Одиночество
Вот и вся недолга — война окончена!
Налетела, продержала в трепетном возбуждении восемь дней — и конец. И снова Дербент — может, на следующие четверть века — останется мирным, сонным захолустьем.
Бестужев с удовольствием участвовал в «гомеровских» стычках с неприятелем, как писал он Н. Полевому. Он не щадил себя, первым кидался в огонь и потому ждал, что его храбрость будет отмечена.
Поначалу как будто бы так и получалось. На батальон 10-го Грузинского линейного полка прислали два Георгия. Солдаты единодушно признали, что один Георгиевский крест бесспорно заслужил рядовой 1-й роты Бестужев. Офицеры тоже присоединились к этой оценке. Бестужев и сам был уверен и говорил: «Я заслужил этот крест грудью, а не происками».
Командир батальона подполковник Васильев (ему за успешные бои с Кази-Муллой дали следующий чин) вызвал рядового Бестужева.
Васильев сидел, насупив блеклые брови, глядел куда-то вбок.
— Солдаты признают, что ты заслужил крест. Оно, конечно, лез ты всюду, как муха в патоку, — не то похвалил, не то упрекнул подполковник. Потом поднял на Бестужева глаза и заключил: — Но, понимаешь, сам возложить на тебя крест я не могу. Я должен послать запрос. Как начальство соизволит, так и будет. Понятно?
Понятным было лишь то, что подполковник Васильев не желает поддерживать ходатайство роты.
Опять оставалось одно — ждать!
Надежда восстановить свое гражданское имя никак не сбывалась. Здесь, в Дербенте, он продолжал оставаться безвестным солдатом линейного батальона. А там, в России, к нему пришла широкая известность, пришла слава. Уже никто и не думал, что литератор Александр Бестужев сможет в таком тягостном положении писать, а он нашел в себе силы и легко завоевал новое имя: в русской словесности появился новый талантливый писатель — Александр Марлинский. Журналы печатали все, что присылал он. «За меня журналисты чуть не дерутся наперехват», — смеялся Бестужев.
После повести «Испытание» Греч напечатал в «Сыне Отечества» новую повесть «Лейтенант Белозор». Поэт Н. Языков так писал о ней: «"Лейтенант Белозор» меня восхитил. Какой мастер своего дела Александр Бестужев! Какая широкая кисть и какой верный взгляд на искусство! Он ставит предмет перед глазами читателя живо и разительно. Что после них «Белкин»? Суета сует и всяческая суета!»
Горячими поклонниками творчества Марлинского были издатели журнала «Московский телеграф» братья Ксенофонт и Николай Полевые. «Московский телеграф» называл Марлинского русским Гюго и Гофманом, отзывался о Марлинском так: «Счастливый опасный соперник Купера и Евгения Сю». И — «Марлинский равняется в повестях своих с лучшими писателями». Братья Полевые ждали, заранее готовили в журнале место для новой повести Марлинского «Аммалат-Бек». Александр Марлинский стал самым популярным, самым модным писателем. Им восхищалась вся читающая Россия.
Все свои досуги Александр Александрович проводил у близких его сердцу Шнитниковых. «У нас теперь есть одно премилое и преумное семейство Шнитниковых, хоть бы где они были отрадою, а здесь и подавно», — писал он брату Павлу. Шнитниковы были Бестужеву как родные. С ними можно говорить о литературе, о том, что вот «насилу дочел 4-ю песнь Дантова «Paradiso» и отчего у Данта «так пышен ад мучениями и так скучен рай иносказаниями», о том, как чуден Гюго, что он «на плечах своих выносит в гору всю французскую словесность и топчет в грязь все остальное и всех нас, писак», о Бальзаке, о романтизме, о молодом русском писателе Вельтмане, который написал столь интересного «Странника», явно навеянного Стерном.
Попутно Александр Александрович занимался со старшими мальчиками Шнитниковых французским языком.
Иногда вечерком Бестужев поднимался наверх к своему соседу Ивану Петровичу Жукову. Жуков был начитан и неглуп. Но в нем еще жила гвардейская привычка — казаться. «Он даже в чувствах любит парад», — иронически думал о нем Бестужев. К Жукову частенько захаживал Михаил Матвеевич Корсаков. Корсаков «ветренее снаружи, но крепче внутри», думал о нем Бестужев.
Вообще Бестужев был целые дни на людях и с людьми, но при всем том оставался одинок, ему не хватало женской ласки...
И вот подошла неприятная, гнилая дербентская зима.
«У нас стоит небывало жестокая зима, и я много от нее терплю: до обеда — дым, после обеда — холод. Прошу тут чем-нибудь заняться», — жаловался он в письмах.
Наступило то состояние, которое Бестужев образно называл «хорьковая дремота».
Как-то в середине декабря поручик Карабаков напомнил ему:
— А ведь завтра именины Шурочки Ковалевской. Не забыли?
Бестужев не пошел бы к Ковалевским — о чем говорить ему с дербентскими офицерами? «Нигде в мире не находил я пустее офицеров, как в Кавказском корпусе, не говоря от Европы, да уж и от России отстали на век. Ну, право, руки опускаются с ними говорить», — писал он. «Если, например, в разговоре с ними обмолвиться: «так сказал Теодор Гофман», то они подумают, что речь идет о каком-то новом штаб-лекаре главноуправляющего, потому что никогда не слыхивали, что есть такой замечательный писатель», — думал Александр Александрович.
Но Бестужев вспомнил слова Таисии Максимовны о «лучшей даме гарнизона» Юлии Вигилянской и решил: «Э, схожу в последний раз! Посмотрю, какая эта «лучшая дама».
Собирался Бестужев без особого вдохновения. Но все же тщательнее обычного побрился, надел новую синюю венгерку — венгерка была ему больше к лицу, чем солдатский мундир.
У Ковалевских он застал ту же компанию. Так же было накурено и людно, и развязный Борис Андреевич Вигилянский похаживал вокруг стола и, не стесняясь, пел: «А мы к Сашеньке пришли не хозяина смотреть, а пришли смотреть вино, не прокисло ли оно?»
К удивлению и удовольствию Бестужева, сегодня в компании отсутствовал плац-адъютант подпоручик Рославцев.
Был тот же обильный именинный стол, то же разливанное море кахетинского, водок и народной «чачи», были те же безвкусно одетые, жеманно скучные батальонные дамы и среди них новая. Это и была Юлия Сергеевна Вигилянская. Острый, наметанный глаз завсегдатая столичных гостиных Бестужева сразу схватил: бесспорно, Юлия Сергеевна лучше всех!
Ее нельзя было назвать красивой, но в живых карих глазах, в этом слегка вздернутом носе, в лукавой улыбке приятно очерченных губ, во всем облике сквозило что-то лукаво-цыганское, притягательное.
Получилось как-то так, что их места за столом оказались рядом. Ее муж, как и прежде, много и шумно пил, но не хмелел. А она была весела, держалась по-светски непринужденно и была не лишена обаяния.
Юлия Сергеевна понравилась Бестужеву. Он уже не жалел, что пошел на именины, и был доволен, что надел венгерку. Юлия Сергеевна тоже смотрела на него с явным интересом.
— О вас мне много говорила Таисия Максимовна, — сказала она.
— Шнитниковы мои самые добрые друзья, — ответил он. — А я здесь уже более полутора лет, а, к сожалению, вижу вас впервые.
— Я была в отъезде. Недавно вернулась.
— Знаю: вы были в Бурной. А не боялись, что Кази-Мулла полонит вас? Эти мусульмане — фанатики во всем!
— Волков бояться — в лес не ходить! — в тон ему, шутливо ответила Юлия Сергеевна. — А вы, сказывают, отличились в стычках с ним?
— Природа не обделила меня животною дерзостию, которую величают храбростью, — ответил Александр Александрович.
Настроение его явно улучшалось. Он уже видел, что с Юлией Сергеевной можно говорить иначе, чем с остальными офицерскими женами: конечно же, она получила образование и воспитание в каком-то пансионе. Она свободно и интересно судила о литературе. Бестужев приятно удивился, когда Вигилянская, говоря о современных поэтах, вдруг сказала:
— Пушкин — весьма талантливый поэт, кто же в этом может сомневаться, но и у него есть промашки, недостатки.
— Какие? — удивился Бестужев. — Скажите, пожалуйста!
— Извольте! Вот, например, вы помните в «Бахчисарайском фонтане» у него сказано: «Все жены спят, не спит одна, едва дыша, встает она».
— Как же, помню! Великолепные строки!
— А в «Полтаве»: «Оскорблена, удивлена, едва дыша, встает она...»
Бестужев молчал. Он как-то не уловил, в чем тут дело. Он больше любовался оживленным лицом критика, чем стихами.
— Да-а, — наконец уловил смысл замечания Юлии Сергеевны, а сам думал: «Это мелочь, это обычный повтор, но все же она — молодец: заметила!»
В оживленной застольной беседе незаметно просидели до обязательного всегдашнего финиша армейских именин — карточной баталии.
Бестужев был в ударе. Удачно каламбурил, мило сыпал шутками, приводя в восторг свою соседку. Сегодня не было подпоручика Рославцева, и никто не встречал остроумные реплики Бестужева косыми взглядами. Наоборот, они принимались всеми доброжелательно, без предвзятости.
Когда шумный обед кончился, мужчины начали группироваться на одном конце стола, готовясь засесть за карты. Александр Александрович не присоединился к ним.
— А вы что же? — спросила Юлия Сергеевна.
— Я дивлюсь, что есть множество людей, которым лучший советник — бутылка, а лучшее развлечение — карты, — сказал он на ухо Вигилянской.
— Да-а? — улыбнулась она.
Карты не привлекали его. Но сегодня уходить с именин не хотелось. Было приятно беседовать с умной, веселой, хорошенькой Юлией Сергеевной. Он видел, что и ей это доставляло удовольствие.
Оказалось, что Юлия Сергеевна читала его «Испытание» в «Сыне Отечества». Она восхищалась повестью и уже цитировала наизусть романс «Скажите мне, зачем пылают розы эфирною душою, по весне».
Но, к сожалению, и сегодня приходилось уходить, хотя и по иной причине. Беседовать только с Юлией Сергеевной было неприлично. Кроме него, за столом сидели все дамы. Внешне они наслаждались чаепитием. Дамы делали вид, будто увлечены разговором с хозяйкой, Александрой Ивановной. Они спрашивали, как делается этот «такой вкусный-вкусный» миндальный торт. Говорили о том, что в Тифлисе уже не носят чепчики с узкой оборкой, а юбки шьют широченные, в восемь полотнищ. А сами старались не пропустить ни словечка из диалога Бестужева с Юлией Сергеевной. Офицерские жены, казалось, и не смотрели на них, но внимательно наблюдали, как ухаживает этот столичный гвардеец! Смотрели и гадали: чем все это кончится?
Они знали, что за Юлией ухлестывали все дербентские офицеры, но — безрезультатно. Этот картежник и враль, Борис Андреевич Вигилянский, оставался для Юленьки лучше всех!
Бестужеву не хотелось уходить, но пришлось. Он не стал тревожить мужскую компанию, увлеченную картами, а только попрощался с хозяйкой и дамами. Извинился, сказав, что из-за работы вынужден уходить столь рано.
— Я надеюсь, мы найдем более удобное место для литературных бесед, — вполголоса сказал Бестужев, галантно целуя ручку Юлии Сергеевны.
Она согласно, понимающе кивнула головкой и отвечала так же негромко:
— Мы живем у ворот, против христианского кладбища, в доме Мурад-Амина. Приходите, милости просим. Мы с вами сыграем в свои козыри? — лукаво улыбнулась она, кивая на картежников.
— С вами, Юлия Сергеевна, я готов в любые козыри! — живо ответил Бестужев.
Он шел к себе, к дому Ферзали, в более бодром настроении, чем шел на именины. И, по привычке иронизировать над всеми и собою в том числе, посмеивался:
— А я точь-в-точь, как мой гусар Стрелинский из «Испытания»: пары кокетливых глазок и золотых сережек вполне достаточно, чтобы я влюбился! Может быть, это еще нельзя назвать настоящей любовью, но все же...
Одиночество явно давало трещину...