Лето в Пантикапее
I
И все-таки Бестужев с радостью оставлял неуютный, погибельный Геленджик. На военном корвете он дошел до Керчи, где находились управление и штаб Черноморской береговой линии. Надо было оформить свое новое звание и обмундироваться — в Геленджике построить прапорщичий мундир было невозможно: в крепостце ютилась одна жалкая гарнизонная лавчонка, в которой, конечно, никакого сукна не водилось.
А в Керчи вообще приходилось задерживаться из-за обязательного карантина — его должны были выдерживать все, прибывающие из портов Черного моря.
В Пантикапее суконных лавок тоже не нашлось. Бестужев был вынужден выписывать все из Одессы и шить мундир «за глаза» у одесского портного. В Керчи Бестужев жил в настоящем доме с непротекающей крышей, в комнате с крепким, сухим полом и немногочисленной, но необходимой мебелью — кроватью, столом, стульями. Можно жить и работать, но назойливая лихорадка и «разные при ней варьяции», как говорил Бестужев, преследовали его и в Пантикапее. Волей-неволей он принужден был полежать. В письме к своим приятелям братьям Полевым он трунил: «пребываю в пансионе Подушкина».
Конечно, Бестужев написал Полевым о своем производстве в прапорщики, как он обрадовался этому: «Я думал, что у меня лопнет аорта, когда прочел в «Инвалиде» свое имя». Он надеялся, что теперь «служба будет не так отяготительна», но не мог не рассказать о том гибельном месте, куда получил назначение:
«Есть на берегу Черного моря, в Абхазии, впадина между огромных гор. Туда не залетает ветер, жар там от раскаленных скал нестерпим, и, к довершению удовольствий, ручей пересыхает или превращается в зловонную лужу. В этом ущелий построена крепостишка, в которую враги бьют со всех высот в окошки, где лихорадки свирепствуют до того, что полтора комплекта в год умирает из гарнизона, а остальные не иначе выходят оттуда, как с смертоносными обструкциями или водяною. Там стоит 5-й Черноморский батальон, который не иначе может сообщаться с другими местами как морем, не имея пяди земли для выгонов, круглый год питается гнилою солониной. Одним словом, имя ГАГРЫ, в самой гибельной для русских Грузии, однозначаще со смертным приговором!»
Прикованный болезнью к одному месту, Бестужев скучал.
«Я создан для деятельности, сидячая жизнь — аномалия моего назначения», — жаловался он.
Уезжая из Ивановки в Геленджик, Бестужев написал всем, чтобы они слали всю корреспонденцию в Керчь на имя его приятеля, штабного офицера Демьяна Васильевича Корейши. Приехав сюда, он застал недавно присланные Полевыми журналы и книги. Среди них оказались первые нумера журнала «Современник», который начал издавать Александр Пушкин.
Бестужев прежде всего схватил «Современник». Первый нумер не произвел на него впечатления. Стихи мало трогали Бестужева, здесь все было на месте: Жуковский, Вяземский и сам Александр Сергеевич. Больше интересовала проза. Она-то и показалась Бестужеву слабой. В № 1 Пушкин поместил небольшой рассказ Гоголя «Коляска». Того Гоголя, которого так превозносил Виссарион Белинский.
— Посмотрим, что же это такое — «Коляска»?
Он быстро пробежал рассказ и поморщился: сюжет не стоил внимания. Помещик Чертокуцкий, «один из главных аристократов Б. уезда», обедает у генерала, командира кавалерийского полка, который начал стоять в городке Б. За обедом Чертокуцкий приглашает генерала и его офицеров к себе назавтра на обед. Вернувшись домой поздно ночью, Чертокуцкий забывает об этом, и когда генерал с господами офицерами приезжает к нему, то Чертокуцкий просто прячется в сарае, в коляске.
Только и всего!
В подобном же тоне даны и все герои рассказа. Генерал — ничем не примечательная личность, господа офицеры — под стать ему.
Ни умных мыслей и сентенций автора, ни запоминающихся острословии, ни офицерских каламбуров за обедом. Одним словом, никаких блесток! Выведены самые ничтожные лица, даны они в неувлекательной ситуации и ведут самый пустой разговор Подобные авторы обычно в таком случае оправдываются одним мол, все взято с природы
А где Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящном искусстве? Ведь все, что обращается не к духу, что возбуждает лишь чувственный интерес, это же — «пошлость»!
И она здесь во всем. Вот хотя бы в такой мелочи — в фамилии главного героя рассказа, помещика Чертокуцкого. Почему выбрана столь неблагозвучная фамилия? Ежели автору хотелось обязательно дать фамилию на букву «Ч» (как Чацкий, например), то почему было не дать «Чарский» или «Чесменский»? А вместо этого — нате возмутительное: Чертокуцкий!
И какие же выводы из рассказа?
Вывод один: помещик Чертокуцкий дурно воспитанный человек!
Стоило ли Пушкину помещать этакую безделицу, да еще в первом нумере своего журнала?
Посмотрел следующий нумер. В нем опять Гоголь, рассказ «Нос». Нос — это неожиданно и недурно. Эта тема привлекла и Бестужева. Вот на столе лежит рукопись его новой повести из кавказской жизни «Мулла-Hyp». Пятая глава повести прямо так и начинается:
«Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и преполезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал поднести ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки — хоть бы инвалидною прозою! Чего-то люди не выдумали для глаз! И песни-то, и комплименты. Уши они увесили серьгами, угощают Гайденовым хаосом, Робертом-Дьяволом, Фра-Дьяволом и всеми сладкозвучными чертенятами музыки. Про лакомку рот и говорить нечего... А что выдумали они для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа?»
А вот, оказывается, выдумали, написали!
Бестужев стал читать гоголевский «Нос».
Прочел и развел руками... Ждал чего-то возвышенного, лирического, а здесь — издевка, насмешка, сатира. Потеря главным героем части своего существа, носа, не решена в таком плане, как, скажем, у Стерна, Гофмана или Шамиссо.
И вообще к чему эта сатира?
Пушкин, видимо, понял, что читатель будет в недоумении, и потому присовокупил свое пояснение к рукописи: «Мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись».
Бестужев отложил журналы и сидел у стола в раздумье.
Эти долгие годы царской ссылки, эти десять лет под пилой судьбы совершенно выбили его из литературной колеи. Бестужев чувствовал — он в чем-то отстал, чего-то не понимает в сегодняшней российской словесности...
Но тут же другой внутренний голос задорно перебил: «А почему же читатели России так любят все, что пишет Александр Марлинский? Почему?»
II
Лихорадка и приливы крови к голове не оставляли Бестужева. В таком состоянии он не мог писать и очень страдал от ничегонеделания.
А время бежало. Пантикапейское лето проходило. Обязательный карантин кончился, и офицерское обмундирование было уже готово.
Получив новенький мундир прапорщика, Бестужев невольно вспомнил далекое прошлое: как в ноябре 1817 года он впервые надел офицерские эполеты. Но ведь это было всего лишь после полутора лет нахождения в лейб-гвардии драгунском полку, а не как теперь — через восемь долгих мучительных лет боевой солдатской службы. Тот первый офицерский мундир шил лучший санкт-петербургский портной Констан, а не какой-то безвестный одессит. И эполеты на том были не аплике, а настоящие, серебряные. Они тяжело падали с плеч.
Но все это пустяки.
«Эполеты важный перевес, хотя бы они были и аплике», — писал он Полевым.
Приходилось понемногу собираться в свои гибельные Гагры. Бестужев ждал подходящей оказии. И ему повезло: в Керчь пришел корвет «Ифигения». На корвете путешествовал новороссийский и бессарабский генерал-губернатор граф Михаил Семенович Воронцов. Он обозревал восточные берега Черного моря.
Опального декабриста прапорщика Александра Бесту жева представили графу. Граф Воронцов, как известно, не жаловал поэта Александра Пушкина, но весьма благосклонно принял известного романиста, кавказского героя Александра Бестужева. Узнав, что Бестужеву надлежит следовать в Суджук-Кале, Воронцов пригласил его идти на корвете «Ифигения». Бестужев с большой благодарностью принял предложение графа. В пути он много, со всегдашним своим остроумием, рассказывал графу о Черномории, и граф Воронцов сочувственно отнесся к печальной судьбе прапорщика Бестужева, который к тому же был так болен и назначен в погибельные Гагры. Граф сказал, что будет ходатайствовать через Бенкендорфа перед царем об облегчении участи больного Бестужева, будет просить, чтобы ввиду расстроенного здоровья Бестужева перевели бы из военной службы в гражданскую, «чтобы он мог употребить досуг на занятие словесностию».
А пока кочеванье Александра Бестужева продолжалось.
С осени 1836 года он снова находился в отряде генерала Вельяминова. «Кочеванье до того мне надоело, что я готов бы быть скорее станционным смотрителем, чем в теперешней шкуре», — говорил он.
Но его не оставляла надежда: авось наконец примут во внимание его подорванное в боях и походах здоровье и отпустят на гражданскую службу.
Увы! 23 ноября 1836 года последовала жестокая резолюция царя на доклад Бенкендорфа.
Рукою Николая I было написано:
«Мнение гр. Воронцова совершенно неосновательно, не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы. Перевесть его можно, но в другой батальон».
Как говорится: «Тех же щей...»
Прапорщик Бестужев был переведен из 5-го в 10-й линейный, стоявший в Кутаиси. Получалось так: Бестужева следует поставить не туда, где бы он мог оказаться полезнее, а туда, где он будет безвреднее! Бестужев был страшно удручен такой «монаршей милостью»: «Едва возвратясь из многотрудной экспедиции за Кубанью, я должен с нового года начать мое тяжкое кочеванье в Тифлис и в Мингре-лию — царство лихорадок и предать свое полуразрушенное здоровье прихотям жаркого климата надолго, может навсегда «.
Приходилось следовать по назначению — в Кутаиси через Тифлис.
И Александр Бестужев в полной безнадежности писал брату в Петербург:
«Но могу ли я, гоняемый из конца в конец, не проводя двух месяцев на одном месте, без квартиры, без писем, без книг, без газет, то изнуряемый военными трудами, то полумертвый от болезней, не вздохнуть тяжело и не позавидовать тем, которые уже кончили земное скитальчество? «