Запах пороха

1

Слово «война» прокатилось в звонком июльском зное и повисло, увязло, затерялось в пыли бесконечных дорог.

Длинны дороги Российской империи, необозримы ее просторы. Уже ползут трактами, большаками, проселочными дорогами груженые обозы — на запад. Идут батальоны — на запад. Мелькают на полустанках товарняки со стандартными надписями на вагонах: «...лошадей ...солдат».

Тысячи низших чинов и господ офицеров уже кладут головы за веру, царя и отечество.

А десятки тысяч людей — велика Российская империя! — еще и не знают о случившемся. Что-то слышали об убийстве в Сараеве, о союзнических обязательствах его императорского величества. Ползут слухи — всему ли верить?

Как ни странно, не знал об этом и молодой, щеголеватый, в новеньком мундире, только что испеченный военфельдшер, [15] следовавший третьим классом из Киева в Сновск. Правда, еще на киевском вокзале обратил внимание на необычное оживление, скопление военных, но как-то не придал этому значения.

Голова была занята другими мыслями. Очень ждал встречи с отцом. Тот всегда говорил: «Николай, люди мы скромные, без голубых кровей — все от тебя, от твоего усердия будет зависеть...» Что ж, никто не скажет, что он не старался. В свидетельстве, спрятанном в боковой карман френча, сплошь хорошие оценки.

Первый шаг сделан. А там, если все ладно пойдет, может, и в университет удастся пробиться. Нет, не придется отцу краснеть за своего сына.

И только когда прибыл в Бахмач, где предстояла пересадка, его огорошил знакомый железнодорожник, отцовский товарищ:

— Колька! Щорс! Тоже на позиции?

В ответ на недоуменный взгляд Николая покачал головой:

— Эх ты. Не знаешь, что ли, война с германцем!

Не успел приехать в Сновск, как прибыл вызов из школы — нужно незамедлительно возвращаться в Киев. Толком даже не поговорил ни с отцом, ни с братьями, ни со старыми друзьями. За столом все сидели как в воду опущенные.

— Да полно вам! — попробовал разрядить обстановку Николай. — Вот еще награду привезу с войны!

Отец окинул сына грустным взглядом.

— Оставь, Коля, не знаешь ты еще, что такое война...

Киев оглушил шумными манифестациями верноподданных. Люди в мундирах и добротных партикулярных сюртуках произносили речи. Возбужденные гимназистки махали платочками вслед проходящим колоннам. Уличные тумбы пестрели объявлениями о благотворительных вечерах, пожертвованиях.

С вокзала с легкой котомкой через плечо Щорс отправился пешком. На углу Бибиковского бульвара купил свежий, [16] еще влажный от типографской краски номер «Киевлянина». Газета писала, что все классы объединились, чтобы нанести сокрушительный удар по врагу.

На Владимирской улице пришлось остановиться, пропустить манифестацию. Над толпой колыхался большой портрет Николая II.

Гул манифестации неожиданно нарушился: два дюжих усача вытолкали из рядов парня, по виду мастерового — в подпоясанной узким ремнем косоворотке и фуражке с лакированным козырьком. От крепкого пинка парень растянулся на тротуаре, но быстро подхватился, отряхиваясь, стал рядом с Николаем, зло прожигая толпу своими черными цыганскими глазами.

— Видал, как классы-то объединились? Рабочие с подольскими лавочниками...

— Чего-о-о? — протянул Николай.

Парень быстро сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.

— На, прочитаешь на досуге. Может, поумнеешь. Телячьи восторги пройдут.

Сказал, ожег еще раз черными глазами и растворился в сутолоке. Николай развернул листок, пробежал первые слова. «Товарищи, мы должны все, как один, сплотиться для великой борьбы за освобождение родины от гнета помещичьего самодержавия. Только революция...»

Тут же спрятал листок в карман. Знает он эти листки. Из-за них, поди, и дядя Казя в ссылку угодил. Да и сам он однажды едва из беды выбрался. Дал ему как-то дядя Казимир, когда Николай в Сновске на каникулах был, прочитать одну брошюрку, а он ее решил в Киев отвезти, товарищам показать. И надо же такому случиться — уже на вокзале привязались стражники Воскобойников и Вогда, которые дядю «опекали». Давай нагло шарить в котомке, мундир ощупывать. К счастью, не нашли, а отцу объяснили: мы, дескать, должны проверять порядок форменной одежды у царских слуг... [17]

Отец, вероятно, догадался. Взглядом указал на меньших братьев и сестер, вздохнул:

— Не рискуй напрасно, Николай. Видишь, сколько их, все твоей помощи ждут!

Манифестанты прошли, свернув в сторону Крещатика. Николай пересек мостовую и углубился в сквер напротив университета. Грустно посмотрел на его красные колонны. Мечтал, что удастся когда-нибудь попасть сюда, на медицинский. Теперь, конечно, не до того. Выбрал пустую скамейку у бассейна, своими очертаниями напоминавшего Черное море, сел и снова вынул из кармана листовку. Здесь никто не помешает.

«Только революция, — продолжал читать, — только свержение этого кровавого правительства, конфискация помещичьих земель и наделение землей крестьянства, только 8-часовой рабочий день и демократическая республика дадут возможность России развиваться и без кровавых завоеваний!

Долой самодержавие насильников! Долой войну! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует революция! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия! Да здравствует социализм!»

Щорс механически сгибал и разгибал листок, уставившись взглядом в видневшиеся за зеленью красные университетские стены. Показать бы эту листовку дяде Казимиру, его товарищам, те бы растолковали, что к чему. Да где он сейчас, Казимир Михайлович Табельчук? Сибирские руды киркой осваивает.

А жизнь — вот она, вокруг него бурлит, кипит, через край переполняется. С одной стороны, ему самому претит смотреть на подвыпивших купчишек, лавочников с Подола, чиновников, словно проглотивших аршин и боящихся неосторожным движением его поломать, когда они шествуют по улицам, провозглашая свои верноподданнические чувства. Они — не народ. Но с другой... [18]

Дело же, черт возьми, не в Романовых. Как можно кричать сейчас — долой войну? Страну нужно защищать, честь и славу своего государства. Хотя в той листовке тоже говорится о чести и славе отечества. Как тут разобраться, кто прав? Голова кружится от мыслей.

Николай не спеша спустился на Бессарабку. Здесь, как всегда, толкотня, шум, гам. Пронзительно дребезжит трамвай, переругиваются извозчики, зазывают прохожих торговки. Бессарабка она и есть Бессарабка: базар, ночлежка, бродяги, цыгане.

А пройти немного, подняться по Госпитальной улице — и уже дома. Вернее, в школе. Четыре года провел здесь Николай. Однокашники шутили — в каземате. Фельдшерская школа, действительно, размещалась в старой крепости. Рассказывали, еще перед нашествием Наполеона возвели на Печерске, который был тогда центром города, мощные фортификационные сооружения. От форта к форту потянулись толстые кирпичные стены с бойницами, земляные валы, сложные лабиринты подземных ходов.

Правда, сражаться в печерских крепостях не пришлось. А теперь ищут для них какое-то полезное применение. В одной — завод, в другой — тюрьма, в третьей, вот, школу военных фельдшеров разместили.

В таком же мощном здании напротив расположился военный госпиталь, где они проходили практические занятия. Между ними широкий плац, а вокруг — земляные стены, валы. Сколько дней здесь прошло, зачастую в муштре, зубрежке, а все равно все кажется родным.

Однокашники Щорса съехались уже почти все. Настроение у ребят приподнятое, хотя и чувствуется в каждом определенная взвинченность, нервозность.

— Проучим германцев, други!

— Слава богу, в дело пойдем. Не придется прозябать в заштатных тыловых лазаретах...

Предписания вручал сам начальник школы генерал Калашников. Строгий, но, если разобраться, неплохой, справедливый [19] человек. Николай вспомнил, как нервничал его отец, рядовой железнодорожный машинист, «проталкивая» сына в школу. Ни чинов, ни знакомств — примут ли? Калашников обнадежил, а потом сам сообщил — зачислен.

Медицинский фельдшер с правами вольноопределяющегося второго разряда, Николай Щорс получил назначение в Виленский военный округ.

В тесном, душном вагоне расположились с несколькими товарищами по школе.

В Вильне{1} Щорса приписали к третьему мортирному артдивизиону. В часть он попал к сроку — дивизион, оставляя казармы, выступал к реке Неман. Выйдя на правый берег реки, мортирный дивизион намертво зарылся в землю и остановился.

Больше всего томило и раздражало Щорса вынужденное безделье. Где-то льется кровь, люди подвиги совершают, а у них артиллеристы втихую бегают к реке ловить рыбу, прямо за брустверами собирают грибы и варят на костре похлебку. Лазарет даже не разворачивали — для кого? Санитары скучали в одной землянке, он с военврачом Петром Свиридовичем Ивлевым — в другой.

Хорошо хоть начальник приличный попался. Приблизил к себе молодого фельдшера, офицерам представил, книги дает читать. Кабы не книги — удавиться бы в пору с тоски.

Петр Свиридович хорошо знал Киев, оказывается, когда-то работал там в военном госпитале, а ученикам фельдшерской школы практику преподавал. Совсем земляки!

Вечерами они часто вели неторопливые беседы. Однажды Николай поделился мыслью — выучиться бы на строевого офицера, чтобы попасть в настоящее дело.

Ивлев выслушал с легкой иронией, хитровато прищурив глаза.

— Мальчишка ты еще, в сущности, Коленька. На жизнь сквозь страницы устава смотришь, а эта книга, братец ты [20] мой, куда более сложная и запутанная. Одно тебе скажу определенно — рвения твоего в дело быстрее попасть — не из-за трусости не разделяю. Война — противоестественное состояние для каждого человека, тем более для нас с тобой, с медициной обвенчанных. Другое дело, если ты хочешь стать офицером. Над этим стоит подумать.

Пришла зима. Сосны нарядились в пышные белые шапки. Появилась новая забота — запасаться дровами. Землянки к утру выстуживало так, что невозможно было вылезти из-под одеяла.

Но вот тыловая жизнь наконец окончилась.

Начались кровопролитные бои. Раненых размещали в землянках, выдолбленных в мерзлом грунте, и в палатках. Работы было невпроворот. Щорс ассистировал Ивлеву во время операций, делал бесчисленные перевязки. Однажды, осматривая новую партию раненых, он остановился у нар. Истощенное, без кровинки лицо показалось неожиданно знакомым. Что-то шепчут в беспамятстве губы. Вдруг вспомнил — ведь это же тот парень, мастеровой из Киева, сунувший ему листовку!

Ночью Николай несколько раз подходил к его постели. Только перед рассветом молодой солдат пришел в себя. Долго смотрел на Щорса, наконец по его лицу пробежала тень улыбки. Узнал.

— Что, — прошептал, — воюем до победного конца? Николай резким движением остановил его: не разговаривай, тебе нельзя!

— Теперь все равно, — тяжело выговорил парень. — Мое дело конченое...

Он силился что-то сказать, наверное, очень важное для него, но у уголка рта появилась розовая пена. Взгляд — жгучий, злой — остановился, начал тускнеть.

— Отошел Ванюшка, — услышал за спиной приглушенный, простуженный голос Щорс.

Бородатый унтер с перебинтованной головой едва заметным, привычным движением — очевидно, не раз уже [21] повторяемым, — закрыл солдату глаза. Минуту постоял молча, крякнул.

— Знакомец, поди, ваш? Глядел — все вы к его постели подходили...

— Так, приходилось встречаться, — ответил Николай.

— Правильный был солдат. Войну поругивал, а воевал честно. Кабы не он, наших там во время прорыва не менее десятка легло бы. Прикрыл товарищей. А сам уже вдогонку получил полный фронтовой паек.

Щорс уже видел смерть близких или просто знакомых людей. Но эта почему-то особенно потрясла Николая. Кого-кого, но его — распространителя листовок — не ожидал он встретить здесь. Да еще, как сказал бородатый унтер, в роли правильного солдата, совершившего подвиг. И то горькое, недосказанное, что хотел в последнее мгновение сообщить ему парень, будоражило душу, как тайна, которой уже никогда не суждено было раскрыться.

2

Мортирный дивизион, при котором служил Щорс, все лето вел тяжелые оборонительные бои. В те жаркие месяцы не было времени для раздумий — по восемнадцать часов в сутки операции, перевязки, к ночи замертво падал на нары и забывался тяжелым сном.

В нем все более крепло желание стать офицером.

Кто-то из знакомых сказал: для приема в офицерские школы требования сейчас помягче — слишком много людей съедает фронт.

И Щорс решился, подал рапорт командиру дивизиона. Тот не возражал. Знал, что молодой военфельдшер во время кампании зарекомендовал себя с лучшей стороны.

Его приписали к 277-му пехотному батальону, отправлявшемуся к Минску. Несколько месяцев прошло в томительном ожидании вызова. Наконец он прибыл. Щорса вызывали в Полтаву, куда было переведено Виленское офицерское училище. [22]

Учеба проводилась по сверхускоренному курсу. Из-за острой нехватки офицеров производство в прапорщики предполагалось через четыре месяца.

Занятия были напряженные. По весенней распутице ходили в учебные атаки, проводили стрельбы, потом, мокрые и уставшие, садились за классные столы.

Николай учился жадно, стараясь не пропустить ни слова. А в немногие свободные часы отправлялся в библиотеку, листал книги и журналы. В учебниках разбирались старые операции. Тогда Щорс начал внимательно изучать помещенные в журнале «Нива» дневники военных действий, сопровождаемые картами.

Заставая его за картами, товарищи по учебе удивленно поводили плечами, некоторые донимали насмешками:

— Господа, Щорс готовится прямо в генералы. Звание прапорщика его не устраивает!

— Не в генералы, а воевать готовлюсь! — преодолевая раздражение, твердил Николай. — Грамотно воевать, чтобы побеждать!

Карты ответа на причины поражений не давали. На них все казалось правильным. Так почему же неудача за неудачей сыпались на русскую армию?

Может быть, потому, что разные «фоны» и княжеские отпрыски смотрят на солдатскую массу как на убойный скот, промышленники торгуются, кому достанется более лакомый кусок? Да и у солдата настроение не то. Это чувствовалось еще в прошлогоднюю кампанию. Истощал, завшивел, обозлился от окопной жизни солдат. В отношении к офицерам — скрытая мужицкая ирония, а то и откровенное недоброжелательство. Только и разговоров, что о доме: у того семья голодает, у другого последняя лошаденка пала...

Снова и снова возвращался мыслями в родной Сновск. Всплывали в памяти события более чем десятилетней давности: взбудораженное депо, застывшие в непривычном молчании паровозы и возбужденные люди, силящиеся перекричать друг друга. [23]

Ему тогда еще не исполнилось и десяти, но он хорошо помнит, о чем все говорили. В Петербурге, Москве, других городах — революция, царь расстрелял мирную демонстрацию. Александр Васильченко, подручный его деда, Михаила Табельчука, взобравшись на паровоз, призывал железнодорожников браться за оружие...

События 1905 года для сновских рабочих окончились без кровопролития: кое-кого похватали жандармы, на том и обошлось.

Отец Николая, машинист Александр Николаевич Щорс, в стачке участия не принимал. А вот дядя, Казимир Табельчук, брат покойной матери, кое-что ему рассказал. Николай не знал, состоит ли Казимир Михайлович членом РСДРП. О том, что такая группа существовала в Сновске, говорили многие. Жандармы за дядей Казимиром следили постоянно, их опеку Николай ощущал и на себе. А тот факт, что после маевки 1914 года Табельчука арестовали и, хотя при обыске ничего компрометирующего не нашли, сослали в Сибирь, говорил о многом.

От дяди Казимира Щорс впервые услыхал об Ульянове-Ленине, создавшем революционную рабочую партию, о Петровском, отстаивавшем народные интересы в Государственной думе, о том, что большевики хотят свергнуть власть царя и создать государство, в котором хозяевами будут рабочие и крестьяне.

Но жизнь надолго разлучила его с рассудительным, так много знающим Казимиром Михайловичем, окунула в водоворот бурных событий. Интересно, как бы оценил он, Табельчук, сегодняшнее положение, какую позицию занял бы в отношении войны? Может, и в самом деле рассудил бы, что не с германцем нужно сражаться, а в своей стране наводить порядок? Но как? Ведь идет война, жестокая, кровопролитная...

Четыре месяца учебы пролетели быстро, в мае 1916-го состоялось производство в прапорщики. Щорс получил назначение в 142-й пехотный запасный полк, на Юго-Западный [24] фронт. Как горевал он, что его перебрасывали из части в часть и только к концу осени 1916 года назначили на должность младшего офицера роты 335-го Анапского полка. Наконец Щорс попал в свою роту, стоявшую на берегу реки Прут. Настроение здесь, на позициях, было отнюдь не победное. Ходили в дозоры, редко делали небольшие вылазки к противнику. Иногда постреливали через реку. Потерь практически с обеих сторон было мало. Щорс сблизился с прапорщиком Митиным. Без лихачества храбрый, выдержанный, серьезный, он вызывал искреннюю симпатию. Как-то, возвратившись с вылазки, преподнес Николаю трофейный хронометр. Сказал немного загадочно:

— Желаю, Щорс, чтобы он тебе новое время начал отсчитывать!

— Это как же понимать?

— В самом прямом смысле! — серьезно ответил Митин.

Щорс сокрушенно вздохнул.

— Новое время. Все о нем толкуют, только каждый по-своему. А мне кажется, что, пока мы германца не разобьем, ни о каких переменах к лучшему говорить нельзя.

Митин улыбнулся.

— Щорс, ты такое имя — Ленин — слыхал?

— Да кто же сегодня не слыхал о Ленине... Прапорщик расстегнул карман френча, зашуршал бумагами.

— Дам я тебе прочесть два документа. Надеясь, конечно, на твою, как бы это назвать, скромность, что ли. Первый называется «Война и российская социал-демократия». Это Манифест ЦК РСДРП, созданный на основе присланных Владимиром Ильичем тезисов. Опубликован еще в конце 1914-го. И один из последних номеров газеты «Социал-демократ» — в нем статья Ленина «О сепаратном мире». Между ними — целых два года. Когда прочтешь, увидишь, что отношение Ленина к этой войне не меняется. [25]

До поздней ночи Щорс читал и перечитывал потертые листки. Слова о необходимости превратить империалистическую войну в войну гражданскую, в революцию против господствующих классов, о том, что буржуазно-шовинистическому лозунгу «защиты отечества» нужно противопоставить лозунг поражения царского правительства, приобретали особое значение, когда он вспоминал увиденное и услышанное за два года окопной жизни. Как же различно отношение к войне ее участников! А страдает солдат. Зачем в самом деле нужна очередная победа рядовым его полуроты, когда мысли их заняты печальными делами дома. Хозяйство рушится, дети голодают. Да займи они хоть всю Германию, станет ли от этого легче солдату?

И вот волнующее, загадочное, будоражащее умы слово, которое до сих пор боялись произносить вслух, открыто прозвучало в февральской ростепели. Революция! Однако никто толком ничего не мог объяснить. Говорили, что государь отрекся от престола, власть перешла к Временному правительству. Взвинченные прапорщики и подпоручики, нацепив красные банты, протягивали солдатам блестящие портсигары.

— Угощайтесь, братцы, смелее, нынче — демократия! Солдаты брали загрубевшими пальцами папиросы, кашляли в кулак.

— А как насчет земли, вашбродь, намечается ли какая перемена?

— Мир с германцем скоро ль заключат?

— Никаких «благородий»! Нынче революция! И вообще ты не о том говоришь. Вот победим германца, тогда будем домашние дела устраивать...

Щорс пытался разобраться в событиях сам, но безуспешно. Если произошла революция, о которой столько говорили и мечтали, за которую шли на каторгу и под пули, почему же ничего не меняется здесь, на фронте? [26]

3

А конца войне не было видно. Готовилось новое наступление. Штаб армии направлял группу офицеров на курсы. Выдали направление и Щорсу.

Занятия начались в апреле, под Черновцами. Большинство офицеров особого рвения к учебе не проявляло, кое-кто посмеивался над его старательностью. Щорс подавлял вспышки гнева. Пускай себе изощряются в остроумии. А он будет учиться. Потому что новое время, о котором говорил ему Митин, еще не пришло. И, судя по всему, за него еще придется побороться. С оружием в руках...

Но его все чаще стало одолевать чувство какой-то непонятной общей усталости, опустошенности. Появился кашель, тупая боль в груди. С каждым днем становилось все хуже.

Уже перед окончанием учебы решил сходить к врачу.

Седой краснолицый старик выстукивал его, сердито кряхтел, прослушивая грудь. После недолгого молчания сказал:

— Не смею вводить в заблуждение — тэ-бэ-цэ, батенька мой. Как ни печально в ваши-то годы... Вот они, последствия окопной жизни. Или по наследственности туберкулез получили?

— Мать от этого умерла, — тихо ответил Щорс. Врач развел руками.

— Ну, вам о смерти помышлять рано. А вот лечиться необходимо. Считайте, батенька, что эту войну вы уже окончили.

Через несколько дней слушатели курсов выстроились на плацу. В зачитанном приказе значилось, что Николай Александрович Щорс производился в подпоручики. Щорс по форме вышагал из строя, принял документы. Делал это механически, будто во сне.

В армейском лазарете его не задержали, отправили долечиваться в Симферополь. [27]

Плоский, как блюдце, пыльный, знойный город. Впрочем, все ему сейчас казалось опостылевшим. Легко ли сказать: в двадцать два года — смертный приговор...

Нет, он не был трусом и никогда за военные годы не боялся смерти. Но здесь — не фронт, и чувствовать себя обреченным, приговоренным было бесконечно больно и обидно. Мог бы обманывать себя, утешать, да ведь сам имеет медицинское образование. От правды не уйдешь...

Он обычно сидел один в больничном дворике 61-го отряда Красного Креста, думая свою невеселую думу. Иногда издалека, с плаца, где занимались шагистикой запасные, до него долетали бодрые слова строевой песни:

— Солдатушки, бравы ребятушки, А кто ваши деды?..

Кто-то еще надеялся на новые «славные победы». Откуда? Сколько надежд возлагали люди на революцию, но ведь что изменилось? Та же бессмысленная война с немцами до непонятной, не видной за дымами снарядных разрывов победы.

Домой писал редко. Настоящую причину своего пребывания в лазарете не назвал, не хотелось огорчать отца, братьев, сестер. Сослался на легкое ранение. Неожиданно пришло письмо от дяди Казимира. Оно и огорчило — Казимир Михайлович вернулся из ссылки тоже с туберкулезом — и обрадовало. О своей болезни дядя писал легко, будто обычный насморк схватил, звал племяша поскорее возвращаться домой, чтобы принять участие в предстоящих больших событиях.

Каких? Казимир Михайлович, он знал это твердо, зря слов на ветер не бросал. Значит, то, что случилось в феврале, — не конец? Готовится что-то новое, значительное?

Сюда, в Симферополь, вести о событиях докатывались медленно. Но это ворвалось словно буря: в Петрограде — революция! Временное правительство низложено, власть взяли большевики. Изданы декреты о мире, о земле. [28]

Щорс бегом отправился в запасной полк. Солдаты сгрудились вокруг матроса в расстегнутом бушлате, засыпали его вопросами. Многие интересовались положением на Украине, но матрос достоверных сведений не имел. По слухам, было в Киеве вооруженное восстание, но власть захватили буржуазные националисты, ратуют за «самостийную», за отделение от России.

— Ишь, канальи! — вставил свое Николай, но закашлялся. Отошел в сторону, приложил к губам платок — снова кровь.

«Болезнь болезнью, — подумал зло, — а кое-что он еще может сделать. И нечего засиживаться в лазарете, когда в стране вершатся такие дела!»

Лазарет постепенно пустел. Отбывали куда-то офицеры, каждый лишь в ему известном направлении. Обратился и Щорс с просьбой комиссовать его, отпустить домой долечиваться. Начальство не возражало. Ему выдали свидетельство о том, что от воинской повинности по состоянию здоровья он освобождается полностью.

Николай собрал пожитки и отправился на вокзал.

Трудной была дорога домой. Казалось, не так далеко, всего несколько сот километров, но что это были за километры! Поезда часами простаивали на полустанках, на каждой остановке вагоны штурмовали армии мешочников, отпущенных или беглых солдат, переселенцев. Наломала дров война, разбросала людей по всей земле, скоро ли каждый прибудет по назначению, найдет свое место? Ой как нелегко будет новой власти навести во всем этом порядок!

Однако же какой власти? Всего несколько сот километров пути, а через каждых два-три часа сменяется власть. Настоящая «чересполосица»! Над некоторыми станциями развеваются красные флаги, кое-где устрашающе перепоясанные пулеметными лентами матросы бузят у вагонов с надписями «Анархия — мать порядка». А больше всего — синежупанников, гайдамаков. Тех, которые, пользуясь ситуацией, [29] пытаются создать «самостийную», буржуазно-националистическую украинскую республику.

Находясь в лазарете, Щорс слышал о том, что вскоре после Февральской революции украинская буржуазия, опираясь на кулачество, учредила так называемую Центральную раду. А теперь, рассказывают, пока большевики дрались на баррикадах, Рада захватила власть. Вот ведь как случается!

Морозы прижимали. Скоро иссяк скудный паек, полученный в лазарете. На остановках к вагонам приходили добротно одетые и обутые мужики, предлагали хлеб, сало в обмен на пулемет, в худшем случае — на винтовку или бомбу.

«Вот он, резерв Петлюры и прочих хозяев Центральной рады», — думал Щорс. В котомке у него хранилось две гранаты, но, глядя на сытых кулацких сынков, приценивавшихся к оружию, зло стискивал кулаки: да лучше с голоду умереть, чем сменять на их хлеб эти гранаты. Не дождутся!

С горем пополам добрался в родные места.

Когда за домашним просторным столом осушили по рюмке, прибежал дядя Казимир. Тряс Николаю руку, любовно окидывая взглядом его сухую, подтянутую фигуру.

— Гляди, какой гвардеец вымахал! А ведь вчера только хлопчиком был. И вот тебе, настоящий боевой офицер. Ну рассказывай, с чем прибыл в наши края?

Николай опустил взгляд. Все равно шила в мешке не утаишь. Рано или поздно узнают.

— Хвастать нечем, дядя. С туберкулезом прибыл... Казимир Михайлович сгоряча чертыхнулся.

— Тьфу, балбес! Я из Сибири ту же награду привез. Да что же мне из-за этого загодя в гроб ложиться?

Табельчук страстно рассказывал племяннику о сложности настоящего момента, о бесчисленных врагах, угрожающих молодой Советской республике, о предательских [30] действиях Центральной рады, которая лижет сапоги то французам, то немцам — лишь бы втянуть Украину в братоубийственную войну с Россией.

— Одним словом, драться еще придется, Колюша. И грамотные командиры нам очень понадобятся!

С облаком морозного пара в избу ворвался брат Константин.

— Николай, ховайся! Да побыстрей... Чекисты в город приехали, офицеров вылавливают. Кто-то на Николая донес. Могут сейчас к нам пожаловать.

Казимир Михайлович возмутился:

— Что ты мелешь, Емеля. Да у нас же, слава богу, Советская власть. Сейчас пойду к Михайловскому, он Совет возглавляет. Тоже нашли, понимаешь ли, врага!

Отец взволнованно заходил по комнате.

— Помолчи, Казимир. Пока будешь Михайловского искать, Колю заметут.

Пришлось затаиться на чердаке у друга детства, Дмитрия Плюща. Зябко кутаясь в полушубок, Николай всю ночь не смыкал глаз. Горькая обида давила горло. Какая нелепость! В родном городе, где народная власть, где Совет возглавляют друг его отца, дядя Казимир, другие достойные люди, он, фронтовик, сын рабочего, оказался в роли врага...

Утром за ним пришел Табельчук. Словно извиняясь, сообщил, что конфликт улажен. Потом уже тверже добавил:

— Однако ты, Николай, обиды на чекистов не держи. Сейчас через Украину на Дон, к Каледину, много белогвардейской шушеры пробирается.

Он задержал внимательный взгляд на лице племянника.

— Учти, Николай, время сейчас такое, что не быть врагом народной власти мало. Нейтральным тоже оставаться нельзя!

— Да уж урок получил основательный, — грустно улыбнулся Щорс. — Но могу тебя уверить, дядя, что в роли постороннего наблюдателя я не собирался оставаться! [31]