«Из стаи славной»
«Чугун кагульский, ты священ!»
I
Россия не хотела войны, но турки навязали ее. Европейские покровители турок уговорили Оттоманскую Порту напасть на русских. Они боялись того, что силы России растут с каждым днем и что с каждым днем растет ее влияние в Европе.
Европейские враги России думали ослабить ее. Они убедили турок, что с такой армией, как турецкая, можно завоевать весь мир.
И война началась.
Русско-турецкая граница проходила по открытым причерноморским степям, удобным для нападения.
В первые же месяцы войны, осенью 1768 года, подвластные Турции крымские татары попробовали сделать набег на Украину, как делали они это сотни лет подряд.
Русские отбросили их, нанеся татарам большой урон.
Это был последний набег крымских татар на Россию.
1769 год прошел в незначительных военных операциях.
А летом следующего, 1770 года генерал Румянцев разбил турок и крымских татар в Молдавии у Рябой Могилы и [5] на реке Ларге, несмотря на то что враг имел большое численное превосходство. Разбитые 7 июля у Ларги турки и татары бежали в беспорядке.
Легкая кавалерия и егеря, всегда шедшие впереди армии, неутомимо преследовали турок уже шестой день.
Июльское солнце стояло над головой. На небе ни облачка. Давили полуденная духота и дорожная пыль. Укрыться бы хоть на часок под чахлыми кустиками, да некогда: тотчас же после Ларги командующий армией Румянцев приказал авангарду генерала Боура узнать, куда враг «ретираду держит».
И вот авангард поспешал из последних сил.
Измученная кавалерия вперемешку с егерями растянулась по всей дороге до самого горизонта. Кони едва тащились. В русской кавалерии лошади были рослые, требовавшие хороших кормов. А какой корм в выжженной солнцем степи?
Егеря не отставали от карабинеров: недаром в егеря Румянцев велел отобрать расторопных, проверенных и ловких людей. Они шли, по своему обыкновению, налегке: ни тяжелых гренадерских сум, ни палаток, ни шпаг. Одно винтовальное тульское ружье со штыком. А за плечами полупустой шнабзак — вещевой мешок.
— Сторонись, кавалерия: пятки отдавим! — шутил молодой егерь, поравнявшись с усталыми конниками.
— Катись, катыш! — беззлобно отвечал карабинер.
— Ишь, чуть от земли виден, а туда же! — откликнулся другой, глядя на опережавших их пехотинцев: в егеря брали малорослых.
Егеря не остались в долгу.
— Егерь ростом невелик: мал, да дорог золотник! — ответил словами песни один.
— Гляди, экой великан выискался! Взгромоздился на бедную скотинку и доволен!
— Слезь с коня, и ты больше нашего ростом не выйдешь! — отбивались другие.
— Нет, брат, — не сдавался карабинер. — Я — два аршина восемь вершков. А у вас, егерей, больше пяти вершков не положено. Видел я, как в прошедшую пруцкую кампанию генерал Румянцев впервые заводил энту вашу блошиную команду!..
И отчего вы, карабинеры, так уморились? — поддевал егерь. — Ведь Петра Александрович почти на два пуда [6] уменьшил вашу снасть. А что делали бы вы, если бы на вас кирасы да колеты еще остались?
— А ты разве столько несешь, сколь мушкатер? — огрызнулся карабинер. — Ни шпаги у тебя, ни гренадерской сумы. Не в снаряжении дело. Первое дело — конь. Сам знаешь, он животная нежная, не как человек. Он такую воду, как мы с тобой пьем, и в рот не возьмет! Опять же еда. Нехотя притомишься тут...
— И то верно! — согласились егеря.
— И куда же вы, егеря, так прытко?
— За туркой!
— Не поймаешь: турок хорошо пятки салом смазал. Который день его ни слуху ни духу!
— Ан поймаем!
— Ну, бегите, ловите! Вам — пешки мало замешки, а нам — коня седлай, амуницию надевай! — отшучивался карабинер.
Егеря один за другим обгоняли еле тащившихся карабинеров. Навстречу им из-за пригорка выехал казак. Загорелый, черный от пыли, одни зубы белые. Широкая русая борода, а глаза молодые, двадцатилетние.
— Что, станишник, назад ударился?
— Чего испугался? — спрашивали егеря.
— А знатная у тебя, казачок, грудка русая! Чай, тепло? — шутили безбородые егеря, намекая на пышную казачью бороду.
— Благодарение господу. Не жалуюсь! — ответил казак. — А где ваш полковник, ребята? — серьезным тоном спросил он.
— У нас не полк, а батальон! У нас не полковник, а капитан.
— Ну, давай капитана!
— А тебе зачем?
— Егеря — рады случаю — остановились, окружив казака.
Надо: тьма-тьмущая турки валит, — махнул куда-то в сторону нагайкой казак. — И конница, и пехота, и пушки, над землей такой гул да трескотня, как на току.
— Дошли, братцы!
— Не убег! — зашумели егеря.
— Вон капитан! — указали казаку.
Сзади, в гуще егерей, ехали два офицера. Один — лет тридцати пяти, осповатый, с какой-то презрительно сощуренной физиономией. Похоже было, что офицер вот-вот [7] чихнет. Другой — лет на десять моложе, миловидный, румяный, быстрый, как и надо быть егерскому командиру.
— Тот, рябой? — переспросил потише казак, мягко нагибаясь с седла к егерям.
— Да нет, другой, что помоложе, русский!
— Ай не видишь: кареглазый — наш, русский, а тот высокий — его помощник француз, капитан Анеужели.
— Это что, евоная прозвища такая — Анеужели? — улыбнулся казак.
— Да, фамилия.
— А нашего, русского капитана как звать-то?
— Михайло Кутузов.
Казак тронул коня и поехал навстречу офицерам.
— С чем, борода? — окликнул казака кареглазый офицер.
Турок отыскался, ваше благородие.
— Где? — оживился Кутузов.
— Недалече. Верстов с пятнадцать.
— Чудесно. И много их там?
— Без счету, ваше благородие.
— Наконец-то! Что ж, придется поехать полюбопытствовать, не так ли? — обратился к капитану Анжели Кутузов.
Анжели только поморщился:
— А зачем? Ведь казак видел?
— Точно так, ваше благородие, видал!
— Как зачем? Рекогносцировать. Петр Александрович всегда так учит: обозреть самому! Он Леонтий Иосифович Раковский самовидцу больше доверяет!»
— В Европе так никто не делает!
— В Европе у вас многого не делают. У вас и ночью не воюют, а вот Петр Александрович — воюет, и с успехом!
— Поезжайте один, Михайло Илларионович, а я останусь: невмоготу, жара...
— Труса празднуете, Франц Карлович, а зря: опасности-то никакой! — насмешливо улыбаясь, посмотрел на Анжели Кутузов. — Поедем, братец!
Он кивнул казаку и пришпорил коня.
— Капитан Анжели вспыхнул — так о нем при солдатах! Молокосос! Мальчишка! Но ничего не сказал, а, отъехав в сторону с дороги, стал слезать с коня. Проходившие егеря смеялись втихомолку:
— Не в бровь, а в глаз: энтот Анеужели и впрямь трус! [8]
— Трус, да еще каких мало. Даве, в бою, все возле обоза только и спасался!
— А гляди, наш Михайло: даром, что молодой, а остер!
— Да, брат, и сметлив!
II
Небольшая молдаванская деревня Гречени — полтора десятка мазанок, разбросанных как попало по степи, — нежданно-негаданно оказалась в центре расположения русской армии.
Сначала до деревни доносились пушечные раскаты, и жители с ужасом ждали, что на Гречени налетят турки и предадут все огню и мечу. Потом все стихло, словно нигде не было никакой войны.
И вдруг однажды на рассвете появились русские войска.
Вся степь пришла в движение. Пушки, кони, люди, повозки охватили Гречени со всех сторон. Вокруг нее стала лагерем армия генерала Румянцева. Белые палатки, усеявшие степь, напоминали издали стадо гусей, слетевшихся на пастьбу.
Тихая, затерявшаяся в степи деревенька ожила. Ее мазанки заполнились генералами и офицерами. Хозяева уступали гостям чистую прохладную горницу: сами они все равно никогда не жили в ней. А солдаты уж устраивались кто как умел: в будяке и чертополохе, пожелтевшем на солнце, во дворе, у громадной — чуть поменьше хаты — плетеной кошелки, куда молдаване ссыпали початки кукурузы, или под одиноко стоящей каруцей, выискивая хоть какое-нибудь подобие тени. И обсуждали новую стоянку:
— Это называется у них — двор: ни сарая, ни гумна!
— Телега ихняя — каруца — и та вон жарится на солнцепеке.
— А молдаванину что? Он все равно колес никогда не мажет!
— И хоть бы деревцо! Солнце встанет — опять деваться некуда.
— А все-таки дома у них ладные, чистые. Вишь, окна и двери как размалеваны...
— Да что толку-то в чистоте, коли в избе настоящей русской печи нет. Один очаг в сенях.
— Нет, это хорошо, что варят в сенях: в избе чище! [9]
— Чисто-то чисто, да красного угла у них нет...
— И спят где попало. Войлок по всей избе таскают. То ли дело у нас: печь.
— Ты все о холоде позабыть не можешь. Тут, брат, морозы поменьше, чем у тебя в Архангельске...
— Слышь, а как эта деревенька прозывается?
— Гречани.
— Выходит: «Гоп, мои гречаники»?
— Да. Наш Петра Александрович не зря подобрал такую — Гречаники: он любит все украинское, вырос на Украине!
— А знаешь, бабы тут схожи на украинок, ражие.
— Э, далеко куцему до зайца! — отозвался украинец. — Наша Одарка чи Пидорка як буря по хате носится, и кричит, и сокочет. А эта чуть ворушается и только одно зияет: «Нушти русешти».
— Верно, народ здесь тихий.
А кое-кто раздумывал о другом:
— Сказывают, турок отселе недалече.
— Эх, рогаток нет. Обставились бы ими — все надежнее от турка! — говорил старик гренадер, который еще никак не мог привыкнуть к тому, что генерал Румянцев уничтожил все рогатки. Раньше и на постое, и в бою пехота ограждалась ими от налетов турецкой конницы.
— Зря жалеешь, дядя! — возразил гренадер помоложе. — Петр Александрович верно сказал: рогатки — трусу заграда, храброму помеха!
— Пропади они пропадом эти рогатки! — поддержал другой. — Ты их не перетаскивал в бою, так тебе можно хвалить. А как мы вшестером из нашего взводу таскали их, так не сладко было. Басурман только и глядит, как бы перво-наперво срубить переносчиков. А у нас руки рогаткой заняты и за оружие не взяться!
— Сказано: надейтеся не на рогатку, а на штык!
— Без них и обозу легше!
— Теперь обозу и так легко, — ворчал старик. — Провиант на исходе. Пустые мешки возят...
— Не пропадем: у молдаванина кукуруза есть.
— Привезут! На целый месяц привезут. Провиант идет! Обоз не поспевает за нами: ведь только намедни он через Прут перешел.
Армия Румянцева действительно находилась в довольно трудном положении: провианта при себе было только [10] до 21 июля, а впереди и сзади стоял численно превосходящий противник.
Если бы действовать по европейским правилам, то надо было бы торопиться назад, навстречу обозу. А Румянцев, подойдя к Греченям, остановился: он ждал, когда подойдут обозы, которые отстали на шестьдесят верст.
При Ларге Румянцев воспользовался тем, что визирь еще не переправился с главными силами через Дунай, и ударил на крымского хана Каплан-Гирея, который командовал соединенными турецко-татарскими силами.
А теперь Румянцев принужден был выжидать. Он стоял, зная, что визирь тем временем переправится и соберет все силы, но не боялся этого, надеясь на свои войска.
На второй день стоянки у Гречени в полдень с юга донеслись пушечные выстрелы.
В бою турки обычно палили торопливо, без толку, а тут стреляли размеренно и не спеша.
Было похоже на салют.
Румянцев понял: радуются, что наконец пришел с главными силами сам визирь Халил-бей.
Русская разведка подтвердила это: Халил-бей переправился через Дунай у Исакчи. Туркам в конце концов удалось навести мосты: в этом году река разлилась так широко, что старики не помнили такого половодья.
Визирь с громадными силами в сто пятьдесят тысяч человек при ста сорока орудиях надвигался с фронта, а сто тысяч татар все время норовили напасть с тыла на армию Румянцева, в которой насчитывалось не более двадцати пяти тысяч человек при ста восемнадцати орудиях.
Казаки в тот же день донесли: визирь остановился у деревни Вулканешти, до которой от Гречени былд восемь верст.
— Если Халил-бей раскинет у Вулканешти хоть одну палатку, я атакую его немедленно! — сказал своим генералам Румянцев.
Генералы знали, что Румянцев не побоится сделать это. Они запомнили, как на военном совете перед Ларгой командующий сказал: «Слава и достоинство воинства российского не терпят, чтобы видеть неприятеля и не наступать на него!»
Но генералы знали также, что Петр Александрович вместе с тем очень осмотрителен и осторожен.
На следующий день, утром 20 июля, у Гречени уже появились турецкие конные разведчики. Они кружили на своих [11] резвых скакунах, подлетали к самым передовым постам, джигитуя, что-то крича и стреляя на всем скаку.
Карабинеры и кирасиры не рисковали выступать против них на своих тяжелых лошадях, пригодных больше для парада, чем для боя. Но казаки Иловайского сразу кинулись в стычку — пятерых спагов{1} зарубили, а остальных прогнали за Траянов вал.
Румянцов приказал казакам захватить «языка».
Через час к русскому лагерю снова примчались назойливые, как оводы, наглые спаги. Их было около двух десятков. Один из турок, в малиновой чалме, был с зеленым значком на пике.
Казаки тотчас же кинулись на спагов.
— Берите живьем этого, со значком! — крикнул своим донцам урядник.
Казаки старались как-либо отбить в сторону турка, возившего значок. Они наскакивали, но спаг отмахивался значком. Пугливые казачьи кони каждый раз шарахались в сторону, и турок ускользал из рук.
— Вот я сейчас его, сучьего сына! — обозлился урядник.
Он изловчился и выстрелил из пистолета в коня всадника.
Турецкий конь рухнул на передние ноги, а спаг перелетел через голову и шлепнулся, как мешок. Казаки в один миг скрутили его.
На выручку своего бросились остальные турки, но девятерых из них казаки уложили, а около десятка спагов успели ускакать. Пленного спага повели к командующему армией.
III
Пленный, поджав под себя ноги, невозмутимо сидел перед мазанкой, в которой помещался командующий русской армией. Турок уставился в землю, не обращая внимания ни на часовых, застывших у дверей мазанки, ни на входивших в нее и выходивших офицеров.
Двое карабинеров с палашами наголо стояли возле спага, изнывая от жары. Карабинеры с удивлением смотрели на турка: как может он сидеть в этакой чалме, окутавшей всю голову, когда в треуголке, которая прикрывает одно темя, и то невтерпеж?
Черноглазые молдаванские ребятишки выглядывали угла, терпеливо ожидая, что же будет дальше. За эти дни они уже привыкли к русским и смело шныряли по лагерю.
Переводчик, низенький, тучный армянин, старался как-либо укрыться в тень камышовой крыши мазанки и все поглядывал на дверь: скоро ли выйдет командующий?
Наконец послышались голоса и шаги. Из мазанки не торопясь вышел высокий, величественный Петр Александрович Румянцев. За ним шли генералы Боур, Племянников, Олиц, Репнин и инженер-генерал Илларион Кутузов.
Переводчик подбежал к пленному, что-то быстро сказал ему и слегка ткнул турка в бок носком сапога. Турок лениво поднял голову, нехотя поднялся на ноги и вдруг, заливаясь краской, быстро залопотал. Он запальчиво выпалил несколько фраз, среди которых мелькнуло слово «Румянчув», и так же неожиданно смолк.
— Чего он хочет? — сурово спросил Румянцов.
Армянин перевел:
— Русские только надеются на свои пушки, против которых, конечно, никто не может устоять: они разят, как молнии! Но пусть русские не стреляют. Пусть Румянцов прикажет, чтобы его солдаты вышли как храбрые воины — с одним мечом в руках. И тогда он увидит, могут ли неверные противостоять мусульманам!
— Кипи, кипи, збанок, доки вухо не вырвется! — усмехнулся командующий, взглянув на генералов.
Турок исподлобья смотрел на него.
— Где визирь? — строго спросил Румянцов.
— В Вулканештах.
— Как расположен лагерь?
— В долине, на левом берегу реки, где она впадает в озеро Кагул.
— Войска много?
— Без числа.
— Сколько пушек?
— Как дней в году!
— Ну, положим, не столько! — ответил Румянцов. — А какого калибра? Больше, чем были при Ларге?
— Больше. У нас есть пушки «балгемес». Их каждую везут сорок буйволов.
— А что такое «балгемес»?
— «Балгемес» по-турецки значит: «не едят меду», — ответил переводчик. [13]
Румянцев усмехнулся:
— Да, это известно: от любой пушки врагу сладости мало. А обозы-то богатые?
— Обозы богатые. Но русским не видать их как своих ушей! Вас мало. Вы будете раздавлены, как козявки! — убежденно твердил пленный.
— Когда же Халил-бей собирается нас раздавить?
— Завтра после намаза: завтра счастливый день.
— А где татары?
— За озером Ялпух.
— Почему они не вместе с турками?
— Татары осрамились при Ларге. Мы больше не хотим выступать вместе с ними.
— Так вам и поверили! — сказал Румянцов. — Янычары роют окопы? — спросил он, зная, что турецкая пехота предпочитает драться за укрытием.
— Роют.
— Значит, все готово к бою?
— Готовятся. Визирь подарил пашам по шубе. Паши поклялись, что, не разбив русских, не уйдут!
— Так, так. Завтра пашам и без шуб станет жарко!
Турок снова заговорил о чем-то очень горячо.
Армянин перевел:
— Турок хвалится, что перед их знаменем пророка не устоит никто: санджак-шериф — кипарис побед; зеленое знамя калифов! Чуть на него взглянет неверный, сразу же ослепнет!
— Ну, уж понес чепуху! — досадливо махнул рукой командующий. — Довольно. Все ясно. Уведите его!
И Румянцов пошел назад в мазанку.
«Медлить нельзя, надо упредить Халил-бея, — думал он. — Татары раньше завтрашнего полудня не поспеют к нему на помощь!»
В маленькой молдаванской хате командующий казался еще более высоким и мощным. У окна на столе лежала карта. Румянцов нагнулся над ней.
Генералы почтительно стояли поодаль.
Румянцов смотрел на карту и думал:
«Визирь уверен в победе. Он даже не позаботился выбрать лучшую позицию — стал не на высотах, а в долине. Ему удобно перебрасывать свою конницу по долинам. Он убежден в том, что ему не придется отступать. Надо воспользоваться оплошностью врага. Наступать немедленно!» [14]
А генералы в это время раздумывали: что предпримет командующий в таком трудном положении? Отступать в виду превосходящего в десять раз противника уже опасно, но и наступать с двадцатью пятью тысячами против двухсот пятидесяти не шутка! В случае неудачи армия Румянцева оказалась бы запертой в узком пространстве между двух рек и больших озер.
Румянцов повернулся к начальникам дивизий.
— По моему простому рассуждению, — начал он своим любимым присловьем, — надо выступать сегодня в час пополуночи. Ударим, пока визирь не догадался переменить позицию. Вот смотрите, господа!
Генералы подошли к столу.
— Генералу Боуру идти по высотам к левому флангу турок. Племянникову и Олицу — туда же. Остальным — отвлекать неприятеля.
Многословия Петр Александрович не любил. Замысел командующего был ясен: Румянцов намеревается ударить всеми силами в одно место. В бой идти пятью каре. Бой начать ночью!
Все по-своему, не так, как учит Европа. Все по-русски!
IV
Войска, построенные в пять колонн, ждали сигнала к выступлению. Сегодня командующий приказал бить вечернюю зорю на два часа раньше, чтобы люди успели выспаться. И хотя была ночь, но в колоннах никто не клевал носом.
Полки стояли «вольно».
— Курить и говорить — на месте! Чтоб на марше ни огонька, ни звука! — таков был приказ.
Курили, переминаясь с ноги на ногу, думали, перешептывались:
— Знатно. Это, братцы, что впереди — Траянов вал: турок не видит, что ему готовится!
— Басурман спит спокойно.
— Чего ему бояться! Нас против него — горсточка!
— А хорошо это придумал Петр Александрович — выступать ночью: не жарко и враг нас не ждет.
Генерал Боур с остальными офицерами — графом Воронцовым, князем Меншиковым и Михайлой Кутузовым — стоял между егерями, разговаривая. Вестовые держали командирских лошадей. [15]
К Боуру подошел капитан Анжели. Француз шел скорчившись и держась одной рукой за живот.
— Что с вами, капитан? — участливо спросил Боур.
— Живот схватило, ваше превосходительство. Как ножами режет, — хмуро ответил Анжели.
— А что вы ели? Лапти дульче?
— Ел эту проклятую молдаванскую маринованную тыкву с чесноком. Теперь ни стоять, ни сидеть...
— Подите ко мне в хату. Полежите. Выпейте водки или хотя бы здешней ракии. Авось пройдет. Вы нас успеете догнать!
Анжели только стонал.
— И надо же, перед самым боем схватило, — посочувствовал Воронцов.
— Да, да, — натужно сказал Анжели и, все так же скрючившись, пошел по направлению к Греченям.
— Медвежья болезнь приключилась! — вполголоса сказал вслед ему Кутузов.
Двадцатичетырехлетний подполковник Меншиков не выдержал, фыркнул. Первая шеренга егерей слышала весь разговор и оживленно перешептывалась:
— Анеужели тягу дал!
— И как ему не стыдно?
— А зачем барину-то голову класть за чужое отечество?
— Тогда не лезь в нашу армию! Сиди у себя дома на печке!
— Да, назвался груздем, полезай в кузов!
Сзади послышался конский топот и какие-то голоса.
— Кто там шумит? — встрепенулся Боур, взглянув назад, где стояли его двенадцать эскадронов карабинеров и гусар.
В полутьме летней ночи вырисовывалась приближающаяся группа всадников. Еще минута — и все сразу узнали высокого румянцовского жеребца Цербера, которого солдаты звали по-своему, понятнее, — Цебер. На Цербере возвышалась представительная фигура командующего. За ним трусили три адъютанта: Румянцев не любил пышной свиты.
— Са-ам!
— Петра Александрович! — заговорили егеря, к которым подъезжал он.
Боур и командиры батальонов поспешно сели на коней.
— Не робеть, ребята! — не спеша, раздельно и четко говорил командующий. — Вспомним Ларгу! Вспомним Рябую [16] Могилу! Была могила турку и впредь будет! Мы победим! Молодцами, егеря!
Вот тут-то егерям задача. В другое время они единодушно гаркнули бы: «Рады стараться!..» Но ведь сейчас громко говорить не велено. И задние полки тоже ведь молчат!
И по егерским рядам только пронесся одобрительный гул, — мол, не выдадим!
Чувствовалось, что солдаты поддерживают своего командира.
Румянцев поравнялся с Кутузовым.
— А-а, Михайло Ларионович! — улыбнулся он.
Кутузов молча снял треуголку, приветствуя командующего. «Всех всегда помнит. Удивительная память. Офицеров — даже по именам и отчествам, а многих солдат — по фамилии».
Румянцев заставлял офицеров знать своих солдат по имени, ближе знакомиться с ними.
Командующий армией поехал дальше, к артиллеристам, шедшим в голове колонны. Боур присоединился к Румянцеву. Воронцов и Меншиков поспешили назад к своим батальонам.
Михаил Илларионович всегда с интересом смотрел на командующего. Когда он приехал в армию из Санкт-Петербурга и представлялся Румянцеву, командующий сказал его отцу, Иллариону Матвеевичу Кутузову, который присутствовал при этом: «Подобного Михайле наукою я в сем чине еще не встречал!»
Кутузов запомнил, как отец рассказывал, что Фридрих II Прусский в Семилетнюю войну предупреждал своих генералов: «Остерегайтесь этого дьявола Румянцева, остальные генералы союзников не опасны!» И всегда помнил, что Петр Александрович Румянцев — родной, хотя и внебрачный, сын Петра Великого.
Да, в Петре Александровиче Румянцеве есть что-то от его отца! И особенно в военном искусстве.
В военном деле Румянцов во всем следует петровским Заветам. Румянцов, так же как и Петр Первый, ценит и любит солдата, надеется на него, помнит о нем. Потому-то и сейчас приехал говорить с ними.
Чувствует, что солдаты знают о том, как силен визирь, и что кое-кто из солдат может вдруг усомниться в успехе. [17] Вот и приехал сказать им хоть два слова — Петр Александрович был немногословен. Приехал подбодрить в последнюю минуту перед неравным боем.
Недаром девиз Румянцева — non solum armis{2}.
И солдаты ценили такое отношение к ним командующего.
V
Русские войска спокойно продвигались вперед, не встречая на своем пути никого. Идти было легко: ночь стояла прохладная.
Егеря капитана Кутузова, растянувшись по степи длинной цепочкой, сторожко шли впереди пехотных полков.
— Гляди в оба, ребята! — передал по цепи капитан Кутузов и сам зоркими, молодыми глазами пристально вглядывался вдаль, осматривая местность: нет ли где засады. Но из-под ног егерей только выскакивали потревоженные суслики.
Румянцев ехал с самой сильной, в шестнадцать батальонов, дивизией генерала Олица, которая по диспозиции занимала в боевом порядке центр. Он ехал молча на своем высоком Цербере, думая о том, удастся ли нагрянуть на турка врасплох.
Как войска ни старались продвигаться бесшумно, но все-таки по степи к Траянову валу шагали двадцать тысяч пехотинцев и ехали семь тысяч всадников.
Иногда какой-либо гренадер спотыкался в полутьме о кочку и, не выдержав, чертыхался вполголоса. Иногда звякал подковой о подкову конь. По степным ухабам глухо тарахтели сто восемнадцать пушек.
Все эти звуки отчетливо раздавались в ночи.
А турки, которые располагались вон тут, за Траяновым валом, казалось, не слыхали ничего. Правда, однажды в их лагере вдруг открылась беспорядочная ружейная стрельба. Но это была ложная тревога, и через минуту все стихло.
«Врасплох не захватить», — огорченно думал Румянцев.
Когда подошли к Траянову валу — древним римским земляным укреплениям, заалел восток.
До турок осталось не более двух верст.
Кутузов увидал: на возвышенностях, прилегающих к турецкому лагерю, табунятся тысячи турецких всадников. [18] Турки, видимо, готовились к наступлению. Кутузов остановил егерей и послал к Румянцеву ординарца с донесением.
Румянцов приказал войскам принять боевой порядок.
Егеря стали в резерве. Их батальонные каре прикрывали тыл.
Каждая дивизия построилась в два каре, имея позади резерв. Если окинуть глазом все четырехугольное каре, то как будто и много войск. Но там, за Траяновым валом, стоят несметные турецкие орды. Когда поднялись на Траянов вал, солнце взошло и турецкий лагерь оказался как на ладони.
Вся ложбина между гребнями высот была, как саранчой, покрыта всадниками. Турецкая кавалерия представляла весьма пеструю картину: красные, синие, малиновые чепраки, расшитые золотом, огромные огненно-красные чалмы, разноцветные шальвары, значки, бунчуки — все это двигалось, волновалось: горячие маленькие лошадки спагов не стояли на месте.
— Чистая ярмонка!
— Ишь сколько их, чертей, поднабравши!..
— Осиное гнездо! — говорили русские солдаты.
Румянцов приказал главной батарее генерала Мелессино ударить скорострельным огнем по лагерю и спагам.
Тихое, ясное утро прорезали пушечные выстрелы.
В лагере сразу же поднялась суматоха. А спаги лавиной кинулись вперед. Они мчались, и им не было видно конца. К грому пушек присоединился страшный топот тысяч лошадиных копыт и неистовый рев всадников.
Русские каре приостановились, ожидая удара. Они стояли неподвижно, словно окаменев, стояли безмолвно, как грозная стена. Турки с каждым мгновением становились все ближе. В каре раздалась команда:
— Тревога! Каре ...товсь!
Барабаны подхватили этот боевой клич.
Тысячи турецких всадников облепили все русские дивизии, но главная масса спагов бросилась на левое, слабое каре Брюса.
Русские встретили налетевший шквал дружным ружейным и пушечным огнем. Он раскатывался по степи веселой дробью. Столбы пыли, волны порохового дыма скрыли все.
Румянцов не мог видеть, выдержит ли Брюс. Свита тревожно переговаривалась, вытягивая головы. Цербер поставил уши: казалось, он тоже слушает — а что там, на левом [19] фланге? Только всегда гордое лицо Румянцева было спокойно.
И вдруг турецкие крики и ружейные выстрелы стали уже доноситься откуда-то с тылу, из-за Траянова вала.
— По лощине докатились в тыл! — высказал общую мысль генерал Олиц.
Ни один мускул не дрогнул на лице командующего армией, словно он ждал, что так и должно быть.
— Резерв и пехоту с пушками! Правофланговым каре — вполоборота. Ударить сбоку! Закрыть туркам выход из лощины! — приказал он.
Ординарцы уже пробирались через задний фас каре, чтобы поскорее мчаться с приказом.
Столбы ныли и дыма у каре Брюса стали рассеиваться. И без зрительной трубы было видно: каре цело.
Пушечные и ружейные выстрелы раздавались уже сбоку: мушкатеры и егеря стали поливать огнем столпившуюся в лощине турецкую кавалерию. Снова под тысячами копыт застонала, загудела земля: орды турок мчались сломя голову по лощине назад. Но на многих лошадях не было видно всадников, и еще больше лошадей осталось лежать в лощине.
— Отбили, слава те господи!
— Первую атаку отбили! — радостно заговорили кругом.
Все хорошо знали, что турки вернутся. Это еще не конец. Спаги еще не раз попробуют напасть на каре.
А солнце поднималось все выше, и становилось невыносимо жарко. Пыль, поднятая тысячами конских копыт, клубы пушечного и ружейного дыма висели над полем битвы. Казалось, что бой длится еще не так долго, а уже прошло три часа. Атаки турецкой конницы были отбиты. Пехота не подкрепляла их, и русские окончательно отбросили спагов.
Впереди оставался укрепленный турецкий лагерь. В нем засели десятки тысяч янычар со ста сорока орудиями.
Лагерь ограждали четыре оборонительные линии.
— Не поленились, успели вырыть!
Но русские каре с барабанным боем смело шли на турецкие укрепления. Каре генерала Племянникова чуть выдалось вперед, двигалось быстрее соседнего каре Олица. Еще несколько сажен — и наши примут турка в штыки. И вдруг из лощины на каре Племянникова выскочили с саблями и ятаганами тысячи янычар. Они, очевидно, сидели в засаде.
Нападение было настолько неожиданным, что правый фас каре, который составляли Астраханский и первый Московский [20] полки, в минуту оказался прорванным. Астраханцы и первомосковцы не успели выстрелить.
То, чего не удалось достичь коннице, удалось турецкой пехоте. Янычары с дикими, торжествующими криками ворвались внутрь каре. В образовавшиеся ворота ринулись лавиной спаги.
Каре Племянникова сразу потеряло строй. Солдаты бросились бежать назад, к своим, к каре Олица.
Ближе всех оказался первый гренадерский бригадира Озерова.
Румянцов тотчас же послал адъютанта с приказом Озерову:
— Удержаться во что бы то ни стало!
Гренадеры мужественно сдерживали яростный натиск янычар.
Румянцов оживился. Он выхватил из ножен шпагу и дал шпоры коню:
— Пропустите, ребята!
— Куда вы, батюшка?
— Куда? — останавливали командующего солдаты.
— Теперь мой черед! Пропусти!
Румянцов выехал из каре и помчался навстречу бегущим.
— Стой, ребята! Стой! — кричал он. — На вас смотрят отцы и матери! На вас смотрит родина! Стой!
Астраханцы и нервомосковцы пришли в себя. Торопливо, не разбирая, какой полк, какая рота, становились плечом к плечу. Каре Племянникова понемногу восстанавливалось.
Румянцов увидал оплошность визиря: он не поддержал вовремя удачное нападение янычар. Командующий приказал кавалерии ударить по турецкой пехоте.
Из-за каре с тяжким топотом вырвалась русская конница Салтыкова и Долгорукова. Засверкали палаши. Астраханцы и первомосковцы, обозленные конфузом, приняли турок в штыки. Отборные, закаленные в боях янычары — цвет турецкого войска — побежали. Их рубили палаши кирасир и карабинеров.
А сзади, за легкой кавалерией, уже поспевали егеря Кутузова.
— Вперед, ура! — кричал капитан Кутузов, легко бежавший впереди солдат.
Егеря не отставали от своего неустрашимого командира. В турецком лагере поднялся переполох. [21] Дивизия Боура первой ворвалась в лагерь. Егеря, рассыпавшиеся между палатками, били турецких командиров на выбор, увеличивая панику.
Турецкая армия кинулась из лагеря, бросая пушки, палатки, обозы — все свое добро.
Победа была полная. Татарская конница не успела прийти на помощь туркам.
VI
Жаркое, высоко стоявшее солнце освещало недавнее поле кровопролитной битвы и брошенный турками богатый лагерь.
В лощинах и на гребнях возвышенностей, у домов полуразрушенной, разграбленной турками деревни Вулканешти — всюду валялись сотни турецких трупов.
Оставленный турками лагерь был похож на громадную ярмарку. Среди белых наметов и палаток бродили верблюды, буйволы, кони. В степи кочевали без пастухов стада овец.
Румянцев приказал пехоте построиться; кавалерия еще продолжала преследовать разбитого врага.
Черные от пыли, потные и усталые, но веселые стояли русские войска. Кое-где в шеренгах вместо треуголок виднелись окровавленные повязки.
Румянцев въехал в это плотное многотысячное каре. Он ценил солдата, верного защитника отечества, и потому в эти минуты хотел говорить с ним. Командующий стал в середине каре и сказал:
— Я прошел все пространство степей от берегов Дуная и всюду бил врага, превосходящего нас численностью. Я нигде не делал укреплений. Ваше мужество и ваша добрая воля были моей непреоборимой стеной! Спасибо, дети мои! Поздравляю вас с викторией! Ура! — закончил он короткую речь и, подняв над головой треуголку, поехал вдоль строя.
Сквозь раскаты ответного «ура!» Румянцев слышал, как кричали из шеренг:
— Чему ты дивишься? Разве мы когда-нибудь были иными?
— Ты сам — прямой солдат!
— Ты — истинный товарищ!
Гордое, мужественное лицо Румянцева светилось довольной улыбкой. Эти простые, искренние слова солдат были лучшей похвалой сыну великого Петра. [22]
...Победители, так нуждавшиеся в роздыхе, наконец смогли отдохнуть и подкрепиться по-настоящему. О провианте не приходилось уже беспокоиться: в турецком лагере оказалось много разных припасов.
Михаил Илларионович, вместе с легкоконными войсками Боура преследовавший бежавших без оглядки турок, вернулся к Вулканешти уже после полудня.
Полки стояли вперемешку, и нельзя было разобрать, кто где: становились ведь без квартирьеров, в степи.
Кутузов заботливо разместил в лощине среди кустиков своих егерей, едва таскавших ноги, и поехал разыскивать отца. Он был уверен, что отцовский денщик Митюха, который тридцать лет сопутствовал Иллариону Матвеевичу во всех его походах, конечно, успел приготовить обед.
Михаил Илларионович сильно проголодался. Было жарко, спина под мундиром вся промокла, на зубах хрустел песок. Пробираясь сквозь гущу полковых палаток, своих и трофейных, среди фур и повозок подошедшего обоза, пушек, зарядных ящиков и прочей армейской толчеи, Кутузов смотрел по сторонам: а где же палатки штаба? Пахло дымком бивачных костров, свежей артельной кашей, а кое-где и жареной бараниной.
Внимание Михаила Илларионовича привлекла группа мушкатер. У костра, над которым висел артельный котел, сидели солдаты. Один из них стоял с ложкой в руке и, видимо, пробовал кашу. Он отплевывался и ругался под беззлобный, но дружный смех товарищей.
— Какой полк, ребята? — спросил Кутузов.
— Первомосковский, ваше высокоблагородие.
— Чем это угощаетесь?
— Да вот, ваше высокоблагородие, пробуем какое-то басурманское масло, — ответил мушкатер, державший в одной руке ложку, а в другой большой хрустальный флакон. — Пахнет очень скусно, а попробуешь класть в кашу, рот дерет!
— А ну-ка покажи мне скляночку, — протянул руку Кутузов.
Мушкатер передал ему красивый хрустальный флакон с какой-то жидкостью. Михаил Илларионович понюхал. Сомнений не оставалось: это было дорогое розовое масло, которое турецкая знать употребляла как благовоние.
— Это масло в пищу не годится, — улыбнулся Кутузов. — Это только для запаху! [23]
— Я те говорил: давай лучше сапоги смажем!
— Осман им, должно быть, ружья смазыват!
— Возьми, братец, полтинник за эту склянку. Масло мне пригодится, — предложил Михаил Илларионович.
— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие! — радостно ответил мушкатер, принимая деньги.
— А где палатки штаба? — спросил Михаил Илларионович. — Где инженер-генерал Кутузов?
— Вона, за бугорком...
— Давеча ихний денщик прибегал к нам за дровами.
— Так, так, спасибо!
Михаил Илларионович поехал к бугорку. Через минуту он уже слезал у знакомой палатки. Отец, без мундира, в туфлях, лежал и курил. Михаил Илларионович передал ему флакон с розовым маслом и смеясь стал рассказывать:
— Солдаты пробовали класть его в кашу, не понравилось, говорят: рот больно дерет!
— Откуда же им знать о розовом масле, это не конопляное. Астраханцы вон нашли мешок чудного кофе. Думали — турецкий горох. Стали варить. Варят-варят — никак не разваривается. «Одначе, говорят, не поддается, проклятущий!» Так и выбросили. Вот мы тебя, Михаиле, сейчас турецким горохом попотчуем... Митюха! — крикнул генерал.
...Кутузов проснулся.
Сразу же после сытного обеда и кофе он лег в палатке отца спать — валился от усталости.
Вечерело.
Отец — уже в сапогах и в мундире — ходил возле палатки. Его седые клочковатые брови были сдвинуты: старик явно был чем-то недоволен.
Михаил Илларионович сел на постели:
— Эх, хорошо отдохнул! Теперь надо поехать к своим егерям — посмотреть, как там они. Сегодня мои ребята показали себя молодцами!
— Тебе придется ехать немного подальше, — многозначительно сказал отец.
— Куда? — с удивлением посмотрел Михаил Илларионович.
— Какие у тебя счеты с этим Анжели? — Никаких. [24]
— А почему он так зол на тебя?
— Не знаю... Может, за то, что я сказал, что он — трус? А в чем дело? — встал с постели Михаил Илларионович.
— Анжели переписывал убитых...
— Это по его разумению...
— Докладывал командующему о потерях, а заодно и наябедничал на тебя. Мне только что генерал Ступишин сказывал.
— С Анжели всего станется. Что же он плел?
— Что ты осуждаешь действия Румянцева, говоришь, что Румянцев храбр умом, а не сердцем!..
— Так это же не я сказал, а царица! Все знают! И что в этом поносного?
— Знают, а тебе-то пересказывать зачем? Природа не зря дала человеку два уха и только один рот. Приучайся, Михаиле, больше слушать, а меньше говорить. Понял? — наставительно сказал отец.
— Понял! — ответил Михаил Илларионович. — И что ж, Петр Александрович разгневался? — спросил он немного погодя.
— Разгневался. Знаешь: ведь он сам осторожен в словах. Сказал: отправить немедля этого новоиспеченного стратега в Крымскую армию.
— Ну что ж, в Крым так в Крым! — ответил несколько смущенный Михаил Илларионович и вышел из палатки.
Но этот урок и мудрые слова отца Кутузов запомнил на всю жизнь.