренастый, темноволосый, смотрел угрюмо. Артамонов спросил его по-немецки, кто он такой.
— Капитан Эрнест Георг Гринер, — ответил пленный.
— Где ваши квартиры?
— В Генрихсдорфе, герр генерал,
— А в Сольдау были?
— Нет, в Сольдау не был.
— Какие части в районе Сольдау.
— Там части ландвера, около двух полков.
— Вы лжете, капитан. Это нехорошо. Нам известно, что в Сольдау — дивизия,
— Не думаю, что дивизия, герр генерал. Два полка.
Артамонов махнул рукой, отвернулся от германца, показывая взглядом Ловцову и Крымову, что они могут допрашивать дальше.
— Зачем вы бомбардировали станцию? — тоже по-немецки спросил начальник штаба,
Это было равносильно тому, чтобы спросить «Почему вы призваны в армию», то есть вопрос в данных обстоятельствах бессмысленный. Пленный пожал плечами, потом сказала:
— Железнодорожная станция... Приказ...
— Понятно, — с многозначительным видом произнес Ловцов. — А как вооружен цеппелин?
— Два пулемета и бомбы... Нам просто не повезло, повредило руль, иначе мы бы от вас ушли.
— От нас вы не уйдете! — сказал Ловцов.
— По нашим сведениям, мы сильно бьем французов, — продолжал пленный. — Не ожидали, что они так плохо дерутся. Но мы весьма воодушевлены и рады войне и деремся с удовольствием и за наше существование.
Ловцов ничего больше не говорил.
Крымов попросил дать чистую карту и велел германцу показать маршруты цеппелина и расположение полков у Сольдау.
— Мы не ожидали, что русские будут так энергично наступать и так устойчивы, — сказал Гринер, разглядывая карту. — Вот здесь и здесь, — потом показал расположения полков,
— Ценят нас немцы, — по-русски произнес Артамонов. — То ли еще будет?.. Пожалуй, я приглашу его на ужин, пусть почувствует нашу силу. Как вы думаете, Алексей Михайлович?
— Он уже почувствовал, — ответил Крымов, не поддерживая генеральской блажи.
Полковник помнил о Сольдау и предстоящей поездке в пятнадцатый корпус к Мартосу. Что ему застолье да еще с пленным?
На рассвете казачья разведка, высланная из-под Янова, прошла по шоссе до Нейденбурга и обнаружила по дороге полное безлюдье, хутора и дворы оставлены, скот, птица, домашнее добро брошено.
С холма открылся в легкой туманной дымке Нейденбург, небольшой, сразу охватываемый взглядом. Несколько высоких каменных построек в его середине делали его похожим на крепостной замок. Казаки вглядывались, потом спустились с холма и пошли рысью к городу. Есть там войска, нет ли — надо было убедиться, подставив себя под выстрелы.
Они подскакали на расстояние выстрела и остановились. Было видно, что улица перегорожена баррикадой, но из двух-трех окон свисали белые простыни с крестами. То ли защищаться хотели германцы, то ли сдавали город — не поймешь,
Урядник Пивнев, тот самый, который был в первой разведке, когда убили Топилина, скомандовал трем казакам пойти поглядеть на баррикаду сблизи. Эти казаки помялись и тут же, загораясь удальством, хлестнули коней.
Вот уже рядом баррикада. Прицелься — и нет пригнувшихся к холкам казаков. Но пока тихо. Вот совсем рядом баррикада. Один вдруг спешивается, подходит к ней, начинает что-то тащить. И другие двое тоже спешиваются, помогают.
Урядник, с облегчением крякнув, послал лошадей вперед, а за ним поюли остальные.
Раскидав шкафы, повозки, ящики, они двинулись по улице к центру. Нейденбург сдавался.
— Ой, богато живут, — сказал Алейников, глядя на витрину, в глубине которой царили облаченные в костюмы и шляпы манекены.
— Ой, дывысь, шо там? — обрадованно воскликнул казак Тараканов. — Кажись, граблять!
Возле дома стояла подвода с узлами, а из дома двое мужчин выносили длинный узкий ящик. Увидев казаков, они сунулись обратно, один скрылся в дверях, а второй не успел. Тараканов, как коршун, вцепился в него, ящик со звоном и грохотом упал.
Задержанный был плотный, рыжеватый немец, от страха он начал икать.
Тут же вытащили и второго, молодого парня. Они были похожи, наверное, отец и сын.
Тараканов повернул ящик стеклом вверх, оказалось — часы. И жалко ему стало загубленного добра.
— Своих граблять! — зло вымолвил он и с размаху протянул плетью по спине икающего немца.
— Брось его! — сказал Пивнев. — На конь!
— У, курва, — снова замахнулся казак. — Мы воюем, а он — своих? Я б казнил таких.
Немец кинулся к уряднику, чуя от него защиту, но Пивнев усмехнулся и без замаха легонько тоже огрел его.
— Будешь знать? — крикнул Тараканов, садясь в седло. Алейников хлестнул немецких коней, они понеслись, а казаки порысили назад, к своим.
Крымов прибыл в Янов к семи часам утра, когда пятнадцатый корпус четырьмя колоннами, побригадно, в образцовом порядке начал движение на Нейденбург.
Измученный лесной дорогой полковник вышел из автомобиля и смотрел на проходившие войска. Он не знал, какое положение у Нейденбурга. Может быть, через три часа эти люди будут в бою, но они спокойны и уверены в себе. Тяжелее впечатление, оставленное Артамоновым, развеивалось. Перед ним была отлаженная крепкая бодрая человеческая масса, то, что и есть самая армия, — сплоченные вооруженные люди.
Крымову попался на глаза большой носатый солдат с высоко поднятой головой, выделявшийся из общей массы. И Крымов подумал, что его мысль о сплоченных командирами людях слишком узка без национального и религиозного чувства.
«А какое у этого солдата дело в Восточной Пруссии, для которого требовалось национальное и религиозное чувство? — спросил себя Крымов. — Ведь нет такого дела. А он идет как на крестном ходе».
Значит, было что-то другое. И он еще подумал почти с ужасом: «Это последний, он внук суворовских солдат. Артамонов — не просто старосветский генерал, а тоже внук Суворова и Кутузова... Все связано».
Крымов добрался до штаба корпуса в хорошем настроении после увиденных колонн. То смутное ощущение последнего окончательно развеялось при встрече с Мартосом: Николай Николаевич сообщил — Нейденбург свободен.
Мартос ни на кого из генералов не был похож — худощавый, быстро шагающий, странный. Рядом с ним начальник штаба Мачуговский выглядел подавленным.
— Нет, я недоволен! — ответил Крымову Мартос. — Они разболтались в походе. Вчера был просто дикий случай: канонир одной батареи стрелял в своего фельдфебеля. Если и дальше мы не додадим нормального снабжения, придется двинуть за войсками полевые суды.
— Почему стрелял? — спросил Крымов,
— Строгий фельдфебель и голодное брюхо, вот почему. Кстати, вы, должно быть, не завтракали? Потерпите, позавтракаем в Нейденбурге. Не будем терять времени.
— Может, угостим полковника хотя бы чаем? — предложил Мачуговский.
— И так тучный, — сказал Мартос. — Потерпит.
Крымов был несколько обескуражен тем, что его встретили так сухо, он почувствовал, что с Мартосом придется сложнее, чем с Артамоновым.
Мартос подошел к карте, помолчал над ней, созерцая расходящиеся веером направления корпусов.
— Ваше превосходительство, — сказал Крымов. — Генерал Артамонов сомневается в походе боя за Сольдау. Ваша задача — поддержать его, двинув колонну с востока, вот отсюда.
— В директиве об этом не упомянуто, — заметил Мартос. — Он, что, вкусно угощал вас и разжалобил?
— Если вы не поддержите Артамонова, — начал было Крымов.
— Вижу, полковника — перебил Мартос. — Тогда Сольдау повиснет у меня на фланге. Вы это хотели оказать? Не уговаривайте, все я вижу... Что вы предлагаете? — обратился он к Мачуговскому.
— Решайте сами, Николай Николаевич, — ответил начальник штаба без всякого выражения, как будто боялся выразить свое мнение.
— «Решайте?» — передразнил его Мартос, — Что за кисляйство? Надо помочь Артамонову, будь он неладен!.. Пошлите на разведку авиатора и казаков... Вы удовлетворены, полковник?
— Благодарю вас, — ответил Крымов.
Командир корпуса, конечно, не был старосветским помещиком, понял полковник, и в войне разумел толк, да вряд ли его кто-нибудь любил, хоть одна душа.
К полудню командир корпуса добрался до Нейденбурга, обогнав колонны. С холма был виден красивый город, многие здания, при рассмотрении в бинокль, оказались иллюминированы флагами Красного Креста.
— Уходят, — сказал Мартос. — Все бросают и уходят. Заманивают, что ли?.. — И улыбнулся Крымову. — Будем ждать ключей от города? Иди пошлем разведку?
Послали казаков и пеших разведчиков. Мартос ходил вдоль обочины, расспрашивал Крымова о жизни Самсонова в Туркестане, потом спросил, как Александр Васильевич ладит с Жилинским.
— Они однокашники, — ответил Крымов, не желая сплетничать.
— Все мы однокашники, — сказал Мартос. — Яков Григорьевич светский человек, а мы армейские служаки. Тут разница непреодолимая... Что говорит Александр Васильевич о наступлении? Вспоминает военную игру Шлиффена? Должен вспоминать! А Жилинский — вспоминает? Сильно сомневаюсь. Мы воюем полками и дивизиями, а Яков Григорьевич — соображениями.
Крымов со вчерашнего дня ничего не ел, и ему было скучно. Он думал о том, что из Нейденбурга надо возвращаться к Артамонову, подталкивать его вперед, — и еще думал о том, что должны испытывать голодные люди.
Потянуло дымом. Мартос и Крымов оглянулись — за крымовской машиной шофер с вестовым подвешивали на рогульке котелок, не дожидаясь нейденбургского обеда.
— Сейчас поедем, зря стараетесь, — сказал генерал.
— Не, ваше высокоблагородие, еще не скоро. Как раз успеем чаю напиться.
— Почему ты так считаешь?
— Потому, ваше высокоблагородие. Вы сперва казаков послали, после солдатиков пошлете, а вот тогда и сами пойдете. Без солдат вам не резон идти.
— Попью и я с вами, — сказал Крымов.
— Скифы! — насмешливо вымолвил Мартос. — Печенеги!
— Такая наша доля, ваше высокопревосходительство, — с виноватым видом, скрывающим лукавство, произнес вестовой. — У этого германца ничем не разживешься. Вот у нас на этом месте рос бы кипрей, а они все выкосили. Другой раз нечем будет и чаек закрасить.
Мартос нахмурился, недовольно сказал Крымову:
— Распущенный у вас вестовой?
— Пока не жалуюсь, — возразил полковник. — Он и кашу из топора сварит...
За спиной Мартоса Мачуговский укоризненно покачал головой, словно говорил: «Не спорьте вы с ним, ради Бога!»
И в один миг образцовые колонны солдат, этот забитый Мачуговский и грубость Мартоса, — все соединялось в одно целое.
— У вас будет возможность разочароваться в нем, господин полковник, — резко сказал Мартос. — Я не одобряю вольностей для нижних чинов, от этого падает дисциплина.
Крымов промолчал. «Такой же барин, — подумал он с сожалением. — И тоже внук Суворова и Кутузова».
— Помните, господин полковник, картину Верещагина «Апофеоз войны»? — спросил Мартос. — Половина жертв на войне — от нашего бескультурья. А неуважение солдата к порядку — это главный грех бескультурья. Вы согласны со мной?
Чего добивался командир корпуса? Чтобы Крымов покаялся и больше не перечил генералу?
— Согласен, Николай Николаевич, — коротко сказал Крымов.
— Вот и хорошо. Скоро будем в Нейденбурге.
Однако в Нейденбург они попали не скоро. Вернулись казаки, доложили, что их только что обстреляли из окон и трое ранено. Докладывавший казак с бастонами старшего урядника на погонах возмущенно рассказывал о коварстве жителей; от него горячо пахло лошадиным потом; перегнувшись набок, казак вынул из кармана шаровар несколько германских монет и показал на ладони Мартосу как доказательство, но доказательство чего — не понятно.
— Так! — воскликнул Мартос. — Вот вам и ключи? Ну я им покажу за Янов и Калиш. Попомнят, как жечь города? — И он распорядился живо послать за артиллерийским дивизионом, чтобы по одной батарее обстреляли Нейденбург с двух сторон.
— Николай Николаевич, остановитесь? — попытался помешать ему Мачуговский. — Зачем разрушать город?
— Вы тюхтой? — бросил Мартос. — Я не намерен понапрасну лить русскую кровь. И никому не позволю.
— Я не тюхтей, — обиженно сказал Мачуговский. — Я не позволю!
— Ладно, ладно, ничего, — произнес Мартос. — У них там баррикада, оборона — парочка хороших залпов не помешает.
Мачуговский подошел к Крымову, просительно на него смотрел. Полковник пожал плечами, окликнул вестового:
— Степан? Как чаек?
— Эх вы! — вздохнул Мачуговский.
Крымов подошел к костерку, велел Степану взять жестянку с английским чаем и окорок.
Степан расстелил на траве попонку, поверх же — полотенце и поставил медные кружки.
— Николай Николаевич! — пригласил Крымов.
Мартос отмахнулся пренебрежительно, Мачуговский отвернулся.
— Ну как хотите, — вымолвил Крымов и присел на попонку. — Садись, Степан, садись, Михаил.
Вестовой и шофер замялись, робея перед генералами.
— Мы — там, — Степан кивнул за автомобиль, явно желая укрыться.
Что оставалось Крымову? Он встал с попонки и с равнодушным видом показал Степану, что не будет закусывать, сейчас некогда.
Горе побежденным!
После обстрела мелинитовыми гранатами Нейденбург в нескольких местах задымил. Ответного артиллерийского огня не последовало. Город молча ждал. С железнодорожной станции отходил поезд. Немцы уезжали, поляки оставались. В городском госпитале оставалось четверо раненых германцев вместе с врачом и сестрой.
И русские вошли в город.
Как сказано в Писании: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!»
Жители стояли вдоль домов, смотрели равнодушно, а один старик поклонился Крымову.
Солнце горело в окнах, добавляя к запаху дыма, доносившегося с окраин, тревожное впечатление огромного пожара. Это был первый в крымовской жизни европейский город, в который он входил с наступающими войсками, и Крымов чувствовал величие вековых традиций. «Что ж, мы тоже весьма воодушевлены, — подумал он, вспомнив слова капитана Гринера. — Поглядим, что будет завтра дальше».
Штаб корпуса занял дом ландрата, и конвойцы, осмотрев все помещения, вывели на площадь повара в белом колпаке и еще трех слуг.
— Где господин ландрат? — спросил адъютант Мартоса.
Не было никакого господина ландрата, исчез. Зато в подвале сидят человек тридцать добропорядочных немецких хуторян, — по секрету доложили слуги. Зачем сидят? Хотели ограбить дом господина ландрата.
— О? — воскликнул Мартос, — А свалили бы на нас! — Гнать взашей к чертовой матери... Назначить коменданта города, взять из городских запасов всю муку, напечь хлеба.
Он распоряжался, не думая ни с кем советоваться. После решительности, проявленной при входе в Нейденбург, Мартос так же твердо распорядился о хлебопечении.
— Возьмите этого колбасника, — показал он на повара. — Он должен знать все хлебопекарни.
Повар взволнованно стал говорить, что у него готов обед для господ офицеров, который предназначался господину ландрату, а теперь его надо рассматривать как трофей,
— Конечно, возьмем, — по-немецки сказал Мартос. — А ты не бойся, мы тебя не съедим.
— Да, да, — закивал головой немец, улыбаясь. — Меня есть не надо, я уже старый, у меня кислое мясо.
Мартос показал жестом адъютанту: вперед, некогда болтать. Адъютант с несколькими казаками бросился в дом, следом за ними пошел Мартос, Мачуговский, штабные,
Итак, Нейденбург согласно директиве Самсонова был занят. Все были довольны успехом, возможностью получить награду, ибо, что ни говорите, за взятый город всегда положены ордена. И Крымов тоже думал об ордене, а потом вспомнил: Сольдау! Однако искровая команда еще не подошла, послать искровую телеграмму по радиоволнам было нечем.
В представлении Крымова вчерашний день у Артамонова отдалился настолько, что нынче казалось, словно то происходило почти на японской войне.
Вокруг полковника царила суета, бегали вестовые, казаки, адъютанты, устраивали свои службы. Крымов вошел в зал, поглядел на картины, написанные крепкими красками, на охотников в шляпах с перьями, породистых собак, клыкастых кабанов и зубастых медведей. Двое немцев застлали стол скатертью и принялись выставлять из шкафа посуду. Все-таки обед должен состояться! Мартос был великолепен. Вот где апофеоз войны.
Крымов пошел на пункт связи, где телефонисты разворачивали полевую станцию. Там был Мачуговский. Полковник написал телеграмму, а штаб первого корпуса и попросил Мачуговского, как только придет искровая команда, сразу отправить ее.
— Шифровать надо? — спросил Мачуговский.
— Не надо. Неужели они способны узнать, что в эту минуту мы посылаем радио?
— Все-таки предосторожность... Я, честно говоря, не представляю, как это передается по воздуху? — Мачуговский взял полковника под руку. — Дайте выйдем, мне надо с вами поговорить.
Вышли в коридор.
— Умоляю вас! — шепотом воскликнул Мачуговский. — Нет больше сил! Так и скажите Александру Васильевичу. На любую должность согласен. Куда угодно, лишь бы не с этим!
— Я передам, — ответил Крымов.
— Боже мой, — подумал он, выходя из дома. — До чего довел человека...
На улице уже все было армейское. Не найдя ничего похожего на коновязь, казаки привязали лошадей прямо к липам, насорили сеном и овсом. Лошади поливали каменные плиты журчащими струями.
В автомобиле сидел один шофер, вестового не было. Крымов залез на сиденье, вытянул ноги и закрыл глаза.
— Что тут делается? — спросил он.
— Степан побежал хлебца добыть. Говорит, пока штабные расчухаются, можно пошарпать немца.
— А еще?
— Больше ничего. Ночуем здесь?
— Найдем, где ночевать, не переживай. Сейчас поедем город смотреть.
— Степан! — вдруг крикнул шофер и щелкнул дверцами. Крымов открыл глаза — к машине бежал вестовой с белым свертком, а за ним — казачий офицер, придерживая шашку. Полковник тоже отворил дверцы со своей стороны.
Вестовой подбежал, сунул сверток шоферу и повернулся к казаку. Тот поглядел на Крымова, нагло улыбнулся, пожав плечами: мол, не успел догнать, ваша взяла.
— Садись, — бросил вестовому Крымов. — Поехали.
Тронулись. Степан раскрыл дорожный погребец и, рассказывая, как раздобыл ковригу, через минуту дал Крымову ломоть свежего хлеба с куском окорока.
— Теперь пора и закусить, — заметил он, как будто знал, что полковник решил не обедать с генералом. — Им бы только командовать!
— Кому командовать? — строго спросил Крымов, готовый одернуть вестового.
— Да казакам, кому же еще! — слукавил Степан.
— Так я тебе и поверил, — сказал полковник. — Ах, как пахнет, черт возьми!.. Прощаются все твои грехи.
Наконец-то он мог поесть!
Шофер даже оглянулся, чтобы посмотреть, как полковник жует бутерброд.
— На дорогу гляди! — весело рыкнул Степан.
Автомобиль доехал до высокой стены замка, зеленевшей снизу пятном мха, повернул в узкую улицу. Мелькнула вывеска госпиталя, две простыни с красными крестами свисали из окон. Вскоре Крымов увидел впереди солдата, который стоял на плечах другого солдата и заносил ногу на подоконник.
— Тоже хлебца захотелось, — заметил шофер.
Автомобиль остановился прямо под окном. Но солдат уже соскочил с подоконника в глубь квартиры, а его товарищ, оставшийся внизу, встрепенулся и вытянулся, таращась на Крымова.
— Позови его, — велел полковник. — Живо!
Под ногами хрустнули стеклянные осколки.
— Эй! — пискнул солдат, потом громко заорал: — Эй, Байков! Вылазь!
— Чего? — отозвался голос. — Погоди.
— Вылазь, Байков! — заорал солдат. — Тут господин полковник!
— Пошел ты со своим полковником...
Солдат повернулся к Крымову и, продолжая таращить круглые дураковатые глаза Иванушки-дурачка, доложил:
— Не вылазить, ваше высокопревосходительство... Я пойду, мне пора.
— Стой, — Крымов велел Степану взять одну из прислоненных к оштукатуренной синеватой стене винтовок и выстрелить вверх.
Вестовой выстрелил, передернул затвор, и гильза запрыгала по брусчатке.
— Байков, они осерчали! — закричал солдат.
Наконец этот непокорный Байков высунулся по грудь и свесил наружу для обозрения толстую темно — красную колбасу, перевитую тонкими веревочками.
— Кидай сюда! — крикнул Степан и прислонил винтовку к стене.
Байков посмотрел на Крымова, чуть покачал головой, точно удивляясь, откуда здесь взялся автомобиль с полковником, и ни страха, ни уважения к офицеру не было на его курносом плутовском лице.
Крымов жестом приказал: немедленно слезай!
Байков улыбнулся и бросил вестовому колбасу. Она ударилась о вытянутые руки Степана, скользнула у него по груди и плюхнулась на камни.
— Не сметь! — сказал Крымов, глядя на вестового.
Степан замер.
— Немедленно слазь! — размеренно произнес полковник с холодным выражением командирского гнева.
Байков посмотрел на плиты, питом, оглянувшись вправо и влево, сел на подоконник, повернулся и стал сползать, елозя носками сапог по стене, повисел на руках и спрыгнул.
Перед Крымовым стоял маленький, плотный человек с тупым лицом, как бы говорившим, что я, мол, забитый нижний чин, виноват во всем и уповаю на милость господина полковника.
Но Крымов прекрасно понимал цену этому.
— Какого полка?
— Двадцать девятого пехотного Черниговского полка третьей роты рядовой Байков, ваше высокопревосходительство!
— Ты, Байков, знаешь, что тебе за грабеж положен полевой суд?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Я не грабил. Немец сам все бросает.
— Ступай в полк, доложи дежурному офицеру, что тебя задержал за грабеж полковник Крымов. Ясно?
— Ясно, ваше высокопревосходительство: доложить дежурному офицеру.
Крымов приказал сделать то же самое второму солдату и сел в автомобиль, борясь с глухим чувством бессилия.
— А колбаса? — тихо спросил вестовой,
— Ты меня хочешь кормить этой поганой колбасой? — рявкнул Крымов. — Поехали!
— Хорошая колбаса, — проворчал Степан. — Мы с Михайлой...
Шофер не трогался, медлил, словно ждал чего-то. Крымов двинул его кулаком в плечо:
— Поехали! — Только после этого двинулись.
Можно было и позабыть про того Байкова, посчитать грабеж единичным случаем, и Крымов уже был склонен так думать, как вдруг на соседней улице они увидели трех солдат, выбивавших окно.
Остановились, повторилась та же процедура: какого полка, пойди в полк, доложи... Что еще мог полковник? Стрелять на месте?
Когда в третий раз Крымову на глаза попали промышляющие грабежом солдаты, он не стал останавливаться.
9 августа Жилинский телеграфировал Самсонову: «Верховный главнокомандующий требует, чтобы начавшееся наступление корпусов 2-й армии велось энергичным и безостановочным образом. Этого требует не только обстановка на Северо-Западном фронте, но и общее положение. Данную на 9 августа диспозицию признаю крайне нерешительной и требую немедленных и решительных действий.»
Вечером 9 августа Самсонов телеграфировал Жилинскому: «Сольдау занято 9 августа 7 часов вечера. Противник ушел направлении на Остероде, жители бежали; Нейденбург горит. Ожидаю его занятия 15-м корпусом. Необходимо организовать тыл, который до настоящего времени организации не получил. Страна опустошена. Лошади давно без овса. Хлеба нет. Подвоз из Остроленка невозможен».
Возвращались уже в сумерках, и Крымов, вспомнив о госпитале, велел заехать туда. Это оказалось трудно — все подъ-езды забиты фурами дивизионного лазарета. Нейденбург полностью накрыло волной войск.
Крымов взял вестового и пошел пешком мимо лошадей, повозок и ездовых. Пахло конским потом, кавалерийской вольностью. И, как старый кавалерист, Крымов чуть-чуть отмяк душой. На ходу он перемолвился с ездовыми: раненых почти не было. Да и откуда им быть, если бои по-настоящему еще не начались.
В окнах госпиталя горело электричество, простыни исчезли: перед дверями стояла кучка то ли санитаров, то ли возчиков, слушали офицера в пенсне.
Подойдя ближе, Крымов различил подполковничьи погоны — значит, это был начальник лазарета.
Все происходило в привычном порядке: подполковник выпроваживал возчиков на ночевку за городскую черту, куда уже ушла часть повозок, а возчикам — не хотелось куда-то убираться.
Сейчас все части корпуса устраивались на новом месте, и вряд ли хоть в одной обходилось без неувязок.
— Извините, господин полковник, — сказал подполковник совсем невоенным тоном, каким только что с отеческим добродушием разговаривал и с нижними чинами.
Через минуты три Крымов увидел пустую палату, где было электричество, умывальник, четыре железные кровати.
— Хорошо, культурно, — отметил начальник лазарета с некоторой гордостью. — В следующей — казаки, а в конце — германцы.
— Германцы? — переспросил Крымов.
— Да, тяжелые. Я установил там контроль. Но там еще германский врач и сестра, люди, по-моему, приличные. — Подполковник был доволен и германцами.
Из комнаты справа в коридор открылась дверь, и в прямоугольник яркого света вышел человек в белом халате с русой бородкой.
— Это доктор Исаев, — представил подполковник. — Старший врач.
— Мы пьем чай, приглашаем, — сказал доктор. — Германские коллеги нас угощают.
— Я бы предпочел поговорить с германскими ранеными, — ответил Крымов. — Есть офицеры среди них?
— Есть, но, наверное, он спит. — Доктор мягко улыбнулся, точно сожалел о том, что не может отвести Крымова к немцу.
— Ничего, разбудим, — сказал Крымов. — Какие-нибудь бумаги у него есть?
— Как разбудите? — снова улыбнулся доктор. — Подождите до утра, утром можно поговорить.
— Лучше сейчас. Бумаги у него есть?
— Какие бумаги? — воскликнул доктор Исаев, с упреком обращаясь к подполковнику. — Я не обыскивал его! Может, прикажете выбросить раненых на улицу?
Из-за дверей слева донеслось негромкое задумчивое пение. Пели знакомую Крымову казачью песню.
Ой да разродимая ты моя сторона,
Ой да не увижу больше я тебя...
— Я вас понимаю, доктор, — сказал Крымов. — Но война, ничего не могу поделать. Ведите меня к немцу.
Доктор развел руками и, что-то буркнув, пошел по коридору.
— Позвать германского доктора? — спросил начальник лазарета.
— Обойдемся сами, — сказал Крымов. — Идемте.
Раненый немец лежал один в темной палате, где пахло тем особым запахом медикаментов и крови, который всегда держится в палатах тяжелораненых. Доктор не включил света, слабая коридорная лампочка оставляла посреди палаты неяркую полосу, была видна голова на подушке и закрытое простыней тело. Раненый дышал хрипло, с трудом.
— Извините, камрад, — обратился по-немецки Крымов. — Нам надо поговорить.
— Спит, — сказал доктор.
— Включите свет, — велел Крымов.
При свете он увидел бледное, чуть влажное лицо с блестевшим желтым лбом, приоткрытый сухой рот, обметанный щетиной подбородок и выражение угасающей жизни.
«Прости меня, Господи, — подумал полковник. — Злая судьба — вот так умирать».
— Пошли, — вымолвил он. — Хотя постойте... — Открыл тумбочку, выгреб оттуда офицерскую сумку и вытащил из нее тонкую книжицу.
В документе указывалось, что капитан Франц Бреме служит в двадцатом германском корпусе.
Доктор осуждающе смотрел на Крымова, не мог понять, что перед ликом смерти может быть существенного в какой-то офицерской книжке.
Утром 10 августа по прекрасному шоссе Нейденбург — Сольдау Крымов домчался до Сольдау, стоявшего на берегу реки, тоже именуемой Сольдау. На реке лежала тень от моста, и тянулась по воде прядь исчезающего тумана. Освещенные солнцем с русской стороны краснели шпили католического костела, золотились окна — все как будто целые.
На сырых утренних улицах уже вовсю проявлялось присутствие действующей армии, но не было видно ни разрушений, ни пожарищ. Артамонов взял город чисто.
— В первом корпусе нас по-человечески принимали, — с удовольствием заметил вестовой, словно приветствуя генерала-хлебосола.
Ненадежен был командир первого, а ведь и Крымов сейчас испытывал что-то подобное Степанову настроению — с Артамоновым было легко, он осознавал, что задача Крымова — толкать, а его задача — выполнять указания представителя командующего; все было просто и понятно.
На площади перед ландратом, где стоял большой автомобиль и у временной коновязи — оседланные кони, Крымов вышел. Городок напоминал Нейденбург, только никаких госпиталей не было видно. Возле коновязи вертелся черно-белый котенок. Часовые-пехотинцы четко откозыряли полковнику, а казак-конвоец, случайно оказавшийся у дверей, — с лихой небрежностью.
В штабе Артамонова не было, да и штаб был не корпусной, а 22-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Душкевича. Пятидесятидевятилетний Душкевич принадлежал к разряду второстепенных генералов, не окончивших Академии Генерального штаба и поэтому обреченных на вечную провинциальность. Он принял Крымова сердечно и, без приукрашиваний, усмехаясь в рыжевато-седую бороду, поведал, что никакой заслуги в занятии Сольдау у него нет: германцы уступили город почти без боя. Его начальник штаба, однокашник Крымова по академии, полковник Пфингстен вообще раскрыл хитроумный прием Артамонова, приказавшего двигаться на город, но не атаковать, терпеливо ждать.
Конечно, корпусной командир своеобразно исполнил самсоновскую директиву атаковать без промедления, и стало ясно, что здешний успех нужно отнести за счет планомерного отступления германских войск.
— Сколько было у немцев? — спросил Крымов. — Дивизия была?
— Два ландверных полка, — ответил Пфингстен. — Впрочем, могли обороняться... А они оборонялись только для видимости, так — постреляли немножко... Но даже не взорвали мосты. Как будто знают, что мы с каждым днем истощаем последние запасы.
— Пленных взяли? — еще спросил Крымов.
— Не взяли, — сказал Пфингстен. — Была попытка порчи нашего телефонного кабеля. Казаки виновных повесили.
— Да, приходится, — повел бровью Душкевич. — Есть случаи — стреляют из-за угла...
В облике генерала тотчас проступила сквозь сердечность властная натура. Он показывал Крымову, что одобряет казаков, что только строгостью можно добиться порядка.
Крымов не возражал. Если обыватели начинают впутываться в военные действия, их надо карать.
— Какое у вас впечатление о противнике? — спросил он Душкевича.
— По-моему, они умышленно затягивают нас в глубину, — сказал генерал. — Посудите сами, даже мосты не взорвали. О чем это говорит? А ведь мы не торопили. Тут одно из двух: либо они решили вовсе оставить Восточную Пруссию, либо затягивают вглубь...
— Поеду к Роопу, — сказал Крымов, имея в виду 6-ю кавалерийскую дивизию генерал-лейтенанта Роопа, обеспечивающую фланги. — У него должны быть пленные.
— Зачем вам пленные? — возразил Душкевич. — Лучше найдите рооповского подрядчика, потолкуйте с ним. Он где-то здесь. Это еврей. Я бы его назначил вместо главного начальника снабжения фронта, мы бы горя не знали.
— В турецкую войну тоже были евреи-маркитанты, — скептически заметил Крымов.
— Но этот молодец. Он уже наладил молотьбу и помол германского зерна. А наши интенданты только и знают, что стонать.
— Ладно, поеду, — Крымов встал с бархатного дивана, посмотрел на висевшую картину — портрет Фридриха Прусского в охотничьем костюме и загадал: если в следующем городе увидит изображение охоты, то война закончится для него хорошо.
С площади донесся звук подъехавшего автомобиля. Приехали Артамонов с Ловцовым.
Пфингсен пошел их встречать, а Крымов снова сел на диван. — Вот вы вспомнили турецкую кампанию, — сказал Душкевич. — А ведь я участвовал, да... Будто вчера было... Александр Васильевич, как, вспоминает турецкую?.. Большой был в народе подъем. Сейчас меньше.
— Меньше? — переспросил Крымов, вспомнив свои мысли о п о с л е д н е м солдате. — Кто же виноват?
— Нет, они будут умирать героями, — сказал Душкевич.
В зал вошел командир корпуса.
Душкевич не договорил, шагнул навстречу Артамонову, они обнялись и троекратно расцеловались.
Расцеловал Артамонов и Крымова, с удовольствием, произнеося: — С победой вас!
Он потребовал подробного рассказа, как Мартос взял Нейденбург, и, когда Крымов поведал, как стояли перед городом и выдвинули артиллерийский дивизион для устрашения, Артамонов засмеялся.
— Нейденбург пал, потому что первый корпус надавил на Сольдау!
— Вы уверены? — спросил Крымов. — Может быть, есть другие причины?
— Какие там причины! — отмахнулся Артамонов. — Мы готовы были лечь костьми, — эту нашу готовность нельзя сбрасывать. Непременно сообщить командующему о высоком духе войск. Я уже послал донесение, а вы подтвердите: нам противостояла целая дивизия...
— Прошу прощения, — заметил Душкевич. — По нашим сведениям, в Сольдау были два полка. Я об этом доложил Алексею Михайловичу.
— Что? Откуда два полка? — удивился Артамонов. — Помилуйте! Нет, я совершенно определенно знаю — дивизия! Разведка перехватила германский телефонный провод. Вот он подтвердит, — Артамонов поглядел на Ловцова.
— Да, дивизия.
Крымова покоробила покорность Ловцова, с которой тот врал.
— Ну так что? Дивизия или все же два полка, — спросил Крымов у Душкевича.
— По нашим сведениям, два полка, — повторил Душкевич.
— В данном случае это не очень важно, дивизия или два полка, — примиряюще произнес Ловцов. — Еще будет возможность это выяснить.
— Надо выяснить! — сказал Крымов, одерживая себя. — Я еду к Роопу в Генрихсдорф... Кстати, там базировались цеппелины. Помните? пленный капитан говорил, что в Сольдау два полка?
Он показывал, что не верит Артамонову, даже больше — что Артамонов врет. В этом не было сомнений — мелко, бесцельно врет, лишь бы преподнести движение корпуса почти как битву народов. Все поняли смысл и, главное, суть крымовских слов. Артамонов расставил руки, наклонил голову набок и с досадой улыбнулся, раскрыв рот, словно говорил: «Э-э!» Ловцов с безучастным видом отвернулся. Душкевич взял Крымова за руку, стал советовать не ехать автомобилем, а взять лошадей и в сопровождение двух — трех конвойцев.
— Я провожу господина полковника, — сказал Пфингстен. Крымов вышел из зала и вымолвил вполголоса:
— Ну каков Мальбрук! Ты, Пфинготен, где-нибудь еще видывал таких?
10 августа, когда все корпуса второй армии беспрепятственно продвигались в глубину Восточной Пруссии, начиная верить в повальное бегство германцев, у деревни Орлау передовой полк пятнадцатого корпуса, 29-й Черниговский, натолкнулся на сильное сопротивление.
После полудня полк стал занимать лежащую в лощине деревню и после небольшой перестрелки с германским арьергардом без труда занял ее.
Командир третьей роты штабс-капитан Соболевский с надеждой смотрел на остаток дня. Нужно было дать людям отдохнуть, напечь каких-нибудь лепешек, ибо в Нейденбурге полк не успел разжиться хлебом. И еще — раненых было мало, три человека с царапинами.
Соболевский вызвал артельщика и фельдфебеля отдать необходимые распоряжения.
Денщик во дворе разогревал самоварчик; в комнате было чисто и уютно. Солнце ярко освещало все углы, поблескивало на резных дверцах дубового буфета с толстощекими жизнерадостными фигурками купидонов. Артельщик вернул Соболевскому ротные суммы, которые тот давал на сохранение перед боем, командир вынул из бумажника две двадцатипятирублевые кредитки — на покупку муки.
— Не у кого, все поутекали, — сказал артельщик, беря деньги.
— Чтоб муку достал, — велел Соболевский. — Хватит нам ждать манны небесной. Не достанешь — пойдешь в строй.
— Достану, Николай Иванович, — уверил артельщик.
— Теперь ты, — продолжал Соболевский, обращаясь к фельдфебелю. — Брать из имущества жителей без разрешения офицеров безусловно воспрещаю. Солдат — не разбойник. А мародеров — полевому суду. Все спиртные напитки немедленно выливать, посуду — разбивать.
— Так точно, ваше благородие! — ответил фельдфебель. — Не допустим.
Вошел денщик Соболевского, с усмешкой сообщил, что к ним приехал полковой священник.
— Чего смеешься? — спросил командир. — Пойди приведи отца Георгия... Нет, я сам встречу. А вы — ступайте.
Он вышел во двор без фуражки, с расстегнутым воротом, по-свойски.
Из самоварной трубы бойко валил уютный дым. Вдоль красной кирпичной стены скотного сарая порхала бабочка-траурница, то поднималась, то опускалась.
Он мимолетно вспомнил Полтавский кадетский корпус, тихую Ворсклу, окруженную длиннокосыми вербами, белые косынки хохлушек.
Из сарая доносилось мычание. Простая жизнь, похожая на российскую и все-таки совсем чужая, окружала Соболевского в этом чистом дворе с кирпичными постройками.
Отец Георгий благословил его крестным знамением, улыбался. Все любили полкового священника, уже старого и лысого, за добрую душу, звали Батей; был Батя азартным картежником, играл в гарнизонном клубе в штосс и еще сильнее увлекался садоводством в своем саду.
— Здравия желаю, батюшка, — сказал штабс-капитан. — Заходите, чаю попьем, сегодня же воскресение.
— У тебя сухари? — спросил Батя. — От сухарей у меня зубы болят.
— Бисквитами угощу, — пообещал Соболевский. — Что новенького, отец?
Он вдруг поморщился, а священник втянул голову в плечи — в воздухе засвистела граната и разорвалась где-то рядом.
— Что это такое? — спросил Батя. — Как с тобой чай пить, ежели у тебя война идет?
— Это случайный, — ответил Соболевский. — Или наши батарейцы прицел не тот поставили.
Священник посмотрел в небо. Вновь было тихо, бабочка-траурница все порхала во дворе.
И тут снова — свистит, еще свистит, загудело со всех сторон, задрожала земля. Черный фонтан вырос за спиной священника на улице, и комья земли застучали по двору, обдав Соболевского и отца Георгия гарью и пылью.
— Живы? Скорей в дом! — крикнул Соболевский.
Вестовой подхватил самовар, заслонив его спиной. Соболевский взял фуражку, бинокль, шашку и снова выскочил во двор. Гремели разрывы, стоял черный дым, и до неба поднималась серая пелена.
Обстреливали с высот, окружавших деревню. Соболевский понял, что надо спасать людей, и побежал по улице, придерживая одной рукой фуражку, другой — шашку. В голове крутились разные мысли. То он думал о лепешках и артельщике, то о невыпитом чае. Он видел, что скорее всего его убьет, но благодаря воспитанной привычке быть готовым к смерти не позволил страху овладеть собой.
Кто-то толкнул Соболевского в спину, он упал, в ушах зазвенело, и грохот стал доходить будто сквозь вату. Потом его подбросило, ударило по руке. По лицу и шее потекло мокрое. Пощупал, посмотрел — кровь. Перед ним лежала сморщенная человеческая рука. Соболевский отвернулся, встал и побежал дальше. Рота потеряла четверть состава, а Черниговский полк остался без командира — погиб полковник Алексеев. Тем не менее на пять часов вечера была назначена атака на укрепленную позицию немцев. Задержка у Орлау не предусматривалась.
Соболевского назначили командовать в этой атаке своей и четвертой ротой, командир которой был тяжело ранен в голову. Одновременно по правую сторону шоссе должны были выступить первая и вторая роты, а дальше — Полтавский полк.
Штабс-капитан смотрел на заходящее еще высокое солнце, на темные сосны, возле которых тянулись германские окопы, и снова думал о лепешках. Теперь было ясно, что лепешек испечь не удастся, что сейчас многие заплатят жизнями за то, чтобы оставшиеся в живых двинулись дальше.
Это была первая атака, и чем меньше оставалось времени, тем бодрее и тверже делался голос Соболевского, отдававшего последние приказания.
Вся местность впереди не имела укрытий, поэтому решили атаковать быстрым насколько возможно движением, дабы не дать противнику возможности пристреляться. Ну с богом! Пошли!
Соболевский бежал рядом с хорошим солдатом Токаревым и унтер-офицером Анисимовым. Звякал котелок у Токарева, топали сапоги. Сколько еще они пробегут, прежде чем немцы спохватятся?
Недолго спохватывались, едва подумал — засвистело. Перелет! Разорвалось за цепью.
Снова звякает котелок, топают сапоги. Жарко. Не хватает воздуха. Засвистело. Перелет!
Сколько еще будет перелетов? Один? Два? А до окопов — бежать и бежать. Господи, сейчас ты совсем рядом со мной, ты охраняешь меня и моих людей, спаси меня, если можешь, ты спасешь, я знаю!
Бело-розовые облачка шрапнели разрываются в небе, заслоняя бегущую цепь от глаз господа.
Перед цепью встает земляная стена от гранат. Недолет! Ну что же ты? Сейчас накроет! Не можешь? Не хочешь? И как будто крючья впились в левую ногу, рванули. И правую рванули. И левый локоть крючьями рвануло. Соболевский остановился. На бриджах, на рукаве среди расползающихся мокрых пятен — краснело. Но он не упал и спустя мгновение побежал дальше.
Черная стена выросла среди цепи. Упал унтер-офицер Анисимов, стал сворачиваться калачиком. А Токарев бежал и звякал котелком.
Вот уже шагов двести остается. Виден бруствер, бойницы, стволы винтовок. Артиллерия умолкла, чтобы не задеть своих. Сейчас — в штыки!
— Ура! — крикнул Соболевский.
Ударило в левое плечо, как будто проткнули железным пальцем. Он снова закричал, не остановился.
Вот уже бруствер. Крича, с раззявленным ртом задыхаясь от бега, Соболевский ступил на песчаную горку бруствера и от страшного удара, от которого раскололась голова, рухнул навзничь...
Атака сорвалась, но Соболевский уже не видел, как падают его солдаты, сраженные ружейным огнем, штыками и прикладами. Рукопашный бой длился около минуты. Штабс-капитан пришел в себя от озноба. Правая рука лежала в какой-то луже, он поднял руку — она вся в крови, а лужа, где она лежала, — была кровь. Изо рта текла кровь. Соболевский пошевелил языком, выплюнул обломки зубов, и ощутил, что у него раздроблена вся правая половина верхней челюсти и выбито три зуба в нижней. Пуля попала в рот и вышла в затылок.
Он лежал рядом с окопом, откуда доносились голоса. Рядом кто-то стонал. В окопе выругались, кто-то, кряхтя, полез на бруствер, раздались хрупающие удары приклада по костям. Стоны стихли.
«Сейчас и меня», — мелькнуло у Соболевского, и ужас от того, что он не погиб в бою, а будет забит как животное, охватил его. К нему кто-то приблизился и сказал:
— Здесь офицер.
— Подожди, я сейчас, — отозвался другой голос. Над Соболевским склонился германский офицер, смотрел с любопытством.
— Помогите мне, — попросил штабс-капитан. Германец промолчал, вынул какой-то кортик и присел. Соболевский напрягся, стараясь отползти.
— Стыдно, стыдно! — сказал офицер, покачав головой. Он срезал у штабс-капитана погон, положил его в карман и ушел. Твердый укоряющий звук немецкого слова «Schade!» звенел в ушах.
Потом снова появился этот офицер, а с ним был еще один, с повязкой Красного Креста, — наверное, врач. Врач поднял голову Соболевского, и кровь изо рта и затылка потекла сильнее.
— Он сейчас умрет, — громко произнес врач и опустил голову на песок.
Первый офицер взял Соболевского за правую руку и сказал, прощаясь по-французски:
— Adio, katmrad!
Рядом германские солдаты оттаскивали трупы русских подальше от окопа к лесу.
Соболевский закрыл глаза, сознание оставляло его. Он еще почувствовал, как его тянут за ноги, и потерял сознание. Должно быть, Соболевский попал в ад, ибо когда он открыл глаза, то увидел, что над ним в сумеречном свете копошатся три темные фигуры, тормошат его и толкают. Зачем чертям нужно было вынимать у него из кармана бумажник, срезать шашку, револьвер, бинокль, офицерскую сумку и часы, срывать шейную цепочку с образками Николая-угодника и Спасителя? Распоряжался немецкими чертями старший унтер или ефрейтор. Соболевского затошнило и стало рвать. Унтер срезал у него с пояса флягу.
— Оставьте флягу, я хочу пить, — простонал штабс-капитан.
— А ты хочешь пить, русская свинья! — воскликнул унтер и ударил его каблуком в нос. — Добей его!
Что-то ударило Соболевского по шее, снова все померкло. Очнулся он уже ночью. Шел дождь. Он промок насквозь, и мучительно хотелось пить. Над землей стояла темень, шуршали капли.
«Почему я не умираю? — подумал Соболевский. — Для чего же ты меня бережешь?»
Он попробовал ползти, скользя правой рукой и отталкиваясь коленями. Левая рука была совсем разбита, а плечо и локоть распухли.
Штабс-капитан прополз шагов семь и потерял сознание. Дождь равнодушно шелестел, было по-прежнему темно. Сколько времени Соболевский пролежал в беспамятстве? Он снова пополз.
— Господи, спаси люди твоя, — говорил раненый, едва шевеля распухшими губами и слыша вместо слов стон и мычание. Но все равно, Он должен был слышать.
Снова штабс-капитан забылся и потом снова очнулся. Так он прополз шагов триста, пока не наступило утро. Он лежал в канаве на краю картофельного поля. Наши были еще далеко, дальше германцев. Надо было ждать ночи. Если он доживет до ночи, то поползет... К нему подошел отец, наклонился и спросил:
— Ты готов?
— Готов, — ответил Соболевский.
— Еще рано. Смотри!
Тридцать шесть барабанщиков отбили первые такты марша «Охотник», и соединенный оркестр полков сильно и звучно подхватил, наполняя душу любовью и отвагой.
Пехота проходила побатальонно, глядя на государя. Шел тридцать третий пехотный Елецкий, за ним тридцать шестой Орловский и девятая артиллерийская бригада. В Елецком когда-то служил отец Соболевского, был в турецкую войну с полком на Балканах. Но ведь ко времени приезда государя в Полтаву, отца уже не было в живых...
— Смотришь? — спросил отец. — Видишь, вот и ты стоишь, сынок.
Кадеты стояли в оцеплении на три шага один от другого, а в самых людных местах стояли мальчики десяти лет.
Соболевский хотел разглядеть себя среди старших кадет, но тут началась ружейная трескотня и светлый майский день погас.
Штабс-капитан услыхал русскую брань, звяканье котелков, топот. Повторялась атака. Начинались боевые действия. Значит он остался жить.