Глава одиннадцатая.

Русская армия наступает

I

Это уже начинало надоедать Михаилу Илларионовичу: каждый день кто-нибудь из генералов осторожно намекал ему, что не довольно ли, мол, стоять у Тарутина, не пора ли наступать?

Наступлением прожужжали Кутузову уши.

Об этом говорили Коновницын и Ермолов, Багговут и Платов, но, конечно, больше всего старался Беннигсен, которого подбивал английский уполномоченный. Вильсону не терпелось: хотелось поскорее, немедленно, сейчас же разделаться с ненавистным Наполеоном. Сэр Вильсон не [541] желал внимать никаким резонам, не принимал в расчет никаких доводов. Карфаген должен быть разрушен! Ведь подставлять голову под французские нули будут не англичане, а русские, так чего же, в самом деле, медлить? Он вместе с Ростопчиным клеветал на Кутузова Александру I, обвиняя фельдмаршала в нерешительности, медлительности и вообще во всех смертных грехах. Вильсон хотел, чтобы русскими войсками командовал Беннигсен — с ним он легко бы сговорился.

Кутузов видел это и однажды, во время спора с Беннигсеном, прямо сказал ему:

— Мы с вами никогда не сговоримся, барон: вы думаете только о пользе Англии, а по мне, если сегодня этот остров пойдет на дно морское, я не заплачу!

В последние дни о наступлении упрямо заговорил даже Карлуша Толь. Сидение в Леташевке было горячему Толю не по нутру. Он каждый день ездил на рекогносцировку и сам проверял то, о чем доносили казачьи разъезды.

Казаки продолжали прибывать с Дона. К началу октября пришло в Тарутино двадцать четыре полка. Казачья разведка и пронюхала первая, что авангард Мюрата стоит у речки Чернишня слишком беспечно.

Мюрат, ежедневно встречаясь на аванпостах с казаками и генералом Милорадовичем, привык к ним. Неаполитанский король считал, что казаки влюблены в него, а Милорадович — его друг. Оба генерала съезжались на аванпостах, как два соседа-помещика в отъезжем поле. Оба болтуны, они говорили без конца и хвалились друг перед дружкой, причем, по словам острого на язык Ермолова, «в хвастовстве не всегда французу принадлежало первенство».

Мюрат являлся на эти свидания театрально одетым. Он, как завзятая кокетка, каждый раз приезжал в новом костюме: то в вымышленном испанском, то в польской конфедератке и глазетовых штанах. Сегодня у него на ногах красовались красные венгерские сапоги, а завтра он щеголял в желтых.

Милорадович тоже не уступал Мюрату. Он всегда был в парадном мундире со звездой, шея обернута тремя персидскими шалями — красной, зеленой и оранжевой. Их концы развевались по ветру, как хвост жар-птицы.

Ермолов зло смеялся, что «третьего, подобного им, во враждующих армиях не было». [542] К этим милым встречам на передовой линии, убаюкивавшим легковерного Мюрата, Кутузов прибавлял еще одно: он велел казакам распространять слухи, что подкрепления, идущие к русским, плохо обучены и недостаточно вооружены и что в Тарутине туго с продовольствием.

Кутузов придерживался все той же мысли: чем дольше Наполеон проживет в Москве, тем больше будет у русских времени пополнить и обучить армию.

Сэр Вильсон делал вид, что не может уразуметь этой простой мысли, которую уже отлично понимали даже солдаты.

Войска, отдохнувшие за три недели в Тарутине, были не прочь помериться силами с французом:

— Что же это мы отдыхаем, а француз сидит в Москве, точно бельмо в глазу?

— Подогрелся малость, теперь прохлаждается.

— Пора бы этих субчиков попугать.

— Да, засиделись.

— Авангард евонный можно расколотить за милую душу.

— Очень свободно.

— Наш старик чего-то раздумывает.

— Михайло Ларивоныч не хочет будить француза — передышка, вишь, нам выгоднее: мы поправляемся, а он слабеет.

— Да, партизаны щиплют его кажинный день!

Как ни был легкомыслен Мюрат, а все-таки и он наконец увидел, что на аванпостах казаки — одни, а в тылу у него — иные.

Но это не встревожило его пылкое гасконское сердце, а только обидело.

За несколько дней до наступления русских у Мюрата произошел на аванпостах любопытный разговор с Милорадовичем. Тон их беседы был уже далеко не тот, что неделю назад.

Когда они съехались на поле, Мюрат, щелкая по зеленым голенищам сапог шелковой плетью, сказал тоном выговора Милорадовичу:

— Известны ли вам, генерал, буйства, которые позволяют ваши казаки? Они стреляют по нашим фуражирам. Этого мало. Крестьяне убивают моих гусар!

— Мне очень приятно слышать из ваших уст, ваше величество, что казаки хорошо исполняют мои приказания, — спокойно [543] ответил Милорадович. — Не менее радует меня и то, что крестьяне оказываются настоящими русскими!

— Это противно правилам войны. Если так будет продолжаться, мне придется отряжать солдат для охраны фуражиров! — возмущался Мюрат.

— Вы только сделаете нам приятное, — легко поклонился Милорадович. — Мои офицеры жалуются, что около трех недель бездельничают. Им хотелось бы отбить несколько французских пушек.

— Зачем озлоблять два народа, имеющие столько причин уважать друг друга? — уже миролюбивым тоном начал неаполитанский король.

— Поверьте, государь, что я и мои офицеры всегда готовы дать всевозможные доказательства нашего уважения храброму французскому воинству! Но вместе с тем осмеливаюсь заверить вас, ваше величество, что фуражирам вашим не дадим пощады. Мы будем бить и охрану, которую вы пошлете!

— Позвольте вам заметить, генерал, что охрана не разбивается словами! — снова вспыхнул Мюрат. — Лучшая часть России завоевана нами. Посмотрите, куда проникли наши победоносные войска!

— Карл Двенадцатый пробрался еще дальше, однако же... — начал Милорадович.

— Однако же мы по сей день всегда оставались победителями! — перебил Мюрат.

— Пока что мы дрались по-настоящему только под Бородином, и вы ничего не смогли нам сделать! — парировал Милорадович.

— А не открыла ли наша победа под Бородином ворота Москвы?

Теперь уже настал черед возмущаться Милорадовичу:

— Извините, ваше величество, Москва была отдана без боя...

— Как бы то ни было, но ваша древняя столица в наших руках! — торжествовал неаполитанский король.

— К сожалению, это пока еще так, — согласился Милорадович. — Но ведь его величество король неаполитанский приехал к генералу Милорадовичу просить пощады для французских фуражиров, а не наоборот!

Русский генерал улыбался. Мюрат поморщился.

— Я хотел только довести до вашего сведения о наглых [544] поступках казаков и крестьян... Я много воевал, но не видел такой войны! — обидчиво вспыхнул Мюрат.

— Я тоже воевал немало! — ответил Милорадович.

— Где и когда вы начали службу в генеральском чине? — заносчиво глянул на русского генерала Мюрат.

— В тысяча семьсот девяносто девятом году, во время похода Суворова в Италию. Я полагаю, во Франции еще не забыли Суворова? — улыбнулся Милорадович.

Мюрат ничего не ответил: он дал шпоры коню и помчался к своим.

Неаполитанский король был раздражен, но, проскакав с полверсты, успокоился. Он не придал сегодняшнему разговору серьезного значения; Мюрат счел это простой словесной дуэлью, в которой, может быть, русский генерал и вышел победителем.

Стоит ли об этом думать?

А настоящее столкновение назревало.

Толь продолжал убеждать Кутузова в необходимости наступления. Он говорил, что скоро Наполеон сам оставит Москву, что к французам идет на помощь корпус Виктора и потому следует поторопиться разбить авангард Мюрата. Толь представлял веские доводы: расположение французского авангарда у речки Чернишня таково, что легко обойти левый фланг: к самому лагерю подходит лес. В лесу не устроено засек, по лесу не ездят французские дозоры. Мюрат держит себя неосмотрительно, беспечно: он легкомысленно поверил в слабость русских. Французам война надоела, они хотят мира и уверены, что между Наполеоном и Александром идут переговоры. Силы у Мюрата невелики: восемь тысяч кавалерии и около двенадцати тысяч человек пехоты при ста восьмидесяти семи орудиях.

Кутузов отвечал Толю, что все это так, но русские непривычны к обходным маневрам, а к тому же теперь в полках много молодых солдат.

Может быть, все уговоры генералов и Толя не подействовали бы на Кутузова, но в эти дни он получил рескрипт царя, не очень ласково говоривший о том же:

«По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам с своею гвардиею, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед Вами, были значительны и не позволяли Вам действовать наступательно?» [545]

В конце рескрипта стояла такая фраза, звучавшая угрожающе:

«Вспомните, что Вы еще должны отчетом оскорбленному Отечеству в потере Москвы».

Делать было нечего, Кутузов согласился напасть на авангард Мюрата, но с одним условием: чтобы это нападение не переросло в большой бой, — Наполеон с главными силами был все-таки очень близко.

II

Свита Кутузова, состоявшая из офицеров, служивших не только при Кутузове, но и при Барклае и Багратионе, прекрасно изучила нрав и характер своих полководцев. Она знала, каковы они в милости и в гневе.

Пылкий, горячий Багратион взрывался мгновенно, словно фейерверк. В гневе, как и в бою, Багратион был солдатом: его лексика приобретала всю простоту и упругость народной речи. Он с грузинским акцентом честил провинившегося: «на-аглец!», «ма-ашенник!» Темпераментно слал он к черту-дьяволу и мог пригрозить «белой рубахой». Но все знали, что князь Петр так же быстро отходит, как и загорается.

Флегматичного, всегда внешне спокойного, сухого Барклая де Толли вывести из равновесия было не так легко. Оп не возмущался даже тогда, когда слышал за своей спиной оскорбительно грубые замечания по своему адресу.

Но случались моменты, когда невозмутимый Барклай становился страшным. При отступлении от Смоленска генерал Тучков 3-й лично доложил Барклаю де Толли, что не может противостоять превосходящим силам противника. Барклай спокойно, но веско сказал ему: «Возвращайтесь к вашему посту и умирайте там. Если вы еще раз приедете сюда, я велю вас расстрелять!» Барклай сказал эти две фразы чуть быстрее обычного, и только. Но все, и в том числе Павел Алексеевич Тучков, поняли: будет так, как сказал командующий.

Совершенно иначе сердился Михаил Илларионович Кутузов.

С человеком, который вызвал его гнев, Кутузов становился предупредительнее и ласковее обычного. Михаил Илларионович ко всем вообще обращался с неизменным и ничего, [546] в сущности, не выражающим словом «голубчик». Но когда он сердился, его вежливость превосходила все границы.

Если, например, во время боя он посылал кого-либо с поручением и посланный не вполне справлялся с ним, Кутузов медоточивым голоском говорил ему: «Ах, простите, любезный поручик, как же я мог подвергать пулям вашу столь дорогую для меня голову? Простите меня, голубчик Иван Иванович, вы говорите, что там свистят пули, — хотя поручик и не думал упоминать об этом. — Как я признателен вам, что вы туда не доехали! Пожалуйста, отдохните, поберегите себя, прошу вас!»

Но в Тарутине штабные увидали такую вспышку гнева Кутузова, какой никогда еще не случалось наблюдать им.

4 октября вечером Кутузов со всей свитой выехал из Леташевки к Тарутину. Никто не знал, куда и зачем направляется фельдмаршал: о решении атаковать Мюрата знали только командиры корпусов. Накануне, 3 октября, фельдмаршал отправил диспозицию к предстоящему нападению на французский авангард начальнику штаба первой армия Ермолову.

Для обхода левого фланга Мюрата главнокомандующий назначил три пехотных и один кавалерийский корпус с десятью казачьими полками Орлова-Денисова. Они должны были выступить вечером 4-го с тем, чтобы к рассвету выйти на опушку леса у самого бивака кирасир Мюрата. Всю операцию Кутузов поручил Беннигсену — назойливый барон упросил-таки фельдмаршала. Беннигсен хотел показать себя: вон смотрите, как я одержу победу!

Сам Кутузов с гвардией и главными силами полагал двигаться с фронта.

Кутузов ехал, внимательно вглядываясь вперед. По обеим сторонам старого Калужского большака шел лес. Вот сквозь полуголые деревья замелькали огни биваков резервной артиллерии, расположенной на широких полянах. Темнели группы зарядных ящиков, полуфурки, тела орудий, покрытых мешками с овсом. Лагерь готовился ко сну.

Навстречу коляске Кутузова двигалась какая-то масса.: Это был целый табун лошадей. Кое-где на конях сидели солдаты.

— Куда едете? — высунулся из коляски удивленный фельдмаршал.

— На водопой, — словоохотливо ответило несколько солдатских голосов. [547]

Михаила Илларионовича кольнуло: что-то не так!

За биваком артиллерии пошли коновязи кирасир. Тут все спокойно — обычные шумы кавалерийского лагеря: ржание лошадей, злые окрики солдат, кое-где приглушенный лошадиный топот, сочный храп.

Кутузов не очень присматривался к затихающей жизни кирасирского бивака: кирасирам не надо двигаться в обход.

За кирасирами слева потянулись землянки, шалаши, избенки пехоты. Это третий корпус, которому по диспозиции уже положено готовиться к маршу. А у них — мир и покой. Откуда-то слышится песня:

Главнокомандующий подозвал попавшегося на глаза офицера:

— Приказ выступать получили?

— Никак нет, ваше сиятельство, не получили.

Кутузов так круто повернулся в коляске, что скрипнули пружины.

— Кто возил диспозицию к генералу Ермолову? — спросил он у Коновницына, ехавшего рядом с коляской верхом.

— Герсеванов, ваше сиятельство.

— Давай его сюда!

— Герсеванова к его сиятельству!

К коляске подскакал офицер:

— Что прикажете, ваше сиятельство?

— Голубчик, ты вчера возил пакет к генералу Ермолову? — вглядываясь в полутьме в безусое лицо поручика, спросил фельдмаршал.

— Точно так, я, ваше сиятельство!

— Кому вручил?

Мягкий, вкрадчивый голос фельдмаршала стал понемногу наливаться металлическими нотками.

— Начальнику канцелярии полковнику Эйхену, ваше сиятельство.

— Почему не самому генералу, как было приказано, голубчик?

— Не мог нигде разыскать его превосходительства. Он, оказывается, был в гостях у генерала Шепелева в селе Спасском. [548]

Фельдмаршал вдруг поднялся в коляске и закричал:

— Это не армия, а кабак! И полковника и генерала — выгнать вон из армии обоих! И полковника и генерала! — повторил фельдмаршал, задыхаясь от гнева. — Поезжай к дому! — ткнул он рукой в спину ямщика и плюхнулся на сиденье.

На случай приезда главнокомандующего в лагерь в деревне Гранищево оставили незанятым один дом — тот, в котором Кутузов принимал Лористона.

Туда и привезли фельдмаршала.

Зажгли свечи. Кутузов, не раздеваясь, сидел у стола.

— Пиши приказ: наступление откладывается на сутки! — приказал он Коновницыну.

Пока писали приказ, в избу вошли Дохтуров, Уваров, командир третьего корпуса Строганов. Окончательно выяснилось, что полковник Эйхен побоялся сам вскрыть пакет, а Ермолов вернулся поздно и потому не успел известить о диспозиции войска.

Корпусные командиры просили не отменять диспозицию, говорили, что время еще не упущено, что впереди целая ночь, что отклад не идет на лад, но Кутузов стоял на своем: отложить!

И, сердитый, уехал к себе в Леташевку.

Коновницын едва уговорил фельдмаршала не наказывать генерала Ермолова.

III

Эту ночь Михаил Илларионович провел в маленькой избе в деревне Гранищево, среди шестого корпуса Дохтурова, составлявшего центр армии.

Войска, назначенные в обход левого крыла Мюрата, двинулись заблаговременно, с вечера. Шли со всей осторожностью — болтунам и курильщикам хоть пропади: громко говорить нельзя, огней высекать не смей. Казаки оставляли жеребцов в лагере, чтоб не ржали.

Погода благоприятствовала скрытному движению русских: дождя не было, но и не морозило. На сырой земле не слышалось ни топота ног, ни стука орудийных колес.

Когда обходные колонны тронулись, Кутузов вздохнул с облегчением: и Беннигсен, и надоедливый, чванливый англичанин Вильсон, и наружно вежливый, но держащий камень за пазухой Ермолов — все недоброжелатели Михаила [549] Илларионовича потянулись к правому флангу. Завтра исполнялось их желание: русская армия наступала.

На рассвете 6 октября все в Гранишеве ждали выстрелов с правого фланга. Но день начинался, а, к удивлению всех, ни пушечных, ни ружейных выстрелов не было слышно.

Михаил Илларионович забеспокоился: что-то случилось, атака явно запаздывала.

К правому флангу поскакали все: и Толь, и Коновницын. Возле Михаила Илларионовича остались одни адъютанты.

Потом наконец послышались беспорядочные выстрелы. И вот прискакал с правого фланга первый ординарец с донесением. Вести были не особенно приятные: пехота за целую ночь все-таки не смогла подойти к назначенному месту, сбилась с пути и опоздала. На опушке леса собрались одни казаки Орлова-Денисова. Когда рассвело, казаки стали бояться, что французы увидят их, и одни ударили по врагу.

Французские кирасиры были смяты и обращены в бегство, оставив свой лагерь.

— Кто успел оседлать коня, а кто так, на голую спину вскочил, — рассказывали участники.

Казаки, захватив лагерь, напрасно задержались в нем: Мюрат успел собрать силы для отпора.

Кутузов пришел в раздражение от такой вести. Он ходил по избе, ни на кого не глядя. Штабные офицеры вполголоса обсуждали происшествие:

— Как же предпринимать такое дело без проводников? Ночь ведь темная, осенняя?

— Да, надо было расставить на дорогах людей!

— Такие грубые промахи непростительны даже на маневрах, а не то что на войне!

— Во всем виноват рыжий Беннигсен!

С левого фланга приехал быстрый Милорадович. Он уговаривал Кутузова идти вперед.

— У вас у всех на языке одно: атаковать. Вы не видите, что мы еще не созрели для сложного движения! — немного раздраженно ответил фельдмаршал.

От Коновницына примчался адъютант:

— Багговут убит!

Михаил Илларионович представил себе милого толстяка Карла Федоровича Багговута.

— Ах, как жаль! Кто принял команду? — спросил Кутузов у ординарца. [550]

— Командир семнадцатой пехотной дивизии генерал-лейтенант Олсуфьев.

Кутузов приказал шестому корпусу и кавалерии барона Корфа двинуться к Чернишне. Левый фланг и центр шли стройно, словно на параде.

— Смотрите, ваше сиятельство, как идут! — восхищался Милорадович.

— Потому что идут по прямой линии, — ответил Кутузов.

Мюрат отступал в беспорядке до Спас-Купли.

Кутузов медленно ехал по дороге.

Сзади послышался топот. Прискакал казачий урядник от Кудашева из-под Подольска. Он привез перехваченное отрядом Кудашева предписание Бертье генералу д'Аржану: немедля все тяжести отправить к Можайску. Эта маленькая записочка была важнее длинных реляций. Кутузов понял, что Наполеон готовится ретироваться из Москвы, но куда?

«Не собирается ли он обойти пас по новой Калужской дороге, пока мы возимся тут?» — прикидывал Михаил Илларионович.

Не советуясь ни с кем, он тотчас же приостановил движение наступающих войск.

Не зная о перехваченном письме Бертье, все были страшно поражены странным приказом фельдмаршала: почему он не допускает окончательного разгрома Мюрата?

Дохтуров и Милорадович просили не прекращать преследования неаполитанского короля, который отступил уже на семь верст.

— Если не умели вовремя прийти на место и взять Мюрата живьем, то преследование пользы не принесет. Нам нельзя удаляться от укрепленной позиции и от нашей оперативной линии, — ответил генералам Кутузов.

Он велел разостлать на поле ковер и сел.

Приехал Толь. Карл Федорович рассказал, что во французском лагере нашли много награбленного московского добра: перины, подушки, шубы, самовары, вазы. И тут же, рядом с посудой саксонского фарфора и золоченой бронзой, валялись жернова, деревянная посуда и лапти, вероятно взятые в окрестных деревнях. В лагере застали много женщин — француженок, полек, немок.

— Весело жили! — сказал Милорадович.

— У французов так всегда: от любви — к сражению, от сражения — к любви! — заметил Михаил Илларионович. [551]

— Беннигсен жалует! — увидел кто-то.

К временному биваку командующего ехал генерал Беннигсен. Его сухое лицо иезуита выражало плохо скрываемый гнев: он был уверен, что Кутузов нарочно не послал ему подкрепления, нарочно остановил движение центра и левого фланга, чтобы сорвать окончательный успех его дня. Беннигсен облизывал тонкие губы, словно его потчевали сладким.

Кутузов поднялся навстречу Беннигсену.

— Вы одержали победу. Я обязан вам благодарностью, а государь вас наградит! — сказал фельдмаршал.

Беннигсен даже не слез с коня. Он сказал, что получил контузию в ногу, и, рапортуя, постарался укусить Кутузова:

— Жаль, очень жаль, что ваша светлость находились слишком далеко от места действия и не могли видеть картины поражения!

«Не был, но видел, но знаю: ты провалил все!» — подумал Михаил Илларионович и стал собираться ехать назад, в деревню Гранищево.

Он ехал и думал, что не только Беннигсен, а с ним Вильсон, Платов, Ермолов, но даже Толь, Дохтуров и Милорадович, вероятно, подумают, что Кутузов не помог Беннигсену только из зависти.

«Дальше своего носа не видят!»

Никто не хочет считаться с тем, что Наполеон еще располагает стотысячной армией и только и ждет, когда Кутузов сделает какую-либо оплошность, вроде той, которую допустил Александр I, приказав очистить Праценские высоты. Наполеон ждет удобного случая, чтобы одним ударом решить все в свою пользу.

У полуразрушенной избы постоялого двора стояли привезенные трофеи: тридцать восемь французских пушек, сорок зарядных ящиков, обозные фуры. Тут же развевался штандарт кирасирского полка.

Фельдмаршал слез с коня осмотреть пушки. Калибром они были меньше русских.

Мимо Кутузова с песнями проходили войска.

— Вот наш подарок России! — крикнул Михаил Илларионович. — Именем отечества благодарю вас, дети мои!

Веселое «ура» было ответом главнокомандующему. Сегодня ликовал весь русский лагерь. [552]