Безрукий поводырь

История в письмах и рассказах очевидцев

В майском номере журнала «Дружба народов» за 2007 год я опубликовал очерк, а точнее, короткую мемуарную повесть о знаменитом партизанском генерале и авторе гремевшей в свое время книги «Люди с чистой совестью» Петре Петровиче Вершигоре.

Чистая совесть — понятие библейское. Всем памятна, очевидно, евангельская притча о том, как фарисеи привели ко Христу женщину, свершившую блудодеяние. Согласно незыблемому вековому обычаю за измену мужу ее полагалось забить камнями насмерть. Но фарисеев заботила даже не столько участь грешницы и исполнение наказания над ней, сколько души сверлило злобное желание — посмотреть, как приказ об убийстве отдаст сам милостивый Спаситель.

Выслушав пришедших и не глядя на них, Христос молча продолжал чертить палкой по песку. Потом изрек: «Кто без греха, пусть первым бросит камень!» Толпа застыла в нерешительности. Потом один за другим начала расходиться. Ни единого человека без греха не отыскалось.

Чистая совесть — понятие абсолютное. Жертвенный подвиг во имя высшей благородной цели очищает души. «Людьми с чистой совестью» назвал Вершигора партизан, с которыми делил тяжкие рискованные походы. Выбор названия показателен. Книга сориентирована на высокий этический смысл.

Мне довелось встречаться с Петром Петровичем и вместе работать уже в другие времена. Отношения завязались в августе 1958 года на торжественном пуске одной из главных ступеней волжского энергетического каскада. Хотя турбины Куйбышевской ГЭС, у Жигулей, уже с год как выдавали ток на полную мощность, но ее рождение еще не было официально освящено. По установившимся обычаям предполагалось, что у энергетического гиганта, тогда крупнейшего в мире, должен быть и достойный крестный отец. А им, понятное дело, не мог быть никто другой, кроме как глава партии и государства. Крестить возмужавшего новорожденного, то бишь перерезать ленточку в машинном зале давно действующей гидростанции, полагалось самому Н.Хрущеву. С годичным опозданием из-за множества иных дел он и прибыл в Жигулевск, толпой любимцев окруженный, то бишь верноподданной свитой, не исключая и собственных скорых могильщиков, вроде Л.Брежнева, М.Суслова и других.

Я к тому времени после окончания МГУ четыре года проработал в областных газетах Марийской республики. И уже с год как состоял в штате «Литературной газеты» собственным корреспондентом в Поволжье. Жил в Куйбышеве (Самара), обретался с семьей в гостинице без малейших видов получить квартиру, поскольку несколькими острыми выступлениями успел изрядно насолить местному руководству.

По тогдашним меркам, события в Жигулях предстояли сверхважные, общегосударственного, если не мирового, масштаба. Незадолго до их начала деликатный заведующий корреспондентской сетью «ЛГ» в симпатичной своей манере легкого заикания оповестил по междугороднему телефону, что для опоры и поддержки мне из Москвы направляется помощник. Этим «помощником» оказался прославленный писатель, лауреат Сталинской премии, Герой Советского Союза генерал Петр Вершигора. Его книгу «Люди с чистой совестью» я знал еще со школьной скамьи, значилась она и в учебной программе филфака МГУ. Кто же кому должен помогать?! Легко представить себе оторопь и замешательство молодого провинциального журналиста. Но Петр Петрович оказался человеком простым и свойским. Мы как-то быстро сработались. Бывалый партизан приехал из Москвы на старенькой своей машине «Победа», сам за рулем, вместе с женой Антониной Семеновной, личностью необычной и колоритной, которую вопреки паспорту он звал Оля, а она по-свойски кликала его — «Борода», и сыном-десятиклассником, ленивцем Женькой. Душевную отзывчивость Вершигоры, возможно, как-то дополнительно задела наша бездомность (жена дохаживала последний месяц беременности, а квартиру никто давать не собирался), к тому же я был сыном «врага народа», из-за ареста отца в конце сталинского правления лишенным московского жилья. А в бурном водовороте куда более гибельных проблем сталинской эпохи, как выяснилось вскоре, вынужденно барахтается последние годы и сам Петр Петрович. Не знаю. Но только скоро мы разоткровенничались.

На каком-то витке этих отношений, уже на гидростанции, Петр Петрович сообщил, что, помимо писания очерков, он приехал сюда по неотложной надобности — в попытках встречи с Хрущевым. Он добивается — прекратить преследования бывших партизан по делу о так называемом Винницком подполье. Здесь с самых верхов закручена и напластована масса гнусных фальсификаций. На этом деле уже умер один из его близких друзей — Герой Советского Союза писатель Дмитрий Медведев. Бился, хлопотал, стучался в разные двери — и не выдержал. Умер от разрыва сердца. Слышал ли я что-нибудь об этом?

Конечно, я читал документальные книги Д.Медведева «Сильные духом» (о легендарном разведчике Николае Кузнецове, первом «советском Штирлице», в подложных ролях блестяще орудовавшем в немецких тылах), о действиях руководимых им партизанских отрядов и соединений, начиная с выходцев из Брянских лесов, — «Это было под Ровно» или «На Южном берегу Буга». Последняя из этих книг в свое время с непонятной яростью, чтобы не сказать с бешенством, полоскалась центральной печатью. Речь там велась как раз о Винницком партизанском подполье.

Попытка защитить ни в чем неповинных героев-партизан чуть не оказалась роковой и для самого Петра Петровича. Дальше суть событий перелагаю с добавлением к живому рассказу Вершигоры подробностей и деталей, добытых десятилетия спустя, из раскопок документов и опросов очевидцев, когда созрело решение взяться за мемуарную повесть. В тексте «Переодетого генерала» приведены документальные ссылки на источники.

Против Вершигоры было состряпано грязное уголовное дело — об изнасиловании несовершеннолетней в годы войны. Им хотели заткнуть рот влиятельной знаменитости. Опрокинуть обвинение удалось лишь по счастливой случайности и с большими трудами. Дошло до прямого личного столкновения с одним из главных кукловодов — хозяином Лубянки, председателем КГБ И.Серовым. На приеме у него во время устроенного тем издевательского допроса потерявший контроль над собой партизан пытался швырнуть в него чернильницей со стола.

Серов к той поре уже непрочно сидел на своем месте, его власть была укорочена, действовал с оглядкой. Для Вершигоры выходка кончилось строгим партийным выговором. Но то был, конечно, не предел, и кто знает, чем могло повернуться в дальнейшем? Петр Петрович очень надеялся на встречу с Хрущевым, который хорошо знал партизанского комдива еще по Украине.

Самое поразительное в этой неравной борьбе, что Петру Петровичу, в конце концов, удалось спасти гибнущих и взять верх. Подвигом его жизни являются также книги, как он их называл, — о военном творчестве народных масс, то есть об истории партизанских движений в России. Тут, как и во многом другом, Петр Петрович следовал образцу человека, которому поклонялся. Им был первый русский партизан и поэт Денис Давыдов. Недаром книга Дениса Давыдова «Дневник партизанских действий», ударным порядком, в 1941 году, сразу после начала войны, переизданная в Москве, была настольной для Петра Петровича. Сейчас, когда пишу, экземпляр тогдашнего издания с многочисленными пометками Вершигоры, обычно красным карандашом, лежит у меня перед глазами.

Однако же прошлое — одно дело, а настоящее — совсем другое. В публикациях своих исторических исследований о партизанском движении Петр Петрович натолкнулся на жесткое казенное сопротивление Главпура (Главного политического управления Советской Армии) и его сторожевых овчарок из Воениздата. Чего другого, а подлинной реальности они на дух не переносили. И годами вокруг правдивых рукописей Петра Петровича лилась хотя и не настоящая кровь, но моря бесполезных чернил. Вся эта изнурительная борьба, бесспорно, сильно укоротила его дни.

Не стану продолжать, важна суть. Вершигора был из породы и поколения правдоискателей, вернувшихся с войны. Из таких неординарных людей армейской элиты, как адмирал Исаков, генерал Горбатов, а там уже и полушепотом долго произносимое имя — отчаянный бунтарь «диссидент» генерал Петр Григоренко, которого исключали из партии, вязали санитары сумасшедшего дома, кололи препаратами, а он все твердил свое, не сдавался…

Петр Петрович Вершигора, как и подобает партизану, лишь слегка опередил время. Он был «первой ласточкой» в этой необычной генерации…

Собрав в дополнение открывшиеся за последние десятилетия потаенные прежде факты и документы, я и попытался обрисовать характер героя. Новые знания и понятия эпохи слились в одно целое с впечатлениями от собственных встреч, былыми дневниковыми записями, воспоминаниями, вроде тех, как Петр Петрович и желторотый журналист писали за двумя фамилиями очерки для «Литературной газеты» или журнала «Молодая гвардия». Так возникла мемуарная повесть «Переодетый генерал».

Опубликовав ее, я считал свою задачу выполненной. Но за продолжение этой истории взялась сама жизнь. Рядом с моим героем неожиданно возник новый персонаж, описанный в книге «Люди с чистой совестью». Причем человек необычный. Безрукий парашютист, разведчик, под видом нищего ходивший с заданиями по немецким тылам, меткий стрелок, несмотря на свои культи, а после войны близкий друг Петра Петровича и соавтор одной из книг по истории партизанского движения, совместно написанной обоими. Ему адресовано почти 40 сохранившихся писем Вершигоры. Звали этого человека Владимир Акимович Зеболов.

Действительно, какие только люди, пересиливая себя, не участвовали в этой войне! Известно имя и судьба Алексея Маресьева — безногого летчика, ставшего прототипом хрестоматийно популярной в былые времена «Повести о настоящем человеке». Но безрукий парашютист человек не менее редкой судьбы.

Вот его портрет, как он подан в книге «Люди с чистой совестью»: «Чудной человек с чистой и застенчивой душой, искалеченным молодым телом, с обнаженными войной нервами!

Володя Зеболов, безрукий автоматчик тринадцатой роты, а сейчас лихой разведчик.

Да, да, уважаемые граждане с руками и ногами! Солдат без обеих рук, и не какой-нибудь солдат, а лучший — разведчик. Левая рука у него была отрезана у локтя, правая — у основания ладони. Правая рука от локтя была раздвоена вдоль лучевой и локтевой кости и пучком сухожилий, ткани и кожа обтянута вокруг костей, чем образовала что-то вроде клешни. Только страстной жаждой к жизни и деянию, силой молодого организма и мастерством хирурга у человека было спасено подобие одной конечности, искалеченной, безобразной, но живучей. Шевеля этими двумя култышками, он питался, писал, мог свернуть папироску и хорошо стрелял из пистолета. Ремень автомата или винтовки обматывал вокруг шеи и, нажимая обезображенным комком мускулов на спусковой крючок, стрелял метко и злобно. Все остальное делал той же култышкой, иногда помогая себе зубами. И тихонько, для себя, писал стихи…

При всех бедах и выкрутасах режима тогдашняя война Отечественной звалась недаром. На фронт рвались даже калеки. Таким был, например, мой дядя Александр Георгиевич Шеренков. Он работал в Ленинграде сменным мастером на ткацкой фабрике. Что называется — обычный беспартийный труженик. Еще в самые молодые годы в ночную смену вылетевшим из ткацкой машины челноком ему выбило правый глаз. При таком попадании могло и уложить на месте. Во всех случаях белый билет — освобождение от воинской службы он имел подчистую.

Мы жили в одной ленинградской квартире. Однажды уже в первые недели июля 41-го дядя Саша явился с фабрики домой в гимнастерке и грубых воинских башмаках с обмотками. Сказал, что в военкомате записался на фронт добровольцем. Обмундирование выдали тут же. Тете Кате было 27 лет, и они имели двух малолетних детей.

Еще через месяц в боях под Кингисеппом народному ополченцу осколком мины вырвало часть правого бока. Когда незадолго до начала ленинградской блокады я навестил его в лазарете, дядя Саша вышел ко мне в сером застиранном больничном халате. Мы сидели вдвоем блаженным августовским днем на скамейке возле лазарета. Светило солнышко. Над головой щебетали и пели какие-то птички. И вовсе не верилось, что рядом где-то бушует война. Но сквозь отворот халата у дяди Саши подушкой проступали бинты с ржавыми потеками запекшейся крови. В моих глазах он был героем. И двенадцатилетнему ленинградскому пацану интересно было все-таки знать, во имя чего он совершил свой подвиг.

— Зачем ты пошел на фронт? — восхищенно и с некоторой жалостью произнес я.

— Знаешь, Юрик, — подумав, сказал дядя Саша, — очень просто. Я — русский человек. И не хочу, чтобы нами управляли немцы.

Это был его единственный аргумент.

Володя Зеболов сызмальства слыл сорвиголовой. Рук он лишился еще по мальчишескому баловству. Бросал на лесной поляне в костер какие-то старые боеприпасы, которыми были нашпигованы брянские леса еще со времен гражданской войны, возможно, среди них попалась граната. Произошел взрыв, со всеми вытекающими последствиями.

Местный брянский хирург проделал над мальчишкой ту замысловатую спасительную операцию-живорезку, которая превратила одну из его верхних конечностей в подобие хватательных щупальцев. С этим Володя жил, ходил в школу, трудился и водил компании сверстников, может быть, обнимал девчат почти до двадцати лет, пока не началась война. Те, наверное, не возражали. Был он высокий, черноглазый, почти под два метра ростом, решительный по характеру, и если б только не руки…

Когда же фронт придвинулся к Брянщине, комсомолец Зеболов пришел в военкомат. Он попросился, чтобы его взяли в парашютную школу.

На 20-летнего юношу вытаращили глаза:

— Где это видано, чтобы безрукие прыгали с парашютом?!

Но инвалид был непоколебим:

— А где это еще видано, чтобы на земном шаре существовала Советская власть?! — в такт ответил он военкомовскому начальнику.

Тот понял, что разговор принимает серьезный оборот.

Через какое-то время, поразмыслив, Володю Зеболова направили в парашютную разведывательную школу.

Школа эта была той самой, где проходил обучение новой военной специальности — участию в партизанском движении — бывший режиссер Киевской киностудии и начинающий писатель Петр Петрович Вершигора. Он оказался здесь после госпиталя из-за ранения в ногу. А ранению предшествовало участие во многих боях в Правобережной Украине и вокруг Киева, закончившихся отступлением через Днепр. За этот срок в ходе непрерывных боев и потерь командного состава, а также из-за личной отваги Вершигора выдвинулся и прошел путь от помощника командира взвода до командира батальона.

Разведывательная школа была многолюдной. Но не только возраст (из двух будущих друзей старшему шел к той поре 37-й год), боевой и жизненный опыт отличали соучеников. Различали их и масштабы отмеренных задач. Юноше Зеболову предстояло стать рядовым разведчиком-парашютистом, в распоряжении которого могла находиться разве что радистка. Тогда как недавнего командира батальона ждали иные размахи и развороты.

Но многолюдье и масштабы работы способны не только разлучать, но и сводить необычных людей. А именно такими в разведшколе были вчерашний кинорежиссер и безрукий парашютист. При своей художественной натуре Вершигора не мог его не заприметить. Они, если тогда и не подружились близко, то выделили и узнали друг друга.

Однако же поведу рассказ по порядку. В мае 2009 года, через два года после журнальной публикации, я получил на домашний адрес письмо, которое привожу слово в слово:

«Уважаемый Юрий Михайлович! — писала автор. — В Интернете прочитала Ваш очерк «Переодетый генерал», опубликованный в ж. «Дружба народов», 2007, № 5. Сожалею, что это произошло не сразу после публикации. Спешу выразить свое восхищение смелостью анализа общественной атмосферы последних лет сталинской диктатуры, очень живыми, точными портретными и психологическими зарисовками и безупречным стилем, столь редким (увы!) в нынешней публицистике.

Позвольте представиться и объяснить, почему я так близко приняла к сердцу Ваш очерк.

Меня зовут Елизавета Григорьевна Непомнящая, я родом из г. Новозыбкова Брянской области, училась в Москве на литфаке и в аспирантуре МГПИ им. В.И.Ленина, свыше полувека работала доцентом кафедры зарубежной литературы Новозыбковского, а затем Брянского пединститута (ныне — Брянского госуниверситета им. акад. И.Г.Петровского). Сейчас живу в Москве.

Через своего мужа, Зеболова Владимира Акимовича, партизана-ковпаковца, одного из персонажей книги «Люди с чистой совестью», в начале 50-х гг. познакомилась с П.П.Вершигорой и его семьей, прославленными участниками партизанского движения: Героями Советского Союза В.А.Карасевым, П.Е.Брайко, разведчиком Ю.А.Колесниковым (позднее, после перестройки, ставшим Героем России), радисткой Аней Маленькой (Анной Лаврухиной-Туркиной) и многими другими.

Каждый из них был воином-победителем, человеком-легендой. В официальной литературе и средствах пропаганды в их честь звучали литавры, но рядовые труженики тыла не очень верили в благородство политических лидеров: слишком много актов вероломства становились известными, они порождали страх и недоверие к парадным речам.

В дальнейшем, когда эти времена остались далеко позади, сменился век и даже тысячелетие, мои воспоминания притупились, уступили место профессиональным интересам и житейским проблемам.

Нужно ли объяснять, каким потрясением стал для меня Ваш очерк? Вы стали свидетелем трагедии творческой личности, профессионального кинорежиссера, впервые взявшегося за перо и в одночасье ставшего знаменитым, обласканного властью, увенчанного наградами, осыпанного материальными благами — и в то же время ставшего жертвой слежки и травли, закулисных интриг, провокаций, доносов. Впрочем, как это сейчас открылось, П.П. не был исключением, и, может быть, самым страшным было то, что каждый писатель носил эту тайну в себе, внешне подчиняясь политическому этикету.

Под впечатлением очерка мне захотелось поделиться с Вами воспоминаниями о том времени, когда пересеклись пути В.А.Зеболова и П.П.Вершигоры.

Брянщина — край партизанской славы — была особенно близка и дорога П.П. Он трижды приезжал к нам в Новозыбков. Один раз, как бы попутно, зимой из Брянска на два дня с женой Ольгой Семеновной; другой — летом на своей машине, на пару недель с сыном Женей, который с нашим сыном жил в пионерском лагере, пока отцы ездили на Украину к бывшим партизанам; третий — для работы над романом «Дом родной». Прототипом героини была землячка Вл. Ак. из пос. Вышков (в романе — Подвышков), где жили его родители. Над романом П.П. усердно работал по следам фактов и впечатлений, из этой поездки он увозил в Москву толстую рукопись (и корзинку молодой картошки, наш подарок Ольге Семеновне).

В свою очередь мы неоднократно бывали в Москве у П.П. и О.С. — и в Лаврушинском переулке, писательском доме, в стометровой трехкомнатной квартире, и в комнате на Гоголевском бульваре, где останавливались во время научных командировок, и на даче в Переделкино, где П.П. не только занимался творчеством, но и самозабвенно выращивал розы.

Если во время войны встречи генерала с рядовыми бойцами, людьми разного положения и возраста, были случайными, то после войны они не только не прекратились, но и окрепли на творческой основе. К тому времени Вл. Ак. окончил исторический факультет Новозыбковского пединститута (в 1952 г.) и работал ассистентом кафедры. П.П., как об этом свидетельствуют письма, всячески стимулировал его интересы к русской классике и исторической литературе, поощрял публикации статей по истории партизанского движения, позже взял на себя обязанности научного руководителя кандидатской диссертацией.

Своеобразным итогом стала их совместная книга «Партизанские рейды», изд. «Штиинца», Кишинев,1962 г. Работа над ней стала главной темой последних писем П.П. Вообще же переписка была систематической: сохранилось 35 писем П.П.Вершигоры — мужу, и это самый ценный, уникальный документ в нашем домашнем архиве. В них — история многолетней воинской и человеческой дружбы прославленного военачальника и рядового бойца, учителя и ученика, образец педагогического искусства, мудрости и долготерпения. Они являются логическим продолжением их отношений, описанных в книге «Люди с чистой совестью».

В моем воображении П.П. плохо совмещается с его довоенной профессией режиссера, но на роль партизанского полководца он годился идеально естественностью повадок, живостью ума, твердостью решений, доверием к народной мудрости. Как с равными почтительно и вдумчиво вел он беседу с деревенскими стариками, на которых и сам был похож: низкорослый, плотный, бородатый, с хитринкой в глазах. Чины и звания, награды и известность не сделали его высокомерным и недоступным. Его привлекали люди трудной судьбы, сильные духом, одержавшие победу над обстоятельствами. В Новозыбкове он захотел познакомиться с моей коллегой, завкафедрой литературы проф. О.Я.Самочатовой, выпускницей МГУ, незрячей с детства, деликатно организовав для этого пикник на берегу реки Ипути. Встреча была непринужденной, беседа приятной, знакомство интересным обоюдно: это хорошо запечатлела старая фотография.

В быту он был прост, необременителен в общении, легок. Контраст между роскошной, лауреатской московской квартирой и нашим ветхим жильем первых послевоенных лет в брянском захолустье он воспринимал как нечто второстепенное, несущественное, временное, и это помогло мне преодолеть смущение и неловкость. За всем этим угадывалось его собственное сиротское детство, трудный путь к творческой профессии, трагический опыт войны. В Москве он как-то мне пожаловался (как всегда в шутливой форме): «Своих «Людей…» я писал в крестьянской хате при керосиновой лампе — и написал же, а здесь… — последовал кивок в сторону роскошного полированного бюро, — что-то не работается».

Незаурядная колоритная личность П.П., несмотря на прошедшие 60 лет, как живая сохранилась в моей памяти. В те далекие времена она повлияла не только на Володю, но и на меня (он называл меня «Лиза», но на «вы»), на мои отношения к миру, людям, событиям.

Неординарность его интересов, вкусов, суждений озадачивала, побуждала к размышлениям, а нередко и к реальным действиям. Так, он стал инициатором ознакомительной поездки на Новозыбковскую опытную станцию по люпину Академии с/х наук, а потом увлеченно рассказывал об увиденном. Точно так же не было упущено событие местного масштаба — работы по очистке озера в центре города, к которым были привлечены студенты и преподаватели во время летних каникул. П.П. загорелся идеей украсить берег озера пирамидальными тополями из молдавского питомника, обещал содействие в получении саженцев. И это было сделано: он добился у городских властей одобрения, машину предоставил пединститут, посадки украсили не только набережную, их хватило и на улицу вдоль нового студенческого общежития. Так возникла «Аллея Петровича» — название придумал Вл. Ак.

Все в этом человеке было необычным: и судьба, и образ мыслей, и внешность, и писательская манера. В потоке мемуарной литературы, воспоминаний полководцев по свежим следам недавних событий книги П.П. отличаются «лица необщим выражением». Сами названия: «Люди с чистой совестью», «Военное творчество народных масс» поражают не просто метафоричностью, но точностью обозначений.

В заключение хочу сказать, что в своем очерке Вы верно обрисовали супружескую пару П.П. — О.С., внешность, манеры, самый стиль семейных отношений этих колоритных людей, удивительно дополняющих друг друга. В Петре Петровиче не было генеральской сановитости и снобизма, как, впрочем, и в Ольге Семеновне, ничуть не похожей на чванливую генеральшу. При первом же визите к ним стало понятно, что церемонность здесь неуместна, и моя напряженность быстро иссякла. С годами, однако, стало заметно, что этот союз распадается, и в последнем своем письме (за неделю с небольшим до смерти) П.П. сообщил о разводе.

После внезапной кончины П.П. Ольга Семеновна передала Вл. Ак. много ценных материалов из его библиотеки, они были активно использованы им в дальнейшей научной работе. Через 20 лет (с 1983 г.) они остались на моих руках. В последующую четверть века я сделала все возможное, чтобы сохранить их для истории, передавая в фонды музеев: Брянского областного историко-краеведческого музея, Брянского музея современной истории (б. Партархива), Новозыбковского краеведческого, П.П.Вершигоры в селе Севериновка Молдавской ССР. В домашнем архиве оставила письма П.П., не решаясь с ними расстаться.

К моменту моего переезда к сыну в Москву (2004 г.) я считала работу завершенной. Однако год тому назад, когда прошло 25 лет после смерти Вл. Ак., мы приняли трудное решение и, оставив себе копии, передали 35 писем П.П., 3 телеграммы, 2 открытки в научный фонд Брянского историко-краеведческого музея. В домашнем архиве осталась прекрасная фотография О.С. с дарственной надписью, фото П.П., Вл. Ак., О.Я.Самочатовой с матерью на пикнике, сочинения П.П., несколько ценных книг из его библиотеки (в т. ч. Клаузевица, Ф.Гальдера и др. известных полководцев), старинные издания сочинений Д.Давыдова.

Поскольку Ваш очерк опубликован совсем недавно, не исключаю, что он лишь часть более обширного замысла. В этом случае м.б. мои воспоминания будут для Вас интересны.

С уважением и благодарностью

Е.Г.Непомнящая».

Чем вызвано то эмоциональное потрясение, которое, можно сказать, рвется из строк этого письма? Позже мы с Елизаветой Григорьевной познакомились лично и поговорили, и теперь могу утверждать с уверенностью: оно вызвано вынужденным неполным знанием того, что, казалось бы, знаешь досконально, и вдобавок надвинувшейся стеной забвения о том, что прежде ценилось по справедливости, стояло так высоко, было столь всеобще, славно, почитаемо и любимо.

Елизавета Григорьевна Непомнящая прожила с В.А.Зеболовым почти три десятка лет. Но замуж за него она вышла, когда самые главные жизнеопасные трудности послевоенной биографии Вершигоры были уже позади. Говорить о них тогда было не принято, и многие раскопанные факты и документы, представленные в журнальной публикации, она не знала, да по обстоятельствам времени отчасти и знать не могла. Что же касается стены забвения, то вот только несколько примеров.

Петр Петрович Вершигора был похоронен на Новодевичьем кладбище. Сын Е.Г.Непомнящей — Георгий Владимирович (он инженер, работает в одном из научно-исследовательских институтов Москвы) рассказывал мне: однажды, не столь давно, он задумал навестить могилу близкого друга своих родителей. Когда-то мальчишкой он присутствовал на торжественной и громозвучной церемонии установки надгробия на могиле героя — генерала и знаменитого писателя Вершигоры. Знал, что тот похоронен на тогдашнем расширенном участке Новодевичьего кладбища, где совершались воинские захоронения. Но местоположения могилы не помнил. Так вот — даже в результате настойчивых поисков найти ее он не смог. Что же случилось?

Не хотелось бы думать худшее, но, возможно, все объясняется просто. Могила оказалась бесхозной. Сын Петра Петровича безвременно скончался. Разведенная вдова тоже умерла рано. Других близких и заботливых родственников не сыскалось. Дряхлым старикам, соратникам боевых дел, если таковые еще оставались, стало не до посещений могил. Между тем после смерти Вершигоры (март 1963 года) минуло уже чуть ли не дважды по 25 лет. За участок надо платить. Какой же хваткий глаз в наши-то времена потерпит такую бесхозяйственность, такой бросовый кусок на столь дорогой и престижной земле? Хорошо, если тут только недоразумение, ошибка в похоронных документациях. Но и она показательна.

Впрочем, чего же ждать от могильщиков, когда стойкостью памяти не страдают и на высших этажах социальной лестницы. В мае 2005 года, когда автору книги «Люди с чистой совестью» исполнилось бы 100 лет, «Литературная газета» в своих «Памятных датах» помянула Вершигору всего тремя строками (буквально — тремя!). Тогда как, например, о поэте Евгении Долматовском, которому в том же мае исполнилось бы 90 лет, не говоря уж об Ольге Берггольц (95 лет), тут же написано гораздо больше, причем в сопровождении фотопортретов, чего писатель-партизан также не удостоился.

Совсем в иную эпоху, когда память еще не одряхлела, в Киеве одна из улиц носила имя Петра Вершигоры. Не знаю, сохранилось ли это название теперь. Памятник легендарному разведчику Николаю Кузнецову в Западной Украине, например, снесли. Тогда как такие люди, прожитая ими жизнь, больше всего и объединяют украинцев и русских, а в данном случае еще и молдаван, в одно братство.

Конечно, я рад, что посильно способствовал восстановлению светлой памяти этого человека. Что же касается Елизаветы Григорьевны, то присланным мне письмом она не ограничилась. А принялась и дальше пропагандировать сведения о Вершигоре всеми доступными ей способами.

Через несколько месяцев я получил от нее вырезку из областной газеты «Брянский рабочий» (от 1 октября 2009 г.) с ее собственной статьей под рубрикой «Книжная полка» и названием «Об очерке «Переодетый генерал»». (Контакты и связи с былым партизанским краем, как видим, у нее поддерживались и сохранялись.)

С изъятиями и сокращениями, относящимися прежде всего к доскональным разборам собственных моих сочинений, приведу выдержки из статьи. Мне кажется, что подобные цитации фактов и свидетельств о тогдашних событиях будут отвечать и заявленному жанру — «История в письмах и рассказах очевидцев». А автор статьи многое имела возможность наблюдать воочию.

«В Интернете […],— говорилось в статье. — был опубликован документальный очерк «Переодетый генерал» (ж. «Дружба народов», 2007 г., № 5 […] Речь шла о человеке, сыгравшем огромную роль в жизни моего мужа Владимира Акимовича Зеболова…

С Петром Петровичем Вершигорой и его семьей он познакомил меня в начале 50-х, одновременно — с другими прославленными партизанами: Героем Советского Союза В.А.Карасевым, разведчиком и писателем Ю.А.Колесниковым (позднее, после перестройки, ставшим Героем России), партизаном И.И.Бережным.

Теперь я поняла […], сколь поверхностны были мои представления о жизни и судьбе П.П.Вершигоры, которую я, человек со стороны, видела в ореоле военного подвига и послевоенного триумфа, не подозревая о трагической подоплеке событий, не зная, что у этого парадного фасада была оборотная сторона, а там разыгрывался гнусный спектакль из провокаций, слежки, доносов, закулисных интриг, отравлявших личную и творческую жизнь писателя.

[…] Созрело решение познакомиться с автором. Встреча оказалась плодотворной. Писатель проявил большой интерес к материалам нашего домашнего архива, особенно многочисленным письмам П.П.Вершигоры к Владимиру Акимовичу, его библиотеке с редкими изданиями военных мемуаров, посмотрел документальный фильм о нем «Одна жизнь» Ростовской киностудии, снятый в 1982 г., записал нашу беседу […].

В конце 50-х гг. прошлого века […] постепенно становились доступными документы секретных архивов и органов КГБ, мемуарных и других источников […] Неудивительно, что писатель избрал в своем творчестве жанры биографического романа-расследования и очерка-портрета. В центре его произведений — противостояние человека и власти, таланта и посредственности, духовности и мещанства, подвиг личности, платящей непомерно высокую цену за достижение достойных жизненных целей. Герои книг […] — драматург Б.Брехт, прозаики Ю.Трифонов, Ф.Абрамов, И.Эренбург, поэт Б.Слуцкий, ученый П.Капица, писатель и воин Вершигора. При том что у романа и очерка возможности различны, композиция их сходна: герой поставлен в ситуацию выбора, испытания характера и воли, ответственности перед обществом и судом собственной совести, неизбежно перерастающую в противостояние тоталитарному государству. Кульминация нередко совпадает с событиями общенационального масштаба, когда противоречия общественной жизни обострены до предела.

Очерк состоит из 11 глав. Две первые посвящены биографии героя. Трудное детство, раннее сиротство, проявление художественных склонностей — к музыке и театру, овладение творческой профессией режиссера-документалиста, работа на Киевской киностудии им. А.Довженко.

Начало ВОВ круто изменило судьбу Петра Петровича. Без колебаний отказавшись от брони, он стал рядовым бойцом 264-й стрелковой дивизии. Вскоре она попала в окружение. Взяв на себя руководство вместо павших командиров, он, после четырех суток блужданий по немецким тылам, получив при этом осколочное ранение ноги, вывел остатки батальона на восточный берег Днепра. Это была первая репетиция будущей партизанской эпопеи. Выйдя из лазарета, Петр Петрович возглавил бригаду военных корреспондентов, отсюда попал в разведку, а в июне 1942 г. был заброшен с радисткой и помощником в освобожденный от немцев «партизанский край» Брянского фронта. Несколько месяцев спустя его разведгруппа влилась в Первое украинское партизанское соединение С.А.Ковпака, где Петр Петрович в короткое время становится одним из руководителей. Начался стремительный взлет к вершинам военной карьеры от рядового солдата до опытного партизанского полководца, генерал-майора, Героя Советского Союза, командующего Первой партизанской дивизией […].

На последнем витке ВОВ напомнили о себе художественные склонности. В крестьянской хате при свете керосиновой лампы он работал над своей первой и лучшей книгой «Люди с чистой совестью».

Она вышла в свет в 1946 г., имела оглушительный успех, была удостоена Государственной премии за 1947 г., внесена в список экранизаций на его родной Киевской киностудии, дала и множество жизненных привилегий: большую квартиру в доме писателей в Лаврушинском переулке, госдачу в Переделкино.

Тем более трагическим стал крутой поворот в судьбе, начавшийся два года спустя. По личному указанию Генсека Сталина книгу вычеркнули из кинопроектов: крамолу обнаружили в теоретических высказываниях писателя, в его взглядах на задачи литературы о войне. Он был среди тех, кто считал, что победа в ВОВ была достигнута вовсе не гением Сталина, а подвигом народа, что настоящую правду об этом могут сказать «бывалые люди», участники войны, а не беллетристы, кабинетные краснобаи… Он предвидел, сколь тернистым будет творческий путь, на который ступил, и писал в Предисловии к книге: «Была лишь одна трудность — найти в себе мужество говорить обо всем только правду»[…].

Противостояние писателя и власти проявилось и в других вопросах. П.П.Вершигора занял независимую позицию в так называемом «деле о Винницком подполье». Он встал на защиту чести украинских партизан, чей подвиг был описан в документальной повести Героя Советского Союза Д.Медведева «На берегах Южного Буга» (1952 г.). Автор, подвергшийся травле со стороны органов КГБ и официальной прессы, скоропостижно скончался в возрасте 56 лет […].

В 4-й главе события переносятся на десятилетие вперед, в 1958 г. Автор, молодой журналист, встречается с именитым писателем далеко от Москвы, на Волге, куда оба прибыли в качестве корреспондентов «Литературной газеты» для совместных репортажей о торжественном открытии Куйбышевской ГЭС […] Трудная судьба главной книги Вершигоры «Люди с чистой совестью», его писательского успеха и источника всех его житейских бед, созвучна драматизму исторического момента открытия величественного сооружения на Волге, которое одновременно было чудом техники, инженерной мысли, народного героического труда, но и актом насилия над природой, жертвоприношением. И этого не мог не почувствовать Хрущев, человек из народа, одаренный умом и смелостью, но невежественный и самоуверенный, к тому времени уже не только борец с культом личности Сталина, но и автор нелепой кукурузной кампании, и гонитель передовой художественной интеллигенции, и паяц на международной политической арене. В очерке мы видим его растерянным триумфатором, ощущающим всю трагическую двусмысленность победы человека над великой русской рекой, матушкой Волгой. […].

Соединение двух тем — судьбы народной и судьбы человеческой — сложная художественная задача[…]. Полон глубокого смысла заключительный аккорд повествования в итоговой 11-й главе. События перенесены здесь в осень 1964 года, когда свергли Хрущева. Позади осталось послевоенное десятилетие, сменилось политическое руководство страны, ушел из жизни Вершигора.

Что оставили после себя для народа и истории главные герои? Н.С.Хрущев — репутацию разрушителя культа личности, но при этом реформатора-сумасброда, чье имя уже той же роковой для него октябрьской осенью 64-го года издевательской надписью мелом маячило на борту старой ржавой баржи на волжском корабельном кладбище — судов, сданных в утиль.

Партизанский полководец и писатель Вершигора — книги о народном подвиге […].

Авторская повествовательная манера захватывает: факты, характеристики, жанровые сценки, диалоги и пейзажные зарисовки, экскурсы в прошлое, величественные картины монументальной стройки, описания грандиозных инженерных сооружений и хитросплетения политических интриг искусно соединены в единый сюжет о драматической судьбе легендарного партизана-писателя, художника-воина, прожившего короткую, но достойную жизнь.

Что касается дальнейшей судьбы Вершигоры, то он добился обещания Хрущева об аудиенции в Москве, где его проблемы вскоре были решены. Благодаря этому писатель с новым энтузиазмом вновь взялся за перо и в последние пять лет жизни успел написать документальную повесть «Рейд на Сан и Вислу» (1959 г.), роман «Дом родной» (1962 г.), исторический очерк «Партизанские рейды» (в соавторстве с В.Зеболовым, 1962 г.). Даже в самые тяжелые времена он не оставлял творческой работы: преподавал в Академии Генштаба Советской Армии и писал большое исследование «Военное творчество народных масс», опубликованное в 1961 г.

В очерке журнала «Дружба народов» брянские читатели разных поколений найдут для себя особенно много интересного: ветераны — правду о героическом прошлом, об историческом подвиге народа в борьбе с фашизмом, молодежь — впечатляющий пример верности призванию и гражданскому долгу, и те и другие встретятся со своим знаменитым земляком, уроженцем Бежицы, сыном сталевара, Героем Советского Союза Д.Медведевым, автором повестей «Это было под Ровно», «На берегах Южного Буга», пьесы «Сильные духом».

История писателя-генерала Петра Вершигоры многими нитями связана с Брянщиной. Он любил этот уголок России, откуда начинались его фронтовые дороги […].

* * *

Вернемся теперь к дальнейшему рассказу о военной судьбе безрукого разведчика — парашютиста Володи Зеболова и его отношениям с будущим комдивом и писателем Вершигорой. В густонаселенной документальной книге «Люди с чистой совестью» многое названо напрямую, о другом догадываешься из контекста.

В трагикомические тона окрашены сцены первого парашютного задания Володи Зеболова, когда самой судьбе заблагорассудилось снова свести их с Вершигорой.

Юношу с радисткой после окончания разведшколы должны были сбросить на парашютах в районе, занятом немцами. Но самолетный штурман в сложных условиях полета «недовернул» больше чем на сотню километров. И парашютисты приземлились в Брянских лесах, в самой гуще партизанского края, притом в разных местах.

Юношу окружили бойцы самообороны.

«Приземлившись у ветряка и увидев бегущих к нему вооруженных людей, Зеболов решил, что он попал в руки противника. Быстро отстегнув стропы, он отбежал в картофельное поле и залег. Партизаны оцепили белое пятно парашюта. Пока они возились с ним, Зеболов успел отползти дальше… Зная, что под «Бахмачем» никаких партизан нет, и слыша русские окрики, парень решил, что попал в лапы полиции. «Все кончено», — подумал он и бросил гранату себе под ноги. Партизаны кинулись врассыпную, но она не взорвалась. Очевидно, какой-то из «пальцев» на руке Зеболова, смастеренный руками хирурга, все же действовал плохо…».

Хорошо, что об этих событиях узнал Вершигора, случившийся неподалеку. Он нашел Володю под охраной, лежащим на земле, связанным, избитым. Своего недавнего сотоварища по разведшколе взял на поруки. «Зеболов после этого пристал ко мне, — заключает Вершигора. — Со мной он пришел к Ковпаку».

При добродушии и нежности к друзьям Вершигора, если требовалось, был человек жесткий и решительный. Уже в наши дни, в 2005 году, это по-своему дал ощутить посетителю музей Российской армии в Москве. Среди множества других разнообразных экспонатов юбилейного года он представил и мини-выставку документальных фотографий Вершигоры поры войны. Один из посетителей, пожелавший укрыться за псевдонимом Babay, поместил отзыв об увиденном в интернетовском разделе «club. foto. ru».

Привожу его здесь.

«На мой взгляд, — пишет автор, — самый великий фотограф вообще всей 2-й мировой войны — это Петр Петрович Вершигора. Да, генерал — майор, да, Герой Советского Союза. Да! А кто-нибудь видел его серию из трех снимков «Допрос и расстрел полицая»? Снято жестко, даже жестоко. Снято профессионалом — Вершигора все же имел диплом кинорежиссера. Но допрос вел он. Решение о расстреле принимал он. И это не были снимки палача, типа, как один американец — снайпер на винтовке во Вьетнаме установил фотик и снимал расстрел и с задержкой падающего человека. Нет! Всего три кадра в серии. Запутавшийся человек, тут цитирую книгу Вершигоры: «Усю Расею германец омманул» («Люди с чистой совестью»), потом осознание вины перед расстрелом: «Скажите, что Никифор подох как собака», а потом этот Никифор в могиле глубиной в полтора штыка лопаты, я для кота больше вырыл. И вторая серия Вершигоры — замерзшие трупы убитых еврейских детей. Просто лежат. Глаза открыты… А у кого на щечке замерзшая струйка, а кто просто как фарфоровая кукла лежит…

Достоверность — главное оружие фотографии, — заключает автор. — Иногда фотография становится оружием человечности» (http:/club.foto.ru.).

…К январю 1943 года Володя Зеболов был уже в числе наиболее проверенных и надежных бойцов из окружения Вершигоры. Начальник разведки брал его с собой на самые рискованные задания. Описанием такого случая открывается «Часть вторая» книги.

В начале января Сумскому партизанскому соединению в боях с наступавшими на пятки карателями по тонкому проседавшему речному льду предстояло вместе с тяжелой военной техникой форсировать Припять в самых болотистых местах Полесья. Времени не оставалось никакого. А тут еще в тылу объявился какой-то подозрительный лесной отряд, смахивающий на полицейские формирования, но выдававший себя за своих. Патрульное охранение ковпаковцев задержало несколько вооруженных людей мужицкого вида. Они пытались бежать. Когда же их схватили, то принялись упрямо твердить, что они самостийные партизаны из отряда какого-то Бати, свои, и готовы это доказать.

Получить поддержку и четкую ориентацию на местности для верного ухода от карателей — лучшей подмоги в этот момент ковпаковцам трудно было вообразить. Но, прежде чем войти в контакт с предполагаемыми помощниками из якобы здешнего партизанского отряда, следовало убедиться, что это не волчья яма, не подстроенная ловушка. Но как это сделать? Когда враг брал за горло и промедление могло оказаться гибельным?

Исполнить сразу все — проверить подлинность лесных братьев, получить информацию и поддержку — можно было самым опасным для жизни способом. Лично отправившись в расположение таинственного отряда. А он находился где-то за лесной чащобой и болотами, куда не пробраться карателям.

Начальник разведки Вершигора взял эту задачу на себя. В помощь и поддержку отобрал только четверых спутников. Среди них назван Володя Зеболов.

Рассказ об этой «болотной экспедиции» в отряд Бати и описание того, что они там увидели и узнали — один из ярких эпизодов в потоке партизанских картин. Героическое и трагическое у Вершигоры нередко соседствуют и переплетаются с комическим. Автор — человек с природным чувством юмора, добродушным, порой язвительным. Повествование здесь к тому же нередко переходит почти в приключенческий жанр.

Одна из своеобразных фигур, с которой они столкнулись у Бати (партизанский отряд оказался-таки настоящим), — одинокий народный мститель, по прозвищу Нин. Нелюдимый, замкнутый человек, недавний сельский киномеханик. Прозвище женской окраски приклеилось к нему неспроста.

Какое-то время назад каратели для устрашения публично повесили в райцентре девушку — диверсантку по имени Нина (некоторыми подробностями случай в чем-то отдаленно сходствовал с гибелью Зои Космодемьянской). А спустя несколько дней на ее могиле ночами стали появляться свежие букеты цветов. Поползли даже слухи, что девушка ожила и встает ночами. Кто же приносил цветы на могилу? Партизаны проследили. Ночным воздыхателем оказался этот самый киномеханик.

В отместку за смерть девушки он собирался убить здешнего немецкого начальника. Вместо одиночного теракта партизаны уговорили «Нина» взорвать кинозал, когда там на групповой просмотр набьется много немецких солдат. Так оно и случилось. На грузовиках прикатила военная команда смотреть фильм с Марлен Дитрих в главной роли на немецком языке. Зал взлетел в воздух, когда там находилось около двухсот оккупантов.

Вот в роли такого романтического одинокого народного мстителя под видом нищего и бродил по дальним маршрутам здешней округи (проделывая по 50 и более километров в день) безрукий соглядатай Володя Зеболов. Ноги у безруких калек сильные. Можно сказать, не ходил, а летал. Местный говор с аканьем, лексически состоящий в здешнем Полесье из скрещения и смеси белорусского, украинского и русского языков, Володя знал с детства. Был ловок, смекалист. И все запоминал. На безрукого нищего немцы не обращали внимания. А после его походов взлетали на воздух склады, железнодрожный мост, а иногда и поезда.

Безрукий соглядатай превращался в ловкого и быстрого поводыря для подрывных партизанских групп.

В остальном же Володя Зеболов был сентиментальный мечтатель и романтик — не меньше, чем тот Нин из отряда Бати. «Инвалид первой группы», «непригоден» — это по записи в военном билете. А вот еще как сгодился!

Трогательно описано молодежное партизанское отделение, жившее чуть на отшибе, и романтическая дружба инвалида с радисткой Анютой Маленькой. Радистка эта в отличие от других обыкновенных радисток, вроде сброшенной с Володей на парашюте, была человеком непростым, наделена особыми полномочиями, имела специального ординарца, доступ к самым секретным документам и, не исключено даже, вдобавок скрытое звание и чин по линии НКВД. Ведь через кого и знать, чем занята соседняя армейская разведка? Впрочем, такое допущение не выдумано, а взято из многочисленных публикаций последних десятилетий, о чем речь еще впереди. Однако же молодость, партизанское братство в ситуациях постоянного риска раскрывают лучшее в человеке. В обычную свойскую дивчину легко превращалась и Анюта Маленькая.

«Довольно капризная девушка, — описывает Вершигора, — но с Володей у нее установился трогательно-грубоватый тон… Когда Зеболов хандрил, она подходила к нему и, заглядывая в глаза, говорила:

— Не горюй…

Анюта работала на своей рации, связывая меня с фронтом. Недостатка в полезных данных о немцах у меня не было, и ей приходилось работать целый день. Они занимали отдельную хату — небольшой коллективчик молодежи: Володя Лапин, Анюта Маленькая, ее повозочный и ординарец Ярослав из Галичины… Володя Зеболов, Вася Демин…

— Не горюй, Володя, — все чаще говорила ему Анюта, даже когда в глазах его не было и тени грусти.

А Зеболов, садясь за стол с дымящейся картошкой и нагибаясь ближе к тарелке, отвечал:

— По-ве-се-лимся-а-а…

Это означало, что пора отделению ужинать. Володя иногда поддразнивал радистку, вспоминая, как она хотела подстрелить меня во время первой нашей засады, когда я мчался мимо нее на немецкой легковой машине».

Нрава, как видим, эта девушка была решительного и крутого.

В книге Вершигоры много персонажей и красочных бытовых картин. Может, кое-что из описаний внутреннего мира партизанской молодежи и интимных движений души покажется ныне однолинейным и даже упрощенным. Герои порой неотесанны, вроде бы грубоваты, сконцентрированы на одном, не блещут слишком широким спектром желаний и чувств. Им подавай одну дружбу, одну любовь, одну победу. Но такое было время, такая эпоха. А Вершигора пишет искренне, и книга его при ряде очевидных теперь недостатков в целом правдива.

Это главное ее достоинство отмечают даже самые строгие ценители, вроде западногерманского исследователя Вольфганга Казака. Отзыв из статьи о П. Вершигоре его «Лексикона русской литературы XX века» (доработанное немецкое издание — 1992 г., русское издание — 1996 г.) приводился в очерке «Переодетый генерал».

Интересно в этом смысле собственное самочувствие писателя. Вскоре после кончины Вершигоры его вдова Ольга Семеновна вместе с другими архивными документами и книгами передала Зеболовым страницу из его дневника. Запись сделана 25 ноября 1962 года, вскоре после перенесенного инфаркта, всего за четыре месяца до смерти. С печальным трепетным чувством впервые воспроизвожу ее здесь.

«Все-таки какой же я писатель? — спрашивает себя П.П. — Не знаю. Хотя, нет — кажется, знаю. Знаю и могу ответить и без ложной скромности, и без опасения, что меня обвинят в бахвальстве или зазнайстве. А ведь таких завистников тоже хватало. В общем одни восхищались, другие просто хвалили, третьи часто критиковали, четвертые тщились из злобной зависти пришить дело, пятые по-серовски подогнать под трибунал. А были и такие наследники Берия, которые настойчиво и упорно доводили меня или до запоев, или до пули в лоб. Но спилась моя любимая жена, а не я. И, видимо, никогда я не застрелюсь, а подобно как многие творческие люди нашей эпохи просто подохну от инсульта или инфаркта [….].

Так все же какой я писатель: гениальный, или просто талантливый, или средний, или бездарный, или, может быть, даже подлый? Весь этот набор эпитетов я слыхал о себе и читал. Но даже никто из моих злейших врагов и завистников никогда не обвинял меня в нечестности, а недруги литературные — в подражательности. Значит, я писатель честный и оригинальный. Первый эпитет принадлежит очень сдержанному на похвалы собратьям по перу Михаилу Александровичу Шолохову, сказавшему как-то: «Люди с чистой совестью» — это, братцы, честная книга». Второй эпитет дал мне неизвестный страдалец из Норильска[….].

Значит, точный ответ на мучительный для меня — особенно мучительный сейчас, после летнего 1962 года, первого звонка с того света, — будет такой: я писатель честный и оригинальный.

Да, чуть не забыл, моя бывшая жена в трагичный период моей личной жизни — развода с ней, добавила третью убийственную оценку — лодырь. Пожалуй, и это тоже верно. Но только отчасти… Ей-ей, только отчасти! Ведь и расхожусь я, Ольга, с тобою, только спасая от тебя свое право и назначение трудиться в литературе…»

Через четыре месяца ночью, от очередного приступа болезни, Вершигора задохнулся.

Что же касается Володи Зеболова, то он как был, так и остался романтиком. «Володя, Володя! Неисправимый ты романтик, хороший ты парняга и большущий чудак!» — чуть ли не причитал в одном из писем Вершигора.

Не изменился он и десятилетия спустя, когда уже превратился в солидного доцента — преподавателя истории пединститута и университета. И цветы он любил, как тот незабвенной памяти районный киномеханик Нин.

Известный в свое время московский поэт Владимир Туркин, друживший с ветераном войны, даже написал об этом маленькую бытовую балладу. Случай взят из жизни. Герой выведен под своим именем. Стихи так и названы «Цветы». Приведу их здесь.

Цветы

* * *

Злосчастное парашютное приземление с пленением и побоями в отряде партизанской самообороны было не единственным случаем, когда Борода спасал своего питомца, вырывал его из лап жестоких обстоятельств. Недаром Владимир Акимович считал Вершигору «вторым папашей».

В последнем прижизненном издании книги «Люди с чистой совестью» писатель сделал такое примечание:

«Послевоенная судьба Зеболова тоже стоит того, чтобы о ней рассказать. Весной 1943 года он по приказу начальства был отозван в Москву. Оттуда его несколько раз «забрасывали» в тыл… Кончилась война, и единственный из ковпаковцев, не имевший даже партизанской медали, а не то, что ордена, был как раз он — Володя Зеболов. И парень запил. Не от неудовлетворенного честолюбия, а от обиды.

Как-то получаю письмо от отца Зеболова. Узнаю: сидит его безрукий сын в тюрьме. Выясняю причину. Оказывается, случилось вот что… В одном из фабричных ларьков работникам предприятия продавали хлеб без карточек. По полкило в одни руки. Здесь покупала его и одна местная жительница, мать двух партизан, погибших на войне, — на ее руках остались внуки, партизанские дети. Но вот директор вдруг запретил продавать хлеб этой женщине и приказал вахтеру гнать бабку прочь.

Пришла старушка — ее не пускают… Просит, плачет, настаивает… Вахтер оттолкнул ее — и она упала в грязь. Все это видел мой Володя. Бросился он на вахтера и своими культями «сделал» из него «свиную отбивную». Конечно, совершил Володя непростительную ошибку. Ему бы из «лика» самого директора такую отбивную сделать — ну куда ни шло. В общем, тут же и суд, а затем тюрьма.

Что же делать? Чем помочь боевому товарищу, думал я. И написал я в Брянский обком партии письмо. Все подробно рассказал о Володе Зеболове, о его судьбе, о подвигах, об обиде… Говорили мне — вызвали его из тюрьмы прямо в обком. Лично первый секретарь обкома беседовал с ним, а потом взял его на поруки. И вот пошел Володя учиться — окончил пединститут… и теперь работает преподавателем».

Драма разыгралась вскоре после окончания войны возле фабричного хлебного ларька поселка Малый Вышков, неподалеку от Новозыбкова. Там на спичечной фабрике с уцелевшим названием «Революционный путь» работал отец Володи, жил теперь и он сам.

Друзья познаются в беде… Может, это главная мудрость жизни. Человеческая надежность — нет на свете ничего дороже. Вершигора, генерал и писатель, в ту пору — Герой Советского Союза, сталинский лауреат. Уже и в роскошную квартиру в Лаврушенском переулке давно въехал, и дачу в Переделкине рядом с именитыми собратьями по перу освоил. За размокшую ржаную краюху в полкило весом не бился, конечно. Напротив, если бы захотел, — витал бы в сферах, купался в лучах славы. Только другая натура. За это уже бит, испытал первый вал неприятностей. Но все же круг его общений и забот далек от хлебного ларька Вышковской спичечной фабрики. И он бы мог рассудить. Конечно, жаль, что так случилось. Парень Володька был неплохой. Но ведь таких подчиненных у недавнего комдива была не одна сотня. А пьянствовать и драться тоже ведь не хорошо.

Человек с арифмометром вместо сердца выщелкнул бы для себя какую-нибудь подобную расхожую мудрость.

К тому же гордый Зеболов не написал даже благодарственного письма избавителю. Свои беды и несчастья привык укрывать глубоко в себе. Но Петр Петрович берется за перо первым. Он хорошо понимает человеческие характеры. Вот с некоторыми сокращениями его письмо от 2 августа того же года:

«Володя!

Я ожидал, что получу вскоре после всех казусов от тебя письмо. Но не дождался. Сейчас у меня мелькнула мысль, что, возможно, ты и не знаешь, что же получилось после того, как твой батя написал мне письмо о твоем последнем фортеле.

Посылаю тебе телеграмму тов. Егорова (первый секретарь Брянского обкома партии. — Ю.О.), из которой ты кое-что, может, и поймешь.

Мое отношение к этому делу следующее:

Стоит ли из-за вахтера рисковать жизнью, будущим, наукой, всем прекрасным, что есть в жизни?

Милый мой — я на своем пути встречаю вахтеров… похлеще и подипломированней твоего. И всем бить морду? А ведь тоже часто хочется. Встретишь и ты их. И не раз!

Следовательно — не пора ли крепко подумать о характере и прочем — что человек настоящий должен выковывать в себе изо дня в день.

Думаю, что тебе не следует произносить мне крайних слов: либо анархистских, либо покаянных. Наши отношения не требуют этого».

«Наши отношения не требуют» — интонация не высокого благодетеля, а друга. Человека общей судьбы, на пути которого тоже постоянно возникают «вахтеры», только еще более изощренные и опасные.

Волной почти отеческого чувства окрашено все письмо: «Подробно напиши мне — как было дело. И больше не вручай свою судьбу и жизнь в руки вахтеров! Ей-богу, мы все стоим гораздо большего!

Привет отцу!

П. Вершигора.

P.S.Обязательно подтверди получение этого письма. А то на почте тоже есть… вахтеры».

Необыкновенная открытость, простота и человечность — вот, пожалуй, общее свойство всех писем Вершигоры. Даже и намека нет, что он генерал, а питомец его по социальной лестнице где-то болтается внизу.

Написанные разгонистым четким почерком простосердечного человека, письма в большинстве случаев не датированы. И не всегда легко установить, к какой поре последующих почти 20-летних отношений они принадлежат. То ли к началу возобновившейся дружбы, то ли много позже, когда уже и сам Вершигора подвергался гонениям, находился накануне ареста, неоднократно был избиваем в печати, месяцами ждал ответов от редакторов и цензуры. Вынужден был, ломая себя, три года переделывать свою правдивую повесть, испытал предательства и доносы вроде бы вчерашних соратников по партизанским тропам.

Тон все тот же — душевной ясности и открытости, готовности помочь там, где он опытней и сильней, все рассказать человеку, которому поверил, и поделиться тем, что имеешь.

«Здорово, Володя. С Новым годом! Всяческих успехов в […] студенческой жизни!

Дела мои — по-старому… Дали санкцию на выход книги (доработанного издания «Люди с чистой совестью». — Ю.О.)… Теперь маринует среднее звено. Это еще хуже. Ласково, вежливо, не наступая на мозоли, тянут время. Авось, наверху раздумают или будет какой-либо поворот в делах и можно будет отказаться совсем.

Не думаешь ли ты (неразборчиво) приехать? Я дорогу беру на себя. Мошна студенческая мне понятна и знакома. Так что можешь приезжать без копейки в кармане, как-нибудь наскребем на жизнь, на театры и на дорогу обратно. Приезжай, — шутливо отыгрывает он приглашение на грузинский лад, — гостем будешь, кацо дорогой!

Как батя поживает? Передай ему нижайший поклон и почтительный привет».

В следующем письме, той же поры:

«Володя! Я на новой большущей квартире. Приезжай. Прямо из окна видна Третьяковка и т. д. Отдохнешь и наберешься московской культуры… Пиши! 24.6.50 г.»

«Как твоя учеба? — интересуется он и походя наставляет теперешнего студента пединститута. — […] Вообще надо побольше дерзать. Доходит ли до вас собрание сочинений А.Макаренко? В 3-м томе его замечат/ельная/ «Книга для родителей» и ряд статей по педагогике. Мы с Ольгой зачитываемся им. Вот талант глубокий, человечный и яркий, с хохлацким юмором, русской душой и размахом».

Вершигора помогает инвалиду в устройстве в санаторий для лечения. Сам, лежа в госпитале, думает о специальной конструкции протезов, которые для безрукого облегчают процесс письма. «Я сейчас лежу в госпитале, — сообщает П.П. — Выйду через две недели. Сразу займусь твоим протезом. А может быть, попробую расспросить здесь у врачей».

Дружба между людьми с возрастной разницей в 17 лет — случай редкий. Но тут такое случилось. Взаимное внутреннее расположение пересилило или, вернее, даже в свою пользу обернуло дистанцию лет. Первая заслуга в этом, наверное, Петра Петровича. Он по натуре был распахнут к людям, добр и широк душой. В близкой партизанской среде это знали и какими просьбами только его не донимали. Чуть серьезная трудность, уверены были — Борода не откажет, Борода поможет… Для таких случаев чуть не поговорка ходила — «тряхнуть Бородой».

Петр Петрович в одном из писем даже с некоторой горечью упоминает об этом своему молодому другу. Попрекает из лазарета:

«Почему ты так редко пишешь? Где-то проваливаешься в тартарары. Приятно получить письмо. Мне пишут и партизаны, но, к сожалению, только тогда, когда что-нибудь нужно… Раз молчит — значит, все в порядке. А вот если посадят или прижмут к ногтю или еще что — сразу получаю послание: «тов. командир, Герой Сов. Союза и т. д. и т. п.» Вначале было обидно. Теперь привык».

Володя Зеболов по натуре был скрытен и, может быть, не слишком разворотлив. Но зато надежен и верен. Такой не подведет. Довериться ему можно было во всем. Вот почему через какое — то время Вершигора в переписке с Зеболовым доходит до исповедей не только на серьезные, но даже и опасные темы. Он прямо говорит о том, как понимает свое положение в нынешнем советском обществе.

Он пишет Володе Зеболову, что не хочет принадлежать к сановной верхушке, которая заправляет в стране. Лучше держаться особняком, наедине с природой. «Завел себе дачу (финский домик на курьих ножках) не для того, чтобы разлагаться, а чтоб забыться от мирных подлецов (удивительно, почему на войне их меньше?!) и своими руками выращивать зеленые побеги».

Начиная со стычки у хлебного ларька, тема «вахтеров» — лакеев режима, людей-«винтиков» — в разных формах и оттенках начинает варьироваться в письмах.

Прежде всего Вершигора вглядывается в самого себя. Он преподает в Академии Генерального штаба. Казенная заданность доктрин и обстановка иерархического чинопочитания претят его вольнолюбивой натуре. В этом откровенно признается своему питомцу «Живу научно — чиновной жизнью, будь она проклята, — вздыхает Вершигора, — делаю нелюбимое дело и удивляюсь, до чего я обмельчал, что не хватает силы сбросить с себя эту обузу вместе с генеральскими погонами. Вернее, боюсь, что их могут снять вместе со шкурой. А шкура-то своя собственная и даже для высоких идей и мечтаний ее не охота портить; тем более что она может еще пригодиться для высших актов и деяний».

К началу 60-х годов, когда писатель подвергается гонениям за гражданскую смелость в защите винницких партизан, а также за правдивость партизанских летописей, он рвет многие связи в прежнем военном окружении. «Денег нет ни копья, — сообщает он Зеболовым. — Думаю, что это хорошо. Живется голодновато, но внутреннее удовлетворение растет. Чувствую, что вырываюсь из этой необуржуазной касты, в которую я никогда не стремился».

«Письма пишите подлинней, — наставляет он Зеболова и его жену Лизу, — но с учетом, что они читаются одним паскудным учреждением, на которое мне с… хотелось с некоторых пор…»

Но брань не способна хоть как-то повлиять на «паскудное учреждение». Своими «вахтерскими» обязанностями манкировать оно не собирается. «Володя! — вынужденно констатирует Вершигора в другой раз. — Письмо получил — сразу отвечаю, как отвечал на все предыдущие письма и твоему другу. Но действительно что-то не того. Или твои тоже перехватывают? Но я от тебя не получал уже 3–4 месяца».

Примечательны здесь упоминания о «друге». После трех лет доработок и маринования в инстанциях вышедшая вторым исправленным и дополненным изданием лауреатская книга «Люди с чистой совестью» подвергалась новому туру публичных избиений и шельмований.

В эту сложную пору недавние разведчики помогали своему командиру. Владимир Зеболов, в частности, вербовал среди бывших партизан охотников, которые писали в органы печати и руководящие инстанции письма в поддержку книги. Одним из таких людей и был упомянутый «друг».

Такие действия были вынужденной самообороной. Потому что среди бывших партизан явились приверженцы другого стана. Некоторые ортодоксы, карьеристы и мелкие завистники готовы были в угоду «генеральной линии» чернить правдивую книгу и даже требовать ее запрета.

В печати и на собраниях при этом били барабанную дробь и пускались в ход самые разнообразные домыслы и кривотолки. К примеру — будто Вершигора противопоставляет украинское партизанское движение белорусскому, чернит последнее и намеренно стравливает два братских народа. Вершигора писал, разумеется, об Украине, но в отступление от темы книги готов был даже и печатно особо высказаться о заслугах белорусских собратьев и повиниться, что в книге не уделил им должного внимания. Но тех, кому назначались публичные экзекуции, до печатных трибун не допускали. Казнимый права на ответное слово не имел.

Вот тут-то и требовалась партизанская солидарность — поддержка письмами с мест, «голос народа». Зеболов с охотой и страстью эту задачу исполнял. А цели и «адреса» они намечали вместе. Это было уже литературное «партизанство» в борьбе за право говорить истину и без прикрас изображать войну.

«Как дела с письмами? — спрашивает Вершигора. — Теперь в свете последних событий особенно интересно было бы, чтоб письма были из Белоруссии. Я хотел было извиниться перед белорусскими партизанами за то, что проглядел и умалил их боевые дела… И то не печатают. Совсем прижали к ногтю».

Самыми ходовыми и убийственными из тогдашних политических обвинений были два. Недооценка организующей и направляющей роли ленинско-сталинской партии и воспевание ее врагов.

В обоих случаях при этом автору лауреатской книги так или иначе вменяли в вину масштабы и характер изображения фигуры комиссара соединения Руднева.

Семен Васильевич Руднев только незадолго до начала войны был освобожден из сталинских лагерей. Организовал партизанский отряд, который примкнул к Сумскому соединению Ковпака. В свои 44 года отличался внешней и внутренней привлекательностью, разносторонней одаренностью, храбростью, умелым подходом к людям, глубиной и гибкостью в понимании боевой обстановки. С октября 1941-го по август 1943 года был, пожалуй, самым ярким и авторитетным руководителем в партизанском соединении.

Люди чувствовали силу и необычность этой натуры и тянулись к нему. Выделял многоопытный Руднев и безрукого разведчика Зеболова. Ценил в нем внутреннюю чистоту и надежность. «Полюбил так, — сказано у Вершигоры в книге, — как может полюбить человек, знающий толк в людях».

Зеболов знал это отношение к себе Руднева и с тем большим энтузиазмом отыскивал и поставлял защитников созданного образа.

В нападках на книгу по линии главных политических обвинений особо усердствовал бывший секретарь парторганизации соединения Я. Панин. «Панин и Анисимов, — сообщает Вершигора, — подали в ЦК «секретную» бумагу с требованием запретить книгу, т. к. В-ра прославляет в ней троцкиста Руднева. Каково? — и добавляет в конце. — Нужно несколько писем в «Культуру и жизнь» (газета ЦК партии. — Ю.О.).

«Яша Панин, — извещал Вершигора 24 июня 1950 г., — написал на меня кляузу в «Культуру» насчет того, что я не показал роли парт/организации (читай, его Яши Панина роли!)… Дед (С.Ковпак. — Ю.О.) поддерживает его молча, а Сыромолотный, который хотел убить комиссара, науськивает… Поэтому нужен второй тур писем пока в органы печати».

«Хотел убить комиссара»… Здесь речь идет уже не об изящной словесности и литературных частностях. Здесь пахнет судьбами людей и кровью.

* * *

По сходному сценарию и развивались события.

Прежде всего — кто такой Сыромолотный, озвучивший, как ныне выражаются, саму идею убийства? А теперь науськивавший на переработанную и дополненную лауреатскую книгу стаю недоброжелателей? Тех, кто твердил на разные голоса, что там не показана роль партии, но зато воспеты ее враги, начиная с троцкиста Руднева? И почему эти нападки молча поддерживал сам Ковпак?

Бригадный комиссар И.К.Сыромолотный был представителем ЦК КП(б)У и Украинского штаба партизанского движения (УШПД) в соединении Ковпака. Высокий назначенец сохранял одновременно пост заместителя начальника УШПД. И хотя реальные его функции в боевом действующем соединении, возглавляемом командиром и комиссаром, были непонятны (на что Сыромолотный, по сохранившимся бумагам, сетовал и сам), слово его значило многое.

И вот такой человек однажды, в апреле 1943 года, без всяких вроде бы личных к тому поводов резко высказался насчет политической благонадежности комиссара. Свидетелями тому стали некоторые партизаны: «… Руднев — враг. В мирное время он сидел в тюрьме, надо было его убрать совсем… Комиссар врагом был, врагом и остался».

Позже покровители Сыромолотного такую оценку пытались объяснить имевшим якобы место эмоциональным срывом. Но так или иначе Семен Васильевич Руднев через три месяца погиб при загадочных обстоятельствах. Вместе со своим 19-летним сыном Радием, который мог оказаться нежелательным свидетелем.

Произошло это в бою под городом Делятин (Ивано-Франковская обл.) в начале августа 1943 года. Вместе с несколькими другими людьми они прикрывали выход из окружения разрозненных партизанских групп.

Тогда, во время Карпатского рейда, захлестнулась крутая петля. Углубившись на 600 километров за линию фронта, партизаны Сумского соединения бороздили и утюжили тылы противника, сметая на пути немецкие штабы, железнодорожные и шоссейные мосты, нефтяные вышки, нефтеперегонные заводы, склады с боеприпасами и другие жизненно важные объекты. Оккупанты всполошились и бросили на подавление партизан огромные силы, включая самолеты и тяжелую технику.

Это был тот случай, когда всему соединению вырваться из кольца намного превосходящих и вооружением, и числом карателей не было никакой возможности. По предложению Вершигоры было решено применить тактику «призраков», которую с успехом использовал еще Денис Давыдов. Выходить по отдельности, ночью, мелкими отрядами, а за кольцом, в условленном месте, соединиться вновь. Так было и сделано.

Но когда снова сошлись, то среди живых недосчитались комиссара Руднева и его сына. Ковпак издал приказ, что комиссар Руднев пропал без вести. Из уцелевших последними, кто оставался с отстреливавшимся комиссаром, были секретарь парторганизации Я.Панин и радистка Анюта Маленькая.

Тут не обойтись, пожалуй, без краткого отступления. Как живой конгломерат партизанское движение в стране было объектом приложения разных политических и административных сил. Официально стоял во главе маршал Клим Ворошилов, но реальное руководство во многом осуществлял начальник первого отдела НКВД «главный террорист» страны Павел Судоплатов.

Разведка ГРУ (Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии) и разведка НКВД, представленные в каждом крупном официально сформированном партизанском отряде, косо посматривали друг на друга, недолюбливали, нередко соперничали и даже враждовали между собой. В верхах власти эти отношения соперничества, драки за реальное влияние на события, доказательства верности, отличия и награды усугублялись еще больше.

Сколь ни различны противоположные тоталитарные системы, но некие сходства между ними все-таки углядеть можно. Тем более там, где это касается деятельности секретных служб. Воображение вправе по некоторым приметам перекинуть мостики, например, между Берией и Ворошиловым с подчиненным тому ГРУ (с одной стороны) и вождями тайной службы безопасности СС Гиммлером — Мюллером и руководителем военной разведки адмиралом Канарисом, повешенным в 1945 году за участие в заговоре против Гитлера (с другой стороны). Соперничество и борьба этих служб в нацистском стане широко представлена даже в фильме «Семнадцать мгновений весны».

Разведчики Вершигоры принадлежали ГРУ, тогда как рядом действовала еще и опергруппа НКВД подполковника госбезопасности Мирошниченко.

«Сумма всех этих факторов — наличие в партизанской среде спецгрупп ГРУ и НКВД (особенно конечно же энкаведистов), прошлые «наработки» НКВД в отношении Руднева как «врага народа», внезапно проявленная личная антипатия к нему представителя ЦК КП(б)У и УШПД, облаченная к тому же в соответствующий политический сленг, — и дали благодатную почву для появления версии об «устранении» его «своими», роли Сыромолотного в этом как организатора данной акции» — так представляет рождение этой версии обобщающая статья С.Кокина «Кто убил генерала Руднева» (журнал «В мире спецслужб», апрель 2004 г).

Статья выстроена на основе многих предшествующих газетно-журнальных публикаций и дополнительных документов. Она, в свою очередь, стала предметом переложений и оживленных дискуссий, отраженных в Интернете (см.: http://joangers.livejournal.com/432713.html). На эти источники в дальнейшем я и буду ссылаться.

Случаются на свете люди, память о которых пробивает толщу лет. Уже сам по себе факт, что тайна смерти комиссара Руднева до сих пор вызывает столь широкий общественный интерес, тому свидетельство. Личность эта была действительно замечательная.

Сохранился дневник Руднева, который он вел во время глубокого Карпатского рейда. Лишь немногие партизаны имели лошадей. Раненых и снаряжение везли на повозках. Остальные — двигались пешим ходом. Преодолевали не меньше, чем по 50 километров в сутки. С такой поспешностью, чтобы оторваться и уйти от противника, если он их заметил. Шестьсот с лишним километров ночных переходов в тылу врага. Потому что днем чаще всего приходилось отсиживаться в лесах, иногда не разводя костров, чтобы с воздуха не заметили немцы. А ночью — идти и идти. Тогда же и действовать. Уже одно это чего-нибудь да стоит!

Вот выписка из дневника Руднева от 24 июня 1943 года:

«…День простояли в лесу в районе д. Корчемка Людвипольского района Ровенской области… Весь день был солнечный, стоим в 7 километрах от ж.-д. Сарны — Ровно. К вечеру погода стала портиться, и к моменту выхода, т. е. к 20 часам, пошел сильный дождь, который шел до 24 часов беспрерывно. Все промокли до нитки. Водой залиты все дороги. Грязь по колено, и, несмотря на это, люди идут и идут. Если я имел плащ-палатку и шинель, промокла плащ-палатка, шинель и были мокрые брюки до тела, то что же было с бойцами, не было ни одного рубца сухого, а бойцы безостановочно идут и идут. Вот уже два года, далеко оторванные от родины борются люди, добывая себе снаряжение, вооружение и продовольствие; нет дома, казармы, землянки, а все время под открытым небом, и эти люди не издают ни единого звука жалобы, ни единого неудовольствия. Что же это за народ? Немцы зовут их «бандитами». Националисты зовут их жидо-большевистскими агентами. Это народные мстители. Это, вернее сказать, народные Апостолы. Эти люди пришли добровольно в п[артизанские] о[тряды], не ища здесь удобств, отомстить врагу за страдание своего народа, за слезы матерей, жен и сестер, за кровь, пролитую своими братьями. Это народные Апостолы …»

Но Апостолы не смеют марать свою честь и одеяние, на них не может быть черных и жирных пятен. Между тем во время прохода через украинские и опустошенные националистами польские деревни в соединении обнаружились факты мародерства. Эпидемия опасная. «…В артбатарее, — записывает Руднев 1 июля, — обнаружено барахло, взятое двумя бойцами артбатареи Алексеевым и Чибисовым. Оба кандидаты партии и оба орденоносцы, но мы решили их расстрелять. Собрали всю часть, издали приказ. Я выступил со словом о позорном явлении мародерства, и начштаба зачитал приказ о расстреле. Многие плакали. Приговоренным дали последнее слово. Оба рабочие, боевые товарищи, стали просить перед всем строем командование части и всех бойцов сохранить им жизнь, они свое позорное поведение искупят кровью. Приказ оставили в силе, но как было тяжело».

В несколько преображенном виде сцена такого вынужденного «очистительного» расстрела есть в повествовании П.Вершигоры «Люди с чистой совестью». И там это, безусловно, один из самых сильных эпизодов.

В дневнике С.Руднева во всей жизненной драматичности и без всяких потуг на прикрасы, часто образно и картинно, воссозданы будни партизанского карпатского рейда. Похоже, что перед нами не только военачальник, но, возможно, и талантливый писатель «шолоховской школы». В Рудневе было развито природное чутье к внутреннему миру людей труда.

Я ничего не преувеличиваю. Достаточно прочитать, например, эпизоды переговоров партизан с украинскими националистами за право без боя форсировать реку Горынь (конец июня 1943 года). На долгом петляющем пути Сумского соединения по Западной Украине им встречались вооруженные отряды националистов разных направлений и толков — мельниковцы, бандеровцы, «бульбовцы» и т. д. Руднев умел их различать и использовать не только оружие, но и язык переговоров.

Через реку Горынь других «переправ нет, — записывает Руднев, — за исключением Яновой Долины, но там немецкий гарнизон, драться невыгодно… Решили делать наплавной мост… между селами Корчин — Здвиждже, но националисты человек 500 заняли Здвиждже и заявили, что переправу строить не дадут. Ковпак решил: раз так, дать бой и смести это село, чему я решительно воспротивился; это просто и не требует большого ума, но жертвы — с одной и другой стороны, жертвы мирного населения, детей и женщин. Кроме этого, это на руку немцам, которые хотели бы руками партизан задушить националистов, и наоборот. Кроме того, этот бой с националистами будет верхушкой этой сволочи хорошо использован, как они это и делают в агитации среди населения, что партизаны их враги, и отголоски этого боя будут известны на сотни километров.

Я решил пойти на дипломатические переговоры, написали письмо и послали его с дивчиной, тон письма мирный[….]. Получили ответ грубо, что не пропустим, будем драться. Ковпак снова рассвирепел. Немедленно артиллерию и смести это село с лица земли. Я заявил, что на это не пойду, лучше согласен вести бой с немцами за мост в Яновой Долине [….]. Я решил еще сделать попытку…»

Дальнейшие переговоры представителей обеих сторон с глазу на глаз привели к обмену пленными и ранеными.

«Наша дипломатия закончилась победой без крови, — подытоживает Руднев. — Этот успех прошел тяжело, особенно лично для меня, две ночи не спал, два дня почти не кушал, и когда стал вопрос, как брать переправу, то с Ковпаком разошлись [….].. На этой почве произошла крупная и очень крупная ссора. А моя точка зрения одержала победу; мы переправились без жертв, пусть фашизм бесится. Нам и надо так вести политику: бить немцев вместе, а жить врозь, свои политические цели мы знаем. Наша бескровная политическая победа является блестящим маневром, но сколько нервов, сколько крови испортил я лично. Оказывается, здесь надо быть не только хорошо грамотным в военном и политическом отношении, но и применять «дипломатию». Бойцы смеются, что придется писать третий том дипломатии».

Даже из дневникового отрывка видно, насколько разными людьми были комиссар и командир. При множестве боевых достоинств Сидор Артемьевич Ковпак не принадлежал к слишком далеким людям с широким кругозором. Многие сложные и тонкие вопросы он решал с кондачка. Уже в позднейшие послевоенные времена почетный партизан на посту заместителя председателя Президиума Верховного Совета Украины ведал просьбами о помилованиях из мест заключения. О нем ходил анекдот, что почти всегда на прошениях он накладывал одну и ту же резолюцию: «Кара невелика, треба отбыти».

Качества не из лучших показал Ковпак и тогда, когда соединение обосновалось на отдыхе в относительно безопасных, как тогда могло казаться, местах Карпатских гор. «Ковпак по-прежнему равнодушен, — отмечает Руднев уже в предпоследней дневниковой записи (конец июля 1943 г.), — не только к полевым и лесным условиям борьбы с противником, а в горах он совсем профан, но как он любит повторять чужие мысли и страшно глуп и хитер, как хохол, он знает, что ему есть на кого опереться, поэтому он пьет, ходит к бабе, к такой же дуре (в оригинале это слово зачеркнуто), как и сам, спать, а когда приходится круто, то немедленно обращается…».

Сложность отношений между командиром и комиссаром отмечают и публикаторы дневника. В кратком сопроводительном предисловии читаем:

«В советское время взаимоотношения между Рудневым и командиром соединения С.А.Ковпаком рисовались как дружеские и безоблачные. Между тем это не совсем так, и в дневнике комиссара, который он вел для себя, можно встретить довольно критические выпады в адрес Сидора Артемьевича… Напряжение во взаимоотношениях между Ковпаком и Рудневым можно объяснить следующим. Ковпак был типичным представителем партизанских «батек» типа казацких атаманов. Руднев же являлся человеком военного воспитания, носителем порядка, организованности и дисциплины, кристально чистым в бытовом плане нелегкой партизанской жизни.

Естественно, Ковпак понимал роль и место Руднева в соединении, знал о его популярности среди личного состава. Скорее всего, ему было неприятно ощущать преимущество комиссара в военных знаниях, и это тоже было одним из болезненных моментов в их взаимоотношениях. Но крестьянский ум подсказывал Ковпаку общую пользу от совместной работы с Рудневым. Последний же[….]., хорошо изучив характер своего командира, считался с его авторитетом среди партизан и был склонен к самому тесному сотрудничеству ради общего дела».

Все это, конечно, так. Но что же дальше? Вернувшись из Карпатского рейда, Ковпак отправил подробную победную реляцию Сталину. В результате ему присвоили звание дважды Героя Советского Союза. Звания Героя Советского Союза (посмертно) удостоился и погибший комиссар генерал-майор С.В.Руднев.

В первые послевоенные годы начались злоключения Вершигоры, ближайшего боевого соратника обоих. Пережитые им унижения и нависшие над ним опасные кары сопровождались избиениями лауреатской книги «Люди с чистой совестью». Среди прочего автору ставилось в вину апологетическое изображение «троцкиста» Руднева.

Ковпак не только не вступился за репутацию комиссара, не возмутился, не поддержал Вершигору, но относился к нападкам с молчаливым одобрением. Отчего же так? Возможно, осведомленный и хитрый старик что-то знал. Или же просто остался при своем взгляде на то «искусство дипломатии» в отношениях с воинскими формированиями украинских националистов, к которому не раз прибегал комиссар в сложных лабиринтах Карпатского рейда. А именно такая «мерехлюндия» вместо сокрушительных пушечных залпов по густо населенным селам и деревням могла вызывать раздражение в надзирающих органах НКВД и, напротив, неумеренные спекуляции в противоположном стане украинских националистов.

Наиболее оголтелые идеологи отрядов ОУН-УПА, вооруженных и оснащенных немецкими службами, поголовно истреблявших поляков и евреев, как будто бы даже получали возможность говорить о своей «героической» борьбе против фашизма. Руднев, в изображении их пропагандистских рупоров, пострадал за истину. Они ведь напоказ и фразу извлекли из дневника Руднева: «Националисты наши враги, но они бьют немцев». Хотя относилось это совсем к другим случаям и другим отрядам самообороны в Западной Украине.

Так что версия о возможном убийстве комиссара Руднева, если она и содержит зерно истины, заведомо пала на благодатную почву и стала подвергаться всевозможным перелицовкам и раскрашиваниям с разных сторон.

Выше я ссылался на журнальную статью С.Кокина «Кто убил генерала Руднева» и солидарные с ней публикации. В них как раз сделана попытка ограничить произвольные домыслы и доискаться правды на основе сохранившихся документов.

Еще в годы «перестройки» на рубеже 80–90-х годов, — можно прочитать там, — в печати (газета «Правда») появилась версия о его «ликвидации по заданию НКВД»… В последнее время «ликвидацию Руднева НКВД» стали связывать с несогласием Семена Васильевича с линией Центра в отношении украинских националистов. Так, в одном из новейших отечественных пособий для поступающих в вузы можно прочесть как аксиому, что Руднев «настаивал на единых с УПА действиях, направленных против фашистов. За это во время одного из боев с гитлеровцами он был убит агенткой НКВД».

Перекраивая сходные утверждения на выгодный для себя лад, по-своему вторят им и печатные источники крайних националистов: «Объективный взгляд комиссара на УПА, — читаем в одном из них, — ужасно не понравился московскому руководству Руднева, и его по указанию верхушки НКВД застрелила радистка».

На сегодняшний день своей основательностью выгодно отличается разыскательская работа, проведенная С.Кокиным («В мире спецслужб»), историком С.Пирогом и их единомышленниками. По ее результатам получается, что НКВД на сей раз ни при чем и при любом возможном недовольстве позицией и поведением комиссара отношения к его гибели не имеет.

В архивах НКВД, к которым у них имелся и был получен полный доступ, не обнаружено никаких подтверждающих документов. Напротив, ведомство П.Судоплатова, прославившееся физическим устранением украинских националистов, судя по имеющимся документам, само пребывало в растерянности и недоумении по поводу гибели С.В.Руднева.

Что можно сказать по этому поводу? Во-первых, все ли обязательно отражается на бумаге? И, во-вторых, все ли бумаги действительно уцелели и сохранились?

Впрочем, кто же может поручиться. Вполне возможно, что и не было никаких реальных действий со стороны НКВД. А было лишь раздражение, а затем героическая смерть Семена Васильевича Руднева при обороне, уже всего израненного, и собственная вынужденная пуля в висок?

Всякое возможно. Вершигора, летописец партизанских действий, хотел этим основательно заняться. И первое, что сделал после окончания войны, принялся организовывать экспедицию в Карпатские горы в поисках могилы пропавшего без вести комиссара и с разрешением на эксгумацию убитых.

В книге «Люди с чистой совестью» П.П. рассказывает о последнем разговоре с Рудневым перед выходом из окружения. Семен Васильевич, посмотрев на солнце, задумчиво произнес тогда: «А кому из нас оно светит в последний раз?» Потом, тряхнув головой и сощурившись, сказал: «А если что… сможешь вот так?» — и согнутым пальцем правой руки щелкнул возле виска.

«Но проходили месяцы, годы, — повествует автор, — Руднев не возвращался. В 1946 году решением правительства Украины была снаряжена экспедиция в горы. Участвовали в этой экспедиции Панин (тот самый, который вскоре объявит Руднева троцкистом. — Ю.О.), Базыма и я. На горе Дил и в урочище Дилок мы нашли могилы погибших в Делятинском бою. 72 наших товарища остались там навеки. Подробно опросив гуцулов, хоронивших погибших, мы выяснили, что в двух могилах в овраге были зарыты: в одной — 18, а в другой — 22 человека. По фотографии гуцулы указали, где был похоронен еще нестарый красивый человек с черными усами. Разрыв эту могилу, вторым мы увидели череп с черными усами.

«Это он!» — хотелось вскрикнуть мне, лишь только я увидел пулевые пробоины в височной кости черепа. И как живой встал в памяти комиссар…

«А кому из нас оно светит в последний раз?» И жест тот — навсегда врезавшийся в память жест — движение пальцев к виску, и резкий щелчок, и бессильно упавшие по швам руки. А затем еще целая ночь, делятинская ночь и еще две встречи в темноте, в бою…

— Да, это он, — тихо сказал я Базыме. Вместе с комиссаром лежало 16 бойцов…»

По этому первому впечатлению от осмотра могилы выходило, что Руднев в безвыходной ситуации покончил с собой. Что еще могло быть? Даже и сам вроде бы предсказывал, что так закончит жизнь.

Но чем дальше шло время, тем больше Петра Петровича одолевали сомнения. В той самой статье «Правды» «перестроечных» лет, где впервые сообщалось об убийстве комиссара по заданию НКВД, авторы версии о «ликвидации Руднева» так цитировали в этой газете в 1990 году высказывания Вершигоры приблизительно середины 1953 года: «…Он (речь идет о И.К.Сыромолотном. — Авт.) нашел конкретного «исполнителя», которому поручил убить комиссара. И знаешь, кто этот «исполнитель»? Моя радистка Анюта. Она сама мне во всем призналась при выходе из Карпат».

История эта, как видно, не давала покоя Петру Петровичу. Своих расследований он не прекратил и вел их дальше, в том числе в 1949 году. Продолжу выдержку из публикации сторонников той точки зрения, что НКВД в данном случае не имело отношения к гибели Руднева. Многие бывшие партизаны, — читаем там, — «… тот же Вершигора, в свое время сами для себя хотели выяснить, что же произошло в последний момент с Рудневым. Выясняли они это открыто, не таясь, без всякого стеснения в отношении кого бы то ни было. Показательно в этом отношении, например, письмо Вершигоры, посланное А.Туркиной в Порт-Артур в 1949 году, в котором он просил: «Анютка! Напиши мне, кроме письма вообще, еще и полуофициально про обстоятельства гибели Руднева. Как вы с Володькой (имеется в виду разведчик Лапин. — Авт.) выползали и как Панин остался при комиссаре, каким образом он один остался жив из всей группы».

Авторы усматривают явное противоречие в аргументации оппонентов, ссылающихся в качестве доказательств на оба утверждения П.П.Вершигоры. «Здесь, — пишут они, — мы видим очевидные временные нестыковки с содержанием упомянутого письма. Ясно одно — ничего подобного до 1949 года А.Туркина П.Вершигоре не говорила. Иначе, зачем ему было бы спрашивать ее о том, о чем он уже с 1943 года от нее и так должен был знать». И вывод отсюда: «…предположение о причастности к гибели Руднева Туркиной было одной из версий либо самого Вершигоры, либо того, кто его так процитировал».

С этим трудно не согласиться. В 1990 году, когда печаталась сенсационная статья в «Правде», в которой приводилось высказывание Вершигоры 1953 года, его давно уже не было в живых, как и многих других участников карпатской трагедии. Я лично не могу представить себе, чтобы Петр Петрович поддерживал дружеские отношения и ласково называл Анютой человека, который убил любимого им комиссара. Да и к тому же еще (самое главное!) продолжал, пусть и в сложном рисунке, но в положительных красках, выводить свою радистку Анюту Маленькую на страницах переиздания книги «Люди с чистой совестью» в 1951 году. Все это противоречит здравому смыслу, и поверить в это невозможно.

Несомненным является лишь один факт. Среди уцелевших партизан Анна Лаврухина (Туркина) вместе с парторгом Я.Паниным были последними, кто находился рядом с комиссаром Рудневым и видел его в живых. Поэтому Вершигора об этом неоднократно ее и расспрашивал…

Все же остальное действительно, скорей всего, издержки произвольной перелицовки давних высказываний и скороспелого искажения фактов, которыми нередко сопровождается погоня за сенсациями. Газетные «утки» нередко бродят где-то рядом с истиной, но от этого истиной не становятся.

Был ли комиссар Руднев предательски убит в последнем бою или вынужденно покончил с собой? То или другое в настоящий момент с полной уверенностью утверждать нельзя.

Авторы, на основе архивных расследований пришедшие к выводу, что НКВД в данном случае ни при чем, возможно, спешат. Но даже если и нет, то и они не могут, разумеется, отрицать главного. Как показывает поведение первых же послевоенных лет таких близких к секретным службам людей, как Сыромолотный или Я.Панин, и благожелательная к ним дипломатическая увертливость командира соединения, комиссар находился на глубокой «засечке» за тактику своего поведения в Карпатском рейде, и полные квиты с бывшим «врагом народа», будь он жив, вероятно бы, еще последовали.

Впрочем, неких «открытий» в этом направлении, надо полагать, не исключают и сами авторы. «История рано или поздно, — пишут они, — расставит все по своим местам. — Сейчас же с документальной достоверностью мы можем утверждать о том, что сотрудники НКВД, находившиеся в партизанском соединении С.А.Ковпака, не могли быть причастны к гибели С.В.Руднева. Будем надеяться, уже в недалеком будущем появятся исследования, которые в полной мере осветят последние минуты жизни человека, ставшего настоящим героем в нелегкий час испытаний своего народа».

Но именно это во всей непредвзятой жизненной сложности и старался выяснить и запечатлеть автор книги «Люди с чистой совестью». Многого, конечно, Вершигора не мог знать или же не мог сделать и написать по условиям эпохи. Другого исполнить просто не успел. Не хватило жизненного времени.

Но одно можно утверждать четко. Первая редакция лауреатской книги «Люди с чистой совестью» прошла через долгий и мучительный строй тогдашних идеологических шпицрутенов. Длилось это почти три года. Отстаивая жизненную правду, писатель боролся и сопротивлялся как мог. В результате книга стала «более правильной» с партийной точки зрения, а некоторые вещи, по выражению западногерманского исследователя Вольфганга Казака, приобрели даже «прямо противоположный смысл». Но были позиции, где Вершигора был тверд и несгибаем. Фигура комиссара Руднева осталась самой сильной, яркой и полнокровной в книге. Зная о высоком градусе закулисной возни и прорывавшихся наверх протуберанцах, Вершигора выразил тем самым свое отношение к образу мыслей и действий своего военного друга.

«Володя, дружище! — сообщал он Зеболову в октябре 1951 года. — Наконец, могу послать тебе на память всю книгу, вышедшую ровно через три года после ее окончания. Это исправленное и дополненное издание много крови и нервов мне стоило. Но хоть с мордой в крови, но все же — победа![….]. Володя! — спрашивает он не без тревоги. — В свободное время посмотри книгу и напиши мне, лучше или хуже она стала. Что-то я и сам не пойму».

Письмо сопровождалось бандеролью. Том — «Люди с чистой совестью. Издание исправленное и дополненное. М., «Советский писатель», 1951. На суперобложке — размашистая надпись крупным знакомым почерком: «Володе Зеболову, человеку с чистой совестью. П.Вершигора. 19.10.51 г. Москва».

Верным другом комиссара была его жена Доминика Даниловна Руднева, которая с младшим сыном жила в Москве. Семен Васильевич ее нежно любил. Автор переиздания книги «Люди с чистой совестью» спешит отчитаться за изображение ее погибшего мужа.

«Рудневой сегодня же высылаю еще раз книгу», — в одном из следующих писем оповещает он В.Зеболова.

* * *

У документалиста П.Вершигоры есть единственный роман с вымышленными персонажами — «Дом родной». Большая по объему книга (500 страниц текста) была задумана в 1950-м, а в журнальной публикации появилась лишь в 1962 году. По существу это книга итогов и раздумий — во имя чего шла война и чего добились победители.

При всем жизнеутверждающем пафосе повествования итог, прямо скажем, почти трагический. Поломанные судьбы, искалеченные души… Враг изгнан, уничтожен, но победа обернулась не тем, о чем мечтали главные герои.

Однажды Володя Зеболов в подробностях рассказал Вершигоре о молодой женщине — односельчанке, которая в годы оккупации родила ребенка от немца. И писатель-партизан, жестко решивший судьбу «запутавшегося человека» — полицая Никифора — и потом фотографировавший расстрелянного в неряшливо отрытой могиле в полтора лопатных штыка глубиной, вдруг загорелся этой историей. Увидел в ней одну из скрещений сюжетных линий будущего романа.

Своего рода логика здесь есть: там был враг, а здесь — жертва…

Из-за яркой талантливой затейницы Зои, подруги школьных лет, соперничали два приятеля — Костя Шамрай и Петр Зуев. Оба ушли на войну. События оборачиваются так, что в пору оккупации приметную красивую девушку ждет не просто угон на подневольную работу в Германию, но солдатский бордель. Чтобы избежать жуткой участи, Зоя выходит замуж за скромного немецкого техника-железнодорожника. Поступок сама оценивает безжалостно: «Я спасла свою честь, продав свою душу… между смертью и позором я выбрала этот третий выход».

Но кто это поймет? И кто посочувствует? Нет третьего пути. Для окружающих она — «немецкая овчарка». И сын ее — щенок от этой овчарки. Людьми правит ненависть и жестокость, рожденные ужасами и лишениями войны. Преодолеть душевные увечья и сердечную слепоту — наследие прошедшего лихолетья — зовет книга вчерашнего партизана.

Все было бы, может, проще и достижимей, когда бы раны войны не усугублялись социальными порядками, правящим режимом, нормами и установками нынешней жизни, пороками и жутью дня текущего. Свидетельством тому — судьбы недавних ветеранов Кости и Петра.

Неприкаянный Костя, вернувшийся с войны инвалидом, с ожесточенной изуродованной душой, вдобавок ко всему терпит несправедливости в «родном доме». Нашлись земляки, которые его оклеветали, состряпали донос, — и вот он уже под арестом, изгой, с черным пятном на биографии. Оплеваны тем самым высшие душевные порывы и поступки его героической юности.

Жертвой произвола становится и главный положительный герой майор Петр Зуев. Он-то уж, кажется, воплощает в себе все мыслимые достоинства и добродетели. Участник штурма рейхстага, обладатель анкеты без сучка и задоринки, герой войны и энтузиаст мирной жизни. В Подвышкове на посту военкома Зуев возглавляет самые смелые инициативы по восстановлению родной округи, обеспечению хозяйств тракторами, подъему агротехники и животноводства. «В нем, — замечает романист, — говорил солдат, который, вернувшись в дом родной, хочет во всем навести порядок».

Однако же и такой человек, видимо, слишком хорош для нынешних порядков и здешних установлений. Он не только не в состоянии облегчить участь оклеветанного друга. Но и сам с помощью покровителей из обкома партии еле уносит ноги из родных мест (уезжает в иногороднюю аспирантуру), чтобы укрыться от сгустившихся над головой туч.

Сквозь такие сюжетные повороты отдаленно просвечивают некоторые болезненные узлы послевоенной биографии самого Петра Петровича и близкого его окружения, в том числе В.А.Зеболова.

В условиях сталинского режима самые рьяные вчерашние защитники родины из-за своей гражданской активности легко обращаются в «лишних людей». И пусть освобождение от догматических канонов и казарменного духа прописано в романе иногда кустарно, а подчас даже примитивно, реальные жизненные проблемы там поставлены.

Этим «Дом родной» П.Вершигоры отличается от беллетристической популяции советских романов и фильмов на темы о счастливом безоблачном «возращении» и переходе к мирной жизни, вроде «Счастья» П.Павленко, «От всего сердца» Е.Мальцева, «Кавалера Золотой звезды» и прочей бабаевщины типа «Кубанских казаков», запущенных в оборот, правда, значительно раньше.

Писатель-партизан и на сей раз не убоялся касаться болезненных и кровоточащих тем. В этой книге, как замечает Вольфганг Казак, Вершигора «показал человека послевоенного времени в противоречии между картиной общества, создаваемой пропагандой, и действительностью». Наверное, поэтому отклики на его роман «появлялись в печати в течение четверти века»?

Конечно, «обжитая география» Вершигоры как часть его биографии обширна. Он много ездил, видел, знал. Но местом действия будущего романа, по какому-то наитию, избрал именно эти места — партизанской молодости, Брянщину, и «малую родину» своего безрукого друга Володи Зеболова — поселок Малый Вышков, в 18 километрах от Новозыбкова. Возможно, пейзажи и типажи здешних мест больше всего отвечали мрачному выплеску скопившихся наблюдений, чувств и духовного опыта.

С тех пор все это и затеялось. Вершигора несколько раз приезжал в Новозыбков, а Зеболов с женой постоянно бывали у него в Москве, с неизменными свежими рассказами.

Елизавета Григорьевна отмечает в своих воспоминаниях: «Для сбора материала и изучения среды, обстоятельств социальной и частной жизни периода немецкой оккупации, нравственных понятий, бытующих в народе, он (Вершигора. — Ю.О.) из Новозыбкова приезжал неоднократно в поселок Малый Вышков на «малую родину» Володи, где жили его родители, соседи, учителя, школьные товарищи. Петра Петровича интересовала послевоенная жизнь в местах собственной партизанской молодости».

В Новозыбков шли такие письма:

«Здравствуйте Зеболовы! Большие и маленькие…

Посылаю первую главу своего романа, которая вместила в себя только один день жизни моего героя. А весь роман должен будет показать примерно шесть-семь послевоенных лет. Эти 4–5 листов читали несколько писателей, которым я доверяю: Каверин, Тарасенков, Твардовский и др. Говорят, работать стоит… Жду критических замечаний и советов. Думается, что необходима для следующих глав еще поездка на Брянщину. — Не прогоните?».

И дальше идут расспросы по поводу этнографических деталей, быта, характеров и нравов, без которых не может обойтись прозаик: «Володя! Мне нужны: полное топографическое описание окрестностей Вышкова, названия урочищ, полян, сел, деревень, лесниковых хат и т. д.

Нужны слова, словечки, нравы, обычаи и т. д. И анекдоты — случаи, характеры».

Все это Владимир Акимович со всей любознательностью и рвением «накапывал» и поставлял. А вопросы не иссякали. Некоторые реалии и названия в романе лишь слегка изменены. Судьбы главных героев развертываются на фоне жизни в рабочем поселке Подвышково, как он поименован в романе, вокруг спичечной фабрики со старозаветным названием — «Ревпуть». Это тем более обязывало к точности.

«…Последних 200 страниц, надо делать еще один заход, — сообщает Вершигора уже в июне 1960 года, когда над рукописью совершается так называемая редакционная «обкатка». — Опять потерял рецепт спичек — какой состав на головки и какой на терочку. Если у тебя есть или сохранилась старая запись — вышли».

Так Владимир Акимович Зеболов в годы создания «Дома родного» снова обращается в поводыря, на этот раз — писательского воображения. Активно помогает в этом и Елизавета Григорьевна, которой адресованы, например, такие строки уже в письме по поводу начальных глав: «…Лиза! Если не обременю Вас — пожалуйста, прочтите мою мазню и с точки зрения «западника» что-либо посоветуйте! Мне нужны литературные аналогии, ассоциации».

И это пишет уже прославленный к той поре автор!

* * *

Как военный историк Вершигора был энтузиастом партизанских форм боевых действий. Изучал и знал наиболее успешные примеры их ведения в разные века и эпохи. Присоединялся к выводу Маркса, сказавшего, что партизанская война подобна комару, который может до смерти замучить льва; что партизанские способы войны непобедимы, потому что «каждая операция, направленная к уничтожению партизан, кончается тем, что объект этой операции исчезает».

В теоретическом плане он бы охотно соединил Маркса со своим кумиром — Денисом Давыдовым, а живым наполнением каркаса сделал опыт партизанской борьбы на территориях, когда под фашистским сапогом оказалась половина европейской части СССР. Вот было бы здорово!

В письмах Зеболову П.П. иногда подшучивает над собой, что, мол, совсем утонул в нудных своих опусах «историкус — партизанус». Но уникальность данной ему судьбой площадки исследований на самом деле сознавал как никто. Мечтал даже о создании многотомного труда о партизанском движении — от Древней Греции до наших дней.

Но прежде требовалось разделаться с тем, что еще не отболело, — с опытом вчерашнего дня. Ведь он, может быть, — пишет Вершигора Зеболову, — «пригодится таким наивным дуракам, какими мы были 5–6 лет тому назад и какие, к счастью для нашей страны, будут всегда».

Между тем годы идут, и Вершигора продолжает следить за духовным развитием младшего товарища, давая ненавязчивые советы. «Как твоя учеба? — спрашивает он в очередном письме. — Кажется, последний год. Не думаешь об аспирантуре или кандидатской диссертации?»

Или — позже, в другой раз: «Вообще ты правильно делаешь, что остаешься при И-те. Закрепишь знания, поработаешь над собой самостоятельно, почитаешь, поизучаешь не по программе, а по собственному выбору и интересу, по зову сердца и ума».

Почти так оно и происходит. Зеболов становится ассистентом кафедры истории Новозыбковского пединститута.

Жизненные занятия имеют свою логику. Конечно, не прошли бесследно и постоянные участия в вершигоровских «историкус-партизанус». Еще какое-то время спустя Петр Петрович убеждает своего питомца, что необходимо подытожить происходившее и заглянуть в природу партизанских рейдов. На реальном материале, лично пережитом, не только обобщить опыт былого. Но исследовать также боевую сущность этих явлений, их оптимальную стратегию и тактику.

Так возникает сначала работа В.Зеболова — подготовленный им «Дневник — хроника рейда Первой Украинской партизанской дивизии под командованием генерал-майора Вершигоры на польских землях в январе — апреле 1944 года». Содержательная хроника-летопись была переведена на польский язык и опубликована в одном из польских историографических журналов в 1960 году.

А несколько позже рождается совместная с П.П.Вершигорой исследовательски-популярная книжка «Партизанские рейды» (Из истории партизанского движения в годы Великой Отечественной войны…1941–1945 гг.) В издательской аннотации сказано: «Авторы работы — бывшие партизаны… Первая глава брошюры написана П.Вершигорой, третья — В.Зеболовым. Над второй главой авторы работали вместе».

Кандидатскую диссертацию Владимир Акимович защитил в Москве по совокупности опубликованных работ из истории партизанского движения. Рукописный вариант автореферата одним из первых читал и редактировал Петр Петрович. Сохранилось его письмо с подробными замечаниями.

Но вернемся к совместной книге. Вероятно, такова уж горькая участь правдоискателей. Как это уже не раз случалось с партизанскими летописями Вершигоры, начинается долгое и нудное протискивание рукописи сквозь узкие ячейки идеологических сетей. Ловцы душ и их подручные — наизготовку и свое дело знают.

В первых рядах здесь, конечно, неусыпный и бдительный Воениздат. Тема вроде бы их — договор заключен. А дальше? Дальше — началось такое, что Вершигора уведомляет Зеболова в итоге, пуская в ход арсенал партизанской лексики: «Посылаю тебе письмо б… из Воениздата, которые, видя, что возле «Парт. рейдов» не нагреешься, расторгли договор, которым давно надо было ж… подтереть».

С немалыми трудами через свои молдавские связи Петру Петровичу удается пристроить «Партизанские рейды» в издательстве Академии наук Молдавской ССР «Штиинце». Там книга и вышла в 1962 году.

Теперь ее можно доработать, расширить, вставить любое живое и полезное содержание, прикрыв его для блезира всякой казенной стрекотней. Сам он необходимую черновую работу для этого уже проделал. Об этом Вершигора со всей откровенностью и сообщает соавтору:

«Володя!

Что же ты не звонишь даже. Я задержался в Москве на месяц (болел). Теперь я в Голерканах. Работаю. Посылаю тебе рукопись, единственную. Храни как зеницу ока. Бери факты и формулировки. Каждую главу надо увеличить в 1,5 раза, разбавить водой с политсиропом и патриотическими слюнями. Умыли Воениздат здорово.

Ольга вышла из больницы. Мир и тишина, а я по паспорту холостяк. Вот все, чего они добились. Я ее жалею, но держу сбоку.

Жениться не собираюсь.

Звони.

Привет Лизе.

П.Вершигора. 15/11–63 г.».

Это письмо оказалось последним. Через 12 дней Петра Петровича не стало.

В 1976 году Новозыбковский педагогический институт переехал в Брянск.

Владимир Акимович оставил в Новозыбкове о себе хорошую память. Помимо Аллеи Петровича из пирамидальных тополей, насаженных вдоль городского озера и носивших имя в честь Вершигоры, земляки долго помнили и случай, произошедший на том же озере зимой 1954 года.

С какого-то бока туда сливает горячую воду местная электростанция. Зима в тот год была лютой, и озеро крепко замерзло. Обычно, сокращая путь, горожане наискосок переходили озеро по льду. Но однажды случилось так, что какой-то мужчина отклонился в сторону от тропы и угодил в полынью. Человек барахтался, кричал, тонул. На берегу собралась толпа. Люди волновались, шумели. Не было недостатка в советах и рассуждениях: «Надо звонить спасателям… Нужны доски, их перекинуть к нему…».

И лишь один человек, не раздумывая, бросился по льду к утопающему. Он и сам чуть не утонул, пытаясь вытащить тонущего. Еле спасли обоих. Это был безрукий партизан Володя Зеболов.

Много неординарного в жизни и деятельности Владимира Акимовича также и поры, когда он был доцентом Брянского педагогического института. Само имя знаменитого математика И.Петровского этот институт, а затем университет стал носить благодаря В.Зеболову.

Я помню академика Ивана Георгиевича Петровского, ученого с мировым именем, интеллигентного, тихого и скромного человека, ректора Московского университета. Как выпускник МГУ, я получал диплом из его рук.

Он был родом из Брянской области. Владимир Акимович близко подружился с вдовой академика. Ольга Афанасьевна внимательно следила за становлением учебного заведения на Брянщине и постоянно помогала ему.

Вообще в Зеболове была развита необыкновенная способность стихийно вырываться вперед. Приходить на помощь людям, быть поводырем для тех, кто без него не находил дороги или бродил в потемках.

Рассказывать можно еще много. Но я на этом, пожалуй, остановлюсь. Добавлю лишь, таким по характеру и нраву был этот рядовой брянский партизан — двойной питомец Вершигоры и Руднева.

P.S. Здесь считаю нужным прибавить. Через некоторое время после нашей личной встречи и как только я ощутил потребность ответить на неожиданный вызов, брошенный самой действительностью, Елизавета Григорьевна и ее сын Георгий Владимирович срочно запросили из Брянска и предоставили мне фотокопии всех упомянутых выше писем Вершигоры и другие документальные материалы, понадобившиеся в работе. За это участие и безотказную помощь приношу им и сотрудникам брянских музеев глубокую благодарность.