Народ на войне
I
В воскресенье 25 августа виленцы, которые накануне ночью отошли со всей двадцать седьмой дивизией от Шевардина за лощину, приходили в себя после вчерашнего ожесточенного боя. Потери у виленцев были большие: полком уже командовал майор, а первым батальоном, где служил Черепковский, — поручик. В капральстве Черепковского недоставало многих: Тарас Гринченко был ранен, Иоганн Фридрихсон — ранен, Осип Феклистов — ранен, Парамон Аржапых — убит, Ян Карельске — убит...
— Везет же нам — всегда в самое пекло попадаем! [434]
— Ну и француза валило — аж черно! Столько вражьей силы собралось, что и плюнуть негде, если штыком места не очистишь!
— А все-таки редут остался за нами — сами ушли! — вспоминали виленцы вчерашний бой у Шевардина.
От деревни Шевардино не осталось ничего — одни головешки; но на огородах сегодня хозяйничали французы: дорывали последнюю картошку. Виленцы стояли в ольховом и березовом мелколесье, сливавшемся с опушкой большого леса.
Впереди двадцать седьмой дивизии располагалась сводная гренадерская Воронцова.
Утром 26 августа, когда забушевала артиллерийская канонада, виленцы оказались в лучшем положении, чем остальные полки: они были не на открытом месте. Но это продолжалось недолго. Французы наседали, и раздалась привычная команда: «На руку!» Полк пошел отбивать штыками французов.
Идти локоть к локтю было нельзя — мешали кусты. Левон Черепковский шел рядом с дружком Савелием Табаковым. Держались вместе, чтобы помочь друг другу в схватке, но, как назло, у самой опушки на пути попались густые кусты, и приятели на минуту разлучились. Черепковский взял чуть влево, выскочил на прогалину и обомлел: прямо на него шла с ружьями наперевес целая рота французов. Черепковский сунулся было назад, но его нагнали, ударили прикладом по голове, отняли ружье, сняли перевязь, портупею и ранец.
Кровь текла по глазу и щеке. Черепковский уже читал про себя молитвы — он сразу же вспомнил, что говорили в армии: французы раненых убивают, а здоровых ставят в строй и принуждают идти против своих же. Два тощих черномазых стрелка погнали его к Шевардину:
— Але! Але!
Не успели выйти из перелеска, как французский стрелок подвел к Черепковскому Савелия Табакова. Савку не прибили, а только отняли у него оружие, но почему-то оставили ранец.
— Вот, брат, попались, — огорченно шепнул Черепковский товарищу.
Но ему стало все-таки как-то веселее: на миру и смерть красна!
Табаков молчал, сжав от злости зубы. Смотрел волком. [435] Французы лопотали непонятное и вели их к Шевардину. Русские ядра с воем проносились над головой. Все знакомое шевардинское поле было густо покрыто пехотой и кавалерией.
— Ишь сколько их, чертей, тут собравши! — буркнул Табаков.
— Гляди, гляди, кажись, сам Аполиён! — зашептал Черепковский, указывая вперед.
На высоком Шевардинском холме, с которого было прекрасно видно все — Горки, Семеновское, Татариново, — сидел на складном стуле, вытянув одну ногу на барабан, небольшой человек в простом сером сюртуке без эполет. Черная треуголка была низко надвинута на лоб. Сзади за ним стояла многочисленная нарядная свита — генералы в лентах и орденах. Блестели шитые золотом мундиры, ярко начищенные каски, кирасы. А за свитой выстроились солдаты — усатые, бородатые дяди в синих мундирах с красными эполетами, в белых жилетах и таких же белых (вот не замарали же, приберегли!) штанах. На головах у солдат торчали высокие, как доброе ведро, медвежьи шапки.
— Я видал его патрет. На патрете Аполиён — худ и черен, а на самом деле вон каков гусь! Жирный да белый! — сказал Табаков — Птичка невеличка, а ноготок востер!
— А это за ним, верно, гвардия. Ишь какие гладкие! Отъелись! — прибавил Черепковский.
Чуть впереди первой роты гвардейцев стояла их музыка и играла что-то веселое, от чего ноги сами шли.
Пленных поставили у холма. Заборов, у которых виленцы располагались вчера, не было уже и в помине.
От Шевардина не осталось ни дома — все сгорело. Недаром, когда дрались, было светло как днем; не верилось, что кругом ночь, и, только отойдя за лощинку, увидали: на дворе-то темным-темно.
Табаков стоял потупившийся, злой, не глядел ни на кого, а Черепковский смотрел, хоть одним правым глазом — левый затек, распух.
Вон колодец. У него торчит в такой же медвежьей шапке часовой. За колодцем красивые, большие бело-голубые, палатки. Возле них какие-то люди в белых штанах до колен и расшитых кафтанах.
«Неужели такие молодые генералы? И без шпаги...» — рассматривал их Черепковский. [436] Один понес из палатки куда-то на подносе графин, а другой шутя ударил его по загривку.
«Нет, это не генералы. Похоже — лакеи».
Вой высунулась из палатки что-то жующая толстая рожа в белом колпаке.
«Должно, повар. Все евонный, Аполиёнов».
Верховые — ординарцы и адъютанты — драгуны, гусары, уланы скакали к холму и от холма с донесениями и приказами.
Пленные стояли уже с час. К ним присоединили еще трех русских гренадер, когда на них обратили внимание. К пленным подскочил какой-то вертлявый человечек в мундире, вышитом золотом, и на чистейшем русском языке спросил:
— Какой дивизии, братцы? Какого полка?
Пленные молчали.
Увидев, что у Черепковского разбита голова, он вроде посочувствовал:
— Никак ранен, любезный?
Черепковского разбирала злость: подлая твоя душа, продаешь родину за золоченый мундир!
— Что ты о нас печалишься? От смёртухны и сам не увойдешь. Вот как потянут черти твою душеньку через ребра, тогда познаешь, как изменять родине! — ответил Черепковский и отвернулся.
Противно смотреть на мерзавца!
— Не, братки, я не русский, я природный француз, а только долго жил в Москве. А отвечать каждый должен: такой заведен порядок во всех армиях. Наши к вам попадут — их станут допрашивать, они должны отвечать всю правду...
— Пусть они отвечают, а мы не станем! — сказал Табаков.
В это время к пленным подскочил рыжеусый поляк в уланском мундире.
— Якего ты ест пулку? Сколько в пулку жолнеров? Кто з ваших генералов забиты? — строго спросил он у Черепковского.
Черепковский даже улыбнулся: это известный, это знакомый, это «пан». Дома, в Витебской губернии, все помещики — поляки.
«Погоди, я ж тебе отвечу!» — подумал он.
— Паночек, а где бы тут сходить до ветру, чтоб не [437] срамить генеральство? — прикидываясь дурачком, спросил поляка Черепковский.
Поляк рассвирепел. Он схватил Черепковского за грудки и, оглядываясь на холм, где сидел Наполеон, прошипел со злостью:
— Пся крев! Гицель! Лайдак! Твое счастье, что император близко, а то...
Он с силой отшвырнул от себя Черепковского и, ругаясь, отбежал вместе с французами к своим.
Через минуту к пленным подъехал молодой польский улан и скомандовал:
— Марш!
Подгоняя пленных тупым концом пики, улан погнал их к Доронину.
Пленные шли и смотрели по сторонам. Их сердце радовалось: от линии боя в тыл несли и вели десятки раненых французских солдат и офицеров.
— Что, голубчики, аль напоролись? — кивнул Табаков.
У Доронина Черепковский обернулся назад — посмотреть, как стоят наши, чья берет. Но за Шевардинскими высотами только подымался вверх густыми клубами сизый пороховой дым и воздух сотрясался от беспрерывного тяжелого, многоголосого гула орудий.
II
Пленных целый день продержали в поле за сожженной деревней Фомкино. Их набралось человек до ста, в большинстве пехотинцев. Кавалеристы и артиллеристы попадали в плен меньше.
Пленные с тревогой поглядывали на восток, где кипел, не умолкая, бой. Земля дрожала от гула сотен орудий. Клубы порохового дыма, словно грозная черная туча, застилали весь горизонт, не рассеиваясь ни на минуту.
Русские солдаты беспокоились, устоят ли наши.
Настроение у пленных было невеселое. Им казалось: если они попали в беду, то дело вообще плохо. Они видели все в мрачном свете:
— Где там устоять? Этакая силища!
— Что сила? Аи не видишь, сколько они раненых волокут? И подкреплений нет — одни обозы, — возражали более спокойные.
По виду обозных нельзя было сказать, что французы [438] побеждают. Да и раненые, которых несли и везли с поля боя, что-то не очень хвастались успехами.
День проходил. Обозы оставались на прежних местах: стало быть, французы не сбили русских с их позиции у Бородина,
Под вечер пленных, не покормив ни разу за день, погнали к Гжатску.
— Не успели умереть за отечество, натерпимся в неволе, — сокрушался курносый Табаков. Всегда веселый, даже он приуныл.
— Помереть за родину никогда не поздно, — ответил Черепковский, шедший с ним рядом.
— Что толку-то помереть лишь бы как! — бурчал Табаков.
— А я разве советую тебе вешаться вон на той березе?
— А что же делать?
— Разбить конвой и бежать. Нас тут человек около сотни, а улан только десять.
— Надо подговорить людей! — оживился Табаков. Черепковский и Табаков, незаметно переходя по рядам, стали подбивать товарищей, но соглашались не все.
— Не привел господь погибнуть в сражении, так, значит, нечего задаром и помирать: мы ведь без оружия, а у них вон и пики и сабли, — сказал старик канонир.
С ним соглашались и высказывали примерно те же соображения многие.
— Лучше теперь пропасть, чем дожидаться, как заведут невесть куда и запишут в полк. Видал, кого меж ними нет — всякой нации. Думаете, все по доброй воле идут? И с нами тоже не больно станут разговаривать, — усовещивал малодушных Табаков.
Все-таки нашлось человек двадцать, решивших попытаться бежать из плена. Черепковский и Табаков собрал» их возле себя.
— Теперь, Левой, ты будешь нам всем за командира, — сказал Табаков. — Делай как знаешь, а мы должны тебя слушать!
— Ладно, ребятки. Примечайте только дорогу! — ответил Черепковский.
В сумерки пришли в какое-то еще не сожженное и не покинутое жителями село. Пленных поместили в большом [439] сарае. У двери оставили двух спешенных улан — остальные разбрелись по селу покормиться и пограбить.
Черепковский решил воспользоваться слабостью караула. Он сказал нескольким товарищам, чтобы они затеяли притворную драку, а сам приготовился напасть на караул.
Услыхав шум, улан с проклятиями и руганью смело раскрыл дверь и вошел в полутемный сарай.
Черепковский ударил его по голове колом. Улан упал. Пленные, решившие бежать, кинулись в полураскрытую дверь, смяли второго улана, стоявшего у сарая, и бросились в разные стороны наутек.
III
Дружки — Черепковский и Табаков — бежали вместе. Они кинулись за сарай в кусты, а потом перемахнули через болотце в лес. На опушке леса приостановились, ожидая товарищей, но все бежавшие рассыпались в разные стороны.
Тем временем в селе поднялся переполох, послышались крики и выстрелы.
— Собирали-собирали дружину, а остались только вдвоем, — усмехнулся повеселевший на свободе Табаков.
— Надо уходить. Не стоять же нам тут! — сказал Черепковский.
И они пошли лесом на север, стараясь уйти подальше от Смоленского большака.
Небо затянулось тучами, окончательно стемнело. Они вышли на какой-то луг, уставленный стогами сена.
— Дальше не пойдем. Переночуем здесь, — предложил Черепковский.
— Вот тебе и ночлег: воздушным плетнем обнесу да небом накроюсь, — говорил Табаков.
— Зачем так? Мы в стогу переспим.
Дружки вырыли в стогу логово и улеглись, прижавшись спинами друг к другу.
Проснулись озябшие и голодные. Всходило солнце.
Покурили и тронулись дальше перелесками и полями. Чувствовалось, что близко деревня.
И вот она показалась впереди. В деревне голосисто пели петухи.
— Если петух цел, значит, франц еще сюда не добрался, — говорил Черепковский, выходя из кустов на проселочную дорогу. — И собаки не брешут, стало быть, никого чужого нет. [440]
— А глянь, Левой, у крайней избы — караул. Вишь, бородач с трубочкой ходит? И вилы в руке. А поперек улицы бревна навалены. Застава.
— Ну так что ж, что застава? Мы же люди свои, — ответил Черепковский, продолжая идти к деревне.
Не успели они пройти и десяти шагов, как деревенский Караульщик их заметил.
Собственно, заметили мальчишки, вертевшиеся вокруг караульного. Бородач, занятый своей трубочкой, можег быть, и не так скоро увидал бы непрошеных гостей, но мальчишки застрекотали как сороки и кинулись по домам.
Бородач свирепо выставил вперед вилы и ззкричал издалека:
— А ну стой! Не ходи!
— Не бойся, дяденька, мы — свои, русские. Мы убегли из плену, — предупредил Черепковский, не думая останавливаться.
— Да у нас и оружия нет, — прибавил Табаков, растопыривая руки.
— А за плечами-то у тебе что? — недоверчиво косился бородач.
— Пустой ранец! — Табаков шлепнул по ранцу ладонью. Бородач опустил вилы.
Дружки подошли к бревнам.
В это время отовсюду сбежались мужики — кто с топором, кто с косой, — их привели осмелевшие ребятишки.
Мужики окружили Черепковского и Табакова, с любопытством разглядывая их, словно никогда не видели солдат.
— Откуда вы, служивые? — спросил один из мужиков. На нем был не кожух, а суконный кафтан, седая борода аккуратно расчесана — сразу видно: староста.
— Из плена, — ответил Табаков. — Вчерась за Можайском было большое сражение. Там нас и захватили.
— Слыхали. От пушечного грома и у нас небо разрывалось. Это за Колоцким монастырем, — степенно сказал староста. — А кто у нас командует? Всё немцы? — спросил он.
— Нет, генерал Кутузов, — ответил Черепковский.
— Не слыхать было такого...
— Заслуженный генерал — у самого Суворова помощником был. У Суворова плохих не бывало, — объяснил Табаков. [441]
— Ну, хороший аль плохой — там видно будет, а главное — русский! — успокоился староста.
— И кто же вчерась побил? Наши аль ихние?
— Неужто Аполиён? — допытывались крестьяне.
— Мы не знаем. Вечером наши еще стояли на месте, — ответил Черепковский.
— Значит, француз скоро и к нам припожалует? — спросил бородач.
— Все может статься...
— И мы так думаем, — завладел разговором староста. — У нас в округе все мужики решили не сдаваться, встретить «гостей» по-русски, с топорами да вилами. Потому вот и караул поставили.
— Караул дело неплохое, да не так надо бы, — сказал Черепковский.
— А как же?
— Что же это вы держите караул у самой деревни? Вы бы выслали дозор подальше. Вон у вас березки растут, — обернулся Черепковский, — на них и посадите ребятишек, у кого глаза повострее. Как увидят, что с большака к вам кто-либо собирается, пусть бегут предупредить. А то под самой деревней караулите. Хорошо, что мы — свои, а если б это француз? Не успели бы поднять на ноги народ, как дядю, — кивнул он на бородача, — укокошили б и вас врасплох взяли бы.
— Слободно.
— Верно!
— Солдат правильно говорит.
— Знамо, ихнее, военное дело. Он больше нашего и ведает, — одобрительно загудела толпа.
— А что же вы, служивенькие, думаете дальше делать? — спросил староста.
— Пробиваться к армии, чего же нам делать-то? — ответил Табаков.
— А вы оставайтесь пока у нас. Будете за командеров.
— Верно, оставайтесь! — заговорили мужики.
— Кто из вас старший? — смотрел на дружков староста.
— Мы одного чина — рядовые. Но пусть Левой командует: он способнее и повыше, и нос у него как у начальника, — сказал любивший пошутить Табаков. — А я — курнос. А курносых и святых нет...
— У него и глаз подбитый, — в тон Табакову прибавил кто-то из толпы. [442]
— Ну что, Левон-батюшка, согласен быть у нас за начальника? — спросил староста. — Я человек по этой части темный, в солдатах не был...
— Еще бы ты был, — насмешливо, но вполголоса заметил кто-то.
Черепковский улыбнулся:
— Мы согласны. Только сперва... поесть бы. Вторые сутки не евши.
— И правда, что же это мы держим людей у околицы? Пойдемте ко мне, — предложил староста.
— Солдату и еда — служба, — оживился Табаков. — Горнист играет — ему отказаться невозможно: какой на него порцион отпускается, солдат завсегда обязан съесть!
И Табаков уже перелез через бревна, чтобы идти вслед за старостой.
Но Черепковский стоял на месте.
— Коли хотите, чтобы я командовал, так давайте уж сразу делать по-военному. А ну, ребятеж, — обернулся Черепковский к мальчишкам, — трое бегите вон к тем березам. Да погодите. Пусть один влезет повыше на дерево и смотрит, а двоим оставаться внизу. Как чуть увидишь, что с большака кто повернет к нам, кричи вниз. А нижние — во весь дух бегите ко мне. Только не вздумайте все трое влезать на дерево: пока слезете, конный француз раньше вас будет в деревне. Поняли?
— Поняли, дяденька Левой! — хором отвечали мальчишки.
И не трое, а добрый десяток их помчался к березам — только босые пятки замелькали.
IV
Староста повел гостей к себе.
Кое-где из-под ворот на них лаяли собаки.
— Цыц вы, проклятые! — топал ногой на злых шавок староста.
— Не беспокойтесь, дяденька, пущай себе лают! — весело говорил Табаков. — Одной ли только деревни облают солдата на его веку собаки? Пустое!
Они подошли к большому дому старосты. Староста хорошо попотчевал дружков. Мальчишки-дозорные не сообщали ничего тревожного, и Черепковский с Табаковым сидели, отдыхая. [443]
Степенный Левой Черепковский остался в красном углу за столом. Он курил, разговаривая с мужиками. В избу вабилось много народу послушать солдатские рассказы.
А курносый Табаков пристроился со своим видавшим виды телячьим ранцем у окна, возле двери. Он приводил в порядок солдатское имущество. Около него теснились женщины и девушки — невестки и дочери старосты.
У стола шел серьезный разговор — Черепковский рассказывал о французах:
— Ихний солдат, ничего не скажешь, храбер. Под пулями стоит смело, на картечь и ядра идет хоть бы что. И стреляет справно.
— Смотри ты, — покачал головой староста.
— А на штыки — слаб. Колет он не по-нашему, зря: торкает тебя в ногу или в руку, а то кинет ружье и схватит за грудки. И зубами рвет!
— Ах, паскуда!
— Волчья стать! — не выдержали слушавшие.
— Только храбер-храбер, да против нас не выстоит: нежен, душа хлипкая, известно — пан...
А Табаков в это время вел более веселый разговор.
— И что у тебя, служивый, тута? — спросила старостиха, наклонясь над ранцем.
— В ранце, маменька, у солдата вся хозяйства, окромя сохи да жены, детей да бороны. Шильце-мыльце, белое белильце. Гребень, да щетка, да старая подметка. Воск да кресало, а денежек мало... — весело сказал обычную солдатскую присказку Табаков, вынимая из ранца полотенце с петухами. — Зияете, желанненькие, солдат, как придет куда на постой, допреж всего развешивает казенную амуницию. Вот попал солдат в ад. Набил в стену колышков, развесил свою сбрую, закурил трубочку, сидит, поплевывает и кричит на чертей: «Не подходи близко, аль не видите — казенная амуниция висит!» Нагнал на чертей страху. Не знают бесенята, что и делать, как от солдата отвязаться. И пришла их набольшему мысль забить в барабан. Солдат как услыхал «В поход!», так в минуту собрал амуницию и ну бежать из пекла...
Бабы и девки смеялись.
Черепковский сидел без дела недолго — выкурил трубочку и встал:
— Спасибо, хозяин, за хлеб-соль. А теперь пойдем посмотрим, скольки у нас людей и какая у них оружия. Что [444] у тебя, Савелий, так весело? — спросил он, проходя мимо Табакова.
— Да вот, брат, у нас с хозяюшкой торг идет: тетеньке больно солдатский ранец пондравился. Она дает за него дочку да квочку. А я прошу еще коровку в придачу! — скороговоркой ответил Табаков.
— Бросай свой ранец, пойдем посмотрим, скольки у нас воинов.
Табаков быстро складывал свое разложенное на лавке имущество в ранец, говоря:
— Да ладно, я не в него, — кивнул он на уходившего с мужиками из избы Черепковского. — Вот поношу ранец еще годочков тридцать — даром отдам!.. Надо идтить ваших мужиков учить!
— Велика ли солдатская наука? — лукаво усмехнулась старшая старостихина дочка.
— Говоришь, невелика? — встал Табаков. — А ну-ка, скажи, где свету конец?
Девушка молчала, улыбаясь.
— В темной горнице, — там свету конец! — выпалил Табаков и, подмигнув девушке, вышел из избы.
— Веселый, ловкий солдат! — говорили девки.
— А тот, носатый, настоящий командер: строг, не улыбнется, — оценивали бабы.
V
Черепковский собрал на улице всех партизан, чтобы посмотреть, какой отряд будет под его началом.
Когда стали строиться в одну шеренгу молодые и старые, бабы украдкой начали утирать слезы, словно их мужья и сыновья уже собрались на ратный бой. А девушки прыскали в кулак: им было потешно смотреть, как их отцы и дяди выстраивались, точно солдаты.
— Груня, глянь, глянь — дядя Софрон бегит! — смеялись они, показывая на спешившего к строю хромого мужика,
— У нас всякой сгодится, — сказал стоявший в сторонке среди баб Савелий Табаков. — В настоящую армию не берут не только лысых и косых, но даже разноглазых — У кого, скажем, один глаз серый, а другой карий. А мы не привередливы, всех возьмем.
— Это почему же не берут? — спросила с усмешкой молодая вдовушка. [445]
— А из-за красы, милушка. Солдат должон быть как картинка, как орел. Чтоб молодки любили. Недаром поется: «Солдатушки во поход, у молодки сердце мрет...»
— А ну тебя, — лукаво отмахнулась от Табакова вдовушка. — У тебя, как говорится, мыши жернов проели! Одно слово — бахарь!
— Не веришь? Глянь-кось на меня аль хоть на мово дружка, — кивнул Табаков на высокого носатого Черепковского, важно ходившего вдоль шеренги. — Чем не красавец?
Девчата еще больше зашлись от смеха.
А Черепковский, не подозревая, что говорят о нем, серьезно осматривал отряд и его вооружение. Команда оказалась большая, да оружия — никакого: топоры, косы, вилы. Ружье нашлось одно — у кузнеца.
Черепковский велел убрать бревна, которыми была завалена улица: пока настоящего оружия не добыли, придется бороться при помощи хитрости. Днем мальчишки караулили на высоких березах, а ночью Черепковский высылал двух-трех парней в дозор к большаку. У Старостиной избы висел колокол: сзывать народ на случай тревоги.
Обучать мужиков Черепковский мог только штыковому делу. Он поставил ржаной сноп и приказал каждому колоть сноп вилами, как учили когда-то его самого работать штыком:
— Коли в грудь, как в репу!
На следующий день прошел слух, что наша армия отступила к Москве.
Мужики помрачнели.
— Неужто Аполиён все заберет? — спрашивали они у солдат.
— Подавится! — уверенно отвечал Левой.
Ближайшие деревни тоже готовились сопротивляться врагу, не допускать к себе фуражиров, бить врага поодиночке где только можно.
В соседнем селе взялся командовать мужиками семидесятилетний отставной суворовский капитан.
Во всех деревнях зарывали в землю зерно, а скот держали в лесу. Незваных гостей ждали каждую минуту.
И наконец дождались.
На третий день, около полудня, с дороги прибежали возбужденные мальчики и, перебивая друг друга, радостно, [446] как будто сообщали приятную весть, сказали, что с большака едут верховые с подводами.
Ударили в колокол.
Деревня встревожилась. Бабы с плачем бежали к лесу, унося с собой малых ребят. Мужики со своим оружием быстро собрались у Старостиной избы.
Как было заранее условлено, Черепковский уводил партизан в лес, а староста оставался со стариками в деревне — принимать непрошеных гостей, угощать, занимать их.
Левой отрядил Табакова на дорогу высмотреть по-за кустами, кто пожаловал и сколько.
Уже у околицы Табаков встретил запыхавшегося, красного Петьку, который караулил на березе. Шустрый Петька успел-таки скатиться с дерева и примчаться домой раньше французов.
— Девятеро... все в зеленом... на них шапки с хвостами... А один с высокой такой... в синем... и пика... и три телеги... — задыхаясь, выпалил Петька.
Стало все ясно: фуражиры-драгуны и польский улан-переводчик.
«У драгун ружья и палаши, у улана пика и сабля... Эх, хорошо бы заполучить девять ружей и девять палашей, саблю да еще пику!» — подсчитывал в уме Табаков.
Он отправил Петьку проследить, что будут делать дальше драгуны, а сам пошел к Левону и партизанам, засевшим в кустах на опушке леса.
— Десять человек. На каждого из них у нас, почитан, по пяти человек. Да вот у них девять ружей, а у нас — одно! — зашептал дружку Табаков.
— Ничего, Савка, справимся! — ответил спокойный Левов.
Минут через пять прибежал Петька с новым известием. Драгуны, увидав на лугу стога сена, повернули к ним. Шестеро спешились, оставив оружие при телегах, стали накладывать сено: трое влезли на стога, а трое остались внизу. Один верховой ездит по лугу, сторожит. А двое драгун и улан направились в деревню.
— Угощаться! — сказал Черепковский. — Ну, мы их «угостим»!
Он поручил Табакову и трем партизанам идти в деревню и постараться захватить коней улана и драгун, а сам повел остальных к лугу.
— Как я свалю из ружья того верхового, бросайтесь [447] с криками «ура» на троих, что внизу, — приказал он. — А трое на стогах никуда от нас не уйдут. Только бы ружье не подвело! Эх, если бы сюда мое, пристрелянное, привычное!.. — беспокоился Левой, устраиваясь поудобнее в кустах.
Драгуны, не чуя опасности, накладывали сено, весело переговаривались. До верхового было шагов не более сорока.
Черепковский подождал, когда верховой остановился, прицелился в зеленый мундир и нажал собачку. Раздался сильный выстрел — кузнец не пожалел пороха, заряжая ружье пулей, как на волка. Драгун свалился замертво с коня. Мужики бросились со всех сторон на драгун, которые не успели схватиться за оружие.
В минуту все было кончено.
Партизаны быстро разобрали оружие убитых врагов. Наконец у Черепковского оказалось в руках настоящее добротное ружье и целый патронташ с патронами. Теперь можно воевать!
Левой знал, что улан и драгуны услышат выстрел и шум на лугу, встревожатся и бросятся из деревни, поэтому Черепковский крикнул тем, у кого оказались ружья, бежать с ним к деревне, чтобы не выпустить живым ни одного врага.
Но в деревне справились с «гостями» без них.
Услышав выстрел и крики, мальчишки ловко угнали французских коней, а Табаков с парнями ворвался в избу.
Улан и два драгуна сидели за столом у старосты — угощались вовсю. Они беспечно оставили при себе только холодное оружие — драгунские ружья лежали на лавке, у порога. Табаков и партизаны накинулись на драгун и улана и прикончили их тут же, в избе.
Победа была полная.
Со стороны партизан потерь не оказалось. Только один из драгун успел схватить со стола медную кружку и разбил Табакову переносье. Глаз у Савелия сразу подпух.
— Вот, Левой, теперь не только у тебя глаз подбитый, — смеялся неунывающий Табаков. — А молодцы мужики, храбро работали!
— Мужик на все сгодится: и землю пахать и врага стреблять! — удовлетворенно говорил Черепковский.
Начиналась новая, партизанская жизнь. [448]