Глава тринадцатая.

У мыса Адлер

I

Бестужеву пришлось пробыть в Тифлисе до весны. Он настойчиво добивался назначения в намечавшуюся весеннюю экспедицию против горцев. Мысль об уходе в отставку, чтобы можно было целиком отдаться литературе, не оставляла его. В последние годы все как будто бы шло к этому. Его беспримерное мужество и храбрость в бою наконец-то были отмечены: сперва Бестужев получил унтер-офицерские галуны, а потом произведен в прапорщики. Как будто бы оставалось последнее — уволиться в отставку. Так и происходило со многими, сосланными на Кавказ. Иван Петрович Жуков по ходатайству барона Розена получил отставку, после производства в прапорщики был отставлен и брат Павел Бестужев. Александр Бестужев ждал того же, но с ним дело как-то не продвигалось: ходатайство графа Воронцова о переводе Бестужева на гражданскую службу царь оставил без последствий. И Бестужев с огорчением понял: что можно одним разжалованным, то нельзя, недоступно ему! Только ранение или инвалидность могли бы позволить Александру Бестужеву уйти из армии... А горские пули, как назло, всегда щадили его!

«Пули меня решительно не берут, хотя вся одежда исстреляна», — писал он.

И вот теперь представлялась еще одна возможность участвовать в жестоких схватках, в которых можно быть раненным. Намечалась экспедиция в Абхазию, в район Цебельды, где жили непокорные, отчаянные хырсызы — разбойники, — укрывавшиеся от кровавой мести. Цебельдинцы дрались не на живот, а на смерть.

Экспедицию возглавлял сам Григорий Владимирович Розен. Барон Розен благосклонно относился к Бестужеву вообще и ценил его как писателя. В конце концов Розен согласился прикомандировать Александра Бестужева ко 2-му Грузинскому гренадерскому полку, входившему в экспедиционный отряд. И Бестужев принял участие в походе.

Барон Розен в три недели усмирил цебельдинцев и спустился с отрядом в Сухум-Кале, откуда намеревался отправиться к мысу Адлер. В Адлере предполагалось высадить десант, чтобы уничтожить гнездо турецких контрабандистов и прекратить их связь с Англией. Англия стремилась не допустить Россию овладеть восточным побережьем Черного моря и умело разжигала среди мусульман религиозную войну против гяуров — русских.

В ночь на 3 июня 1837 года четырехтысячный отряд барона Розена был посажен в Сухум-Кале на военные суда и транспорты. Две роты грузинских гренадеров, при которых числился взводным командиром прапорщик Бестужев, попали на фрегат «Анну». На фрегате размещался штаб корпуса. Начальником штаба оказался знакомый Бестужеву по Петербургу лицейский товарищ Пушкина, тридцатидевятилетний генерал-майор Владимир Дмитриевич Вольховский, умный, выдержанный человек. В 1826 году Вольховского перевели на Кавказ, потому что он был близок к декабристам. На Кавказе Вольховский старался помогать декабристам и, увидев Бестужева на фрегате, тотчас же взял его к себе в адъютанты, хотя Бестужеву это не очень понравилось — он рвался в бой.

Погода благоприятствовала походу — ветер был попутный, зюйд-ост. Корабли шли в две линии. Бестужев все время находился на палубе. Он с удовольствием смотрел на живописные, увенчанные снежными шапками горы Абхазии и думал: «Эти вершины видели флоты Помпея!»

И невольно слышал, о чем переговаривались его егеря.

— Глянь-кось, где живут? Под облаками! — говорил один, приметив высоко приютившийся горный аул.

— Верно! Словно орлиное гнездо!

— И как туда влезть?

— Знамо: с берега не влезть!

— Никоим образом?

— Никоим!

— А ежели будет даден приказ: взять?

Голоса умолкли. Видимо, говорившие обдумывали это положение.

И немолодой, начальственный голос назидательно изрек:

— Чего сумлеваешься, дурья твоя голова? Ежели начальство прикажет — влезем и возьмем!

Разговор окончился. Егеря замолчали, думая каждый о своем. И тут чей-то тенорок мечтательно завел: «Как по камушкам чиста реченька течет...» Вероятно, глядя на эту необъятную морскую ширь, вспомнилась своя тихая сельская русская речушка.

«Разве с такой песней можно готовиться к высадке на берег и бросаться на вражеские завалы? Надо подбодрить их, написать какую-то иную, бодрую!»

Бестужев спустился в каюту — он помещался вместе с флаг-лейтенантом Зориным — и написал на мотив той же песни:

И ко всем куплетам дал зажигательный припев: «Ой, жги, жги, говори!»

Перечел песню и подумал: «Вот так-то немножко получше будет!» И тотчас же снес своему второму взводу, чтобы разучили.

II

В воскресенье 6 июня эскадра очутилась на высоте мыса Адлер. Плоский берег мыса незаметно переходил в зеленые уступы лесистого подъема. Налево темнел профиль горы, далеко выдавшейся в море. По бугристым складкам гор, как потоки лавы, тянулись вниз слои перламутрового тумана. Скалы выставляли из тумана свои остроконечные верхушки, разрезывая упавшие на них лиловые облака. Взгорья были одеты плющом, диким виноградом, орешником. Все было дико и грандиозно.

Командир эскадры контр-адмирал Эсмонт послал лег кую шхуну «Гонец» пройти вдоль берега, промерить, узнать, где можно становиться на якорь. С берега из завалов горцы повели по шхуне яростный ружейный огонь. Контр-адмирал приказал корабельной артиллерии ударить по берегу. По морю и горам прокатился гром. В горных аулах показался огонь и дым, а на берегу в завалах поднялось смятение.

Шхуна благополучно произвела промеры и вернулась к флагману.

Барон Розен созвал последнее перед высадкой десанта совещание. На совещании возник лишь один вопрос: высадившись, идти ли сразу через лес и занимать аулы, или оставить это до следующего дня. Все ждали сильного отпора на мысу Адлер. Лазутчики предупреждали, что население не столь многочисленное, но воинственное, много абреков. И следует ждать отчаянного сопротивления.

«А в самом деле, как-то будет завтра?» — подумал Бестужев. Несомненно одно — схватка предстоит жестокая. Он готов к ней. Но все может статься!

Раньше перед боем никогда не думалось, а сегодня как-то пришло на ум: а если завтра его убьют в бою? Ведь он же решил драться отчаянно.

В последние годы он много думал о смерти, даже написал очерк «Он был убит», где изображал, как молодой человек «впереди всех бросился на засаду и очутился назади всех» и как его схоронили «в виду гор на самом берегу Черного моря».

Может, и с ним будет так? Ведь, чтобы добиться своей цели, он не станет беречь себя!

На всякий случай надо составить завещание.

Он пошел к себе в каюту. Флаг-лейтенант Зорин был на палубе. Бестужев достал дорожный портфель и, вынимая бумагу, чтобы написать духовное завещание, невольно перелистал странички своих заметок, обычно лежавших в портфеле.

Вот его мысли о русском солдате, тема, издавна так живо привлекавшая его:

«Сказать про русского: он храбр — все равно что сказать: он ходит на двух ногах».

«Чтоб узнать добрый, смышленый народ наш, надо жизнью пожить с ним, надо его языком заставить его разговориться...

Солдат наш. Какое оригинальное существо, какое святое существо! Как многогранна его деятельность, но как отличны его понятия от тех, под которыми по форме привыкли его рисовать! Этот газетный мундир ему не в пору...

Кто видел солдат только на разводе, тот их не знает, кто видел с фухтелем в руке, тот их не узнает никогда, хоть бы век прослужил с ними. Надо спать с ними на одной доске в казарме, лежать под пулями в траншее, под перевязкой в лазарете.

Да, безделица: ко всему этому надо гениальный взор, чтобы отличить перлы в кучах хламу, и потом дар, чтобы снизать из этих перл ожерелье! О, сколько раз проклинал я бесплодное мое воображение за то, что из стольких материалов, под рукой моею рассыпанных, не мог я состроить ничего доселе!

Я был так счастлив (или, пожалуй, так несчастлив), что вблизи разглядел народ наш и, кажется, многое угадал в нем. Вопрос: удастся ли мне извлечь когда-нибудь из этих дробей знаменателя?

Хочу и сомневаюсь».

Да, сегодня он сомневался в этом тем более...

* * *

А вот стихотворение. В последние годы он писал их нечасто. Написано года три тому назад. В одну из наиболее светлых, радужных минут боевой и кочевой жизни в Закубанье.

«А то что?» — взглянул Бестужев на листок. Почерк не его, рука явно писарская, излишне аккуратна.

Ах, вспомнил!

Это прислал ему из Москвы милый Ксенофонт Полевой. Одна из многочисленных, ходивших по столицам копий главки из «Путешествия в Арзрум» Пушкина. Как будто бы Александр Сергеевич написал об их встрече на Кавказе тогда, в 1829 году, и будто бы цензура не разрешила Пушкину напечатать эту главку в тексте «Путешествия» только потому, что в ней говорится о нем, государственном преступнике, декабристе Александре Бестужеве.

Александр Александрович с живостью еще раз перечел эту главку:

«Я кочевал с утеса на утес, ободряя то шпорами в бока, то гладя по шее моего борзого горца. Привыкший ко всем ужасам кавказских картин, конь мой, прядая ушами и осторожно переступая с ноги на ногу, морщил свои огненные ноздри. Я завидел вдали всадника в чудной одежде, он летел и, казалось издали, падал со скалы на скалу. Мы поравнялись — то был Бестужев! Целованья, обниманья, безответные вопросы и ответы не на вопросы были следствием этой неожиданной и приятной для нас обоих встречи. Мы еще — в сотый раз — обнялись, и пошли дельные друг другу вопросы. Бестужев рассказывал мне о своем житье-бытье. Я его слушал, читая половину его жизни в этих слезах, которые нежданно оросили его огненные очи. Я понял, каково его существование, я понял, что жизнь ему не дороже полушки. Он говорил мне, что давно уже ищет возможности окончить со славой и честью свое опятненное плавание по океану жизни. «Я жажду ветров, — говорил он, — я жажду бурь, где бы мог явить себя спасителем существ, счастливых более, чем я». Он не кончил еще рассказа, я не успел еще стряхнуть слезу ребячества, несносно щекотившую мне глаз, как всадник мой исчез. Гляжу, оглядываюсь — нет его! В пять прыжков конь вынес меня на острие скалы: внизу, в ужасной глубине, шумит река и в волнах плещется Бестужев! Я обмер от страха. Он рухнулся стремглав в чернеющую бездну, я испугался, а он, шалун Бестужев, он махает шапкой и кричит: «Не бойся, Пушкин, я не умер... я жив еще, к несчастью моему... но вот, мой друг, как дорого ценю я жизнь!»

Подумалось: «Да, именно к несчастью, я еще пока жив !..»

Он спрятал в портфель все листки и написал духовное завещание:

ДУХОВНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

1837 года, июня 7.

Против мыса Адлера, на фрегате «Анна».

Если меня убьют, прошу все, здесь найденное, имеющееся платье отдать денщику моему Алексею Шарапову. Бумаги же и прочие вещи небольшого объема отослать брату моему Павлу в Петербург. Денег в моем портфеле около 450 р., да 500 осталось с вещами в Кутаиси у подпоручика Кирилова. Прочие вещи в квартире Потоцкого в Тифлисе. Прошу благословения у матери, целую родных, всем добрым людям привет русского. Александр Бестужев.

III

В понедельник 7 июня в полдень русская эскадра подошла к мысу Адлер на пушечный выстрел и стала на якорь. Фрегаты построились в боевой порядок полукругом против большого черкесского завала, преграждавшего путь к лесу и аулам. Стали готовиться к высадке десанта. Командовать десантом барон Розен поручил генералу Вольховскому. Свыше сорока гребных судов приготовились принять войска для высадки. На носу каждой шлюпки помещался фальконет, заряженный картечью. Бухта сразу расцвела яркими красками. Пестрая национальная одежда гурийской, имеретинской, мингрельской и абхазской милиции (дружин) мешалась с серыми и бурыми мундирами русских.

Командующий десантом генерал Вольховский собирался садиться в первую шлюпку. Бестужев поспешил к нему, думая, что его как адъютанта Вольховский возьмет с собой.

— Ваше превосходительство, мне с вами? — спросил он, подходя к генералу.

— Нет, вы ступайте к вашим егерям, — ответил Вольховский.

Бестужев поморщился: «Опять он бережет меня!» Но делать было нечего. За Вольховским в первую шлюпку садился адъютант генерала Альбрандт. Драгунский штабс-капитан Альбрандт изображал из себя старого кавказца, лихого рубаку, а попросту говоря, был хвастун и фанфарон. Но он — старший адъютант. Бестужеву пришлось идти к своим егерям.

Егеря готовились к посадке, и, хотя и не весьма складно, но все-таки, бодро пели сложенную Бестужевым песню:

Гребные суда шли к берегу. Пятьсот флотских пушек, потрясая бухту и лес, били по берегу, по грозному завалу. Ядра крушили завал, гранаты с треском валили вековые деревья. Горцы могли отвечать на эту канонаду лишь ружейным огнем и потому поспешили отойти в лес.

Передовая часть десанта, обстреливая завал из фальконетов, без всяких потерь высадилась на мысу. Отряд занял узкую полосу между завалом и лесом, где укрылись горцы. Лес для горца — самая привычная и надежная защита. Тем более что лес здесь был весь опутан колючими растениями, забит кустарником, завален буреломом, темен и непроходим.

Генерал Вольховский тотчас же оцепил опушку леса мингрельскими стрелками. Горцы из лесных зарослей и густых кустов открыли ружейный огонь по десанту. Вольховский решил отогнать горцев подальше от опушки и вызвал охотников в цепь застрельщиков. После орудийного обстрела настроение у всех было бодрое, и цепь застрельщиков создалась мигом. Бестужев, услышав о том, что вызывают охотников, подбежал к Вольховскому:

— Ваше превосходительство, позвольте, я пойду!

— Вы еще успеете, — спокойно ответил Вольховский. — Обождите. Вот идут они, — указал он на двух штабс-капитанов — Альбрандта и князя Туманова из Мингрельского егерского.

— Что ж, обожду! — недовольно передернул плечами Бестужев и отошел в сторону.

Цепь застрельщиков двинулась в чащу, и тотчас же лес загудел от ружейной стрельбы. Привычное ухо сразу отличало выстрелы горцев от русской стрельбы. Частые и менее громкие принадлежали русским. Горцы стреляли реже, но их выстрелы получались более звучными, потому что горцы прибивали заряд не пыжом, как делали русские, а сальной тряпкой.

...Оживленная беспорядочная перестрелка длилась уже некоторое время. Из лесу стали выходить раненые. Как и следовало ожидать, неопытный, взбалмошный драгунский штабс-капитан Альбрандт увлекся и, не заботясь о своем тыле, рвался все дальше в чащу.

Бестужев подошел к генералу и тихо сказал:

— Владимир Дмитриевич, горцы завлекают этого сумасброда!

— Альбрандт действует неосмотрительно, — согласился Вольховский.

Перестрелка в лесу с каждой минутой принимала все более странный характер: русские выстрелы слышались уже издалека, откуда-то доносился ожесточенный лай собак, а горские выстрелы вдруг приблизились. Бестужеву было ясно: Альбрандт своим неосмотрительным продвижением в глубь леса наткнулся на аул, и горцы стараются окружить его.

— Владимир Дмитриевич, горцы окружают наших! Они уничтожат застрельщиков! — горячо сказал Бестужев.

— Похоже, что так! — согласился Вольховский. — Надо послать к этому сумасброду приказ, чтобы он отходил!

Вольховский оглянулся, прикидывая, кого бы из офицеров послать к Альбрандту.

— Ваше превосходительство, я пойду! — громко сказал Бестужев.

— Умереть всегда успеете! — сухо ответил генерал.

— Но, ваше превосходительство, я прошу вас! — умолял Бестужев. Всегда спокойный, деликатный Вольховский сурово взглянул на Бестужева.

— К чему лезть на верную смерть? — с некоторым укором сказал он. — Ваша жизнь дорога для России!

— Это думаете только вы, Владимир Дмитриевич! — запальчиво возразил Бестужев. — Найдутся люди, которые порадуются моей смерти! Я вас умоляю, разрешите!

Вольховский отвернулся и безнадежно махнул рукой.

Неизвестно, хотел ли генерал сказать этим жестом, что разговор окончен или что он согласен с мнением Бестужева и не возражает против того, чтобы Александр Александрович шел с приказом к Альбрандту. Бестужев понял это по-своему. Он выхватил из ножен шашку и с решимостью кинулся в лес.

IV

С каждой минутой становилось темнее. На Адлер спускался вечер. Перестрелка в лесу затихла — видимо, до цепи застрельщиков безрассудно зарвавшегося далеко штабс-капитана Альбрандта наконец дошел приказ генерала Вольховского отходить. Продолжать ночную схватку вообще было ни к чему. Русские войска уже прочно стояли на мысу. С фрегатов и транспортных судов выгрузился на берег весь четырехтысячный корпус. И сам барон Розен со штабом уже находился здесь.

Из лесу к бивачным кострам выходили группами и в одиночку и выводили раненых егеря и дружинники. Потери русских оказались небольшими: убитых три офицера и одиннадцать солдат, а раненых около сорока солдат. Были убиты офицеры: штабс-капитан Туманов, подпоручик Мищенко, прапорщик Запольский.

Вольховский, к которому стекались донесения, с тревогой спрашивал:

— А прапорщик Бестужев есть?

Но прапорщик Бестужев отсутствовал. Он не вышел из лесу, и его не было среди раненых. Даже сумасбродный драгунский штабс-капитан Альбрандт, из-за нераспорядительности которого стрелковая цепь, не дождавшись резерва, неосмотрительно ушла вперед, — даже тот вышел живым из лесу.

Вольховский чувствовал себя виноватым в том, что не остановил Бестужева, категорически не запретил ему идти в лес. Он приказал узнать, расспросить, кто видел прапорщика Бестужева в лесу.

Очевидцы вскоре нашлись. Это были юнкер Календо и двое солдат. Они отходили вместе под жарким огнем горцев. Юнкер Календо увидел прапорщика Бестужева. Он стоял, прислонившись к дубу. В одной руке прапорщик держал дымящийся пистолет, а в другой шашку. Мундир на нем был весь в крови. Черкесские пули, видимо, угодили Бестужеву в грудь.

— Ребята, вон прапорщик! — крикнул егерям Календо. — Он ранен! Помогите ему выйти из лесу!

В русской армии свято чтили завет Суворова: «Сам погибай, а товарища выручай!» Егеря бросились к дубу. Но что было дальше, юнкер Календо не видел.

Оба егеря благополучно вышли из лесу. Они-то и рассказали генералу, что произошло дальше. Подбежав к раненому прапорщику, егеря хотели помочь ему выйти из лесу, но Бестужев отказался наотрез:

— Братцы, оставьте! Не заботьтесь обо мне! Бегите! Все равно я не дойду! Вон черкесы! Бегите, братцы! Спасайтесь сами!

Действительно, к дубу с гиканьем и дикими криками бежали горцы. И хоть поступать так не годилось, хоть было тяжело оставлять раненого товарища, но пришлось: егеря принуждены были уйти одни.

Прапорщик Бестужев стал четвертым офицером, пополнившим список убитых командиров в бою у мыса Адлер.

Геройская гибель Бестужева опечалила барона Розена и весь его штаб.

Но в своем рапорте, который барон Розен отправил военному министру графу Чернышеву, он вынужден был написать обычными словами равнодушного документа: «Мыс Адлер занят нашими войсками без значительной потери».

«Государственный преступник» Александр Бестужев, так досаждавший своим существованием Николаю I, наконец ушел в небытие.

Но автор замечательных «Русских повестей и рассказов» Александр Марлинский — наперекор всему — остался жить!