Часть четвертая.

Взрыв

Быстроходный Гейнц

1

Из Парижа в Берлин Гейнц Гудериан летел триумфатором. Сбылись его мечты, оправдались усилия целого десятилетия жизни. Танки признаны главной ударной силой вермахта, а вермахт показал себя самой могучей, победоносной армией!

Совсем недавно, когда генштаб разрабатывал планы западной кампании, один лишь генерал Манштейн разделял его мысль, что наступать лучше всего через Люксембург и южную часть Бельгии в обход линии Мажино, что необходимо осуществлять прорыв и этого участка, и всего французского фронта, используя мощный кулак всех танковых и моторизованных дивизий. Начальник генштаба сухопутных сил Гальдер назвал эту идею бессмысленной.

15 марта, докладывая Гитлеру в имперской канцелярии, Гудериан успешно отстоял свой план внезапного и сосредоточенного броска танков, быстрого движения на Седан, форсирования реки Маас и завершения прорыва безостановочным походом до Ла-Манша. А во время боевых действий разве не он, Гейнц, самостоятельно принимал все решения вплоть до выхода к побережью? Разве не его корпус осуществлял глубокие рейды в тыл противника вопреки тормозящему влиянию верховного командования, главным образом командующего танковой группой генерала фон Клейста?!

Приближаясь к полям сражений на Сомме, где в 1916 году англичане дали первый танковый бой кайзеровским войскам, Гудериан нагнал колонну своих танков. Увидев его и понимая, что их прорыв ведет к полной победе [210] над французскими и английскими войсками, солдаты кричали: «Да здравствует быстроходный Гейнц!», «Наш боевой старик!».

А когда танкисты увенчали свой рывок захватом морских крепостей Булонь и Кале, он выразил свою радость и чувство благодарности в приказе по корпусу: «Я требовал от вас отказа от сна в течение двух суток — вы держались семнадцать дней. Я приказывал сражаться, невзирая на угрозы с флангов и тыла, — вы никогда не проявляли колебаний. Германия гордится своими танковыми дивизиями, и я счастлив, что являюсь вашим командиром. Теперь мы будем готовиться к новым подвигам».

14 июня немецкие войска вступили в Париж, а новая танковая группа, во главе которой верховное командование поставило Гудериана, двигалась к швейцарской границе. К ней вышли 17 июня, в день его рождения, и он скромно отметил его в кругу своих офицеров.

В те дни, когда имя его гремело по всей Европе, приятно было с высоких гор любоваться Женевским озером, погостить в Лионе у старшего сына, вторично раненного за время западной кампании, и поздравить его с получением внеочередного звания за храбрость.

Все было бы прекрасно, если б не германо-французский договор о перемирии, подписанный 22 июня в Компьенском лесу. Он, Гейнц, не для того пронзил своими танковыми клиньями тело Франции, смыл с Германии позор Версаля, чтобы она получила ограниченный договор. Он не политик, он — солдат, но, обладай он верховной властью, вермахт незамедлительно продолжил бы поход к устью Роны, а после овладения французскими портами на Средиземном море высадил бы воздушные десанты в Африке и на острове Мальта. То были бы не одни воздушные десанты стрелков. Он обдумал план переброски четырех — шести танковых дивизий в Африку, чтобы создать там подавляющее превосходство в силах, прежде чем англичане успеют подвезти подкрепления. Он передал через генерала Риттера фон Эппа свой план Гитлеру, но — ни ответа, ни вызова. Может быть, фюрер, находясь в плену своих континентальных воззрений, не понимает решающего значения для англичан района Средиземного моря или же испытываемое им недоверие к итальянцам удерживает его от военных операций вермахта в Африке?..

Не с одним генералом Эппом обсуждал этот вопрос [211] Гудериан. Обычно скрытный, он неожиданно разоткровенничался с рейхсминистром вооружения и боеприпасов Тодтом, поделился с ним мыслями о продолжении войны.

Что заставило Гудериана довериться гражданскому человеку? Не то ли, что новый рейхсминистр посчитал возможным и необходимым спешно прилететь к нему из Берлина в Париж, чтобы поговорить об опыте наступления крупных танковых сил в последней военной кампании и посоветоваться о том, как полнее использовать этот опыт в интересах дальнейшего развития танкового производства? Наверное, Гудериана расположили к Тодту и этот визит, и история с Беккером, о которой поведал ему Тодт.

Начальник управления вооружений вермахта Беккер давно добивался создания единого оперативного органа оснащения армии новой техникой. Он имел могущественных противников — главнокомандующих сухопутными войсками, авиацией и флотом и королей военной промышленности, чья сила в рейхе была достаточно известна. Их не устраивали новшества генерала Беккера, они не раз хоронили его идею создания единого штаба, который мог в какой-то мере ограничить их аппетиты, их интересы, их сферу власти. Накануне западной кампании Беккеру все же удалось сломить сопротивление главнокомандующих и доказать Гитлеру полезность небольшого оперативного штаба для руководства тремя управлениями вооружений. В апреле Гитлер подписал организационный приказ.

— Беккер победил... на пять часов. — Упитанный, тяжеловесный Тодт поднялся с кресла, нагнулся к Гудериану и шепотом, чтобы и стены не слышали, открыл ему одну из тайн Адольфа Гитлера и Густава Круппа.

Узнав о приказе, Крупп отправил из Эссена в Берлин на самолете директора своих заводов Мюллера, и тот в самых недвусмысленных выражениях передал пожелание Круппа: промышленность не нуждается в военном руководстве, она сможет дать армии гораздо больше военной техники и оружия, если в своих действиях абсолютно никем и ничем не будет стеснена.

— Фюрер немедленно отменил свой приказ и велел сообщить об этом Беккеру. Генерал принял отмену приказа как личный крах и кончил жизнь самоубийством. Все это произошло в течение одного дня.

Гудериан был польщен: благоразумный, осторожный, сдержанный Тодт делится с ним сверхсекретом государства. [212]

Может быть, потому рейхсминистр оказывает генералу такое доверие, что знает о его долголетней борьбе за признание танковых войск, за преимущественное развитие бронетанковой техники, чего добивался и сам. И еще явственно прозвучало в рассказе Тодта дружеское предостережение: осторожнее с Круппом...

Гудериан ответил откровенностью на откровенность.

Не про себя, как бывало, а вслух поминал он сейчас недобрым словом своих противников из генштаба, и среди них — спесивого генерал-инспектора артиллерии сухопутных войск, не признающего танкового вооружения выше пушки калибра тридцать семь миллиметров.

— Правда, мне удалось договориться с промышленниками, и уже четыре года, как на танках ставятся башни большего диаметра, но на нашем прекрасном T-III все еще действует слабосильная короткоствольная пушка. Надеюсь, уважаемый доктор Тодт, мы с вами сумеем убедить и фюрера, и Круппа в необходимости перевооружить наши T-III длинноствольной пушкой пятидесятого калибра. Тогда цены не будет нашим танкам.

Улыбкой и изысканным жестом Гудериан сопроводил свое приглашение на домашний обед с вином времен Седанской победы.

2

Гитлер приблизил к себе Тодта сразу же после прихода к власти. С 1934 года Тодт стал главным строителем имперских автострад — особой сети дорог дальнего сообщения. Он решал задачу в невиданных до него масштабах, добился делового сотрудничества и взаимодействия строительных организаций и фирм, поставляющих ему специалистов, оборудование и материалы. Он сосредоточил огромное количество рабочей силы на наиболее важных участках, размещая строителей близко к месту работ. Эти новшества еще шире применялись в 1937 году при сооружении линии Зигфрида.

Но вряд ли Тодт ожидал, что вознесется на вершину нацистского Олимпа. Сперва Гитлер назначил его генеральным инспектором по особым вопросам четырехлетнего плана, а через месяц — главой министерства вооружения и боеприпасов. С весны 1940 года Тодт стал главным советником Гитлера по вопросам военного производства. И все же он чувствовал себя на новом поприще хуже, чем на строительстве автострад. [213]

Верховное командование вооруженных сил, в подчинении которого было его министерство, ограничивало деятельность Тодта. Военные нередко демонстрировали свое нежелание считаться с ним. Управление вооружений сухопутных войск позволило себе открытую бестактность, отказав рейхсмидистру в документах, необходимых ему к совещанию с конструкторами танковой промышленности. Военные ущемляли Тодта и в более серьезном. Заказы на танки они направляли через его голову непосредственно танкостроительным фирмам, а те — только своим или близким себе предприятиям. И получалось: одни загружены сверх меры, другие работают наполовину или треть мощностей. Тодт пытался внести какие-то элементы плановости в работу военной промышленности, но это ему не удавалось, несмотря на его энергию и настойчивость.

А он был реалистом, Тодт, он видел: действующая армия начала западную кампанию, практически не располагая еще возможностями пополнения потерь в танках... Если бы война приняла затяжной характер, это могло бы иметь для Германии роковые последствия. Лишь длительная стратегическая пауза в период «странной войны» у линии Мажино, не стоившая вермахту никаких потерь, позволила промышленности скопить большие массы техники и насытить ими войска. К тому же все боевые ресурсы были вложены в первый стратегический удар.

Докладывая Гитлеру, Тодт старался обрисовать ему экономические трудности, но не решался сказать о просчетах, которые могли дорого обойтись Германии. Он терял дар речи, как только Гитлер начинал проявлять недовольство.

На 5 июля Тодт назначил в Берлине совещание по военно-экономическому планированию. В докладе на совещании он хотел быть откровенным. Он, конечно, не раскроет тех планов, которые рождаются в высших сферах в отношении России, тем более что сам знает о них лишь по намекам фюрера. Но он, Тодт, скажет со всей определенностью: необходимо как можно быстрее приспособить всю программу вооружений к новым военным задачам, обращая при этом особое внимание на выпуск танков и штурмовых орудий. Военно-морскому флоту и авиации придется отставить те программы, которые не являются неотложными. Только так могут быть высвобождены сырье, производственные средства и рабочая сила, которых не хватает для скорейшего выполнения требований [214] фюрера, возникших в связи с перенесением центра тяжести в область вооружений сухопутных войск.

Доклад к совещанию был готов и в голове, и на бумаге, когда Тодт надумал вылететь к Гудериану, проверить у него свои наметки развертывания танкового производства. Надеялся поспеть обратно в Берлин к совещанию, но беседа с Гудерианом оказалась настолько полезной и интересной для министра вооружения, что он позвонил с парижской квартиры Гудериана в Берлин и попросил секретаря министерства уведомить участников совещания, что оно отодвинется на три часа.

* * *

— Мы, дорогой Тодт, победили дальновидностью. Мы имели меньше танков, чем Англия, Франция и Бельгия, а они сдавались — сдавались потому, что позволяли нам бить их поодиночке, бить сжатым кулаком, концентрированными силами танковых корпусов. Если управление англо-французскими войсками, их организация соответствовали бы количеству боевой техники, особенно в танках, мы могли бы потерпеть поражение. Я говорю об этом потому, что ума могут набраться и другие, и нам надо быть готовыми к сражениям с более умным и опытным противником, чем наш вчерашний.

Обед продолжался.

Беседа то удалялась, то опять возвращалась к танкам, к непоследовательности генштаба.

— Наметки генштаба — довести количество танковых дивизий до двадцати к концу этого года — не имеют пока реальной базы в нашем производстве; если добьемся этого, то единственно за счет трофейных машин — французских, чешских и польских. А впредь кто нас будет «кормить» материальной частью, если усилия немецкой промышленности не будут переключены на преимущественное развитие танкового производства?

— В сорок первом году, дорогой Гудериан, наши танкостроительные фирмы обещают в три раза увеличить производство танков и штурмовых орудий.

Гудериан скептически улыбнулся:

— Обещают... Здесь нам нужно, доктор Тодт, вместе с вами ломать упорство людей некомпетентных. Требовал же фюрер, и я за это стою, чтобы прекратили конструирование и совершенствование той боевой техники, которая не может появиться в армии в течение года. Или что-нибудь изменилось за время западной кампании? [215]

— Вам ли говорить?.. — пригубив бокал, ответил рейхсминистр. — Военный атташе то привозит из Москвы непроверенные слухи, что русская армия модернизирует свою военную технику, то докладывает Гальдеру, что русским нужно минимум четыре года, чтобы догнать нас по качеству танков. В первом случае фюрер вызывает Порше и требует представить ему проект тяжелого танка, в другом — вторит Гальдеру, что наш танк T-III дает нам явное превосходство, так как основная масса русских танков имеет плохую броню и плохое вооружение.

— Не дает, а даст, если фюрер подпишет наш проект решения узаконить новую танковую пушку на T-III и если Крупп исполнит это решение.

Тодт притронулся пухлыми пальцами к сухой коричневой руке Гудериана:

— Рассчитываю, мой дорогой генерал, в ближайшее время поздравить вас с исполнением давнишней вашей мечты о мощной пушке на нашем непобедимом танке. Он будет под стать непобедимому полководцу, которого солдаты называют быстроходным Гейнцем.

3

Вряд ли Гудериан мог знать о директиве Гитлера и Браухича, записанной начальником генштаба сухопутных войск Гальдером в конце июля сорокового года и ставшей первоначальной завязью плана нападения Германии на Советский Союз — плана «Барбаросса». Но, занимаясь формированием и боевой подготовкой нескольких новых танковых дивизий, появившихся за счет военных трофеев, и не переставая удивляться, почему Гитлер, который доверяет ему, считается с ним, все же не принимает его предложений об операциях в Африке, Гудериан все чаще задумывался о России: «Не туда ли повернет фюрер?»

Гудериан вспомнил откровенную речь Гитлера перед генералами восемь месяцев назад, в которой тот, говоря о советско-германском пакте о ненападении, недвусмысленно заявил, что «договоры соблюдаются только до тех пор, пока они целесообразны». И добавил: «Мы сможем выступить против России только тогда, когда у нас будут свободны руки на Западе».

Одна мысль потянула за собой другую: не считает ли Гитлер, что руки на Западе уже освободились, что пришла пора готовиться к удару по России? Сказал же он [216] со всей определенностью на том же совещании генералитета: «Я не для того создал вермахт, чтобы он не наносил ударов». И Гудериан загорелся: надо написать фюреру доклад о превосходстве немецких бронетанковых сил над бронетанковыми силами русских, о практическом опыте вермахта в проведении глубоких наступательных операций с использованием на острие наступления танковых клиньев, как это было только что во Франции. У русских нет ни такого опыта, ни таких танков, как T-III и T-IV, ни таких отличных командиров и солдат-танкистов, бурей прошедших дорогами Европы до Атлантики. Непременно сказать, что необходимо срочно перевести все средние танки на 50-миллиметровую пушку, подчеркнуть, что с ней не страшна встреча с русским колоссом, пусть даже и имеющим больше танков, чем Германия. Сказать непременно, что русские танки — устарелых марок и им не выдержать концентрированных ударов немецких танковых клиньев, тем более если довести выпуск танков в рейхе до восьмисот — тысячи машин в месяц уже в начале сорок первого года. А главное — внезапность и стремительность нападения! Пронзить русского гиганта прежде, чем он успеет размахнуться мечом!

Только с Тодтом советовался Гудериан по поводу своего доклада. Тодт поручил сотрудникам министерства произвести расчеты, и те были не очень утешительны. Для достижения такого месячного производства танков потребовалось бы истратить дополнительно два миллиарда марок и найти еще сто тысяч квалифицированных рабочих и инженеров... Поразмыслив, Гудериан решил не называть в письменном докладе эти цифры, оставив их на случай личной встречи с фюрером.

Адъютант Гитлера майор Энгель 10 августа вручил фюреру доклад. Прочитав его при Энгеле, Гитлер воскликнул, будто перед ним находился Гудериан:

— Браво, быстроходный Гейнц!

В декабре сорокового года, когда Гудериан впервые читал план «Барбаросса», он возликовал, обнаружив в нем и свои мысли: германские вооруженные силы разобьют Советскую Россию в ходе кратковременной кампании; основные силы русских сухопутных войск будут уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев; достигнув конечной цели операции — создания заградительного барьера против Азиатской России по общей линии Волга — Архангельск, — можно будет парализовать с помощью [217] авиации последний индустриальный район, остающийся у русских на Урале...

Слово «парализовать» Гудериану хотелось бы заменить более точным и определенным: «сокрушить». Протаранить броневым острием своих танковых корпусов уральский промышленный край!

А в остальном план «Барбаросса» его удовлетворял полностью.

ЕДИНОБОРСТВО

1

Такое и присниться никому не могло — на заводе появился немецкий танк!

Да не какой-нибудь устаревший, a T-III, который впервые участвовал в войне против Польши, а в мае сорокового с авангардными полками Гудериана пересек за двенадцать дней Бельгию, Францию и дошел до Ла-Манша.

Удивительная весть облетела цехи, притянула множество людей к внутризаводскому железнодорожному тупику.

— Вэлыка до нэба, та дурна як нэ трэба! — съязвил пожилой рабочий, насмешливо поглядывая, как машина с куцым стволом 37-миллиметровой пушки и крестами на башне и корпусе загудела на высокой платформе и начала сползать по бревенчатому скату на землю.

— На кой ляд притащился?

— Гитлер, наверно, подкинул...

Разговоры погасли, когда Мальгин повел чужестранца к экспериментальному цеху, где его дожидалась группа конструкторов-исследователей с Морозовым во главе.

На просторном, хорошо освещенном участке T-III взвесили, раздели, разули, и когда к вечеру к нему наведался Василий Фомич Захаров, башня с пушкой находилась отдельно на стенде, а танк без гусениц и верхнего листа выставил на обзор всю свою начинку.

Опытным глазом Захаров заметил, что рабочие, разбиравшие машину, поснимали с внутренних стенок корпуса и башни стружку, — видно, главный конструктор направил ее в заводскую лабораторию определить процент легирующих элементов в немецкой броне — кремния, марганца, никеля и хрома, от которых зависит крепость и вязкость. [218]

Морозов, облачившись в рабочий комбинезон, закатав выше локтей рукава, колдовал над механизмом планетарной передачи, маленькой модели солнечной системы. Он ее вращал то в заторможенном, то в освобожденном венце, наблюдая неотрывно за движением центральной шестерни.

— Вижу, нравится тебе, — наклонился к Морозову Захаров.

— Умеют немцы облизывать каждый зубчик! — Слово «облизывать» Морозов явно адресовал не только планетарной передаче, но и другим блестяще обработанным механизмам. — Можно как в зеркале себя увидеть, Василь Фомич.

С тем же уважением к чужому труду, что и Морозов, Захаров перекладывал с ладони на ладонь мелкие детали разобранных механизмов, любуясь подгонкой их друг к другу, чистотой отделки и прикидывая, в чем они лучше, а в чем хуже наших.

— Мы тоже не лыком шиты, Сан Саныч, и мы бы сумели, как немцы, — рассуждал Захаров. — Порой во как хотелось блеска в тридцатьчетверке, а Михаил Ильич, сам знаешь, требовал: «Проще да надежней». И верно требовал — денег, материалов, хороших мастеров у нас пока в обрез...

«Пожалуй, скорость у нее хорошая, — думал тем временем Морозов. — Вес на семь тонн меньше, чем у тридцатьчетверки. Может быть, это их выигрыш и наш просчет? Ведь каждый лишний килограмм — потеря в скорости, маневренности, большая вероятность поражения танка. Из этого, конечно, исходили проектировщики машины. И они в этом преуспели. Броня тридцать миллиметров — неплохо для среднего танка, если броня добротная. Но вооружение!..»

Короткая 37-миллиметровая пушка — это с первой минуты не вызывало сомнений — окажется куда слабее той, что поставили на тридцатьчетверке. Длинная, с большой начальной скоростью снаряда, грабинская пушка, безусловно, обставит крупповскую по всем статьям. Нет ли тут каверзы? Не монтирует ли Крупп на других машинах этой марки орудия большего калибра — диаметр-то башни позволяет ставить мощную пушку.

— Ты меня не слушаешь, Сан Саныч, — упрекнул конструктора Захаров.

— Простите, Василь Фомич... Задумался. Механизм управления T-III привлекает; наш простоват. [219]

— Наш будет в выигрыше таким, как есть. Гляди, — Захаров протянул руку к рычагам, потом к бортовым фрикционам и тормозным устройствам, — гляди, как перемудрили! Чтобы сделать такой механизм управления, нам нужно было бы построить целый завод. А это сегодня для нас не просто роскошь — преступление. Ты и Михаил Ильич выкручивали себе мозги, чтобы малыми средствами дать отличный танк, да чтобы был проще, иначе его не освоили бы за два года.

Морозов улыбнулся:

— Получается, от бедности мы богаты...

— При чем бедность? Экономия не жадность. Разве государство не вложило кучу денег в танковый дизель? Сколько бились-то над ним!

— Не спорю. Просто пытаюсь кое-что осмыслить... Немцы располагают большим выбором разнообразных танковых узлов и механизмов — это ясно. Фирмы способны удовлетворить чуть ли не все желания конструкторов, все потребности сборочных заводов. А мы? Выбивали кое-что со стороны, а больше все делали у себя — и корпус, и башню, и ходовую часть, и даже мотор. Слушал я одного товарища, ездившего в Германию, и зависть брала, до чего велик у них ассортимент разнообразных двигателей. Их производит и концерн Круппа, и добрый десяток больших и малых фирм. Какой ни задумаешь поставить мотор на танк — фирмы немедленно исполнят заказ, только бери и монтируй!

— Если это не расходится с выгодой разных Круппов, — вставил Захаров.

— Возможно... Зато есть где и есть что выбирать конструкторам и сборочным заводам, не то что нам. Кому мы могли заказать компактный, мощный танковый дизель? Только самим себе. Мы находились в неравном, в худшем положении, чем танкостроительные фирмы Запада. Отчего же, Василь Фомич, наша тридцатьчетверка — осмеливаюсь уже сейчас так думать — лучше, сильнее, чем T-III? Не оттого ли, что ограниченность выбора я материальных средств заставила наш мозг живее пошевеливаться, целеустремленней работать, что сама безвыходность указала нам выход!

И неожиданно для Захарова и для самого себя рассмеялся:

— Если хотите, Василий Фомич, мое выдвижение ведь тоже не от богатства... [220]

Сразу же после похорон Михаила Ильича несколько работников завода, так же как это было в конце тридцать шестого года, предложили кандидатуру Степаря на должность главного конструктора. «Степарь — превосходный организатор, не это ли было сильнейшим качеством Михаила Ильича? — рассуждали они. — Конечно, Морозов — талантливый конструктор, но у него нет высшего образования, кто утвердит на такой пост техника, да к тому же беспартийного?» Но, к удивлению сторонников Степаря, не его, а Морозова утвердил нарком главным конструктором. И решающим соображением была рекомендация Михаила Ильича при последней встрече с наркомом в Москве.

Речь шла тогда о человеке, которого можно было бы послать с одного завода на старейший волжский, где намечалось в ближайшее время наладить производство тридцатьчетверок.

— Мне хотелось бы, Михаил Ильич, услышать вашу кандидатуру, — сказал Малышев. Кошкин стал покусывать губу.

— Волнуетесь?

— Да, — признался Кошкин. — Потому волнуюсь, что Морозова отпустить не хочу, а назвать обязан только его. Другого человека на такую работу я на нашем заводе не вижу.

2

По внутризаводскому шоссе, очищенному от снега и ночью схваченному коркой льда, грохотала тридцатьчетверка. За ней, уступом влево, — T-III.

Ветер срывал с сугробов на обочинах белые песчинки, кидал их пригоршнями в лица людей, шедших на утреннюю смену. Рабочие не обращали внимания на уколы — останавливались, глядели, как тридцатьчетверка обставляет чужестранца.

Если бы хозяева T-III представили себе, какой окажется их хваленая машина по сравнению с неизвестной им советской, разве продали бы ее нашим представителям?!

Сколько раз Кошкин, Морозов и другие конструкторы и рабочие пытались представить себе тридцатьчетверку в единоборстве с какой-нибудь из новинок танкостроительных держав. И вот она, разрекламированная и воевавшая недавно успешнее других немецкая машина. Корпус с [221] прямыми бортами. Башня с дверцей в боковой стенке и коротким отростком, похожим больше на пулеметный ствол, чем на пушечный...

Пока двигались по ровному, без подъемов и спусков, отрезку пути, обе машины показывали одинаково высокую скорость. Но только шоссе пошло на незначительный подъем, как обнаружилась слабость T-III.

Тридцатьчетверка будто не ощутила ни подъема, ни плотного и скользкого льда. Пятисотсильный дизельный мотор, полуметровой ширины мелкозвенчатые гусеничные ленты перенесли танк через холм без напряжения, плавно, с прежней скоростью и без сбоя. А T-III опозорился у самого подъема. Едва задрал немного лоб, как узкие гусеницы потеряли сцепление с грунтом, а бензиновый мотор, менее мощный, чем дизель, оказался не в силах сдержать танк — он стал сползать.

— Споткнулся на первой кочке, бедолага!

— Осрамился немец... — неслись справа и слева голоса тех, кто с близкого расстояния наблюдал, как T-III не сумел и со второй, и с третьей попытки одолеть пустяковый подъем.

Управлял им Игорь Мальгин; Морозов, поручив ему вождение, попросил, если удастся, обставить тридцатьчетверку хотя бы в пути на танкодром или на полосе препятствий.

Испытатель, сидевший за рычагами Т-34, — постарше и годами, и опытом — рванул со старта первым. Игорь отстал. В пути до злосчастного холма ему удалось уменьшить разрыв до нескольких метров, и он надеялся обойти соперника на хорошо знакомом подъеме. И вдруг на плевой горке T-III оскандалился. Сидевший сбоку от Игоря Морозов по надрывному гулу мотора, скрипу соскальзывающих узких гусениц отчетливо представил себе причину и следствие. И думал он в эти минуты не о том, что надо бы вызывать Вирозуба с умчавшейся вперед тридцатьчетверкой, чтобы втащила T-III на холм, а о немецких конструкторах... Не так уж сложно сделать гусеницу шире — значит, немцы считают это лишним. Прошли же чуть ли не церемониальным маршем на таких узких гусеницах Люксембург, Бельгию, Францию. По отличным дорогам шли, в солнечный май и июнь. Надеются, наверно, Гитлер и его генштаб, что и дальше оправдается их магистральная тактика, марши по асфальту. Зачем же менять гусеницы и ставить посильнее двигатели, если и эти ведут к победам?.. [222]

— Сан Саныч! На буксир тебя беру! — ворвался веселый голосина Вирозуба через раскрытый люк.

Обнаружив, что T-III отстал, он приказал водителю повернуть на выручку.

Несколько дней на заводском танкодроме и полигоне продолжалось единоборство, со всей объективностью оценивались две машины.

Иной раз — это случалось на улучшенных дорогах — Игорю удавалось превзойти на T-III и его максимальную скорость, и максимальную скорость тридцатьчетверки — пятьдесят пять километров в час. На легких препятствиях, благодаря меньшему весу, результаты T-III оказались однажды предпочтительнее. А в остальном превосходство тридцатьчетверки было безусловным.

Снайперы-артиллеристы обстреливали оба танка с одинаковых дистанций, одними и теми же снарядами. В броне тридцатьчетверки находили лишь вмятины да росчерки — следы рикошетов. Броня T-III пробивалась насквозь и откалывалась блинами. Полностью подтвердились на полигоне результаты химических анализов заводской лаборатории — немецкая броня представляла собой хрупкую высокоуглеродистую сталь с ничтожным количеством легирующих элементов. Крупповская сталь оказалась хуже советской.

Морозов впервые применил на этих сравнительных испытаниях стрельбу танка по танку. Снаряды, выпущенные 76-миллиметровой пушкой, пробивали и корпусную, и башенную броню T-III с полутора и двух тысяч метров. Снаряды немецкой 37-миллиметровой пушки сумели поразить только отдельные участки бортовой брони тридцатьчетверки, да и то с расстояния не более пятисот метров. В этом не было ничего удивительного. Сказывались различное качество брони и ее толщина: у Т-34 лобовая — 45, бортовая — 40–45 миллиметров, у T-III — 30 миллиметров.

Подсчитав пробоины и следы от снарядов, Вирозуб вскочил на Корпус T-III и, стуча кулаком по башне, отчеканил:

— Полизэш, вонюча твоя душа, на радянську зэмлю, вкатэмо такий пороховой заряд, що пэчинка у самого Гитлера лопнэ!

* * *

Превосходство Т-34 над T-III, особенно советской танковой пушки, было настолько внушительным, что по меньшей мере странными выглядели вновь возникшие [223] сомнения у некоторых специалистов: нужен ли армии Т-34? Высказывались предположения, что средние Т-III и T-IV уже не являются новинками немецкой бронетанковой техники, что Гитлер разрешил продать Советскому Союзу T-III, желая скрыть начатое в Германии производство новых, более мощных танков и пушек.

Сомнения, догадки сами по себе не представляли бы опасности, если б не превратились в убежденность, едва не приведшую к непоправимой беде.

СЕРЬЕЗНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

За несколько месяцев до Великой Отечественной войны Наркомату вооружения (и мне, как его руководителю) пришлось пережить серьезные испытания. В начале 1941 года начальник ГАУ Г. И. Кулик сообщил нам, что, по данным разведки, немецкая армия проводит в ускоренном темпе перевооружение своих бронетанковых войск танками с броней увеличенной толщины и повышенного качества и вся наша артиллерия калибра 45–76 мм окажется против них неэффективной. К тому же немецкие танки-де будут иметь пушки калибра более 100 мм. В связи с этим возникал вопрос о прекращении производства пушек калибра 45–76 мм всех вариантов. Освобождающиеся производственные мощности предлагалось загрузить производством пушек калибра 107 мм, в первую очередь в танковом варианте.

Г. И. Кулик отличался экспансивностью и легко поддавался всевозможным слухам, поэтому его очередному прожекту мы не придали особого значения. Однако через несколько дней Кулик предложил мне выехать с ним на артиллерийский завод, чтобы на месте с конструктором В. Г. Грабиным и с руководством завода обсудить возможности быстрого конструирования новой танковой 107-мм пушки и организации ее производства вместо 76-мм.

От участия в поездке я отказался, мотивировав это тем, что не имею указаний от Н. А. Вознесенского (Николай Алексеевич, как председатель хозяйственного совета оборонной промышленности, шефствовал над Наркоматом вооружения). На мой вопрос по телефону он ответил, что ему ничего об этом неизвестно, но я получил разрешение предоставить на заводе Г. И. Кулику все нужные документальные материалы и дать объяснения по вопросам, которыми он заинтересуется. Такое распоряжение директору завода А. С. Еляну мною было дано, но одновременно указывалось, чтобы никаких обязательств без согласования с наркоматом он не брал.

Через несколько дней после упомянутого разговора меня вызвал И. В. Сталин. Я застал его одного. Ответив на приветствие, он показал мне какие-то листки, без сомнения, это были куликовские записки.

— Вы читали записку товарища Кулика? Что скажете по поводу его предложения? Мы хотим вооружить танки 107-мм пушкой. [224]

Я ответил, что содержание записки мне неизвестно, и Сталин в нескольких словах ознакомил меня с ней. Затем спросил:

— Какие у вас имеются возражения? Товарищ Кулик говорил, что вы не согласны с ним.

Я объяснил позицию Наркомата вооружения. Нам было известно, что большая часть немецких танков в минувшем 1940 году была вооружена пушками калибра 37–50 мм и меньшее количество танков — 75-мм пушками. Калибры танковых и противотанковых орудий, как правило, соответствуют броневой защите танков. Поэтому можно считать, что наша 45– и 76-мм танковая и противотанковая артиллерия будет достаточно сильной. Сомнительно, чтобы за короткий промежуток (в течение года) немцы могли обеспечить такой большой скачок в усилении танковой техники, о котором говорилось в записке. Если же возникает необходимость увеличить бронепробивающне возможности нашей артиллерии среднего калибра, то следует в первую очередь поднять начальную скорость у 76-мм пушек. Переход на больший калибр надо начинать не со 107-мм пушки. Более целесообразно было бы взять готовую качающуюся часть 85-мм зенитки с большой начальной скоростью; она состоит на вооружении и изготовляется в крупных сериях.

...Сталин распорядился создать комиссию с участием Кулика, Ванникова, Горемыкина (тогда нарком боеприпасов) и разобраться с этим вопросом. В процессе подготовки к работе комиссии в Наркомате вооружения были собраны директора и конструкторы соответствующих артиллерийских заводов. Еще раз подробно и всесторонне разобрали все «за» и «против» и пришли к заключению, что рассматриваемое предложение было не только нецелесообразным, но для того времени и опасным.

Комиссия ничего не решила, но вскоре меня вызвал Сталин и показал подписанное им постановление ЦК и СНК в духе предложении Кулика. Я пытался возражать, но Сталин меня остановил и заявил, что мои возражения ему известны и что нами руководит нежелание перестраиваться на новое изделие, продиктованное ведомственными интересами в ущерб общегосударственным.

Так, незадолго до нападения фашистской Германии было решено прекратить производство самых нужных для борьбы с танками противника орудий. С первых дней войны мы убедились, какая непростительная ошибка была допущена. Фашистские армии наступали с самой разнообразной и далеко не первоклассной танковой техникой, включая трофейные французские танки «Рено» и даже устаревшие немецкие танки T-I и T-II. Сведения, которыми располагал Кулик и на основании которых было принято ошибочное решение прекратить производство отличных пушек, оказались несостоятельными.

Отступая, наши войска ощущали недостаток этих пушек и боеприпасов к ним. Чтобы выправить положение, ГКО принял решение форсировать восстановление производства 45– и 76-мм пушек на заводах, где ранее они изготовлялись, а также выдать заказы на эти пушки ряду военных и гражданских заводов.

Б. ВАННИКОВ, трижды Герой Социалистического Труда, бывший нарком вооружения СССР.

Кузница победы. М.: Политиздат, 1974, с. 144–147. [225]

ЗА НЕМАНОМ

1

Лекция для партийного актива была назначена на восемь вечера, а уже в половине восьмого партер клубного зала был переполнен. Опоздавшие — им оставалась галерка — кружили по фойе, старались как бы ненароком приблизиться к раскрытому окну, возле которого рядом с Василием Фомичом Захаровым стояла маленькая седая женщина с орденом Ленина на строгом, с закрытым воротом, бежевом платье.

Игорь Мальгин, поднявшийся в фойе с Васильевым, увидев седую женщину, спросил, кто она.

— Лектор из ЦК, Верой Тимофеевной зовут. И рассказал, что Вера Тимофеевна работала когда-то на заводе, вместе с Захаровым в революцию пошла и что разъединила их гражданская война.

— Должно быть, долгие годы не виделись. Целый день вместе — не наговорятся.

...Седая женщина подошла к стоявшему на сцене столику с цветами, не взглянув на приготовленную для нее трибуну и не замечая, казалось, аплодисментов, которыми встретил ее зал. Окунула белую голову в белую сирень, выпрямилась, отодвинула от столика единственный стул, положила руки с тонкими длинными пальцами на его спинку и негромким, но всем ясно слышным голосом сказала:

— Дорогие друзья! Коммунисты родного мне завода! Центральный Комитет партии прислал меня к вам побеседовать о сложной международной обстановке.

Она заговорила о двуличной политике правящих кругов Англии и Франции, о провокационных нарушениях Германией договора с Советским Союзом.

— Пятого апреля мы заключили пакт о дружбе и ненападении с новым правительством Югославии, пришедшим на смену прогитлеровскому режиму. А на рассвете следующего дня Германия и Италия вторглись в пределы Югославии и Греции...

Через две недели в финском порту Турку пришвартовались четыре немецких транспорта. С них сошли двенадцать тысяч солдат, из трюмов выгрузили танки, пушки, и все это войско проследовало в район, который находится вблизи наших границ. Правительство Финляндии поспешно опубликовало в иностранной печати опровержение: [226] немецкие войска, мол, высадились согласно давней договоренности о пропуске небольшой части вермахта в Норвегию и направились на север. Наши газеты не напечатали это ложное опровержение белофиннов.

Слегка наклонив стул вперед, она продолжала уже громче:

— Большевики никогда не поддавались на провокации, но мы и от реальной опасности не отворачивались и не отворачиваемся.

Я считаю своей обязанностью сообщить коммунистам оборонного завода: в последние дни участились нарушения наших границ самолетами Геринга. Отмечена переброска железнодорожным и автомобильным транспортом значительных контингентов войск вермахта непосредственно к границам Белоруссии, Украины, Прибалтийских советских республик...

Теперь в ее голосе слышались горечь и гнев. Но она не стала утверждать, что война с Германией на пороге, лишь подводила присутствующих к мысли, что надо быть готовыми ко всему.

— Меня сегодня знакомили с цехами, с людьми, с замечательными боевыми машинами. Вы, рабочие, мастера, конструкторы, создали прекраснейший танк для Красной Армии. К сожалению, за короткое время трудно перевооружить танковые войска этими машинами. Их еще мало в армии. Я прошу вас, родные мои: больше тридцатьчетверок шлите в армию, к границам нашим! Не задерживайте готовые машины у себя ни на день, ни на час!

С этим же «Прошу вас, родные...» обращалась она к людям и в цехах. Не созывались ни собрания, ни митинги. Шла с рабочими и работницами на смену, была на сборочных и сдаточных участках, на погрузке машин и везде ненавязчиво, попросту беседуя о том, что творится в мире, подводила к одному: что может и обязан сделать завод сверх утвержденной программы.

И люди ее поняли. Решили закончить полугодовой план производства тридцатьчетверок к 24 июня, а в первой декаде в счет месячного плана отправить эшелон танков в Западный особый военный округ.

Сопровождающим эшелон назначили Игоря Мальгина.

— Почему не отказался, разве ты один на заводе? — упрекнула Галя.

Он долго объяснял, что его легче заменить на заводе, чем другого человека из цеха или отдела, но проговорился нечаянно, что надеется встретить там, у границы, [227] Фрола Жезлова — командира своего и боевого побратима.

— Чует мое сердце, ты сам напросился, — вздохну Галя. — Как в Испанию...

2

Эшелон с танками двигался с максимальной для товарного состава скоростью, не останавливаясь ни на одной большой станции. Над каждой платформой — туго натянутый брезент, попробуй угадай, что везут... В единственном пассажирском вагоне Игорю выделили отдельное купе, и почти всю дорогу он простоял у окна.

Его радовали чистые всходы колхозных хлебов, новые дома под железом и черепицей, усыпанные наливающимися плодами деревья, люди, прерывающие на минуту работу на полях, чтобы проводить глазами эшелон, но все увиденное воспринималось теперь с нарастающей тревогой, что заронила в душу седая большевичка.

Принеманский край, меньше года назад освобожденный Красной Армией, встретил лоскутами единоличных полей, худосочными деревнями с высокими шапками соломенных, потемневших от времени крыш. А на фоне этой бедности возникали, словно вырванные из другой жизни, чопорные приграничные города с богатыми церквами и костелами, добротными каменными особняками и бульварами.

Когда эшелон миновал мост через Неман, оставил позади сонливый Гродно с напыщенным древним замком, пошли леса, густые и, казалось, запущенные, будто нога человека давно там не ступала.

На одной станции эшелон надолго застрял. Игорь пошел узнать, когда тронется состав, и увидел группу подъезжающих машин. Из передней машины вышел генерал Павлов.

— Мальгинио, сынок! — забасил генерал, узнав Игоря, и обнял его.

Они не виделись больше года.

Вскоре после того как в Кремле состоялся правительственный смотр тридцатьчетверок, Павлова назначили командующим Западным особым военным округом. И сейчас Игоря поразила происшедшая в генерале перемена.

Глаза были воспаленными, заметней стала сетка морщин, чувствовалось, что этот человек хронически недосыпает. [228] «Тяготит огромная власть над сотнями тысяч людей, ответственность непомерная? — думал Игорь. — Наверное, куда охотней генерал Пабло опять протискивал бы могучее свое тело в узкий танковый люк и вел в атаку на врага русских парней, подобных тем, с испанскими именами...»

— Скажи, Мальгин, — спросил Павлов, — когда танкостроители перестанут кормить устаревшими машинами приграничные округа? Когда будут Т-34 и KB?

— До конца года наш завод обязался давать по сто семьдесят — сто восемьдесят машин в месяц, разве этого мало, товарищ генерал?

— Для одного завода, может быть, и отлично, но в масштабах Красной Армий — все равно что водой из детского ведерка напоить слона.

Павлов понизил голос:

— Вот слушай и считай... — Он хотел сказать, что весной начали формировать двадцать новых механизированных корпусов, что для полного их укомплектования требуется больше одиннадцати тысяч Т-34 и не менее пяти тысяч КВ. Но говорить об этом было нельзя, и генерал заключил обтекаемо: — В какие же сроки новые формирующиеся корпуса получат танки, если тридцатьчетверки выпускает один твой завод, a KB — только Кировский? Ох уж эти корпуса!..

Веские причины заставляли Павлова нервничать. В последние месяцы его пребывания на посту начальника автобронетанкового управления Наркомата обороны Павлова обвиняли в задержке формирования новых корпусов — обвиняли прежде всего те, кто, не зная как следует мощности танковой промышленности, объективных возможностей производства новейшей техники, форсировал организацию этих крупных соединений. И получилось, что несколько механизированных корпусов в приграничных округах, по существу, оставались в начальной стадии комплектования, не обладая полным количеством танков старых типов и имея всего десятую долю необходимых тридцатьчетверок и КВ.

— Что же ты мне скажешь, Мальгин?

В самом деле, чего он молчит?.. Павлов сейчас далек от заводов, может не знать, что на Сталинградском тракторном пущен специальный цех тридцатьчетверок.

— СТЗ выпустил по нашим чертежам опытную партию. Я был на испытаниях — хорошие машины.

— Опытные, пробные... Нам серийные, да побольше, [229] чтобы не мельчиться, не распределять каждой сиротке по грошу, а иметь возможность кинуть такой вот эшелон в один полк, вместо того чтобы давать дюжине полков по три машины. Их не хватит даже для обучения механиков-водителей, да и некому пока толком обучать — инструкторов бы таких, как ты!

— Задержусь у вас недели на две, если завод разрешит, — сказал Мальгин.

— Замечательно! Сегодня телеграмма будет у твоего директора. Но, к сожалению, ты за две недели не успеешь побывать и в половине полков.

— Прикажите в одном полку собрать поочередно три группы водителей из разных частей, тогда успею пройти короткую программу со всеми.

3

С прибытием эшелона танков к Жезлову его полк стал первым и единственным, полностью заменившим Т-26 и БТ на тридцатьчетверки, не только в механизированном корпусе, в который он входил, но и во всем Западном особом военном округе.

К тому же все механики-водители полка получили возможность пройти школу вождения «профессора танкового искусства Мальгина», как уважительно и шутливо представил Жезлов гостя своим подчиненным.

Полк дислоцировался в шести километрах от границы, и вершины дубов-исполинов, под огромными кронами которых стояли танки, могли видеть своих лесных собратьев по другую сторону пограничной реки.

Взберутся танкисты Жезлова с дозорными пограничниками на ближние к реке деревья и невооруженным глазом видят нищие польские деревни, клочки посевов, похожие на лоскутные одеяла, гитлеровцев на мотоциклах, угоняющих людей и деревенский скот. Куда, зачем?..

В июне деревни, ближние к западному берегу, замерли — ни людей, ни скота, ни петушиного крика, ни собачьего лая. Змеиная тишина.

— Неспроста это, — сказал Жезлов Игорю.

Они приехали на заставу ночью и с пограничниками вышли на опушку дубравы, упершейся в реку.

Там, на западе, слышался отдаленный басовый гул. Это могли быть танки или гусеничные артиллерийские тягачи. Приглушенный лесами и расстоянием, воровато [230] ползущий через границу гул наполнил Игоря предчувствием накатывающейся грозы.

— Напоминает Гвадалахару, — проговорил он. И признался: — Запутался я, Фрол Петрович. Читаю в сообщении ТАСС, что Германия не намерена нападать на нас, а вижу самолеты с крестами, слышу гул, не иначе как танковый...

Жезлов промолчал. Сообщение ТАСС от 14 июня казалось ему дипломатическим зондажем, проверкой ближайших намерений фашистской Германии. Жезлов предполагал, что Берлин не оставит без ответа такое заявление Москвы, но Берлин молчал уже несколько дней, и это не могло не насторожить командиров частей приграничного округа. К сожалению, насторожились не все. Иные поняли сообщение ТАСС буквально, не уловив за ним тревоги...

Как раз в те дни Жезлов сообщил начальнику штаба дивизии, что механики-водители первой группы не явились из полков для обучения, и просил воздействовать на командиров. «К чему спешка, товарищ полковник? — заметил молодой начальник штаба. — Занятия сверх программы, могут и обождать...» И получилось, что Мальгин сумел провести краткий курс вождения Т-34 только с танкистами Жезлова.

4

Самая продолжительная по светлому времени суббота оказалась на редкость счастливой для Власа Никитича Мальгина. В пролете сборочного цеха, где он третий год работал старшим мастером, завершились испытания небывалого по мощности пресса в двенадцать тысяч тонн.

Давно ли заказчики во весь голос и на всю страну благодарили Уралмаш за восьмисоттонный пресс Уралвагонзаводу, тысячный — судоверфи, трехтысячный — заводу «Каучук». А тут принят с оценкой «отлично» пресс-богатырь для производства специальной фанеры, необходимой и гражданскому, и военному самолетостроению, — как не гордиться сборщикам и их старшему мастеру Мальгину!

В приподнятом настроении шагал домой Влас Никитич, не ведая, что ждет его в этот день еще одна радость. Едва успел он дотронуться до кнопки звонка, как дверь распахнулась и Дарья Дмитриевна торжествующе помахала перед мужем только что полученным письмом:

— Игорек прислал! [231]

Скинув рабочие ботинки под вешалку и забыв надеть шлепанцы, Влас Никитич побежал в одних носках в комнату.

Такого подробного письма от племянника не бывало за все годы после его ухода в армию. Вначале коротко, но часто писал: «Служба идет хорошо». Потом пропал. Если бы Галя не сообщила, что он в правительственной командировке и оттуда писать не может, Влас Никитич и Дарья Дмитриевна, наверно, уже оплакивали бы Игоря. Через два года — радость в почтовом конверте: жив, возвратился из неизвестности, работает на заводе испытателем. Какой завод, что испытывает — туман: видать, засекреченный. И после не больно баловал весточками. Открытки к праздникам присылал — и на том спасибо.

А тут шесть листов. Пишет, что они с Галей собираются в июле в Днепродзержинск, где живут ее мать, бабушка, братья, и Галя, зная, что Влас Никитич и Дарья Дмитриевна заменили Игорю отца и мать, приглашает их — а если возможно, и детей, и внуков их — приехать и познакомиться с ее семьей: «Примут, приветят, как самых дорогих людей».

А в розовом конверте, что в большом упрятался, подарок бесценный — фотография. Он — ни дать ни взять Илья Муромец. Она — тонкая, хрупкая, как статуэтка.

— Раскрасавица! — не нарадуется Дарья Дмитриевна. — И так хорошо смотрит на Игоречка. Любит, конечно, любит, да и как такого красного молодца не любить... Поедем, Влас? Отпуск как раз у тебя. И за ребят похлопочешь, чтоб вместе всем дали.

— А как же Оленьку?..

Двух сыновей, двух дочерей вырастили Влас Никитич и Дарья Дмитриевна. Все работящие, послушные, ласковые. Соберутся дети и внуки у стариков — вместе с ними четырнадцать, — запляшут, запоют — далеко слыхать. И соседи дурного слова не скажут, лишь уважительно произнесут фамилию: «Маль-ги-ны». И старшую дочь, Надюшу, продолжают, как в девичестве, звать по отцу, а вот к младшей, Ольге, совсем недавно вышедшей замуж, накрепко пристала фамилия Федорова. Как же, Анатолий — знаменитость с комсомольской юности, а сейчас — начальник сборочного цеха, неудобно девичьей фамилией жену его называть.

Не прошло и часа, как сыновья, дочери и старший зять, технолог Декабрев, явились к родителям на семейный совет: что ответить Игорю? [232]

Гудела квартира. Прикидывали, на кого оставить самых маленьких.

— На меня, конечно! — настаивала Ольга, забравшаяся на диван и руками прикрывшая свой, на седьмом месяце беременности, живот.

К Ольге подсел Декабрев:

— Нет, Оленька. Лучше мне остаться, к моим двум еще четырех — справлюсь, моя мать днем за детьми присмотрит, я — вечером.

— Да справимся без тебя, не бойся. Поезжай! Это как раз по пути в Ялту! Пора тебе подлечить легкие.

Хотя и вытянулся немного за восемь лет Декабрев да из слесаря сделался технологом механического цеха, дипломированным инженером, в семье и среди заводских друзей его все еще называли Васей-маленьким, как в тридцать третьем, когда он с Толей Федоровым собирал первую на Уралмаше машину — пушку Брозиуса.

А вот он и сам, Толя Федоров, ныне Анатолий Иванович, начальник сборки. Присел на стул, послушал семейный спор и голос подал:

— Чего спорить, если с отпусками еще нет ясности! В понедельник выясним, кого могут отпустить в июле, — тогда и решать будем.

— Так оно, — кивнул Влас Никитич. — Но между собой-то зараньше надо наметиться. А послезавтра уточним.

— Давайте-ка, спорщики, к столу. — Дарья Дмитриевна внесла из кухни самовар.

Они пили чай, шутили, смеялись, а до первого боя оставалась всего одна рабочая смена...

ПЕРВЫЙ БОЙ

1

В блиндаже Жезлова радист непрерывно и безуспешно вызывал штаб дивизии. В аппарате завывало, посвистывало, булькало. Временами в мешанину звуков врывалась высокомерная, четкая, как барабанный бой, немецкая речь. Было десять утра — шел седьмой час войны. Радист дергался от бессилия изгнать ненавистную речь и повторял охрипшим голосом свои позывные: «Орел»... Я — «Кукушка». Как меня слышите? Прием...»

Восстановить телефонную связь с дивизией оказалось невозможным: диверсанты ночью свалили столбы навесной [233] линии и добрались до кабельной. Танк, направленный на поиски штаба дивизии, наткнулся на уходящих на восток жителей: городок, где находился штаб, на рассвете занял авиадесант немцев. На обратном пути экипаж подобрал в лесу раненого лейтенанта из соседнего полка, тоже лишенного связи с дивизией. Лейтенант на мотоцикле добирался к Жезлову за помощью — его полк немцы застали врасплох.

Жезлову не нужно было спрашивать лейтенанта, почему так произошло. Он знал: там, в соседнем полку, как раз в последние дни затеяли текущий ремонт семнадцати БТ и Т-26. Пока дежурные подняли командиров по боевой тревоге, пока те под бомбежкой бежали четыре километра из местечка, где они жили, лесом к своим подразделениям, к полку уже подходили немецкие танки.

Здесь, на участке Жезлова, немцы тоже попытались на рассвете сунуться, но сразу же отошли, наткнувшись на прочную оборону: Жезлов после первой же сброшенной бомбы поднял тревогу и вывел танки на боевые позиции. Хорошо, что командиры никуда в последнее время не отлучались, жили тут же, в лесу, рядом с экипажами. А устаревшие, изношенные машины — они были и у Жезлова до прибытия эшелона тридцатьчетверок — ремонтировались еще зимой по строгому графику очередности, и все они, не говоря уже о новеньких Т-34, находились в боевой готовности номер один, с боевыми снарядами в нишах корпусов.

Время шло, и надо было что-то предпринимать. Отсутствие связи с командованием в течение почти семи часов давало право Жезлову принять самостоятельное решение. Но какое? С минуты на минуту можно было ждать новой немецкой атаки. А там, в нескольких километрах к югу, истекал кровью окруженный полк...

— Вызовите командира второй роты! — приказал Жезлов адъютанту.

Тот выбежал из блиндажа.

— Разрешите со второй, товарищ полковник! — попросил Игорь. — Механиком-водителем...

— Послал бы тебя, но телеграмма!

Телеграмма... Игорь даже забыл о ней.

В субботу днем нарочный из штаба дивизии доставил в полк копию телеграммы директора завода на имя командующего округом Павлова и приказ генерала обеспечить вылет Мальгина с гродненского аэродрома не позднее 22 нюня. «Что за спешка? Не заболела ли Галя?..» — [234] беспокоился Игорь, не находя другой причины для срочного вызова.

До захода солнца Игорь находился с механиками на танкодроме. Распрощался с ними, когда ответил на все вопросы, дал последние советы. Оставалось утром надеть гражданский костюм вместо военного обмундирования, которое ему выдали в полку, и — на аэродром. Фрол Петрович хотел проводить его до Гродно — выходной день обещал быть не очень загруженным у полковника.

И вот он — «выходной»...

— Не откажите, товарищ полковник! Я же военнообязанный, старшина запаса.

— Драться приспичило, мало тебе Испании! Сообрази: от того, сколько твой завод будет давать тридцатьчетверок, сейчас зависит слишком многое.

— Без одного испытателя завод не уменьшит выпуска танков. Там есть кому заменить меня.

Жезлов не мог не выполнить приказания командующего, но и расставаться с Игорем не хотел. И тот это чувствовал.

— Отпустите, товарищ полковник, на одно это задание, до вечера. Как я посмотрю в глаза людям на заводе, если не испытаю тридцатьчетверку в бою?

При этих словах вошел адъютант. Доложил, что командир роты только что ранен в разведке. И Жезлов неожиданно для себя согласился послать Игоря на боевое задание.

2

Если бы T-III, обрушившиеся на рассвете на соседний полк, вели огонь из 37-миллиметровых пушек, какими танк был вооружен в походе на Польшу и Францию, обороняющимся было бы легче. Но танковые дивизии группы Гудериана раньше других в вермахте получили машину с 50-миллиметровой пушкой, превосходящей сорокапятку советских БТ-7 и Т-26. И броня T-III была вдвое толще, чем на этих легких танках. На открытой местности БТ мог бы превзойти немецкую машину своей скоростью и маневренностью. Но как проявишь эти качества в густом лесу?..

И все-таки лес оставался другом обороняющихся. На двадцатитонных T-III, тем более на транспортерах, гитлеровцы не решались свернуть с захваченного танкодрома и просек в чащу, боялись застрять, подорваться на [235] минах, попасть под гранаты красноармейцев. Потеряв почти все танки, окруженные противником, бойцы не теряли веры, что продержатся до прибытия помощи.

Однако положение становилось критическим. Снаряды T-III и немецких противотанковых пушек прошивали насквозь тонкую противопульную броню последних БТ и Т-26, пламя охватывало машины, перекидывалось на кустарники. Гитлеровцев устраивал лесной пожар — им приказали пленных не брать. Вырвется охваченная пламенем «бетушка» или Т-26 — снарядами ее, выскочит экипаж — поливают из пулеметов. А тропки лесные перекрыли автоматчики — везде смерть, выбирай, какую хочешь...

И вдруг — тридцатьчетверки! Возникли, будто из недр, из самого огня, ударили в лоб, подминая под себя бронетранспортеры, пушки с тягачами, расстреливая танки.

Внезапный, ошеломивший врага удар решил исход боя. Немцы отступили, оставив на танкодроме и просеках почти полтора десятка своих сожженных танков и бронетранспортеров.

Из леса на центральную поляну, где догорал полковой клуб, выходили, выползали танкисты, таща на себе товарищей.

Жезловцы помогали перевязывать раненых. На руках принесли старшину-знаменосца. Сняли с него простреленные комбинезон, гимнастерку, нательную рубаху и намотанное вокруг туловища знамя. Майор с обожженным лицом поднял над головой окровавленное полотнище:

— Поклянемся памятью мертвых и живых...

3

Оперативная группа генерал-полковника Гудериана — он на командирском танке T-IV, за ним — две радиостанции на бронемашинах и несколько штабных автомобилей повышенной проходимости — мчалась на Белосток. Впереди двигались взвод автоматчиков на мотоциклах и отборная, вышколенная во всех походах вермахта рота T-III с неизменным на башнях танков гудериановской армии знаком «G».

Командирский танк подпрыгивал на выбоинах давно не ремонтировавшегося шоссе, Гудериана подбрасывало на сиденье, но он продолжал дремать, уставший и от [236] этого длинного знойного дня, и от всей почти бессонной недели.

В субботу 14 июня он вместе с высшим командованием вермахта присутствовал на совещании у Гитлера, а на следующее утро вылетел на самолете в Варшаву, где находился его штаб.

Не зная отдыха, объезжал Гудериан дивизии и полки своей танковой группы, проверял развертывание, подтягивание к исходным позициям, проводил рекогносцировки.

С наблюдательных пунктов Гудериан несколько раз рассматривал Брестскую крепость. Он был доволен: русские проводят разводы караулов под оркестр, значит, ничего не подозревают... На этот раз он вернет Германии эту крепость, которую уступил осенью тридцать девятого года русскому комбригу Кривошеину, он возьмет ее за минуты и — на века. Здесь начало безостановочного, величайшего похода его танков на Москву. Он совершит рейд, который будет запечатлен на скрижалях истории!

...В 4 часа 45 минут танки 18-й танковой дивизии форсировали Буг. Через два часа и сам Гудериан переправился на штурмовой лодке.

Но тут неожиданно произошла осечка. Гарнизон Брестской крепости оказал упорнейшее сопротивление танковым частям Гудериана. Взять крепость с ходу не удалось, пришлось ее обойти.

Осечка у Буга оказалась не единственной, но другие были менее значительными, и Гудериан не замечал их или не хотел замечать в первый день наступления.

Дух захватывало у него от организованности, с какой вермахт осуществил внезапный прорыв границы от Балтийского до Черного моря. Свыше пяти миллионов солдат Германии и ее союзников, около пяти тысяч самолетов, свыше четырех тысяч танков вышли на исходные рубежи, и эта исполинская сила обрушилась на большевистскую Россию, которую он, Гудериан, так ненавидел! Как же можно думать об осечках, если его бронированное детище, которое он вырастил, закалил в огне, движется в авангарде единственной силы, способной сокрушить русского великана.

Близорукие политики называли Россию колоссом на глиняных ногах — абсурд, глупость невежд. Он, Гейнц, писал пять лет назад об этом гиганте, имевшем тогда больше танков, чем Германия. Да, он знал это неопровержимо, как знает сейчас, что Россия отстала от Германии [237] в развитии танковой техники, не сделав ни шага от БТ и Т-26, которые воевали еще в Испании, что трехбашенные и пятибашенные русские танки годны сегодня для музея, а не для боя с победоносной бронетанковой техникой вермахта. Не случайно за весь день он не видел русского танка — попрятались или их уже унесло за сотни километров на восток...

Гудериан разорвал слипшиеся в дремоте веки, глянул через раскрытый люк на несущееся под танк шоссе, отсвечивающее багрянцем заходящего сзади солнца, и снова прикрыл глаза.

Он представил себе, как 18-я дивизия его танковой группы заходит в тыл белостокскому выступу, соединяется с танками Северной группы и вместе с авиадесантом, сброшенным на рассвете в районе восточное Белостока, начинает уничтожать попавшие в окружение советские войска. И все это по его замыслу! Никакая армия в мире не могла себе поставить такой задачи в первый же день наступления, никакой полководец за всю историю войн не пытался такое свершить. Браухич и Гальдер, конечно, преподнесли Гитлеру идею окружения белостокской группировки как свою — пусть тешатся, история каждому воздаст по заслугам.

Воображение Гудериана разыгралось. Ему мерещилось танковое кольцо вокруг советских войск, тщетные контратаки русских, рассечение их на малые группы и истребление до последнего человека, как приказал Гитлер. Мерещились сотни захваченных советских машин устаревших марок — он лично обещал Круппу прислать их на переплав в мартенах Эссена и Магдебурга.

И вдруг дремоты как не бывало — Гудериан вздрогнул от внезапных пушечных выстрелов и всполошных криков:

— Russische Panzer!

Выскочив вслед за командиром из машины, он увидел впереди, на изгибе дороги, охваченный пламенем T-III. С люка в левом борту корпуса сорвало дверцу. Словно из огненной проруби, выскакивали из машины танкисты — на них горели комбинезоны.

Мясистое лицо Гудериана побагровело. Он обочиной шоссе побежал к T-III, чье пламя и дым мешали вглядеться в русский танк. А тот, словно чувствуя желание генерал-полковника, стал медленно разворачиваться, показывая свои наклонные бока, низкую башню с длинным пушечным стволом. Будто и не боясь, что пушки T-III [238] и T-IV найдут в нем слабинку, русский танк несколько секунд покрасовался перед первым танкистом рейха и, возможно, словив его в прицеле вместе с T-IV, послал в их сторону снаряд.

Гудериан упал в кювет вниз лицом. Нет, ему не стыдно было, что лежит сейчас в канаве — истинный солдат не считает унизительным вжиматься в землю, когда рядом рвутся снаряды. Его распирала злоба, что поверил разведчикам генштаба и другу своему военному атташе, — поверил, что нет у русских нового танка. «Захватить! Сегодня же!» — приказал сам себе Гудериан и пополз к радийной машине.

4

Закравшиеся в чащу сумерки заставили Игоря вести роту обратно к Жезлову прежним путем — нельзя было с тяжелоранеными ехать ночью по лесному бездорожью.

По шоссе днем промчались несколько километров вихрем, не встретив ни танков, ни артиллерии противника. Повезет ли сейчас?

Майор, принявший на себя командование остатками полка, согласился с Мальгиным: прорвемся!

Двигались рассредоточенно. Тридцатьчетверки шли повзводно: один — впереди, два — позади грузовиков с ранеными. Замыкали походный строй уцелевшие четыре БТ. Безлошадные танкисты, потерявшие в лесном бою свои машины, заняли места десантников на широких спинах тридцатьчетверок, кто с карабинами своими, кто с трофейными автоматами.

И как раз в том месте, где надо было сворачивать с лесного проселка на шоссе, разведчики, двигавшиеся впереди, увидели выползающие из-за поворота немецкие танки. До них было еще неблизко — метров восемьсот, но разведчиков тотчас заметили ехавшие в голове колонны мотоциклисты.

Завязалась перестрелка.

А танки приближались. Они шли на близкой друг от друга дистанции, не увеличивая и не уменьшая скорости, должно быть, немецкие танкисты не придали особого значения стрельбе впереди. Сорвавшиеся с шоссе мотоциклисты и автоматный огонь на опушке могли означать всего лишь стычку с какой-то отступающей группкой русских. Такие перестрелки возникали в этот день часто, и вмешательства танков ни разу не потребовалось. [239]

Услышав выстрелы, Игорь остановил свои танки, пробежал вперед и увидел на шоссе T-III. От той немецкой машины, которой он полгода назад управлял на заводском полигоне, эти отличались удлиненными пушечными стволами большего калибра, но все еще уступающими вооружению тридцатьчетверки. «До нашей пушки вам далеко», — подумал Мальгин, и только подумал, как на повороте шоссе, во главе колонны крытых автомобилей с большими колесами, показался другой, более приземистый танк — его снимок Игорь как-то видел в немецком журнале.

— T-IV, — сказал он подошедшему майору. — За ним — радийные и штабные машины... Высокое начальство...

У майора и Мальгина оставались считанные минуты, чтобы решить, навязать ли врагу, пока он катит по-парадному, бой или возвращаться в темную чащу, подальше от опушки, где мотоциклисты, оттесняемые разведчиками, заметили их танки. Но они были уверены: кто-то из начальства в штабных машинах немедленно вызовет сюда новые силы — истребить отряд.

— Атакуем?.. — спросил Игорь. Он не мог не спросить старшего по званию и возрасту товарища, вместе с которым отвечал за отряд и его действия.

— Атакуем, — решил майор.

Мотоциклисты отступили к шоссе. Сейчас они сообщат о замеченных танках, весть передадут по рации, и тогда... Надо было опередить врага любой ценой. По приказу майора все тридцатьчетверки и БТ заняли исходные позиции в линию на опушке. На правом фланге — танк Игоря, на левом, возле оврага, тянувшегося от шоссе в глубь леса, — еще пригодные для действия из засад БТ. Их экипажам майор приказал: не раскрывать себя ни огнем, ни движением, но если немецкие танки попытаются оврагом пробраться в лес, обстрелять их из пушек и задержать до появления тридцатьчетверок. Другим экипажам по сигналу красной ракетой сделать два прицельных выстрела с места каждому в свой, заранее намеченный T-III и ринуться к шоссе.

Первый снаряд тридцатьчетверки Игоря разорвал гусеницу замыкающей машины, второй пробил борт и, должно быть, угодил в топливные баки.

Этот воспламенившийся T-III и увидел Гудериан, выскочив из командирского T-IV. Силу и меткость русской пушки Гудериан сумел оценить по единственному [240] снаряду, выпущенному с ходу в его сторону и заставившему рассыпаться только что стройную колонну машин, а его, генерал-полковника, наглотаться русской земли.

Тридцатьчетверка устремилась бы вслед за этим снарядом, и кто знает, возможно, полегли бы здесь в первый же день войны Гудериан и его штабисты, если б Игорь не заметил опасность левому флангу. В тыл «бетушкам» зашел и бил по ним из пушки в упор вражеский танк, а еще три двигались в том же направлении от шоссе к опушке леса над оврагом. «БТ погибнут, если не поспеть...» И Игорь кинулся из башни вниз, решив сменить своего механика-водителя.

— Наверх! — приказал он ему. — Сигнальте экипажам: отрезать три машины от четвертой, стрелять с ближних дистанций.

Игорь потянул рычаг, развернул тридцатьчетверку, помчал ее к оврагу. Он клял себя последними словами: не предвидел маневра врага, занялся хвостом колонны, а голову оставил, и она истребляет беспомощные «бетушки»...

Пока Мальгин сокращал расстояние, заряжающий выпустил несколько снарядов в тот T-III, что был у оврага, но ни один не попал в цель. Тридцатьчетверку кидало вверх и вниз, и деревья закрывали T-III, не давали точно прицелиться.

До танка на опушке оставалось метров семьсот, когда тот лениво и сыто, как обожравшийся боров, повернулся лбом к тридцатьчетверке и спокойно стал наводить на нее пушечный ствол. «Не по зубам!?» — подумал Мальгин. Он знал по заводским испытаниям, что снаряд T-III не возьмет ни лобовой, ни башенной брони Т-34, а борт он немцу не подставит!

Снаряд стукнул по покатой башне и, срикошетив, оставил в броне бороздку. Ответный снаряд, пущенный с ходу, пролетел мимо тронувшегося с места немецкого танка. Машины быстро сближались, времени для заряжания не оставалось, и тут Игорь скомандовал:

— Пушку вверх! Иду на таран!

Должно быть, и за рычагами T-III сидел смелый, испытанный водитель. Игорь ощутил это по равномерному нарастанию скорости, строго прямой линии движения и по тому еще, что, на мгновение позже подняв ствол своей пушки, немец принял этим вызов на таран. «Вишь! — подумал о противнике Мальгин. — Уверен, что я отверну, что врежешься в мой борт или корму... Не знаешь [241] тридцатьчетверочки, а я твою знаю... Красиво идешь на смерть, фашист...»

Машины жадно глотали разделяющие метры — их почти не оставалось. Мальгин приготовился чуточку посильнее взять на себя правый рычаг, чтобы удар лобовой брони тридцатьчетверки пришелся не под прямым, а под острым углом. Но тут нервы немца не выдержали, он круто отвернул на последних метрах, надеясь избежать тарана, и на какую-то долю секунды опоздал — удар двадцати шести тонн летящей советской брони пришелся по корме Т-III.

* * *

То, что рота возвратилась из двух схваток почти без потерь, приободрило Фрола Жезлова, а в полночь пробился наконец радиоголос штаба дивизии. Комдив благодарил за успешные бои и приказывал, пока темно, передислоцировать полк в леса восточное Белостока.

И тут же вслед за приказом комдива, будто для того чтобы окончательно прояснить обстановку, радио начало передавать первую сводку Главного Командования Красной Армии:

«С рассвета 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии...»

ТАНКИ АТАКУЮТ АЭРОДРОМ

1

Четыре дня отступления — схватки с пехотой и артиллерией врага, прорывы через захваченные им дороги. За эти четыре дня полк потерял, большей частью от бомбежек, двадцать восемь человек убитыми, три танка, четыре грузовика с горючим, боеприпасами и продовольствием.

«Где наши самолеты? Почему в небе одни фашисты? Когда сумею наконец бросить полк на танки противника?» Ненависть к фашистам жила в душе Фрола Жезлова с далекой Испании — там была Герника, руины Мадрида, а здесь за пять дней войны — уже сотни Герник. Жезлов видел на полях, дорогах, на лесных опушках скошенных пулеметными очередями с воздуха, разорванных [242] бомбами, снарядами, раздавленных гусеницами танков детей, женщин, стариков, и в каждой девочке ему мерещилась его Любушка, в каждой женщине — его Валентина.

С ночи на 23 июня, когда восстановили связь со штабом дивизии, до 26 июня все поступившие радиограммы сводились к передислокациям: в лес восточное Белостока; марш в район Сокулок; перегруппировка у Немана, возле Гродно. Эта последняя радиограмма обнадежила Жезлова: он был уверен, что там, на подготовленных, наверное, оборонительных рубежах сконцентрируются дивизия, корпус, да еще крупные артиллерийские, танковые и стрелковые соединения, что у Гродно они нанесут врагу сокрушительный удар.

Но надежда рухнула. Полковые разведчики, высланные в Гродно, обнаружили, что город занят танками и стрелковыми частями немцев, что поблизости к городу наших войск нет.

С гродненского аэродрома «хейнкели» и «мессершмитты» летали бомбить наши войска и уходящее на восток население. Рации штаба дивизии опять замолчали. Рассредоточив и замаскировав в лесу машины и людей, Жезлов послал два танка на поиски штаба. Минули сутки — ни один человек из двух экипажей не возвратился...

Без конца, днем и ночью, катили с запада на Гродно и дальше на Минск уверенные в своей безнаказанности вражеские танки и артиллерия, колонны грузовиков и мотоциклы с автоматчиками. Жезлов временами видел их с опушек лесов, слышал их гул. А по лесным тропам шли и шли на восток толпы беженцев, израненных, обессиленных. Жезлов отдал им три грузовика; это была капля в море, но больше он не мог, не имел права. Мысли жгли: доколе можно отступать, имея такие танки, таких парней?

2

Жезлов, Игорь Мальгин и отделение разведчиков и саперов производили разведку местности. Здесь, за опушкой леса, не было никаких дорог, просто спуск в низину с рослой колосящейся рожью, за ней — невысокий холм, а дальше — взлетное поле аэродрома.

В бинокль с высоты густокронного дуба Игорю открылись два огромных ангара, девять пепельно-серых «хейнкелей» на поле; под фюзеляжами и крыльями немцы подвешивали [243] бомбы, бензозаправщики накачивали в баки горючее; на взлетной площадке — звено «мессершмиттов»; три зенитных орудия в промежутках между постройками; по кругу аэродрома вышки с часовыми у пулеметов.

Докладывая Жезлову, Игорь не удержался от совета: вызвать танки и атаковать, пока самолеты не поднялись с бомбовым грузом. Саперы установили, что лощина не минирована, можно обойти холм, и Мальгин повторил свое предложение: атаковать полком или хотя бы усиленным батальоном.

Это было заманчиво. Если удастся скрытно выдвинуться на этот исходный рубеж, неожиданно атаковать готовящиеся к вылету машины, то судьба их будет решена, как и тех, что остались в ангарах, на ремонте или осмотрах. А те, что вылетели на задания? Застанет их в воздухе радиограмма о нападении танков — и скроются на запасных аэродромах, и будут продолжать бомбить, расстреливать отходящие войска и мирных людей... Не лучше ли дождаться сумерек, когда все или большинство базирующихся здесь самолетов возвратятся с заданий?.. Да и тогда не следует вести сюда полк, даже усиленного батальона не надо: чем больше машин, тем меньше шансов подойти скрытно, больше риска быть обнаруженным. Возможно, удастся подавить аэродром, но из города могут подбросить и танки, и пушки, отрезать пути отхода, а у тебя не будет резерва, чтобы ударить им в спину...

На опушке леса Жезлов оставил группу разведчиков и саперов следить за изменениями обстановки и, вернувшись в расположение своих машин, решил повести на аэродром пятнадцать экипажей — только добровольцев.

Мысль самому возглавить боевую группу пришла не потому, что он сомневался в комбатах или считал, что командир полка обязан в любом бою лезть первым в пекло. Нет, причина была в другом... Никто из танкистов за эти пять дней не жаловался, не опускал рук, но в глазах людей Жезлов читал беспощадный вопрос: неужели немцы так сильны вооружением и техникой, организованностью и тактикой, что их нельзя остановить, нельзя выбить из них спесь, самоуверенность в превосходстве, в праве уничтожать миллионы людей?

И чтобы не иссякли у людей надежда и уверенность в своих силах, чтобы окрепла воля к победе, готовность вынести любые испытания, надо было закалить их победным боем здесь, в условиях, казалось, невозможных. Танкисты должны были знать, что командир полка идет [244] с ними не случайно, что разгром фашистского аэродрома в эти дни означает срыв тактических замыслов немецкого командования на целом участке фронта, задержку наступления врага, спасение жизни многих тысяч людей.

Пойти в бой вызвалось вдвое больше танкистов, чем Жезлов надумал взять с собой. Командиры отобрали лучших механиков-водителей и наводчиков. Ставя им боевую задачу, Жезлов объяснил, что успех атаки может быть достигнут только внезапностью, предельной скоростью машин и меткостью их огня.

К исходному рубежу двигались рассредоточение, тремя группами, с расчетом выйти на опушку к сумеркам. Рев самолетов, возвращающихся на аэродром, заглушал шум приближающихся танков.

Выскочив из леса и обогнув холм, пятнадцать машин ворвались на поле аэродрома. В танковых прицелах возникли «хейнкели» и «мессершмитты» с крестами. Командиры машин открыли огонь по только что спустившимся на поле самолетам и по ангарам. Несколько снарядов угодило в склад боеприпасов.

Сотрясая взрывами окрестности, горел фашистский аэродром. Ни один из более чем тридцати самолетов не поднялся в воздух. Из пятнадцати атаковавших танков погибло четыре вместе с экипажами...

Ночью, после возвращения в лес, радист поймал волну Москвы. Советское Информбюро опровергало сообщение германского командования о разгроме советских войск:

«Гитлер и его генералы, привыкшие к легким победам на протяжении всей войны, сообщают по радио, что за семь дней войны они захватили или уничтожили более 2000 советских танков, 600 орудий, уничтожили более 4000 советских самолетов и взяли в плен более 40 000 красноармейцев, при этом за тот же период немцы потеряли будто бы всего лишь 150 самолетов, а сколько потеряли танков, орудий и пленными — об этом германское радио умалчивает.

Нам даже неловко опровергать эту явную ложь и хвастливую брехню.

...Немцы преследовали цель в несколько дней сорвать развертывание наших войск и молниеносным ударом в недельный срок занять Киев и Смоленск. Однако, как видно из хода событий, немцам не удалось добиться своей цели: наши войска все же успели развернуться, а так называемый «молниеносный» удар на Киев и Смоленск [245] оказался сорванным... Советские войска, несмотря на их позднее развертывание, продолжают защищать советскую землю, нанося врагу жестокие и изнуряющие его удары».

Голос Москвы, долетевший по радио в лес под Гродно, будто накалился победным боем, о котором никто, кроме танкистов Жезлова, а позднее советского командования, не знал до самого конца войны. Но Жезлову, Мальгину, бойцам и командирам полка тридцатьчетверок казалось: Москва услышала эхо боя на гродненском аэродроме и отозвалась суровыми словами мужества и надежды.

ПРИЗНАНИЯ ГУДЕРИАНА ...22 июня 1941 года в 10 часов 25 минут передовая рота 18-й танковой дивизия генерала Неринга, которую я сопровождал в течение всей первой половины дня, достигла р. Лесна и перешла мост... Однако вскоре противник оправился от первоначальной растерянности и начал оказывать упорное сопротивление. Особенно ожесточенно оборонялся гарнизон имеющей важное значение крепости Брест.

У Пружаны 18-я танковая дивизия вступила в первые бон с танками противника.

3 июля. Я поехал на Борисов в 18-ю танковую дивизию генерала Неринга. Там я осмотрел предмостное укрепление на Березине и провел совещание с командирами этой дивизии... На обратном пути я встретил в Смолевичах командира корпуса и договорился с ним о действиях 18-й и 17-й танковых дивизий. Во время этого совещания радисты моего командирского танка получили сообщение об атаке русскими танками и самолетами переправы на Березине у Борисова. ...18-я танковая дивизия получила достаточно полное представление о силе русских, ибо они впервые применили свои танки Т-34, против которых наши пушки в то время были слишком слабы.

Г. ГУДЕРИАН.

Воспоминания солдата. М.: Воениздат, 1954, с. 147, 148, 149, 155–156.

ИЗБЕГАЮТ СТОЛКНОВЕНИЙ

В течение дня происходили упорные бои на р. Березина, где наши войска совместными ударами пехоты, танков, артиллерии и авиации наносят противнику значительное поражение.

Боями установлено, что танки противника избегают боевых столкновений с нашими тяжелыми и средними танками...

Из вечернего сообщения Советского информбюро 3 июля 1941 года.

«НАПОБЕЖДАЕМСЯ ДО СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ ГИБЕЛИ»

Среди захваченных нашими частями документов имеется приказ командира 18-й танковой дивизии генерал-майора Неринга. Этот приказ гласит: «Потеря снаряжением, оружием и машинами [246] необычайно велики и значительно превышают захваченные трофеи. Это положение нетерпимо, иначе мы напобеждаемся до своей собственной гибели».

Из вечернего сообщения Советского информбюро 21 июля 1941 года.

НАЧАЛАСЬ ТАНКОБОЯЗНЬ

В районе Вереи танки Т-34 как ни в чем не бывало прошли через боевые порядки 7-й пехотной дивизии, достигли артиллерийских позиций и буквально раздавили находившиеся там орудия. Понятно, какое влияние оказал этот факт на моральное состояние пехотинцев. Началась так называемая «танкобоязнь».

Г. БЛЮМЕНТРИТ, генерал.

Роковые решения, М.: Воениздат, 1958, с. 93–94.

ПРЕВОСХОДСТВО НАШИХ ТАНКОВ

К 22 июня 1941 года наша армия располагала лучшими в мире танками. Беда была в том, что не успели построить достаточное количество этих новых машин.

Немцы сосредоточили на западной границе СССР 3712 танков. Красная Армия могла противопоставить фашистской армаде 1475 Т-34 и KB — прошло лишь полгода с начала серийного производства.

И все-таки в первых же боях гитлеровцы убедилась в превосходстве советских танков.

Сопоставление главнейших характеристик наших и германских танков позволяет увидеть слабые и сильные стороны боевых машин. По максимальной скорости танки врага находились на уровне Т-34, но имели меньшую удельную мощность. Этим объясняется худшая приемистость, меньшая средняя скорость и невысокая проходимость.

Танковые пушки противника были короткоствольными, бронебойный снаряд покидал ствол с вдвое меньшей скоростью, что обусловливало значительно меньшую бронепробиваемую силу. Карбюраторный двигатель, характерный для немецких конструкций, расходует больше горючего, танк располагает меньшим запасом хода. К тому же такой мотор опасен в пожарном отношении.

Одно из существенных преимуществ Т-34 и KB — сравнительно высокая надежность и простота восстановления, чего нельзя было сказать о немецких танках.

Однако преимущества советских танков не могли компенсировать количественного превосходства военной техники немцев. Нашей промышленности предстояло резко форсировать производство броневых машин.

Ж. КОТИН, генерал-полковник инженерно-технической службы.

Техника — молодежи, 1970, № 6, с. 25.

[247]