Глава десятая.

...Да вдруг алтын

I

Когда Бестужев выезжал из Ставрополя, владелец гостиницы Христофор Неотаки уговаривал Бестужева остановиться в Пятигорске у него же: предприимчивый Неотаки содержал ресторацию и номера и на кавказских водах.

— Будете довольны: это в самом центре города, у бульвара, в двух шагах от нарзанного источника и николаевских ванн. Номера в бельэтаже, а ресторация внизу. В ресторации играют в карты, а по воскресеньям танцуют, — расхваливал Неотаки, как будто Бестужев ехал в Пятигорск развлекаться.

И вот Бестужев и его случайный попутчик, гусарский штаб-ротмистр, тоже ехавший из Ставрополя на минеральные воды, наконец дотащились до Бештау.

Коляска въехала в улицу, заставленную неприглядными разноликими домишками.

— Это городское предместье? — спросил у ямщика штаб-ротмистр.

— Нет, это уже город. Солдатская слободка.

— Хорош город: ни заставы, ни кабака, ни острога! — вырвалось у Бестужева ироническое.

У ворот домишек сидели девчонки и бабы-солдатки.

— Здеся порожняя квартира, ваше благородие! Не угодно ли? — зазывали они.

— Ни одного порядочного личика, — рассмеялся штаб-ротмистр. Он ехал не только подлечиться, но и поразвлечься. — И откуда набрались такие?

— Из Расеи. Видите — курносые. Приехали к мужьям, — ответил ямщик.

Коляска поворотила за гору, и взорам путников представился весь Пятигорск: добротные, не такие, как в слободке, а настоящие городские дома, бульвар с затейливыми беседками, домики купален и весело разбежавшиеся по склону возвышенности сады.

— Вот она, гостильница, — сказал ямщик, останавливаясь у нелепо длинного каменного дома.

Все оказалось таким, как говорил Неотаки. Его хваленая ресторация, пропахшая бараниной и пряностями, стояла у самого бульвара. При ней оказалась и комната для развлечения столичных гостей. В ней, в сизых облаках табачного дыма, сидели играющие в карты господа офицеры в сюртуках без эполет и в мундирах с эполетами и разного вида штатские.

Бестужев не стал подыматься в бельэтаж — и без того все ясно: у Неотаки шумно, душно и неуютно. Надо искать квартиру не в центре, а где-либо поближе к природе.

И он нашел комнату на краю города, у Машука. Окна комнаты выходили на гору. Здесь стояла благостная тишина, было много воздуха и зелени и мало людей.

Людей Бестужев видеть не хотел. Но на бульваре и в аллеях, ведущих к источнику, было людно. По бульвару бродили военные всех мундиров и чинов и статские всех сословий: помещики, купцы, мещане и среди них даже кое-где мелькала монашеская скуфья. Бестужев без удовольствия ходил к ключу пить тепловатую, зловонную воду. И с удовольствием лежал в ванне.

Он так ослабел, что не мог долго ходить. Он видел себя в зеркале: желт, худ — краше в гроб кладут. Не до прогулок по аллеям.

Бестужев уже второй месяц лечился в Пятигорске. Он принимал нарзанные ванны и соблюдал диету — не ел мясного и соленого и не пил никакого вина, даже кизляр-ского.

А облегчение не наступало. Приливы крови к голове не прекращались, а по ночам снова начиналось «трепыхание сердца «.

Казалось странным, что в походных трудностях и лишениях, в напряженной боевой обстановке он чувствовал себя лучше, чем здесь, на отдыхе. Там все солдатские и литературные неприятности как-то отходили прочь, а здесь они давили тяжелым грузом.

Заниматься словесностью Бестужев не мог — он ничего не писал и читал только газеты.

«Мое нервозное сложение — Эолова арфа, — жаловался он своему всегдашнему корреспонденту брату Павлу. — Непогоды ржавят струны, и ветры рвут их, а милые читатели упрекают: «что вы ничего не пишете?» Положил бы я их на мою Прокрустову кроватку — посмотрел бы, много ли бы они написали романов?»

Бездеятельность и тоска донимали его.

«Ей-богу, лучше пуля, чем жизнь, какую я веду!» — писал он брату.

И вдруг случилось невероятное. Случилось то, о чем он мечтал все эти ЕОДЫ. Из батальона пришло известие: рядовой Александр Бестужев произведен за боевые отличия в унтер-офицеры.

— Это Засс! Вот молодец! Добился-таки!

Что унтер-офицерский чин — начало всего, первая самая важная ступень на пути к освобождению, Бестужев знал давно. Став унтер-офицером, можно скорее выявить себя, чем рядовому: под его командой будет у же часть стрелковой цепи. А стрелки ведь всегда принимают бой первыми. Оставалось добиться офицерского чина, чтобы можно было подумать и об отставке. Думать о том, чтобы уйти от постылой зависимости и целиком отдаться литературе «Брюхом хочется в офицеры», — признавался он брату.

Одновременно с производством в унтер-офицеры Бестужев узнал, что его Черноморский батальон готовится к очередной экспедиции. Надо «омыть в крови свои новые галуны», решил он. Он готов был бросить все лечение и мчаться назад в батальон. Но здоровье не позволяло, приходилось сидеть у этих Пяти гор...

Каждый день, прожитый в Пятигорске, казался Бестужеву вечностью... Поправлялся он медленно, но все-таки было радостно, что шло на поправку.

Только в начале сентября Бестужев смог оставить опостылевший Пятигорск.

«Хорошенько вылечиться не имел время, ибо лежал без движения, да и теперь с трудом пройду шагов пятьдесят, — писал он брату. — Но иду все-таки в экспедицию: хочу отведать, не лучше ли поможет горный воздух и дым пороха, чем воды».

II

Всю промозгло-сырую закубанскую осень и часть такой же нелегкой зимы Бестужев провел в походах по всему Закубаныо в экспедиционном отряде генерала Вельяминова. Отряд находился в беспрерывных жарких схватках с шапсугами.

И снова, как в прошлых походах с Зассом, приходилось прежде всего бороться не с шапсугами, а с природой. Как и тогда, шли при отвратительной погоде: дождь сменялся ливнем, ливень — градом. Ко всему этому дул пронизывающий, пробирающий до мозга костей ветер.

Но желание отличиться, выявить себя было у Бестужева так велико, что он перенес все тяготы лучше других.

«Никто бы не поверил, увидев меня по возврате из Пятигорска, чтобы я мог выдержать военные труды и при хорошей погоде: до того я был худ, бледен, болезнен, и что ж? Я вынес втрое против здоровых, потому что батальоны чередовались ходить в дело, а я, прикомандирован будучи к черноморским пешим стрелкам, для введения у них военного порядка, ходил без отдыха каждый день в цепи с утра до вечера, не зная, что такое сухая одежда, и потом ночуя в мокрой постели».

В каждом «деле» он был по-всегдашнему безрассудно храбр и дважды упоминался в скупых реляциях генерала Вельяминова, о которых сам отзывался так: «У Вельяминова даром и запятой не достанешь, не только строчки».

И в Закубанье пули щадили Бестужева. «Не укусила ни одна свинцовая муха», — более с сожалением, чем с ухарством, говорил он.

О литературе во время экспедиции, конечно, нечего было и думать. «До того разучился писать, что двух строк связать не могу», — признавался он.

К весне 1836 года Бестужев вновь очутился в гарнизоне уже знакомого ему гибельного Геленджика.

Крепостца у залива была с трех сторон окружена немирными черкесами. Гарнизон Геленджика, в сущности говоря, оказывался в своеобразной ловушке. Приходилось все время быть начеку. Меткие горцы поражали со скал даже часовых на крепостном валу.

Для того чтобы гарнизон мог отправиться на свои близкие огороды за овощами, приходилось наряжать конвой.

С Россией Геленджик сообщался лишь морем, потому в крепости было очень плохо с продовольствием: кормили рыбой и солониной, которую Бестужев не мог видеть — еще не забылась тухлая фортславская, наградившая его на всю жизнь мучительным солитером. В письмах к Полевым в Москву Бестужев горько шутил, что в Геленджике «куры дороже, чем в Москве невесты».

Жил гарнизон в низких темных и грязных землянках, душных в тепло и сырых в непогоду.

«Вы, горожане, постигнуть не можете, каким неудобствам подвержен военный кавказец! Как дорого ему обходится малейшая безделка и сколько здоровья уносит у него недостаток всех удобств! От дыма я потерял почти глаза, не говоря уже о беспрестанной мокроте, о зное и холоде».

И, как всюду на побережье, в Геленджике свирепствовали лихорадки. Крепостной лазарет не вмещал больных. В ротах царила такая смертность, что из Керчи на военном корвете приезжал дивизионный врач произвести следствие.

Плохо чувствовал себя и Бестужев. «У меня не только шум, а вой в ушах», «всякое умственное занятие привлекает кровь к голове», — жаловался он.

Он ждал тепла, лета. Надеялся поправиться. «Жду тепла для купанья в море и приемов морской воды для разжижения крови», — писал он в апреле.

Но и в мае не стало теплее.

«Я опять очень болен. Геленджик меня уходит. Да и можно ли быть здоровым в землянке, где на ногах сапоги плесневеют, где под полом лужа, а кровля решето. У меня род горячки с рвотою, отдало было, да теперь вновь хуже прежнего. Смертность в крепости ужасна, что день — от трех до пяти человек умирает. Отряд должен скоро быть сюда, и, если меня не прикомандируют к нему, я, право, не знаю, как и вынесу эту мерзкую жизнь».

Он проклинал Геленджик. «С тех пор как я на Кавказе, никогда и нигде не жил я так скверно». «Это настоящая ссылка: ни писем, ни развлечений», — писал он.

В один из последних дней мая в Геленджик забежал фрегат «Бургас». Когда Бестужев увидал, как в бухте заполоскались паруса, он подумал: фрегат обязательно привез из России почту. Уже более месяца в Геленджик не заходил ни один пароход Черноморской военной флотилии. И он поспешил к коменданту, куда обычно доставлялась почта.

Догадка Бестужева была верна — фрегат «Бургас» направлялся из Керчи в Сухум для промеров дна бухт и захватил с собой почту для Геленджика.

Комендантом в Геленджике служил майор Петр Игнатьевич Воецкий. Он сочувственно, по-приятельски относился к Бестужеву.

К огорчению Бестужева, ни писем, ни журналов он на этот раз не получил. Братья Полевые писали сравнительно недавно, а братец Павел, очевидно, опять «праздновал лентяя» — ленился писать.

— Что, Александр Александрович, тебе ничего нет? — спросил майор Воецкий, видя расстроенное лицо приятеля.

— Да-а, пишут... — слабо улыбнулся Бестужев.

— Ну почитай вот газету, — предложил майор, протягивая нумер «Русского инвалида», оставленный на столе.

«Русского инвалида» не читали. Никаких особых новостей от него в Геленджике не ждали. Бестужев машинально взял газету и вернулся к себе в дрянную землянку. Он плюхнулся на осточертевшую койку и посмотрел газету. К его удивлению, нумер был совершенно недавним — от 3 мая. Чтобы какая-нибудь корреспонденция пришла бы из Петербурга через три недели — было удивительно. Обычно на это уходило вдвое больше времени.

Бестужев принялся читать последнюю, четвертую страничку газеты. На первых трех печатались разные официальности, и лишь на четвертой можно было найти что-либо иное. Здесь иногда помещались коротенькие военные историйки-анекдоты, здесь извещалось, что сегодня можно увидеть в театре, и здесь же приводились сведения о «приезжающих и отъезжающих г. г. военных штаб — и обер-офицерах».

Анекдота не оказалось, о театре было сказано так: «На Александрийском Т. Людмила. Драма в трех отделениях. Две Маргариты — комедия-водевиль в трех действиях».

А ниже шел столбец приехавших и уехавших. Приехали в С.-Петербург из Вильны, Москвы, Торжка, Пскова и других городов. Уехали в Астрахань, Устюг Великий, Ковно, Лугу. И кто такие? Генерального штаба полковник, штаб-ротмистр Ахтырского гусарского, подполковник 20-го Полтавского, штабс-капитан Уланского полка и так далее.

Какие счастливцы — едут туда, куда хотят! А он?

Рука, державшая газету, опустилась. Он невидящими глазами смотрел в грязный потолок землянки. Потом снова поднес к глазам квадратик газеты:

— Посмотрим, что там на первых страницах, где производства, переезды, увольнения...

Снова замелькали фамилии и названия полков. И вдруг среди других, в рубрике «производятся», Бестужев увидел:

«За отличие в делах против горцев по линейным батальонам 3-го Черноморского линейного батальона из унтер-офицеров в прапорщики Бестужева с переводом в 5-й линейный батальон».

Он вскочил, прочел другой, третий раз, не веря себе, и бросился к Воецкому.

— Петр Игнатьевич, смотри, вот! — радостно закричал Бестужев, вбегая в комендантскую. — Вот прочти! Наконец произвели! — протянул он газету.

Воецкий прочел.

— Да! — широко улыбнулся комендант. — Прапорщик! Поздравляю, Александр Александрович! Поздравляю, брат! Давно пора! — горячо говорил Воецкий, крепко пожимая руку сиявшего Бестужева.

— Петр Игнатьевич, скажи, а где же стоит этот пятый? — спросил Бестужев.

— Пятый батальон стоит... — отвечал как-то не спеша, без прежнего оживления майор Воецкий, — стоит, к сожалению, в крепости Гагры.

— А где это?

— Тут, в Абхазии, не доходя до Сухума.

— А почему говоришь — к сожалению?

— Потому что Гагры — самое гиблое место на всем нашем побережье.

— Что, в Гаграх лихорадка похлестче здешней?

— Да, и это. У нас весь гарнизон обновляется раз в полтора года, а там комплекта едва на полгода хватает, такая смертность!

— А с провиантом как?

— Много хуже! У нас, в Геленджике, все же раз в год привозят из России на баркасах свежую говядину и даже кур, а в Гаграх круглый год — одна старая, пожелтевшая солонина.

Бестужев слушал, помрачнев.

— Ну и жизнь! — вырвалось у него.

— Жизни в Гаграх никакой. Как в тюрьме. За крепостной вал не ходи. Мы хоть с отрядом наведываемся в наши огороды, а в Гаграх от вала не ступи шагу — подстрелят. Укрепление построено у самой подошвы гор, близ ущелья. Горцы стреляют сверху. Гарнизон ни днем, ни ночью не знает покоя. Внутри укрепления нет ни вершка, укрытого от метких пуль абхазцев. Бьют на выбор. Часто из артельного котла вместе с кашей солдаты вычерпывают горские пули.

Бестужев внимательно слушал, затягиваясь трубкой.

— От такой напряженной жизни солдаты пропадают: старослуживые спиваются, а молодые гаснут от тоски и отчаяния. У них же нет никаких утех, никакой радости. Ведь в крепости Гагры нет ни одной женщины. Все женское естество в тамошнем укреплении — это комендантская кошка Машка...

Бестужев кивнул головой, поблагодарил за обстоятельный рассказ и вернулся к себе.

Вот дождался милости! Как будто бы оценили его боевые заслуги и тут же нанесли очередной коварный, жестокий удар!

Ведь это же снова изощренная издевка! Самодержец Николай Павлович не забывает Александра Бестужева! Волны царского «потопа» продолжают безжалостно хлестать Бестужева!

Это повышение похоже на замаскированный смертный приговор!

И тут же подумалось ироническое: «Но все же я — офицер! На моих похоронах уже будет присутствовать не один артельщик, а целый взвод!»

Бестужев повалился на постель. И опять с новой силой прилила к голове кровь...

Он лежал в забытьи...