Глава первая.

Потоп

I

Александр Бестужев проснулся. И сразу же предстала вся неприглядная явь: да, он — разжалованный солдат, он лежит на жестких казарменных нарах полуроты 10-го Грузинского линейного полка в далеком захолустном Дербенте.

Всем существом своим Александр Бестужев еще находился там, в Петербурге, на Сенатской площади, как секунду тому назад — во сне. Прошло уже более пяти лет, но и сегодня — в который раз! — привиделся тот роковой день 14 декабря. И каждый раз во сне все представлялось по-иному.

Сегодня сон начался так, как было тогда в действительности. Заснеженная, по-утреннему пустынная Гороховая улица. На ней стройные шеренги московцев. Размеренно, согласно качаясь, плывут высокие султаны гвардейских киверов, шелестят, развеваясь, ротные знамена, призывно рокочут барабаны. И впереди рот московцев, с обнаженной саблей в руке, идет он, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев. Он — не пехотинец, не офицер лейб-гвардии Московского полка. Московцы не знают его, но именно он, Александр Бестужев, сумел вывести из казарм и ведет на Сенатскую площадь московцев, на которых надеялись менее всего, но которые первыми из Петербургского гарнизона все-таки двинулись против царя. Александр Бестужев привык всегда и во всем быть первым — и в литературе, и в жизни.

А дальше во сне все пошло по-иному.

Вот и Сенатская площадь. Но не такая пустынная, какой она была на самом деле в тот момент, когда московцы ступили на нее, а какая запомнилась навсегда — шумная, наполненная войсками и простым народом. И каре московцев стоит у памятника Петру I не одно, а с ним уже лейб-гренадеры и гвардейский флотский экипаж, хотя тогда, на самом деле, моряки пришли позже московцев.

А против всех восставших молчаливо застыли другие гвардейские полки, которые Николай Павлович уже успел-таки принудить присягнуть ему.

В тот день в течение нескольких томительных часов все напрасно ждали, что вот-вот на площади появится избранный вождем князь Сергей Трубецкой. Во сне беспокойство сразу же охватило Бестужева. В его уме стояла, неотвязно билась одна мысль: пора действовать, пора идти на штурм Зимнего дворца! А где же он, угрюмый, самовлюбленный, мнительный, медлительный князь Трубецкой? Где он? Найти его во что бы ни стало! Найти Трубецкого!

И Бестужев ищет. Он бегает по шеренгам солдат, расталкивает народ, всматривается, зовет: где же князь Трубецкой?

Но Трубецкого нигде нет...

И тогда вдруг откуда-то со стороны Дворцовой площади на восставших налетел неистовый шквал и хлынули громадные черные волны. Александр Бестужев бросился бежать от этого потопа. Он бежит по каким-то бесконечным тесным коридорам, по каким-то бесчисленным дворцовым залам. Он бежит все дальше и дальше, но выхода нет. Зловещие волны настигают, вот-вот захлестнут...

Александр Бестужев задыхается, вскрикивает и — просыпается...

Да, он не убежал от царского потопа.

Как не убежал никто из восставших, даже его родной брат Николай, хотя Николай Бестужев был ближе всех к успеху.

II

Потоп разметал Бестужевых. По приговору Верховного уголовного суда они были осуждены на каторжные работы. Николай и Михаил, «картечные братья», как называл их Александр, очутились в далекой Чите, а сам Александр Бестужев сначала томился в мрачных крепостных казематах форта Слава в Финляндии, а потом царь выслал его на поселение в холодную Якутию.

Счастливо начатая литературная деятельность Александра Бестужева разом оборвалась. Он перестал существовать как писатель. Имя «Александр Бестужев» исчезло, было выброшено из жизни. Оно оставалось лишь в жандармской переписке да в жестоких резолюциях императора Николая 1. Остроумно-блистательные статьи Александра Бестужева о литературе и живо написанные путевые очерки охотно печатались во всех столичных журналах. Он был избран членом нескольких обществ любителей российской словесности, в которых занял заметное место. А удачное издание вместе с поэтом К. Рылеевым альманаха «Полярная звезда» («для любительниц и любителей русской словесности») окончательно укрепило известность Александра Бестужева как талантливою литератора.

И вот теперь — все погибло...

Известный писатель Александр Бестужев стал «государственным преступником 1-го разряда», бесправным, безвестным ссыльным. Изменить это трагическое положение могло лишь одно: надо было отличиться в бою, заслужить офицерский чин, чтобы вернуть себе человеческое достоинство, а с ним и возможность заниматься любимой литературой, чтобы восстановить свое литературное имя.

Но какие военные действия могут происходить в далекой Якутии? Война велась на Кавказе. Армия Паскевича шла в персидский поход. Туда, на юг, и рвался Александр Бестужев. В тягостном, мучительном ничегонеделании он прожил в Якутии полтора года. Жизнь под полюсом становилась невмоготу. Александр Бестужев решился: он написал горячее письмо самому начальнику императорского штаба графу Дибичу. Бестужев просил направить его в действующую кавказскую армию Паскевича.

Ответ пришел быстрее, чем Бестужев ожидал, — через два месяца. Ответ был внешне благоприятным:

«Государь император всемилостивейше повелеть соизволил государственного преступника Александра Бестужева, осужденного по приговору Верховного уголовного суда в каторжную работу и потом сосланного в Сибирь на поселение, определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского отдельного корпуса».

Александр Бестужев был вне себя от радости. Он не знал концовки приказа военного министра, в котором дальше говорилось:

«...с тем однако же, что, в случае оказанного им отличия против неприятеля, не был он представляем к повышению, а доносить только на высочайшее благовоззрение, какое именно отличие будет им сделано. По определению Бестужева в полк рядовым должно иметь за ним бдительный тайный надзор и доносить немедленно, коль скоро усмотрено будет в поведении Бестужева какое-либо отступление от порядка».

А Бестужев ликовал. «Я солдат и лечу к стенам Эрзерума», — писал он братьям в Читу. Полный радужных надежд уезжал он из суровой, пустынной Якутии, «где нет ни роз, ни соловья». Уезжал в «теплую Сибирь», как называли Кавказ, потому что и на Кавказ теперь ссылали всех разжалованных офицеров и штрафных солдат.

Через месяц, в августе 1829 года, Александр Бестужев очутился уже в тени Кавказских гор. Он ехал и восхищался всем: красотами природы и тем, что с каждой верстой все сильнее пахло порохом. На каждой станции только и было разговоров о дорожных приключениях, о том, что напали «немирные», зарезали, схватили, увезли... На Тереке без охраны уже нельзя было ехать. Путников сопровождал конвой из казаков и егерей.

И вот наконец — Тифлис.

Бывший лейб-драгунский штабс-капитан Александр Бестужев стал рядовым пехотного полка.

Войска графа Паскевича уже подступали к Эрзеруму, но Александру Бестужеву не повезло — его свалила в Тифлисе кавказская лихорадка.

Разжалованных, подобных Бестужеву, оказалось в Тифлисе немало, но никто из них не возбуждал собою стольких разговоров, как Бестужев. Паскевич слыхал о том, что этот Бестужев «одарен талантом» литератора. И не забывал предписаний графа Бенкендорфа относительно разжалованных: иметь строгое и неусыпное наблюдение за тем, чтобы они не могли распространять между товарищами «каких-либо вредных толков». И граф Паскевич постарался поскорее избавиться от Бестужева — перевел его в дальний Дагестан, на берега Каспийского моря. Бестужева определили рядовым в 10-й Грузинский линейный гарнизонный полк в город Дербент.

И вот Александр Бестужев уже провел первую ночь в казарме. Он лежал и вспоминал вчерашний день, свой первый день в Дербенте, на берегах Хвалынского моря, которое Аристотель называл озером.

III

В весенний день марта 1830 года Александр Бестужев в сопровождении жандармского унтер офицера подъезжал к древнему Дербенту. Город был построен еще персами с определенной целью — запереть узкий проход в Дагестан северным наездникам. Потому и назвали его Дербент: «дер» по-персидски — дверь, а «бенд» — засов.

Турки звали Дербент Демир-Капысы — железные ворота. Дербент неширокой полосой растянулся по скату горы, круто подымающейся над морем. Его плоские кровли живописно теснились одна над другой, как ступени бесчисленных лестниц. С трех сторон Дербент окружали каменные тысячелетние стены, а с востока город защищало Каспийское море. На самой макушке западного уступа горы возвышалась цитадель Нарын-Кале с четырьмя бастионами. К городским стенам подбегали сады и виноградники, среди которых торчали плиты мусульманских кладбищ.

У городских ворот блестел обязательный водоем. На востоке, где жара и пыль, вода ценится превыше всего. К водоему по улице неспешно тащились ослики с медными кувшинами на спине. Осликов подгоняли мальчишки в бараньих папахах. У водоема с безразлично-брезгливыми мордами лежали развьюченные верблюды и в блаженном кейфе пребывали их погонщики.

Кибитка въехала в город и потащилась по узкой грязной улице. Улицу обступали черные от времени глинобитные дома. Они были без единого окна: мусульманин не хочет, чтобы видели его жизнь.

— А где же комендант? — спросил, озираясь, Бестужев.

— Тама, в крепости, наверху, — кивнул унтер. — В Рынкале.

— Страсть высоко, — прибавил ямщик.

Крутая каменистая улочка забирала все выше. Усталые кони еле тащились. Но вот и невысокая замшелая стена, которая отделяла цитадель от города, ворота в стене и будка, где с сонными от скуки глазами сидел гарнизонный солдат.

— Прибыли!

Бестужев смотрел на все с интересом.

В цитадели размещалось с десяток разного размера и вида каменных строений. Глаз сразу отличал: те, длинные, с кое-где оббитой штукатуркой, грязновато-серые связи — конечно, солдатские казармы. А несколько домиков с палисадниками — без сомнения, заняты господами офицерами. Обращал на себя внимание большой красивый дом. У его крыльца стоял с ружьем часовой. Гадать нечего — здесь живет сам его высокоблагородие комендант Дербента.

Жандармский унтер зашагал с пакетом, где были документы определенного в Грузинский линейный полк рядового Александра Бестужева, в комендантскую, а Бестужев остался ждать у кибитки. Стоял в невеселом раздумье: «Из кулька — в рогожку, из студеной Сибири — в теплую!.. Рвался, летел на романтический Кавказ, где бои, где опасности. Жаждал подвигов, а очутился в глухой прикаспийской крепостице. О боях здесь нечего и думать! Придется истлевать в гарнизоне без всякой надежды на избавление. Сейчас увижу коменданта. Какой-то он! В Тифлисе был свой, петербургский, полковник Бухарин. Светский, образованный человек. А здесь некий майор Шнитников. И фамилия какая-то не очень выразительная. От какого слова происходит — не скажешь. Правда, в Тифлисе все отзывались о дербентском коменданте хорошо: хлебосол!»

— Эй, подь сюда! — крикнул с крыльца жандарм. Александр Бестужев прошел мимо скучающего часового в дом. Шагнул в раскрытую жандармом дверь.

Канцелярия.

С удовольствием увидел на стене портрет Петра Великого, а не Николая I. Из-за стола поднялся среднего роста сорокалетний лысоватый блондин. По глазам видно — неглуп и, кажется, добр. Смотрел на Бестужева не как на разжалованного. Приветливо поздоровался, не тыкал. Стало быть, хоть и Шнитников, но воспитан.

— Все в порядке. Можешь отправляться назад, — сказал он жандарму. И когда унтер, взяв поданные ему комендантом бумаги, вышел, Шнитников обратился к Бестужеву: — Пожалуйте сюда! — и указал на дверь, ведущую из кабинета во внутренние комнаты дома.

Вошли в скромно обставленную, но чистую комнату. У стола, стоявшего посредине, сидели трое мальчиков. Старший из них, лет двенадцати, сосредоточенно клеил бумажного змея, а младшие внимательно смотрели и, видимо, помогали брату советами. Из внутренних комнат доносились детские голоса и женский смех.

«Однако и семейка же у коменданта», — подумал Бестужев.

— Простите, я на минуточку оставлю вас, — учтиво сказал Шнитников, проходя дальше.

И тотчас же послышалось:

— Таинька, посмотри, кто к нам пожаловал!

Александр Бестужев встрепенулся. Аккуратный по натуре, он ревниво следил за своей внешностью. В Петербурге всегда был щегольски одет. И даже теперь, в своем новом горестном положении, остался верен себе. Тем более, что предстояло знакомство с молодой и — хотелось думать — приятной, хорошенькой женщиной.

Александр Бестужев мельком взглянул на себя в зеркало, висевшее в простенке. «Посмотри, кто пожаловал» — иронически повторил он в уме. А смотреть-то и не на что! Один срам: небритый, глаза ввалились, весь в пыли, шинель торчит горбом, хотя и успел в Тифлисе построить ее из хорошего сукна. Но все-таки шинель — серая, солдатская...

А из дальней комнаты уже доносилось:

— Дуся, подержи Мишу.

И еще какие-то слова вполголоса. На секунду все затихло. И уже какой-то другой, внутренний, всегда иронический голос колкого остряка вылил на завзятого поклонника женщин Александра Бестужева ушат холодной воды: «Бодрись! Тянись! У нее четверо или пятеро детей!» А в комнату уже входили радушные хозяева. Госпожа Шнитникова была моложе мужа, недурна лицом и только чуть полнее, чем следовало бы.

— С приездом! — весело сказала она, протягивая Бестужеву тонкие пальцы. Бестужев с удовольствием прижался к ним губами.

— Вы как раз к обеду. Милости просим! Бестужев поклонился и смущенно глянул на свои руки и на пыльную шинель.

— Коля! — обратилась Шнитникова к старшему сыну: — Проводи... — запнулась она.

— Александра Александровича, — подсказал майор Шнитников.

— Проводи Александра Александровича на кухню. Вы уж не обессудьте, у нас по-деревенски...

Бестужев пошел вслед за Колей. Они прошли небольшое зальце. Бестужев с удовлетворением успел заметить, что на преддиванном столе и на подоконниках лежат какие-то книги.

Они очутились на кухне. Там с молоденькой девушкой-няней сидели двое ребятишек — девочка лет четырех и мальчик поменьше. Бестужев умылся, как мог привел себя в порядок и был готов сесть за стол.

Шнитниковы пришли за ним.

Так приятно было очутиться за домашним, семейным столом у радушных, милых хозяев. Шнитниковы действительно были хлебосольными.

— Давно вы у нас, на юге? — спросила Таисия Максимовна.

— Больше полугода. Я жил в Тифлисе.

— А до Тифлиса где были?

— Двадцать один месяц в Якутске.

— Да еще в Петропавловской крепости, — вполголоса прибавил Федор Александрович Шнитников.

— И в финляндской крепости, в форту Слава, полтора года...

Таисия Максимовна соболезнующе, понимающе качала головой.

— Сколько выстрадали!..

— И вот, наконец, Кавказ, который манил с юности!

— Конечно, гор вы раньше не видели?

— Я видел только Пулковскую, да еще пьяный возница как-то вывалил меня из саней на Валдайских. А будучи в Москве, я обедал у князя Юсупова на Воробьевых. Вот и все мои горы, — улыбался Бестужев. — Правда, я сподобился узреть сибирские. Они живописнее и разнообразнее кавказских. Но Кавказ бесспорно величественнее. Он чарует не только взор, но и душу. Это не Якутия!

— А как якуты? — поинтересовалась Таисия Максимовна.

— Они имеют приятное качество: соединять в себе приобретение всех пороков образования с потерей всех доблестей простоты! Я мало верил трактатам о влиянии климата на темперамент, но после Якутска верю. Ум и чувства — в спячке.

— А сам Якутск?

— Городишко в три тысячи человек.

— А женщины? Как одеваются? — улыбаясь, не переставала спрашивать Таисия Максимовна.

— Щеголяют одними дорогими шубами, не очень заботясь о платье. На богатой купчихе засаленный капот. Мужчины еще забавнее — не имеют понятия об удовольствии чистого белья. За столом не переменяют тарелок. Два стакана приготовлены для дюжины ртов. Чистота для них только праздничный кафтан, который надевают лишь для показа.

— А как вам показался наш милый Дербент?

— Улочки узкие. Разбегаются во все стороны. Не поймешь, какому плану все подчинено... Ведь, помнится, основание Дербенту положил Александр Македонский?

— По легенде, Дербент строил черт, — улыбнулся Шнитников, — и строил уже в сумерках, торопясь. Месил в лапах камни, дробил, плевал на них и бросал дом на дом как попало. А улицы отбивал по своему хвосту...

— Похоже на это. Дома все какие-то слепые, без окон. Хочется увидеть в окне девичье личико, а здесь одни грязные стены.

— По местному понятию, девушка в окне — что яблоня при дороге. Недаром в коране сказано: взгляд — семя греха. Потому в домах заложены камнем даже кошачьи лазейки.

— А почему так мало минаретов? — спросил Бестужев.

— Здешнее мусульманское население из двух сект: шииты и сунниты. Минареты необходимы только у суннитов, а их в Дербенте меньше, чем шиитов.

— Вообще, город довольно живописен — у самого Гирканского моря, — похвалил Бестужев.

— Да, море под боком, но рыбу мы видим на базаре в кои веки. Здесь растут персики, гранаты, миндаль, а листочка нашей простой русской капусты за рубль серебром не достанешь! — жаловалась хозяйка. — И климат нездоровый — лихорадки. Вот видите — весна ранняя, лето будет нескончаемо длинное, душное, осень дождливая, а зима гнилая...

— А как население? Жители — кто?

— Всякие: и татары, и персы, и лезгины, и армяне. В непринужденной беседе прошел обед. Бестужев поднялся, поблагодарил за гостеприимство.

— Теперь мне надлежит явиться к его высокоблагородию командиру батальона? — спросил он у Шнитникова.

— Да, к майору Васильеву.

— А какой он?

— Яков Евтихиевич Васильев — своеобразный человек. Всю жизнь здесь, в Кавказском корпусе. Двадцать лет состоит в майорском чине. Выслужился из нижних чинов. Сказать по правде — порядочный солдафон!

— Неуч! — махнула Таисия Максимовна. — Никогда книги в руки не возьмет. Кроме приказов штаба да псалтыри, ничего не читывал!

— Это верно! Он — фрунтовик, — прибавил комендант.

— Им самим, а заодно и батальоном командует жена, Секлетинья Онуфриевна, — усмехнулась комендантша. — Так когда устроитесь, милости просим к нам, запросто! — приглашала Таисия Максимовна. — У нас журналы и книги есть. Кое-что получаем.

Бестужев благодарил за приглашение бывать, простился с радушными хозяевами и направился к майору Васильеву.

IV

Майор Васильев оказался типичным «правофланговым»: высок, поджар, жилист. Его блекло-голубые, водянистые глаза смотрели на вновь прибывшего рядового иронически. В глазах светилось любопытство, смешанное с презрением и сознанием своего превосходства: дескать, попался, голубчик гвардеец!

И сразу же подчеркнуто:

— Твоя фамилия какая?

— Бестужев.

— Бесстыжее? (Ошибся или нарочно?)

— Никак нет, Бестужев.

— Ну, это все едино!

С таким солдафоном надо держать ухо востро! Не стал возражать, хотя «стужа» далеко не то, что «стыд».

Майор еще раз окинул предвзято оценивающим взглядом и как припечатал:

— Ступай к фельдфебелю Иванову, доложи: прислан в первую роту!

Фельдфебеля искать долго не пришлось, фельдфебеля сразу признаешь. На дворе, у казармы, стояла группа солдат. Среди них оказался и фельдфебель. Изрядно поседевший на царской службе, прокопченный боевым порохом, просоленный потом в изнурительных походах, что называется, «ломаный» служивый, обстоятельный и немногословный. Он, кажется, и не смотрел на Бестужева, но приметил все: и некрестьянское лицо этого неожиданного, странного новобранца, и его не очень обычную, хотя и серую солдатскую шинель (Бестужев построил ее в Тифлисе на свой манер, пофасонистее), и в одну секунду все понял.

— Кутов, — обратился он к пожилому по-русски курносому солдату, — возьми к себе в третий взвод, — приказал он и пошел продолжать заниматься своими фельдфебельскими делами.

Взводный Кутов смотрел на Бестужева улыбаясь. Кутов происходил из дворовых крепостных, хорошо знал господ и тоже сразу все уразумел.

— В третий, так в третий! — живо и просто, не по-армейски, а по-хозяйски Сказал он и, наклонившись к Бестужеву, доверительно тихо спросил:

— Звать-то как, мил человек?

— Александр Бестужев.

— А по батюшке-то как?

— Александрович.

— Так вот, Ляксандрич, нам сюда.

И взводный направился к крайней, дальней двери казармы.

Казарма была длинная, низковатая, полуротная. В ней все как следует: ружейная пирамида с ружьями, патронташами, ротным барабаном, бочка с водой, выщербленная глиняная кружка. И от стены к стене — нары. Тощие сенники с разномастным покрытием и разными изголовьями. А над ними на стене неизменные солдатские торбы — все солдатское богатство.

Воздух в казарме — как положено: густой, прочно устоявшийся, армейский. Воздух по поговорке: у солдата все вычищено, да ничто не мыто!

— Вона туда, — указал Кутов в угол к окошку. — Мы, третий взвод, — там. Рядом со мной — тоже молодой, хороший паренек, наш запевала, Кузя Холстинкин. Мы его чуток пододвинем, и места всем нам станется, — убежденно говорил взводный. — Сума-то переметная — одна? — улыбаясь, взглянул взводный на ковровый мешок, который нес Бестужев, в нем умещалось все его имущество.

— Одна.

— Нонче суму под голову, а завтра, Ляксандрич, мы на базаре подушечкой, даст бог, разживемся, не так ли?

Бестужеву сразу понравился этот добродушный, хозяйственный, все без лишних слов понимающий взводный Кутов.

И вот первую ночь в Дербенте рядовой Александр Бестужев так и провел. Он лежал на жестких нарах между взводным Кутовым и молодым смешливым Кузей Холстинкиным. Кутов спал, повернувшись к окну, по-стариковски заливисто храпел. А Кузя, подобрав к подбородку колени, спал безмятежным, тихим сном ребенка.

V

И вот все храпы, все сочные казарменные звуки покрыл бодрый горн. «Встань, солдат, встань, подымись!» — выпевал он.

Казарма зашевелилась:

— Ишь завел!

— и чего орет: встань, встань! — ворчали солдаты. — Аль не видишь — встаем уж!

Первый день рядового Александра Бестужева начался.

После молитвы и каши Бестужев окончательно обрел солдатскую видимость: получил тяжелое, двенадцатифунтовое кремневое ружье, патронташ, шанцевую лопатку и торбу, которая была принята в Кавказском корпусе взамен полагавшегося телячьего ранца. И в полном снаряжении исправно маршировал по плацу вместе с третьим взводом до самого обеда.

Пообедав, решил сходить на базар купить подушку и кое-какие мелочи — благо, ни в караулы, ни на посты он еще наряжен не был.

Бестужев спустился в город. Переулочки, словно щели, разбегались в разные стороны. Он шел мимо тех же безглазых восточных домов из необожженного кирпича. В них не было ни окон, ни дверей. Вместо двери зияла низко прорезанная щель. Если ходить через такую дверь, то с непривычки скоро набьешь себе шишку на лбу.

Уже издали доносились разноголосые базарные шумы: пронзительные вопли погонщиков ослов и буйволов, везущих поклажу, крики разносчиков товара и стук и лязг медников, чеканщиков и прочих базарных ремесленников. Базар размещался в центре города. К нему примыкали два больших караван-сарая с четырьмя воротами на все стороны света — заезжай с какой хочешь!

Грязная базарная площадь кишмя кишела народом. Татары в светло-серых живописных чухах с откидными рукавами и непременным кинжалом за поясом, в надвинутой на уши плоской папахе, горцы в обшарпанной одежде, но выступавшие с независимым видом, важные муллы в белых чалмах, бесконечные байгуши — нищие, калеки всех видов, изъеденные болезнями и годами. И женщины в обязательных покрывалах, которые оставляли открытыми одни глаза. Глядя на это женское однообразие, нельзя было определить, кто перед вами — молодая или старуха. Вот в красных шароварах, отороченных позументом, легко движется тоненькая фигурка. А чуть приоткрылось лицо — видны впалые морщинистые щеки. А вон неспешной походкой пожилой женщины выступает другая, а глаза у нее молодые, зовущие.

И среди всех этих мужчин и женщин снуют полуголые мальчишки в громадных барашковых шапках.

Все это движется и шумит. Невозмутимы здесь только сами торговцы. Они молча сидят на корточках у своих навесов и ларей.

Бестужеву невольно вспомнился такой иной, свой, северный, петербургский базар на Сенной площади...

Он купил подушку и небольшой палас, тонкий ковер без ворса, чтобы покрыть жесткие доски казарменных нар, и вернулся в цитадель. Положив покупки на свое место, он пошел к Шнитниковым отвести душу в беседе с понимающими его, милыми людьми.

Проходя мимо домика, в котором жил майор Васильев, Бестужев увидал в палисаднике женщину и догадался, что это сама госпожа майорша. Низенькая, как кадушка, с маленькой, не по туловищу, головой.

У Шнитниковых Бестужева встретили радушно.

— Ну, как устроились? — спросила Таисия Максимовна.

Бестужев только улыбнулся.

— Известно, какое устройство в казарме! — махнул рукой Федор Александрович. — Надо устраиваться на квартиру!

— Конечно надо, а то негде ни читать, ни писать, — сказал Бестужев.

— Почему не приходили обедать? Где были? — продолжала Таисия Максимовна. — Вот будем пить чай, — засуетилась комендантша.

— Был на базаре, купил подушку и еще кое-что. Скажите, Федор Александрович, — обратился он к Шнит-никову, — почему это я не видел ни одного седого, хотя бородатых здесь много? Все, как франты, покрашены. Словно облиты свежей краской.

— Красить бороду — персидский обычай. Красят в разные оттенки — от розового до фиолетового. А бреют бороду только до сорока лет.

— А почему сидят на корточках?

— А тут так заведено.

— Сидят и молча, сосредоточенно строгают ножом палочку...

— Татары вообще не весьма разговорчивы. Татарин охотнее обойдется мимикой, чем разожмет уста. Вот едешь, спросишь встречного, далеко ли до нужного пункта. Татарин не промолвит в ответ ни словечка, а только выставит вперед бороду и кивнет: мол, близко, бородой достанешь. А спросишь: «Иол якши-дыр?» Хороша ли дорога? Татарин выставит ладонь и дунет на нее. Понимай: как ладонь!

— А что это орут разносчики: «Саляба, саляба!»

— Это вроде нашего сбитня. Считается большим лакомством у бедных.

— Саляба — это, кроме того, прекрасное лекарство от кашля, — прибавила Таисия Максимовна. — Я лечу ею всех своих детей.

— Как видно, здесь на базаре самое главное — кукуруза?

— Да, кукуруза, «пигам бэр богдаси» — пшеница пророка. Ее едят с солью. Она в большом ходу у лезгин, в горах.

— Таисия Максимовна, а я, идучи к вам, сподобился лицезреть саму госпожу майоршу, — улыбнулся Бестужев.

— Секлетинью Онуфриевну?

— Не знаю ее имени и отчества, еще не имел чести быть ей представленным.

— Не спешите, — усмехнулся Шнитников.

— Ну и что ж, какова она показалась вам? — спросила Таисия Максимовна.

— Клубок ниток, а наверху — наперсток. Таисия Максимовна рассмеялась:

— Похоже... Вся ее масса — в спине, а голова у нее не по туловищу, как у черепахи. И зрак-то у нее черепаший, невыразительный!

Бестужев просидел у Шнитниковых до вечерней зори. Когда он вернулся в казарму, взводный Кутов похвалил его покупки:

— Ляксандрич, подушка неплохая. Да и коврик хорош — ему сносу не будет, крепок!

— Крепка и тюрьма, да черт ли в ней! — усмехнулся Бестужев.

Кузя Холстинкин хихикнул в кулак. Этот необычный, видать, острый на слово товарищ все больше нравился ему.

Ночью Кузя Холстинкин все старался отодвигаться подальше от Бестужева, чтобы не мешать соседу. Отодвигался Кузя не зря: в эту вторую ночь в казарме Бестужеву вновь не спалось — его затрясла лихоманка, которая так надоела ему в Тифлисе. Он не мог согреться, хотя вытащил палас и накрылся им. Озноб колотил его, зуб не попадал на зуб.

Утром он не мог встать — его шатало. Кутов тотчас же доложил фельдфебелю.

— Это у нас не в новинку, со многими такое приключается. В лазарете завсегда с полроты находится, — утешал взводный.

И после каши, которую Бестужев не мог есть, Кутов отвел его в лазарет, помещавшийся тут же, в цитадели.

VI

Гарнизонный лазарет в Дербенте оказался таким же, как и везде, — малоуютным и грязным. Те же расшатанные деревянные кровати с клопиными отметинами, те же слежавшиеся сенники и те же армейские запахи. Только в отличие от казармы лазарет более протабачен и в нем пахнет не порохом и ружейным маслом, а чесноком и уксусом — ими лечат солдат от всех недугов.

Бестужеву повезло — ему досталось место у самого окошка. На широком подоконнике уместилось все: кисет с табаком, трубка, огниво, зеркальце, гребешок, мыло.

Шнитниковы тотчас же узнали о болезни Александра Александровича. К удивлению всех находившихся в лазарете солдат, проведать Бестужева пришел сам комендант. Бестужев попросил Федора Александровича прислать ему бумаги и чернил — он решил начать писать.

Перевод из сонного Якутска на романтический Кавказ закончился столь нелепой высылкой в Дербент. Уже в Тифлисе стало ясно: в Дербенте Бестужева ждало беспросветное прозябание в качестве гарнизонного солдата. Боевых действий в Дербенте не предвиделось. Выявить себя в бою, чтобы восстановить свое имя, не представлялось возможным. Оставалась литература: авось разрешат напечататься, позволят Бестужеву вновь заявить о себе. За решением у него всегда и во всем следовало исполнение: Бестужев был человеком действия. Он решил начать писать тут же, в лазарете, пока не охладел порыв, пока не остыло воображение.

Чуть только его оставляла докучливая лихорадка, он брался за перо и писал, лежа в постели.

Александр Александрович задумал повесть из светской жизни. Замысел возник еще по пути из Тифлиса в Дербент. Бестужев хотел изобразить ту жизнь, которую он так недавно оставил и которую знал лучше всего, — жизнь светского общества.

И теперь был всецело поглощен повестью.

Как-то раз в лазарет заявился сам командир батальона майор Васильев. Увидев, что Бестужев, лежа в постели, что-то пишет, майор удивленно поднял брови, но ничего не сказал. А придя домой, решил рассказать об этом необычном факте жене.

— Знаешь, наш-то петербургский господин, гвардеец, что я тебе давеча сказывал, заболел.

— Чего же это он? Не переваривает нашей пищи?

— Нет. Его лихоманка затрясла.

— Скучает небось?

— Пишет...

— Пишеть? — удивилась Секлетинья Онуфриевна. — А чего пишеть? Кому? Доносы на тебе, что ли?

— А бес его знает! Что-то пишет... Хочет заслужить прощение...

— Заслужить! Как же! Допишется!

Назойливая лихорадка отнимала у Бестужева много сил. «Живу в губительном климате: лихорадка здесь — условия бытия», — жаловался он в письмах родным. «Я живу на склоне Кавказа и не вижу его. Вдали пустое море, кругом безрадостная степь, вблизи грязные стены «.

Его положение стало бы тяжелым, если бы не помощь друзей.

Таисия Максимовна присылала Александру Александровичу обед, а кое-что приносил с базара заботливый Кутов, который не оставлял своего солдата. Бестужева очень трогало это дружеское внимание взводного, с которым он успел прожить в казарме лишь двое суток. Кутов приходил к «Ляксандричу» вместе с Кузей Холстинкиным. Взводный рассказывал малоинтересные для Бестужева гарнизонные новости, критиковал лазаретные порядки и лечение («аптека — улечит человека!»), говорил о том о сем, о солдатской жизни, вроде того что «солдат сам по себе хорош, да шинель-то его из дурного волоса: зацепливая... 25 лет с плеч не слазит!» А молодой Кузя Холстинкин только слушал их обоих. Его, видимо, интересовал этот разжалованный офицер. Беседуя с ними, Александр Александрович вспоминал слова Якубовича: «Вы не знаете русского солдата!»

Да, Бестужев только здесь, в Дербенте, начинал по-настоящему постигать русского солдата.

VII

Лихорадка продержала Бестужева в своих цепких лапах весь март и апрель и лишь в начале мая отпустила. Это было кстати — Бестужев уже закончил повесть, и ему не терпелось поскорее отправить рукопись в Петербург.

Бестужев вышел из лазарета в субботу, а в воскресенье пошел к Шнитниковым — Таисия Максимовна пригласила его к обеду и просила почитать им свое новое произведение.

— Почитаете нам, Александр Александрович? — встретила она Бестужева вопросом, когда он пришел к ним.

— Конечно, конечно!

— А вот познакомьтесь — ваши невольные товарищи по несчастью, — улыбаясь, представила она Бестужеву своих гостей, двух офицеров — Жукова и Корсакова.

Бывший гусарский штаб-ротмистр Иван Петрович Жуков и лейб-гренадер Михаил Матвеевич Корсаков оказались тоже из высланных. Но они уже находились в лучшем положении, нежели Бестужев: им вернули офицерское звание и они служили в Куринском пехотном полку, третий батальон которого размещался в предместье Дербента — Кифаре.

Обед прошел живо. Офицеры вспоминали Петербург («У нас теперь, поди, ладожский лед идет. По Неве плывут голубые льдинки»), вспоминали гвардейские досуги, нашлись и общие столичные знакомые. А после обеда хозяйка усадила Бестужева читать.

— Александр Александрович почитает нам то, что написал в Дербенте, — предварила она. — Какую поэму написали?

— Я не писал поэмы. Поэтов у нас предостаточно. Гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносны даже самые посредственные. А вот прозаиков маловато: Греч, Булгарин да Федор Глинка. Я написал повесть, — ответил Бестужев и положил на стол довольно большую рукопись.

— Как называется повесть?

— «Испытание».

— Это о чем?

— О любви, о дружбе, о долге. Повесть в светском вкусе, чего у нас мало.

— Мы прослушаем половину и сделаем перерыв на чай, а потом продолжим. Согласны? — предложила хозяйка.

— Быть по сему! — улыбнулся Бестужев. Он развернул листки и начал:

— «Невдалеке от Киева, в день зимнего Николы, многие офицеры **ского гусарского полка праздновали на именинах у одного из любимых эскадронных командиров своих, князя Николая Петровича Гремина...»

Как и условились, он читал с небольшим перерывом до самого ужина.

И вот наконец перевернута последняя страница. Бестужев отложил рукопись и стал набивать трубку, поглядывая на всех.

Первой отозвалась хозяйка:

— Чудо как хорошо! Браво! — восторгалась она.

— Фора! Фора! — поддержали офицеры.

— Очень живо и увлекательно! — оценил майор Шнит-ников.

— И как красиво изложено! — говорила Таисия Максимовна. — Вот, например: «Смех, эта Клеопатрина жемчужина, растаял в бокалах!» Прелестно! Или: «Мила неопытная любовь, но любовь испытанная — бесценна!»

— Как верно сказано: «Для меня довольно аршина лент и пары золотых серег, чтобы влюбиться по уши!» Это же в самую точку! С любого из нас, гусаров, списано! — смеялся Жуков.

— А мне понравилась такая фраза, — сказал Федор Александрович:

— «Вытаращил глаза, как мерзлая щука». Точь-в-точь так смотрит наш майор Васильев!

— И какие стихи! — всплеснула руками Таисия Максимовна. — Александр Александрович, прочтите еще раз! — попросила она.

Бестужев прочел:

— Какая поэзия! Это не гремушка! — хвалила Таисия Максимовна. Она даже порозовела от восхищения.

— Замечательно описание святочного базара на Сенной площади в Петербурге, — вернул всех к житейской прозе Федор Александрович. — Так и видишь все эти замороженные стерляди и осетры, рябчиков и тетеревов, что привезли из олонецких краев, всех этих аппетитных свиней с загнутыми хвостиками...

— Верно, верно. Базар на Сенной бесподобен! — горячо поддержала мужа Таисия Максимовна. — Эти простодушные бараны и беспечные куры, хохлатые цесарки и пегие турчаночки — как живые! Вот бы нам в Дербент такой базарчик! Но, конечно, лучше всего изложено о любви!..

— Да о любви изложено великолепно, — подхватил Корсаков. — «Любовь — это эгоизм вдвоем «. Точнее не скажешь!

— Михаил Матвеевич, так ведь это же говорит не Александр Александрович, а мадам де Сталь, — возразил Жуков. — О любви мне запомнилось другое: «В книге любви всего милей страница ошибок...»

— Видно, что автор прекрасно знает этот предмет, — заулыбалась Таисия Максимовна. — Метко сказано и о ревности, что она свивает крылья, как коршун.

— А вообще этот гусарский майор Стрелинский, сдается мне, вроде нашего поля ягода, — сказал Жуков. — Он же хотел улучшить положение своих крепостных, не так ли? — взглянул он на автора.

— Совершенно верно, — кивнул Бестужев.

Он был удовлетворен: наконец уловили, приметили и главное!

— А не слишком ли это прямо выражено? — обернулся он к Жукову.

— Нет, ничего. Авось пройдет. На то ведь и «Испытание».

— Да, испытание для гусарского майора Стрелинского и испытание для рядового дербентского гарнизона Бестужева, — подчеркнул Шнитников.

— Хорошо изображена дуэль, — похвалил Корсаков.

— Еще бы не знать ее Александру Александровичу! — рассмеялся Жуков. — Чай, в полдюжине участвовали из-за чьего-либо неосторожного словца?

— Всяко бывало, — сдержанно ответил Бестужев.

— А куда же вы, Александр Александрович, пошлете повесть? — спросила Таисия Максимовна.

— В Петербург, в «Сын Отечества», Николаю Ивановичу Гречу. Он всегда был ко мне отменно хорош. Первый одобрил и оценил меня. В его доме развился мой ум от столкновения с другими. В Грече много барства, но и много благородства.

— Как пошлете, письмом?

Письмом не годится: почта очень откровенно взрезывает мои письма, без церемоний. Пока почтмейстеры разберутся, в чем дело, я здесь, в гарнизоне, ноги протяну, — ответил Бестужев. — Надо что-либо придумать, как переслать.

— Знаете, что надо сделать? Обернуть рукопись вокруг какой-либо палки и зашить в полотно, — нашелся Шнитников. — Получится вроде какой-то вещи, каталки или пестика, что ли... Одним словом, сделать так, чтобы меньше напоминало рукопись!

— Правильно! Это верно! Хорошая мысль! — хвалили все.

— Что ж, господа, спасибо за совет! Так и поступим! — сказал довольный Бестужев.

— Александр Александрович, я сама зашью рукопись в полотно! — предложила Таисия Максимовна. — А теперь, гости дорогие, милости просим к столу!

VIII

Через несколько дней Бестужев отправил свою повесть Николаю Ивановичу Гречу в «Сын Отечества». Он сделал это так, как умно советовали ему друзья, — рукопись навертели на палку, и Таисия Максимовна обшила этот рулончик полотном. В таком виде посылка менее всего напоминала рукопись. На всякий случай, чтобы не привлекать излишнего внимания к рукописи, Бестужев не приложил к ней никакого письма. А под текстом лишь написал: «А. М. 1830 мая. Дагестан».

Почти десять лет тому назад, в 1821 году, Бестужев напечатал в том же «Сыне Отечества» статью и впервые подписал ее не фамилией, а псевдонимом: А. Марлинский.

Служа в лейб-гвардии драгунском полку в Петергофе, Бестужев жил в той части Петергофа, которая примыкает к дворцовому строению под названием Марли. Он и придумал такой звучный, необычный псевдоним. Гречу этот псевдоним тогда очень понравился. И теперь Бестужев был уверен, что Николай Иванович сразу догадается, кто автор «Испытания». Прежде всего догадается по самому стилю и слогу повести, красивым образам, необычным сравнениям и остроумным каламбурам. Недаром Греч называл его вычурный стиль «бестужевскими каплями». А кроме того, Греч увидит это: «Дагестан» и «А. М.» — и сообразит, что под «А. М.» скрывается тот же, прежний А. Марлинский. О том, что он вновь смог заняться словесностью, Бестужев написал матери и сестрам и сказал о своей новой повести, «что она кажется недурна и в светском вкусе, чего у нас мало».

Отослал «Испытание» и стал томиться в ожидании — что-то будет, позволят ли ему напечататься хоть под псевдонимом?

А пока продолжал тянуть солдатскую лямку.

Знакомился с товарищами по взводу. С живейшим интересом присматривался к солдату вообще, стараясь постичь его помыслы и душу.

Но казарменное положение все-таки тяготило Бестужева. Не было своего угла, где можно почитать, а главное — пописать. Нельзя было остаться одному со своими мыслями и планами.

И Бестужев обратился к командиру батальона с просьбой разрешить ему жить на квартире. В Кавказском корпусе вообще допускались подобные мелкие поблажки разжалованным офицерам.

Майор Васильев встретил просьбу рядового Бестужева не весьма доброжелательно.

— Я подумаю. Ступай! — неласково изрек он.

Васильев боялся взять на себя ответственность, хотел, как говорится, «под рукой» разузнать, как поступают в таких случаях в других гарнизонах, например в крепости Бурной. А главное — хотел посовещаться с женой: без нее майор Васильев не принимал никакого решения.

— Пущай живет на квартере! Ты же за нее платить не будешь! — ответила майорша. — Сказывают, энтот Бесстыжев против царя шел. Так меньше станет находиться промеж солдат и мутить их. И тебе же легше будет! — заключила Секлетинья Онуфриевна.

На следующее утро майор вызвал Бестужева:

— Можешь наймать квартеру! Только гляди у меня — в казарму на ученья и на посты являться вовремя! Ежели будешь опаздывать, пеняй на себя! — угрожающе сказал командир батальона.

Подыскать квартиру помог Иван Петрович Жуков. Он жил неподалеку от цитадели в двухэтажном доме татарина Ферзали. Жуков занимал комнату в верхнем этаже, а внизу у хозяев оставалась свободная комната с кухней. Было еще одно удобство — внизу, в маленькой комнатушке, помещался денщик Жукова Платон Сысоев. И Бестужеву можно было воспользоваться услугами Сысоева. Надеяться на то, что майор Васильев разрешит Бестужеву иметь солдата для услуг, как дозволялось это в Тифлисе некоторым разжалованным офицерам, не приходилось.

Александр Александрович договорился с Ферзали и тотчас же перетащил к нему свои скромные пожитки. Устроившись на квартире, Бестужев, по своему обыкновению, сразу же стал знакомиться с бытом и жизнью народа, среди которого ему пришлось жить. Он запросто хаживал к хозяевам поговорить, хотя Ферзали, как все татары, был немногословен. Бестужеву хотелось поскорее научиться татарскому языку. Чужие языки вообще давались ему легко. И он с увлечением взялся за дело.

«Я принялся за татарский, доберусь и до Гафиза», — писал он братьям.

Такое простое, дружественное отношение русского расположило Ферзали и его семью к постояльцу. Сухопарый, как саранча, Ферзали и его толстуха жена Анджа-Ханум, а за ним и все их соседи стали звать Бестужева Искандер-Век.

Дом Ферзали находился неподалеку от цитадели, и Бестужеву было нетрудно являться в казарму вовремя. Он присматривался к своим товарищам, наблюдал и с каждым днем все более узнавал солдат. Поначалу большинство солдат относилось к этому разжалованному с некоторым предубеждением, как-никак бывший офицер, барин. Им не очень было понятно, за что его выслали на Кавказ. Но этот «барин» держался со всеми так просто, ни в чем не показывал своего внутреннего превосходства. Солдаты уважали Бестужева за ум, за меткое, острое словцо, на которое он был так охоч. И старики солдаты отзывались о нем так: пришибленный судьбой, но башковитый!

А фельдфебель Иванов, видавший в жизни многое и понимавший, с кем имеет дело, относился к этому «несчастному», как на Кавказе звали всех сосланных, без предвзятости, не делал ему никаких послаблений, но и не придирался.

С ротными офицерами Александр Александрович пока что не торопился заводить знакомства. Будучи в Тифлисе, Бестужев видел, как вели себя офицеры по отношению к разжалованным товарищам, сосланным на Кавказ. Старшие начальники по понятным причинам делали вид, что не замечают поблажек, которые допускали нижестоящие командиры. Так, разжалованным разрешалось жить на квартире, а не в казарме, их не наряжали ни в караулы, ни на работу. И охотно принимали у себя в своем офицерском обществе.

Отношение старших командиров в Дербенте было уже ясно: майор Шнитников и помощник командира батальона 10-го Грузинского полка майор Пирятинский вполне сочувствовали Бестужеву. А командир батальона, майор Васильев, всячески был против него.

Первой ротой 10-го Грузинского линейного полка командовал поручик Федор Александрович Карабанов, нескладно длинный, ходивший какой-то подпрыгивающей походкой. Субалтернами у него служили подпоручики Ковалевский и Максимов. Оба были типичными армейскими субалтерн-офицерами, интересы которых не идут дальше известной песенки: «Едет чижик в лодочке в невысоком чине, не выпить ли нам водочки по такой причине?» С такими, как сказано, знакомство начинается сухо, а кончается мокро. Они, конечно, не читают ни газет, ни книг, и с ними беседовать не о чем. Бестужев отводил душу только в милом семействе Шнитниковых, куда частенько заглядывали Жуков и Корсаков.

Получив возможность жить на квартире, Александр Александрович снова взялся за литературу. Он никогда не представлял себе жизни без нее, и литература оставалась пока что единственной надеждой на перемену в его мучительном положении бесправного ссыльного.

IX

Незаметно пролетело лето. Как-то в начале осени дербентский почтмейстер вручил Бестужеву посылку.

— Неужто «Сын Отечества»? — заволновался Александр Александрович, разрывая пакет.

Так и есть: знакомая серенькая книжечка в палец толщиной — «Сын Отечества» выходил в нескольких тетрадках, — и на ней та же веселенькая рамочка. Развернул первую тетрадку. Вверху стояло:

«Сын Отечества и Северный Архив» 1830 № 29 19 июля

А внизу — оглавление и первым пунктом в нем: «Изящная словесность. Испытание. Повесть»

— Вот оно! Напечатано! Ура!

Пальцы нетерпеливо листали страницы. Вот вторая тетрадь: нумер вышел 29 июля. Третья — вышел 2 августа. И наконец четвертая — вышел 9 августа и в нем: «Испытание. Повесть (окончание)».

Под текстом повести напечатано так, как поставил он: «А. М. 1830 мая. Дагестан».

Значит, ему уже никогда не восстановить свое настоящее имя! Значит, и в литературе придется начинать все сначала!..

А все же молодец Николай Иванович! Удружил. Напечатал! Просто не верилось глазам. Столько лет не печатался, и вот...

Он еще раз перелистал томик. На обороте его то же всегдашнее знакомое объявление о подписке:

«Журнал «Сын Отечества и Северный архив» выходит еженедельно по субботам... Цена за оное в Санкт-Петербурге сорок рублей. Подписка принимается у издателей, статского советника Греча и 8-го класса Булгарина»...

Бестужев тотчас же помчался к Шнитниковым поделиться своей новостью. Шнитниковы непритворно обрадовались.

— Поздравляю, Александр Александрович, поздравляю! — сияла Таисия Максимовна.

— Стало быть, испытание выдержали? Напечатали полностью? — спросил Федор Александрович.

— Все!

— И о майоре Стрелинском, что он хочет ехать в деревню?

— Да.

— Ну, поздравляю!

Таисия Максимовна уже листала журнал.

— Посмотрим, что еще напечатано. «Коммерция... Физиология... Современная политика», — читала она оглавление. — Это мало интересно. А вот — стихотворения. Посмотрим.

— Ну, это мы знаем! А дальше что? — смотрела она.

— Ну, конечно, веселие — только в ружье с сумой! — усмехнулся Бестужев. — И кто же сочинил эти вирши? — спросил он.

— Рядовой М. Белкин, — прочла Таисия Максимовна. Успех окрылил Бестужева. Захотелось писать еще, не останавливаться на этом.

Все часы, свободные от постылой «гарнизы», Александр Александрович проводил за столом, он задумал новую повесть.

В «Испытании» Бестужев изображал столичное светское общество. Его насквозь лживой, фальшивой «ярмарке» невест он противопоставлял чистую, возвышенную любовь своих романтических героев. В новой же повести Бестужев задумал изобразить другое. Глядя на пустое Хвалынское море, он вспомнил живые морские очерки о Голландии своего старшего брата-моряка, Николая, вспомнил, как вместе с ним плавал на фрегате по Балтийскому морю.

В противовес бытовавшим в русской словесности скучным нравоучительным повестям Бестужев решил посвятить повесть морской романтике и обязательно сделать ее веселой. Главным героем он поставил лейтенанта Белозора и так назвал свою вещь.

И в жизни, и в литературе Бестужев любил все красивое, оригинальное, необычное, и потому и эта повесть должна быть написана ярким языком, присущим только ему одному, Александру Марлинскому, — теперь ему уже приходилось подписываться только так. Недаром на упреки братьев Николая и Михаила, что он любит вычурный слог, Бестужев как-то написал им в ответ: «Однажды и навсегда я с умыслом, а не по ошибке, гну язык на разные лады, беру готовое, если есть, у иностранцев, вымышляю, если нет, я хочу и нахожу русский язык на все готовым и все выражающим. Если это моя вина, то и моя заслуга».

Первая дербентская зима 1830/31 года выдалась для Бестужева невеселой. «У нас в городе погода ходит между грязью и гололедицей, между туманом и дождем. Для перемены истории падают снега. Пренесносная зима», — писал он братьям. В эту зиму Бестужев много уделял времени корреспонденции — писал матери и сестре Елене в Петербург, братьям в Сибирь и литераторам Николаю и Ксенофонту Полевым в Москву. И усиленно писал новую повесть «Лейтенант Белозор».

Бестужева окрылил успех «Испытания». Из столиц шли добрые вести: и читатели, и критика восторженно встретили его появление в литературе. Но, несмотря на это, он продолжал оставаться все на том же неуютном положении «стража железных ворот у Хвалынского моря», как называл он свою ссылку в Дербент.

Он читал газеты, но ему хотелось побольше знать обо всем, о том, как движется российская словесность. «Сюда же долетают только блестки, падающие с платья новой литературы», — жаловался он Полевым.

«Я, как проснувшийся Рип-Ван-Винкль Ирвинга, вижу ту же вывеску на трактире, но уж новых гостей за кружкою. Разгадайте мне одну загадку: отчего при такой сильной жажде к чтению такая засуха на дельные вещи? Журналов, журналов — сметы нет, а раскусишь — свищ».

До него дошли слухи о том, что Пушкин собирается жениться. Пушкин был любимым поэтом, автором прекрасных романтических поэм. И Бестужев с тревогой писал матери в Петербург: «Напишите, правда ли, что А. Пушкин женился? Он вовсе перестанет петь, если это правда».

Бестужев уже кончал «Лейтенанта Белозора» и думал, о чем писать дальше. Хотелось написать что-либо из здешней, кавказской жизни. В один из вечеров за чаем у Шнит-никовых, он заговорил со своими добрыми друзьями и всегдашними советчиками об этом.

— А вы напишите об Аммалат-Беке, — предложил Федор Александрович.

— Да, верно, — поддержала мужа Таисия Максимовна. — Это такая романтическая история. И какой сильный характер!

Бестужев сразу же заинтересовался:

— А кто это — Аммалат-Бек?

— Разве вы не слыхали о нем? Никто еще не рассказывал? — удивились Шнитниковы.

— Нет! Расскажите, пожалуйста! — попросил Бестужев.

И Шнитниковы рассказали. Лихой джигит Аммалат-Бек несколько раз участвовал в набегах на русских, был схвачен и приговорен к смерти. Полковнику Верховскому, находившемуся в свите главнокомандующего, очень пришелся по душе этот молодой джигит. Верховский упросил генерала Ермолова даровать красавцу джигиту жизнь. Главнокомандующий помиловал Аммалата. Полковник Верховский взял Аммалата к себе в Тифлис, учил его, полюбил, как родного. А через четыре года Аммалат-Бек вероломно убил своего спасителя и друга.

— За что? — удивился Бестужев.

— Полковник Верховский был назначен в Дербент командиром Куринского полка. С ним приехал и Аммалат. Живя в Дагестане, Аммалат-Бек влюбился в дочь аварского хана красавицу Селтанету. Хан сказал Аммалату, что готов отдать ему дочь, если Аммалат-Бек принесет голову русского полковника Верховского. И Аммалат-Бек, ослепленный страстной любовью к Селтанете, исполнил требование хана.

— Какой характер! — загорелся Бестужев. — Я непременно буду писать об Аммалат-Беке! Но прежде мне надо хорошо изучить все: язык, быт, нравы!..

— Да вы уже неплохо говорите по-татарски, — сказала Таисия Максимовна. — А быт изучите быстро — глаз у вас острый!

— Ну спасибо за превосходный сюжет! — потирал руки довольный Бестужев. Его уже захватила эта романтическая кавказская быль.

X

А в батальоне царила «хорьковая дремота». Из-за слякотной погоды солдат не наряжали никуда, кроме постов, даже на заготовку дров. И не проводились строевые учения на плацу. Ко всему этому много солдат лежало в лазарете — лихорадки делали свое дело...

В один из слякотных декабрьских дней 1830 года к Бестужеву в казарме, когда он чистил ружье, подошел своей подпрыгивающей походкой ротный командир поручик Карабаков.

— Что вы все с солдатами, а с нами, офицерами, и знаться не желаете? — по-дружески спросил он.

Бестужев был приятно удивлен. До сих пор из офицеров батальона никто не говорил с ним, словно не замечали разжалованного.

— Нет, почему же? Почту за честь! — улыбнулся Александр Александрович.

— Завтра мы собираемся у подпоручика Ковалевского. Видите ли, я — убежденный холостяк, живу один, бобылем. Как говорится, холостяцкая жизнь — что в холодной комнате: холодно, да зато неугарно. А наш Митюха женат, и его жена, Шурочка, завтра именинница. Вот мы все и собираемся поздравить ее, а заодно и поглядеть, каков этот угар семейной жизни. Пойдемте с нами!

Бестужеву понравилось это цветистое, так образно обоснованное приглашение. А в самом деле, почему бы и не пойти? Ему все-таки было интересно познакомиться с дербентскими офицерами и немного развлечься в женском обществе. И он согласился:

— Что ж, я с удовольствием!

— Вот и хорошо. Так завтра я часу в седьмом пополудни зайду за вами.

Вечером, сидя, по обыкновению, у милых Шнитниковых, Александр Александрович рассказал об этом приглашении.

— Пойдите, развлечетесь! У нас, среди ребятишек, — кивнула Таисия Максимовна на своих мальчиков, — не очень-то интересно. А Шурочка Ковалевская хорошая хозяйка. Именинный стол у нее будет знатный, и напитки у Шурочки отменные: разные сладкие наливки. Жаль только, что не увидите жену поручика второй роты Вигилянского. Она считается у нас первой дамой в гарнизоне.

— Позвольте, Таисия Максимовна, не согласиться с вами! — горячо запротестовал Бестужев.

— Таково общее мнение, Юленька — молодая, хорошенькая женщина...

— И почему же ее не будет?

— Уехала к сестре в Бурную. У Вигилянских детей нет, а у Юленькиной сестры в покров день родилась дочь. Муж Юленьки — Борис Андреевич Вигилянский — завзятый картежник и не прочь выпить. А она кружит головы господам офицерам...

— Как говорится: муж заливает, а жена не скучает? — пошутил Бестужев.

— Да. Но надо отдать ей справедливость: Юленька неглупа и, не в пример нашим гарнизонным дамам, начитанна и хорошо воспитана.

Назавтра Бестужев купил на базаре серые — изящные сережки, покрытые эмалью, а в условленный час за ним зашел поручик Карабаков, и они отправились на именины. Ковалевские жили в западной части Дербента. У них собрались офицеры обеих рот батальона, адъютант батальонного командира подпоручик Рославцев, прапорщик гарнизонной артиллерии Романов, штаб-лекарь Попов и батальонный священник отец Петр Демидович. Офицеры пришли с женами.

Именинный стол действительно изобиловал блюдами. Все было в восточном духе. Преобладала во всех видах баранина. Вместо хлеба лежал лаваш — он заменял и салфетки.

Бестужев уже постиг все тонкости дербентской кухни и сразу различил: вот излюбленный, прославленный всеми поэтами чогме-кебаб. Глядя на него, вспоминалась поэтическая строка: «Сердце обратилось в кебаб от огорчения неразделенной любви». А вон громадная сковорода с глазастой, золотой яичницей — нимру. Желтки собраны посредине, а белки обрамляют их, как бело-пенистый морской прибой окружает залитый солнцем остров. Нимру едят с кислым молоком — дауга. Вот и оно — в большой чашке — кислое молоко, вареное со щавелем и горохом.

Но главное место на столе занимали обязательные именинные пироги. Известно: без пирога именинника под стол сажают! Открытые — гутаб — с бараниной и закрытые — чуди, — которые начиняют творогом и яйцами. А в центре распростерся необъятных размеров исконно русский, с румяной, душистой корочкой, именинный пирог. Хватало и напитков. Они были не изысканны, но своеобразны: водки различных приготовлений — мятные, лимонные, миндальные и, конечно, обязательное на Кавказе кахетинское, припахивающее бурдюком и нефтью.

Гости не ленились, подымали заздравные тосты в честь именинницы и оживленно беседовали. Конечно, за этим столом ни о какой словесности, ни об искусстве вообще не было и речи. Сперва, как водится у военных, говорили о службе, потом обсудили неприятное происшествие: третьеводни на самой мирной дороге, между Кизляром и Дербентом, на почту напали чеченцы, разграбили ее и убили одного «гаврилыча» (казака). И потому теперь почта будет колесить — идти, что называется, к этому уху через всю голову, то есть через Тифлис. А затем перешли к анекдотам.

Бестужев с интересом наблюдал за компанией. Она производила серое впечатление. Батальонные офицеры оказались такими, какими и можно было ожидать в этом захолустье: недалекими в своих запросах и желаниях.

Командира второй роты поручика Бориса Андреевича Вигилянского Бестужев внешне знал — видел его каждый день в цитадели. Это был высокий, державшийся чуть сутуловато, плотный человек. Его лицо портила слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть. Поручик Вигилян-ский пил не хмелея и без умолку что-то говорил, чувствуя себя душой общества. О таких народ говорит: «Со вранья деньги не берут!»

Но самое плохое впечатление оставлял плац-адъютант подпоручик Павел Николаевич Рославцев, небольшой худощавый человек с тонкими губами, собранными на ниточку. Подпоручик Рославцев смотрел на Бестужева с явной неприязнью, старался не замечать его. Когда Бестужев, войдя в комнату, стал здороваться со всеми, Рославцев сделал вид, что занят раскуриванием трубки, и лишь соизволил небрежно кивнуть Бестужеву: мол, здравствуй, здравствуй, здорово! Вообще Рославцев держался с Бестужевым надменно. Всем своим обхождением как бы говорил: ты — разжалованный, солдат, а я — офицер, плац-адъютант! И только раз обратился к Бестужеву непосредственно.

Мужчины не стали засиживаться за пирогами. Их ждало не менее приятное занятие, которое можно было легко совместить с возлияниями. Они услужливо помогли хозяйке сдвинуть на одну сторону стола угощения и посуду, оставив на другом конце стола только бутылки. Дамы продолжали угощаться — принялись за чаек, а господа офицеры собирались сесть за копеечный банчок. Когда происходила эта перестановка, подпоручик Рославцев, сидевший напротив Бестужева, протянул ему тарелку с какой-то закуской и сказал, словно скомандовал:

— Поставь!

Бестужев вспыхнул и негромко, но отчетливо, раздельно поправил:

— Вы хотите сказать: «Поставьте»? — но взял из рук Рославцева тарелку.

Подпоручик Рославцев позеленел от злости. Он сверкнул глазами и отвернулся, но ничего не ответил Бестужеву. В комнате было шумно, и их диалога не слышали. Уже усаживались за карты. Поручик Вигилянский весело тасовал колоду и приглашал всех. Бестужев не присоединился к играющим, а незаметно попрощался только с хозяйкой и ушел домой.

XI

Знакомство Бестужева с офицерами батальона не доставило ему удовольствия и радости, наоборот, обернулось против него. И в прошлом году батальонный командир майор Васильев недоброжелательно относился к нему, но эта явная неприязнь не выливалась в такие возмутительные формы, как в эту весну. Бестужев догадывался: несомненно, сыграло отрицательную роль его знакомство с плац-адъютантом подпоручиком Рославцевым на именинах. Плац-адъютант постарался подлить масла в огонь.

Весной у Александра Александровича снова повторилось то, что было в Якутии, — отозвался солитер, которым он заболел в Финляндии. Из Алексеевского равелина Петропавловской крепости Бестужева вывезли в мрачный финляндский форт Слава. Комендант форта поручик Хору-женко, желая хоть что-либо урвать у своих узников, кормил их тухлой солониной, и Бестужев заразился солитером. Солитер и отозвался в Дербенте.

В один из февральских дней Александр Александрович почувствовал себя так скверно, что не смог пойти в казарму к утренней зоре. Через час к нему пожаловал командирский вестовой с приказом немедленно явиться в батальон. Бестужев едва нашел в себе силы дотащиться до цитадели. Осунувшийся, пожелтевший, предстал он пред грозным оком начальства.

— Ты почему не изволишь являться в казарму? Я те что говорил, когда разрешал поселиться на квартере? — накинулся майор Васильев.

— Я заболел, ваше высокоблагородие.

— А заболел, так ложись в лазарет. Но явиться и доложить, а не своевольничать! Службу по своему званию рядового должон исполнять беспеременно! Надо служить царю-батюшке верой и правдой! А не будешь, я тебя обуздаю! Так и знай! — рычал майор. — И чего это ты все сигаешь к господину Шнитникову? Ходить к нему силы есть, а как на ученье — так болен? Ты с ним давно знаком, что ли?

— Нет. Познакомился здесь.

— Рыбак рыбака... — буркнул майор и закончил твердо и громко: — Ступай!

Солитер промучил Бестужева с неделю и снова затих. Однажды, на утреннем разводе, фельдфебель, перечисляя назначенных в караулы и наряды, прочел:

— Бестужев на пост номер один, к дому господина коменданта.

«Что это, ослышался»? Бестужев переспросил:

— Куда?

— Аль глухой? К комендантскому дому!

— Это, Ляксандрич, пост близкий и легкий, — сочувственно шепнул Кутов. — Тама — крылец, все же не на солнышке...

Пришлось обрядиться, взять тяжелое ружье, подсумок и промаршировать к столь знакомому дому. Не успел разводящий поставить Бестужева на пост и уйти, как из окон дома всё увидели дети. Мальчики выбежали на крыльцо.

— Дядя Саша, идемте к нам, — тянули они Бестужева.

— Нельзя, мальчики, я на посту.

За детьми на крыльцо вышли и удивленные Шнитнико-вы. Таисия Максимовна всплеснула руками:

— Что это он, с ума сошел, негодяй? Поставить вас на пост?

— Не понимаешь — это ж в пику нам! — сказал возмущенный Федор Александрович.

— Ничего, я выстою!

— А вы поставьте ружье, так легче будет, — предложила Таисия Максимовна.

— Что вы, Таисия Максимовна! Это же будет нарушение устава!

— Да, устав приходится исполнять. Иначе этот негодяй еще не такое учинит! — сказал Шнитников.

Делать нечего — приходилось стоять.

Бестужев видел, как из дома, где жил майор Васильев, вышла в палисадник, как будто за делом, Секлетинья Онуфриевна. Ее непомерно малую голову скрывала развалисто широкая — пирогом — красная повязка с смешно торчащим на темени узлом. Было ясно: смотрит, проверяет, стоит на посту Бестужев или нет.

А он стоял, представляя себя со стороны, думал: «Вот бы теперь увидели меня петербургские знакомые, например Леночка Булгарина. В этих пудовых сапожищах, в этой кургузой шинелишке! Торчу, как огородное пугало!»

Раньше из-за чьего-либо неосторожного словца, из-за одного косого взгляда не задумываясь вызвал бы обидчика к барьеру. А теперь — до чего дожил! Какой-то неуч, солдафон измывается, и терпи! Все вроде сделано по закону: ты — солдат, тебя поставили на пост, так и стой! А где стоять — у знамени, у порохового погреба, или у дома, где живут твои друзья, которым то, что ты стоишь на карауле, доставляет большую неприятность, — тебе должно быть все едино. А командирская расправа с ослушником коротка: палок! Под палками стонут по всей России тысячи солдат. Солдат потчуют шомполами даже на учении. А за нарушение устава и подавно! «Командир батальона майор Васильев может так поступить и со мной! — обожгла страшная мысль. — Не перенесу!»

Терзался от обиды, возмущения и бессилия.

Стоял...

И вот наконец из казармы показался разводящий с солдатом. Шла смена. Вернувшись в казарму, Бестужев поставил ружье, снял патронташ и пошел к тому же дому, у которого полчаса назад томился.

Когда Бестужев стоял на посту, Таисия Максимовна несколько раз выходила на крыльцо, беспокоилась, как себя чувствует Александр Александрович, кляла этого негодяя и говорила Бестужеву, чтобы он, сменившись, обязательно пришел к ним обедать.

— Пусть бы меня, как Прометея, терзали орлы и коршуны... Но сносить ляганье осла! — возмущался Бестужев, сидя за обеденным столом у Шнитниковых,

А в эти часы у Васильевых шло оживленное обсуждение происходящего. У командира батальона сидел его адъютант подпоручик Рославцев, которому пришла такая остроумная мысль поставить гвардейца, бывшего штабс-капитана, на караул у дома его приятеля, коменданта. Особенно восторгалась этим планом Секлетинья Онуфриевна:

— Вот те и барин, а постой-ка у крылечка под ружьем. Постой!

— Стоит. Негде ему деться! — говорил довольный майор Васильев.

— С поста не больно уйдешь! — смеялся подпоручик Рославцев.

Секлетинья Онуфриевна то и дело наведывалась, подходила к окну посмотреть.

— Глянь-кось, идет из казармы. Куда же это он? Без ружья. Аль забыл что? — недоумевала Секлетинья Онуфриевна, увидев, как Бестужев, отстояв положенное время на посту, шел на обед к Шнитниковым.

— Идет к ним, на фриштик... — подумал вслух подпоручик Рославцев.

— Нет, фриштик уже прошел. Разве поспешает на обед к его высокоблагородию, — сообразил Васильев. — Тайка, должно, пригласила его отобедать. Он у них частенько харчуется.

— Да у нее у самой негусто. Никак семь человек за стол садятся. А с нянькой и всех восьмеро. Не больно разойдешься! — хохотала Секлетинья Онуфриевна. — А смотрите, шинель-то у него какая! — говорила она. — Фу ты, ну ты. У тебя, Павел Николаевич, хуже, — кивнула она адъютанту. — И усики! Яша, а нешто нижнему чину это положено: усики?

— Нет, не положено!

— Так в чем же дело? Ты кто? Начальник, майор аль затычка какая? Чего же ты смотришь? Вели ему немедля сбрить усики! Пусть не форсит!

И на следующий день командир батальона майор Васильев велел рядовому первой роты Бестужеву сбрить усы, как не положенные по его званию. Бестужев негодовал, а делать было нечего: приказ!

Он сбрил усы. Но остался верен себе: смотрел на все это иронически.

«Смешнее всего моя фигура без усов — это нечто вроде Соломонова портрета на гадательной книге», — писал он матери.