Судорожные биения сердца
I
И вот снова перед глазами Бестужева живописно раскинувшийся по скату горы Ставрополь.
Та же россыпь белых низеньких хат, среди которых высится колокольня городского собора, и тот же обширный, по-весеннему прозрачный городской сад с приятным бульваром.
По облику Ставрополь — обычный, средней руки, русский город. Но это уже — Кавказ. Отсюда уже виден величественный Кавказский хребет. Он возникает где-то там, меж мглой долин и синевой неба.
В сорока верстах от города начинаются аулы татар-ногайцев, которых называют черкесами (персидское «серкешь» — разбойник).
И здесь, в русском Ставрополе, уже чувствуется черкесское влияние — все хотят быть похожими по виду на них. Самый невоинственный столоначальник какого-либо мирного учреждения был обязательно одет в черкеску с шестнадцатью ружейными патронами на груди. А о военных нечего и говорить: они ходили в папахах, а не в киверах и шляпах и вместо шпаги или сабли обязательно носили на узкой ременной портупее через плечо черкесскую шашку с голой рукоятью.
Такую вольность в форме допускали на Кавказе все — от прапорщика до генерала. Каждый хотел быть «кавказцем».
На главной, единственной правильно застроенной Черкасской улице Ставрополя стояли присутственные места: дом командующего войсками, штаб со всеми комиссиями — провиантской, комиссариатской и военно-судной. На той же улице расположены и каменные добротные дома ставропольских купцов и лавки: суконная, где господа офицеры покупают материалы на сюртуки и бешметы, мясной ряд, мелочная лавка, где найдешь все — от хлеба до нюхательного табаку, и, конечно, винный погреб с обязательным кизлярским. А вон и самое главное здание в Ставрополе — гостиница грека Христофора Неотаки.
Сюда и направился Бестужев. В гостинице жили все военные, ждущие отправления в экспедицию или возвратившиеся из нее.
Прошлой зимой, приехав сюда впервые, Бестужев поместился в одном номере со старшим адъютантом штаба добродушным толстяком майором Петром Аполлоновичем Кохановым, который принял живое участие в судьбе сосланного декабриста. Коханов пригласил Бестужева к себе, хотя занимал неважный, темный номер четырнадцатый. Майору было безразлично: и что его майорские эполеты, некогда вызолоченные, теперь совершенно потускнели, и что он, старший адъютант штаба, занимает не лучший номер по Савельевской галерее. Днем он неотлучно находился в штабе, а весь вечер пребывал в гостиничной ресторации или в тамошней бильярдной и только на ночь заявлялся в свой номер четырнадцатый.
Кроме бильярдной в гостинице Неотаки, в желтой комнате, стояли ломберные столы и лежали газеты «Русский инвалид» и «Северная пчела».
Сюда же, в гостиницу Неотаки, на адрес П. А. Коханова, шла вся корреспонденция Бестужева — письма и журналы, которые аккуратно присылали ему Полевые.
Приехав в гостиницу, Бестужев сразу же набросился на почту.
Письма были от Шнитниковых из Дербента, от братьев Полевых из Москвы, от брата Павлика и сестер из Петербурга. Все старые, двухмесячной давности. А вот сверточек — дослали Шнитниковы — журнал «Молва».
Это интересно, это — кстати!
Александр Александрович разорвал пакет, стал читать.
Небольшая книжечка в знакомой серенькой обложке:
МОЛВАгазета мод и новостей, издаваемая при Телескопе
Москва 1834 Часть осьмая
Это последняя часть года, нумера от 38-го до 52-го. Взглянул на содержание верхнего, № 38: «Китайский брак» (отрывок из путешествия)».
— Страсть как интересно!
Дальше шло обычное — смесь, библиография и какие-то «Литературные мечтания».
— Это любопытно. Взглянем!
Две странички, и вместо подписи автора предуведомление редакции: «Продолжение обещано».
Листал все выпуски. Оказалось, «Литературные мечтания» были не в каждом нумере, и редакции приходилось не раз утешать благосклонного читателя, заявляя: «опять не кончилось» или: «в следующем листке».
Стал читать с первого нумера:
«Литературные мечтания (элегия в прозе)».
— С претензией! Манерно!
Глаза забегали по строчкам этой, растянутой на десять номеров, критической статьи. Искал, а где же о нем, об Александре Марлинском? Кое-где автор упоминал и о нем, но говорил вскользь, ни разу не сказал о «Русских повестях» во весь голос. В двух случаях походя лягнул романтизм и тем самым бросил камушек в огород Марлинского: «Не буду толковать даже и о блаженной памяти классицизма и романтизма — вечная им память!..» И особенно это, прямо направленное лично против него, Марлинского: «...разве в каком-либо Дагестане можно еще с важностью рассуждать об этих почивших страдальцах — классицизме и романтизме?»
Это, конечно, по поводу его большой литературной статьи в связи с романом Н. Полевого «Клятва при гробе», что была помещена в прошлом году в «Московском телеграфе».
Для него романтизм еще свеж, еще волнует, а вот для этого критика романтизм уже как что-то прошлое, ушедшее...
Подумалось: «Сейчас, сейчас скажет и обо мне!»
И вот наконец автор «Литературных мечтаний» заговорил в полный голос: «Почти вместе с Пушкиным вышел на литературное поприще и Марлинский. Это один из самых примечательнейших наших литераторов. Он теперь безусловно пользуется самым огромным авторитетом; теперь перед ним все на коленях, если еще не все в один голос называют его русским Бальзаком, то потому только, что боятся унизить его этим и ожидают, чтобы французы называли Бальзака французским Марлинским».
— Что ж, запев неплох! И слово «огромным» выделено, напечатано курсивом. Посмотрим, что будет дальше.
«В ожидании, пока совершится это чудо, мы похладнокровнее рассмотрим его права на такой громадный авторитет. Конечно, страшно выходить на бой с общественным мнением и восставать явно против его идолов; но я решаюсь на это не столько по смелости, сколько по бескорыстной любви к истине. Впрочем, меня ободряет в сем случае и то, что это страшное общественное мнение начинает мало-помалу приходить в память от оглушительного удара, произведенного на него полным изданием «Русских повестей и рассказов» г. Марлинского, начинают ходить темные толки о каких-то натяжках, о скучном однообразии и тому подобном. Итак, я решаюсь быть органом общественного мнения. Знаю, что это новое мнение найдет еще слишком много противников, но как бы то ни было, а истина дороже всех на свете авторитетов».
— Вот оно, началось! «Натяжки», «скучное однообразие «!
«На безлюдьи истинных талантов в нашей литературе талант г. Марлинского, конечно, явление очень примечательное. Он одарен остроумием неподдельным, владеет способностью рассказа, нередко живого и увлекательного, умеет иногда снимать с природы картинки-загляденье».
— Снова золотит пилюлю!.. А вот и она сама, «пилюля»:
«Но вместе с этим нельзя не сознаться, что его талант чрезвычайно односторонен, что его претензии на пламень чувств весьма подозрительны, что в его созданиях нет никакой глубины, никакой философии, никакого драматизма; что вследствие этого все герои его повестей сбиты на одну колодку и отличаются друг от друга только по именам; что он повторяет себя в каждом новом произведении; что у него более фраз, чем мыслей, более риторических возгласов, чем выражений чувства...»
«Вещи всего лучше познаются сравнением. Если два писателя пишут в одном роде и имеют между собою какое-нибудь сходство, то их не иначе можно оценить в отношении друг к другу, как выставив параллельные места: это самый лучший пробный камень. Посмотрите на Бальзака: как много написал этот человек и, несмотря на то, есть ли в его повестях хотя один характер, хотя одно лицо, которое бы сколько-нибудь походило на другое?
Таковы ли в сем отношении создания г. Марлинского?
Притом сколько натяжек. Можно сказать, что натяжка у г. Марлинского такой конек, с которого он редко слезает. Ни одно из действующих лиц его повестей не скажет ни слова просто, но вечно с ужимкой, вечно с эпиграммою, или с каламбуром, или с подобием; словом, у г. Марлинского каждая копейка ребром, каждое слово завитком...»
«Впрочем, в его повестях встречаются иногда места истинно прекрасные, очерки истинно мастерские: таковы многие картины, снятые с природы, исключая, впрочем, Кавказских очерков, которые натянуты до тошноты, до пес plus ultra. По мне, лучшие его повести суть «Испытание» и «Лейтенант Белозор»: в них можно от души полюбоваться его талантом, ибо он в них в своей тарелке. Он смеется над своим стихотворством, но мне перевод его песен горцев в «Аммалат-Беке» кажется лучше всей повести: в них так много чувства, так много оригинальности, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими.
Словом, г. Марлинский писатель не без таланта, и был бы гораздо выше, если б был естественнее и менее натягивался».
«Натяжки», «конек, с которого он не слезает», «более фраз, чем мыслей», «герои, сбитые на одну колодку», «никакой глубины» — это о нем, о его «Русских повестях и рассказах»!
Кровь ударила в голову. Застучало в висках, и, больно кольнув, затрепыхалось сердце. Перёд глазами все поплыло...
Бестужев схватился за лоб, чтоб не так кружилась голова. В изнеможении откинулся на мягкую спинку дивана...
— Александр Александрович, где вы? Приехали? Пойдемте, голубчик, обедать. Христофор сегодня угощает нас фазанами! — входя в номер, весело говорил Петр Аполлонович Коханов.
Увидев Бестужева в полуобморочном состоянии, Коханов встревоженно подбежал к нему.
— Александр Александрович, что с вами? Вам дурно?
— Да... немного... кружится голова...
— Это от переутомления. Это от экспедиции! С Зассом не всякий выдержит! — сказал Коханов и кинулся из номера.
Он тотчас же привел к Бестужеву обедавшего в ресторации штабного лекаря. Бестужеву пустили кровь, напоили чаем с ромом и велели полежать.
Бестужев лежал на диване, не выпуская из рук злосчастного журнала «мод и новостей».
Когда все ушли, он еще раз полистал «Молву». Мелькали малоинтересные, никому не нужные новости вроде «ужаснейшего пожара в Туле» и все эти замыкающие каждый выпуск журнала крашеные картинки журнала мод, где изображались нарядные девушки и дамы и где давались необходимые пояснения к этим модным обновкам: «шляпка с пером» или «платье из печатной кисейки», «лента кадрилье».
А вот и последний, 52-й нумер. В нем окончание этой злой «элегии в прозе», которую Бестужев так и не дочитал.
Под «Литературными мечтаниями» стояла подпись: «он — инский. Чембар. 1834. Декабря 12 дня».
И «Чембар», и дата — снова издевка над ним, Марлинским. Ведь он же поставил под той своей большой литературно-критической статьей в «Московском телеграфе»: «Дагестан, 1833».
Полевой как-то написал Бестужеву, что в «Молве» у Николая Ивановича Надеждина стал работать критиком и рецензентом недоучившийся студент университета с какой-то, вроде польской, фамилией на «ский».
— Вспомнил эту фамилию: Белинский! Конечно, это он, Белинский!
II
Приливы крови к голове и звон в ушах не утихали. Совершенно нарушился сон, он стал неглубоким, прерывистым, непрочным. В нем странно соединялось все: сегодняшнее и давнее. И лихие походы в Закубанье с генералом Зассом, и дербентские бабьи наветы Секлетиньи Онуфриевны, и памятный день 14 декабря на Сенатской площади, где Александр Бестужев, готовясь к схватке с царем, точил свою драгунскую саблю о камень Фальконетова монумента... Сон не приносил успокоения, не освежал.
Добродушный майор Коханов, допоздна сидевший в ресторации за ломберным столом, спал как младенец, а Бестужев томился в бессоннице. Он пробовал еще раз «отворять кровь», но понимал, что злоупотреблять этим не годится. Бестужев стал мрачен, нелюдим. Ни читать, ни писать он не хотел и не мог.
«Не пью ни водки, ни вина, ем почти одне травы, и все, чуть жарко в комнате, со мной становится дурно, и сердце рвется от биения, а потом долго болит голова», — жаловался он.
Слухи о том, что автор «Русских повестей» болен, докатились даже до столицы. Сенковский поместил в «Библиотеке для чтения» заметку:
«Мы получили прискорбное известие, что А. Марлинский был долгое время болен и что здоровье его не восстановилось. Одно это обстоятельство доселе лишает наших читателей удовольствия наслаждаться трудами этого блистательного писателя».
Коханова беспокоило состояние здоровья приятеля, и он настойчиво советовал Александру Александровичу подать рапорт с просьбой об отпуске для лечения. Бестужев послушался его и написал прошение на имя командующего войсками Кавказской линии генерал-лейтенанта Вельяминова. Бестужев просил предоставить ему отпуск для лечения в Пятигорск.
«Отчаянное состояние здоровья заставляет меня просить ваше превосходительство о последней милости... Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление нарзана. На водах, по крайней мере, дыша горным воздухом и пользуясь советами искусных врачей, я мог бы если не скорее ожить, то легче умереть».
Генерал Вельяминов разрешил Бестужеву отправиться в Пятигорск «для излечения судорожных биений сердца».
И в середине мая Бестужев уехал к Пяти горам.