Per aspera ad astra!
I
Впервые «государственный преступник» Александр Бестужев отправлялся в такое далекое путешествие один, без обязательного провожатого, жандармского унтер-офицера.
Он ехал через Кубу, Шемаху, Нуху, Колодцы — в Тифлис. «Проехал сквозь Гори и въехал в ущелие Боржомское, которое должен был огибать по гребню, висящему над бушующей Курой, которая залила, размыла, сорвала нижнюю дорогу и опрокинула мосты. Эта дорога почти страшна, но зато как она прелестна! Что за дикие грозные виды, что за разнообразие видов!» — так описывал он впоследствии свой путь.
В начале мая Бестужев приехал в Тифлис, пробыл в нем три недели и в последних числах мая доставился в Ахалцых.
«Климат здесь русский: окрестности наги, но горы красят. Природа не прелестна, зато своенравна, своелична, дика», — писал он из Ахалцыха.
Конечно, бытовые условия жизни в этой полуразрушенной закубанской крепостце были несравненно хуже, чем в Дербенте, но зато отсюда было больше боевых дорог, чем из Дербента.
И начальство оказалось иным. Хотя майор Василий Григорьевич Зенин, так же как и дербентский подполковник Васильев, весь век прослужил на Кавказе и был такой же простой человек, «со всеми привычками палатки», но он имел прекрасное сердце. Зенин приветливо, безо всякого предубеждения и вражды, встретил и принял Бестужева.
Глядя на развалины крепостцы, на пустынные окрестности, Бестужев бодро писал: «Скука, я думаю, не съест меня здесь — я буду отражать ее пером».
Но заниматься в Ахалцыхе словесностью все же не пришлось. Приходилось думать все о том же — как бы поскорее вырваться из скучной, безнадежной гарнизонной службы. Бестужев не переставал хлопотать в Тифлисе о переводе в действующий отряд. Он просил перевести его в какой-либо кавалерийский полк — казачий или в ряды мусульманских волонтеров. «Мое расстроенное здоровье, опыт и привычка моей прежней службы делает кавалерию единственно возможным для меня родом службы», — писал он в своем рапорте.
В середине августа его старания увенчались успехом: Бестужева откомандировали в отряд генерала Вельяминова, действовавший на восточном берегу Черного моря.
Цель Закубанского похода генерала Вельяминова определялась так: «Избрание удобнейшей дороги к Геленджику и постройка на ней крепостей, которые бы служили звеньями цепи, годной сковать народы, соседние Черноморью, и разъединить их от воинственных соседей точками опоры нашего военного и торгового сообщения между берегом Черного моря и Кавказской линией».
Для этого и начали строить крепость на реке Абени, в сорока верстах от Кубани. Туда и отправился Бестужев.
Наконец исполнялась его давнишняя мечта — размеренно-монотонная мирная жизнь гарнизона сменялась разнообразной, полной опасности боевой жизнью военного лагеря. В земле шапсугов военные стычки не прекращались ни на минуту.
На реке Абени все давалось с боем. Вот когда Бестужев мог вдоволь насладиться им. Каждый день, каждый миг, каждый шаг — перестрелка. Нужна кружка мутной воды — стычка, нужна связка хвороста — схватка, нужно сено для коней — сшибка. Тревог, стрельбы, засад — сколько душе угодно. Писать здесь — некогда, но и скучать — некогда!
А он с удовольствием писал бы об этих замечательных русских солдатах, вместе с которыми жил и воевал и которых узнавал все более.
Русский солдат невозмутимо, без показного ухарства, смело шел в бой, точно выполнял обыкновенное, не стоящее особого внимания дело. С утра и до сумерек Бестужев был на джигитовках. В любой схватке он был впереди. Стрелки шли рубить лес или занимать аул — он кидался первым; «гаврилычи» (казаки) несутся за горцами — Бестужев с ними. «В опасности — пропасть наслаждений», — говорил он. «Мне любо, мне весело, когда пули свищут мимо. Забава мне стреляться с закубанскими наездниками, а закубанцы, черт меня возьми, такие удальцы, что я готов бы расцеловать иного! Вообразите, что они стоят под картечью и кидаются в шашки на пешую цепь — прелесть, что за народ! Надо самому презирать опасность во всех видах, чтобы оценить это мужество в дикаре. Они достойные враги, и я долгом считаю не уступать им ни в чем», — писал он.
У Бестужева появилось «огневое» куначество — у него оказались среди горцев привычные, всегдашние знакомые, «которые не стреляют ни в кого, кроме меня, выехав поодаль. Это род поединка без условий».
Такие поединки были совершенно в духе романтического Бестужева.
В начале октября шеститысячный экспедиционный отряд двинулся из Абина. Вел отряд сам командующий войсками Кавказской линии, участник Отечественной войны 1812 года, боевой генерал Алексей Александрович Вельяминов. Это был строгий, малодоступный, талантливый военачальник. Даже рядом с Ермоловым он не оставался в тени. На линии и в Черномории высоко ценили его, а горцы боялись сурового Кызыл-Дженераля — Вельяминов был рыж.
Если бивачная жизнь полна забот и хлопот, то походная — проста до чрезвычайности. Вот пробили утреннюю зорю. Подъем, молитва, каша.
— Стано-овись!
Стали в ружье. К строю подъехал генерал. Гаркнули: «Здражла!» Прозвучала команда: «Под приклад!» Взметнулись вверх и, лязгнув, легли на плечи кремневки. Лихо ударили барабаны.
— Справа, по отделениям, ма-арш!
И серые шеренги, дрогнув, двинулись.
— Двинулись, а куда? — невольно спрашивали новички.
— Про то барабанщик знает! — отвечали старослуживые.
Кавказский солдат навьючен, как ишак: скатка, тяжелое двенадцатифунтовое ружье, патронташ, шанцевый инструмент, походная торба, где сухари и все солдатские пожитки. А у одного-двух в роте к этому еще и несколько поленец сухих дровишек — для «сугрева» на первом горном привале.
Ходьба в горах — это не по плацу. Тут не только «гусиный», а простой человеческий шаг не подходит. Солдат должен шагать всей ступней, наклонясь вперед, потому что горная природа так велит: выпятя грудь, не больно взойдешь на гору! Погляди, как сноровисто, ловко ходит горец!
Отряд двинулся растянутым четырехугольником, живой подвижной крепостью. Основная масса пехоты с 28 орудиями и обозом продвигалась по долинам и через ущелья, по горным тропам. А боковые фасы прикрывали ее с флангов. Чтобы боковые стрелковые цепи не разрывались в переходе, часто перекликались сигнальные ротные рожки.
В этой экспедиции надо было прежде всего выдержать единоборство с самой кавказской природой — горами, скалами, ущельями, горными речками.
Стрелки карабкались по горам, сбивая оттуда противника. Они лезли, цепляясь за кусты, за острые выступы скал. Любой камень, любой кустик цепкого, колючего терновника грозил смертельной опасностью — за ними мог сноровисто хорониться шапсуг.
Горная дорога была перекопана, перегорожена каменными завалами, устроенными горцами. Каждый шаг приходилось отвоевывать штыком и киркой. Продвигаться быстро было невозможно — шли не более пяти верст в сутки.
И шли с беспрерывными боями.
Сверху били меткие горские пули и грохоча сыпались камни. Как всегда, горцы дрались отчаянно, не оставляя ни раненых, ни убитых. Только в одном ущелье Бестужев увидал двух, как-то свалившихся с кручи, ушибленных пленных. Они с ненавистью и ужасом смотрели на урусов, ожидая, что русские убьют их.
Но никто не собирался уничтожать пленных. Горцы были чрезвычайно удивлены, когда Бестужев заговорил с ними на их языке:
— Почему вы кидаетесь на нас с шашками? Не даете нам строить дорогу? — спросил он.
— Ваша дорога нам не нужна, — зло отвечал один.
— Вам же будет лучше, когда мы сделаем дорогу. Лучше будет ездить к морю продавать орехи, кукурузу, пальмовое дерево.
— Вы хотите сделать абазина солдатом, хотите сделать его урусом, а наши земли взять себе!
— У русских своей земли много.
— А зачем же урус пришел в горы? Значит, земли мало! — убежденно сказал абазин и угрюмо отвернулся, не желая продолжать разговор.
После нескольких недель боевых схваток, после тяжелейшего, немыслимого похода через непроходимые ущелья и подоблачные хребты, отряд наконец вышел к морю. Вновь стали лагерем. Внизу у моря раскинулся унылый земляночный городок, крепостца Геленджик.
Геленджик был первой ступенью к покорению восточного берега Черного моря.
«Мы кончили свой истинно замечательный и трудный поход сквозь неприступные ущелья, через хребты до Черного моря, — писал Бестужев. — Я перестал верить, чтобы свинец мог коснуться меня, и свист пуль для меня стал то же, что свист ветра, даже менее, потому что от ветра иногда отворачиваю лицо, а пули не производят никакого впечатления».
Бестужев любил бивачный, палаточный уклад жизни — не оставалось времени для неотвязчиво тягостных дум и размышлений. Но когда в землянке, как было здесь, в Геленджике, с потолка льется вода, когда вся одежда намокла и отсырела, становилось невмоготу.
Так недавно он собирался отгонять скуку пером, но в условиях такого земляночного житья заниматься словесностью было невозможно.
«Вы не сыщете Геленджика на карте, может быть, вы не подозреваете его и на белом свете. Эта крепость не более трех лет вышла на Черноморский берег, в бухте, весьма удобной для рейда», — писал он.
В Геленджике пробыли до ноября, а потом двинулись в Ставрополь, где находился штаб всех войск.
II
Ставрополь — центр Кавказской области. В нем находилось все начальство Кавказской линии и Черномории. Ставрополь не какой-нибудь Ахалцых. Это — пусть еще и молодой — но уже настоящий русский губернский город.
Но Бестужев все-таки решил не задерживаться в Ставрополе, хотя после утомительно тяжелой боевой и походной жизни в горах так приятно было очутиться в мирной обстановке. Хотелось не останавливаться на закончившемся походе, а еще раз показать себя в бою. В Ставрополе обычно снаряжались военные экспедиции за Кубань, и Бестужев решил снова проситься в какую-либо из них.
«Я же не могу утерпеть, чтобы не кидаться в полымя, да кроме того — горе обманутой надежды», — объяснял он брату свое решение.
В Закубанье все говорили о своеобразном, храбром генерале Зассе, который умело усмирял Закубанье не только силой, но и хитростью. Генерал Засс — страшилище для горцев. Его именем горские матери пугали своих детей. Среднего роста, худощавый, с тонкими чертами лица, длинноусый. Карие с хитринкой глаза всегда были налиты кровью, воспалены дымом бивачных костров и бессонными ночами: генерал Засс любил неожиданные ночные набеги. Засс был несколько раз ранен. Горская пуля раздробила ступню его правой ноги, он хромал, но не переставал участвовать в делах. Для Засса стычка, сшибка, рубка — как утеха, забава, потребность. Как охота для зверолова. Две недели покоя приводили Засса в тоску, а один ночной набег исцелял от всех недугов.
Он и его немногочисленная свита были одеты живописно, по-черкесски, щеголяли прекрасным вооружением Любимым оружием Засса был клинок. Это тоже характеризовало необычного генерала. Горцы звали Засса — «Хыр-сыз» («разбойник»). В их устах это звучало как высшая похвала, потому что грабеж считался у них не пороком, а добродетелью, удальством.
Реляции генерала Засса были тоже чрезвычайно своеобразны — он нарочно сгущал краски, преувеличивая опасность, создавая тревогу, беспокойство, лишь бы обосновать свою экспедицию. Лично он был храбр и любил говорить, что трус умирает сто раз, а храбрец — однажды. И что опасность — лекарство от всех болезней. Он был честолюбив, хотел всюду быть первым, хотел, чтобы у него все было отличным.
Генерал Засс был умен, дальновиден и хитер. Собираясь принимать представителей неприступного, несговорчивого аула, который еще колеблется — подчиниться русскому царю или нет, генерал Засс прикидывался больным. Он лежал в постели, обставив себя лекарствами и завесив окно. И говорил голосом умирающего. А когда горские старшины уезжали, убежденные в том, что их враг не опасен, потому что тяжело болен, генерал Засс в ту же ночь стремительно нападал со своим отрядом на непокоренный аул и овладевал им.
О генерале Зассе ходило много красивых легенд, Бестужеву понравилась одна. В жаркой схватке с русскими черкесы бежали. Казаки преследовали их. Засс увидел, как один черкес, пренебрегая опасностью, тащит тело убитого товарища (у черкесов обычай не оставлять тела врагу). Казаки уже хотели было зарубить черкеса, но генерал Засс остановил их. Он приказал пропустить горца с телом мертвого товарища, подскакал к изумленному черкесу и бросил ему кошелек с деньгами.
Все это — действительность и легенды — пришлось по душе романтически пылкому Бестужеву: он сам был таким же порывистым и неугомонным во всем. Под началом такого генерала и идти в бой!
Бестужев явился к Зассу и просил генерала принять его в отряд. Он покорил Засса своей вдохновенной жаждой боя. Засс с интересом смотрел на красивое, возбужденное лицо разжалованного гвардейца, отнесся к нему весьма сочувственно и принял в свой отряд.
И конец 1834 года Александр Бестужев прослужил у Засса, принимал деятельное участие в отважных набегах Засса за Кубань.
«Два набега за Кубань в горные ущелия Кавказа — очень занимательны» — так отзывался о них Бестужев. «Невероятно быстрые переходы в своей и вражеской земле, дневки в балках без говора, без дыма днем, без искры ночью — особые ухватки, чтобы скрыть поход свой, и наконец вторжение ночью в непроходимые доселе расселины» очень понравились ему.
Но Бестужев понимал всю нелепость своего участия в этих набегах.
Гуманист, философ, поборник свободы, он вынужден был драться с мирными горцами. Во имя чего? Не было ни времени, ни досуга поразмыслить об этом своем странном положении, в котором волею царского «потопа» очутился он, Александр Бестужев. Хотелось думать, что эти походы и кровавые стычки — только болезнь, которую надо преодолеть, чтобы жизнь в горах расцвела еще пышнее и краше.
Бестужев добился того, к чему стремился: генерал Засс собственными глазами увидел, оценил всю неустрашимость разжалованного драгунского штабс-капитана Александра Бестужева и представил его к производству в унтер-офицеры!
И Бестужев возвращался в Ставрополь из экспедиции окрыленный радужными надеждами.
Per aspera ad astrа!.. Нечего сказать: терний действительно хватало. «Трудов и лишений куча» — так писал он. И думал: но и звезды есть — вот они уже сияют в виде таких желанных унтер-офицерских галунов.