Вполне приличная барышня
И вот снова Садовая-Каретная, 3-й Дом Советов... По-прежнему стоят, раскинув широкие ветви, старые деревья в семинарском саду. Жаркому лету пришла на смену долгая ясная осень, весь парк в золоте, бронзе, багреце — такими стали и те листья, которые еще держатся на ветках, и те, что уже облетели, ковром лежат между деревьями, шуршат под ногами на дорожках.
Глубоко вдыхая чистый, чуть терпкий воздух, Аня невольно задумывается: «Неужели так мало времени, всего несколько недель прошло после памятного «испытания» и отправки на деникинский фронт? А кажется, прогрохотал чуть ли не целый год!» Она возвращается в тот же самый флигель, где снова расположились камовцы, в ту же самую комнату на первом этаже. Только теперь в ней заняты лишь две кровати — ее и Аси Папьян. Лизу Драбкину после приезда с фронта отправили на работу в Среднюю Азию.
Как-то зайдя в девичью и увидев, что Папьян здесь нет, Аня заглянула в соседнюю комнату. Там оказались матрос Иван Новиков [123] и Андрей Казаринов, они вспоминали недавние боевые дела на Южном фронте. Аня охотно включилась в разговор.
В самый разгар воспоминаний о событиях в Малоархангельске отворилась дверь и в ней появился рослый голубоглазый Иван Абол в сопровождении неизвестной особы. Особа была юная, невысокая блондинка, довольно хрупкая на вид, одетая в пальто, сшитое не то просто из шинельного, не то из окрашенного в защитный цвет сукна. Полы этого пальто были оторочены кусочками старого меха. Над милым круглым лицом с широким носиком красовалась широкополая шляпа.
— Нашего полку прибыло! — торжественно заявил Абол. — Давайте знакомиться! Это наш новый товарищ Аня Литвейко...
Он подвел девушку к Новиковой и продолжил:
— А это Иван Иванович, пулеметчик, отчаянной храбрости человек. — И, обращаясь уже к Ане, добавил лукаво: — Смотри, Иван Иванович, не влюбись!
Литвейко с уважением посмотрела на пулеметчика: стройный молодой человек в военной форме, на русой голове — широкая марлевая повязка, хорошее лицо, на щеках — яркий румянец.
Аня ничего не ответила Аболу, только Махнула рукой и полезла в портсигар за махоркой.
Вскоре прибежала Ася Папьян.
— Пойдем, устроишься в девичьей комнате, — позвала она новенькую. [124]
К удивлению Литвейко, вместе с ними отправился и Иван Иванович.
«Может быть, в отряде не считаются: парень или девушка, — подумала она. — Что ж, возможно, это правильно...»
В спальне разговорились. Прежде всего Литвейко, которую только на днях по рекомендации Центрального Комитета комсомола через МК и ЦК партии направили в отряд Камо, поинтересовалась: что это за отряд, чем придется здесь заниматься?
Отвечала Ася. Она сообщила, что во главе отряда — знаменитый революционер-подпольщик Камо, который сам проверяет и испытывает своих бойцов (тут Литвейко догадалась, что тот кавказец, который обстоятельно беседовал с ней накануне, и есть, наверное, легендарный Камо). Задачи стоят перед отрядом необычные, а какие точно и где — этого пока ребята не знают...
Затем Ася поведала о себе — как училась в Баку, вступила в партию, как уже два раза побывала на фронте, — и спросила у Литвейко:
— А ты что раньше делала?
Литвейко ответила, что она — работница с фабрики электролампочек на Пресне, в большевистской партии — с марта 1917-го, в Октябрьскую революцию принимала участие в боях в Москве, потом с московскими красногвардейцами выезжала на Украину воевать с гайдамаками. Сюда пришла из Пресненского райкома комсомола. Только вот в райкоме ходила в кожаной тужурке, а это пальто и шляпку надела после того, как Камо [125] при знакомстве рассердился, что она не похожа на «приличную» девушку...
Все это время Иван Иванович внимательно слушал, но сам не проронил ни слова, только дымил своей пахучей махоркой.
Закончив рассказ, Литвейко спросила у Аси:
— А кроме тебя и меня в отряде девушек нет?
— Как видишь, — подал, наконец, голос Иван Иванович и вдруг громко рассмеялся вместе с Асей.
— Ивана Ивановича... значит, не признаешь? — простонала сквозь хохот Папьян.
Новенькая ничего не понимала.
Иван Иванович отмахнул сизый дым, утер выступившие от смеха слезы и протянул Литвейко руку:
— Давай снова знакомиться. Не бойся, я в тебя не влюблюсь. Аня Новикова — дочка своих родителей, вот кто я. А Иван Иванович или просто Ванька — это... это моя боевая кличка!
Теперь пришла пора посмеяться над собой и Ане Литвейко...
Новикова тоже рассказала свою биографию, а под конец добавила:
— Понимаешь, в штанах гораздо удобнее: ребята забывают, что ты девчонка, никто не пристает. И запомни: с ребятами нужно держаться со всеми ровно, иначе плохо будет — ссоры, обиды... А это, согласись, нам вовсе ни к чему!
Они долго еще говорили по душам — о себе, о семьях, о фронтах, об отряде, не заметили, как и стемнело. [126]
— Эй, девчата, — постучали в дверь, — кончай конспирацию! Топай на ужин!
Когда все быстро расправились с жидкой ячневой кашей, Камо сказал:
— Отдохнули, и хватит! Отряд почти сформирован полностью. С завтрашнего дня принимаемся за работу: будем, понимаете, заканчивать подготовку. А там — в путь!
— Урра! — дружно закричали все.
Но тут Камо, оглядывая своих бойцов, обратил внимание на сидевших рядом трех девушек и нахмурился: по соседству с косами Аси Папьян были особенно заметны стриженые головы Новиковой и Литвейко.
— Придется парики заказать. Так вы не сможете ехать на задание, — решительно заявил Камо.
— Придумал еще! — обиженно заворчала Аня. — Парики! Мы на фронте и без париков...
— Сколько раз говорил: это не фронт, а вернее, совсем другой фронт! — строго оборвал ее Камо. — Пойдешь в разведку, как приличная барышня, слушай, кто в это поверит с такой стрижкой? Солдат, понимаешь, а не барышня!
Он помолчал минутку и спросил, хитро прищурив глаз:
— Я вам не рассказывал про свой первый арест? Почему попался? Нет? Тогда слушайте... В ноябре 1903-го я приехал в Батум, привез целый чемодан листовок. Одет был как барин: пальто новое в клетку, котелок. Чемодан дорогой. Ну кто придерется? А вот жандарм на вокзале сообразил: вроде барин [127] с виду, а почему носильщика не позвал, сам чемодан несет? Почему фаэтон не берет? Да, хитрый оказался жандарм!
Весь вечер Камо рассказывал ребятам о жизни подпольщиков, как изменять свою внешность, сбивать с толку идущего по следу шпика. Обратил внимание и на такую деталь: нельзя иметь при себе никаких списков, даже просто записок, скажем, с адресом. Все надо запоминать наизусть... И не спрашивать у прохожих: как пройти в нужное место? Это обращает на себя внимание, подпольщику такое положение вредит...
«Надо развивать память, раз это так важно, — решила Аня. — Буду специально упражняться».
На следующее утро Камо сказал:
— Сегодня начинаем занятия у химика. Пойдут все, кроме этих товарищей, — он показал на Новикову и Литвейко. — Для них есть специальное задание.
Отправив остальных, Камо распорядился, чтобы девушки пошли вместе с ним в город. Они долго шагали по Садовому кольцу, потом свернули в замысловато переплетавшиеся переулки. Камо думал о чем-то своем, Иван Иванович не задавал лишних вопросов, а Литвейко, глядя на них, тоже помалкивала.
«Сейчас устроит маскарад», — вспоминая вчерашний разговор, без особого воодушевления подумывала Аня Новикова.
Так и получилось.
— Зайдем сюда, — произнес Камо, неожиданно остановившись у незнакомой двери. [128]
За дверью оказалась парикмахерская, но, видимо, какая-то особая, потому что кроме них самих и вышедшего к ним мастера здесь никого не оказалось.
— Этим девицам, — Камо показал парикмахеру на обеих Ань, — нужно подобрать парики. Чтобы они стали красивые и, главное, приличные!
Парикмахер молча кивнул и показал девушкам на кресла перед зеркалами. Затем появилась груда разноцветных париков, началась примерка.
Аня Новикова с любопытством глядела в зеркало и лишь покряхтывала, когда в нем вместо решительной физиономии молодого командира с бинтом на лбу стали появляться изображения хорошеньких девушек — брюнетки, блондинки, даже рыженькой. Впрочем, может быть, досада была вызвана только тем, что при смене париков засаднила рана? Вероятно, так оно и было...
Очевидно, не очень-то был доволен и сам парикмахер — он внимательно изучал грустными черными глазами каждый новый вариант и только слегка морщил лоб. И вдруг он просиял: из зеркала смотрела миловидная русая головка, в меру завитая и кокетливая.
Аня вздрогнула: и она, и не она! Этот парик сидел так естественно, что даже пришелся ей по душе — раз уж все равно надо будет его носить для пользы дела...
Такая же примерно головка, только несколько светлее, появилась и у Ани Литвейко.
Словом, получилось именно то, чего и добивался [129] Камо: «вполне приличные барышни».
Теперь девушки смогли присоединиться к остальным бойцам отряда, занимавшимся у химика.
Спокойный, неторопливый мужчина с заметной сединой (то был старый друг Камо Ю. А. Грожан) и его молодой энергичный помощник (сын Степана Шаумяна — Сурен) учили ребят делать взрывчатку и снаряжать ею бомбы. В их руках хрупкие стеклянные трубочки с гремучей ртутью сновали легко и непринужденно, словно спицы у опытной вязальщицы.
Сами бомбы отливались из чугуна, по форме напоминали луковицу и назывались «македонки» — потому, объяснил химик, что первыми их научились делать македонцы, в начале века восставшие против ига Оттоманской порты, как называлась тогда султанская Турция. «Македонки» делали и с успехом применяли русские рабочие во время революции 1905 года. Особенно была в ходу эта «карманная артиллерия» у участников московского восстания в декабре — несложные в изготовлении и надежные, они широко использовались дружинниками.
Потренировавшись, Аня довольно быстро научилась готовить взрывчатку и заворачивать ее «порции» в специально запасенную пергаментную бумагу. Получались довольно аппетитные на вид пакетики.
— Как с пирожными «эклерами», — заявила Ася Папьян.
Новикова никаких эклеров никогда не видела, но содержимое таких пакетиков ей [130] чем-то напоминало пирожки. Вот только долго сидеть над этим «деликатесом» оказалось явно вредно — от химии начинала кружиться голова, здорово мутило, порой просто ноги не держали.
Но как бы то ни было, Аня овладела искусством изготовления «македонок». Ребята начиняли взрывчаткой корпуса бомб самого разного веса — от 2 до 8 фунтов и уносили их из мастерской химика в отряд. Камо требовал, чтобы бомбы держали под одеждой так, чтобы никто из посторонних ничего не заметил: это тоже входило в подготовку к будущим операциям.
Принесенные от химика бомбы складывали в одной из комнат 3-го Дома Советов, у дверей которой учредили специальный пост. На нем камовцы, включая и Аню, стояли с винтовкой — все могло случиться...
Запас бомб рос, но Камо беспокоился — надо было научить ребят пользоваться ими на практике, бросать по реальным целям, а как это делать в Москве? Неутомимый командир нашел выход: с разрешения Московского Совета отряду выделили несколько старых, уже негодных для жилья домов в дальнем пригороде. Здесь стали разбираться — сколько взрывчатки требуется, чтобы разнести дом поменьше, а сколько — побольше, как ловчее бросать неуклюжие с виду «македонки» в цель.
После нескольких пристрелочных поездок устроили генеральную проверку.
— Ну, Иван Иванович, скажи: какую бомбу выберешь для этой развалюхи?
Аня взглянула на совсем ветхую, ушедшую [131] в землю баньку и уверенно показала на маленькую «македонку».
— А для этого дома? — настойчиво экзаменовал Камо.
Аня посмотрела: хотя домик с забитыми окнами с виду и довольно дряхл, но фундамент у него каменный, да и печей, видать, несколько... Без колебаний она остановила свой выбор на более увесистой бомбе.
— Хорошо, — согласился Камо. И закричал: — Бросай, быстро!
Размашисто развернувшись, Аня с натугой метнула большую бомбу. Глухо ухнул взрыв, и домик взлетел на воздух.
— Вот видишь, — сказал Камо, — даже немножко сильней, чем надо. Но это ничего: главное, чтобы заряд не оказался слабее!
Проверка прошла удачно — все ребята показали, что хорошо разбираются в бомбах, бросают их удачно. Правда, грохот стоял, как на фронте, но соответствующие органы были, вероятно, предупреждены и обошлось без ненужных приключений...
Подготовка отряда к отправлению в тыл врага заканчивалась. Убедившись, что с бомбами все обстоит как надо, устроив несколько занятий по тактике уличного боя, Камо вплотную занялся обмундировкой своих бойцов.
Девушкам требовалось сшить красивые платья, был получен необходимый ордер в вещевой склад. Однако, когда туда приехали, выяснилось, что материал есть только для обивки мебели и лишь одного рисунка: три котенка и мячик.
— Это мы! — со смехом сказала Ася, [132] показывая на трех котят, резвившихся на зеленом поле ткани.
— А это бомба, — в тон ей, но без улыбки добавила Новикова, показав на мяч.
— Слушай, какое безобразие, — рассердился Камо. — На большое дело идем, а тут детские игрушки какие-то...
Он быстро исправил положение и получил ордер в другой склад, где всем девушкам подобрали полный гардероб всего необходимого из готовых вещей — несколько шерстяных платьев, пальто, шляпки, белье, разные туфли. Камо не успокоился, пока лично не одобрил амуницию каждой девушки — чтобы платья и пальто не только хорошо сидели, но и шли к лицу.
— Вот теперь другое дело, — с облегчением сказал он. — Никто ничего лишнего не подумает. А то наденут, понимаешь, пальто как шинель — сразу видно, что барышня липовая...
Литвейко покраснела, но возразить было нечего.
Когда вернулись на Садовую-Каретную, Камо с торжественным видом вручил девушкам довольно потрепанную книгу:
— Прошу изучить и строго придерживаться, как устава!
Аня взглянула на переплет: что это еще за руководство, приравниваемое к армейскому уставу?
Книга называлась «Элегантная женщина». Открыв ее наугад, Новикова прочитала вслух: «Когда женщина, сидя с мужчиной, оправляет юбку, это создает атмосферу интимности...» [133]
Девушки грустно переглянулись.
— И разными там духами, помадами научитесь пользоваться, — настойчиво продолжал Камо, — и танцы модные извольте разучить!
— Кого только делает из нас Камо, — вздохнула Аня. — Ну что ж, давайте учить и этот устав...
В дверь девичьей комнаты нетерпеливо постучали.
— Мадемуазель, а мадемуазель, — в комнате появился Роман Разин-Аксенов, — хочу с вами познакомиться, обратите благосклонное внимание на кавалера...
«Кавалер» стоял, поневоле задрав нос — жесткий крахмальный воротничок беспощадным обручем сжимал горло.
Мужчины отряда тоже получили соответствующее обмундирование — на автомобиле привезли со склада костюмы разных фасонов, лакированные ботинки, сорочки, манишки, пальто, шляпы-котелки и даже трости.
Правда, и тут придирчивый Камо нашел изъян:
— А очки? Почему ни у кого нет очков?
Часа через два в отряд доставили целую шкатулку, полную разнообразной оптики — очков во всяческой оправе и пенсне...
— Брось, Разин, не приставай, — отвечала Аня, не отрываясь от зеркала, а тот никак не мог поверить, что эта разряженная кукла и есть суровый Иван Иванович...
— Не обижайте, барышня! — продолжал Роман. — Какой я вам Разин? Сын одесского купца первой гильдии Куликов... [134]
(Теперь у всех были фальшивые паспорта, приходилось привыкать пользоваться другими именами.)
«Сын одесского купца» попытался шаркнуть ножкой, но чуть не свалился в своей крахмальной сбруе на пол.
Тут даже Аня не выдержала — фыркнула...
«Сколько смеху было, — вспоминал впоследствии Р. В. Разин-Аксенов, — когда мы нарядились во все это! Многим новая одежда была к лицу, но сидела она весьма неприглядно. Вначале мы не умели с ней обращаться и не могли к ней привыкнуть. Идешь, бывало, а воротничок комом упирается в подбородок, голову ни повернуть, ни нагнуть, а сядешь — не сгибайся, накрахмаленная грудь сорочки доской стоит и упирает в горло. Для нас, в то время энергичной, живой, очень подвижной и простой рабочей молодежи, все это было настоящим испытанием, оно сковывало нас и делало какими-то истуканами.
Много доставляли нам хлопот манжеты, мы их то и дело пачкали, а потом чистили. Послюнявишь, бывало, носовой платок и вот старательно стираешь запачканное место, смотришь — развез грязь еще больше, вот и новая забота — скрывай от Камо.
Что касается девушек, то у них, помнится, все обстояло благополучно. Они у нас и так были интересными, но когда надели на себя все наряды и парики с локонами, то стали писаными красавицами. Они учились манере держаться в светском обществе. Нарядившись, позировали перед зеркалом, [135] спрашивали наше мнение, но от всего этого в результате получался только сплошной хохот»{26}.
А неумолимый Камо заставлял в новом обличье прогуливаться по Москве, чтобы лучше влезть в новую шкуру. Одетые в полную «буржуйскую форму» юноши и девушки не спеша проходили по улицам и площадям.
Это казалось совсем невыносимым. В суровую пору, когда шли жестокие бои с рвущимися к Москве деникинцами, когда газеты каждый день огромными, набранными крупным жирным шрифтом «шапками» напоминали об угрозе, нависшей над советской столицей, фланировать по ее тротуарам публикой, от которой за версту разило «контрой»!
На закопченных стенах давно не ремонтировавшихся московских домов, под окнами, из форточек которых торчали железные трубы маленьких печек — единственного спасения от холода в неотапливаемых зданиях, висели плакаты. Красноармеец в кумачовой рубахе решительно вытягивал руку и спрашивал, требовательно глядя прямо в глаза: «А ты записался добровольцем?», «Чем ты помог фронту?».
И Аня охотнее провалилась бы сквозь этот треклятый тротуар — только не испытывать адовы муки при встречах с рабочими, не видеть их преисполненные ненависти и презрения взгляды, не слышать их весьма крепкие «комплименты». У всех в памяти были и недавний раскрытый заговор белогвардейского «Национального центра», и [136] взрыв в здании МК. РКП (б) в Леонтьевском переулке, когда погиб В. М. Загорский и другие товарищи.
Понятно, что в такое время демонстративные (а иначе они не смотрелись) прогулки буржуазной «золотой молодежи» кончались, как правило, одним и тем же — их задерживали рабочие патрули или милиционеры. И нельзя было открыться, назваться, сказать:
— Что вы, товарищи! Какой я буржуй? Я — выполняющий особое задание командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии Иван Ивано... то-бишь Анна Ивановна Новикова!
Лишь в милицейском комиссариате, куда доставляли ребят, разрешалось попросить старшего начальника позвонить по определенному номеру телефона и сообщить о задержании подозрительных элементов. И только когда после этого звонка обычно приезжал Камо и говорил с начальником наедине, выяснялось, что это не новые заговорщики, а свои люди, которых надо отпустить.
И каждый раз они просили Камо избавить их от такого позора, перестать посылать на улицы. Наконец Камо согласился:
— Хорошо, хорошо, молодцы ребята! Научились держаться. Теперь совсем скоро — в дорогу!
Последний случай, когда вне стен 3-го Дома Советов можно было сбросить личину, расправить душу, отдышаться, выпал 19 октября. В этот день группа камовцев отправилась в 1-й Красноармейский коммунистический госпиталь — навестить лечившихся [137] там после ранений Василия Прохорова и Владимира Шаманина. Добравшись до Лефортова, стали разыскивать госпиталь. Расспросив прохожих, нашли: на холме после моста через Яузу тянулось длинное каменное здание — как показалось Ане, настоящий дворец.
Они разыскали в бесконечных коридорах просторную палату, в которой вместе с другими красноармейцами лежали их товарищи.
— Здорово, Дед! Как дела, Колдун? — приветствовали камовцы боевых друзей.
— Здравствуйте, ребята! Как хорошо, что вы пришли, — обрадовались раненые. Они уже шли на поправку и с удовольствием беседовали с гостями. Аня Новикова, Роман Разин-Аксенов, Иван Абол, Михаил Щетинщиков и Дмитрий Благовещенский по просьбе Прохорова и Шаманина подробно рассказывали о том, что произошло с отрядом после ухода из Малоархангельска.
— Эх, меня там не было, — сокрушался Вася Прохоров, вникая со слов Ани в перипетии боя у села Александровки.
— Ничего, Дед, еще повоюешь, и на твою долю хватит, — утешала его Новикова, вновь почувствовавшая себя Иваном Ивановичем.
— Ну а дальше-то что? Когда выступаете? — интересовались Прохоров и Шаманин. — А, понимаем, не имеете права говорить, даже нам...
Но камовцы и в самом деле не знали, куда и когда им придется ехать.
— Прощай, Иван Иванович, прощай, друг, — с грустью протянул руку Прохоров. [138]
— Почему «прощай», Дед? — ответила на рукопожатие Аня, поднимаясь с табуретки возле койки Прохорова. — Кто знает, может, еще и свидимся! Так что будь здоров и до свидания...
На следующий день Камо приказал срочно собраться, упаковать багаж и выехать на Павелецкий вокзал.