4. Урок Испании

Теперь, когда сгинул Франко, когда истлели кости фалангистов из «Голубой дивизии», памятной всем, кто пережил Великую Отечественную войну; когда вернулись на родину выросшие в Советском Союзе испанские дети, вернулась пламенная Долорес Ибаррури — Пасионария, на берегу Волги осталась могила сына, героя-пулеметчика Рубена, погибшего под Сталинградом, когда в мировой литературе как реквием зазвучал роман «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингузя, тоже волонтера испанской национально-революционной войны, и теперь урок Испании, ее мужество, ее трагедию не выжечь из памяти человечества.

«Но пасаран!» — гремело над Испанией, когда вся страна от мала до велика закипела, ополчилась против фашистского мятежа. «Они не пройдут!» — по этому зову на Пиренейский полуостров устремились поодиночке через горные тропы, через все преграды антифашисты разных континентов из 54 стран мира. Республика побеждала. Республика была способна подавить в зародыше мятеж генералов, если бы не коварство и лицемерие тех, кто превратил Пакт о невмешательстве в ширму для интервенции фашистских держав и в Орудие удушения Народного фронта. «...Ирун пал из-за отсутствия патронов, в то время как в нескольких километрах от Ируна, за испанской границей, стоял эшелон, вагоны которого были наполнены миллионами патронов для ружей наших дружинников, — так еще в первые месяцы борьбы с гневом говорила Пасионария, обращаясь к народу Испании. — Необходимо, чтобы наш народ знал, кто и почему задержал на французской территории самолеты, отправленные нашим правительством в помощь Бискайе, когда Бискайя страстно просила помочь ей, чтобы не пасть в неравной борьбе». Республику предали, принесли в жертву с той же легкостью, с какой отдали Гитлеру и Муссолини Эфиопию, Чехословакию, Балканы, Польшу, подталкивая войну на Восток.

Каждый, кто пережил испанскую трагедию, усвоил урок на всю жизнь: революция не может оставаться безоружной перед хорошо организованным жестоким врагом, она должна научиться уметь воевать, быть в постоянной готовности к самозащите. Этот урок за год работы в Испании прошел и Кузнецов.

Его назначили военно-морским атташе. Ошеломляющий поворот. Был ли он к этому подготовлен, что он знал о подобной работе? Кожанов охотно подшучивал над своей раскосостью, но никогда не уточнял, что за должность морской атташе при посольстве в чужой стране. Побывал по дозволению Москвы на «Красном Кавказе» японский военно-морской атташе, настойчиво выпытывал у старпома: почему в главном калибре нового крейсера оставлено всего четыре орудия, какими новинками корабль начинен и что вообще означают такие перемены? Зрела новая серия легких крейсеров типа «Киров», быстроходных, скорострельных, дальнобойных, оснащенных приборами центральной наводки. «Красный Кавказ» был предшественником, своего рода прототипом будущего, об этом рассуждать с «морским агентом» чужой страны, конечно, не следует.

За рубежом Кузнецов уже побывал: Гетеборг, Берген, Тронхейм, Гамбург, Киль, Гулль, Стамбул, Афины, Неаполь, Мессина, Яффа, Порт-Саид — немало для моряка тридцатых годов; но всегда он шел за рубеж на корабле, на своей палубе, на кусочке территории своей страны, сходя ненадолго на чужой берег с товарищами по экипажу. Была при встречах с чужим миром безмерная наивность. Все казалось ясным — кто твой друг и кто враг. В Греции на открытый рейд возле Афин вслед за «Красным Кавказом» пожаловал британский крейсер — владычице морей не терпелось поскорее установить, зачем сюда пришли и чем занимаются советские моряки. Британский командир тотчас явился с «дружеским визитом», хотя его правительство не искало дружбы с нами, все ощупал, все обнюхал, «отведал по традиции русской водки, закусив ее икрой», и отбыл, умиротворенный звуками гимна «Правь, Британия!», исполненного корабельным оркестром, наверно, впервые. В Стамбул ходил не раз, но один из последних походов на «Червоной Украине» турецкая пресса отметила то ли похвалой, то ли шпилькой: «Русские, очевидно, хорошо знают наши проливы, если сумели ночью самостоятельно пройти через Босфор!» А как не знать, если другого выхода из Черного моря нет. Да, турки предостерегали командира об опасности ночного плавания в босфорском лабиринте. Но приказано Кузнецову вернуться в базу в назначенный срок. И он вышел из Стамбула ночью на свой риск, благополучно выбрался в Черное море, показал к утру свой флаг у Констанцы и был вовремя в Севастополе. Кто из черноморцев, если он плавал не только в каботаже вдоль своего берега, не пережил нервотрепки на этом суетливом перекрестке? Старая лоханка под греческим флагом — то ли крупно застрахованная, то ли по чьему-то недоброму наущению — мельтешила однажды перед крейсером в проливе, стесняла в узости его ход, назойливо подставляя ему то правый, то левый борт. Другой командир мог бы и проучить, прижать наглеца. Кузнецов сдержался, вывернулся, обошел и только тогда погрозил хулигану кулаком. Интуиция командира, понимающего, какой стране принадлежит его корабль, подсказала: нет резона возиться с мелкотой и ввязываться в инцидент.

Конечно, такие встречи с иноземцами, заходы в иностранные порты многому научили. Но этого мало для работы за рубежом, да еще в республике, нажатой в клещи флотами стран, называющих себя нейтральными, в их числе значились и фашистская Германия, и фашистская Италия.

Кузнецов предпочел бы попасть к месту назначения морем. Половина пути знакома — моряк, даже раз пройдя, запоминает в деталях все особенности пути. Позже, когда Кузнецов стал главным советником республиканского флота, он старался зримо представить себе, как испанские и советские суда (их условно называли «игреки») идут из Черного моря с оружием, самолетами, танками и волонтерами на борту, преодолевая опасности, мысленно рассчитывал, где фашистский разведчик способен засечь наш «Курск» или испанский «Магальянес», когда и какие необходимы маскировка, смена названий, обманный маневр, уход к африканскому побережью, в какой момент надо прикрыть «игреки» от бомб юнкерсов авиацией, а ее в распоряжении флота очень мало, где дальномерщики линкоров «Дойчланд» или «Шеер» могут опознать «игреки», в какой точке выгоднее обеспечить им встречу и охранение, чтобы уберечь от торпед нацистских субмарин, от огня итальянских эсминцев, подаренных Муссолини мятежникам. Кузнецов и сам выходил навстречу мужественным торговым морякам, сожалея, что прежде он так и не смог угнать весь путь от Черного коря до Картахены.

Ему назначили другой путь. В Москве дали сутки на сборы и приказали добираться до Мадрида самолетом и только в штатском, лететь в Париж через Кенигсберг, Берлин, Кельн, через страну, которая руководила мятежом, заседая в Лондоне в «Комитете по невмешательству» и цинично сохраняя с республикой дипломатические отношения. Его предупредили: надо быть бдительным на промежуточных аэродромах; для того и сшили ему штатский костюм и наделили шляпой, странной в те годы для нашего человека, да еще военного.

Урок начинался. Германию Кузнецов, казалось, повидал, запомнил; когда четыре года назад плавал на пароходе «Кооперация» пассажиром, тогда он чувствовал себя и в Киле, и в Гамбурге желанным гостем — друг докеров, друг каждому рабочему человеку. А теперь — все вверх дном. Иной мир, иная реальность: стальные каски, оловянные лица, стальные глаза, автоматы, нацеленные будто на тебя, словно ты узник в самолете, и сквозь иллюминатор — хмурый рабочий-заправщик на плоскости с замысловатым перстнем на безымянном пальце узловатой, с вздутыми венами, действительно натруженной руки. Глазам своим не поверил, когда разглядел, что это перстень-свастика на руке пролетария, от которого он ждал хоть тайного знака солидарности. Наивности еще хватало, но она рушилась.

Кузнецова даже позабавило, когда в Париже незнакомый сотрудник советского посольства, встретив его на аэродроме и назвав по имени, сострил: «Разве трудно узнать человека, никогда не носившего шляпу и штатский костюм?» Костюм и шляпу он в Париже сменил, вид его теперь вполне соответствовал общепринятому на Западе стандарту. Смутился в Мадриде, когда почувствовал, что его элегантность выглядит вызывающе: все ходят в синих или серых комбинезонах, Так происходило не с ним одним — не та заграница. Переводчица из Ленинграда Л. Л. Покровская, в Испании она какое-то время помогала Кузнецову — дону Николасу, сеньора Люсия, как ее называли, едва приехав из Парижа, выслушала в отеле взволнованную речь молоденькой горничной: «Вы не боитесь носить шляпку? У нас ведь революция, шляпы носят только богачи — рикачонас. Смотрите, сеньора, как бы у вас не было неприятностей на улице!..»

Испания не признавала западный стандарт. У революции своя униформа. Как не вспомнить тут «человека в кожаном» из Котласа, первую встречу с моряком революции на Северной Двине. Хотелось скорее окунуться в гущу этой бурлящей испанской революции, скорее на флот, еще на родине Кузнецов знал: флот остался верен республике.

«Постарайтесь быстрее познакомиться с флотом. Испания, как видите, окружена морями, и поэтому флот может сыграть важную роль, не правда ли?» — так, мягко, но определенно при первой же встрече в посольстве сказал комбриг В. Е. Горев, военный атташе, и Кузнецов без колебаний признал в нем старшего, понял, что от него, как от моряка, ждут оценки положения на флоте — чем быстрее, тем лучше. Нечего ему делать в Мадриде, немедленно — в Картахену, туда, где сосредоточен флот. Немедленно? Быстрее еще не означает немедленно. «Нам, — предупредил комбриг Горев, — придется выполнять свои обязанности атташе в сложной обстановке». Именно атташе: каждый шаг ограничен дипломатическими правилами. Он приехал не в чужую страну, а на фронт борьбы против фашизма, не выпытывать, как тот японский атташе, а помогать друзьям. Все верно, только тут иная страна. Тут нуждаются в нашей помощи, ждут ее, но еще сильны политические распри, противоречия, предрассудки, следует разобраться ЕО всей запутанной обстановке, соблюдать выдержку, считаться с самолюбиями, с привычками, обычаями, словом, и времени нельзя терять, и терпения.

Поездка на флот совпала с формированием коалиционного правительства; морской министр, социалист Индалесио Прието, еще не утвержден, он пока не мог приказывать, но не возражал против посещения эскадры военно-морским атташе совместно с Педро Прадо, членом Центрального комитета флота, фактической власти на эскадре, что-то схожее с нашим Центробалтом времен семнадцатого года; Педро Прадо, бывалый моряк и революционер, поводырь дона Николаса в этой поездке, смотрел с иронией на его парижский костюм и утешал: в поезде стерпят, а в главной базе он обеспечит компанеро русо настоящим флотским моно и наилучшим беретом. Прадо познакомил Кузнецова в Картахене с командиром главной базы, сводил на эсминец, принимающий боезапас перед выходом на обстрел мятежников в Сеуте, и заспешил в Малагу. Кузнецов остался один и «без языка». С Прадо он говорил по-французски, в кабинетах министерства, в «капитании» — резиденции командира базы — его тоже понимали. Но ему надо быть понятым на кораблях и самому понимать. Сколько-то испанских фраз и флотских терминов, им заученных, — этого ничтожно мало, чтобы в два-три дня выполнить задачу, поставленную комбригом. Но надо. Вот тут-то и началась нелегкая для Кузнецова школа его «испанского периода».

Первые впечатления странные, противоречат всему его воспитанию, всем его представлениям о военно-морской службе. По набережной часами разгуливает германский консул. На внешнем рейде маячат итальянские и германские корабли. Фашистские корабли. Это и есть «контроль за невмешательством»? Какой же это контроль, это слежение за флотом Республики, открытый, наглый шпионаж в ее водах, в ее главной базе! Кузнецов уже знал: фашисты засекают каждый выход, идут следом за кораблями к берегам, занятым мятежниками, и там мешают боевым действиям флота Республики. Как в таких условиях флоту воевать? В базе толпы возбужденных людей, всплески темперамента, споры социалистов с анархистами, распри, переходящие в драки. Митингуют на улицах, митингуют на кораблях. Все за Республику, все, кажется, готовы воевать. Да не «кажется», а, судя по внешнему виду эсминцев после похода в Гибралтар, уже воюют. И не хотят люди передышки, не требуют отдыха. Кузнецов видел, с каким рвением, едва возвратясь, матросы взялись за погрузку боезапаса. Но что это: на плече — снаряд, в зубах — зажженная сигарета. Дымят прямо у боевых погребов. Усилием воли он сдержал себя — вмешаться он не имеет права, одернуть обязан старшина или командир. Никто не одергивает, словно не видят в этом проступка. Неужели люди, крещенные огнем, не понимают, что без дисциплины корабль и в мирное время небоеспособен, тем более на войне.

«Приспособляемость к практической жизни удивительно высока» — так, кажется, отмечено в его давней аттестации. Приспособляемость к здешней жизни куда сложнее. Кузнецов пока действовал как бы во тьме. Узнать флот можно только в море.

Никак не предполагал, что ему такое предложит сам дон Инда, о котором Михаил Кольцов писал: «...у него твердая, навсегда установившаяся репутация делового, очень хитрого и даже продувного политика» и «самые внимательные в Испании глаза». Не ожидал Кузнецов услышать от морского министра: «Флот идет на Север, в Бискайю. Не хотите ли пойти с флотом?» Министр не моряк, но он прекрасно знал, что атташе бывают лишь на военных учениях. Вряд ли случалось военно-морскому атташе в чужой стране участвовать в боевом походе: «Опасность, риск. Откажется?.. Конечно, Кузнецов обрадовался. Ответил сдержанно: «Си, сеньор». Он и не знал, какое выдержал в эту минуту испытание: две недели спустя министр, решив вернуть с Севера флот, сам попросит нашего посла назначить главным военно-морским советником дона Николаса и поручить ему важное для Республики дело — прием «игреков» в портах Средиземного моря. А сейчас, оценив это «Да, сеньор», дон Инда, блеснув «самыми внимательными в Испании глазами», посулил: «А шампанское мы с вами разопьем, когда встретимся». И не удержался от колкого напутствия: «Если встретимся»...

Впервые в жизни Кузнецов пошел в боевой поход. Он уже не юноша, чтобы упиваться красотой кильватерного строя армады в море. Они шли по местам давным-давно отгремевшей славы испанской армады — мыс Европа, Гибралтар, Сеута, Альхесирас, Трафальгар, Кадис, Виго — словно листаешь страницы фолиантов морской истории. Но теперь это арена жестокой борьбы. Гибралтар может стать ловушкой, вся надежда — полная тьма между Сеутой и Альхесирасом. Скрытность исключена: у Малаги, выстраиваясь в кильватер, десять кораблей так дружно задымили небо, что вся округа должна знать направление их хода. Германский крейсер следил до самого мыса Европа, исправно извещая своих друзей о каждом повороте и перестроении. В полной тишине замерли на палубах люди, когда в самом узком месте пролива зашарили прожекторы и луч, может, случайно, а все же скользнул по надстройкам одного из кораблей. Ожидаемых залпов не последовало, не заметили или опоздали открыть огонь тяжелые береговые батареи, а может, противник умышленно не мешал уходу флота из Средиземного моря, чтобы использовать стратегический просчет тех, кто затеял этот поход, и перебазировать свои крейсеры к Гибралтару, ближе к Средиземному морю. Всего этого Кузнецов не мог знать, все он узнает потом, когда прилетит с Севера для доклада в Мадрид и ему сообщат, что правительство исправляет ошибку, флот немедленно вернется в Картахену; Средиземное море — главный театр боевых действий, но условия борьбы на театре в результате ошибки станут сложнее. Он запомнит эту ошибку политиков надолго как наглядный пример, до каких бед может довести незнание дела теми, кто берется руководить войной.

А пока он в походе, на мостике флагманского крейсера «Либертад» рядом с командующим флотом, идет с флотом к новому месту базирования, наблюдает радующую перемену в поведении людей. Ожидающих боя. Словно проснулся в матросах инстинкт когда-то прославленной морской нации. Море заставило каждого вспомнить, что он не только приверженец той или иной политической группировки, но, главное, еще и военный моряк Республики, составная часть экипажа. С корабля не сойдешь на берег к семье, к девушке, в ресторан в священный час обеда. Никто не отстоит за тебя положенную вахту, не выполнит то, что обязан сделать ты. Да, обязан, от каждого зависит судьба всех. Постоянная угроза с воздуха, возможность встречи с кораблями врага — все это втянуло матросов в ритм службы, даже митинги прекратились. Кажется, только вчера бурно оспаривали там, при подготовке к походу, робкую подсказку сведущих людей: не лучше ли оставить линкор в Картахене. Да, он гордость флота, от него в августе крепко досталось мятежникам, он потопил канонерскую лодку, но он стар, у него мощная артиллерия, но тихий ход, в бою он может сковать быстроходные крейсеры и эсминцы. Нет, шумели все те же говорливые анархисты, добились, чтобы и линкор шел в кильватер за флагманом посреди армады. А сегодня, сейчас, пока тихо на корабле, пока полная дисциплина. Пока. Но, как будет в бою? Смогут ли грамотно командовать, управлять боем люди, выдвинутые на место офицеров-изменников, хорошие практики, но без теоретической подготовки, не проверив свои способности в деле? О тренировках, учебных тревогах, командирской учебе и слышать не хотят: «Разобьем мятежников, тогда пойдем учиться в Кадис!» Командующий, в прошлом капитан на вспомогательных судах, еще не успел провести ни одного учения в море. Он приглядывался к сдержанному компанеро русо, чувствуя, очевидно, единомыслие в морских делах, и не прочь был услышать совет, узнать мнение, но дон Николас не высказывал своих опасений, не вмешивался. Однажды командующий, словно вызывая дона Николаса на разговор, обратил его внимание на унтер-офицера фернандо Мира, выдвинутого на должность главного артиллериста крейсера «Либертад». Кузнецов только спросил: «Он умеет управлять огнем крейсера?» — «Ему не приходилось этого делать», — ответил командующий. И Кузнецов понял: у командующего нет права командовать — странное положение. Каждый вечер на мостике «Либертада» собирался весь Центральный комитет флота и начиналось обсуждение: что может произойти в самое опасное время похода — ночью и перед рассветом, какие, по мнению каждого, надо принять меры. «Все имели право говорить, — вспоминал потом Кузнецов, — и никто не имел права остановить говорящего». А командующий флотом, кому, как не ему, предстоит командовать боем, «только вставлял иногда замечания, не настаивая на их одобрении».

Была все же существенная разница между этим «испанским Центробалтом» и нашим Центробалтом 1917 года. Наш Центробалт стал главным штабом моряков в условиях революции до гражданской войны. Он выдвинул таких талантливых матросов, как Павел Дыбенко, в нем главенствовали большевики, он контролировал, а не командовал, не указывал командирам, как командовать в бою, он решил воевать против флота кайзера в Моонзундском сражении, чтобы не допустить врага в Петроград, и на его стороне осталось немало офицеров, флот перед Октябрем был организованной и боеспособной силой, Ленин считал его самой надежной опорой революции, и не зря Николай Ильич Подвойский, рассказывая о подготовке Октябрьского восстания, писал: «Мы начали с боевой готовности флота...» А тут судовые комитеты решают когда и по кому открыть огонь, тут на мостике флагманского крейсера царит какое-то вселенское вече. Не пора ли заменить это вече комиссарами, раз Республика не успела подготовить знающих и надежных офицеров, чтобы им безоговорочно доверять?

Эту мысль он мог пока высказать только тому же Педро Прадо, единственному коммунисту в Центральном комитете флота, другу на долгие годы, когда оба сошли с крейсера на берег в шахтерской Астурии, увидели в окопах под Овьедо и боевых комиссаров, и рабочих, голодных, разутых, раздетых, но мужественно сражающихся, только лишенных помощи и руководства с других фронтов.

Трудное он проходил испытание в походе. Эскадрой ему не приходилось командовать, но он видел, как ею командуют другие, помнил и сейчас вспоминал все разборы учений, все накопленное всколыхнулось в нем в дни вынужденного молчания на мостике. Может ли моряк, какую бы он должность ни занимал, остаться сторонним наблюдателем в боевом походе? А если грянет бой?

Главным военно-морским советником Кузнецов стал, когда флот вернулся в Средиземное море и надо было защищать морские коммуникации прежде всего между Испанией и СССР. Это не только организация конвоев, защита, встреча, быстрая разгрузка техники — с причала как можно скорее в бой, это еще и наведение порядка в базе и на кораблях, активные поиски противника, ослабление его сил, настоящая морская война, в которой побеждает тот, на чьей стороне моральное и боевое превосходство. И конечно же обучение людей по ходу дела. Будничная, малозаметная работа, но без нее, как он писал, «было бы немыслимо создать новую республиканскую армию и вести длительную войну на всех фронтах»... Кузнецов уже не сторонний наблюдатель, но и не командующий. Он и его помощники, офицеры нашего флота, прибывающие из Советского Союза, обязаны вмешиваться, но не командуя, а советуя.

«Мы не виделись с Кузнецовым года полтора, — рассказывал мне вице-адмирал С. Д. Солоухин, прежде флагманский минер бригады крейсеров, присланный в Испанию в числе первых советников под начало к своему бывшему сослуживцу. — Меня перевели из Севастополя сначала на Балтику, а оттуда послали в Ливорно. где итальянская фирма строила для нас лидер «Ташкент», Когда вернулся, пошел из Одессы на «Чичерине» в Испанию. Груз серьезный — танки, ястребки в ящиках, те «курносые», которым жители Мадрида, измученные бомбежками, вскоре кричали: «Муй бьен, русо!» Тяжкий путь. И мы, и танкисты, и летчики — все дежурили на палубе, следили за морем, до нас прошли «Комсомол», «Курск», «Трансбалт», фашисты озверели. К Картахене подошли ночью — бомбежка, первая в жизни. Потом к этому привыкли. Переждали налет, ошвартовались у мола, пошла разгрузка. Такого я еще не видел: ящики со снарядами швыряют, будто в них апельсины. Выгрузили бочки с бензином — перекур у бочек. Беспечный народ!.. Ранним утром вижу — Кузнецов! Никогда не видел его в штатском. Не знал, что встречу здесь, в Москве нам лишнего не говорили, а вдруг попадем к фашистам, зачем лишнее знать. Никогда прежде не обнимались, не в характере нашем. А тут — я рад, он еще больше, тискает, расспрашивает о Севастополе. Завел в свою капитанию, шикарные апартаменты. Тут и мой однокашник Дрозд, он самолетом — через Париж. Тут и Рамишвили, тоже хорошо знали друг друга, потом с ним на Балтике десанты высаживал. Кузнецов предложил отметить встречу, а ведь на корабле не позволял выпивать ни себе, ни другим. Помню, он приехал уже в сороковые годы с инспекцией на флот, я командовал линкором «Октябрьская революция», шутка ли Адмирал флота, главком, обед приготовили, спрашиваю: «Николай Герасимович, разрешите вина подать?» Нет, смеется, с вами рюмку выпьешь, начнете по животу стучать. Должности он занимал большие, бывал суров, случалось и ошибался, выгораживал кого не надо. Но еще по крейсеру помню: что думает, то и говорит, не считался, кто какой занимает пост. Если что, по его убеждению, не так, открыто возражал... Ну вот, посидели, отметили встречу, вдруг он подтянулся, появилась у него такая манера — сигнал, что сейчас пойдет серьезный разговор. Сжато — про общую политическую обстановку в стране и на флоте, про условия работы советников, не командовать, говорит, надо, а помогать. Баламутят анархисты. Каждый приказ объявляют насилием. А люди тут доверчивые, открытые, натерпелись от надменных чинодралов, для них «Да здравствует свобода!» — все, а как эту свободу отстоять, не понимают. Словом, все объяснил и к делу. Прямо узнаю и не узнаю Кузнецова, как вырос. Каждому уже подобрал дело по его характеру. Рамишвили — в главную базу. Там, говорит, такой сидит флегматичный испанец, что ему надо добавить грузинского темперамента. И ведь не ошибся — Рамишвили человек образованный, энергичный, быстро язык освоил, да так, что его чуть ли не за андалузца принимали, он все шуточки, поговорки — все умел пустить в ход, только бы наладить контакт с нужными людьми, подстегнуть, приналечь; а в главной базе, где хозяйство путаное и народ пестрый, такой советник был в самый раз. И с Дроздом не ошибся — командующий флотилией миноносцев был очень вспыльчивый, даже взбалмошный, человек, случалось, надо решение принимать в бою, а он на высоких нотах спорит с командиром эсминца. Валентин Петрович спокойно, с усмешкой подскажет решение, да так, будто и не им оно предложено, моряк он был отважный, его сразу испанцы зауважали... Ну а мне — по специальности сразу две должности: советником главного минера в штаб флота и советником на полуфлотилию эсминцев».

Как только Кузнецов услышал, что Солоухин почти год поработал на заводе «Орландо», вооружал «Ташкент», хорошо знаком с итальянскими торпедами, он решил: вот человек, который может помочь флоту в большой беде. Эсминцы выходят в море без торпед, а в главном арсенале лежат торпеды, но без формуляров. Кто-то их уничтожил. Торпеда без формуляра — мертвый груз. У каждой — индивидуальная характеристика, проверенная и внесенная в формуляр еще на заводе. Не зная этих данных, нельзя гарантировать заданное направление, глубину, скорость движения, даже снайпер торпедного огня не сможет послать торпеду в цель. Каждую торпеду надо испытать заново. Нужен полигон длиною не меньше 12 — 15 километров. Как его создашь, когда кругом война? Нужен плес без ветра, без накатной волны и с малыми глубинами, чтобы, если торпеда затонет, ее найти и поднять. Все оборудовать, поставить вышки для наблюдателей и в начале дистанции аппарат для стрельбы, создать мастерскую, подобрать подходящих людей, водолазные боты, катера, все проделать скрытно, насколько это возможно в Испании, словом, такая работа была по плечу именно Солоухину, которого Кузнецов знал как сильного специалиста и хорошего моряка-организатора. Солоухин уже работал на наших испытательных полигонах. Его опыт пригодился республиканскому флоту — за два месяца создали полигон, испытали полтораста торпед, составили полтораста формуляров, эсминцы получили торпедное оружие. Оно пригодилось потом в решающем бою против фашистского тяжелого крейсера «Балеарес».

«Балеарес» вошел в строй в начале 1937 года. Эскадра не раз искала с ним встречи, он ускользал, охотясь за нашими «игреками». Участвуя в таком поиске, Кузнецов видел, как ждет этой встречи Фернандо Мира: «Одни зенитки стреляют, а главный калибр за полгода не выпустил ни одного снаряда!» Фернандо дождался своего первого боя, подтвердил свое умение управлять огнем.

Об этом писал вице-адмирал В. Л. Богденко, в Испании советник флагманского артиллериста эскадры. «Капитан дэ корвета» Богденко, Хулио Оливарес, стоя рядом с Фернандо, наблюдал в бинокль за падением снарядов крейсера «Либертад» и громко, как бы для себя, подсказывал по-испански: влево, вправо, перелет, недолет, накрытие! «Почти одновременное падение восьми снарядов около «Балеареса» устрашающе подействовало на личный состав мятежного крейсера. «Муй бьен», — восторженно кричали с мостика «Либертада». «Очень хорошо!» Но мы с Мира, прильнув к биноклям, ничего не слышали. Прошло несколько минут стрельбы на поражение, и вот мы оба видим попадания непосредственно в крейсер — один или два ярко-огненных разрыва в надстройках. Сомнений нет — крейсер мятежников поражен...»

«Балеарес» фашисты восстановили. Но спустя полгода эсминцы республиканцев потопили его в ночном бою торпедами, тремя из тех, что вернул в строй С. Д. Солоухин.

И снова до предела напряженный ритм жизни главного морского советника и атташе. Боевые походы на разных кораблях эскадры, на каждый выход полагалось испрашивать у своего начальства разрешение, полеты то в Мадрид, то в Барселону, фантастические гонки по дорогам, равнинным и горным, «с дикими заносами на поворотах, — как писал в «Испанском дневнике» Михаил Кольцов, — с лихим шварканьем задними колесами над обрывами и пропастями», испанские шоферы иначе не могут ездить. После одной из таких гонок Кузнецов долго прихрамывал. Опять Валенсия, Аликанте, Картахена, опять встречи с множеством различных людей разного возраста, разных взглядов, разного общественного положения и ночные встречи «игреков», разгрузки, бомбежки, удручающие вопросы министра по телефону вопреки всякой секретности: «Дон Николас, когда прибудут важные грузы?.. Как быстро вы их разгрузите?» Никто не знает, в каком накале проводит этот человек сутки за сутками, когда он спит, когда ест, всегда собран, ровен, никто и не почувствует, какие бури бушуют за его выдержкой и насмешливостью, совсем как, бывало, на Черном море, на его корабле. Только масштаб несравним, масштаб, иной, и сам он стал за эти месяцы иным.

«Сам альмиранте сказал!» — для испанских друзей этого достаточно, чтобы решить любой спор. Герой Советского Союза Сергей Прокопьевич Лисин, балтийский подводник, запомнил, с каким уважением произносили в Испании это «ваш альмиранте!». Лейтенант Лисин, дон Серхио Леон, прекрасно знал, что Кузнецов еще в звании капитана 1 ранга. Н. А. Питерский, известный штабист нашего флота, рассказывал своему другу детства адмиралу Ю. А. Пантелееву, как выручало одно лишь упоминание имени дона Николаса, если кто-то из командиров испанского флота упрямо отвергал его рекомендации: «Не надо, не надо говорить с альмиранте, я подумаю, все будет сделано».

Примчался однажды в Картахену И. Г. Старинов, наш волонтер, наставник команды испанских подрывников — асов уникальных взрывных операций в тылу врага. Только с помощью дона Николаса есть шанс получить у флота несколько глубинных бомб. Бомбы нужны для защиты «игреков» от фашистских субмарин? Но из бомб можно выплавить тонны взрывчатки, надо взрывать эшелоны с танками, мосты. А вдруг бой быков и все асы бросятся на корриду?.. И мины будут, и коррида — испанца оскорбляет проповедь об осторожности, их бесстрашие не знает границ. Этих асов оскорбило, когда их наставник сделал предохранители к электродетонаторам: надо же успеть отбежать от мины и тогда выключить предохранитель. Как, разве может испанец-подрывник бояться? Это оскорбление! Пришлось переделать взрыватель так, чтобы его невозможно было вставить без предохранителя... Дон Николас все выслушал, спросил, не могут ли асы Старикова ударить и по юнкерсам на аэродромах: очень мешают нам юнкерсы доставлять в Картахену вооружение, включая эти глубинные бомбы. Конечно, конечно, будет удар и по юнкерсам, была бы взрывчатка.

Приехал генерал Дуглас — Я. В. Смушкевич, главный советник испанских летчиков и сам прекрасный летчик: нельзя ли ускорить доставку самолетов? Как будто от Кузнецова зависит, как скоро придут самолеты. Конечно, он обещал ускорить, он уже знал, что большой транспорт, груженный бомбардировщиками, следует в Картахену, и принял меры для его охраны. Но генералу Дугласу счел нужным сказать, что это трудно, моряки рискуют. Все соответствовало истине — морякам тоже необходимо какое-то число самолетов для прикрытия кораблей и базы...

«Самого альмиранте» знал и противник, впрочем, такая популярность не устраивала Кузнецова. Генерал Кейпо де Льяно давно грозил смести с лица земли Картахену за то, что вопреки жестоким ночным бомбежкам, наперекор тройственной германо-итало-франкистской морской блокаде эта тесная, малоудобная база республиканского флота регулярно принимала «игреки» с грузами из Советского Союза; и «курносые», собранные на соседнем аэродроме, сразу летели в бой за Мадрид или Гвадалахару, а танки с запущенными еще на борту судна моторами прямо с причала мчались на фронты. Особенно возросла ярость против Картахены и ее многострадальных жителей после инцидента с ночной бомбежкой линкора «Дойчланд» в базе мятежников у острова Ивйса. В ночь на 31 мая Кузнецов ждал подхода к берегам Алжира транспорта «Магальянес» с особо важными грузами из Севастополя. Надо вывести к африканскому берегу корабли охранения, это самое сложное — за выходом следят и с берега, и с моря. Разработали обманную операцию: эскадра пойдет к Ивйса, чтобы там обстрелять с моря порт при одновременной ночной бомбежке с воздуха, назначенные в охранение к «Магальянесу» корабли незаметно уйдут от эскадры для выполнения главной задачи. В сумерках эскадра показалась у острова, всполошила франкистов. Но в порту стоял германский линкор «Дойчланд». Обстрел пришлось отменить. Эскадра, когда стемнело, легла на обратный курс, корабли охранения отделились, пошли к мысу Бон и взяли в конвой ожидаемый «игрек». Но командующий не смог предупредить летчиков, что намеченный налет на остров Ивйса отменен. Когда настало «время Ч», так принято называть обусловленный планом момент совместных действий, в ночном небе над островом загудели бомбардировщики, германский линкор открыл по ним огонь из зениток, и летчики, не опознав национальную принадлежность корабля, действующего из базы мятежников, сбросили на него бомбы, и весьма удачно. На весь мир фашисты и их покровители подняли радиовой: республиканские самолеты разбомбили «Дойчланд». С «Дойчланда» в британский город-крепость Гибралтар открытым текстом понеслись заказы на «срочные ремонтные работы в доке» и на «80 гробов для отправки на родину останков жертв красных». В этот радиохор включился и генерал, о котором в ноябре 1936 года из осажденного Мадрида писал Михаил Кольцов: «В эфире несутся солдафонские остроты и грозные матюги генерала Кейпо де Льяно, пьяницы-наркомана, садиста и похабника». Достойный сподвижник Франке осыпал проклятиями альмиранте Кузнецова как главного вдохновителя операции, главного виновника провала тройственной блокады республиканского побережья Испании. В то же время при гробовом молчании рыцарей невмешательства «нейтральные германские корабли» расправлялись с приморским городом Альмерия, где, как и в печально известной Гернике, не было ни солдат, ни орудий, ни кораблей, ни самолетов — одни лишь беззащитные жители Андалузии. Перед этим ночью республиканская эскадра, встретив в море затемненные корабли, изготовилась к бою. Самый большой из кораблей поспешно включил прожектор, освещая свой «нейтральный флаг третьего рейха», — это шел на обстрел Альмерии линкор «Шеер». Да-да, «Шеер», он приходил в Балтику вместе с «Тирпицем» осенью 1941 года в надежде принять капитуляцию Краснознаменного Балтийского флота; он проник через высокие широты Арктики в Карское море; ему не сдался и вступил с ним в бой ледокольный пароход «Сибиряков»; его прогнали из порта Диксон морские артиллеристы и сторожевой корабль «Дежнев», сорвав известную вражескую операцию под громким кодовым названием «Вундерланд» — «Страна чудес».

Все это, наверно, всплывало в памяти адмирала Кузнецова в сороковые годы не раз. Но в ту осень 1937 года ему пришлось невольно вспомнить о своей популярности у Кейпо де Льяно и его берлинских покровителей: когда его вызвали из Испании в Москву «для информации», как было сказано в телеграмме, он три дня проторчал в Париже, ожидая, пока агент конторы Кука раздобудет ему билет на родину — прямой, без пересадки в Берлине...

Он уезжал, уверенный, как и при внезапном расставании с кораблем, что вернется, обязательно вернется. Он знал: время от времени отзывают летчиков, танкистов, такая им выпала работа, такие бои, что трудно выдержать без отдыха. Но советники — можно ли терять их опыт? — тратили месяцы, чтобы войти в здешнюю практическую жизнь, достичь обоюдного доверия, понимания, научиться так убедительно советовать, чтобы твой совет был выполнен, как и положено на фронте, чтобы тебя узнали в деле, поняли, что ты уважаешь народ, которому взялся помочь в его справедливой борьбе, никому не навязываешь свой распорядок жизни, хочешь передать опыт своей страны, нелегкий ее опыт, а главное, что ты сам не трусливого десятка и готов не только подсказывать, но и разделить с этим народом весь риск войны.

В Москве он дал исчерпывающую информацию, ради которой его вызывали, высказал оценки, которые в нем созрели, получил в Кремле ордена Ленина и Красного Знамени, которыми за этот год его наградили. Ворошилов спросил: «Вы хотите туда вернуться?» Кузнецов растерялся, недоумевая: иного он для себя и не мыслил. Ворошилов не дал ответить: «Нам теперь здесь нужны люди». Кузнецов лишь позже понял смысл сказанного — намек на предстоящие перемены в руководстве флотами. Ему предложили отдохнуть месяц в Сочи. Не привык отдыхать, но поехал. В санатории имени Фабрициуса, попав в среду друзей по Испании, так расслабился, что не сразу заметил мрачное настроение многих отдыхающих, крупных военных. «За время нашей работы в Испании, — писал десятилетия спустя Николай Герасимович, — произошли большие перемены, тревожившие людей. Мы, «испанцы», еще не особенно задумывались над происходящим. Разумеется, нас поражало, что тот или иной товарищ оказывался «врагом народа», но в обоснованности арестов тогда еще не сомневались. Мы долго отсутствовали, а теперь, вернувшись, ходили в «героях».

Прошла всего неделя отдыха — звонок, вызов в Москву, опять «немедленно». «Вы назначены на ТОФ». Его мысли были настолько заняты Испанией, что он, моряк, спросил Смушкевича, с которым вместе отдыхал: «Ты не знаешь, Дуглас, что такое ТОФ?» — «Дорогой Николас, это будет твой любимый флот. Там самураи — наиболее вероятный сейчас противник!»

В Испании оба узнали главного врага — германский фашизм, насмотрелись на тех, кому мятежники ближе, чем республика, на тех, кто лишил республику законного права на самозащиту. У Страны Советов, с момента революции окруженной изначально враждебными ей. режимами, много «наиболее вероятных противников», ее защитникам всегда приходилось — скажем так — держать в памяти силуэты всех чужих самолетов и кораблей. Кузнецова назначили в край, где самураи давно вели против нас изнурительную необъявленную войну. Крейсер «Ниссон» торчал на рейде бухты Золотой Рог, даже когда интервентов вытолкнули из Владивостока. Еще в 1925 году японцы занимали весь Сахалин. Чтобы выбросить их с его северной части, два небольших военных корабля, переданные вскоре в погранохрану, «Красный вымпел» и «Боровский», высаживали на Сахалин десант. «Красный вымпел», этот корабль революции на Дальнем Востоке, ходил вдоль побережья Охотского моря, где еще властвовали урядники, остатки банд Колчака и японские купцы, хотя прошло после Октября более семи лет, и устанавливал там Советскую власть. И в тридцатые годы на нашем материке цепко держались японские концессии: выкупая их на ежегодных торгах, приходилось платить золотом. Тропа самураев к нашим границам никогда не зарастала. Кузнецов вернулся с фронта и ехал на фронт, осмысливая уроки прожитого года.

Потом, когда он вправе был открыто сказать об этих уроках, он писал: «Во время этой войны мы, советские моряки, приобрели немалый опыт, ясно представили себе роль авиации в любых операциях флота, необходимость воздушного прикрытия его сил в базах, убедились, как важно, чтобы авиация, призванная действовать с флотом, организационно входила в его состав, была с ним под единым командованием и повседневно обучалась действовать на .море. Наконец, мы воочию увидели, насколько быстротечны события в современной войне, особенно в ее начале, как внезапным ударом можно повлиять на весь ход войны. Это заставило серьезно думать о постоянной боевой готовности нашего советского флота».