Женщины 1812 года
Хрупкий лед трещал под тяжестью людей. Они искали спасения на правом берегу Березины.
Было брошено все: орудия, зарядные ящики, ружья, амуниция, фуры, кареты, телеги с награбленным.
В этом страшном нагромождении конских и людских трупов, замерзших и замерзающих людей был найден человек, сжимавший в посиневших руках, по всей вероятности, самый дорогой для него предмет.
Когда спешившийся казак наклонился над человеком, тот издал последний вздох и выпустил из рук небольшую картину. Казак узнал на ней Наполеона. Французский император сидел за грубосколоченным столом, на котором была разложена карта, в обыкновенной крестьянской избе, с образами и светящейся лампадкой в красном углу. На руках Наполеона восседал пухлый, голубоглазый мальчуган, игравший пуговицей расстегнутого мундира. На коленях в раболепной позе с подарком в руках перед императором стояла мать младенца, две другие женщины стояли в дверях, одна из них вытирала кружевным платком катившуюся слезу, другая, картинно заломив руки, с умилением смотрела на Наполеона. «Никак наши бабы! — воскликнул казак, с трудом узнав в изображенных крестьянок. — Эк, как расфуфырились! Глазищи бесстыжие размалеваны, перстни и кольца на руках. Не может такового быть, — смекнул казак. — Откуда это у них? Чай, не из господского племени, раз в сарафанах, в каких на Руси всякую работу удобственно творить. Обман это, как пить, обман!» — вымолвил казак и в сердцах швырнул картину оземь.
Мог ли знать донец, что это была одна из немногих картин, по какой-то случайности не попавшая в Париж. Невдомек ему было и то, что творение рук замерзшего художника преследовало [101] определенную цель: показать невозможное — полнейшее единодушие, сложившееся у завоевателей с русским народом. В известно, что представительницы слабого пола наиболее отзывчивы на галантное французское обхождение. Так было во всей Европе: мужчины за лестью скрывали подлинную трусость, женщины, не скрывая ничего, дарили улыбки и цветы победителям и не судили строго за вольности.
В России же действительное при всех потугах никак не удавалось выдать за желаемое, и идиллии суждено было пребывать лишь на картинах художников, возимых в обозе великой армии.
* * *
Осень 1812 года. Москва. За решетчатыми окнами Петровского дворца бушуют огненные волны, захлестывающие языками пламени все новые и новые постройки и мириадами искр уносящиеся в небо. Грозные отсветы пожара ложатся на стены, кирпичный пол, на угрюмое и сосредоточенное лицо Наполеона, склонившегося над посланием к русскому народу.
«Вы, московские мирные жители, мастеровые и рабочие, которых бедствия войны удалили из города, и вы, заблудшие земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в деревнях ваших, слушайте: спокойствие и порядок восстанавливается в сей столице; ваши земляки добровольно выходят из своих убежищ, не опасаясь оскорбления; всякое насильственное в отношении к их личности либо к имуществу немедленно наказывается. Его величество император вас покровительствует и никого и вас не считает неприятелями, кроме ослушников его повелениям.Он хочет положить предел вашим бедствиям; он желает, чтобы вы возвращались под ваши кровы, к вашим семействам. Будьте признательны к его благотворным намерениям и придите к нам безо всякого опасения. Пусть каждый из жителей возвратится с доверием в дом свой: вы вскоре найдете там средства удовлетворить вашим нуждам.
Рабочие, мастеровые, живущие трудом своим, возвращайтесь к вашим обычным занятиям; для вас готовы дома, лавки, охранные караулы, вы получите за ваши работы должную плату.
И вы, крестьяне, выходите из лесов, куда от ужасов укрылись, возвратитесь в свои избы; вы найдете в них защиту. В городе учреждены рынки, на которых вы можете продавать излишки ваших запасов».
Но впервые за многие годы раболепия и искреннего проявления чувств Наполеона окружала глухая стена ненависти. Свидетельств вспышек гнева французского императора на варварскую страну, на ее обычаи, на народ предостаточно. За ними, как правило, следовали кошмарные сновидения. Рассказ об одном из них сохранился в бумагах приближенного Наполеона. «Приснились императору три стакана, из коих один — белый пустой, другой — с водою, третий — с кровью». Пришлось обратиться к услугам гадалки. Вот ее толкование сна. «Пустой стакан означает, что сия война начата тобою из пустого тщеславия и гордости, стакан с водой значит слезы бедных, невинных и разоренных войной людей, а последний, наполненный кровью, изображает человеческую кровь, пролитую в сию ужасную войну».
Вряд ли гадалка знала историю так, как знал ее Наполеон, но русская женщина в нескольких словах сумела выразить причины войны, которые не сумел выразить он сам, не сумел убедить своих маршалов и еще в меньшей степени солдат. Никто не нес к стопам Наполеона «почтение и доверие» и не проявлял открытого желания «соединиться с императором и королем и способствовать с ним общему благополучию».
Все очевидней становилась безнадежность расчетов на быструю и упоительную победу, на беззаботный отдых от ратных трудов в теплых и уютных крестьянских избах, в просторных дворцах и особняках русской знати. Время давило, жгло, испепеляло эфемерные надежды завоевателей, исподволь готовило им бесславный конец. Он был сокрыт от взоров разноплеменных вояк, лихо маршировавших по русской земле, туманной дымкой, за которой им мерещились богатства «скифских городов». От предсказаний в таких случаях отмахивались, как это сделал, например, польский генерал (не исключено, что это был Понятовский). Вот какой разговор состоялся между ним и пожилой женщиной в Могилеве.
На его вопрос, что она ищет в огороде, когда кругом все [103] пусто, «женщина, обремененная летами и бедностью, лишившаяся последних крох от грабежа французов», ответила: «Однако помню, что в одно лето налетевшая саранча точно так же опустошила край наш, но она, окаянная, от наступившей стужи вскоре погибла».
Что же, народная мудрость, сравнивавшая нашествие французов с нашествием всепожирающих насекомых, оказалась права, а пока над Родиной нависла смертельная опасность, народу грозило порабощение, родным очагам — разорение. Чувство гнева разгоралось в многомиллионных массах по мере того, как враг продвигался в глубь страны, сжигая деревни и села, насильничал над их обитателями, оскорбляя священные реликвии, грабя и увозя добытое трудом и потом.
И хотя в манифесте Александра I были такие слова: «Да встретит враг в каждом дворянине — Пожарского, в каждом духовном — Палицына, в каждом горожанине — Минина», русский народ без подсказки определил степень беды, надвигавшейся на Отчизну. Людская молва быстрее, чем официальные депеши, разносила весть о французах-грабителях, мародерах-истязателях.
Пламень мщенияСлова поэта достаточно точно характеризовали обстановку в России того времени. Страна превратилась в единый и огромный военный лагерь, готовый к схватке со смертельным врагом. В напутствиях матерей, сестер, дочерей, кроме веры в победу, звучало неуемное желание быть полезными Родине. В Петербурге оно выразилось в создании «Дамского патриотического комитета» под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны.
Современник, заглянувший в двери комитета, мог наблюдать приблизительно такую картину. Одна из комнат была отведена под склад одежды и обуви, другая была наполнена прочно устоявшимся запахом махорки: здесь готовили солдатские кисеты, в третьей властвовали врачи, упаковывая в походные корзины медицинские препараты, в четвертой вели записи денежных средств, [104] поступавших в комитет. «Как пожертвования шли отовсюду на нужды государственные от богатых дам, так и баба несла последнюю свою куделю или кусок холста в общее казнохранилище». Барьер сословной розни, существовавший с незапамятных времен, отступил, позволив простой русской женщине в полный голос заявить о своих гражданских чувствах. «Я не затем это сделала, чтобы про меня знали», — сказала крепостная графа Орлова, отдавая 100 рублей «на укрепление воинства расейского». Читателю предлагается сравнить: накануне войны «рабочую девку» можно было выторговать за 150 рублей, мужика — за 200, а «смышленного в грамоте» — за 300 рублей.
За извечной сухостью цифр оказались скрытыми имена, возраст вкладчиц порой грошовых сумм, и лишь по фамилиям их владельцев удается установить обширную географию безвозмездных пожертвований.
* * *
Дорогам Смоленщины не единожды приходилось становиться немыми свидетелями всевозможных нашествий. Данное разве что масштабом отличалось от предыдущих. Оно, словно спрут, множеством цепких щупалец проникало в мирный жизненный уклад, где главной заботой была забота о хлебе насущном.
В августе 1812 года его жгли на корню, косили недозревшим, закапывали в землю, оставляя пустыню с одинокими колодезными журавлями, завыванием одичалых собак, с постукиванием незакрытых ворот и ставень.
Это было настолько неожиданным для врага, что в мемуарах любого чудом уцелевшего солдата или офицера можно найти подтверждение недоумению, царившему во французской армии. «Уже больше двух месяцев, — писал во Францию офицер Лабом, — мы встречаем на пространстве около 300 миль одни только безлюдные деревни и опустошенные поля». Другой офицер, Росс писал: «Все против нас, все готовы либо защищаться, либо бежать, везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью... бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как мужики».
Что ж, русские женщины умели при острой необходимости [105] выражать свои мысли словами, которые заслуживали оккупанты и которые не вошли в словарь Даля и точно не переводятся ни на один язык мира.
Ненависть, прочно поселившаяся в сердце каждой россиянки, искала и находила выход не только в словах. Под рукой всегда в таких случаях находились предметы непритязательного крестьянского обихода.
«Даже женщины сражаются! — восклицал Федор Глинка и описал следующий эпизод. — Сего дня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, будучи вытеснены из одних засек, переходили в другие соседственные леса через то селение, где была главная квартира (русской армии. — Б. К.). Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего ее мать».
Никто и никогда из душевладельцев не ставил цель научить крестьянина владеть оружием. Больше того, этого умения боялись. Приходилось эту мудреную науку постигать в схватках с неприятелем, уничтожая его добытым оружием. Вот где был простор природной сметке, цепкому уму, твердым рукам и острому глазу! Выло бы наивно полагать, что русский крестьянин всю жизнь готовился к нашествию, и все же «предприятия они свои (воины-земледельцы. — В. К.) основывали не на слепой отважности, но на благоразумии и осторожности. В перелесках, за буераками, везде острожные воины-земледельцы расставляли недремлющую стражу. Сверх того установили, чтобы по звону колокольному сбираться им немедленно верхами и пешком, где услышат первый звон».
* * *
Именно так действовал отряд под командой крестьянки Прасковьи из деревни Соколове. Ни она, ни ее односельчане не сумели, да и вряд ли бы успели воспользоваться тем способом, который оказался сподручным Смоленскому губернатору барону Ашу, постыдно бежавшему при первых выстрелах французской артиллерии, предоставив подданным распорядиться своей судьбой. [106]
Оставшаяся для потомства «кружевница Прасковья» распорядилась ею так, как подсказывала совесть. Как бы трудно ни звучало ее имя по-французски, его с опаской произносил губернатор Смоленска Жомини, оно косвенно послужило причиной расстрела интенданта Сиоффа и вызвало удивление у самого императора Франции. Гнев Наполеона был беспределен: армия не получала «запланированного» фуража и провианта. Может быть, и другого интенданта Вильбланша ждала та же участь, если бы Жомини не сообщил Наполеону о трудностях снабжения и, в частности, о «неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных действиях».
Жомини, назначая за голову Прасковьи «большую сумму», не подозревал, что имя ее окажется бесценным для истории, а в золотых кладовых народной памяти навсегда сохранится ее образ. «Ростом была она высокая, с открытым ясным лицом, с тяжелыми косами за плечами. Она была настоящей русской красавицей. Ее руки умели не только плести искусные кружева, но и не гнушались тяжелого крестьянского труда. А когда необходимо было постоять за себя и ближних, они брали топор, вилы и разили (врага».
Почти ежедневные визиты французов в деревню, где жила Прасковья, превращались в повальные грабежи и избиение ни в чем не повинных людей. В один из таких наездов двое солдат ворвались в ее избу и «со злобным намерением устремились к крестьянской жене, угрожая умертвить ее саблею». Жизнью расплатились они за беспредельную наглость. Топор еще раз сослужил Прасковье хорошую службу, отправив к праотцам троих из шестерых нападавших. Среди убитых оказался полковник, в форме которого она не раз появлялась перед неприятелем во главе отряда, вооруженного трофейным оружием. «Страшное это было войско, — свидетельствовал современник, — двадцать сильных молодых парней и с ними красавица Прасковья».
Стихийно создаваемые крестьянские отряды становились не только серьезной силой, главным содержанием которой было сознание внутренней правоты вооруженной борьбы, но и оказывали [107] весьма значительную помощь действующей армии. Во многих из них рядом с мужьями, отцами, братьями сражались с неприятелем русские женщины. «Враг мог разрушить стены ваши, — обращался с посланием к жителям освобожденного Смоленска Кутузов, — но не мог и не возможет победить и покорить сердец ваших. Таковы Россияне!»
Слова фельдмаршала, носившего, кроме прочих титулов, титул князя Смоленского, целиком и полностью относится к женщине, о которой говорили с восхищением в армии, ее имя делало храбрецов трусами, в стане врагов сеяло панику, обращало в бегство. Не исключено, что ее устами была произнесена фраза, ставшая народной пословицей: «Россия — не птичье гнездо, ее не разоришь!» Именно молве мы обязаны тем, что имя старостихи Василисы и ее подвиги, обрастая деталями былинного эпоса, стали известны в самых глухих уголках России.
Перед исследователем стоит в данном случае трудная задача: отличить историческую правду от вымысла. Но простое раскладывание по полочкам вряд ли необходимо и наверняка может привести к нарушению целостности образа женщины — «грозы двенадцатого года», прочно сложившегося в народном сознании. Попытаемся воссоздать картину минувшего.
* * *
В селе Сычевка Пореченского уезда знали, что французы заняли Смоленск, но староста Дмитрий Кожин полагал, что негоже оставлять созревшие хлеба в поле, да и значительная отдаленность от города вселяла надежду, что французы сюда не доберутся. И все же они не обошли Сычевку. Начали с уговоров, кончили повальным грабежом. Ни крики негодования, ни плач женщин и детей не остановили грабителей. За отказ выдать требуемое многие в тот жаркий августовский день поплатились жизнями. Удар сабли решил судьбу непокорного старосты. Так Василиса Кожина стала вдовой. Односельчане, справив скромные поминки, единодушна избрали ее старостихой, сопроводив избрание словами: «Будь ты на место мужа. Ты — баба с головой». В последнюю фразу, по всей вероятности, был вложен следующий [108] смысл. В замужестве любая из женщин-крестьянок окончательно теряла всякую самостоятельность и навсегда лишалась возможности выражать собственное мнение. Но, очевидно, перед нами исключительный факт, когда широкие мужские плечи не могли заслонить природный ум, рассудительность и решимость отстоять собственное «я». И не только смерть мужа, но и авторитет односельчан выдвинул Василису Кожину на довольно-таки значительный пост сельского старосты.
«Плетью обуха не перешибешь», — гласит пословица, но коль так, то в ход были пущены изобретательность и хитрость. Пригодились лесть, чарующая улыбка, задорный смех в ответ на корявые сальности.
В этот визит в Сычевку французам казалось, что хлебосольству русской женщины не будет предела. На столе одна за другой появлялись наливки, пиво, всевозможные закуски. Но, как говорится в народе, на пиру наступило похмелье, обломки избы, подожженной Василисой, навсегда похоронили под собой жаждущих легкой наживы.
Сколько их полегло от кос и рогатин, не счесть, еще больше попало в плен. Летом это были наглецы и истязатели, а в начинавшуюся стужу пришедшие от голода в отчаяние люди по своему виду более напоминали бродяг. Позднее слова Василисы, обращенные к ним, нашли отражение в стихах.
Добрых людейВ одном из источников говорится, что «сам светлейший Кутузов (Б. К.) пожелал видеть старостиху-героиню». [109]
Вот как описывается эта встреча.
«К нему привели огромного роста женщину, в высоких валяных сапогах, в короткой юбке и полушубке, с вилами в руках. Но несмотря на воинственный вид, лицо ее было крайне добродушно».
К сожалению, документального факта личного знакомства Кутузова и старостихи Василисы установить не удалось.
На многие годы образ легендарной женщины приковал к себе внимание художников. Но, к сожалению, нет ни одного художественного произведения, которое соответствовало бы оригиналу. На карикатуре И. И. Теребенева Василиса изображена старухой; несколько моложе она выглядит на рисунке А. Г. Венецианова. Очевидно, воспользовался приведенным выше описанием и И. И. Горюшкин-Сорокопудов. Остается полагать, что только на портрете Александра Смирнова, хранящемся в музее-панораме Бородинской битвы, старостиха Василиса предстает перед нами такой, какой она была в действительности.
Уже упоминалось об удивительной скромности героинь нашего очерка. И те, что отдавали последнее во имя Победы, и те, что открыто смотрели в лицо смерти, предпочитали остаться безызвестными, нежели требовать воздаяния за свершенное. Так произошло и с Василисой Кожиной, получившей (?) серебряную медаль «В память Отечественной войны» и пять рублей. Не сохранили источники имя дочери, сражавшейся рядом с нею. Та же участь постигла казначейскую горничную из Волоколамска, заколовшую в чулане двух гвардейцев, не повезло и старушке бобылке, с которой связан анекдотический случай.
Вот как гласит о нем предание:
«Заехало несколько французов в одну смоленскую деревню. По обыкновению обшарили все хаты, забрали у крестьян мало-мальски ценные вещи и деньги. В конце-концов зашли в крайнюю избушку, в которой жила старушка бобылка, все имущество которой заключалось в козе. Заслышав о приближении французов, спрятала ее в подполье. Когда французы зашли к ней в хату и стали требовать денег, угрожая пистолетами, она ответила: «Ничего у меня нет и дать вам нечего!» Но французы не унимались, и пришлось старушке открыть погреб: «Бог с вами, забирайте козу!» Глядит, а французы стоят, словно громом убитые, побледнели, на месте замерли. А потом как бросятся из избы, да на лошадей и кричат: «Казак, казак!»
Следует отметить, что в 1812-м важную патриотическую роль выполняли так называемые летучие листы, или листы политической сатиры. В них не только высмеивались захватнические планы Наполеона, стяжательство и трусость врагов, их бесславное бегство из России, но и проявлялась русская удаль, бесстрашие. И совсем не случайно, что на многих карикатурах и рисунках изображены женщины. Так и вышеприведенный эпизод остался запечатленным на карикатуре И. И. Теребенева «Французы, испугавшиеся козы».
Не требовала для себя никакой награды Анфиса из деревни Юхны Вяземского уезда Смоленской губернии. Стоны, проклятия, жалобные крики, ругательства часто оглашали лес и дороги. На них бесследно исчезали конные и пешие солдаты и офицеры. В плен «команда Анфисы» никого не брала. Это было в некотором роде соперничество в уничтожении врага. О послевоенной судьбе Анфисы и ее боевых подруг вдов Лукерьи и Настасьи, девушек Марии, Ульяны, Анны и других ничего не известно.
* * *
Отгремело эхо Отечественной, закончился взятием Парижа заграничный поход русской армии, возвратились к мирной жизни крестьяне и жители городов. Русский народ надеялся, что за жертвы, разорение, изгнание неприятеля он «заслужил свободу». Однако в высочайшем манифесте 30 августа 1817 года о награде крестьянам была одна единственная строка: «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от бога».
Костям убийц и грабителей еще долго суждено было покрывать российские поля и дороги. А в памяти наших героинь еще многие годы жили славное время, славные дела... [110]