Сказка о русских героях

В октябре 1919 года в бою под Курском погиб пятнадцатилетний гимназист. Накануне он пришел в штаб Первого армейского корпуса, только что взявшего город, к Кутепову, записываться в добровольцы, и вот через сутки его юная жизнь кончилась. Сколько пало таких пятнадцатилетних русских мальчиков на кровавых нивах? Бог ведает. В январе и феврале восемнадцатого года, в самом начале гражданской войны, под Новочеркасском сражались совсем маленькие, двенадцатилетние кадеты, ростом меньше трехлинейной винтовки, круглоголовые, короткостриженные, в черных мундирчиках с красными лампасами. Потом их, окоченевших, в белых бумажных смертных венчиках вокруг желтых бескровных лбов, отпевали в Новочеркасском Войсковом Соборе, и редких сострадающих, оказавшихся в полупустом храме, озадачивала горькая мысль: почему должны гибнуть дети, когда на Дону столько взрослых мужчин?!

Их было тысячи, их имена канули в Лету, остался только дух, запечатленный в выцветших архивных фотографиях, — например, в снимке 1923 года гимназистов-инвалидов Шуменской русской гимназии в Болгарии: подростки в белых гимнастерках сидят на каком-то низеньком заборе, положив рядом костыли, и со строгой бесхитростной улыбкой глядят на нас из вечности; у одного нет обеих ног ниже колен, у другого на груди крестик на георгиевской ленте, остальные ничем не выделяются, просто одноногие юноши. Что ждет их?

Остался безымянным и курский гимназист. Только известно, что его бедный отец пришел к Кутепову и подарил ему любимую книгу сына — «Рассказы о Суворове».

— Что это? — спросил Кутепов. Отец ответил:

— Пришли вы к нам в Курск, и ушел с вами мой мальчик. А уходя из дому, он попросил мать: мама, если меня убьют, отдай эту книгу генералу Кутепову... И вот я вам принес, исполняя его волю. Это первая книга, которую ему подарила мать.

Казалось, какой там Суворов, когда кругом война и смерть? Разве великая православная держава с ее чудо-богатырями не превратилась в прах?

Но как не понять погруженного в горе отца: ему нужно было найти хоть какое-то оправдание потери, и он нашел его.

Кутепов был поражен. Он запомнил книжку гимназиста на всю жизнь, ибо в ней словно было записано то главное, что делало братьями тридцатисемилетнего генерала и погибшего мальчика.

Кутепов вспомнил свой любимый образ — Скобелева, которому он хотел подражать с детства. У каждого русского мальчика был свой Суворов, Скобелев или Сергий Радонежский, а за ними — проступал лик Отечества и приходило понимание смысла земного существования.

В. В. Розанов просто заметил: «Обстоятельства нашей истории и климата сказали: «Служи!», — и свел этой формулой как бы на нет необходимость объяснять русский идеализм, национальную психологию с ее жертвенностью в отношении государства. «Служи Отечеству», «За Богом молитва, за царем служба не пропадет», — такие и подобные наставления естественно выражали нравственную атмосферу Российской империи, государства по преимуществу военного. У тогдашних русских, наследниками которых мы можем считать себя достаточно условно, это краткое «Служи!» не вызывало сомнений. Для современной биографии белогвардейца Кутепова такой краткости недостаточно, поэтому углубимся в «обстоятельства климата и истории».

Александр Павлович родился 16 сентября 1882 года в Череповце Новгородской губернии в семье потомственного дворянина, служившего лесничим. Что такое российская уездная жизнь, мы знаем плохо, а если что-то и припомним, то непременно нечто похожее на саркастическую «Историю города Глупова» Салтыкова-Щедрина. А для того, чтобы понять, как русская провинция воспитывала подвижников и работников, надо обращаться к другим источникам. Известно выражение «железного канцлера» Бисмарка, назвавшего школьного учителя творцом побед Пруссии. В России никто не высказывался в таком роде, ибо Россия все же не Запад, где живут по законам; Россия, хотим мы того или не хотим, это Восток, где живут традициями и обычаями. На Западе вряд ли кто-либо принял нашу бесспорную истину, что справедливость выше закона; там, как известно, почитается иная формула, согласно которой пусть скорее рухнет мир, но исполнится закон. В Череповце тоже жили обычаями, поклонялись местному святому Евстафию Синезерскому, погибшему от руки поляков в обстоятельствах, подобных кончине Ивана Сусанина, торговали лесом, сеяли ячмень, рожь, овес, занимались молочным скотоводством, — словом, жили и жили на своей земле, по своему нраву.

А что такое лесничий в северном лесном уезде? Это хозяин, власть и закон. Не случайно Кутепов-старший во времена столыпинской реформы был назначен председателем землеустроительной комиссии. Такие комиссии были сердцем преобразований и решали судьбу страны, помогая предприимчивым крестьянам свободно выходить со своим земельным наделом из общины. Он, по-видимому, обладал твердым характером и понимал, зачем служит.

За два с половиной месяца до рождения Александра Павловича в Москве скоропостижно скончался герой русско-турецкой войны генерал Михаил Дмитриевич Скобелев. А родился Скобелев 17 сентября 1843 года. Кутепов же — 16 сентября. Совпадения случайные, но в детском возрасте всякая случайность воспринимается как намек судьбы. К тому же образ Белого генерала был почитаем у огромного большинства православных именно за его беспредельно жертвенное служение справедливости. Еще был памятен горячий подъем народного духа в защиту славянства. По всей стране возникали славянские комитеты, жертвовались деньги, звучали требования правительству вступиться за единоверцев на Балканах, страдающих от турок.

Пока Саша Кутепов растет, напитывается национальными преданиями и мечтает об офицерской службе, оглянемся попристальнее на девятнадцатый век, на легендарных исполинов, осенявших не только нашего героя, не только наших дедов, но и многих из нас; оглянемся не для умиления громкой славой, а для понимания, почему этот славный век отечественной античности был полностью проигран в геополитическом отношении.

Почему проигран? Разве не было Бородина, разве русские полки не прошли по мостовым Европы? Может быть, автор оговорился?

Не оговорился. И доказать это нетрудно. На протяжении нескольких веков, начиная, пожалуй, с Александра Невского, Россия защищалась на Западе и медленно продвигалась на Востоке. Были отбиты нашествия тевтонов, поляков, шведов, французов. Их волны достигали даже Москвы. Для того, чтобы выжить, народу потребовалось выработать идеал национального единства во имя спасения отечества; этому было подчинено все — экономика, религия, административное управление. Девиз россиян «За веру, царя и Отечество» придуман не мракобесами, как то пытались представить западные либеральные философы, понимающие данность геополитического противостояния Западной Европы и России; он придуман теми, кто хотел жить свободными. Когда этот девиз был сброшен, то вряд ли Россия стала счастливее и свободнее.

Впрочем, идеал защиты, справедливейший в своей сути, в девятнадцатом веке стал преображаться.

Начиная с царствования Павла I и кончая Александром II, основную идею российской политики составляла не оборона от внешних противников, а борьба с революцией. Казалось бы, какое дело русским императорам до государственного устройства той или иной европейской страны, если оно не задевает их интересов? Защита монархического принципа? Династические интересы? Да это все пустяки, филологический дым! Основа здоровой политики — здоровый национальный эгоизм.

При Екатерине Великой Россия придерживалась строго национальной политики: она не ставила никаких других задач, кроме нужд собственного развития и безопасности. Поставив две цели, присоединить Польшу и выйти к Черному морю, императрица шла к ним, не сворачивая. События в Европе ее интересовали лишь с точки зрения возможной выгоды. Даже Французская революция не встревожила ее. Конечно, она возмущалась жестокости революционеров, обещала европейским монархам помощь, но по-настоящему «вмешалась» в революционные потрясения только для того, чтобы под предлогом пресечь распространение революции на восток провести второй и третий разделы Польши. Она могла по праву сказать не «Европа — наш общий дом», а «Россия — наша вселенная». Господь прибрал ее в ту пору, когда она собиралась нанести решительный удар Турции и положить конец историческому поединку двух империй.

Матушка-императрица была хищницей? Не уважала нравственного начала? Однако вряд ли она это подозревала. Последующая судьба России, вплоть до современной, убедительно доказала, что там, где начинается в политике погоня за так называемыми нравственными целями, это приводит к ущемлению национальных интересов в пользу тех, кто действует по старой государственной логике.

Политическое наследство Екатерины Павел I пересмотрел. На первое место вышла «нравственность», что выразилось в его рескрипте генералу Римскому-Корсакову: «...остановить успехи французской республики, дабы пресечь ее способы к распространению заразительных правил пагубной вольности и восстановить древние престолы от Бога поставленных государей».

Александр I только продолжал борьбу с революцией во имя монархического принципа. Последовали войны 1805 и 1807 годов.

Только после свидания в Тильзите Александр на короткое время сблизился с Наполеоном. Император Франции прекрасно понимал огромное значение такого союза и старался привлечь Россию всевозможными средствами. Он предлагал Александру чрезвычайно выгодную в стратегическом отношении границу по Висле. Когда же последний «из сострадания к Пруссии», отказался от этого, то Наполеон объявил обращенную против нас и запиравшую устье Вислы прусскую крепость Данциг вольным городом и заставил Пруссию уступить нам Белостокскую область; с его согласия и при его дружественном нейтралитете мы овладели Финляндией; от Австрии он отобрал в нашу пользу часть Галиции; он указал нам на Бессарабию, предлагал Александру Молдавию и Валахию, согласен был даже на окончательный раздел Турции.

Для России открывалась, таким образом, полная возможность раз и навсегда разрешить восточный вопрос. Заветная мечта Екатерины, казалось, близилась к осуществлению. Наши действительные интересы нигде не сталкивались с французскими. Разгром соседних государств, Австрии и Пруссии, был выгоден для нас. Точно так, несмотря на временную стеснительность континентальной системы, была выгодна России и та ожесточенная борьба, которую вел Наполеон с нашим постоянным врагом — Англией. Однако франко-русский союз существовал недолго. Причин тому несколько; но главная, приведшая к окончательному разрыву, заключалась в том, что Император Александр желал остаться верным унаследованной еще от отца роли «единственного защитника коронованных глав».

На первое место вышла идеология, и что из этого вышло, мы прекрасно знаем: было Бородино, пожар Москвы, Отечественная война (на которой, к слову, прославился и дед Скобелева). Сегодня трудно представить, что этой опустошительной войны могло и не быть.

Да, еще конечно, «благодарность всей Европы» за русский поход 1813 года! Император Александр — спаситель Европы!

И что получил спаситель, когда Наполеона устранили со сцены? Во время Венского конгресса Франция, Англия и Австрия, не соглашаясь на присоединение к России герцогства Варшавского, заключили против нее тайный союз в декабре 1814 года. Только неожиданное возвращение Наполеона с острова Эльба заставило «благодарных союзников» пойти на уступки.

Как здесь не вспомнить, что мудрый Кутузов был против похода 1813 года и предупреждал: «Наполеон теперь уже не опасен для России и следует его поберечь для англичан». Точно также думал и государственный канцлер Румянцев.

Перелистнем эту страницу. Царствование императора Николая I отличалось еще большей идеологичностью. Его слова при вступлении на престол: «Революция у ворот России, но клянусь в том, что, пока я жив, она не проникнет в нее».

С точки зрения прямых интересов России, события в 1848 году, разыгрывавшиеся в Австрии, были чрезвычайно выгодны. Соседнее государство, недоброжелательство которого мы уже много раз имели случай испытать, разрушалось без всяких усилий с нашей стороны. Разрешение восточного вопроса облегчалось. Славянские народности, входившие в состав монархии Габсбургов, освобождались и, конечно, легко поддались бы нашему влиянию. Наконец, Галиция — эта старинная русская область, о которой наша дипломатия совершенно забыла на Венском конгрессе, могла быть воссоединена с Россией, и мы приобретали прочную естественную границу по Карпатам.

Что ж, венгерский поход был для российской армии вполне удачен.

Наверное, во время злосчастной Крымской войны, отбросившей Россию навеки, Николай I смог достаточно полно убедиться в ошибочности своей политики. На просьбу не о помощи, а о нейтралитете император Франц Иосиф, сообразуясь не с идеологией, а потребностями своей страны, выдвинул ряд жестких требований: не переходить русским через Дунай, по окончании войны очистить Молдавию и Валахию и вообще не нарушать существующего в Турции порядка. На упрек русского посланника, напомнившего о помощи России в 1849 году, австрийский император хладнокровно ответил: «В политике чувства не играют роли, а существуют лишь выгоды».

Вот и получалось, что мы жили чувствами и потеряли в войнах, которых можно было бы избежать, около двух миллионов жизней, почти миллиард рублей, не считая сгоревшего в пожарах и разоренных хозяйств.

Гимназист Саша Кутепов ничего этого не знал. Разве что отголоски героической обороны Соловецкого монастыря от английской эскадры волновали воображение мальчика или заставляли задуматься о том, почему блокада в Крымскую войну нанесла архангельской торговле большой ущерб.

Вообще Саша Кутепов смотрит на историю по-детски. [10] Самое большое его огорчение — то, что родители отдали его учиться не в кадетский корпус, а в скучную классическую гимназию в Архангельск.

Это город лесной и морской, торговый и монастырский. Двадцать тысяч жителей. Здесь строил флот Петр Великий, а монахи еще с двенадцатого века служат Господу в своем древнем мужском монастыре Архангела Михаила. Здесь Кутепов одержал первую победу.

Однажды зимой, после всенощной службы, во избежание беспорядка гимназистов выпускали из церкви по классам, а первоклассники были выпущены последними. Церковь закрылась, и малыши в долгополых шинельках с башлыками на фуражках двинулись стайкой по пробитой в сугробах не тропинке, а настоящей траншее. И вдруг налетели на двух подгулявших обывателей. Что там взбрело в головы хмельным мужикам, но только они сцапали первого гимназистика, и тот с перепугу запищал. Остальные замерли. Неожиданно один из них кричит:

— Ребята, вперед, ура! — и бросается на обидчика, толкая его в сугроб.

Это Кутепов. Остальные наваливаются на взрослых, а те... молят о пощаде. Полная виктория!

Это детское, почти шуточное сражение — весьма показательно. Он почувствовал, что на нем лежит долг защитить, что он — первый силач класса — обязан выйти вперед.

Впрочем, в каждой русской семье, как правило многодетной, это считалось нормой: старший заботится о младшем, сильный о слабом, и это не доблесть, а будничность. Кроме Саши, в семье было еще четверо детей, поэтому, живя в общежитии при гимназии, он естественно влился в среду сверстников и даже стал авторитетом.

И все же в мальчике чувствовалась какая-то чрезмерность, заостренность на нешуточную жизнь. Чтобы развивать волю, вставал среди ночи, тщательно [11] одевался, застегивая все пуговицы, и выходил из дома, направляясь в самые темные и страшные места. Самое страшное место — это кладбище, где водится вякая чертовщина. Что влекло его туда? Хотел ли он что-то доказать себе? Что, например, родители ошиблись, не отдав его в кадеты?

Представим ночь, густые тени от памятников, тусклый блеск луны, мертвая тишина, — и он один перед лицом потустороннего мира, откуда никому нет возврата. В этом что-то романтическое, средневековое, идущее от преданий.

Заостренность Кутепова проявлялась не в одном поступке, а в последовательной цепи поступков. Спросите любого учителя, что труднее всего дается детям, и вы услышите: дисциплина и аккуратность. У Кутепова же это было природным даром, казалось, счастливо соткавшимся из лесной русской природы, беленых льняных холстов, строгих северных нравов.

Но это еще не все. Почему-то он распространял лежавшую на нем в семье ответственность за младших сестер и братьев на своих товарищей. Когда из-за тесноты в гимназическом общежитии малышей переселили в мезонин, старшим у них был назначен Саша Кутепов, уже гимназист третьего класса. И сразу там воцарился образцовый порядок. До назначенного часа можно было шуметь и дурачиться, но после отбоя все стихало, как по мановению волшебной палочки. К ослушникам Кутепов применял собственные меры воздействия, о которых история умалчивает, а мы не беремся гадать. Однако за одно ручаемся, зная последующую его жизнь: он никого не унижал. Он был просто сильный, справедливый мальчик, верящий в Бога и в свое предназначение.

В третьем же классе, в возрасте тринадцати лет, он задал себе небывалое испытание: участвовал в маневрах местной воинской части, проделав наравне с солдатами переход в 72 версты и даже [12] принял участие в «бою» за город. Самой большой сложностью этих маневров были его родители. Их, впрочем, беспокоили не физические перегрузки, не пребывание ребенка среди чужих людей, а опасение, как бы он не огрубел среди солдат. Их опасения оказались беспочвенны. Солдаты не то что не позволяли себе в присутствии Саши грубого слова, но и следили за ним как за младшим братом, проявляя деликатность и простоту. Этот короткий эпизод еще больше укрепил желание Кутепова стать офицером. Он полюбил солдат, не будучи их начальником, а будучи тем, кем был, по-видимому, Саша Пушкин для Арины Родионовны.

В четырнадцать лет Кутепов осиротел, умерла его мать. Сашу вызвали телеграммой, но он не успел, на несколько минут не застав ее в живых. Она умирала в полном сознании и все спрашивала своего первенца, а когда почувствовала приближение конца, благословила его портрет.

Что может быть тяжелее, чем утрата в юном возрасте самого родного человека?

Вот он только что был героем в своих глазах, сильным и справедливым; его все уважали, он ничего не боялся. И вдруг вся его защищенность, его сила и стойкость, — все рухнуло. Он стал песчинкой перед грозным ликом Бога, забравшего к себе его маму. Это было непостижимо. Детское сердце утонуло в горе.

Потом он еще раз испытает остроту этого чувства, когда в Мукденском сражении погибнет его друг. А дальше потери уже не будут так рвать душу, станут привычными. Вид собственных ран, чужой крови, мучений в конце концов сопровождают каждого офицера на войне. Впереди у Кутепова много испытаний. Со временем его сердце так закалится, что он признается жене, что ради спасения России он, если понадобится, пожертвует и своей семьей.

Но пока ему всего-навсего четырнадцать лет, он плачет и прощается с матерью... [13]

Прошло два года. Он отлично сдает экзамены и переходит в седьмой класс. Теперь он может отбывать воинскую повинность на правах первого разряда.

Саша идет к отцу и просит разрешения пойти на военную службу вольноопределяющимся. Его план таков: как только наденет погоны, сразу подаст рапорт о направлении в юнкерское училище и будет направлен туда за казенный счет как вольноопределяющийся. Последнее обстоятельство для многодетной небогатой семьи играло немаловажную роль.

Отец не возражал. Да и что толку возражать, когда сын уже выбрал путь?

Кутепов немедленно вышел из гимназии и спустя месяц был зачислен вольноопределяющимся в Архангельске. Дальнейшее случилось так, как он и предполагал. И даже чуть удачнее. В августе его направляют в Санкт-Петербургское юнкерское училище, он зачисляется «юнкером рядового звания». Но как раз в ту пору происходит реформа юнкерских училищ, расширяется учебная программа, и выпускаются из них уже не подпрапорщики, а самые полноправные подпоручики, как и из военных училищ.

Случай дал ему возможность начинать карьеру со звездочек подпоручика. Оставалось только их заслужить.

Кутепов рвется вперед, выделяется среди однокашников ясностью мышления, честностью, отчетливостью характера. Он двигался к офицерскому званию, излучая огромную моральную силу. Через год у него на погонах были фельдфебельские нашивки. На строевом смотру великий князь Константин Константинович (вошедший в историю русской культуры еще и как поэт «К. Р.») произвел младшего портупей-юнкера Кутепова, минуя чин старшего портупей-юнкера, сразу в фельдфебели. Такое случалось очень редко. [14]

Среди юнкеров Кутепов всегда почему-то кажется старше. Его приказания выполняются беспрекословно, от него веет надежностью.

Однажды, впрочем, на экзамене по тактике этот выдающийся фельдфебель оказался неподготовленным. Чтобы не сесть в лужу да и просто не получить «ноль», ему можно было сослаться на единственное принимаемое во внимание обстоятельство, болезнь, и тогда уж получить разрешение сдать экзамен в следующий «репетиционный день». Порядки в училище были строгие, «ноль» мог многое испортить Кутепову. Что делать? Сказаться больным, когда на самом деле он был здоровее самого здорового?

Перед экзаменом он подошел к Н. Н. Головину (впоследствии ставшего крупным военным писателем и педагогом русской эмиграции) и попросил отложить опрос.

Головин был удивлен, потребовал объяснений.

Кутепов ответил, прямо глядя ему в глаза, что вчера представился случай побывать в театре, поэтому не смог подготовиться.

Преподаватель должен был без дальнейших разговоров ставить низшую отметку, но вот она русская справедливость, что выше закона, — Головин не мог наказывать за правду и сказал, что будет экзаменовать в следующий раз. А в следующий раз Кутепов отвечал блестяще.

Через много лет, уже за границей, Кутепов признался Головину, что не рассчитывал на снисхождение и ждал «ноля».

Этот непреклонный характер сформировался, надо подчеркнуть, в годы небывалого для России пацифизма, неуважения к воинскому долгу, патриотизму. Казалось бы, невелика доблесть признаться в неподготовленности преподавателю, тем паче, что правительство, обнародовав еще 12 августа 1898 года Гаагскую декларацию, перед всем миром заявило, что расходовать «духовные и физические силы [15] народов, труд и капитал» на военное дело это значит «расточать их непроизводительно», «направлять по ложному пути». Может быть, Кутепов как раз и попал на театральный спектакль под минутным влиянием со всех сторон прививаемому русскому обществу неприятия военных и патриотизма? Положение было и впрямь странное: с одной стороны, расходовали на вооружение огромные деньги, а с другой — уничтожали в народном сознании уважение к защитникам Отечества. Были преданы забвению слова Петра Великого: «От презрения к войне общая погибель следовать будет».

Как здесь должен вести себя будущий защитник страны? Верить призывам созванной по почину Николая II Гаагской мирной конференции или жить по национальному закону?

Отвечали на подобный вопрос многие. Приведем лишь одно замечание: «Как бы то ни было, но основывать безопасность мирового государства на одних политических комбинациях и беспредельной уступчивости, очевидно, невозможно, и потому для России восстановление ее военного могущества является главнейшей и самой неотложной задачей» (Е. И. Мартынов. Воспоминания о японской войне командира пехотного полка»).

Итак, пока наш герой прилежно учится, а общество готовится к загадочным будущим потрясениям, посмотрим на положение России, служить которой он начал.

На горизонте — война с Японией, революция, переход к конституционной монархии, созыв Государственной Думы, Столыпинские реформы. Это все — как сон. Если сказать ему, что случится в ближайшие годы, то он, пожалуй, оскорбится. Он — монархист, для него чужды всякие компромиссы, его дело — драться, побеждать, гибнуть, направлять на смерть своих солдат.

В одном из германских левых журналов начала века помещена карикатура: Николай II и премьер-министр [16] Витте стоят перед девушкой-великаншей, которая держит в руках какие-то шестеренки и у которой на платье написано «Промышленность»; император говорит премьеру: «Кого ты мне привел? Это же социализм!».

Да, страна развивалась, прогресс воспитывал самостоятельность, а дворянская империя оставалась малоподвижной. То, что относилось к промышленности, вернее, сами промышленники, требовали для себя не только более свободного законодательства, но и участия в политической жизни. Крестьяне требовали свободного владения землей, снятия запретов, налагаемых на них общиной и вообще пережитками крепостничества, которые делали из мужика, по выражению Победоносцева, «полуперсону». Интеллигенция... впрочем, двойственность, антигосударственную направленность и одновременно бескорыстность, возвышенность, оторванность от жизни нашей интеллигенции привели к тому, что она была, как всегда, расколота. Одни шли в бомбисты и не чурались получать от заграничных врагов империи крупные суммы на революционную борьбу (например, от американского банкира Якова Шиффа или японских кругов), другие предпочитали путь земской, будничной работы, третьи — боролись с властями политическими средствами.

Еще было нечто, витающее в атмосфере городов, что позднее Сергий Булгаков, священник и депутат Думы, определит так: «Героическое «все позволено» незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудолюбивых людей...»

Ко времени окончания Кутеповым училища уже шла война с Японией. Как фельдфебель, он имел право выбирать из списка офицерских вакансий наиболее [17] удобную, но выбрал — действующую армию, 85-й пехотный Выборгский. По дороге в Маньчжурию он заехал проститься с семьей. Дома пригласили батюшку, отслужили молебен. Отец благословил. И тут надо было бы ему что-то сказать важное, ведь прощались, может быть, навеки, а он ничего важного не сказал: то ли постеснялся громких слов, то ли и так все было понятно из всего уклада семейной жизни.

Только через две недели, прибыв в полк в деревню Хомутун и, надевая парадный мундир для представления командиру, он нашел письмо отца с кратким заветом: «Будь всегда честным, никогда у начальства не напрашивайся, а долг свой перед Отечеством исполни до конца».

Можно представить, как обрадованно усмехнулся молодой подпоручик, словно действительно благословение Отечества коснулось его сердца. Незамысловатые, патриархальные слова, а что было важнее их для готового к самому трудному офицера? «Ты не один, — так, казалось, говорил отец. — За тобой все мы, живые и отошедшие к Господу, ничего не бойся и делай свое дело».

И вот Кутепов на войне. Но прежде, чем он оказался на войне, он увидел Восток, безбрежное азиатское море, с которым сотни лет назад сжилась и породнилась Русь. Правда, возникал вопрос: что за Восток вошел в душу России, Восток Ксеркса или Восток Христа? Старшие офицеры, ветераны турецкой войны обращали внимание на поразительную любовь китайцев к своим предкам и, глядя на зеленеющие среди возделанных полей ритуальные рощи, в которых покоились и деды, и прадеды здешних крестьян, исполнялись уважением к народной традиции, сделавшей память о прошлом основой моральной силы живущих. Но ведь это и русская традиция! Да. Если отойти на шаг от официальной церковной практики и приблизиться к тысячелетней простой крестьянской жизни России, то увидим то [18] же самое языческое поклонение предкам. И это мирно уживалось с христианством.

Молодые офицеры смотрели на ветеранов с почтением, ибо те как будто несли за плечами отсветы славы Скобелева, а о вечности не задумывались. Скобелев был интересен тем, что был молод, отважен, верил в свою звезду. Когда при штурме Ловеча Рыльский полк дрогнул, он выехал на белом коне вперед полка и стал под огнем командовать ружейные приемы, чем мгновенно привел солдат в чувство. А штурм Плевны? А Шипка? Если бы русские войска заняли в 1878 году Константинополь, как того он страстно хотел, то это, не исключено, повлияло бы на итоги Берлинского конгресса. Он был генерал екатерининской эпохи, равный Суворову, опоздавший родиться.

Но с другой стороны были на японской войне храбрецы, такие, как черногорский доброволец полковник Липовац Попович. С ним прибыла целая ватага черногорских молодцов. Говорили о них, что подобных разведчиков нет в мире: расположившись на вершинах гор, они переговариваются, подражая крику разных зверей и птиц, и передают нужные сведения. А толку от храбрецов было чуть-чуть. Иная война: бездымный порох, пулеметы, батареи на закрытых позициях, защитные цвета мундиров вместо прежних белых. .

И надо воевать, дело делать, готовиться, работать... А геройство? О геройстве все сказано еще поручиком Лермонтовым: «Я видел его в бою: он кричит, носится с места на место, машет саблей! Что-то не русская это храбрость!»

Кутепов попал в команду разведчиков. В ту пору он был худощав, плечист, с небольшими усиками. Это последние портреты доносят до нас облик коренастого, похожего на медведя, бородатого мужчины, а двадцатидвухлетний подпоручик — совсем другой, «У меня физиономия обыкновенного московского банщика», — скажет он много позже. [19]

Кутепов обратил на себя внимание иным. В ночь, предшествующую выходу разведчиков в поиск, он выходил один или с одним-двумя из своих охотников для изучения местности и обстановки, чтобы потом, в настоящем деле, действовать наверняка и с наименьшими потерями. Еженедельно было два или три выхода разведчиков, а для Кутепова эти выходы соответственно удваивались. Правда, никого особо это не удивляло. Удивляло то, что Кутепов отказывался в офицерской компании выпить рюмку «смирновки» или «поповки», доставляемых маркитантами по пять-шесть рублей за бутылку, и еще отказывался играть в карты. Но у него не оставалось на скромные развлечения времени. «Нет, что-то не хочется, — отвечал он товарищам. — Уж как-нибудь в следующий раз». Конечно, он мог сказать, что разведка — дело тонкое, и малейшая оплошность может стоить жизни.

Настоящие военные давно поняли истину, что побеждает тот, кто готов на огромную работоспособность. Самоупоение геройством, взвинчивание себя моральными наркотиками помогают там, где нет достойного противника. «Бой — серьезное дело, и моральное превосходство в бою должно выражаться в настойчивой и упорной работе, в преданности общему делу, а не в стремлении показать фокус. Моральный элемент прежде всего высказывается в отношении к действительности; там, где о нем забывают, где все заняты только своим делом, где жизнь — на первом плане — там все обстоит благополучно». Эти строки принадлежат генералу А. А. Свечину, участвовавшему в той войне капитаном. Книга называется достаточно выразительно: «Предрассудки и боевая действительность».

И здесь — явное внешнее противоречие между яркостью действий Скобелева и методичностью Кутепова. Но это только для поверхностного взгляда. Кутепов знал цену боевому духу. Военный человек должен смотреть прямо в лицо быстро меняющейся [20] действительности. Двадцатый век диктовал свои требования, которые выполнялись только постоянным напряжением воли и трудом. Собственно, что здесь нового по сравнению с суворовским наказом «Тяжело в учении, легко в бою»? Ровным счетом ничего. Разве что не совпадает с лубочным, сусальным героизмом, верой в чудеса, для которых не надо ни пота, ни бесконечного упорства.

Кутеповские разведки принесли много ценных сведений при самых малых потерях, но требовалась какая-то яркая вспышка, которая бы осветила этого юного воина. В одну из ночей Кутепов с несколькими охотниками незаметно подползли к многочисленной японской заставе, насчитывающей человек 70-80. Ее часовой был выдвинут вперед. «Сними его, только тихо», — велел подпоручик унтер-офицеру. Через минуту часовой был оглушен ударом приклада. Других часовых не обнаружили, застава спала. Разведчики подошли к укрытиям, Кутепов крикнул: «Ура!», — бросились вперед. Застава разбежалась, а пулеметы и винтовки стали трофеями разведчиков.

И хотя орден Святого Георгия получил за это дело не Кутепов, а начальник команды разведчиков, который в вылазке не участвовал, подпоручик отныне был признан храбрецом. Потом, уже после войны, в Выборгском полку один офицер услышал от солдат подробности кутеповской разведки и предпринял усилия, чтобы Кутепова все же наградили, так как еще принимались Георгиевской думой ходатайства о награждениях за минувшую кампанию. Кутепов к той поре служил в Преображенском полку и ничего про это не ведал. И ничего, к сожалению, из того ходатайства не вышло. Вскоре дополнительные награждения были прекращены.

А все-таки боевой орден нашел Кутепова. Как будто судьба решила проявить настойчивость и выбрала для этого приезд в полк германского принца. 85-й Выборгский имел своим шефом германского императора Вильгельма II. [21]

В присутствии принца Кутепов докладывал об одной из своих разведок и был награжден орденом Германской Короны с мечами и на ленте Железного креста. Случай? Конечно, случай. Но сюда надо прибавить то впечатление офицерской доблести, которое излучал этот подтянутый крепкий подпоручик с темными задорными глазами.

Трудно представить нашего героя мечтателем, способным увлечься чувствами в ущерб службе. Трудно представить его растерявшимся, поддающимся безотчетному страху. Однако тем не менее все это было с ним. Вот что он сам рассказывал о себе (дело было в Монголии, куда его послали закупить лошадей):

— Путь был далекий. Я очень берег лошадей. Казенное имущество, да и остаться без коня — гибель. Было установлено точно, когда и как поить и кормить лошадей. А один солдат взял да и обкормил разгоряченную лошадь. Раздулся у нее живот и пала. Накалился я страшно. Позвал солдата и только сквозь зубы сказал — отдам тебя под суд. Ну, а солдаты уже знали, что слово мое твердо. Солдатишка этот всю дорогу старался попасться мне на глаза и чем-то услужить, прямо осточертел, но я ему ни звука и не гляжу на него. Подъезжаем к одной фанзе, хочу войти в нее, а уж этот солдат вертится у меня под ногами, дверь, что ли, хочет отворить. Я споткнулся и в сердцах оттолкнул его. И толкнул-то его легонько, а он возьми да и треснись о землю. Я и говорю — прости, брат. Тут он вскакивает, руку к козырьку, грудь вперед, да как гаркнет — покорнейше благодарю, Ваше Благородие, что простили.

— Ну что же после этого станешь делать? Простил. Поддел меня.

Чем-то очень русским веет от этого простого воспоминания. Видишь и этого недотепу-солдата, и строгого подпоручика, и то главное, что их объединяет. Воинская дисциплина, закон? Да, но только [22] отчасти. Их гораздо сильнее объединяет невыражаемое никаким законом представление о жизни: милосердие выше закона. О, конечно, это Восток! Никакой Европой здесь не пахнет. Православный текучий Восток, способный на всякие чудеса, — вот, что стоит за этим рассказом.

Однако от милосердия — сразу в кровавую сечу. Отряд у него был маленький, они шли по бескрайним степям, привлекая внимание хунхузов.

Едут, винтовки наготове, нервы напряжены. В одной стычке убили лошадь Кутепова. В другой — могло обойтись еще хуже: хунхуз налетел на Кутепова, но подпоручик успел выхватить шашку и выбил винтовку. Тогда разбойник выхватил нож. Кутепов стал рубить его сильными точными ударами по всем правилам шашечного боя. Тут никому не могло быть пощады. Зато потом он не находил себе места, зарубленный хунхуз стоял перед глазами.

«Действовать холодным оружием, пожалуй, самое неприятное дело», — как бы сквозь зубы признался он.

Конечно, война не выбирает, она великая испытательница, и ставит людей в самые неожиданные положения, когда смелый вдруг дрожит от страха, а слабый становится могучим воином. Она не выбирает своих даров.

Вот и Кутепов испытал погружение, провал в ее ужасные глубины. Произошло это неожиданно, в безобидном положении: в бою под Фучуном его разведчики атаковали группу японцев, по-видимому, тоже разведчиков, наступавших на занятый русскими перевал, и отбросили их вниз от перевала шагов на восемьсот-девятьсот. Дело было сделано. Возвращались назад, карабкаясь по крутому склону. Кутепов заметил блестевшую на груди убитого японца медаль. Ему стало любопытно, он захотел рассмотреть ее, а может и взять. Но с ними был раненый в голову, не надо было останавливаться. Поднялись на перевал, устроили людей по местам [23] и перевязали солдат. Все. Следовало забыть убитого японца с его медалью. Кутепова же тянет вернуться. Зачем? Он и сам не знает. И он спускается к убитому, рассматривает его медаль. Она — за китайский поход. Мелькают мысли об этом походе, в котором участвовали и русские. (Это было в 1900 году, когда Япония и западные державы стремились расчленить Китай. Именно тогда и чуть ранее были посеяны зерна этой войны: Россия стремилась сохранить своим соседом «недвижный Китай», Япония рвалась на материк, тем более, что занятие Филиппин Соединенными Штатами отрезало ей путь расширения в сторону островов. Сам же поход, который должен был остановить неожиданное восстание китайцев против иноземцев, «белых чертей», был довольно простой в военном отношении операцией. Главное началось после занятия Пекина отрядом генерала Линевича: Россия оказалась в силах отстоять целостность Китая.)

И вот перед Кутеповым лежал один из солдат, уцелевший четыре года назад и павший сегодня за интересы своей страны. Мертвый противник не вызывал никаких враждебных чувств. Было жаль его. Снял ли Кутепов с груди убитого эту медаль, неизвестно. Скорее всего, снял. Известно другое. Возвращаясь к своим на перевал, он не мог взобраться на крутизну — подошвы сапог скользили по влажной траве, он несколько раз скатывался вниз, к японцу, словно тот не отпускал его. И тут со стороны японцев начали стрелять в его сторону. Пули с коротким звуком «дзык!» били совсем рядом. Кутепов растерялся. Волна ослепляющего ужаса охватывала его. Он был один. Сейчас свинцовый удар расколет ему голову, все кончится. Он вспомнил разбитую голову солдата, которую только что перевязывал там, на холме, где сейчас сидят свои. Первобытный страх обуял подпоручика. Что было дальше, он не помнил. В глазах было темно, когда он вскарабкался на гору. Ему дали воды. Он напился и пришел в себя. [24]

Больше никогда с ним не было такого. Даже в тех случаях, когда «воздух казался живым существом от разрываемых снарядов».

Теперь перенесемся через линию фронта к японцам. Перед войной о них было весьма не высокое мнение, как о неумелых робких воинах. Между тем, все было наоборот. Они сражались искусно, упорно и самоотверженно, показывая беспримерное напряжение воли. В их отношении к собственной жизни было что-то напоминающее наше, русское — Отечество выше, обычаи сильнее чувства самосохранения, мертвые герои имеют над живыми безграничную власть. Но в этом сходстве японцы тем не менее выглядят жестче, отчетливее.

Вот одно из свидетельств той поры:

«Полковник Такеучи, занимавший со своим полком южную часть д. Лакампу (Юхунтуань) и почти окруженный неприятелем, приказал майору Окоши спасти знамя и доложить бригадному командиру о положении дела. Окоши с шестью солдатами выходит из деревни. Знамя, завернутое в полотнище палатки, они волокут за собой, дабы не привлечь внимания неприятеля. Когда эта кучка показалась в огромном поле, то вдруг засвистели пули и солдаты стали падать один за другим. Наконец, последний солдат был ранен в живот, а майор Окоши в правую руку и грудь. Ползком добрались они до небольшой Покинутой деревушки. Здесь майор, не имея уже сил двигаться дальше, написал левой рукой следующую записку командиру бригады:

«Если я покинул поле сражения в такой момент, то это произошло по категорическому приказанию моего командира, поручившего доложить мне о ходе дела. Я знал, с какими опасностями связано достижение штаба, но я не смел забыть опасного положения командира полка, солдат и товарищей и решился, выполнив поручение и обсудив средства для выручки, вернуться к ним, чтобы разделить их участь. Я глубоко сожалею, что оказался не в состоянии [25] выполнить поручение, будучи ранен. Поэтому я решился лишить себя жизни, чтобы присоединиться к командиру полка и моим товарищам на том свете. Но я ранен в правую руку и не могу держать сабли, а потому лишаю себя жизни при помощи револьвера и прошу извинить меня за это. Позвольте мне поблагодарить вас за вашу дружбу в течение стольких лет и подумать о вас в это мгновение. Я чувствую большую слабость и лишь с трудом держу карандаш, поэтому я ограничиваюсь указанием на отчаянное положение нашего полка».

Поручив солдату доставить знамя и письмо, майор Окоши прострелил себе голову. Час спустя в штаб бригады приполз раненый в живот, почти умирающий солдат, к спине которого было привязано знамя, а в шапке находилось письмо».

Вот и вся история. От нее веет эпическим героизмом, в ней отражен дух великого народа, с которым было суждено воевать.

В той войне не было ненависти, хотя было много страданий. Военный контакт порой приводил к совершенно добродушным соседским отношениям, когда русские и японцы вдруг удивляли самих себя. Так во время кавалерийского набега на порт Инкоу отряд генерала Самсонова (самоотверженного героя Восточно-Прусской операции 1914 года) несколько раз занимал деревню в промежуточной полосе боевых действий. На Новый год казаки нашли там корзину с вином и закуской и записку русским офицерам от японских из соседней деревни. Японцы приглашали наших в гости, показав на карте свою деревню. На это приглашение откликнулся молодой начальник заставы с шестью казаками. Добрались до японской цепи, их встретили дружелюбно и проводили в фанзу к офицерам. Там уже было готово застолье, правда, не на столе, а на кане, теплой лежанке. Не понимая друг друга, русские и японцы, поднимали тосты, перепились, целовались, расстались сердечными приятелями. На прощание японцы [26] передали нашим ведро водки «смирновки», два крестьянина-китайца принесли его в нашу деревню.

Примеров подобного общения было немало, как будто обе стороны чувствовали какое-то странное душевное родство. Евразийская душа России вряд ли была совсем чуждой японской душе,

Поднимемся над Россией и Японией, увидим весь Восток с английской Индией, «жемчужиной британской короны», Тихий океан с сильными молодыми Соединенными Штатами, подпирающий Россию Китай. Что еще? Тянется через Сибирь тоненькая жилка железной дороги, еще тянется новая дорога — Китайско-Восточная, — по ним из европейской России медленно и постоянно текут державные соки, наполняя Дальний Восток российским влиянием.

Япония, Англия, Соединенные Штаты глядят на Россию с опаской.

Что нам известно о той войне? То, что она, по словам оппозиционной печати, была «позорной»? То, что «бездарный царизм» ее проиграл?

На самом же деле, при всем равнодушии петербургской России к азиатским и дальневосточным делам, русско-японская война была в такой же мере войной за будущее России, как борьба Петра за выход в Европу.

С. С. Ольденбург в книге «Царствование Императора Николая II» так оценивает тогдашнюю обстановку: «Решался вопрос о выходе к незамерзающим морям, о русском преобладании в огромной части света, о почти незаселенных земельных просторах Маньчжурии. Иначе, как поставив крест над всем своим будущим в Азии, Россия от этой борьбы уклониться не могла». О двух «несогласимых судьбах» говорит американский летописец русско-японской войны С. Тайлер: «Россия, — пишет он, — должна была прочно утвердиться на Печелийском [27] заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком».

«Только неразумное резонерство, — писал Д. И. Менделеев, — спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело... путь к океану — Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Но почему же тогда историческая оборона России на ее западных рубежах приковала нас к Европе как к «общеевропейскому дому», в котором мы всегда или робко стоим в прихожей, или отважно воюем, растрачивая национальную энергию впустую? Европа, всегда закрытая для нас английскими, германскими, французскими, австро-венгерскими засовами, была для нас неодолимым рубежом.

Впрочем, именно в царствование Николая II Россия стала осознавать, что ее будущее — в Азии. Она не хотела войны с Японией, не была к ней готова, но когда японский ультиматум поставил ее перед выбором: отступить с Дальнего Востока или защищаться, ответ был предопределен. Русские согласились почти на все японские условия, кроме защиты своих интересов в Маньчжурии. Японцы стремились к большему. Они задержали в Нагасаки телеграмму российского МИДа послу Розену на четыре дня и доставили ее уже после разрыва дипломатических отношений. Япония, закончив в 1903 году программу вооружений, хотела войны.

Подпоручик Кутепов был песчинкой в поднявшейся буре. Он не задавал себе ненужных вопросов о том, что он делает в Маньчжурии. Евразийская природа России еще не осознавалась им. Это придет гораздо позже, уже в эмиграции, когда надо будет выбирать, с кем бороться за интересы России, можно [28] ли идти в одном строю с ее вечными соперниками. А пока же другие русские, как исследователи из далеких миров, предупреждали: «Для Всероссийской державы нет другого исхода, — или стать тем, чем она от века призвана быть (мировой силой, сочетающей Запад с Востоком), или бесславно и незаметно пойти по пути падения, потому что Европа сама по себе нас в конце концов подавит внешним превосходством своим, а не нами пробужденные азиатские народы будут еще опаснее, чем западные иноплеменники».

Эти слова и сегодня, в конце двадцатого века, явно проигранным Россией, звучат пророчески. Да только многие ли их способны понять?

В начале века таких было мало.

Судьба войны решалась не на полях сражений, и не Ляоян, не Сандепу, не Мукден определили в конце концов ее итог. Связанные с Россией всего лишь одной ниткой железной дороги войска должны были отступать, маневрировать, выжидать, то есть применять тактику 1812 года, что командующий русской армией генерал А. Н. Куропаткин и стал осуществлять, наметив рубежом отхода Харбин. В свое время Куропаткин был начальником штаба у Скобелева, но, увы, не обладал должной силой натуры да и необходимыми полномочиями. Например, ему приходилось скрывать свое намерение отступать ради выравнивания возможностей.

Впрочем, генералы Куропаткин ли, Линевич или кто-то другой не влияли на настроение российского общества, то есть на мнение просвещенной интеллигентской публики, которая желала нашей армии поражения.

«Я прекрасно помню, — свидетельствует генерал Е. И. Мартынов, — как один мой знакомый, ныне видный и притом далеко не левый член Думы, откровенно сказал мне: «Чем хуже будет вам в Маньчжурии, тем лучше станет нам в России».

Велась жестокая борьба за власть. Даже такие [29] зубры государственности, как С. Ю. Витте не скрывал своих «пораженческих» взглядов. «Как политик, — говорил он в начале июля 1904 года, — я боюсь быстрых и блестящих русских успехов; они сделали бы руководящие санкт-петербургские круги слишком заносчивыми... России следует еще испытать несколько военных неудач».

Что же говорить об оппозиции? Эсеры прямо заявляли, что всякая победа грозит России бедствием укрепления порядка, а всякое поражение приближает час избавления.

В октябре 1904 года в Париже собрались на совещание представители оппозиционных и революционных партий. Среди них было много национальных партий — польская, армянская, грузинская, латышская, финская. На конференции были вынесены резолюции «об уничтожении самодержавия», о замене его «демократическим строем, основанным на всеобщей подаче голосов», а также о «праве национального самоопределения» народов России. Революционные партии затем заседали отдельно от конституционалистов и вынесли решения пораженческого характера и в поддержку террора.

Это трудно представить, например, в той же Японии! Ведь шла война. И тем не менее это так.

Убийствами министров, губернаторов, офицеров доказывалось стремление к прогрессу общества.

До Кутепова все это доходит как сквозь толстую вату. Армия совершенно спокойна, начинает крепнуть, получая все больше и больше подкреплений. Время работает на Россию. Япония уже вывела все свои силы, а Россия еще только начала разворачиваться. Могла ли война завершиться успешно для нее? Безусловно. Это признавали и те, кто совсем не желал такого исхода. Если бы в тылу был покой, то в конце концов Куропаткин передавил бы чашу весов на свою сторону.

Однако внутренние волнения все больше мешали армии. Кому они были выгодны? Теперь уже достаточно [30] много свидетельств, подтверждающих участие Японии в финансировании антигосударственных акций в России. Об этом писал в своих воспоминаниях руководитель эсеровского террора Борис Савинков: «Член финской партии активного сопротивления Конни Циллиакус сообщил центральному комитету, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона франков, причем американцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооружение народа и распределены были между всеми революционными партиями. Ц.К. принял эту сумму, вычтя 100 000 фр. на боевую организацию».

О значительной помощи японцев русским революционерам как о бесспорном факте писал в книге «Закат России» английский журналист Диллон. О связях Циллиакуса с японским полковником Акаши, «который вручил ему значительную сумму денег на закупку оружия для восстания в Петербурге и на Кавказе», говорит в воспоминаниях и П. Н. Милюков.

Конечно, из этого вовсе не следует, что первая русская революция взошла на долларах и иенах. Было достаточно и своих, отечественных дрожжей, прежде всего то противоречие, которое разрешали реформы Столыпина.

Но зададимся вопросом, какая часть русской смуты привнесена со стороны?

Точного ответа мы не знаем. Зато будет уместно в качестве иного довода привести суждение С. Ю. Витте, который, кстати, был ярым противником войны:

«Между тем, если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то, по моему мнению, наибольшая опасность, которая грозит России — это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, [31] то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет назад с полной очевидностью.

Теперешняя революция и смута показали это с реальной, еще большей очевидностью. Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, если они просты, высоки, если они способны охватить души людей, — одним словом, если они божественны. Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует. Без религии же масса обращается в зверей, но зверей худшего типа, ибо звери эти обладают большими умами, нежели четвероногие... Мы делаемся постепенно менее всех верующими, Япония нас побила потому, что она верит в своего бога несравненно более, чем мы в нашего. Это не афоризм или настолько же афоризм, насколько верно то, «что Германия победила Францию в 1870 г. своей школой».

И разве не прав Витте?

Но Кутепов, думается, вряд ли бы с ним согласился. Армия стояла крепко — и в вере, и в дисциплине. А взглянуть шире, посвободнее, ему не было необходимости. Его удел — самый передний край боя.

Зато другие, еще до нападения Японии, оглядывались в беспокойстве. Они предостерегали, что в политику самых культурных государств все сильнее приникают идеи беспощадного эгоизма, что западные университеты являются очагами национального духа, в это время в полуобразованной России во всех газетах и университетах доказывается, что национализм есть понятие отжившее, что патриотизм не достоин современного «интеллигента» который должен в равной степени любить все человечество, что война есть остаток варварства, армия — главный тормоз прогресса и т. п.

Предостерегающие голоса раздавались в академической военной среде: «Общество начинает презирать [32] воинскую доблесть и службу Отечеству!», «Ослабляется боевой дух офицеров!», «Неужели для своего излечения Россия должна пережить новое иноземное нашествие?!» — подобные мысли заботили многих.

И пример Японии, где армия была окружена любовью и доверием, ярко подчеркивал наши беды.

Война закончилась Портсмутским миром. Япония хотела получить очень много, а вынуждена была согласиться на минимальное. Ни контрибуции, ни выдачи русских судов, укрывшихся в нейтральных портах, ни ограничения права России держать на Дальнем Востоке флот, ни всего острова Сахалина — ничего этого японцы не добились.

Трехсоттысячная русская армия и твердость Николая II сыграли решающую роль.

Японии отошла южная часть Сахалина, она получила право на Ляодунский полуостров в Китае и возможность преобладать в Корее.

Теперь никакого перевеса у нее не было. Наши войска стояли даже не у Харбина, как планировал Куропаткин, а на 200-250 верст севернее, чем год назад. «Многие полагают, что Япония была истощена уже к концу мая и что только заключение мира спасло ее от крушения или полного поражения в столкновении с Россией», — делал вывод американский исследователь Т. Деннет.

Правда, эти выводы мало кого способны были утешить. Все понимали: случилось поражение! Унижение и тоска охватывали русское сердце.

Кутепову предстояло возвращение в столицу. Он остался жив, прошел крещение огнем и стал боевым офицером, ветераном, как сказали бы сейчас. Ему предстояло исполнить печальный долг — передать матери своего убитого друга Максима Леви горсть земли с его могилы.

Погиб человек, с которым Кутепов близко подружился [33] среди маньчжурских сопок. Они вместе учились в военном училище, вместе ездили по одной дороге на каникулы, а на войне встретились и нашли друг в друге частицу безвозвратной юности. Вместе с Максом Кутепов устраивал в дни затишья офицерские вечеринки. Они варили пельмени, жарили пирожки, приглашали полковых музыкантов — и вечером возле фанзы, на площадке, украшенной китайскими фонариками, кружились в вальсе юные подпоручики и поручики.

После гибели друга у Кутепова никогда больше не было столь близкого товарища. Юность кончилась.

Максим Леви был убит наповал пулей в висок. Кутепов написал письмо его матери с горькой вестью, утешил, как мог, и признался, что не хочет верить в его смерть.

Прежде чем побывать в Новгороде у матери погибшего, надо было проехать по охваченной волнением Сибири.

Кутепов едет отдельно от полка. Он назначен в особую команду, посланную в Россию для обучения новобранцев; такие же команды, выделены и другими полками. «На обратном пути, — вспоминал один из его сослуживцев, — Кутепов впервые сталкивается с революцией. Не то в Чите, не то в Иркутске объявлена республика — одна из тех, которыми в злосчастный 1905 год лихорадило заболевшую страну. Начальство растерялось и ушло».

Что делать? На Кутепове — эшелон. Стоять и ждать невозможно, надо прорываться. И он берет на себя всю ответственность, не боясь ничего. Во главе нескольких нижних чинов он арестовывает стачечный комитет и требует пропустить эшелон.

Пропустили.

У Кутепова была власть. Особая власть человека, который знает, что его может остановить только смерть.

До столицы добрались благополучно. [34]

Прибывшие отряды представлялись императору, и из его рук подпоручик получил за фронтовые отличия боевой орден — Святого Владимира с мечами и бантом. Через двенадцать лет, в охваченном смутой Петрограде полковник Кутепов вспомнит эти минуты, когда во главе маленького отряда попытается переломить ход событий. Его дело — не политика, его дело — воевать до победы. «Что ты наделал, Государь? Почему это допустил?»

После представления он приехал в Новгород к матери Макса, передал землю с могилы, китайские игрушки для младшей сестренки. Он испытывал какую-то неловкость, словно был виноват в том, что он остался жив. Но что тут поделать?

С той поры Кутепов постоянно заезжал в Новгород, словно выполнял долг памяти, и однажды признался матери друга: «У вас нет сына, а у меня нет матери». Он не забывал ее до конца жизни, постоянно писал ей письма, последнее датировано двадцать третьего января 1930 года, то есть за два дня до гибели.

Итак, начался петербургский период службы. Произведенный в поручики Кутепов был сперва прикомандирован, а затем и переведен в старейший полк Петра I — Лейб-гвардии Преображенский и назначен в учебную команду, готовить унтер-офицеров. О таких школах сегодня мало что известно, а унтер-офицеров того времени долго и плодотворно наша литература изображала дубиноголовыми молодцами. На самом же деле это совершенно не так, и лучшую характеристику полковым учебным командам дал маршал Жуков, сам закончивший таковую. Да и многие наши маршалы не миновали ее строгих наук.

В России призывали в армию с двадцати одного хода. В основном крестьян, православных, русских — то есть великороссов, малороссов, белорусов. [35]

Конечно, призывали и других — протестантов, католиков, мусульман; рядом с православными военными священниками добрососедски служили пасторы, ксендзы, муллы. Но в данном случае — это к слову. А главное то, что сам Кутепов только на три года старше своих учеников. Он помнит гимназический поход с солдатами, их добродушие и приветливость. И начинает с новобранцами терпеливо, как и следует настоящему учителю.

Чего чаще всего недостает русскому человеку? Терпения, выдержки и дисциплины.

Что он чаще всего принимает за слабость и начинает с лукавством использовать? Либерализм и снисходительность начальника.

Например, один из руководителей белого движения генерал Деникин, будучи командиром роты, в силу своего демократизма довел роту до плачевного состояния и был отстранен от командования.

У Кутепова подобных ошибок не было. Он начинал так. Сначала терпеливо и по нескольку раз объяснял новичку все, что от того требуется. Потом совершенно спокойно и как само собой разумеющееся указывал на совершенные им погрешности, затем начинал предупреждать, что после определенного, времени станет налагать взыскания за самую незначительную оплошность. В конце концов срок этот наступал, и помощник начальника учебной команды делался непреклонным. За каждую провинность — соответствующее дисциплинарное наказание, причем никаких снисхождений, никогда.

Неловко отдал честь? Изволь простоять несколько часов с полной выкладкой под ружьем. Не так ответил — наряд вне очереди. И без никаких — «войти в положение», «пожалеть».

Как будто Кутепов здесь переставал быть русским. Закон становился выше обычая и традиции.

Да, Кутепов поднимался выше национального обычая, надо это признать. Как, собственно, поднимались все, кто хотел служить Отечеству. [36]

Это сложный вопрос — сохранение верности национальному, своему родному. Как не стать рабом национального? И как не превратиться в равнодушный механизм?

Была ли для Кутепова подобная опасность? Со всей определенностью надо ответить: нет. Уважая воинскую дисциплину, иерархию чинов и званий, внешние формы армейской системы, он внутренне оставался так же близок солдатам, как и во времена гимназического похода. По воскресениям и в праздники Кутепов брал своих новобранцев и водил в театры, музеи, картинные галереи, показывал и рассказывал все об искусстве и истории. Из строгого офицера он делался подлинным учителем.

Не оставлял он их и по ночам. Точно так же, как в детстве, заставлял себя вставать среди ночи и идти в казармы, смотреть, что происходит там в ночную пору.

Он не был карьеристом. Большая карьера ему не светила в силу несветскости, отсутствия связей, провинциальности. Возможно, к концу жизни Кутепов мог превратиться в своеобразный тип лермонтовского Максим Максимыча, состарившись и подобрев. Не окончив Академии Генерального Штаба, куда он и не собирался поступать, вряд ли можно было продвинуться выше должности командира батальона. Так что, послужив в гвардии, Кутепов мог еще перейти в какой-нибудь провинциальный полк, даже стать его командиром. И все.

В Наполеоны он не метил.

Его служба идет очень ровно. Он растет медленно, укореняясь в службу: помощник начальника учебной команды, начальник пулеметной команды, начальник команды разведчиков, командир роты, начальник учебной команды.

Такие упорно тянут свою лямку, ничего не переворачивая.

Это качество прекрасно понимали старые унтер-офицеры, настоящие служаки, чуявшие за версту [37] суть любого офицера. Один из таких, заслуженный унтер, любил обучение солдат сопровождать действием кулаков. Кутепов заметил это и говорит, что солдат согласно уставу звание почетное, и надо соответственно с уважением к нему относиться. Унтеру ничего не оставалось, как согласиться с таким рассуждением. Но он не был бы заслуженным унтером, если бы изменил себе. Он переменил только форму своего поучения и сделал это не без тяжеловесного изящества. Когда, к примеру, шел солдат в отпуск и являлся к нему, то он его оглядывал с головы до ног, строго следя за тем, все ли пригнано, вычищено, и вдруг замечал, что сапоги не чищены. «Что ж ты сапог не вычистил? Лейб-гвардеец, преображенец, а спинку себе натрудить побоялся... Что ж, я, старый унтер-офицер, так и быть уважу тебя, молодого солдата... Ставь ногу на лавку... Ставь, приказываю тебе!» — Проговорив такую речь, брал унтер щетку и начинал чистить сапоги. А в это время локтем заезжал солдату то в бок, то в живот. Вроде бы случайно.

Кутепов однажды застал эту сцену и предупредил: ты бы полегче чистил.

Унтер-офицер понял, но возразил: никак нет, ваше благородие, солдат звание почетное, оно лежит даже на первых генералах, то я и равняюсь на них, чтоб у них завсегда сапоги блестели.

История не доносит до нас конец этой забавной картины, в которой переплетены патриархальность, добродушие, неприятие методов молодого офицера. И, конечно, упорство заслуженного унтера.

Зато история преподносит нам подобную же картину, в которой главными действующими лицами были молодые офицеры, а не старорежимный дядька.

Кутепов слыл в полку самым строгим и «отчетливым» офицером. Своих младших товарищей он часто за свершенные оплошности именовал полушутливо-полуукоризненно: «Эх, Федора Ивановна!»

Не по уставу. По-домашнему. [38]

А молодежь его возьми да подкузьми: однажды явились к нему на квартиру и преподносят именинный пирог. С чего бы? Никаких праздников Кутепов не отмечал. Ему объяснили с улыбкой: да сегодня день Святой Федоры, вот мы и поздравляем.

Кутепов понял, что это шутка, и тотчас вернул ее, пригласив всех Федор Ивановн откушать именинного пирога. Господа офицеры не растерялись тоже, сели за стол, и пирог преобразовался в воспоминание.

Разумеется, в каждой шутке есть и доля шутки. Но и доля прямой, лобовой правды. Гвардейская молодежь легонько подкусывала образцового офицера.

Его облик ясен всем. Это монархист, консерватор, человек сильной воли, классический представитель могучей армейской организации, которая призвана как раз охранять. Либерализм, противоречащий этой задаче, ему безусловно глубоко чужд.

Пока Кутепов обучает новобранцев, готовит из них железных гвардейцев, готовых отдать жизнь за царя и Отечество, российская жизнь поворачивается все больше в сторону либерализма. Не надо, впрочем, думать, что крестьяне, купцы, предприниматели, помещики, дворянская аристократия так уж пронизаны этим либерализмом: Нет и нет. Но с другой стороны...

С другой стороны крестьянам тесно в рамках земельной общины, она уравнивает всех, сильных и слабых, трудолюбивых и ленивых; она национальна по своей природе, ибо живет идеей равенства всех перед внешним миром, равной ответственности в оплате налогов, в защите слабых; она — оплот монархии, оплот православия, оплот консерватизма. Разрушить общину — это разрушить русскую крепость, которую не смог взять ни один враг.

Но! «Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, та необходимость подчиняться [39] всем одному способу ведения хозяйства, необходимость постоянного передела, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, все это распространится на всю Россию». Это из речи П. А. Столыпина в Думе «Об устройстве быта крестьян и о праве собственности» от десятого мая 1907 года. В приведенных словах — предостережение против национализации всей земли, как то предлагали социалисты.

Но нас прежде всего интересует его оценка общины. Вот она: «... необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, то есть соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть будет наследственная».

Столыпин — против общины. Он за собственность земли, а собственность, безусловно, разрушит общину, прекратив общее владение землей.

Но как же тогда быть с самим российским государством, которое опирается на общинные порядки? Конец монархии?

Несомненно, это конец прежней монархии, конец прежней России.

А Кутепов? Он тоже обречен?

И Кутепов.

Все обречены переродиться или погибнуть. Их ждет страшное будущее. Мы, глядя из нашего времени, из последнего десятилетия двадцатого века, должны понимать тех людей особенно остро, ибо наша судьба созвучна их судьбе.

Однако скромный штабс-капитан еще далек от [40] предчувствий конца света. Он может повторить вслед за Николаем II, что «относится к самодержавию как к догмату веры, как к своему долгу, которого ни в целом, ни в части уступить никому не может». Это означает: никаких конституций, никаких демократических уступок.

Единственный реформатор, Столыпин вопреки охранительной позиции императора и вопреки революционной практике оппозиции проводит методичный курс на постепенные преобразования.

Монархия — это не сказочный сон Николая II, монархия еще жива и нужна государству, чтобы под сенью ее крепости провести необходимые перемены. Потом, когда общество укрепится, можно будет поставить перед ним вопрос, какой вариант конституционной монархии больше подходит.

Царь, разрешив законодательную Думу, уже сделал первый шаг к конституционной монархии. Россия, скрипя, повернула на новый курс. Приняв закон о свободном выходе из общины, Столыпин повел государственный корабль в новое неизвестное будущее.

Сколько было разбито сердце при этом повороте! «Измена», «предательство», «обман», — вот некоторые возгласы добропорядочных подданных, раздавшиеся в столице. Правоверные монархисты видели вынужденную уступчивость государя и жаждали возвращения на обратный курс, с упразднением Думы и земельной реформы. Их противники, кадеты, эсеры, социал-демократы отдавали себе отчет в том, что судьба революции зависит больше всего от «успеха или неуспеха» новой политики.

А военные? Военные мрачно молчат. Они не понимают, что происходит.

По сути происходит медленный государственный переворот, замена правящей верхушки, дворянской, на демократическую, абсолютной монархии — на конституционную, помещичьего землевладения — на крестьянское. Но к чему придерешься, если все это санкционировано государем-императором? [41]

После роспуска Первой и Второй Дум наконец устанавливается стабильность во взаимоотношениях между Николаем II и Столыпиным с одной стороны и с парламентским учреждением России. На все предложения обойтись без Думы, вообще упразднить ее Столыпин отвечает категорическим отказом. Пророчество русского историка В. О. Ключевского, сделанное после роспуска Первой Думы о том, что «династия прекратится, Алексей царствовать не будет», могло не сбыться, ибо думская монархия все более определенно продвигалась в сторону парламентского правления.

Даже кровавая борьба за власть, террор боевой организации эсеров, около двадцати тысяч погибших в результате этого террора не могли повернуть историю вспять.

Отсудили свое военно-полевые суды, усмирили смуту карательные экспедиции, вдовы и сироты оплакали — одни казненных террористов и разбойников, другие — убитых офицеров, чиновников, обывателей.

Первый акт русской смуты завершился.

Перемены были огромны. В пылу борьбы мало кто мог это осознать. Полученные после 1905 года гражданские свободы превращали Россию в новую страну.

Теперь законы и бюджет утверждались в Думе и Государственном Совете, а после этого — царем.

Положение печати резко изменилось, была отменена предварительная цензура, получили возможность выходить газеты резко оппозиционного толка, кадетские, большевистские и другие. Можно было писать обо всем, кроме призывов к бунту в войсках, богохульства и оскорбления государя, свобода общественной жизни выражалась в разнообразии партий, союзов, разрешении проводить митинги и собрания.

Россия становилась европейской по форме власти страной. [42]

Эти десять лет думской монархии, подкрепленных в экономическом плане ускорителем столыпинских реформ, остаются до сих пор великой тайной мировой истории, а еще больше — нашей национальной тайной, сокрытой от нас железным занавесом леворадикального эксперимента. Эти десять лет были для России тем допустимым пределом свободы, которая, по выражению Бисмарка, «существует для всякого государства и превышение которой быстро приводит, через анархию, к утрате всякой свободы».

Но военные?! Гвардейцы, которые свергали с престолов российских императоров и возводили новых?! Они, безусловно, помнили неприятный случай, бывший в пору смуты именно в Преображенском полку, когда 1-й батальон в лагере под Красным Селом заявил претензии, что было равно возмущению. Батальон расформировали, офицеров из гвардии перевели в армию. На его место сформировали новый, набрав офицеров из армейской пехоты. (Тут следует добавить, что именно поэтому наш герой оказался в гвардии!)

Но помня о небольшом инциденте, гвардия не сомневалась в своей преданности трону и никаких перемен не желала. С особым шиком привел Кутепов свою команду на один из петербургских заводов, где рабочие пытались остановить производство и забастовать. Штабс-капитан никого не запугивал и не разгонял, он только скомандовал несколько строевых приемов, которые были исполнены с поразительной четкостью и мощью отлаженного механизма, после чего на заводе воцарился порядок.

Военные стояли на страже государственного порядка. Ни о каком их вмешательстве в этот порядок не могло быть и речи. Для страны, только что пережившей революционную смуту, главным было обретение спокойного хода. Недоуменно оглядываясь на перемены, ворча на Думу и непонятно откуда взявшиеся партии, военные тем не менее честно [43] несли службу. Они не могли отвернуться от государства.

Они в тяжелом положении, ибо общество, тонкий и властный слой интеллигенции, — против них, считает царскими сатрапами, палачами свободы, тупой силой самодержавия. Они и ответить по-настоящему не могут. В смысле газетно-журнальной публицистики они не разговорчивы. Народ безмолвствует. Здесь у Кутепова и его товарищей жизнь перекликается со Столыпинской.

Но вдруг произошло чудо! Безмолвные офицеры получили мощную поддержку. Весной 1909 года появился сборник статей о русской интеллигенции «Вехи». Он взорвал оппозицию изнутри. Это был целый обвинительный акт и предостережение о том, что интеллигенция ведет страну в пропасть.

Среди авторов сборника не было защитников самодержавия, наоборот они представляли левые либеральные круги, не связанные ни имперскими интересами, ни национальным чувством.

«Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность ему, — писал в статье «Интеллигенция и революция» Петр Струве. — ...Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика... в безрелигиозном отщепенстве от государства русской интеллигенции — ключ к пониманию пережитой и переживаемой нами революции».

Столкнулись две силы.

Первая сила была национальной, вторая — вненациональной.

Поэтому не случайно, что Столыпин погиб от руки Богрова, анархо-коммуниста по взглядам. Еврейское происхождение убийцы в данном случае играло только второстепенную роль, как и русское, например, происхождение Каляева, убившего великого [44] князя Сергея Александровича. Убийцы принадлежали к героическим, аморальным типам. К бесам русской истории. Это было рабство идеологии, «обескровленной идеи» (М. Гершензон).

Кутепов мог и не знать и даже ничего не слышать о яростном споре, развернувшемся вокруг «Вех». Левые газеты подняли большой шум, кадеты во главе с П. Н. Милюковым даже выпустили ответный сборник статей. Троцкий назвал «Вехи» «коллективным плевком». Но окружение штабс-капитана, петербургская гвардия, высшее общество, безусловно, почувствовали перемену.

Россия сдвинулась в сторону живой жизни. В 1909 году собран небывалый урожай, вывоз русского хлеба за границу достиг рекордного уровня в 748 миллионов рублей. В промышленности царило большое оживление. Налицо были все признаки выздоровления.

Закончилась внутренняя смута. Еще равновесие было шатким, еще революционные партии надеялись на реванш, но главного горючего материала революции, земельного вопроса, больше не существовало.

Оставался, правда, другой, вечный для России вопрос, перекликающийся с отщепенством интеллигенции. Это — полное, безусловное недоверие народа ко всему официальному, законному, то есть ко всей той половине русской земли, которая не народ. Оставалась вторая Россия.

Столыпин только начал проникать в ее глубины при помощи земства и самоуправления, надеясь, что разрыв власти и народа, разъявший страну с петровской эпохи, благополучно зарастет.

Пока еще бесконечно далеко до той пропасти, куда все рухнет. «Черносотенный деспотизм высших классов», «черносотенный анархизм низших классов», «красное черносотенство» — все эти крайности отечественной жизни, разные обличья одного и того же зла, существуют на окраинах российского бытия. [45]

Пока же идет быстрое нарастание положительных начал. Вместе с выдающимися русскими перво-летчиками поднимается думская империя в небо, вместе с полярными исследователями утверждается в Арктике.

На глазах Кутепова растет мощь военных сил. Простые люди жертвуют рубли на строительство кораблей. Спускаются на воду четыре дредноута. Резко поднимается финансирование народного образования. Скорость экономического роста России становится самой высокой в мире.

Присылали свои донесения военные агенты Англии, Германии, Японии, Франции, Австро-Венгрии — о российских переменах.

«Это были скверные годы, эти годы торжества победителей» (Л. Троцкий).

Для кого скверные, а для кого прекрасные. Соединение культурной Великой России и народной Святой Руси становилось возможным в оговоренные Столыпиным двадцать лет покоя.

Они могли быть, эти двадцать лет.

Почему вместо них мы получили грандиозный эксперимент гибели нашей родины, государственность которой с дикой мстительностью разбила вторая Россия?

На этот вопрос Кутепов еще будет искать ответ. И найдет для себя.

Собственно, в этом человеке никогда не было самоубийственного для русского народного самосознания противоречия. Он не разделял свою жизнь на две части — жизнь и веру, не вдавался в мечтательно-просветленный отход от трагических трудностей, как то случилось у многих.

А ведь именно этот отход народной веры от суровых реалий бытия вызвал на поверхность нашей истории грозный материалистический реализм, вседозволенность, использование зла в достижении цели.

В 1912 году Кутепову было суждено пережить тяжелое испытание: умер отец, и забота о младших [46] братьях и сестрах полностью легла на него. Их надо было воспитать, выучить, заменить отца. На холостого небогатого офицера легла трудная ноша долга.

Как он выкручивался, искал деньги, время, об этом можно только догадываться. Гвардеец жил спартанцем, ограничивал себя во всем. Основная христианская заповедь: «Возлюби ближнего, как самого себя» исполнялась им без раздумий и колебаний.

Подрастали сестры и братья, благополучно продолжали учение на высших женских курсах, в университете, Санкт-Петербургском военном училище. Часто Кутепов сидел с младшими над учебниками, готовил их к экзаменам.

Может быть, это время было для него самым дорогим? Пора найти невесту, пора поступать в Академию Генерального Штаба, пора выходить из узкой военной среды...

Кутепов же занят другим.

Он служит Отечеству. Он заменяет отца младшим братьям и сестрам. В его душе слиты воедино вера и жизнь.

Каким будет ему воздаяние?

Он не ждет никакого воздаяния. Он живет.

Вокруг него происходит невиданная перемена, мало кем, впрочем, замечаемая.

Пока штабс-капитан в гостях у сестер, в компании студентов и курсисток, поддразнивает их своим правоверным монархизмом, а они именуют его верность «черносотенством», в это время Россия становится иной.

Подъем благосостояния. Развитие кооперации. Рост урожаев. Расширение народного образования. Земледельческий прогресс.

Старый «пугачевский» социализм отходил в прошлое. И хотя Столыпин уже покоился в Киево-Печерской Лавре, в стране укреплялась основа здорового развития, опирающаяся на крестьян-собственников. [47]

Кутепов слушает дерзкую молодежь, посмеивается...

Он уверен в том, что хорошее, родное, русское возьмет верх.

Санкт-Петербург. Угол Финского залива. Дальше — Кронштадт, крепость и флот. Еще дальше Балтика, Северное море, Германия, Англия, Франция.

А здесь — Россия.

Англия воевала с Россией только однажды, в Крымскую войну, после чего Россия уже никогда не возносилась на былую высоту. В других же войнах и конфликтах «владычица морей» со стороны искоса наблюдала за российскими попытками прорвать турецкие запоры на Босфоре и Дарданеллах и за борьбой на Дальнем Востоке.

В Крымской, русско-турецкой, русско-японской войнах, в боснийском конфликте 1909 года, в Балканских войнах 1912-1913 годов Англия стояла на страже своих интересов. Против России.

Однако усиление Германии, ее обширная морская программа и продвижение в зоны интересов Англии поставили перед последней серьезный вопрос: кого считать главным соперником?

Политика России выглядела так: союз с Францией, хорошие отношения с Германией, сдержанные — с Австрией, соперничество с Англией повсеместное, неприязненные — с Японией.

По инициативе Англии завязались переговоры по Тибету, Афганистану и Персии. Они шли в глубокой тайне, завершились подписанием в августе 1907 года соглашения, разделившего сферы влияния. Противостояние в Азии «медведя» и «кита» заканчивалось. К чему это должно было привести?

Все понимали: последствия должны проявиться прежде всего в Европе. Мало кто, впрочем, догадывался, что Англия начала политику окружения Германии, которая в конце концов высекла искру войны. [48]

Именно в 1907 году началось расхождение и охлаждение между Петербургом и Берлином.

Россия отворачивалась от азиатских просторов, поворачивалась к европейским разломам. Либеральная интеллигенция приветствовала перемену, видела в сближении с Англией путь к «демократии», тогда как в дружбе с Германией — «реакцию».

Этот поворот вскоре должен был определить и судьбу Кутепова, а затем и перевернуть весь мир. Огромный маятник качнулся от маньчжурских границ к галицийским и прусским.

И вот что поразительно! Николай II и Столыпин стремились укрепить государственные позиции в Азии, что и позволяло очень выгодное англорусское соглашение, Столыпин даже употребил в думской речи о проекте Амурской железной дороги сильнейший образ истекающего кровью двуглавого орла, у которого отсекли обращенную к Востоку голову. Но несмотря на такую позицию двух главнейших руководителей России, ее внешняя политика получила иное направление.

На Царьград!

Конечно, никакого Царьграда вслух не называли, но направление указывалось то самое, старинное, уже залитое кровью и осененное былой славой.

«Для создания Великой России есть только один путь: направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область — весь бассейн Черного моря, т. е. все европейские и азиатские страны, выходящие к Черному морю». Так писал Петр Струве в «Русской мысли» в начале 1908 года.

Маятник достиг предела и обрушился.

Тогда мало кому могло прийти на ум воспоминание о переустройстве европейских союзов, начатое тринадцать лет назад. Ужасная Германия, пугавшая морского властелина, и страшный царизм были обращены из великанов в жалких карликов. «Я не знаю, найдется ли в мировой истории пример [49] большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев ради выгоды англосаксов», — признался адмирал Тирпиц в своих воспоминаниях.

Если бы в наших руках оказалась машина времени и мы бы перенеслись в те времена, когда принимались перевернувшие нашу жизнь решения! Мы, конечно, остановили бы германского канцлера Бетман-Гольвега, наивно полагавшего, что Англия не примет участия в военных действих из-за Сербии. Мы поддержали бы колеблющегося Николая II не желающего начинать войну и объяснили бы «военной партии» в Петербурге, что благоразумнее повторить еще раз вариант «боснийского кризиса», в котором Россия воздержалась от крайних мер, чем ставить на карту судьбу страны. Мы бы сделали все, чтобы спасти Россию. И тогда история двадцатого века пошла бы по другому пути. Без Ленина, Сталина, Гитлера, без возвышения Соединенных Штатов. И с другой Россией.

Сегодня нам остается только мечтать о машине времени! Мечты эти, увы, несбыточные, но что бы мы сказали, если бы узнали, что еще до начала войны существовал документ, предупреждавший обо всех основных грядущих потрясениях?

В феврале 1914 года П. Н. Дурново, член Государственного Совета, консерватор по взглядам, представил Николаю II записку. Вот ее разделы:

1. Будущая англо-германская война превратится в вооруженное столкновение между двумя группами держав.

2. Трудно уловить какие-либо реальные выгоды, полученные Россией в результате ее сотрудничества с Англией.

3. Жизненные интересы Германии и России нигде не сталкиваются.

4. В области экономических интересов русские польза и нужды не противоречат германским.

5. Даже победа над Германией сулит России крайне неблагоприятные перспективы.

6. Борьба между Россией и Германией глубоко [50] нежелательна для обеих сторон, как сводящаяся к ослаблению монархического начала.

7. Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой трудно предвидеть.

8. Германии в случае поражения предстоит перенести не меньшие социальные потрясения.

9. Мирному сожительству культурных наций более всего угрожает стремление Англии удержать ускользающее от нее господство над морями.

Дурново предвидел весь ход катастрофы: «Главная тяжесть войны выпадет на нашу долю. Роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны, достанется нам... Война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием на Берлин. Неизбежны и военные неудачи — будем надеяться, частичные — неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении... При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение... Начнется с того, что все неудачи будут приписываться правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная борьба против него... в стране начнутся революционные выступления... Армия, лишившаяся наиболее надежного кадрового состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремление к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные в глазах населения оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».

Кажется, Дурново излагает сценарий грядущих событий!

И косвенно подтверждает правильность проводимой Столыпиным земельной политики. Но Столыпина уже нет. Удержать страну от военного похода в пропасть — некому. [51]

Дурново делает вывод об искусственности «Тройственного согласия», будущее за другим союзом — России, Германии, примиренной с ней Франции, и связанной с Россией оборонительным союзом Японии. Это не сбылось. (Но подводный материк такой комбинации существует и до нашего времени.)

Особую роль сыграла и отечественная печать, стремившаяся показать «реакционной» Германии, что Россия относится к ней враждебно и тяготеет к «демократическому Лондону».

В результате — «исход не поддается даже предвидению».

Вот какие дали открываются из столицы могущественной империи. Сюда прибывают специальные комиссии из Франции и Германии, изучают экономический подъем, предсказывают гегемонию России в Европе к середине века.

Летит время. Растет Россия. Служит штабс-капитан.

С началом войны учебная команда Преображенского полка была расформирована, и Кутепову предстояло нести службу в запасном батальоне, обучать новобранцев, Он же подал рапорт о направлении на фронт.

Четырнадцатого августа 1914 года полк выступил в поход. Кутепов — командир 4-й роты.

Двадцатого августа к юго-западу от польского города Люблина, у села Владиславово происходит первый бой. Кутеповская рота — в головном отряде. До этого дня наступали австрийцы, но преображенцы сминают их, теснят, вынуждают к поспешному отступлению. Кутепов бежит в солдатской цепи. Где еще находиться ротному? «Вперед, ребята!», — кричит он. И вдруг кто-то бьет его будто палкой по левой ноге. Он падает, не понимает, что случилось, пытается встать — не может. Ногу заливает кровью, кость перебита. Что это? [52]

В первом же бою? Ему еще не больно. Горячка боя не отпускает его.

Он не замечает, что атака отбита, что австрийцы переходят в ответное наступление. А когда замечает, они уже близко. Он поднимает с земли отброшенный при падении револьвер. Пусть подойдут поближе. Живым он не дастся.

Но было бы слишком просто для него уйти в лучший мир в первом же бою. К нему подползли раненые преображенцы и поволокли его к своим. Он ободрял их, даже пошучивал сквозь зубы.

В ноябре Кутепов вернулся из госпиталя в полк. К той поре война уже приобрела черты обыденности: горечь героического поражения в Восточной Пруссии, когда ценой армии генерала Александра Васильевича Самсонова были отвлечены от Парижа крупные германские силы, уже забывалась, а успехи против австрийцев и взятие Львова согревали душу.

Война уже обнаружила, что в ее глубине перекрещиваются разные народные течения, верхние, нижние, видимые и невидимые постороннему наблюдателю.

Вот дневник солдата Штукатурова. Сквозь его строки как будто проглядывают образы патриархальных богатырей, питавшихся силой родной земли. Даже сама смерть Штукатурова передана с эпической простотой: солдат носил с собой надписанную почтовую открытку с адресом семьи, там было написано: «Я убит ...числа». Однополчанам лишь оставалось поставить дату гибели.

Начинается дневник описанием прощания солдата с семьей и родными могилами:

«Ночью жена плакала, но я, как мог, старался успокоить ее, пускаясь в некоторого рода философию. Проснулся я в два часа ночи и стал собираться. Грустно делалось на душе при мысли, что все эти дорогие лица, быть может, вижу в последний раз. Поставили самовар, приготовили яичницу со свининой, но есть ничего не хотелось. Разбудили дочурок. Я попросил мать благословить [53] меня. Пошли слезы и причитания как жены, так и матери.

Сам по себе я не стал бы плакать, но я не могу смотреть на слезы других, в особенности дорогих, близких сердцу людей. Тщетно хотел я удержаться от слез, нервы не выдержали, и я заплакал... Мать, плача, благословила меня иконой святого Николая Чудотворца, я в свою очередь благословил деток иконой пресвятой Богородицы. Жена так расплакалась, что я не знал, что делать, чтобы она успокоилась.

Дети подняли громкий плач.

...Когда строения деревни стали исчезать за горой и мы миновали свое поле, то я еще раз посмотрел на все это. Ехать было хорошо: не было пыли и грязи, дождь перестал накрапывать. В Самуйлове я решил сходить на могилку отца и с прахом его проститься. Жена тихо поехала по дороге, я пошел на кладбище, где, преклонив колена, помолился за упокой его души, а также попросил благословения на мой дальнейший опасный путь».

В этих строчках все дышит простотой и силой духа. Нет ни слова о страхе смерти, зато есть покорность, сознание долга, даже возвышенность. Уходящего на войну человека благословляет мать, он оставляет свое благословение детям, и, простившись с земным, личным, обращается за поддержкой к памяти ушедших, к самой матери-земле. Наверное, он, прощаясь с отцовской могилой, обращался и к небу, и к ветру, и к траве. Это не солдат, а крестьянин с былинным сознанием поклонился на все четыре стороны света. Он перетерпит всю тяжесть войны, он вытащит из-под огня раненого товарища, он верит в царство Божие и поэтому ничто ему не страшно.

Штукатуров — духовный брат Кутепова. Они одной породы, хотя разных слоев.

Вот еще один их собрат, армейский подполковник Николай Иванович Соболевский. Его показания рисуют горькую картину того, как встречал смерть русский офицер: [54]

«5 октября 1914 года в Восточной Пруссии я, командуя 8-й ротой, получил приказание атаковать деревню Соболей своей и 7-й ротой... Ввиду того, что это было днем (около 2 часов дня) и местность на всем расстоянии между нашими окопами и деревней не имела укрытий, я решил атаковать быстрым, насколько возможным, движением вперед, дабы не дать возможности противнику пристреляться... Мы шли настолько быстро, что три или четыре стены неприятельских снарядов дали перелет и лишь один разорвался среди нашей цепи. Отойдя около версты, я получил шрапнельные раны, две в левую ногу, три в правую ногу и одну в локтевую часть левого предплечья; я продолжал вести роты вперед; шагах в 200 от неприятельского окопа я снова был ранен ружейной пулей в левое плечо навылет, но с криком «ура» бросился вперед, задыхаясь от быстрого бега. Я широко раскрыл рот и уже на бруствере окопа был ранен ружейной пулей, которая, раздробив мне всю правую половину верхней челюсти и выбив три зуба в нижней, вышла в затылок у сонной артерии. Когда я пришел в себя... ко мне подошел немецкий офицер... на мою просьбу перевязать меня офицер, ничего не ответив, вынул нож... увидев ужас в моих глазах, он покачал головой и сказал: «» (стыдно). Отрезав погон, офицер положил его в карман и ушел. Через некоторое время тот же офицер вернулся с другим, имевшим повязку Красного Креста... Он поднял мне голову (у меня все это время беспрерывно текла кровь изо рта и затылка), кровотечение усилилось, и врач, опустив мою голову на землю, громко сказал: «! » (он сейчас умрет). Офицер... взял мою правую руку и сказал: «, Kamrad!» (прощай, приятель). Я снова стал терять сознание... Подошел солдат, взял меня за ноги... Очнулся я уже вечером от толчков и тормошения... Около меня копошились три германских солдата... Они вынули у меня из кармана бумажник с деньгами (225 р.), срезали шашку, револьвер, бинокль Цейса, сумку офицерскую, часы, [55] расстегнули воротник, оборвали шейную цепочку и сняли ее с образками С. Иннокентия и Спасителя. Когда старший из них обрезал и снял флягу, я, т. к. мне очень хотелось пить и тошнило (три раза вырвало кровью), обратился к унтер-офицеру со словами: «» (дайте мне флягу с водой, я хочу пить).

...Унтер-офицер ударил меня с силой каблуком в нос... а затем приказал одному из солдат приколоть меня... Солдат ударил меня тесаком по шее, прорезал воротник шинели и ранил шею, но позвонков не задел. Я вновь потерял сознание и пришел в себя уже ночью. Шел дождь... Страшно хотелось пить; я попробовал ползти и пополз, теряя сознание через каждые 6-7 шагов... Утро застало меня в канаве на картофельном поле. День я пролежал в полубредовом состоянии... а ночью снова принялся ползти... Я мог пользоваться только правой рукой и коленями, левая же рука была совершенно лишена способности действовать, плечо и локоть распухли. На третий день я был замечен своими и вечером поднят...»

Такие, как Соболевский и Штукатуров, шли и шли навстречу огню. Их убивало, но они вставали и снова шли.

В марте 1915 года Кутепов снова был ранен осколком гранаты в правую ногу. На этот раз кость цела, и через несколько недель он снова на фронте. Но это уже другой фронт. Отступление. Удар германских армий в районе Дунайца прорвал фронт, началось долгое выдавливание русской армии из Карпат. Не хватает снарядов. Запасы мирного времени кончились, промышленность не успевает восполнять расход. Потом это обстоятельство оппозиция использует для обвинения правительства в измене, подтвердив тем самым пророчество Дурново. Никакой измены, конечно, не было.

Девятнадцатого июля Кутепов произведен в капитаны. Двадцать седьмого у деревни Петрилово Ломжинской губернии разражается сильнейший бой. Тяжелые орудия германцев крушат оборону [56] преображенцев. С ужасным скрежетом, будто по небу прет железнодорожный состав, бьют тяжелые снаряды. От передовой, 3-й роты остается один взвод. Немцы идут в атаку и начинают охватывать левый фланг полка. Кутепов со своей 4-й стоит в батальонном резерве и все это видит. Но нет приказа действовать. 3-я рота погибает. Еще несколько минут и будет поздно.

— Вперед, ребята! — командует капитан и бросается в контратаку.

Немцы уже захватывают окопы.

Кутепов успевает в центре позиции опередить их. Воздух шевелится от пуль. Но никому не страшно. Смерть вплотную подступает к нему, уже заносит над ним свою косу. А капитан будто ослеплен. Что-то бьет его слева в пах, опрокидывает на землю. Подбегают санитары. Он ранен. Его кладут на носилки, собираются унести.

— Опустите! — велит Кутепов.

Ему больно. Он зажимает рукой пах и другой рукой указывает на занятые противником окопы. Там еще надо помучиться. Бой продолжается. Немцев выбивают штыками. Кутепов не знает, сколько ему остается жить. Но пусть сперва выбьют их оттуда, а потом душа оставит его тело. Не он первый, не он последний. Мимолетно вспоминается тот животный страх, который обуял его на маньчжурской сопке, когда он спустился к убитому японцу.

Ура! Окопы очищены!

И все. Сейчас его поднимут и понесут. Несут. Он еще на что-то надеется, но нет, чудес не бывает. Он ранен, рана тяжелая... Полегло две трети его роты.

Но прорыв закрыт. Позиция за нами. Слава Богу!

Эта инициатива Кутепова остановила успех немцев и задержала на несколько часов наступление целой Баварской дивизии. О Кутепове заговорили в Гвардейском корпусе. За петриловский бой он был награжден орденом Святого Георгия.

Вскоре, двадцатого августа был убит капитан [57] Баранов, командир Государевой роты, не пригибавшийся и не ложившийся при перебежках, ибо считал, что коль у него на погонах царские вензеля, он не имеет права кланяться пулям.

Кутепову было суждено его сменить.

А пока его везут в госпиталь, где он знает, будет много молодых хороших русских людей, которым отрезают руки и ноги, которым не страшно умирать, и хочется жить, и они смотрят, смотрят на сестер милосердия с кроткой улыбкой, веря, что их не забудут, или же, когда впадают в беспамятство, стонут в бреду слова полкового марша, как выстонал их смертельно раненый еще в первом августовском бою 14-го года преображенец Чернявский.

Солдат выбывало много-много больше. Это иной мир, еще близкий офицерам, но уже отдаляющийся.

Бой за боем уходили отборные защитники империи, на смену им трудно было найти достойных. Начинали войну дворяне, десятилетиями воспитывавшиеся в кадетских корпусах и юнкерских училищах, заканчивали — прапорщики ускоренных выпусков, вчерашние гимназисты, реалисты, студенты, чьим политическим идеалом была буржуазная республика.

Об офицере первого типа писал генерал Краснов так: «Лежа в ста метрах от противника спокойно говорил по телефону батальонному командиру: «Достреливаем последние патроны. Нам остается одно: встать и атаковать». Или: «Прошу прислать заместителя, я убит».

Но Кутепову еще рано погибать. Убьют осенью 1916 года Штукатурова, сметет огнем сотни тысяч русских героев, а «черный капитан» останется жив.

Во время Брусиловского прорыва в тяжелых боях на реке Стоход, где была растрачена гвардия, Кутепов отличился. Гвардия атаковала на открытых пространствах хорошо укрепленные позиции, идя по болоту по колено в воде, лишенная возможности даже прилечь, не то что окопаться. [58]

Она славно дралась и гибла, не зная, что вскоре за ней отверзнется зияющая пустота.

Особенно памятным для Кутепова был бой седьмого сентября.

Накануне весь день до рассвета гремела артподготовка, а в пять часов утра Семеновский и Измайловский полки атаковали и выбили немцев из нескольких рядов укреплений. Однако между полками образовался довольно значительный разрыв, с правого же фланга семеновцев не поддержали соседние части. Поэтому следующая фаза боя — за противником. Он проводит две стремительные контратаки, обходя семеновцев справа, а измайловцев слева.

Контратаки отбили, употребив резервы. Но наметилась третья контратака на северную опушку Свинюхинского леса, в тыл измайловцам и введенному в дело Егерскому полку.

Дошел черед до Кутепова. Он стоял на этом участке со своим 2-м батальоном. Его и выдвинули исправлять положение.

Гвардейские цепи быстро пошли вперед. Редко кто видел такую стремительную атаку. Она была красива и ужасна, как борьба человеческого духа со страхом смерти. Едва передовая цепь показалась на горизонте, тяжелые и легкие батареи неприятеля открыли заградительный огонь, отрезая Кутепова от леса. Цепи шли словно по огнедышащей горе, безостановочно, ни разу не нарушив уставного порядка выдвижения под артиллерийским обстрелом. Батальон все время лавировал, уходил от разрывов, как будто действовал на смотру. Кутепов шел в середине, управляя всем движением.

Он ударил во фланг наступающим немцам, они отхлынули назад, и батальон наконец полностью очистил лес, довершив прорыв фронта.

За этот бой Кутепова произвели в полковники и наградили Георгиевским оружием.

Он достиг своего зенита.

Брусиловский прорыв закончился, положение выровнялось, войска укреплялись, устраивались, [59] ожидая, что на будущий год война наконец переломится.

В осеннюю пору в рукописном журнале преображенцев появился посвященный Кутепову рассказ. Он назывался «Военачальникова находчивость» и раскрывал добродушную привязанность молодых офицеров.

«Военачальник некий, отменной храбростью и находчивостью в делах против неприятеля неоднократно отличавшийся, таковые свои качества и в обстановке штильштанда (затишья. — Авт.) не преминул проявить.

На ассамблее находясь, девицу некую нрава приветливого, Феодорой Ивановной именуемую, на вальс пригласивши, оной девице столь великое кружение головы учинил, что не в силах будучи на ногах сдержаться, девица сия вовсе к нему припала и отдыха для к креслу подвести себя попросила.

Таковой слабостью, однако, не смущенный военачальник строго приказал: выше голову, тверже ногу, — каковыми словами девицу подбодривши, конфуза и нареканий счастливо избежал».

Вот и весь рассказ. Как будто гусарский полк стоит где-нибудь в провинциальной простоте — и шутят, и веселятся, и верят в свою звезду.

А идет осень шестнадцатого года. Скоро — конец!

Следует, конечно, пояснить, что вопреки расхожему и укрепившемуся после 1917 года мнению, будто Россия проиграла войну, по результатам кампании 1916 года она как никогда была близка к победе: войска снабжались хорошо, военные заводы производили пушек в десять раз больше, чем к началу войны, снарядов — в сорок и т. д.; армия одержала огромную победу в Брусиловском наступлении; на Кавказе она глубоко проникла на турецкую территорию, на Анатолийское плоскогорье; финансы находились в удовлетворительном состоянии.

Но Россия была больна усталостью от войны.

Вот и все. Имперский занавес опускается. Тени [60] Петра Великого, Екатерины Великой, Потемкина, Суворова, Державина, Пушкина скорбно стоят в глубине российской сцены.

Вперед выходят другие фигуры: Гучков, Милюков, Керенский. Наконец-то они несут «общественности» подлинную свободу, наконец-то они сбрасывают опостылевшее, враждебное самодержавие и поворачиваются к безмолвствующему народу.

Может быть, их замыслы возвышены. Но что народу до них?

Они обратились к народу с призывом равенства и братства. Народ попрежнему молчал.

И вдруг отозвался совершенно диким, звериным рыком:

Но эта солдатская частушка, которую с омерзением приводят Бунин и генерал Краснов, всего-навсего усмешка, слова. На деле было еще страшнее. Никогда еще не видела Россия столько злобы и преступлений, как в год торжества свободы и демократии.

Господа Гучковы и Милюковы были сбиты с ног вдруг вздыбившейся русской почвой.

Петровская петербургская сказка рассыпалась в прах. Нужен был титан, способный, подобно Столыпину, совершить чудо. Его не оказалось.

Зато выскочил некто безжалостный, понявший «исконную дремотную вражду» (Вейдле) русского народа не столько к кулаку и толстосуму, сколько к культурному барину, читающему книжки и живущему чуждой народу жизнью.