Глава шестая.

Судьба

1

Накануне этого злосчастного дня Оля пришла к Бестужеву посидеть вечерок. С утра Бестужев всегда был принужден находиться в роте, в казарме. Пообедав у радушных, заботливых Шнитниковых, он спешил к себе заниматься литературой. И в эти часы Оля не мешала ему работать.

Но на вечерней зорьке забегала — то ли постирать Александру Александровичу полотенце или платки, то ли проверить, не надо ли где-нибудь пришить пуговичку Когда обнаруживалось, что все пуговицы на месте, Бестужев тут же, при Оленьке, отрывал какую-либо из них и смеясь говорил:

— Вот видишь — оторвалась. Придется тебе приходить и завтра!

А сегодня Оля принесла с собой шелковую рубашку Александра Александровича, которую она вышивала затейливым узором. Они сидели рядком на кровати — никакой тахты у Бестужева не было. Оля вышивала, а Бестужев смотрел, как сноровисто движутся ее пальцы, как с каждым стежком все яснее и ярче получается узор. И то и дело, мешая ей, порывисто обнимал.

Да вы... уколетесь! кокетливо говорила девушка, но не отстранялась, а охотно отвечала на его поцелуи Оленька, невеста моя! повторял он.

В какой-то раз она на секунду оставила работу и, грозя исколотым иглой пальчиком, пропела стих, который слыхала от солдаток в слободе:

Подумалось, и впрямь как будто неровня, но — любимая!..

Нет, ровня, ровня! — искренно повторял Бестужев целуя Олю.

...А часы летели. И уже настала пора расставаться.

— Завтра, Оленька, меня вечером не будет дома, — с виноватым видом сказал Бестужев, обнимая ее на прощание.

— А где же вы будете? — встревожилась девушка. — В караул куда-либо назначили?

— Завтра я зван на именины к Ивану Петровичу cоберется наша мужская компания.

— А может, женская? — лукаво взглянула Оля.

— Ревнуешь?

— И ревную! — твердо ответила она. — Я прибегу, посмотрю...

— Хочешь исполнять обязанности визитир-рунда? Хочешь проверить посты? — улыбнулся Бестужев.

— Хочу!

— Ну что ж, ваше благородие, извольте! Приходи! — сказал он другим тоном. — Ты же знаешь, что я тебе всегда рад!

Назавтра вечером Бестужев сидел у Жукова. Собрались все свои: Корсаков, лекари Рождественский и Попов, священник отец Петр Демидович. Жуков отрядил денщика Платона в караван-сарай за шампанским. Сидели, попивали шампанское, говорили о том о сем. По обыкновению, больше других говорил Бестужев. Недаром в Петербурге, когда он служил адъютантом у главноуправляющего путями сообщения генерал-лейтенанта Бетанкура и в канцелярии посетителям отвечали, что, мол, генерал-лейтенант занят, то завсегдатаи понимающе кивали головами: сегодня дежурный адъютант — Бестужев.

...Часу в восьмом вечера их оживленную беседу прервал вошедший денщик Жукова Платон Сысоев.

— Александр Александрович, там Оля пришедши, — ровно, на одной ноте доложил он.

Жуков подмигнул гостям и, подчеркивая, процедил.

— По-нят-но!

Бестужев неласково вскинул на него глаза, но не парировал удара, а поднялся и вышел. Он сбежал по лестнице к себе и распахнул дверь.

Так и есть: озорная Оленька сдержала слово и прибежала-таки. Она уже сняла шубку и стояла улыбающаяся, радостная и желанная. На столике у кровати горела в медном шандале свеча.

— Вот и я! — улыбчиво сказала она.

Бестужев порывисто обнял ее и снова, как вчера, повторил:

— Ревнуешь?

— Люблю! — одними губами ответила девушка. Они стояли, прижавшись друг к другу.

— Пустите, Александр Александрович, — притворно сердито сказала Оля. — Растрепали меня... Еще... разлюбите! Убежите к какой-либо офицерше.

Она высвободилась из его рук, подошла к зеркалу, стоявшему на столике, и стала прихорашиваться. А Бестужев отошел к печке, потирая руки, и с удовольствием следил за такими округлыми движениями ее рук.

Оля поправляла волосы, поворачивая голову то так, то эдак. А сама в то же время продолжала вполголоса петь понравившийся им обоим стих:

и со смешком бросилась на кровать.

— Аq, да что тут у вас, Александр Александрович? Что такое лежит? — удивленно говорила она, шаря в изголовье. И вынула из-под подушки пистолет.

Бестужев всегда держал пистолет под сенником, а сегодня поутру, перестилая постель, сунул пистолет под подушку.

Оля встала с кровати и, продолжая тот же шутливый разговор, вспомнила цыганский куплет, который как-то читал ей Александр Александрович:

И она приставила дуло пистолета к своей груди.

— Оля! Он заряжен! Оленька, отдай! — крикнул Бестужев, делая шаг к ней.

Но Оля быстро спрятала руки за спину, как делают дети, когда не хотят отдавать игрушку, и отступила к кровати.

И тут раздался выстрел.

— Ох, спасите! — крикнула Оля, падая на кровать. Дымящийся пистолет грохнулся на пол. Ошеломленный Бестужев кинулся к кровати. Он зацепился за столик, свеча упала и погасла.

Обезумевший Бестужев схватил Олю, хотел приподнять, посадить девушку, но она как-то обмякла и падала на пол. Тогда он опустил девушку на постель и бросился из комнаты. В два прыжка взбежал по лестнице на второй этаж, распахнул дверь и с искаженным от ужаса лицом крикнул:

— Огня! Спасите! Оля ранила себя! Огня!

Он схватил со стола свечу, и все скатились вниз, в первый этаж. У раскрытой двери уже стоял встревоженный денщик Платон Сысоев. Он держал зажженную свечу, но не решался входить в комнату Бестужева.

Оля Нестерцова лежала неподвижно. Она была в обмороке. Ее осторожно приподняли. На правом плече сквозь кофточку проступала кровь. Сняли кофточку. Бестужев трясущимися руками достал из чемодана чистую простыню, штаб-лекарь Рождественский разорвал ее и сделал перевязку.

Бледная Оля пришла в себя. Из ее глаз катились слезы. Она виновато смотрела на вконец удрученного, потерянного Бестужева и только твердила:

— Я сама! Я виновата сама... Это от моей резвости... От моей глупости! Александр Александрович тут ни при чем!

И снова потеряла сознание.

Все были потрясены случившимся. Было жаль девушку, и все понимали, какие большие неприятности принесет это нелепое трагическое происшествие разжалованному ссыльному Александру Бестужеву.

Решили немедленно известить обо всем командование. Но не батальонного командира подполковника Васильева, который рад любому случаю, чтобы навредить Бестужеву, а известить коменданта Дербента майора Шнитникова.

— Я сам побегу к Федору Александровичу, — вызвался Жуков. — Надо не мешкая нарядить следствие. Тем более, что мы все тут свидетели и что отец Петр тут. Никуда, господа, не уходить! А ты, Платон, — обратился он к денщику, — беги в слободку. Надо известить мать Оли. Знаешь, где они живут?

— Дом, где оторвана ставня, — нашла в себе силы сказать сквозь слезы очнувшаяся девушка.

Сразу почерневший и осунувшийся Бестужев сидел у постели, держа в своих руках дрожащие пальцы Оленьки.

...Эта февральская ночь для Бестужева была сплошным кошмаром. Случившееся несчастье потрясло Шнитниковых. Комендант тут же нарядил комиссию для следствия. Депутатом от военных он назначил поручика Карабакова, от гражданских властей — секретаря городского суда Тернова. Все показания Ольги Нестерцовой были даны под присягой, которую принял священник отец Петр Демидович.

Прибежала запыхавшаяся, потрясенная горем Матрена Лазаревна, упала у кровати, обнимая плачущую, исстрадавшуюся дочь, и запричитала, заголосила:

— Я же тебе сказывала, доченька: Оленька, не ходи к нему! А ты не слушалась матери, ходила! Вот видишь, что получилось! Сама во всем виновата!

— Да, маменька, во всем виновата только я! Я выстрелила сама! Они, Александр Александрович, тут ни при чем! Я нечаянно! Я не хотела! Я сама!

— Ах, сама! А ты не знаешь разве: кто не слушает отца-матери, на того голову падет проклятие. Я тя прокляну! — исступленно кричала Матрена Лазаревна.

— Остановитесь, что вы говорите! — гневно перебил ее Бестужев. — Оля могла ходить ко мне смело: она моя невеста!

Измученное, бледное лицо девушки осветила улыбка. Из ее глаз катились слезы, а глаза — сияли...

Мать настояла, чтобы Олю перевезли домой. Бестужев дал денег Платону и просил его найти подводу.

На рассвете арба, в которую уложили Олю, потащилась в солдатскую слободку. У арбы, шатаясь от горя, как пьяный, шел потрясенный свалившимся на него несчастьем Александр Бестужев.

II

Подполковник Васильев только что встал. Он собирался бриться — сидел перед зеркалом, а денщик готовил бритву. И тут в комнату из кухни вкатилась чем-то возбужденная Секлетинья Онуфриевна.

— Яшенька, голубчик! Послушай, что я тебе приятное расскажу! — затараторила она.

Подполковник насторожился. Обычно жена, обращаясь к нему, обходилась без имени, а тут и «Яшенька», и «голубчик». Что-то стряслось!

— Ну что там? — с независимым видом спросил под полковник.

— Вот когда уж твоему энтому несчастному гвардейцу будет крышка! — смеялась Секлетинья Онуфриевна.

— А что?

— Недаром ему такое фамилие дадено: Бесстыжий! Он вчерась застрелил у себя на квартире свою полюбовницу, тую девчонку, дочь вдовы унтер-офицера Нестерцова, той, знаешь, что все на крылосе поет...

— Кто тебе сказывал? — улыбаясь, спросил Васильев.

— Да вот Марфуша пришла с базару. Все слободские женки только об этом и судачат. Весь Дербент уже знает, только ты ничего не знаешь, что у тебя в батальоне деется! — снова перешла на свой всегдашний неласковый, проборчивый тон жена.

— И что же там произошло все-таки? — уже с предвкушением неизбежности своей какой-то вины спросил подполковник.

— А послухай! Пусть тебе Марфуша сама обскажет. Марфуша, подь сюда, — приоткрыла она дверь на кухню. — Вот расскажи их высокоблагородию, — сказала она широкогрудой, сдобной стряпухе, которая вплыла в комнату.

— Что случилось? — грозно спросил подполковник.

— Да убил он ее...

— Кинжалом аль как?

— Зачем кинжалом? Застрелил ее из... как его, — закрылась от смущения рукавом, — из... пистолета...

— И за что застрелил?

— Приревновал к духанщику Ахмету. Убил насмерть?

— Нет, сказывают, еще жива.

— Так надобно ж нарядить следствие. Это же смертоубивство! Кликни Павла Николаевича и ротного Карабакова, — приказал он денщику.

Через минуту-другую явился командир 1-й роты Карабаков.

— У тебя что в роте? Почему не докладаешь? — накинулся подполковник на ротного.

— Я думал, Яков Евтихиевич, вас комендант Шнитников известил.

— А при чем тут комендант?

— Как при чем? Как вчерась ввечеру это случилось, комендант и нарядил следствие...

— Вот те и раз! — всплеснула руками негодующая.

— Комендант назначил от городского суда Тернова, а меня от первой роты. Понятыми и свидетелями были штабс-капитан Жуков и Корсаков из Куринского полка.

— Так, так, хорошо! Вся ихняя гвардейская компания собралась! — поджав губы, ехидно смотрела Секлетинья Онуфриевна.

— И отец Петр Демидович был при этом. Все как следует сделали, под присягой, — продолжал рассказывать поручик Карабаков.

Подполковник Васильев стоял красный от возмущения, что его тут так легко обошли, провели.

— Видишь? — язвительно смотрела на мужа Секлетинья Онуфриевна. — Без тебя, дурака, обошлись. — Он — кто? Майоришка! А ты — кто? Подполковник! И тебя, рохля, обскакал энтот Шнитников! Да ты двух копеек в базарный день не стоишь после этого! — плюнула Секлетинья Онуфриевна, но не ушла, стояла вся пунцовая от злости. — Подобрали компанию, чтоб все шито-крыто, чтоб вызволить своего голубчика. А Тайка Шнитникова небось не дура: спасала своего полюбовника! Не поверю, чтобы и она не польстилась на петербургского франта! Он ведь, Бесстыжий, у них завсегда дневал и ночевал!

— Э, твоя Тайка — старая баба! — попытался хоть чем-то отбиться подполковник.

— А вам, кобелям, всегда всех мало! — подчеркнуто сказала жена, кинув мимоходом взгляд на широкогрудую стряпуху, которая поняла намек хозяйки и, улыбаясь, павой поплыла на кухню.

— И что же следствие нашло? — вернулся к разговору с Карабановым подполковник Васильев.

— Девушка выстрелила сама в себя, выстрелила нечаянно. Говорит, от своей резвости... Так и под присягой подтверждала.

В это время вошел адъютант командира батальона подпоручик Рославцев.

— Павел Николаевич, слыхал? Бесстыжев хотел застрелить девушку, — возбужденно сказал подполковник.

— Не девушку, а свою полюбовницу! — поправила Секлетинья Онуфриевна.

— Мне уже рассказали. Каков подлец! С гвардейца все станется!

— Приказываю тебе тотчас же сделать следствие! Комендант уже поспешил, но он делал не по форме. А ты сделай как положено! И немедля ступай к этой Нестерцовой, пока она, говорят, еще живая, и допроси! Узнай всю подноготную! А ты, — обратился он к ротному Карабакову, — убери этого Бесстыжева. Пусть не сговариваются, как выйти сухим из воды. Поставить его на дальний пост номер восемь.

— Слушаюсь, Яков Евтихиевич!

Рославцев и Карабаков ушли. Вдогонку им неслось напутствие подполковничихи:

— Смотри же, Павел Николаевич, не выпусти этого гвардейского барина!

— Не беспокойтесь, Секлетинья Онуфриевна, я его не помилую! Из наших рук не вырвется!

III

Бестужев не отходил от постели Ольги. Она вся горела, дико смотрела вокруг, не узнавала никого, бредила:

— Не надо пистолета, не надо! Сашенька, милый, дорогой, где ты? — И часто впадала в забытье.

Он сидел, не выпуская из своих рук ее жарких, трепещущих пальцев. Слезы катились по его щекам, но Бестужев не вытирал их. Когда Оля приходила в себя, целовал ее и говорил:

— Успокойся, Оленька, я с тобою! Все будет хорошо! Ты выздоровеешь, и мы поженимся!

...В окна забрезжил новый день. Приходилось отправляться в постылую казарму. Не являться нельзя — подполковник Васильев только и ждет, чтобы Бестужев нарушил устав.

Александр Александрович дождался, когда Оля на минуту притихла — дрема сковала ее изболевшееся, исстрадавшееся тело, и осторожно вышел. Проходя мимо дома Ферзали, он даже отвернулся. Этот дом принес ему столько горя!

В казарме шла обычная солдатская жизнь. Слухи о его несчастье сюда еще не докатились. Внимательный Кутов все-таки заприметил, что с Ляксандричем что-то неладно.

— Что, Ляксандрич, опять неможется? Почернел чтой-то...

— Да, брат Кутов, опять солитер донимает...

— Эх! — только и сказал взводный, сочувственно махнув рукой.

Часа два маршировали, учились перестроениям. Ротный Карабанов, встречаясь с Бестужевым взглядом, отводил глаза.

И вот командира роты вызвали в канцелярию. Карабаков скомандовал «вольно» и ушел. Солдаты задымили трубочки, а Бестужев думал свою невеселую думу...

Карабанов вернулся довольно скоро, подозвал фельдфебеля и о чем-то поговорил с ним. Фельдфебель подошел к третьему взводу и покликал: «Бестужев!»

Когда фельдфебель вызвал его, Александр Александрович так и подумал: подполковник Васильев узнал обо всем и, пока суд да дело, посадит его на гауптвахту. Вот оно, начинается!..

В невеселом раздумье он шагнул к фельдфебелю.

— Пойдешь на пост номер восемь, — равнодушно приказал фельдфебель и вызвал разводящего.

Бестужев стоял в недоумении. Показалось странным: на все посты люди были наряжены с утра, прошло еще мало времени, чтобы сменять, и вот, должно быть, что-то произошло. Но, поглощенный своими тяжелыми мыслями, он не спросил ничего у разводящего, а шел за ним.

Идти было далеко, через весь город, к Каспийскому морю, в Дубари, где расположен пост № 8. Солдат, стоявший на посту № 8, был тоже крайне удивлен, что его сменяли раньше положенного времени, но уходил с поста охотно.

Когда Бестужев остался один на этом бесполезном, безлюдном посту, он прислонился к стене склада — его шатало от пережитых волнений. Какая судьба! Казалось, все приходит в какую-то норму. Правда, его за боевые дела, за его смелое, самоотверженное участие в стычках с кази-муллинцами не отметили никак. Но в литературе он восстановил свое доброе имя литератора вполне. В Марлинском большинство читателей узнавало прежнего Александра Бестужева.

И вот этот неожиданный, нелепый, страшный удар! Этот роковой выстрел милой Ольги может лечь неизгладимым пятном. Может ухудшить и без того тяжелое положение ссыльного...

И, вместе с тем, он только теперь понял, как любит Ольгу, эту чудную девушку. Какого настоящего, верного друга он может лишиться... И, как всегда в воспоминаниях о неприятном, до мельчайших подробностей увидел все прошедшее, словно, переживая за минутой минуту, можно поступить в том положении по-иному, можно изменить неумолимый ход событий, избежать ошибочного, рокового шага.

Но это не шахматы! Да и там, в настоящей шахматной игре, менять ходы никто не даст

А вчерашний день ясно вставал перед глазами. Вот он писал письма братьям Полевым в Москву. Еще ничего не предчувствуя. Единственное, что он чувствовал, — это враждебное отношение к себе со стороны подполковника Васильева и его плац-адъютанта подпоручика Рославцева. И потому написал Ксенофонту Полевому:

«С каждым днем опытности горький опыт более и более отвращает меня от людей. Признаюсь, я мало доверчив, но люди едва ли стоят и этого малого».

Потом по лестнице, ведущей во второй этаж, где квартировал Жуков, послышались шаги. Простучали быстрые — это денщик Платон Сысоев нес из караван-сарая выпивку. Потом двинулись гости дорогие: вот твердые шаги Михаила Матвеевича Корсакова, вот двойные — это шли вдвоем эскулапы, штаб-лекари Рождественский и Попов. А вот неспешные, словно медвежьи, — это основательно, словно с дарами, двигался отец Петр. И вскоре в потолок постучали: мол, все собрались, ждем вас, Александр Александрович!

Как было приятно очутиться за дружеским столом! Ах, если бы повторить все сначала! Повторить с той роковой минуты, когда Платон Сысоев вошел и сказал, что внизу его ждет Оля! Не пойти бы тогда вниз или пойти, обнять девушку, извиниться, что некогда, неудобно оставлять друзей, и вернуться наверх к Жукову! И ничего бы не случилось!

А затем — этот злосчастный, проклятый пистолет! Зачем Бестужев покупал его на базаре? И все это знание татарского языка. Тогда на базаре его окликнул знакомый чеканщик:

— Искандер-Бек, купи пистолет. Смотри, какая на нем надпись: «Насиб олсун».

Бестужев знал, что это значит: «Да свершится судьба!»

Вот она и свершилась!

И почему в этот вчерашний день, в четверг, он оставил пистолет под подушкой? Потому что знал: Оля сегодня не придет.

И, наконец, вот она, шалунья, подняла пистолет. Зачем он схватился, будто она и в самом деле стреляла бы в себя?

Но ведь она могла не знать, что пистолет заряжен, и — шутки ради — могла нажать курок. Надо было предупредить ее, но не так стремительно и горячо, а спокойно.

Круг этих черных мыслей замкнулся. Возник другой, более светлый... Какие девушки были на его пути?

Матильда Бетанкур, дочь генерал-лейтенанта, главноуправляющего путями сообщения, изысканно-светская девушка. Первая любовь. И она — крестьянка, унтер-офицерская дочь, Ольга Нестерцова.

Фатум. Рок. Азиатский фатализм. Судьба...

И снова все мысли покрыла одна тревожная, неизбывная: как там Оля? Приходили ль еще раз к ней лекари Рождественский и Попов?

Если бы было поближе, он рискнул бы на секунду побежать в слободку, в тот домик с оторванным ставнем, чтоб краешком глаза увидать ее...

Когда наконец явился разводящий, уже было темно. Как медленно тащились они через весь город в цитадель, в казарму!

Вот и Нарын-Кале... Так хотелось бы заглянуть к милым Шнитниковым, погоревать вместе. Представлял себе, как волнуются за него все, и особенно Таисия Максимовна. Она знала об Оле, хорошо относилась к ней и вполне понимала все чувства Александра Александровича.

И вот уже он бежит по вечерним кривым улочкам Дербента в слободку... И вот наконец обнимает чуть живую, но такую дорогую Оленьку... Оля ослабела, бледнее своей простыни, но через силу улыбается. И сквозь слезы и боль слабым огоньком светит радость встречи с ним, с любимым. Не стесняясь матери, Оленька обнимает, прижимается к нему и беззвучно рыдает...

Лекари приходили оба. Рана очень болела, и они не решались прощупать ее зондом.

Кроме лекарей приходил подпоручик Рославцев.

— Энтот дьявол поедом ел бедную Олю. Два часа торчал над кроватью, как коршун. Расскажи да расскажи, за что тебя убил Бестужев? Она, бедняжка, твердит: «Он не убивал! Я сама, я сама! От резвости, от дурости!» А он, проклятущий, не верит: «Ты его выгораживаешь! Не хочешь говорить. А мы знаем: он тебя приревновал!»

Первое желание Бестужева было бежать в цитадель, найти этого мерзавца Рославцева и заколоть кинжалом.

Бегал по комнате, воздевая руки и кляня. Чуть сдержал ярость — Матрена Лазаревна молила-просила: не надо, Александр Александрович, не надо!

Только теперь он понял, зачем подполковник Васильев поставил его на этот дальний пост. Чтоб разлучить их с Ольгой и накинуться на нее, беззащитную! Запугать ее!

Рославцев наседал не только на Олю, но и на Матрену Лазаревну.

— Не добился ничего у Оли, так пристал ко мне, зачем, мол, вы обманывали меня, зачем называли Олю своей невестой? А я говорю: он мне об этом давно говорил. Я давно знала, вот как! Идите, Александр Александрович, отдохните, вы не спавши, перемучились. На вас лица нет, сочувственно говорила Матрена Лазаревна.

— А зачем мне теперь оно, лицо это? — хмуро ответил Бестужев.

— Идите к себе, отдохните!

— Никуда я отсюда не пойду! — твердо сказал Александр Александрович. — Я где-либо тут у вас прикорну!..

— Ну, тогда что ж, давайте ко мне в боковушку... Матрена Лазаревна уложила Бестужева на сундук.

Сундук был короток, но Бестужев уснул.

...Он проснулся сразу — услыхал сдавленный плач Матрены Лазаревны. Вскочил, бросился в комнату.

На постели лежала бездыханная Оля.

IV

Эта неделя была для Александра Бестужева самой ужасной за все годы с того памятного дня 14 декабря...

Тяжкое, необоснованное, вздорное обвинение продолжало тяготеть над ним. Бестужев находил поддержку и участие только в близкой, вполне понимающей его и сочувствующей ему семье дербентского коменданта майора Шнитникова.

Происки командира батальона подполковника Васильева не утихали. Подпоручик Рославцев похвалялся всюду, что он уже утопил столичного гвардейца, который из ревности застрелил бедную девушку.

Эти нелепые слухи могли докатиться до Тифлиса, и Бестужев решил тотчас же написать подробное письмо брату Павлу, который служил в штабе главнокомандующего барона Розена.

«1833 г., 2 марта, Дербент.

Дорогой, любезный брат и друг мой Павел!

Безжалостная судьба не перестает преследовать меня. Со мною случилось непоправимое, страшное несчастье!

Когда ты приезжал из Тифлиса, то видел, что я держу всегда в изголовье кинжал или пистолет. Ты еще восторгался надписью на пистолете: «Да свершится судьба».

Я весело, не только охотно, готов погибнуть в бою, но не хотел бы, чтобы меня безоружного зарезали бы в постели дербентские разбойники, и для этого брал сию предосторожность.

Ты помнишь, еще прошлым летом я писал тебе о том, что не на шутку увлекся простой русской девушкой Ольгой Нестерцовой, дочерью погибшего в бою с черкесами унтер-офицера Куринского полка Василия Нестерцова.

Я уже старик, мне 33 года, а ей лишь 19! Но сердцу не прикажешь!

Помнишь, как еще недавно я взывал с Гете: «Отдай мой рай, отдай мой ад, верни мне молодость назад!»

И судьба вняла моим страстным мольбам — вернула!

Оля была чиста и прекрасна, как земля в первый день творения. Строгость ее поведения могла служить примером. К ней вполне было приложимо итальянское выражение «puella lenta» — неприступная девушка.

Слово «любовь» пугало ее так, будто каждая его буква была составлена из гремучего серебра. Но, как известно, робость — первый признак истинной любви. И Оля ответила любовью на мою любовь.

В тот злосчастный четверг 23 февраля у Ивана Петровича Жукова случился день рождения. Я был зван на именинный обед. Кроме меня были: известный тебе штабс-капитан Михаил Матвеевич Корсаков и штабс-лекари Попов (помнишь, тот добродушный толстяк) и Рождественский (тот, что длинен, как вечерняя тень) да наш батальонный попик, белорус, отец Петр Демидович, или, как мы его зовем по-белорусски, — «Пятрусь».

Я предупредил Олю, что вечером буду сидеть наверху у Жукова, а она не выдержала и часу в восьмом пополудни прибежала ко мне. В тот последний наш вечер Оля была на редкость весела. Она и всегда любила петь и хорошо пела. Нам обоим нравилась эта народная песня:

Оля ее и спела. И, дурачась, чтобы изобразить все в лицах, упала на кровать. К несчастью, в этот день у меня под подушкой лежал заряженный пистолет. Оля почувствовала что-то твердое, сунула руку под подушку и вытащила проклятый пистолет. Продолжая резвиться, она вскочила и, наставив пистолет себе в грудь, запела цыганский куплет, который я ей как-то сказывал:

Я кинулся к ней, чтобы отнять пистолет, — ведь Оля не знала, что он заряжен, а она, шутя, закинула руки с пистолетом за спину, сделала шаг назад, оступилась и упала на кровать, и тут пистолет выстрелил и смертельно ранил ее…

Написал эту фразу и невольно вскочил, не смог усидеть за столом.

Вдруг с такой ясностью представилось все то, что так недавно, неделю тому назад, произошло вот здесь, в этой комнате.

Задрожавшими пальцами разжег трубку, затянулся и заходил по комнате. Он ходил, ерошил волосы и думал. Однако что же я написал? Хотел подробно рассказать родному, любимому брату о своем непоправимом несчастье, а написал что? Увлекся, забыл, что каждое письмо Александра Бестужева прежде всего будут читать придирчиво, с предвзятостью и подозрениями чужие глаза.

Зачем, к примеру, говорить: «случилось со мною»? Зачем подчеркивать, намекать на то, что в этой тяжелой для него истории заключена и другая, не менее важная неприятность: что эта трагедия девушки сильно ухудшает и положение его самого как ссыльного? Следовало написать не «со мной», а просто: «у меня». И зачем говорить так пылко о своей любви к милой Ольге? Правда, в письмах к брату Павлу он всегда немножко преувеличивал все свои «амуреты», свои «победы», выставляя себя непревзойденным ловеласом и донжуаном. Это для того, чтобы пустить царских соглядатаев по ложному следу, отвлечь их внимание. Пусть думают, что после ссылки на Кавказ у Александра Бестужева нет никаких мыслей, кроме мыслей о женщинах! Но ни к чему вдаваться в излишние подробности любви к Ольге Нестерцовой. Ни к чему говорить, что Оля любила петь, и не следует приводить строки народных стихов. Ведь правда — игрушка, приятная только детям. А вот о чем надобно сказать подробнее и обстоятельнее, так обо всех случаях разбоя в Дербенте, а то история с покупкой пистолета выглядит слишком романтично. И ни к чему приводить, какая надпись выгравирована на пистолете.

Вообще не надо этих «блесток стиля» вроде «гремучего серебра» и прочих «бестужевских капель», как не надо, конечно, ни Гете, ни «puella lenta». Одним словом, нечего растекаться мыслию по древу, а надо изложить все сухо, точно и протокольно.

Бестужев подбежал к столу, перечеркнул, похерил все, что вылилось у него сгоряча на бумаге, взял чистый лист и написал:

«2 марта, Дербент.

Любезный друг и брат Павел!

Неумолимая судьба не перестала преследовать: у меня случилось важное несчастье.

Когда ты жил проездом у меня, ты, вероятно, заметил, что я держу всегда под изголовьем кинжал или пистолет. В Азии жизнь человека висит ежечасно на волоске, особенно в Дербенте, в коем жители сохранили еще много прежнего зверства, оттого, что легко могут укрываться в горы, и оттого, что самые неприязненные народы свободно проживают в городе. Я «весело, не только охотно, готов умереть в поле, но не хотел бы без бою погибнуть в постели от руки разбойника — и для того брал сию предосторожность. Воровства совершались в Дербенте редко без крови: моего соседа изрубили, двух женщин зарезали, ранили куринского солдата... Каждую ночь слышали, что разломали стену, приставили к грудям кинжалы и обобрали все... Надобно тебе сказать, что ко мне иногда ходила за шитьем белья девушка Ольга, дочь умершего унтер-офицера Нестерцова. Она пришла на мою квартиру 23-го февраля часу в восьмом, и как меня там не было, она просила денщика Ивана Петрова Жукова, Сысоева, сходить за мной. Я пришел вскоре, а Сысоев, пробыв дома минут пять, ушел к соседу унтер-офицеру Егорову. Она рассказывала мне много смешного, я громко хохотал; она резвилась на кровати, то вскакивая, то прилегая на подушки, и вдруг кинулась на них правым плечом, обратясь лицом к стене. В этот миг пистолет, лежавший между двух подушек и, вероятно, скатившийся дулом вдоль кровати, от сильного ли движения подушек, зацепясь ли собачкою за коему ковра или перекинувшись чрез курок, а может, от другого чего, выстрелил и ранил ее в плечо, так что пуля прошла внутрь груди. Не можешь вообразить моего испуга и сожаления! Я обомлел, и как несчастная, почти в обмороке, кричала: «Помогите! Прощайте!», я кинулся к свечке, чтоб посмотреть, что такое с нею, но, запнувшись за крюк кровати, уронил свечу, уронил круглое зеркало на раму и разбил стекло (столик вделан под окном в стены, ты помнишь его? Он накрыт полосатым бархатом), потом сбежал вниз к хозяину за светом, принес его и, увидя, что Ольга без чувств, бросился к соседу Сысоеву, просил его позвать лекаря, известить дежурного по караулам ш.-к. Корсакова и просить Ив. П., чтоб он уведомил о сем коменданта, сам побежал позвать Платона, человека Жукова, который следом за мной и прибежал вскоре, за сим пришел лек. Рождественский, ш.-к. Жуков и Корсаков, священник и наряженные для следствия комендантом секретарь Тернов и поручик Карабаков.

Больная рассказала им все, что описал я очень подробно, и потом повторила это двадцати разным особам, и матери, и священнику, наедине и не однажды, посреди ужасных страданий и даже в бреду. Она жила 50 часов после происшествия и умерла от излияния крови в легкие. Я страдал, видя перед глазами несчастную жертву судьбы...

Я почтил ее память приличными похоронами и всеми обрядами веры. Но, кроме сего несчастного происшествия, людская злоба готовила мне новые огорчения.

Ты знаешь, что батальонный командир мой, подполковник Васильев, заклятый враг коменданта и всех, кто его уважает (за то, что тот сместил его с места, где он грелся азиатским солнцем). Недовольный тем, что комендант сделал следствие прежде его, он отринул оное и назначил от себя подпоручика Рославцева, вероятно с предварительными инструкциями. Тот пытал больную три часа, но показания ее не рознились ничем, ибо истина одна вечна. Кроме того, он привязчиво подыскивался под меня и распускает невыгодные для меня слухи. Вот в каком состоянии нахожусь я: целью нелепейших слухов в мире и жертвою недоброжелательства. Я киплю негодованием, когда вздумаю, что меня дерзают обвинять в смерти Ольги. За что бы мог убить я ее?

Перешевелите воду и землю, и не найдете причин. И предположив безумную идею, что я хотел этого, неужели я привел бы ее домой к себе, на свою пагубу, когда я бы мог найти тысячу случаев сделать это на улице без всякой опасности? Это должно бы уничтожить все слухи, но злоба находит и в этом пищу, жаждет и сим погубить меня. Благороднейший, чистейший характер нашего корпусного командира порукою мне, что я найду защиту в его сердце, и все благородные люди, его окружающие, уверен я, примут сторону угнетенного. Я взываю к генералу Вольховскому, ко всем, кто имеет душу русскую, прося о заступлении от низкой клеветы.

Невинный и несчастный брат твой Александр».

V

Через два дня после кончины Ольги Нестерцовой в Дербент прибыл окружной начальник генерал Коханов проверить на месте рапорт коменданта о трагическом происшествии на квартире рядового Александра Бестужева.

К большому неудовольствию Васильевых, генерал Коханов остановился не у них, а у коменданта Шнитникова. Генерал Коханов обстоятельно разузнал обо всем, увидел предвзятое отношение подполковника Васильева к делу рядового Бестужева. Он согласился с выводами первой следственной комиссии и решил, что назначать новую комиссию от батальона нет оснований. И уехал.

Как будто бы все шло для Бестужева неплохо, но Васильев не оставлял происков и надеялся как-либо осложнить дело. Подпоручик Рославцев настойчиво продолжал собирать все сплетни базарных баб-пьяниц и хвастался, что так-таки утопит «бестию Бестужева».

Бестужев не мог чувствовать себя спокойно. Он знал, что делу дан ход, что оно пойдет по всем военным инстанциям, и чем оно закончится для него, еще никто сказать не может. Одно было ясно: это злосчастье отразится на его дальнейшей судьбе.

Бестужев сделал все, чтобы почтить светлую память Ольги. По его настоянию Олю похоронили на самой верхушке холма, где раскинулось южное христианское кладбище. Он заказал местным каменщикам-ремесленникам пышное надгробие. Надгробие было сделано по его же оригинальному эскизу. На плите изображалась роза, которую поражают молнии. Под розой стояло одно слово: судьба.

Все эти мучительно тягостные недели ожидания окончательного решения дела высшими военными инстанциями Бестужев жил, как в тумане. Он машинально ходил в казарму, исправно маршировал на плацу, терпеливо выстаивал на разных постах и был молчалив. Таким малоразговорчивым он сидел в радушной семье Шнитниковых, занимался с мальчиками французским языком, читал или раскладывал пасьянсы с Таисией Максимовной.

У себя в комнате он сразу же постарался изменить обстановку, переставил в другой угол кровать, снял занавески, вышитые руками Оли, а злополучный пистолет сунул в чемодан. Под подушкой у него теперь лежал кинжал.

Никакая изящная словесность не шла на ум. Он ничего не писал, кроме писем. Письма были необходимы: в них он изливал все, что терзало его.

Брату Павлу:

«Я нездоров, любезный мой Павлуша, нездоров телом и духом... и мудрено ли? Напраслина, и такая черная притом, хоть кого доведет. Вот уже три недели роются по всем перекресткам, выспрашивают всех солдат, конца не видно... Надо тебе сказать, начало всех начал этих преследований — Васильев, глупейший, но самолюбивейший человек в мире, чин подполковника добил его понятие до конца: он возомнил, что он чуть не фельдмаршал. Прибавь к этому, что у него жена — как ты и сам убедился, я думаю, — самая несносная женщина в мире и первая сплетница в Дербенте. Дом их есть штаб-квартира всех нелепостей. Кухарка его внесла какой-то глупейший слух в дом, и с этого поводу он воззрился на коменданта, написал ему, что он неправильно сделал следствие, и сам настрочил своего офицера на крючки, сказав однажды, что он боится теперь сознаться, что он ошибся, и, чтобы оправдать себя, хочет утопить меня. Но главное ему вообразилось, что он сделает этим вред коменданту, который прав, как правая рука.

Трудно вообразить, какие средства употребляют они, чтобы достигнуть своей цели: и подговоры, и все подлости, и бог весть что!

Пусть прочтут, впрочем, мне пункты, то каждое слово окажет желание вредить и клеветать. Впрочем, как они ни стараются, показания лекарей, моих хозяев и всех, коих ни спрашивали, ни в чем не разногласят с показаниями Ольги, повторенными в разные времена. Да и можно ли предположить, что девушка в ужасных мучениях, в бреду, не проговорилась бы, если б это было неправда? Напротив, она одно твердила до смерти, что никто, кроме самой ее, не виновен в ее смерти».

Всегдашним своим адресатам, братьям Николаю и Ксенофонту Полевым в Москву, с которыми он вел оживленную переписку, Бестужев не хотел рассказывать подробно, а только говорил общо о своем настроении.

Ксенофонту Полевому.

«.. У меня руки прибиты гвоздями судьбы, неумолимой, неутолимой. О, если бы вы знали, как жестоко гонит меня злоба — вы бы не похвалы сыпали на меня, а со мной пролили бы слезы... Мне бы было легче. Недаром недолей похож я на Байрона. Что не клеветали на него? В чем не подозревали? То и со мною. Самые несчастия мои для иных кажутся преступлениями. Чисто мое сердце, но голова моя очернена опалой и клеветой».

Николаю Полевому:

«Я очень грустен теперь, очень; я плачу над пером, а я редко плачу! Впрочем, я рад этому: слезы точат и источают тоску, а у меня она жерновом лежала на сердце.

...В этот раз строки мои будут сама проза — нет в голове ни мысли для передачи... так все они черны и не общежительны.

...Дербент для меня передняя ада — так преследует меня в нем глупость, то есть злоба людская...»

Он писал и признавался:

«Некогда перечесть письма. Это настоящий персидский ситец: хочется обо всем сказать и оттого ничего не доскажешь, не выскажешь!»

VI

Все «крючки» подполковника Васильева и хвастливые и пустопорожние заверения подпоручика Рославцева окончились ничем. Главноуправляющий в Грузии генерал-адъютант барон Розен не нашел никакой вины рядового Александра Бестужева в смерти Ольги Нестерцовой. Наоборот, за вздорную переписку он сделал подполковнику Васильеву строгое замечание, а подпоручику Рославцеву объявил строгий выговор.

Но вся эта военно-канцелярская волокита тянулась три месяца, которые вконец истомили Бестужева. Трагическая гибель Ольги выбила его из колеи. Он не мог взяться за литературу и писал только письма.

Летом 1833 года Матрена Лазаревна Нестерцова решила уехать на родину в Таганрог. Жить в Дербенте не было уже никакой необходимости — в Дербенте она осталась одна-одинешенька. Когда Матрена Лазаревна сказала об этом Бестужеву, он упросил ее взять на дорогу сто рублей. Кроме того, Бестужев сказал, что дает ей на обзаведение в Таганроге шестьсот рублей (у Бестужева завелись деньги: в конце 1832 года у него вышло пятитомное собрание «Русских повестей и рассказов», изданное Гречем).

Матрена Лазаревна не знала, как и благодарить. Она плакала, тронутая отзывчивостью и добротой Бестужева.

Бестужев написал Полевому:

«Милостивый государь Ксенофонт Алексеевич!

Надеясь на испытанную дружбу вашу, прошу исполнить неизменно и без медления следующую просьбу.

Быв в Дербенте, взял я заимообразно у вдовы унтер-офицерши Матрены Лазаревны Нестерцовой денег ассигнациями шестьсот рублей, а как при отъезде ея уплатить оных я не мог, то прошу вас по сему письму уплатить сказанные 600 рублей в два срока, в каждый по триста рублей: первый срок в январе 1835 года, второй в мае того же года.

Деньги сии вы возьмете или из моих, как я уведомлял вас, или, паче чаяния, если таковых не будет, то запишите на меня, и если бы я в это время умер, то истребуйте от сестры моей Елены Александровны, для которой все мои заветы священны. Вы по сему письму выплатите 300 рублей по приложенному адресу; но для второй отсылки обождите уведомления от вдовы Нестерцовой о получении, при коем приложит она записку мою на вторую половину, то есть еще на 300 рублей. О полной уплате не оставьте вы меня уведомить. А впредь, если случится от Нестерцовой какие письма ко мне, то прошу вас препровождать ко мне как можно скорее. Я принимаю в положении ее семейства душевное участие и, зная, как любите вы меня, не сомневаюсь, что вы исполните сие поручение, как и все другие, коими вы меня обязали. О подробностях буду писать к вам особенно.

С уважением есмь ваш душою Александр Бестужев.

Июля 1 дня 1833 г. Дербент»

— А вы, Матрена Лазаревна, — сказал он, — напишите адрес, куда вам слать деньги.

— Дайте, я сейчас же напишу, — решительно ответила Нестерцова и, утирая слезы, взяла непривычное для нее перо и написала на обороте письма Бестужева:

«Письмо на адриси пишитя утаганрох наимя Николая алексевича трусава на новай базар».

VII

Тридцать лет спустя (вместо эпилога к главе «Судьба»)

Минуло 30 лет.

В 1863 году по югу России путешествовал автор знаменитых «Трех мушкетеров» Александр Дюма. Дюма побывал и на берегах Каспийского моря, которое древние называли Гирканским. И не мог минуть Дербента, основанного Александром Македонским.

В Дербенте Дюма рассказали о пылкой, но несчастливой любви милой девушки Ольги Нестерцовой. За четверть века многое наслоилось на эту романтически-трагическую историю, но одно осталось неизменным: девушка Ольга была прелестна, она любила и была любимой.

И Александру Дюма захотелось посетить ее могилу.

По крутому скату, по узкой каменистой тропинке, он поднялся на вершину горы. В сухой, как щетина, пожелтевшей траве стрекотали и точно чмокали несмолкаемые кузнечики. Пахло миндалем и солнцем.

Вся гора была усеяна крестами и надгробиями, но выше всех обособленно стоял небольшой серый памятник с конической верхушкой. На старом камне была искусно выбита символическая картинка: вверху плыла грозная тяжелая туча, а из нее падали безжалостно острые стрелы разящих молний. Молнии поражали прекрасную розу. Под розой было написано большими буквами, раздельно:

СУДЬБА

А еще ниже, буквами поменьше:

Здесь покоится прах

Ольги Нестерцовой,

умершей в 1833 г. 25 февраля

Александр Дюма склонил голову и стоял так, в печальном раздумье, несколько мгновений. А потом вынул из кармана записную книжку и написал то, что продиктовало его вдохновение: