Народный избранник
Второй день к петербургским заставам прибывали самые разнообразные старые и новые кареты, коляски, тарантасы, дрожки, брички, бегунки, в которых ехало в столицу уездное дворянство. Караульные на заставе сначала думали, что это псковские помещики, бегут от неприятеля, но ехали они все налегке, без жен и детей, без дворни и пожитков. Оказывается, это съезжались на чрезвычайное собрание по поводу организации народного ополчения.
Утром 17 июля в доме Ильи Андреевича Безбородко на Фонтанке открылось собрание.
Михаил Илларионович сам не знал, как быть. С одной стороны, полагалось бы поехать, а с другой — как будто не следовало бы. Кутузов слыхал, что многие дворяне хотят, чтобы он возглавил петербургское ополчение. После того, как Михаил Илларионович командовал Молдавской армией, Этот пост, с точки зрения военной, мог казаться не столь Значительным, но он являлся почетным и лестным, как выражение общественного внимания. Да и сидеть полководцу без дела в то время, как отечеству угрожает страшная опасность, было тяжело. Ехать же в собрание — значит лишний раз напоминать о себе. Ведь из отставных генералов, которые жили в Петербурге, не было никого, кто бы мог равняться [358] Кутузову по боевым заслугам, военным знаниям и опыту.
Недруги Михаила Илларионовича тотчас же воспользовались бы тем, что он приехал, чтобы расписать «хитрость» Кутузова — как он, вопреки царскому нерасположению, добивается почетного назначения. И злопамятный и мстительный Александр не простил бы Кутузову его действий.
— Лучше не езди, Мишенька, пусть решают без тебя, — советовала жена.
— Конечно, не поеду, я ведь не какой-нибудь отставной козы барабанщик. Я ведь еще числюсь на государевой службе! — шутил Михаил Илларионович.
И он остался дома.
Господа уездное дворянство, съехавшиеся в столицу, обрадовались случаю почесать языки, поговорить о военных делах, обменяться сплетнями, предположениями, опасениями и — в кои веки — посидеть в ресторации, хотя бы за бутылкой английского пива.
Главный разговор велся по одному поводу — о вооружении крестьян. Народное ополчение, Минин и Пожарский — все это хорошо, но что будет, если крепостным дать ружья и пики? Не обернется ли Минин — Стенькой Разиным, а Пожарский — Пугачевым?
Не слишком ли?
Раздумий было много, и каждый дворянин, новоладожскнй или гдовский, обязательно считал себя политиком, дипломатом и немножко полководцем. Господа дворяне не изволили торопиться и совещались три дня.
По просьбе Кутузова полковник Резвой и капитан Кайсаров были откомандированы из Молдавской армии в Петербург. Оба они присутствовали на заседаниях и каждый день рассказывали Михаилу Илларионовичу, что происходило в доме Безбородко.
Когда 18 июля вечером приступили к выбору начальника Санкт-Петербургского ополчения, то со всех сторон залы послышались голоса: «Кутузова, Кутузова!»
К баллотировке, к белым и черным шарам, прибегать не пришлось: мнение было единогласное — Кутузов.
19 июля в пятницу предполагалось объявить решение дворянства избраннику.
Екатерина Ильинишна с утра обдумывала, чем пристойнее заняться Мише, что делать в ту минуту, когда приедут к нему делегаты. [359]
— Пусть они застанут тебя за картой в кабинете.
— Так только на гравюрах изображают полководцев. Еще пушки по бокам... — усмехнулся Кутузов. — Я просто буду сидеть вот тут, в гостиной на диване, где сижу, и читать.
— А что же ты будешь читать?
— А вот лежит какая-то твоя книжка.
Михаил Илларионович развернул и прочел заглавие: «Позорище странных и смешных обрядов при бракосочетании».
— Да что ты, Миша, эта не подходит...
— Почему именно? Книжка интересная?
— Забавная...
— Я забавное как раз и люблю.
И в таком положении застала его делегация губернских и уездных предводителей дворянства.
Михаила Илларионовича повезли в собрание.
Дворянство еще на лестнице восторженно встретило Кутузова. Михаил Илларионович шел, окруженный целой толпой. Знакомые поздравляли, жали руки. Хозяин дома, Ильи Андреевич Безбородко, и братья Александр и Дмитрий Нарышкины, обер-камергер и егермейстер, обняли Михаила Илларионовича. Уездные дворяне в суконных, пахнущих нафталином фраках, со старомодными, высокими «золотушными» галстуками, душными в июльскую теплынь, не обращая внимания на шитые золотом камергерские мундиры и сюртуки военных, бесцеремонно протискивались вперед, чтобы поближе разглядеть знаменитого Кутузова. Смотрели на его седую, гордую голову, сквозь которую дважды прошла смертоносная неприятельская пуля.
Губернский предводитель дворянства Жеребцов и Бед-бородко подвели Михаила Илларионовича к большому столу, покрытому зеленым сукном, на котором белели разбросанные листки бумаги. Жеребцов позвонил в колокольчик. Шумный прибой голосов разом утих. Никто не садился. «Благородное» санкт-петербургское дворянство стоя ждало, что скажет генерал от инфантерии граф Кутузов.
— Господа, о многом мне хотелось бы вам сказать... — качал Михаил Илларионович.
Волнение сдавило ему горло. Он на секунду умолк.
— Вы украсили мои седины! Спасибо вам, господа!
И тут буйным ливнем ударили аплодисменты. Особенно не жалели ладоней, старались господа уездное дворянство. [360]
Аплодисменты дали возможность Михаилу Илларионовичу оправиться от волнения. И он уже почти спокойным голосом прибавил, что может принять столь лестное и почетное избрание, если государю не будет угодно призвать его к исполнению других обязанностей.
Кутузов поклонился и пошел к выходу.
По рвению уездных дворян Михаил Илларионович видел, что они готовы качать его, но губернское дворянство умерило пыл уездных. Сопровождаемый по-прежнему аплодисментами, пожатием рук, поклонами, улыбками и добрыми пожеланиями, растроганный Кутузов уехал с Резвым домой.
— Ты, Мишенька, как Эпаминонд, который не отказался служить простым воином под начальством неопытных полководцев, добившихся коварством высших ступеней, — говорила обрадованная Екатерина Ильинишна.
— Павел Андреевич, заметь: в последнее время меня все сравнивают с греками, — сказал Резвому Михаил Илларионович. — В Бухаресте заладили — Фемистокл, здесь — Эпаминонд.
— А вы, Михаил Илларионович, скажите: хоть горшком назовите, лишь бы в печь не ставили! — шутил Резвой.
Император утвердил избрание Кутузова начальником Петербургского народного ополчения, и Михаил Илларионович энергично принялся за дело. Он был занят с утра до ночи: сидел на приеме ратников, обсуждал детали обмундирования, вооружения и снаряжения, ездил смотреть, как на Измайловском плацу учили ополченцев. Учили спешно — чуть ли не от зари до зари, благо ночи стояли прозрачные, белые. Учили без «красот», даже не брать на караул, а только знать свое место в шеренге, шагать в ногу, правильно носить на плече ружье, заряжать, стрелять и колоть штыком.
— Придется походить с ружьем! Это не с тросточкой прогуливаться по прошпекту, — говорили ополченцам-горожанам обучавшие их кадровые унтера.
Михаил Илларионович приободрился, ожил, повеселел. Снова почувствовал себя нужным для государства человеком.
— Знаешь, Мишенька, ты помолодел, — говорила жена.
— Ради бога, Катенька, только ты уж не превращайся в льстеца и подхалима: их и без тебя хватает, — отвечал Михаил Илларионович. [361]
Через день в Петербурге узнали: московское дворянство тоже избрало Кутузова начальником ополчения. Это была пощечина Александру — он не хотел признавать Кутузова, а народ признавал.
22 июля в Петербург вернулся император Александр. Вечером полицейские офицеры ходили по домам, приказывали вывесить флаги и устроить иллюминацию. Петербуржцы недоумевали:
— Что случилось?
— Неужто наконец победа?
— Нет. Государь прибыл из армии.
— А-а-а... — вырывалось разочарованно.
Город расцветился огнями, но от этого ни у кого на душе не сделалось светлее. Положение Петербурга оставалось очень ненадежным. Пруссаки из корпуса маршала Мак-дональда зяняли Митаву, маршал Удино шел из Полоцка на Псков.
Всех одолевала одна мысль: успеет ли хоть петербургское ополчение обучиться, чтобы выйти навстречу врагу?
Город жил в тоске и тревоге.
Раньше в белые ночи по Неве и протокам между островами плавало много богато разукрашенных коврами и разноцветными бумажными фонариками лодок. За ними шли лодки с собственным крепостным духовым оркестром или хором.
Много шныряло по Неве и простых челноков с купеческими молодцами, мастеровыми и мелким чиновным людом. Здесь сами гребли, сами пели и сами тренькали на балалайке.
Катание на Неве продолжалось с вечера до самой зари.
А теперь все исчезло: ни песен, ни музыки, ни веселого смеха. Вместо нарядно убранных лодок у пристаней толпились неуклюжие баржи: многие петербургские дворяне собрались уезжать из столицы по воде.
Императорская фамилия предполагала выехать в Казань, когда французы дойдут до Нарвы. Вдовствующая императрица Мария Федоровна очень боялась оставаться в столице: она не любила Наполеона и звала, что ему это известно.
На улицах стало меньше красивых карет и колясок — театры и собрания редко кто посещал. Зато много было телег, кибиток, повозок — некоторые московские семьи переехали в Петербург. [362]
Прежде на каждом шагу попадались стройные, рослые гвардейцы в киверах, касках и блестящих мундирах. Теперь вместо них всюду мелькали сермяги ополченцев и их серые деревенские шапки с крестами. Впервые петербургскими проспектами завладел их подлинный хозяин — народ, который до этого жался на задних дворах барских хором в тесных и неуютных людских.
И в эти особенно тревожные для столицы дни пришла неожиданная и радостная весть: генерал Витгенштейн разбил у Клястиц маршала Удино, и французы отошли к Полоцку.
— Вот те на: знаменитые генералы отступают, а неизвестный бьет французов!
— Да, все «буки» — Барклай, Багратион, Беннигсен ничего не могут поделать, а этот «веди» — Витгенштейн побил. Вождь. Спас Петрополь!
— И тоже не русский — Витгенштейн.
— Не всякая блоха плоха. Не всякий немец — враг.
— Да нет, он русский: у него мать урожденная княжна Долгорукова.
— Сказано: русак — не трусак!
— А сколько у Витгенштейна войск?
— Двадцать пять тысяч.
— Вот еще Михаила Ларивонович с ополчением подымется!
Петербург повеселел.
В честь победы Витгенштейна 25 июля над Невой прогремел пушечный салют.
А 26-го пришла самая радостная весть: наконец первая и вторая армии соединились в Смоленске.
«Насилу вырвался из ада. Дураки меня выпустили», — писал Багратион Ермолову.
— Как хотите, а соединение наших армий — первое поражение Наполеона: он не смог разбить их по частям, — говорил в комитете своим генералам Кутузов.
Но все-таки враг стоял уже под стенами Смоленска. И волна негодования против Барклая де Толли все росла и ширилась.
Народ говорил:
— Нет, братцы, дело нечисто, нам изменяют. У нас немец командир. У него душа об Расее не болит!
Михаил Илларионович усталый приезжал из комитета и садился с Екатериной Ильинишной ужинать. Катенька [363] делилась с мужем новостями вроде такой: адмирал Николай Семенович Мордвинов заявил, что, пока родина в опасности, он будет обедать не восемью блюдами, а лишь пятью, и разницу в расходах вносить в казначейство.
Марина, пользуясь своим особым положением барыниной наперсницы, присоединялась к Екатерине Ильинишне. Принимая от лакеев блюда, она сама подавала их на стол и рассказывала все то, что слышала на улице, в лавчонке, в Летнем саду, на набережных. Рассказывала как будто одной барыне и обращалась будто бы только к ней:
— Все, все говорят: разве, говорят, Кутузову питерскими мужланами командовать? Ему лейб-гвардией! Ему всей кавалерией, и фантерией, и антилерией — всей армией! Чего он здеся, бедненькой, сидит? — прибавляла она, взглянув на барина, который совсем не чувствовал себя «бедненьким» и аппетитно ел простоквашу с черным хлебом.
— А даве у Нового арсенала мужики судили: лучше Михаилы Ларионовича полководца нет! Он во как побил турка!
— А ты, Марина, не сочиняешь ли? — улыбался Кутузов.
— Да что вы, ваше сиятельство, да разрази меня Параскева-пятница! Да вот и гагаринская Нюшка слыхала. Спросите у нее, ежели не верите! — горячо и обиженно отстаивала истину своих слов горничная. Она не лгала и очень мало приукрашивала, даже говорила не все то, что слышала. Марина из деликатности опускала, например, такой диалог: «А вишь, у Кутузова один глаз...» — «Хуш у Кутузова и один глаз, он видит больше, чем все твои немцы двумя!»
29 июля Михаил Илларионович был возведен за мир с Оттоманской Портой в княжеское достоинство с титулом «светлости». Но в этом опять была плохо скрытая издевка Александра. В указе Сенату говорилось: «...возводим мы его с потомством».
А какое же потомство у Михаила Илларионовича Кутузова, когда у него пять дочерей и ни одного сына, а жене пятьдесят семь лет? Был сын, первенец, да сонная кормилица прислала — навалилась на маленького пышной грудью, и ребенок задохся. Екатерина Ильинишна не желала сама кормить: «Фи, молоко течет. Ни платье надеть, ни в театр!» [364]
— Твои дела идут в гору, Мишенька, — говорила теперь Кутузову жена.
Михаил Илларионович молча улыбался, ждал, что же будет дальше.
31 июля царь назначил его командовать Нарвским корпусом, всеми сухопутными и морскими силами в Петербурге, Кронштадте и Финляндии.
— Вот видишь, Катенька, чем я не Чичагов: уже командую флотом, — смеялся Кутузов.
Но все это было еще не то. Александр все еще не хотел полностью признать большие заслуги Кутузова.
II
Не столько мрачные, сколько самонадеянные предсказания Наполеона о том, что Барклай и Багратион не увидятся больше, не оправдались: оба командующие армиями встретились в Смоленске.
Этой встречи ждали все: и войска и народ. Ей придавали большое значение, понимая, что после соединения двух армий в действиях русских должна произойти существенная перемена.
Горячий, невыдержанный Багратион в письмах к Ростопчину честил Барклая за бесконечное отступление и прямо называл его трусом и изменником. Еще более невыдержанный, чем Багратион, московский военный губернатор Ростопчин, сплетник и болтун, конечно, во всех московских гостиных рассказывал и читал письма Багратиона. О них знала вся Россия.
Народ не вдавался в стратегические тонкости маневра первой армии, а видел одно: Барклай без боя отдает врагу русскую землю, а Багратион мужественно пробивается на соединение с первой армией и призывает к отпору врагу.
Всем хотелось героики, хотелось умереть за отчизну, но очень немногие понимали, что просто умереть за отечество легче, им выиграть войну и отстоять независимость родины.
Багратион был не великорус, а грузин. Народ знал и ценил его как верного и любимого ученика Суворова, и никто не сомневался в том, что Багратион — русский, что он — настоящий патриот России. А в патриотизм лифляндца Барклая де Толли почему-то не верили.
И вот теперь оба полководца должны были встретиться и руководить обороной России. [365] Несмотря на то, что Багратион был старше в чине, он первый поехал к Барклаю, как к военному министру.
Армия оценила этот жест Багратиона: худой мир лучше доброй ссоры.
Окруженный большой свитой и пышным конвоем из ахтырских гусар и литовских улан, Багратион ехал в коляске к дому военного губернатора, где жил Барклай.
Барклай де Толли в полной парадной форме с тремя звездами на груди ждал его. Увидев из окна подъезжавшего к дому Багратиона, Барклай взял генеральскую шляпу с черным султаном и вышел навстречу гостю. Всегда спокойное, чуть грустное, удлиненное лицо Барклая изображало любезность и расположение.
— Я только что узнал о вашем приезде и хотел тотчас же сам быть у вас, — как бы оправдываясь в том, что он не поехал к старшему в чине Багратиону, а Багратион приехал к нему, сказал Барклай де Толли.
Внешне встреча прошла дружелюбно, о недавних размолвках не было и помяну. Оба командующие отправили императору донесения, в которых сообщали, что все недоразумения между ними рассеяны.
А на деле этого, к сожалению, не получилось.
Генералы, недовольные отходом русских армий на восток, настояли, чтобы Барклай собрал военный совет. Хотя осторожный Барклай де Толли предпочитал не двигаться с места, но совет решил наступать, потому что корпуса Наполеона были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.
25 июля обе армии двинулись из Смоленска к Рудне, центру армии Наполеона. Впервые в этой войне русские наступали. Командиры ободрились, солдаты шли с песнями.
26 пюля первая армия стала у Приказ-Выдры, а вторая у Катыни. 27 июля Барклай вдруг приказал остановиться. Он получил донесение, что французы заняли Поречье, и боялся очутиться в мешке, если Наполеон из Поречья зайдет ему в тыл.
Багратион продолжал настаивать на наступлении. Он считал, что Наполеон будет обходить не правый, а левый фланг русских и поведет наступление на Красный.
Совершенно противоположные по характеру и темпераменту, Барклай и Багратион не могли сговориться и действовать согласованно. [366]
Первая армия стала на Поречской дороге, второй же Барклай приказал занять ее место у Приказ-Выдры. А на следующий день, 28 июля, военный министр велел Багратиону отойти к Смоленску.
Ежедневные передвижения — то наступление, то фланговый марш, то отступление, — совершавшиеся по невозможным дорогам, изнуряли людей и лошадей и не были понятны ни командирам, ни рядовым. Так как в приказе обязательно упоминалась лежащая у Смоленска деревня Шеломец, то солдаты остроумно окрестили эти бесконечные переходы «ошеломелыми».
Терпение всех истощилось.
Неразбериха в командовании издергала всех.
Багратион подчинялся приказам Барклая, но жаловался в письмах всем. Аракчееву он писал:
«Я никак вместе с министром не могу. Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, и толку никакого нет».
Необходимость единого командования назрела окончательно, была всем очевидна.
Ермолов писал об этом императору. Генерал-адъютант граф Шувалов, по болезни вынужденный покинуть армию, послал Александру письмо, в котором умолял назначить главнокомандующего:
«Дела с каждым днем становятся все хуже и хуже. Войска недовольны до такой степени, что ропщут уже солдаты; они не имеют никакого доверия к их главному начальнику. Нужен другой главнокомандующий, один над обеими армиями. Необходимо, чтобы ваше величество назначили его немедленно, иначе погибла Россия».
Выхода у Александра не было — не хотелось, а волей-неволей приходилось назначать главнокомандующего: народ ведь не просил царя стать во главе вооруженных сил.
Александр поручил избрание главнокомандующего специальному комитету из шести человек. В него вошли: бывший воспитатель Александра Павловича, председатель Государственного совета граф Николай Иванович Салтыков, [367] петербургский главнокомандующий Сергей Кузьмич Вязмитинов, генерал Алексей Андреевич Аракчеев, начальник полиции Александр Дмитриевич Балашов и действительные тайные советники Петр Васильевич Лопухин и Виктор Павлович Кочубей.
Александр снова попытался умыть руки — пусть решают другие, кому быть главнокомандующим, а он останется, как всегда, в стороне.
III
В большом кабинете графа Салтыкова, выходившем окнами на Неву, собрались члены комитета.
Сегодня здесь решалась судьба русской армии, судьба России.
Июльский вечер был тепел и тих, но окна в кабинете оставались закрытыми: хозяин, семидесятишестилетний граф Салтыков, боялся простуды. Он сидел с всегдашней кислой миной на худом, лисьем лице. Ни люстр, ни свеч не зажигали: скупой Салтыков считал, что и так еще достаточно светло.
За столом сидели: мрачный, надменный Аракчеев, сухощавый, спокойный Лопухин, добродушный Вязмитинов и двое молчаливых — себе на уме — красавец Кочубей и безобразный лицом Балашов.
Комитет выслушал рапорты командующих армиями и разные письма к государю и Аракчееву: Багратиона, его начальника штаба генерала Сен-При, Ермолова и других. Письма из армии говорили все о том же: о необходимости единого командования.
Их читал монотонным, дьячковским голосом Аракчеев. После этого обсудили, каким требованиям должен отвечать избранник, и решили, что он обязан иметь «известные опыты в военном искусстве, отличные таланты, доверие общее и старшинство».
— Ну что ж, господа, а теперь прошу называть кандидатов, — сказал председатель комитета Салтыков.
Аракчеев тяжело думал, насупив брови. Лопухин, сложив пополам лист бумаги, обмахивался им, как веером, [363] и думал только о том, что не худо бы открыть окно. Вязмитинов выражал полную готовность поддержать достойнейшего. Кочубей загадочно улыбался, легонько постукивая пальцами по столу. Балашов сосредоточенно рисовал на бумаге карандашом какие-то узоры.
— Ну кого же? Петра Ивановича Багратиона? — спросил Салтыков.
— Да, да, Багратиона! — встрепенулся Аракчеев.
— А не лучше ли Беннигсена? — осторожно предложил Вязмитинов.
— Он же не русский.
— Ах да! — махнул досадливо рукой Вязмитинов. — Я и забыл!
— Ивана Васильевича Гудовича, — сказал Лопухин. Он остался в душе москвичом, хотя жил в Петербурге, и потому вспомнил своего старого московского главнокомандующего.
— Да ведь Гудович мне ровесник. Он стар, — ответил Салтыков. — А как все-таки насчет Багратиона?
— Багратион слишком горяч! — возразил Кочубей.
— А кого же вы предлагаете, Виктор Павлович?
— Я предложил бы Алексея Петровича Тормасова.
— Молод еще. И опытом и доверием, — отрезал Аракчеев.
Все затихли, думая.
— А если Палена? — прервал молчание Вязмитинов.
— Так ведь, что он, что Барклай — оба лифляндцы. Эх, Каменский зря умер! Александр Дмитриевич, а вы что же молчите, сударь мой? — обратился к Балашову Салтыков.
— Я давно надумал, Николай Иванович, да я жду, не назовет ли кто его.
— Кого это?
— Михаилу Ларионовича Кутузова, — ответил Балашов.
— Кутузова? — чуть ли не с ужасом переспросил удивленный Аракчеев.
Он хорошо помнил, что император не жалует Кутузова.
— Да, Кутузова!
— О Михаиле Ларионовиче мы все позабыли, — улыбнулся Кочубей. — Что ж, Кутузов — хорошо! Он человек достойный!
— Да, да, достойный! — поддержал Лопухин. [369]
— Его императорское величество ее будет доволен, — буркнул Аракчеев, кашляя в кулак.
— Погодите, Алексей Андреевич, однако же государь утвердил Михаилу Лариоиовича начальником ополчения! — вспомнил Вязмитинов.
— То ополчение, а то вся армия! — развел руками Аракчеев.
— Недавно пожаловал титул князя.
— И назначил членом Государственного совета, — прибавил Салтыков.
— Кутузову много лет, он стар, — уже не так твердо, но все еще пытался возражать Аракчеев.
— Нет, ему годов еще не много. Погодите-ка... — задумался Салтыков.
— Михайло Ларионович родился в сорок пятом, следовательно, ему шестьдесят шесть, — подсказал Кочубей.
— Да, человек в самом соку, — подтвердил Салтыков. — Шестьдесят шесть для главнокомандующего — это пустяки!
Сорокачетырехлетний Кочубей невольно улыбнулся.
— Вот кто будет наверняка недоволен нашим выбором, так это Наполеон, — сказал Балашов. — Он не может простить Кутузову его победы над турками у Рущука.
— Ну, значит, так и решили, господа? Избираем главнокомандующим всеми нашими армиями Михаилу Ларионовича Кутузова? — спросил Салтыков, обводя всех глазами.
— Избираем! Избираем! — поддержали Вязмитинов, Лопухин и Кочубей.
— Кутузова знают и войско и народ! Обе столицы выбрали его командующим ополчением, — прибавил Балашов, глядя на Аракчеева.
— А вы как, Алексей Андреевич? — обратился Салтыков к Аракчееву.
— Ну что ж, выберем Кутузова, — нехотя уступил Аракчеев.
Все облегченно вздохнули.
Русские вооруженные силы наконец-то получили единого командующего.
IV
На следующий день весь Петербург только и говорил о решении комитета избрать Михаила Илларионовича Кутузова главнокомандующим. [370] Все знали, что имя Кутузова было названо последним, что один Балашов осмелился сказать то, о чем говорила вся страна: только Кутузов может спасти Россию! Знали и нисколько не удивлялись тому, что «без лести преданный» Аракчеев попытался возражать против имени Кутузова.
Друзья Михаила Илларионовича радовались его избранию и хвалили комитет, а враги обливали грязью их обоих. Недруги чернили Кутузова. В их устах кутузовская тучность превращалась в «дряхлость», его осмотрительность — в «лень», а ум — в «хитрость».
Сам Михаил Илларионович услыхал новость об избрании, когда приехал утром в устроительный комитет Петербургского ополчения на очередное заседание по поводу снаряжения ратников.
Все члены комитета, генералы, бросились поздравлять Михаила Илларионовича.
— Благодарю вас, господа, за ваши добрые чувства ко мне, но поздравлять меня, право же, еще рано... — ответил, улыбаясь, Михаил Илларионович. — Будем лучше заниматься делом... Вчера мы решили, что вместо поясных сум на восемьдесят патронов мы делаем сумку через плечо на сорок патронов, не так ли? — переменил разговор Кутузов, садясь за стол.
Он не подал и виду, что новость взволновала его и была чрезвычайно приятна ему. Если кто-либо пытался заговорить об этом, Кутузов уклонялся от разговора.
Когда он вернулся к обеду домой, его встретила сияющая, довольная Екатерина Ильинишна: жена уже все знала.
— Вот видишь, Мишенька, правда торжествует! — сказала она, целуя мужа. — Народ тебя ценит и любит!
— Катенька, еще до поздравлений так далеко — жалует псарь, да и не жалует царь, Александр Павлович может не утвердить. Ты представляешь, как ему тяжело будет сделать это! Год назад он не хотел вверить мне одну небольшую армию, а здесь речь идет о четырех!
Михаил Илларионович знал, что говорил: император два дня колебался. В это время как раз пришло письмо от московского главнокомандующего Ростопчина, который писал, что Москва хочет, чтобы командовал Кутузов.
8 августа Александр наконец дал указ Сенату и рескрипт Кутузову о назначении его главнокомандующим над [371] всеми армиями и вызвал Кутузова к себе на Каменный остров.
Михаил Илларионович ехал на Каменный остров с чувством большого удовлетворения. В многолетней глухой неравной борьбе с царем он наконец-то вышел победителем.
По тому, как проворно выбежали к кутузовской карете придворные лакеи помочь выйти из нее князю Кутузову, как засуетились стоявшие у колоннады, а потом, когда Кутузов проходил мимо них, как застыли, вытянувшись в струнку, ординарцы, как навстречу ему торопливо вышел генерал-адъютант Кемеровский, Михаил Илларионович увидал, что его здесь очень ждали, хотя час был послеобеденный, неприемный.
Дежурным генерал-адъютантом в Каменноостровском дворце сегодня оказался преуспевающий красавец Комаровский, которого Екатерина Ильинишна считала самым элегантным из всех генерал-адъютантов императора. Комаровский очень сердечно, но в то же время почтительно (он впервые называл Михаила Илларионовича «ваша светлость») поздравил с высоким назначением.
— Благодарствую, Евграф Федорович, — ответил Кутузов. — Мне предостоит весьма трудное поприще. Я противу Наполеона почти не воевал. Скажите же мне, голубчик, кто находится в штабе Барклая? Я ничего не знаю.
— Начальником штаба — Алексей Петрович Ермолов, обер-квартирмейстером — барон Толь.
— С Алексеем Петровичем я хорошо знаком. И Толю рад. Он выпущен из Первого кадетского корпуса. Он учился у меня. Способный юноша.
Комаровский, извинившись, что оставляет Михаила Илларионовича одного, пошел доложить о нем императору.
Михаил Илларионович не стал садиться: сядешь на минутку, а потом трудно подняться.
Комаровский тотчас же вернулся.
— Государь ждет вас: пожалуйста, ваша светлость! — сказал он.
Кутузов со шляпой в левой руке прошел бочком в следующую комнату. Это была приемная перед кабинетом царя. Она вся утопала в цветах.
Лакей с поклоном открыл перед ним большую дверь красного дерева с медными перекрещенными римскими мечами на филенках. [372]
Михаил Илларионович вошел в большой, залитый вечерним солнцем кабинет. Александр Павлович стоял в дальнем углу кабинета за письменным столом. Кутузов подошел на три шага к столу, поклонился и стал ждать, что скажет царь.
Посмотреть на это красивое, женственно мягкое, пухлое лицо императора, можно подумать, что пред вами действительно ангел. Но как внешность не соответствовала внутренней сущности этого человека!
— Я нашел нужным поставить над всеми действующими армиями и ополчением единого главнокомандующего. Комитет, мною назначенный, избрал на этот пост вас, Михайло Ларионович. Я уже известил о моей воле всех командующих. Поезжайте немедля к армии. Я бы хотел, чтобы вы использовали опыт и знания генерала Беннигсена.
Император говорил. Румянец покрывал его щеки — разговор был ему неприятен, — но Александр прекрасно владел собой. Он как будто смотрел на Кутузова, однако Михаил Илларионович не мог не заметить: глаза царя не хотели встречаться с глазами Кутузова. Александр норовил смотреть только на правый, незрячий глаз Кутузова.
Император кончил и обернулся к окну, выставив вперед одно ухо, — собирался слушать ответные слова Кутузова.
Александр увильнул, прямо не сказал, что назначает Кутузова главнокомандующим. Он подчеркнул: комитет избрал Кутузова. А для конца, для завершения, Александр приберег все-таки горькую пилюлю: он приставил к Кутузову своего любимца Беннигсена. До сих пор Беннигсен интриговал против Барклая, а теперь, разумеется, будет строить козни против Кутузова.
«Погоди ж, я не останусь у тебя в долгу» — подумал Михаил Илларионович и спокойно ответил:
— Ваше императорское величество, у меня нет слов всеподданнейше выразить вам глубочайшую благодарность за то высокое доверие, которое вы всегда оказывали и оказываете в настоящий момент мне. Я не пощажу своей жизни, чтобы доказать свою сыновью преданность родине и вашему величеству, всемилостивейший государь.
Император молча наклонил голову: аудиенция окончена. [373]
Это была только вынужденная, пустая формальность, а не разговор царя с главнокомандующим всеми вооруженными силами в грозную минуту.
Кутузов низко поклонился и пошел к выходу.
Александр медленно шел вслед за ним, делая вид, будто провожает гостя.
Кутузов уже подошел к двери, как вспомнил: «А на какие же средства я поеду? Дома одни долги...»
Он повернулся к императору. Александр стоял в двух шагах от него и уже смотрел во все глаза на Кутузова.
— Ваше императорское величество... От волнения, от беспредельного ко мне вашего благорасположения запамятовал... Осмелюсь просить ваше императорское величество о назначении мне денег на дорогу...
— Ах, денег? — переспросил император. Видно было, что у Александра гора свалилась с плеч — он ждал чего-то более неприятного. — Я жалую вам десять тысяч рублей.
— Премного благодарен, ваше императорское величество, — еще раз поклонился Кутузов и вышел из кабинета.
Улыбающийся Кемеровский ждал в дежурной комнате.
— Ну, все в порядке? — спросил он так, чтобы только спросить. Иначе быть уже не могло: через руки Комаровского еще утром прошли рескрипты царя всем командующим армиями о назначении Кутузова.
— Да, дело решено: я — главнокомандующий, — скромно ответил Михаил Илларионович и, простившись, уехал домой.
Император не мог никак примириться с назначением Кутузова главнокомандующим: он ненавидел Кутузова, не верил в его полководческие таланты. Александр хотел, чтобы все знали, что он назначил Кутузова против своего желания. Он решил сказать обо всем Кемеровскому: уже завтра весь Петербург будет знать об этом, а дня через три узнает и Москва.
Александр вошел в дежурную комнату и сказал Комаровскому:
— Я назначил Кутузова потому, что публика хотела его. Что касается меня, то я умываю руки!
Эту же мысль он повторил в письме, которое час спустя написал своей любимой сестре Екатерине Павловне:
«Я нашел, что настроение здесь хуже, чем в Москве и провинции: сильное озобление против военного министра, [374] который, нужно сознаться, сам тому способствует своим нерешительным образом действий и беспорядочностью, с которой ведет свое дело. Ссора с Багратионом до того усилилась и разрослась, что я был вынужден, изложив все обстоятельства небольшому, нарочно собранному мной для этой цели комитету, назначить главнокомандующего всеми армиями; взвесив все основательно, остановились на Кутузове, как на старейшем... Вообще Кутузов пользуется большой любовью у широких кругов населения здесь и в Москве».
Болезненно самолюбивый, дороживший именем полководца, каким он никогда не был, Александр постарался заранее предупредить всех: он не хотел, но вынужден назначить Кутузова, и во всем том, что произойдет вследствие этого назначения, он, император Александр, будет совершенно неповинен!
V
Михаил Илларионович решил за пятницу и субботу подготовиться к отъезду, с тем, чтобы утром в воскресенье 11 августа тронуться в путь-дорогу.
В пятницу он сдавал дела но командованию Нарвским укрепленным районом и петербургскому ополчению. За этим занятием пролетел весь день. Михаил Илларионович освободился только в семь часов пополудни. Он еще не обедал, и можно было бы, кажется, ехать домой и отдыхать после трудов праведных, но с новым назначением, как бывало у Михаила Илларионовича всегда, проснулась энергия, которая так поразила на Дунае более молодых генералов вроде Ланжерона.
Кутузов уже думал о русской армии вообще, об отпоре Наполеону.
Возвращаясь из Новой Голландии домой, он по дороге заехал в военное министерство расспросить Горчакова о резервах.
Михаил Илларионович не знал точной численности ни своей армии, ни армии Наполеона, но понимал, что силы Наполеона, собравшего войска из всей Европы, в несколько раз больше русских. Кутузов хотел знать, на какое прибавление он может в ближайшее время рассчитывать. [375]
В России был проведен рекрутский набор, в шестнадцати губерниях собралось народное ополчение, какие-то регулярные части оставались внутри страны. Михаил Илларионович думал, что военное министерство располагает этими цифрами, знает, в каком состоянии находятся формирующиеся полки.
Приехав в министерство, Михаил Илларионович не застал Горчакова. Молодой князь больше щадил свой покой и здоровье, чем Кутузов: он два часа тому назад уехал домой.
Кутузов в той же приемной, где висела большая карта Европы, у которой в первые дни войны велись горячие споры, написал своим малоразборчивым почерком записку князю Горчакову, прося сообщить нужные данные.
С субботы 10 августа кабинет Кутузова превратился в штаб-квартиру. Михаил Илларионович взял себе в помощники своих привычных, милых полковников: Павла Андреевича Резвого, Паисия Сергеевича Кайсарова и мужа недавно вышедшей замуж дочери Кати князя Николая Дмитриевича Кудашева. Они все служили у Кутузова в петербургском ополчении.
Горчаков откомандировал в распоряжение главнокомандующего двух фельдъегерей.
Михаил Илларионович прежде всего отправил новгородскому, тверскому и смоленскому губернаторам предписание заготовить с 11 августа на станциях по сорок пять лошадей для него и свиты. Затем занялся самым важным вопросом — резервами для армии.
Горчаков прислал сведения. Выяснилось, что само военное министерство не располагает проверенными и точными данными.
Генерал Милорадович формировал у Калуги из рекрутов последнего набора особый корпус. Предполагалось, что это составит пятьдесят пять батальонов пехоты, двадцать шесть эскадронов кавалерии и четырнадцать артиллерийских рот. Князь Лобанов-Ростовский вел к Туле две дивизии, созданные на Украине. Ростопчин хвалился московским ополчением.
Все это пышно именовалось «второй стеной» и должно было дать от ста до ста двадцати тысяч человек.
— Если бы хоть сто тысяч, тогда нам никакой антихрист не страшен! — сказал Резвой.
— Все это лишь на бумаге, — покривился Кутузов. [376]
— И потом все это — рекруты от матушки-сохи, не обученные, не привычные ни к ружью, ни к сабле, — заметил Кайсаров.
— А также слабо вооруженные, — прибавил Кудашев.
— Одним словом, пишите к Алексею Ивановичу, чтобы немедля прислал еще трех фельдъегерей. Пошлем предписание Милорадовичу — пусть докладывает мне обо всем в Смоленск, а Ростопчин — чтоб усилил Милорадовича московским ополчением, — приказал Кутузов.
Целый день пролетел в распоряжениях и сборах к отъезду в армию.
В воскресенье 11 августа, с самого раннего утра, у дома Кутузова стал собираться народ. Сюда, на Воскресенскую набережную, со всего города шли чиновники, купцы, ремесленники, крестьяне, мужчины и женщины. В толпе сновали любопытные, всезнающие мальчишки.
Весь Петербург прослышал о том, что сегодня отбывает на войну избранник народа, князь Михайло Илларионович Кутузов, кому вверено главное руководство всеми армиями. Петербург шел провожать маститого полководца, которого он знал и любил.
На набережной уже дожидались, звеня бубенцами, десять лучших ямских троек для Кутузова, его свиты, канцелярии, фельдъегерей, кухни и прислуги. К дому то и дело подъезжали коляски и дрожки — родственники и друзья съезжались провожать Михаила Илларионовича.
Толпа на набережной все густела. Народ стоял уже от дома Кутузова до Летнего сада. Полицейский офицер с несколькими нижними чинами безуспешно пытался установить порядок.
В доме у Кутузовых в этУ ночь почти не спали. Далеко за полночь в кабинете Михаила Илларионовича полковники по его указаниям еще писали разные бумаги и рассылали во все концы России фельдъегерей. Потом, утомившись, прилегли тут же в кабинете по-походному — кто на диване, кто в креслах — отдохнуть до зари.
А утром в доме проснулись чем свет.
Раньше всех встала Екатерина Ильинишна — собирать мужа в путь-дорогу. Вчера целый день на кухне пекли и жарили. Нужно посмотреть, как все уложено, не забыли ли чего. Сколько раз за тридцать четыре года совместной жизни с Михаилом Илларионовичем приходилось ей заниматься этим малоприятным делом — провожать мужа на войну! [377]
Екатерине Ильинишне помогала дочь Катя, которая впервые провожала в такую невеселую дорогу вместе с папенькой и своего молодого мужа. По дому бегала, стуча каблучками, проворная Марина и топал уже одетый во все солдатское медлительный Ничипор.
Михаилу Илларионовичу сегодня тоже было не до сна. Он встал вскоре после жены. Умылся, оделся и все или смотрел на карту, что-то прикидывая карандашиком, или ходил из угла в угол в тяжелом раздумье. Михаил Илларионович был скрытен. Он не любил никому говорить до поры до времени о своих замыслах, расчетах и планах. Только отдавал короткие приказания невыспавшимся полковникам.
Потом Ничипор усадил барина бриться. А после бритья обе Катеньки — жена и дочь — позвали всех в столовую завтракать. Еда не шла на ум, но пришлось сесть за стол.
В доме стоял дым коромыслом. В каждой комнате толклись люди — родственники и друзья провожали Михаила Илларионовича.
И вот раздался первый удар колокола: звонили к обедне.
Пора вставать из-за стола. Надо еще отслужить молебен в Казанском соборе и — в путь: дело не ждет, враг уже стучится в смоленские ворота.
Еще раз последние сборы, последняя проверка.
— Бумаги, карты, деньги взяли? — спросил Кутузов у озабоченных полковников.
— Взяли, Михаил Илларионович.
— Ну, тогда по русскому обычаю присядем-ка на дорожку!
Уезжающие, домашние и гости сели где попало. Ничипор сел на скамейку, которую всегда возил с собой для Михаила Илларионовича.
На минуту все в кабинете затихло. Только слышалось, как тихонько плакала, сморкаясь в платочек, бедная Катенька, впервые расстававшаяся с мужем.
Екатерина Ильинишна держалась молодцом.
— Ну, с богом! — поднялся Кутузов.
Все засуетились, затараторили, зашумели. Ничипор и лакеи понесли укладывать на тройки последнюю поклажу.
Толпа на набережной загудела, заволновалась:
— Уже! Идет!
Все взоры устремились на парадную дверь дома. [378] И вот из нее на крыльцо вышел в скромном мундирном сюртуке без погон, в белой бескозырке с красным околышем князь Михаил Илларионович Кутузов.
Все мужчины, стоявшие на набережной, обнажили головы перед прославленным, убеленным сединами русским полководцем.
Первая коляска, в которую сели Михаил Илларионович с женой и дочь Катя с мужем, полковником князем Кудашевым, медленно тронулась с места. За ней постепенно двинулись остальные.
Ехать приходилось только шагом: так было много народу на Дворцовой набережной.
Люди жались к самой коляске, старались подойти к ней поближе, чтобы увидеть знаменитого полководца, пожелать ему счастливой дороги, успеха в неравной борьбе с врагом. Мужчины махали шляпами, шапками, картузами, женщины — платочками и шарфами. В коляску совали и бросали букеты цветов, кричали:
— Спаси нас, Михайло Ларивонович!
— Счастливый путь!
— Храни тебя господь!
— Гони проклятущих немцев из штаба!
— Батюшка, побей супостата!
— Ты одна наша надёжа!
— Не допусти погибели России!
— Оборони нас!
Михаил Илларионович в ответ только махал бескозыркой — слов не было...
Царь еще два дня назад поторопился уехать в Швецию. Царь не хотел провожать Кутузова.
Кутузова провожал народ.