Зеленое знамя пророка
В конце весны тихий Дербент всколыхнули слухи: в горах объявился необыкновенный проповедник, имам Кази-Мулла. Он звал мусульман на борьбу со всеми неверными и прежде всего с гяурами — русскими. По рассказам, этот имам обладал исключительным красноречием. «Сердце человека прилипает к его устам», — говорили все, слышавшие имама Кази-Муллу.
Рассказывали, что Кази родом из села Гимры у Эрпи лей, что он еще в отрочестве изучил коран, и гимринский мулла отправил одаренного мальчика к известному кази-кумыкскому кадию Мугаммеду совершенствоваться в шариате — толковании корана — и изучать арабский язык. Но в Дербенте, кроме горцев-суннитов, жили персы, принадлежавшие к мусульманской секте «шия». Сунниты ненавидели шиитов. Шииты же передавали о Кази-Мулле иное. Они утверждали, что Кази-Мулла в юности не столько сидел за изучением корана, как развозил на ишаке по шамхальским деревням виноград — менял его на муку. И Кази-Мулла не какой-то вдохновленный свыше пророк, каким он выдает себя, а самый невзрачный, с редкой бороденкой, рябой человечишко. Но все-таки подтверждали, что Кази-Мулла пронырлив и хоть угрюм и молчалив, но говорить вообще мастак.
Как бы там ни было, Кази-Мулла сумел к весне поднять чеченцев, черкесов и лезгин, собрал отряд численностью около восьми тысяч человек и двинулся на русских.
В покорившемся Дагестане, в этой стране гор, было только два опорных пункта, две небольшие крепостцы. Одна — у прежней резиденции здешних шамхалов (управителей) городка Тарху, где принимались грузы, идущие из Астрахани. На высокой горе, как бы нависшей над Тарками, была построена генералом Ермоловым крепость Бурная, прозванная так за частые ветры, дующие с Каспия. Вторая крепость Нарын-Кале — южная крепость в Дербенте. В древности ее звали Нарандж-Кале — крепость померанцев, а теперь Рынкале. Кроме того, в Дагестане действовал особый подвижный отряд, который направляли туда, где возникала необходимость.
Кази-Мулла сперва устремился к более слабому пункту русских — крепости Бурной, овладел городом, окружил крепость и держал Бурную в осаде три недели, но не смог овладеть ею: на помощь Бурной подоспел с подвижным отрядом генерал Коханов. Кази-Мулле пришлось ретироваться. Он отошел к Казанищам, укрылся в подножии лесистого хребта, отделяющего плоскость от Кой-су. Но, сняв осаду Бурной, генерал Коханов не преследовал врага. Русские вообще не придавали значения стычкам на Кавказе. Они неосновательно заявляли: «Эти оборванные орды легко разить одним батальоном». Своим дальнейшим бездействием генерал Коханов позволил Кази-Мулле оправиться, и вот теперь о нем заговорили вновь.
В начале августа в Дербенте на всех перекрестках, на базаре, в духанах и караван-сараях стали настойчиво говорить о том, что Кази-Мулла усилился и собирается напасть на Дербент. Дербент, конечно, представлял лакомый кусок. Это не захудалый, бедный городишко Тарху, над которым по скату гор прилепилась крепостца Бурная. В Дербенте Кази-Муллу ждала богатая добыча. Кроме того, старинный, знаменитый Дербент считался у всех мусульман самым почетным городом, и, овладев Дербентом, Кази-Мулла мог рассчитывать на то, что его восстание охватит весь край.
Сунниты ждали Кази-Муллу. Они надеялись на успех Кази-Муллы: городские стены протянулись на шесть верст, жителей-шиитов в Дербенте мало и они не вооружены, а русский гарнизон малочислен. Сунниты были довольны, но не показывали виду.
Шииты струхнули. Они поглаживали кирпично-красные бороды, ругались и били себя в грудь, говоря:
— Не ему, собачьему выродку, взять наш Дербент! Сколько раз уже и горцы, и крымчаки подступали к Дербенту — ничего не могли поделать!
Жены шиитов собирались кучками на базаре. Разнесся слух, что Кази-Мулла обещал истребить всех неверных, а их жен раздать суннитам.
— Ваксей! Джин джагован, на олур? («Ахти, молодушка, что-то будет?»), — тревожно шептались они.
Зато все мальчишки были откровенно довольны новостями. Они прыгали, повторяя: «Геляды! Геляды!» («Идет! Идет!») И всем было ясно, о ком тут речь.
О Кази-Мулле заговорили и русские. У Шнитниковых эту новость обсуждали особо. В начале августа Федора Александровича вызвали в штаб, в Тифлис, и Таисия Максимовна беспокоилась — она осталась в Дербенте одна с детьми.
— А вдруг этот мятежник возьмет наше Рынкале?
— Где ему! — успокаивал ее Бестужев. — Вот подходил к Бурной и ушел не солоно хлебавши. У него же нет ни одной пушки. Крепостные стены кавалерией не возьмешь!
О Кази-Мулле говорили и у майора Васильева. Секлетинья Онуфриевна, придя с базара, стала выговаривать мужу, который после отъезда в Тифлис Шнитникова исполнял обязанности коменданта города:
— Вот ты — майор, комендант теперь, а сидишь, ровно теля, и ничего не знаешь. А все торговцы — и толстый Гу-сейн, и сухопарый, как его, Амир, — в одно слово говорят...
— Говорят, что кур доят, — иронически перебил муж.
— Говорят, что энтот ихний пророк, что давеча подступал к Бурной, Коза-Мулла, что ли...
— Не Коза-Мулла, а Кази-Мулла, — поправил муж. — Ну и что же он?
— А то, что собрал большую силищу. Сказывают, тыщ двадцать!
— Ну, врешь! Со всего Дагестану до самой Темирхан Шуры ему столько не набрать!
— Набрал! И идет на нас. И говорит, как возьмет Дербент, так всем старикам головы напрочь, а всех девок да молодых баб — раздасть супостатам!
— Тебе, стало быть, бояться нечего, ты же у меня молоденькая! — улыбался майор Васильев.
— Дурак был, дураком и остался! — рассердилась пятидесятилетняя, но молодящаяся Секлетинья Онуфриевна.
Бестужев беседовал о Кази-Мулле со своим квартирным хозяином. Ферзали был возмущен:
— Проклятый ишак! Он не считает нас мусульманами! Плюем мы, шииты, на его презренную бороду! Он не Кази-Мулла, а Тази-Мулла! — ругался Ферзали.
Бестужев улыбался: он знал, что «тази» значит собака.
Было ясно одно. Этот Кази-Мулла — прекрасный организатор, энергичный вождь. Он сумел соединить под зеленым знаменем пророка разрозненные горские племена и старается переманить на свою сторону и жителей долин.
В свободные часы Бестужев толкался на базаре, слушал, что говорят дербентцы, — он уже понимал татарский язык.
Офицеры гарнизона не выказывали особого интереса к Кази-Мулле. Он представлялся им очередным малоприятным казусом в их кавказском бытии.
Бестужева появление неистового имама взволновало. Уже полтора года Александр Бестужев томился в дербентской ссылке, не видя никакого выхода из тягостного, бесправного положения. Первой задачей Бестужева после царского «потопа» было восстановить свое писательское имя. Он довольно быстро и легко достиг этого. Читатель признал и полюбил его. Читатель восхищался всем, что писал Александр Александрович из кавказской ссылки. Правда, прежний Бестужев исчез навсегда, фамилия Бестужев стала запретной. Она оставалась лишь в жандармской переписке. Бестужев-человек оказался в нетях. Его как будто бы не было вовсе. Но возник, существовал, пышно цвел в российской словесности Александр Марлин-ский.
Когда-то Александр Александрович, желая укрыться от читательских взоров, придумал этот звучный псевдоним. А теперь воспользовался им в надежде, что благосклонный читатель сообразит, кто скрывается за таким псевдонимом. Возвратив себе имя известного писателя, Бестужев все-таки оставался бесправным ссыльным. Изменить это можно было лишь одним способом — получить офицерское звание. Но оно давалось за отличие в бою, а боевых действий в Дербенте не было уже более четверти века. Не зря же упекли в этот Дербент!
И вдруг Кази-Мулла. Есть от чего потерять покой! Бестужев воспрянул духом. Он был готов вместе с уличными голозадыми мальчишками прыгать на одной ножке и упоенно кричать:
— Геляды!
II
Тревога в Дербенте росла.
В один из ясных августовских дней Дербент с ужасом узнал, что на сторону Кази-Муллы переметнулись беки Табасарани и Кайтага, которые еще вчера клялись в верности России.
— Скоро на вас обрушатся все горы: что кайтагцы, что акушинцы — одни презренные псы! — безнадежно махали рукой перепуганные шииты Дербента.
Восточный человек легко возбудим, охоч до новостей. Он жадно ловит каждое свежее известие, но готов по-своему тут же истолковать его, не жалея никаких красок, уверенность быстро сменяется сомнением.
Эта неприятная весть весьма скоро получила точное подтверждение. Еще не было и полудня, как в Дербент на взмыленных конях прискакал со всем своим семейством — женой, двумя малыми детьми и тещей — владетель Южной Табасарани Ибрагим-Бек Карчагский. Он бежал от преследования Кази-Муллы, потому что давно держал сторону русских. Недаром он имел чин поручика русской службы. Ибрагима сопровождал его племянник, прапорщик Султан-Ахмет с пятьюдесятью верными нукерами. И все узнали, что Кази-Мулла назначил большой выкуп за голову бежавшего Ибрагим-Бека, а Карчаг сжег.
Еще более ошеломляющие новости принесла Дербенту ночь. Духанщик Мурад собрался вечером в Каякент за вином. Он не успел проехать и десяти верст, как его перехватили мюриды Кази-Муллы. Дорога на Тарху, оказывается, снова была в их руках. Мюриды доставили духанщика к самому имаму, который находился в ауле, верстах в двадцати пяти от Дербента. Кази-Мулла спросил у духанщика, не увеличился ли русский гарнизон в Нарын-Кале, и вручил Мураду два письма, приказав немедленно доставить их по назначению. Одно письмо адресовалось «дербентским жителям секты сунни и шия», — другое — «начальнику войск, дербентскому коменданту».
Письма начинались одинаково: «от бедного и ничтожного раба божия Кази-Муллы» — и кончались хотя и разными словами, но смысл их был прост и ясен: если хотите остаться невредимыми, то не сопротивляйтесь!
Духанщик в ту же ночь вернулся домой, и в Дербенте поднялся полный переполох.
Не на шутку переполошившемуся майору Васильеву пришлось ни свет ни заря собирать военный совет. Майор Васильев чувствовал себя несколько виноватым и уже не оправдывался перед Секлетиньей Онуфриевной, которая не без основания язвила:
— Вот долежался! Я же тебе, дураку, говорила! А теперя хорошо почешешься!
Васильев вызвал обоих дербентских майоров — своего заместителя по батальону Пирятинского и майора 3-го Куринского полка Чернышева-Анучина. Майоры, обсудив положение, постановили: немедля сосредоточить все силы гарнизона, вернуть куринцев из Кифары, разместив их в городе для защиты более слабых древних городских стен, а 10-й линейный оставить в цитадели Нарын-Кале. Кроме того, в помощь куринцам решено было призвать к обороне города всех жителей-чиновников (таможня, суд, почта) и более надежных из шиитов (домовладельцев, ремесленников, торговцев), наметив каждому из них место у городских стен. Оружия у дербентцев было маловато. Пирятин-ский предложил раздать все излишние кремневки, порох и свинец, которые были в запасе у 10-го линейного, но Васильев не согласился: «Кто их знает, этих азиятов, что они думают? Береженого...»
Наутро, чуть из-за Каспия блеснуло солнце, Дербент всполошила барабанная дробь. С Кифарских высот, оставив свои казармы-мазанки, шагали с развернутыми знаменами во всем оружии куринцы. А из солдатской слободы, где размещались семьи куринцев, за ротными колоннами спешили встревоженные, расстроенные, растрепанные бабы и оживленные необычным переполохом и суетой неунывающие мальчишки. Все они несли, тащили на тележках, а кое-кто вез на осликах узлы, подушки, горшки-миски-ложки-плошки — небогатое солдатское хозяйство.
Еще минуту назад тихий, не совсем пробудившийся город загудел, как потревоженный улей: «Харай!» («Тревога!») Тесные кривые улочки наполнились мужчинами. Они собирались кучками, садились на корточки у домов и горячо обсуждали события. А женщины, по своему обыкновению, усеяли плоские кровли домов. Неистово жестикулируя и крича, они переговаривались с соседками, в гневе и ужасе воздевали руки, посылая проклятия презренному «тази». Одни мальчишки сразу перешли от слов к делу — точили о камни свои ржавые кинжалы.
Впрочем, и мужчины скоро получили работу. Комендант оповестил горожан о том, что они должны быть готовы к защите городских стен. Дербентцы охотно поспешили на зов. У каждого фаса стены уже расположились солдаты Куринского полка. Боевые посты заняли даже нестроевые — писари, музыканты, денщики, кашевары. Вперемешку с солдатами размещались чиновники русских учреждений. И тут же находились и нукеры беков, которые остались верны России. Большинство горожан явилось только с кинжалами. Огнестрельного оружия почти не оказалось — лишь у немногих были пистолеты. Но и безоружным сразу нашлась работа: дербентцы начали укреплять стены. Древние, обомшелые стены, столько видавшие на своем веку приступов и осад, давно уже вросли в землю, кое-где разрушились, местами в них образовались проломы. Горожане принялись за работу с жаром. Одни носили камни и закладывали ими образовавшиеся дыры, другие, раздобыв доски, наращивали стены, третьи насыпали песком мешки и клали их поверх стен, образуя бруствер.
К первой роте куринцев привезли из цитадели шестифунтовую пушку и произвели из нее пробный выстрел. Гулкое эхо прокатилось по дербентским возвышенностям, столько лет не слыхавшим пушечного грома. Стоявшие на стенах дербентцы радостно приветствовали выстрел. Они кричали, прыгали как дети, махали папахами и смотрели вниз, словно ожидали: а что на этот гром ответит Кази-Мулла?
Но внизу еще было тихо: Кази-Мулла еще не шел. По обычаю восточных городов, на ночь всех собак выгнали за городские стены. И собаки, не утихая, до самого утра вели звонкую перекличку.
III
Сегодня Бестужев остался ночевать в казарме, хотя ему никто не приказывал делать это. Спал он тревожно, боялся, что проспит, пропустит эту такую желанную первую боевую схватку с кази-муллинцами.
Бестужев поднялся до утренней побудки, вышел на плац. Невыспавшиеся постовые поеживались, зевая в кулак, а дежурный офицер Соловьев ходил по плацу, заложив руки за спину.
— Что, не спится? — спросил он, поняв настроение Александра Александровича.
Бестужев огляделся. Город спал. Узкие улочки Дербента, действительно, разбегались в полном беспорядке, словно подтверждая легенду о том, что дьявол, строя Дербент, чертил его план по своему хвосту. Под стенами в неудобных позах лежали лишенные своих кифарских нар куринцы. Бестужев перевел взгляд на мусульманскую сторону города, на высоты Кифары и вдруг увидел вдалеке, за холмами, где пробегала тарковская дорога, густой черный дым. Клубы подымались в одном месте, вот они уже в другом, третьем...
— Смотрите, вон что-то горит! — живо сказал он поручику Соловьеву.
— Да, горит. И неплохо! — увидел поручик.
— Там, ваше благородие, находились наши стога. Должно, Кази их зажег, — объяснил барабанщик, стоявший с поручиком.
Через минуту оттуда послышались беспорядочные ружейные выстрелы. «Вот оно! Вот начинается! Началось! — запело в груди у Бестужева. — Может, это и есть начало моего освобождения?»
Вчера к Кифарским высотам послали в виде заставы конный отряд. В него вошли десятка полтора городской конной милиции и с десяток удалых голов дербентских добровольцев. Среди них выделялся напористый, смекалистый комендантский переводчик Егор Лаврелов. Видимо, эта застава и обменивалась первыми выстрелами с подходившими кази-муллинцами. Но силы были неравны, и уже через несколько минут перестрелка захлебнулась. Дербентские разведчики мчались назад с неистовыми криками. Кифарские высоты расцвели пестрыми значками конных и пеших кази-муллинцев. Их толпы валили со всех сторон к Кифаре.
«И дикие питомцы брани рекою хлынули с холмов», — вспомнились Бестужеву строки пушкинского «Кавказского пленника».
— Вон идут! — сказал поручик Соловьев и махнул барабанщику: бей!
Барабан загрохотал. Вместо обычной в такое время зори он бил тревогу.
В цитадели и в городе вмиг все зашевелилось. Шестиверстные городские стены и улочки города ожили. Из домов бежали на свои определенные места встревоженные, кое-как вооруженные жители. Заблестели штыки солдат, зазвучала команда. Нукеры дружественных беков тоже приготовились к обороне.
А враг наступал. Кази-муллинцы бросились в сады, виноградники, огороды Дербента, окружали город с севера и юга. В гуще деревьев, виноградных и тутовых кустов они были мало заметны. Не прошло и получаса, как они скатились с Кифар и начали яростно, хотя и безрезультатно обстреливать стены. Слышались неистовые крики «Ля-илля Алла!» и угрожающее гиканье. А оставшиеся на Кифарских высотах грабили и разрушали опустевшие казармы куринцев и солдатскую слободку и подожгли их. Яркое пламя вздыбилось над мазанками-казармами.
— Горит-то как! — сказал кто-то из офицеров.
— Как перья великанского шишака! — вырвалось поэтическое сравнение у Бестужева.
— Это горит прелая солома из вытертых солдатских тюфяков, — прозаически уточнил Карабанов.
— Жалко солдатской слободки. Там кое-какая мелочишка все-таки оставши... Всего же не унесешь... — сочувственно сказал барабанщик. — Теперь эта Коза все пожгет!
Спустившись к подножию Нарын-Кале, кази-муллинцы сразу же бросились к стоявшим у северо-западной стены двум древним башням. Когда-то они были сторожевыми башнями, а теперь в них гнездились одни летучие мыши. Черкесы с лету заняли башни, и тотчас же из их окон и с площадок посыпались пули. Но ружейные выстрелы не долетали до цитадели, хотя шуму это делало много.
Кази-муллинцы пока что достигли успеха в одном — в грабеже садов и виноградников. Тут им было полное раздолье. Дербентцы и нукеры стреляли по ним со стен, но тоже без особых результатов.
И все-таки мятежники продолжали обтекать Дербент с двух сторон — с севера и с юга. Кази-Мулла обходил Дербент с явным намерением проникнуть в город со стороны моря. Когда-то, несколько веков назад, дербентские стены уходили далеко в море, не позволяя ни конному, ни пешему проникнуть в Дербент с востока. Морские стены имели даже специальные ворота, но время и волны Каспия постепенно разрушили их, и теперь через этот пролом мог свободно проникнуть всякий. Учитывая это, еще вчера к морю было направлено под командой офицера пятьдесят нукеров. Они укрепились на пустыре пригорода Дубара. С ними вместе стояло несколько десятков нукеров. Нукеры жаждали крови, они хотели отомстить кази-муллинцам, хотели поскорее схватиться с ненавистными последователями имама Кази-Муллы.
Захватив два господствующих пункта — Кифарские высоты и сторожевые башни, Кази-Мулла, вероятно, остался пока доволен своими первыми успехами. И очередной намаз прекратил беспорядочную, шумную перестрелку.
Глядя на все это с высоты стен Нарын-Кале, Бестужев понял: Кази-Мулла не станет штурмовать цитадель, не полезет на ее высокие, массивные стены, на которых стоят пушки. Это тем более нельзя было сделать, потому что у него еще не было штурмовых лестниц. Было ясно: Кази-Мулла сначала попытается как-либо овладеть самим городом, как он, при помощи хитрости, сделал в Тарху. Самые жаркие, яростные схватки придется выдержать куринцам, обороняющим слабые, местами полуразрушенные городские стены. И потому Бестужеву надо быть не здесь, в цитадели, а с куринцами там, внизу, у городских стен.
Вот наконец пришел желанный миг — отличиться в бою, а находясь в цитадели, можно остаться только свидетелем схваток, а не их непосредственным участником. Свои соображения и опасения он с горячностью изложил Ивану Петровичу Жукову. Жуков согласился с его доводами, они оба пошли к майору Пирятинскому с просьбой откомандировать Бестужева в третью роту Куринского полка, которой командовал штабс-капитан Жуков. Бестужев-де хорошо знает татарский язык и может быть полезен при защите городских стен.
Доброжелательно относившийся к Бестужеву майор Пирятинский охотно согласился отпустить его. Пирятинский великолепно понимал желание разжалованного, и Бестужев поступил под начало своего приятеля, Ивана Петровича Жукова. Такая перестановка не была замечена майором Васильевым. В эти часы командиру батальона, майору Васильеву, исполнявшему должность коменданта Дербента, было не до разжалованного.
IV
Первый день осады Дербента не принес Кази-Мулле особых успехов — его мюридам удалось занять только два господствующих пункта на местности — Кифарские высоты и сторожевые башни. Но проникнуть в город кази-муллинцы не смогли. В течение всего дня они не очень согласованно, но яростно пробовали подходить и кидаться на городские стены особенно с южной стороны, но каждый раз прицельный кучный огонь куринцев отбрасывал их. Не жалели пороха и дербентцы-добровольцы, у которых нашлись ружья и пистолеты. Их выстрелы не столько наносили осаждающим урон, сколько подымали дух осажденных. Несколько раз говорила свое веское слово и русская артиллерия. Когда горцы скапливались на одном месте, готовясь кинуться на стены или какие-либо из городских ворот, то по этом скоплению врага тотчас била пушка. И кази-муллинцы разбегались, унося с собой раненых. Удачные действия артиллерии вызывали ликование горожан, которые с крыш домов следили с волнением за ходом боя.
Утро второго дня осады дербентцы встретили веселее — пусть у этого «тази» тысячи мюридов, но через стены не перепрыгнешь!
Александр Бестужев, спустившись с высот Нарын-Кале поближе к самому театру военных действий, жаждал поскорее использовать свое выгодное положение, поскорее схватиться с горцами.
Так же воинственно был настроен и черноглазый горячий Ибрагим-Бек, который располагался со своими нукерами тут же, рядом с третьей ротой куринцев. Ибрагим-Бек целое утро умолял штабс-капитана Жукова позволить ему с нукерами выйти за ворота и кинуться на лезгинские завалы, которые горцы устроили у сторожевых башен.
— Этих шелудивых псов там не наберется и двухсот, они не успеют оглянуться, как мы их вышибем и возьмем башни. Клянусь аллахом! — убеждал он. — Вот и они хотят идти с нами! — указал он на группу вооруженных молодых шиитов, которые стояли вместе с нукерами.
Жуков помнил, что на совещании у коменданта майор Васильев высказывался против всяких вылазок. Он боялся распылять и без того слабые силы гарнизона. Но этот горящий чувством мести Ибрагим-Бек и этот напористый Александр Александрович, который все просится в дело, который готов лезть один через стену! Да и самому штабс-капитану Жукову интересно — что он хуже других, что ли?
Э, будь что будет! Победителей не судят! А Жукову тоже казалось, что вылазка будет удачной. Идем! Жуков дал согласие на вылазку, но сказал, что будет руководить ею сам. Выбрал из своей роты два взвода самых бывалых, обстрелянных солдат, взял горниста и, оставив за себя в роте субалтерн-офицера, направился к воротам. Ворота чуть-чуть приоткрыли, чтобы только мог протиснуться вооруженный человек, быстро по одному юркнули в открывшуюся щель и залегли. И тотчас начали сильный ружейный огонь по ближайшему завалу горцев, стараясь ошеломить их. Но радостно возбужденный Бестужев не стал много стрелять. Потрясая ружьем, он вскочил и кинулся к завалу, на крутизну, не обращая внимания на град пуль, которые сыпались на него.
— Вперед! Хоччаклар! («Молодцы!») Вперед! Ура! — кричал он.
Отряд поддержал Бестужева: нукеры и солдаты-куринцы бросились за ним. Бестужев первым вскочил на завал, пуля сбила с его головы шапку, но он не остановился. Мюриды были опрокинуты неистовым приступом и бежали врассыпную. Нукеры Ибрагим-Бека уже по горскому обычаю резали головы поверженным врагам. И уже штурмовали башни — только трещали ветхие ступени и с площадок сыпалась труха.
Мимо Бестужева пробежал солдат-куринец с отнятым у горца зеленым значком. Еще несколько жарких, боевых минут, и обе башни были в руках отряда Жукова. Из башен валил дым — убегавшие мюриды подожгли настил площадок.
— Александр Александрович, хватит! — крикнул Жуков. — С Кифар идет подмога. Горнист, отбой!
Прозвучал горн. Отряд поспешил к воротам. Опять быстро юркнули в щель, ворота закрыли и завалили бревнами. И это было кстати: с Кифар с новыми значками бежали с криками на выручку своим сотни кази-муллинцев.
Жуков выстроил отряд и осмотрел. У куринцев был один раненый и двое раненых было у шиитов. Ибрагим-Бек радостно подсчитывал трофеи — в окровавленном мешке лежали несколько отрезанных бритых лезгинских голов, и тут же понуро стояли перепуганные, не подымавшие глаз пять пленников-мюридов.
— Вот посмотри, капитан! Я же говорил! — улыбался Ибрагим-Бек, разворачивая страшный мешок. Он уже хотел развернуть его пошире, но штабс-капитан Жуков брезгливо махнул рукой: — Не надо! Убери!
— Как вы, Александр Александрович? — обернулся он к приятелю.
— Вот как, — весело развел руками невредимый, сиявший Бестужев. — Ни царапинки. Пуля сбила только шапку, в двух местах прошила шинель да насквозь пробила ложе ружья. Ружья жаль!
— Йу, ружье — пустяки. Дадим другую кремневку!
— Была бы сума, шея завсегда найдется! — пошутил стоявший рядом фельдфебель.
Удачная вылазка чрезвычайно обрадовала, подбодрила весь Дербент. Майор Васильев, увидев воочию, что дербентцы-шииты за русских, распорядился раздать желающим все излишнее — кремневки, порох и свинец, что было в батальоне 10-го линейного полка. И к оружейному складу протянулась длинная очередь, в которую становились даже мальчишки.
В этот день кази-муллинцы обратились к северной стороне города. Несколько групп их дошло до самого берега Каспия. И даже пробовали искупаться в море, но русская пушка брызнула по купающимся картечью.
— А ну-ка, погляди, каково чугунное мыло! — смеялись артиллеристы. Купанье сразу прекратилось.
И опять, как вчера, до поздней ночи шла оживленная ружейная перестрелка. А ночью при свете костров осажденные опять укрепляли и наращивали чем могли крепостные стены.
Бестужев ликовал. Вот это действительно гомеровские стычки! Побольше бы таких схваток и пуль! Ему храбрости не занимать стать, это видят все! Он слышал не раз, как после вылазки говорили о нем солдаты и жители:
— Вот это удалец!
— Да, разжалованный показал себя!
V
Шли третьи сутки осады. Над крепостью Нарын-Кале и над городом по-прежнему развевалось трехцветное русское знамя. Кази-Мулла хозяйничал только в околицах Дербента — грабил сады и огороды, опустошал виноградники, жег легкие винодельческие постройки (сараи, шалаши горожан), еще более восстанавливая против себя ожесточавшихся день ото дня дербентцев. И неуклонно продолжал вести шумную, не причиняющую осажденным особого вреда перестрелку.
Бестужев ходил по всему городу с трубочкой в зубах, запросто, на их языке, беседовал с татарами и слушал, что говорят дербентцы.
А разговоров о Кази-Мулле и легенд ходило множество. Взятые в плен при вылазке лезгины говорили, что Кази-Мулла после вечернего намаза летает на своей бурке («Ковер-самолет», — улыбался про себя Александр Александрович) в Мекку. Летает просить аллаха, чтобы он помог одолеть гяуров.
— Он непременно возьмет ваш Дербент! Аллах велел ему подождать три дня. Это за наши грехи, что мы еще иногда пьем вино и смотрим на женщин. А через три дня вы падете к нашим ногам!
К легендам пленные прибавляли кое-что еще, к чему следовало прислушаться. Они рассказывали, какие большие лестницы готовят лезгины в табасаранских лесах для штурма дербентских стен.
Бестужев носил в карманах патроны и кремни, на которые были так жадны воинственные шииты. Он раздавал эти подарки своим собеседникам. Дербентцы любили Искандер-Бека за его обходительность, простоту и уважение к их языку и обычаям. В противовес суннитским россказням, Бестужев распространял слух, что на выручку Дербента идет с пехотой и тридцатью пушками генерал Коханов. Шииты в восхищении качали головами и расходились, воодушевленные не столько двумя-тремя патронами и кремнями, сколько этим известием Искандер-Бека.
Майор Васильев, увидев, что первая вылазка оказалась столь успешной, решил повторить ее, но уже выступить из других ворот, из Кизлярских, что на северной стороне городских стен. Кази-Мулла не терял надежды проникнуть в город со стороны моря. Для этого он собирал силы на старом мусульманском, суннитском кладбище Кирхляр. Кладбище находилось недалеко от моря. Кази-муллинцы засели за его каменными, стоящими торчком плитами, и на кладбищенской часовне уже развевалось зеленое знамя пророка.
Рассеять эти силы противника и решило русское командование. В четвертом часу пополудни из Кизлярских ворот вышла рота куринцев и двести добровольцев-шиитов и нукеров под предводительством прапорщика Фергат-Бека. Пехоту подкрепляло одно орудие.
Кази-муллинцы встретили вылазку убийственным ружейным огнем. Но, когда по кладбищу ударили из цитадели гранатами, а куринцы и Фергат-Бек бросились в штыки, лезгины дрогнули, смешались. Они бежали и рассыпались по садам и виноградникам. Зеленое знамя пророка было взято куринцами.
Бестужев, конечно, и на этот раз участвовал в жаркой, какой говорил, «гомеровской» схватке. Он только удивленно-весело разводил руками: ни одна пуля снова не тронула его!
VI
Уже почти целую неделю длилась осада Дербента. Гарнизон не знал ни покоя, ни отдыха. Днем он стойко отбивал беспорядочно яростные, назойливые атаки тысяч кази-муллинцев, окружавших Дербент с трех сторон суши. А ночью был вынужден заниматься укреплением обветшалых, когда-то грозно высоких городских стен. И хотя защищать город охотно и деятельно помогали жители, но гарнизон выбивался из сил. А надежды на скорую выручку не было.
Неизвестно, добрались ли до Бурной посланные майором Васильевым казак и чапан и знает ли генерал Коханов о том, что над Дербентом и Нарын-Кале нависла такая угроза. Атаки горцев пока что оставались безрезультатными, несмотря на то что у Кази-Муллы было сил в восемь раз больше, чем у русского гарнизона. Осажденные знали, что у Кази-Муллы есть еще одно коварное средство принудить город к сдаче. И на пятый день осады Кази-Мулла воспользовался этим средством: он отвел от города воду.
На западе от Нарын-Кале, в горах покрытой лесом Табасарани, в ущелье тек родник. Вода из родника по трубам проводилась в Дербент. И Кази-Мулла наконец-то отвел ее. В городе осталось всего лишь четыре небольших родничка.
К недостатку воды прибавилась новая беда — стало не хватать хлеба и сена. Дербентский скот, запертый в каменном мешке города, стал падать. Было нестерпимо слышать, как ревут голодные коровы и буйволы. Но натиск кази-муллинцев почему-то стал ослабевать.
«Должно быть, ждут, когда будут готовы лестницы. Им ведь ждать можно! А тогда полезут на штурм!» — предугадывали все, потому что с крепостных стен видели, как лезгины волокли из леса в лагерь длинные лестницы.
Дни проходили, как обычно: с утра начиналась надоедливая ружейная трескотня, а с полудня на городские стены катились с диким воем бесконечные валы кази-муллинцев. Эти волны устремлялись больше всего к западной стене, у которой находился единственный фонтан, — Кази-Мулла хотел овладеть им. Но все атаки успешно отражались гарнизоном.
Так прошло еще двое томительных суток.
Осенние ночи были темным-темны. Дозорные, стоявшие на стенах, тревожились, смотрели, напрягая зрение, прислушивались: горцы, пользуясь темнотой, не раз подползали с вязанками хвороста к воротам, стараясь поджечь их.
Субботняя ночь 27 августа почему-то выдалась спокойнее предыдущих. Где-то вдалеке слышался какой-то шум и крики, но внизу, в садах и виноградниках, как будто бы все вымерло.
— Притаились перед штурмом, — соображали часовые-куринцы.
А на зорьке с Кифар вдруг донесся бодрый гром барабанов. Весь Дербент встрепенулся. Не верил своим ушам: не может быть! Но сомневаться не приходилось — с Кифарских высот спускался русский отряд генерала Коханова.
— Качты! Качты! («Бежал! Бежал!») — радостно кричали со стен дербентцы.
Вмиг все городские ворота были распахнуты настежь, и дербентцы — кто верхом, кто пешком — кинулись из города.
Кази-Мулла, не рискуя принять бой с русским отрядом в поле, ушел от Дербента под покровом темной ночи. Он бежал, оставив часть обоза, запасы продовольствия, скот. На дороге остались изломанные арбы и повозки, разбросанные мешки, бродили подбитые брошенные кони и измученные быки. Кое-где еще тлели непогашенные лагерные костры и возвышалась целая гора — сто штук — длинных штурмовых лестниц.
— На них хорошо будет печь чуреки! — смеялись ожившие дербентцы. Бестужев тоже был доволен — он заслужил всеобщее признание и одобрение, выказав неустрашимую храбрость. Но ему хотелось еще чего-то большего, чем эти стычки у стен Дербента. Хотелось какого-то романтического подвига.
И ему повезло — батальон куринцев присоединили к отряду, который направлялся преследовать отступившего Кази-Муллу. Бестужев упросил майора Пирятинского оставить его с куринцами, чтобы участвовать в походе.
VII
Сняв осаду Дербента, Кази-Мулла поспешил отойти в свои родные пределы, к Эрпилям. За ним двинулся преследовавший его сводный русский отряд генерала Панкратьева. Не желая подвергать Эрпили разрушению, Панкратьев обошел их, разбил кази-муллинцев и заставил Кази-Муллу отходить дальше, к Чиркею, самому большому и богатому аулу в Салаватии.
Аул Чиркей раскинулся между двумя обрывами гор. Его каменные двухэтажные сакли с плоскими земляными кровлями, с обширными пристройками сбегали с круч к пенистому Сулаку, по берегу которого на террасах раскинулись огромные сады.
Приходилось сражаться в поднебесье. Перед самым Чиркеем над буйным Сулаком на десятисаженной высоте висел мост. Генерал Панкратьев намеревался отрезать кази-муллинцев от берега, чтобы внезапно овладеть мостом, единственной переправой. С частью отряда, состоявшей из татарской кавалерии, куринцев, при четырех орудиях, генерал Панкратьев быстро двинулся к Сулаку. Чтобы пехоте было удобнее поспешать за конниками, генерал велел куринцам идти налегке, без торб. Все тяжести он велел оставить позади, в обозе. Приказ был: марш, марш! И куринцы почти бежали.
Но горцы были настороже, оказались готовыми к отпору. Они устроили перед предмостьем, перед выходом на узкую дорожку, лепившуюся по берегу, несколько рядов каменных завалов. И когда мусульманская кавалерия преданного России кази-кумухского хана скатилась по горной дороге до этих завалов, она принуждена была остановиться и выбивать горцев из-за укрытий. Пока конники, потеряв десятка два коней, спешились, выбили горцев из завалов и вогнали их в ущелье, мост перестал существовать: чиркейцы успели сорвать все мостовины и уже рубили его перекладины. Дальнейшее продвижение русских было приостановлено. Началась злая и ожесточенная беспорядочная перестрелка. В ней вскоре смешались гулкие голоса русских горных единорогов, которые с большими трудностями втащили на канатах наверх. По мрачным, еще так недавно безмолвным ущельям прокатился грохот и гром. Эхо разносило по горам беспорядочную ружейную трескотню и гуканье единорогов. Эти выстрелы подгоняли русскую пехоту, которая, изнемогая, подымалась на гору. Эхо близкой перестрелки вливало силы в усталых солдат.
И вот наконец они наверху. Перед их глазами открывался живописный аул Чиркей.
Над рекой Сулаком мрачно нависли хребты Салатафа. Их надвое разрубал неистовый, быстрый Сулак, падавший где-то глубоко внизу. Прямо в обрывистой впадине лежал аул Чиркей. Его сакли причудливыми уступами сбегали вниз. Пороховой дым уже окутывал все: и сакли, и стада пасущихся по горам овец. Из Чиркея доносились неистовые, дикие, воинственные клики горцев.
— Куринцы, вперед! Стрелки, вперед! — раздалась команда.
И они побежали вниз, по петляющей каменистой дороге. Пули чокали о камни, свистели мимо ушей. Пуль так много — они летели, словно саранча. Разгоряченный общим подъемом, бежал Александр Бестужев. Вот и площадка перед спуском к берегу, в теснину, где, лепясь к скалам, вилась висящая над Сулаком дорожка. Вот и неподвижные, застывшие туши убитых лошадей мусульманской конницы и сами спешенные кавалеристы — они сидят в отбитых у врага завалах.
— Хош гельдюн! — весело кричали они, увидя куринцев.
Но куринцам тоже волей-неволей пришлось оставаться здесь — дальше идти было невозможно. За углом скалы чиркейцы держали все предмостье под неослабным ружейным огнем. Надо дожидаться темноты, ночи.
Ружейная перестрелка становилась все реже и реже и наконец совсем смолкла. Умолкли и русские пушки. Смеркалось. Вместо грома орудий загрохотали русские барабаны и запели-залились рожки: вечерняя зоря!
Усталые, измученные поспешным маршем куринцы стали располагаться на ночлег на этом неудобном каменном ложе. Запылали костры, хотя воды для чайку или каши не было, а сухари остались в торбах в обозе. Офицеры-куринцы тоже сидели у костра. С ними был и Бестужев. Мучила жажда, хотелось есть, но даже у денщиков не оказалось в карманах ни крошки.
— Я не пан Твардовский Мицкевича и не продал бы душу за бочку вина, но, ей-богу, отдал бы все за кусочек самого черствого хлеба, — шутливо жаловался Бестужев.
И тут к офицерскому костру подошел командир батальона майор Чернышев-Анучин — он был на военном совете у генерала. Анучин сказал, что генерал Панкратьев решил вызвать охотников пойти ночью к мосту и проверить, как он на самом деле? Нельзя ли как-либо перебраться хоть по перекладинам? Ведь бежали же суворовские чудо-богатыри по Чертову мосту!
Усталость, голод и жажда вмиг исчезли у Бестужева.
— Я пойду! — решительно сказал он.
— Что вы, Александр Александрович! — заговорили офицеры. — Там наверняка подстрелят! Разве вы не видите, как метко стреляют эти горцы?
— Двум смертям не бывать! — ответил Бестужев и быстро пошел к генералу.
Генерал Панкратьев и его штаб с интересом смотрели на этого отчаянного, вызвавшегося пойти на такую рискованную разведку. Все в штабе уже знали — это разжалованный гвардейский офицер, и понимали — у него выбора нет!
— Что ж, с богом! — напутствовал генерал. Бестужев проверил, чтобы у него ничего не блестело и не бренчало, и пошел. Штабные офицеры смотрели на него как на обреченного, а солдаты-куринцы, видевшие Бестужева при осаде Дербента, — с восхищением:
— Ишь, опять он! Храбрец, ничего не скажешь!
Бестужев дошел до поворота, где дорога, огибая ребро громадной скалы, вилась узкой тропой по ущелью, повисая над Сулаком.
«Вот-вот сейчас... Обогну скалу — и на роковой черте...» Бестужев смело шагнул на узкую дорожку и остановился. С обеих сторон надвинулись, нависли грозные скалы. Ночное небо среди них — не больше коврика... Темно и тихо. Только слышно, как где-то внизу шумит дикий Сулак. И слышно, как бьется сердце... Надо успокоиться. Все в порядке, горцы не видят его... Сделал шаг, другой, третий... И вдруг, чертов камень! — попался под ноги, покатился и загрохотал. Бестужев прижался к скале и застыл. Но ничего. Звук падающего камня — это не ружейный выстрел, к этому звуку горцы привычны... И все же... Постоял минуту, прислушиваясь. Двинулся дальше. Вон впереди чернеют столбы ворот на мосту. До них не так много шагов.
А все же оказалось восемьдесят семь...
Перед самым мостом Бестужев лег и осторожно пополз. У предмостья он замер, приподнял голову и, напрягая зрение, стал рассматривать, что же осталось от моста. Разглядел: один пролет сдвинут, едва держится на устоях, а остальные пролеты на месте. На противоположном берегу мост замыкали висящие на каменных вереях ворота. Слева над мостом смутно белели три сакли. Они могли прекрасно ударить по мосту с фланга. А за воротами в несколько рядов тянулись природные шанцы — завалы. Оттуда доносились голоса, было слышно, как горцы волокут, катят камни для укрепления завала.
И вдруг на их берегу залаяла сторожкая собачонка — верно, подошла к самому мосту и учуяла чужого. Бестужев как мог прижался к камням, лежал, не подымая головы. А над ним тотчас же тонко запели горские пули — чиркейцы стали поливать всю горную дорожку свинцом. Пули жужжали над распростертым Бестужевым. Горцы не предполагали, что русский разведчик так близко. Русские молчали: генерал Панкратьев приказал не отвечать ночью на горские выстрелы.
Чиркейцы понемногу перестали стрелять, а собачонка затихла. Бестужев терпеливо ждал, пока не улеглась тревога. Он осторожно пополз назад. За поворотом скалы, на площадке у захваченного завала, его ждали инженерный, саперный и артиллерийский офицеры штаба. И они все вместе пошли к генералу.
Генерал Панкратьев остался доволен разведкой, благодарил Бестужева, даже пожал ему руку. Бестужев сиял: выполнил трудное боевое задание и вернулся живым и невредимым! Должно же это когда-нибудь зачесться!
Генерал Панкратьев принял решение — устроить за ночь против моста и аула Чиркей батарею из десяти орудий — остальные пушки уже подошли.
Десятипушечная батарея была к утру поставлена. В ущельях еще клубился туман. Он медленно катился, сливаясь с облаками, зацепившимися за вершины гор.
Русские пушки заговорили во весь свой мощный голос. Чугунные ядра прошибали стены саклей, рушили их кровли. За поднятой пылью и дымом кое-где в ауле показалось пламя пожаров. Картечь била по завалам. Каменные осколки смертоносными брызгами летели во все стороны. Горцы отчаянно защищались. Они вели неослабный ружейный огонь по берегу, занятому русскими. Их длинные ружья били метко по любой мишени, даже по выставленному из-за скалы штыку. Но все же противостоять ударам русской артиллерии не смогли. И к полудню непокорный аул Чиркей сдался. Старшины Чиркея были принуждены просить пощады. Они обязывались изгнать из своих рядов «белые чалмы» кази-муллинцев и согласились тотчас же восстановить мост.
Бестужев смотрел, как горцы разбирали завалы, как укрепляли мостовые перекладины и настилали мостовины и думал: «Неужели на этих берегах стремительного, бурного Сулака, среди этих живописных горных вершин не может существовать иная, мирная жизнь друзей, а не врагов?»