* * *

Раздался резкий свисток дежурного унтер-офицера, послышалась команда:

— Строиться!

На какое-то мгновение в здании бывшей школы воцарилась тишина, но вот уже ее разорвал гвалт всеобщей суматохи. Захлопали двери, застучали по коридору кованые сапоги, выбивая дробь на ступеньках лестницы. Солдаты бежали, застегивая шинели на ходу. Фигурки в сером выплеснулись через узкую дверь на школьный двор. Раздались короткие команды:

— Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!

Во второй шеренге третьего взвода стоял Фриц Шменкель. Он смотрел прямо перед собой и видел забор, что отделял двор от школьного сада. На грядках лежал тонкий слой снега, черные яблони протягивали голые ветки к мрачному ноябрьскому небу. Ефрейтор попытался представить себе этот сад летом, утопающим в зелени, когда желтые головки подсолнухов как будто смеются от счастья... Однако воспоминания последних недель, горящие села, сожженные громады танков, толпы беженцев и трупы убитых, которых он увидел впервые, вытеснили из его воображения представление о солнце и тепле. Шменкель поежился, ему стало холодно. Резкий ветер проникал за воротник, пронизывал до костей.

Никто толком не знал, что же произошло. Часть получила приказ расположиться в здании школы, и офицерам отнюдь не хотелось покидать теплое помещение. Все со страхом думали: а не пришел ли приказ ввести их в бой, да еще в такое время! Солдаты уже успели познакомиться со здешними морозами, которые, казалось, слишком рано и так неожиданно свалились им на голову.

Наконец хлопнула дверь. На пороге появился господин майор в сопровождении офицеров. Раздалась команда:

— Равнение направо!..

А двумя минутами позже господин майор уже стоял на середине двора, широко расставив ноги в сапогах на меховой подкладке. Говорил он короткими лающими фразами:

— Солдаты! Мы переживаем исторические дни. Мир запомнит двадцать седьмое ноября тысяча девятьсот сорок первого года! Этот день будет днем новых побед великой германской армии, сражающейся под овеянными славой знаменами. Вслед за Калининой пал Клин. Ленинградское шоссе перерезано нашими войсками. Вчера наши передовые танковые дозоры вышли к каналу Москва — Волга у Яхромы. Часть танков благополучно переправилась на другой берег канала. Наша разведка сообщает, что эти танки находятся всего в тридцати — сорока километрах от северо-западной окраины Москвы. Наши солдаты уже видят Москву в бинокли.

Майор сделал небольшую паузу и, глубоко вздохнув, выпустил изо рта облачко, белого пара.

— А это значит, солдаты, что со дня на день большевистская столица падет! Наша победа близка! Большевистская гидра будет повержена! Нам выпала честь с корнем вырвать и уничтожить большевизм!

Майор опять сделал передышку и уже не заговорил, а скорее закричал:

— Судьба войны решена! То, что не удалось сделать Наполеону, сделаем мы, германские солдаты! И мы должны позаботиться о том, чтобы наша раса осталась в чистоте. Пусть германский порядок и дисциплина воцарятся в этой стране, где у власти стоят большевики и евреи. Солдаты! Нас ведет фюрер, самый величайший полководец всех времен! Победа будет за нами!

Майор перевел дыхание и истошным голосом выкрикнул:

— Пожелаем же нашему фюреру победы!..

— Хайль! — хором ответили майору солдаты.

— Разойдись! — послышалась команда.

Солдаты, шаркая ногами и толкая друг друга, стали расходиться. Шменкель не спешил, как другие. Ему почему-то расхотелось идти в хорошо натопленную комнату. Хитро улыбнувшись, Фриц подумал, что он-то к [6] холодам привык: на его родине зимой температура бывает такой же, как в России. А каково переносить здешние холода другим солдатам? Когда пальцы их будут примерзать от одного лишь прикосновения к металлическим частям карабина, тогда до всех дойдет, что эта война отнюдь не увеселительная прогулка. А что будет, если все вдруг это поймут?

Шменкель носком сапога пнул камень. Майор, стоя в дверях, заметил это движение ефрейтора и, повернувшись к Фрицу, произнес:

— А вы стали задирой, Шменкель! Видно, и на вас сказывается приближение к Москве, не так ли?

В голосе майора слышались насмешливые нотки.

Шменкель не растерялся и ответил, как подобает подчиненному отвечать в таких ситуациях своему начальнику:

— Так точно, господин майор!

Фриц распахнул перед майором дверь. Тот довольно кивнул и вошел в здание. Шменкель последовал за ним. В коридоре первого этажа солдаты складывали парты, так как помещение с каждым днем приходилось расширять.

При виде школьных парт Шменкель невольно вспомнил о доме, о своих детях. Правда, они еще маленькие, но придет время, и они сядут вот за такие же школьные парты. А здесь парты уже никому не нужны — солдаты используют их как топливо... Вернется ли он когда-нибудь домой?

Шменкель со злостью отвернулся, чтобы не видеть этих парт. Он старался не думать о семье, о доме, но эти мысли повсюду преследовали его.

И вновь, уже в который раз, Фриц спросил себя: правильно ли он собирается поступить? Не будет ли его решение слишком тяжелым испытанием для жены и поймут ли когда-нибудь его дети? Сотый раз он задавал себе эти вопросы, и каждый раз ответ был один и тот же.

Когда Шменкель вошел в комнату, никто не обратил на него внимания. Все столпились у доски, на которую долговязый обер-ефрейтор повесил карту. Уткнув указку в какую-то красную точку, обер-ефрейтор тоном экзаменатора спрашивал:

— Как вы думаете, когда падет Москва? Завтра или послезавтра?

Обер-ефрейтор постоянно отмечал флажками продвижение [7] немецких войск, стрелками обозначал перемещение отдельных групп армий и направление главных ударов, наносимых по противнику. Сначала всех интересовало, как передвигались флажки и стрелки, но постепенно интерес к карте пропал. Однако сейчас, после речи майора, карта вновь приковала к себе внимание солдат. Каждому хотелось видеть, далеко ли осталось до советской столицы.

— Во всяком случае, долго это не протянется, — заметил кто-то из солдат. — Песенка Иванов спета. Видно, Москва — очень большой город. Только хватит ли там пивнушек, да и девчонок тоже?..

Все засмеялись. Шменкель взглянул на карту. Положение советской столицы было действительно тяжелым — городу грозило окружение. И все же где-то в глубине души Шменкель не верил, что Москва будет взята. Москва — город большой, сказал солдат... Видел бы этот солдат, какая она — Москва. Отец как-то показывал Фрицу открытки с видами Москвы. Он запомнил Красную площадь, Кремль, Мавзолей Ленина, улицу Горького. Потом отец показал ему любительские фотографии Большого театра, Манежной площади. Карточки были захватанные, в пятнах, — видимо, во многих руках побывали, прежде чем попали в Варшов. Эти фотографии отец принес после одного из собраний. Он обязательно хотел показать их сыну. Отец подробно рассказал Фрицу все, что знал о Москве, а потом терпеливо ответил на все его вопросы.

«Ты, Фриц, еще побываешь там, обязательно побываешь», — сказал тогда отец.

И этих слов Фриц не может забыть до сих пор. Не забыл он и многого другого, о чем ему говорил отец.

Фриц легко представил себе его лицо: продолговатое, худое, со впалыми щеками, изнуренное работой у вечно пышущих жаром печей кирпичного завода. Фриц хорошо запомнил тот день, когда отца принесли домой на носилках. Он лежал бледный как полотно, с широко раскрытыми глазами, в которых, казалось, застыло недоумение, будто он никак не мог понять, что же, собственно, с ним произошло. В правом уголке рта застыла тоненькая кровавая ниточка. Когда отца внесли в комнату, мать страшно закричала.

Фриц не заплакал, нет, он только крепко сжал кулаки, напряженно вглядываясь в лицо отца. Глаза Фрица [8] зажглись ненавистью, он стиснул зубы и не проронил ни слова. Товарищи отца неловко переступали с ноги на ногу, комкая в руках фуражки.

Чья-то рука легла на плечо Фрица.

— Это случилось перед зданием гостиницы во время стычки с полицейскими. Какой-то мерзавец выстрелил в него.

Другой рабочий ничего не сказал и, повернувшись, пошел к выходу, стуча по полу деревянной ногой. Остальные тоже молча последовали за ним.

В ту ночь Фриц долго не мог заснуть. Он впервые переживал потерю близкого человека. Фрица охватило, бессильное чувство злобы — смерть вырвала из жизни самого дорогого ему человека. В ту ночь впервые за свои шестнадцать лет юноша почувствовал себя одиноким. В душе поднималась волна жгучей ненависти к тем, кто отнял у него отца, который был для него не только отцом, но и большим другом.

Фриц думал тогда и о матери. Отца она очень любила, но никогда не понимала его страсти — ходить на собрания, о чем-то горячо спорить.

Теперь мать скажет: «Я это давно знала! Знала, что это кончится именно так!» И еще больше замкнется в себе.

Отец и мать Фрица жили каждый своей жизнью, у каждого из них был свой мир. Мать ожесточилась и целиком ушла в заботы о семье. Ее мечта о счастье осталась неосуществленной. Отец же прекрасно понимал, что счастье для бедняков нужно завоевывать в борьбе. И сына Шменкель воспитывал по-своему. Мальчик в основном рос у бабушки, и потому даже мать, братья и сестры были для него какими-то чужими и непонятными.

Казалось, что все это случилось не давным-давно, а лишь вчера...

Никогда не сможет забыть Фриц и другой день. Серое, покрытое свинцовыми тучами небо, узкий гроб из сосновых досок, который несли на плечах кладбищенские служащие. У ворот кладбища виднелись форменные фуражки полицейских. За гробом шло всего несколько человек. И кругом тишина, мертвая тишина.

На похоронах никто из присутствующих не осмелился сказать то, что думал. Не было над свежей могилой отца ни красных знамен, ни венков с красными лентами. И не [9] взлетела в небо сильная и смелая песня, которой провожали в последний путь борцов за рабочее дело: «Вставай, проклятьем заклейменный!..» Никто не осмелился погрозить кулаком тем, кто оборвал жизнь еще одного рабочего. Все произошло в тишине, даже в какой-то спешке, будто живые все еще боялись умершего. Гроб с глухим стуком опустили в могилу и засыпали землей. Фриц стоял на самом краю могилы. Но он и тогда не плакал. Он поклялся отцу, что никогда в жизни не забудет этот день...

С кладбища Фриц уходил имеете с бабушкой. Прошел мимо молчавших полицейских, проводивших их мрачными взглядами. Выйдя на улицу, Фриц на мгновение замер. Оказывается, на похороны пришли все — и рабочий с деревянной ногой, и остальные товарищи отца. Несмотря на полицейский запрет, они были здесь и стояли на улице группками по два-три человека, словно остановились случайно: большими группами запрещено было собираться. Когда Фриц проходил мимо них, он почувствовал и безмолвное приветствие, и их солидарность. В душе юноши родилось какое-то новое, незнакомое ему до тех пор чувство. Фриц вдруг понял, что он не одинок, что у него есть друзья, товарищи его отца.

И этой дружбе он верен даже здесь, в Вязьме, хотя и одет в форму ефрейтора гитлеровской армии.

Шменкель подошел к небольшому шкафчику, в котором раньше ученики хранили учебники. Фриц хорошо обдумал все. На первое время ему понадобятся кусок колбасы, коробка смальца, хлеб, обязательно табак, спички, зажигалка и соль. Все это он сложил в вещмешок не спеша и совершенно спокойно. Он не боялся, что его приготовления заметят другие солдаты. План его созрел не сейчас, и ему оставалось только выполнить его.

Один из солдат повернулся к нему и спросил:

— Ты что, Фриц, собираешься, что ли, куда?

— Да.

— У тебя девица здесь есть? — И солдат сделал рукой выразительный жест. — Тогда бери с собой побольше колбасы, чтобы силы хватило.

Все засмеялись.

Но Фриц был готов к тому, что его спросят об этом. И он ответил:

— Ну и завистливые же вы все. А что я сделаю, если тетка меняет русскую водку только на колбасу и сало? [10]

— Ого!

— Ну что вы на это скажете? — говорил он, уже надевая шинель. — Вот только, может, к поверке вернуться не успею...

Все снова засмеялись.

— Если ты принесешь нам водки, мы здесь все уладим! — крикнул один из солдат.

— Хорошо, так и быть, будет вам водка.

Шменкель проговорил это, стоя уже на пороге.

Из школы он вышел незаметно для часового. Очутившись на улице, Фриц глубоко вздохнул и зашагал прочь. Ветер немного утих, повалил густой снег. Казалось, даже погода была с ним заодно.

«Вот так я частенько удирал к Эрне, — вспомнил он. — Было это еще во время учебы. Но через несколько дней меня разыскивали и водворяли на место. Ну и глуп же я был тогда: думал, достаточно одного пассивного сопротивления».

Члены Союза коммунистической молодежи в Варшове не раз сбегали с курсов, но в конце концов они почти все оказались за решеткой... Оставшиеся в живых друзья отца? Фриц не осмеливался навещать их, боясь, что это будет стоить им свободы. Если бы он жил не в Варшове, а в большом городе, ну, например, в Берлине или Гамбурге, тогда совсем другое дело. Там много рабочих, есть подпольные организации. А здесь, в деревне, разве такое возможно? У каждого дома — уши, за каждым окном — глаза... И его тоже всегда ловили и возвращали назад. Когда же Фриц отстал от воинского эшелона, который шел в Берлин, и, купив билет, поехал в Раудтен к Эрне, его вновь поймали. Надели наручники и на полтора года упекли в штрафной лагерь...

«Сегодня я убегаю в последний раз, — думал Фриц. — Теперь военный трибунал будет квалифицировать мой проступок не как самовольную отлучку из расположения воинской части, а как дезертирство и измену родине, за что полагается расстрел».

На улице ни души. С наступлением темноты никто из жителей не отваживался выходить из дому. За занавешенными окнами жили люди, которым эта война принесла горе, страдания и голод.

Шменкель спокойно шел по безлюдной улице, и мысли невольно уводили его в прошлое. [11] Свой уход он обставил по всем правилам. Когда дежурный унтер-офицер будет проверять наличие солдат, кто-нибудь из второго этажа ляжет на место Фрица. Подобный трюк в казарме солдаты проделывали и раньше. А это значит, что хватятся Шменкеля только утром, когда он будет уже далеко. Два дня назад Фриц послал письмо домой, но в нем ни словом не обмолвился о своем решении. Эрна может только догадываться о том, что он задумал.

Вскоре Шменкель был уже на окраине города. Снег повалил еще гуще. Не оглядываясь, Фриц вышел из города и зашагал по дороге, что вела к лесу, черневшему на горизонте. На опушке леса Шменкель остановился и, резким движением сорвав с шинели погоны, бросил их в кустарник. Шел такой густой снег, что через несколько минут никаких следов не было видно.

Фриц медленно углублялся в лес, который казался ему чужим и неприветливым. Его никак нельзя было сравнить с лесом в родных краях. Было совсем темно. Запнувшись о корни какого-то дерева, Шменкель упал в снег. Поднявшись, прислушался. Спина взмокла от пота. Фриц пошел дальше, но вскоре совсем выбился из сил. Он не мог даже развязать мешок и поесть. Привалившись к сосне, Фриц моментально заснул. Проснулся он от холода и, чтобы хоть немного согреться, стал бегать взад и вперед по поляне.

Наконец настало утро. Ветер разогнал туман и тучи на небе. Вскоре взошло солнце, осветив своими лучами огромные ели, ветки которых сгибались под тяжестью снега. Фриц сориентировался по солнцу и подумал, что в своих планах он все представлял себе гораздо проще и легче. Единственное, чего он может не бояться в этом лесу, так это немецких часовых, которые ни за что на свете не сунутся сюда.

Прежде чем тронуться в путь, он съел кусок хлеба с колбасой.

Необходимо было как можно дальше уйти от Вязьмы, приблизиться к линии фронта, а там-то уж он сумеет добраться до русских. А сейчас нужно идти и идти.

Вскоре он заметил лесную тропу, которая вела в юго-западном направлении. На тропе он увидел следы, похожие на следы оленя. По тропе идти было легче. Около полудня Шменкель немного передохнул и снова тронулся [12] в путь. До наступлений темноты Фриц набрал большую охапку хвороста, соорудил себе что-то наподобие шалаша и, наломав лапника, устлал им свое импровизированное ложе. У входа в шалаш разложил костер, растопил снег в котелке и вскипятил чай. Поужинал куском колбасы с хлебом, намазанным смальцем.

Довольный, закурил. Он был сыт, сидел у костра и даже курил.

«С завтрашнего дня, — подумал Фриц, — нужно есть только два раза в день. Не очень много, но достаточно, чтобы сохранить силы. И каждый день идти и идти. Быть может, я натолкнусь на партизан, хотя эта местность кажется совсем дикой, будто и нога человека здесь не ступала. Если я буду идти в этом направлении, то скоро выйду к Смоленску. Правда, до него не меньше сотни километров, но ничего, как-нибудь дойду».

О русских партизанах, действовавших под Смоленском, Шменкель узнал совершенно случайно, подслушав как-то разговор мотоциклиста с приятелем.

— Там даже по железной дороге и то ездить небезопасно. Так и кажется, что за каждым кустом сидит Иван. Ночью вообще лучше не высовывать носа из казармы. Однажды русские задержали нас на целых двенадцать часов. Пока подошли наши, было уже поздно, — рассказывал мотоциклист.

Фриц подошел ближе и внимательно слушал рассказ до конца.

С тех пор план его побега из части обрел определенную форму.

Теперь же, сидя в лесу у костра, Фриц думал о том, как он выйдет к партизанам, что им скажет. А не откроют ли они по нему огонь? Вряд ли. Хотя на нем и форма гитлеровского солдата, но он ведь совсем один. Один, и притом без оружия. Это, конечно, может вызвать подозрение, но не дает повода открывать по нему огонь. Русские наверняка возьмут его живым, чтобы получить интересующую их информацию о противнике. Фриц решил сразу же поднять руки, как только его окликнут. И русские поймут, что он вовсе и не собирается защищаться. Если они заговорят с ним, значит, первый шаг сделан. Нужно только набраться мужества и толково рассказать все, как есть. В конце концов, скрывать ему действительно нечего.

* * *

«Ну что будет, то будет!» — решил он и, завернувшись в шинель, лег на ветки.

Так продолжалось несколько дней. Утром он кипятил себе чай, ел и шел дальше. В полдень делал небольшой привал, немного подкреплялся и шел до сумерек. На ночь обычно устраивался в сооруженном на скорую руку небольшом шалаше. Постепенно Шменкель стал привыкать к лесу, он уже не казался ему таким чужим и страшным. Фриц начал различать лесные звуки, и теперь неожиданно вспорхнувшая птица уже не пугала его, как раньше. Правда, иногда ему становилось очень тоскливо, хотелось выйти к людям, поговорить, но Шменкель гнал эти мысли прочь. В такие минуты он вспоминал камеру штрафного лагеря в Торгау, где просидел полтора года, и всякое желание выходить из лесу сразу же пропадало. Даже завывание волков вдали не пугало его так, как мысль вновь оказаться в Торгау.

Однажды утром Шменкель вышел на поляну, поросшую редким голым кустарником.

«Болото!» — мелькнула мысль. Фриц осторожно попробовал ногой белый покров. Ледок под ним треснул, но он успел вытащить ногу. След наполнился водой. До самого вечера Фриц шел на северо-запад по краю болота, которому, казалось, не было ни конца ни края.

В ту ночь Фриц долго не мог заснуть. Последний кусок хлеба так зачерствел, что его пришлось размачивать в воде. Скоро совсем нечего будет есть. А когда кончатся и спички, даже воды нельзя будет вскипятить. Табак он тоже стал экономить и курил только во время полуденного отдыха. Его последним резервом была зажигалка.

На другой день болото осталось позади, но радоваться было рано. Лес вдруг кончился, и вдали Фриц увидел какой-то крупный населенный пункт. Вот на окраине показалась колонна автомашин, в которых сидели солдаты в ненавистной Шменкелю серой форме. До него долетели обрывки голосов...

Разозлившись, Фриц сменил направление и шел до тех пор, пока не наткнулся на кочку, поросшую клюквой. Тронутая морозцем, клюква была терпко-сладкой и приятно утоляла жажду.

«Если так пойдет дальше, я не выйду к Смоленску и до весны. Или сдохну с голоду. Неужели я сделал что-то не так? Может, следовало дождаться, когда нашу часть [14] пошлют на фронт? Нет, сколько можно ждать и притворяться, что тебе нравится участвовать в этой грабительской войне? И бесполезно надеяться, что в батарее может найтись солдат, который думал бы о войне точно так же. Разве можно надеяться на это сейчас? Теперь даже самые осторожные и те полагают, что с падением Москвы война кончится».

Шменкель попытался вспомнить, сколько дней он бродит по лесу. Что, собственно, могло произойти на свете за это время? Произойти могло очень многое, но только он никак не мог допустить, что гитлеровцам удастся взять Москву. Нет, он поступил совершенно правильно.

Клюква была хороша, но скоро она кончилась.

Через два дня Шменкель вышел на просеку, на которой отчетливо были видны следы саней. Он осторожно сделал еще несколько шагов. На просеке стояла свежая поленница дров. Дрова здесь рубили совсем недавно. По-видимому, где-то недалеко отсюда находится село или хутор. Для кого заготовлены эти дрова? Может, для немцев? А ведь те, кто рубил их, могут каждую минуту вернуться.

Фриц спрятался в кустах и прислушался. Кругом стояла тишина. Он просидел в своем укрытии целый час, а потом все же решил выйти на просеку. Шменкель внимательно осмотрел следы на снегу: люди ходили не в сапогах, а в валенках. Фриц осторожно пошел по тропке, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, но вокруг было тихо. И он пошел дальше. Вскоре лес кончился, и в сотне метров показалась небольшая деревушка.

На краю села катались на лыжах три паренька. Возле них бегала здоровенная собака, подбадривая ребят громким лаем. Из печных труб поднимался к небу дым. Шменкель даже почувствовал запах горящей смолы. Где-то визжала пила, бренчали ведра. Все эти звуки были такими мирными...

Сначала Шменкель хотел было прямо войти в село и постучать в первую же избу, однако осторожность удержала его. Он понимал, что голод и холод в данной ситуации — плохие советчики и, поддавшись им, можно легко совершить неосторожный шаг.

По улице села шли двое мужчин и о чем-то оживленно разговаривали. Вот из сарая показалась женщина с подойником в руке. Мужчины что-то крикнули ей. Женщина [15] засмеялась в ответ и пошла по двору, осторожно неся подойник, чтобы не расплескать молоко.

«У них есть молоко, — подумал Фриц, — значит, фашистов здесь нет».

У предпоследнего дома мужчины остановились. Это была обыкновенная бревенчатая изба. Через минуту из дома вышел высокий человек. Все трое встали в кружок, обсуждая что-то. Вышедший из дома мужчина был худ и несколько сутуловат, видимо, старик. Шменкель не мог разглядеть его лица. Вскоре высокий мужчина вернулся в дом, а те двое ушли. До наступления темноты Фриц не спускал глаз с этого дома, но из него больше никто не выходил.

Когда же три окошка избы озарились светом, Фриц выбрался из своей засады и пошел прямо к дому. Войдя в сенцы, он стряхнул с шинели снег, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату.

Высокий мужчина вовсе не был стариком. На вид ему можно было дать не больше сорока. Он сидел за столом и играл с ребенком лет трех. Теперь мужчина даже не казался таким высоким. Он поднял глаза на вошедшего, и только что игравшая на его губах улыбка так и застыла на лице, когда он увидел немецкую форму. И хотя лицо мужчины оставалось спокойным, в глазах его промелькнуло нечто похожее на испуг.

Шменкель поздоровался и, показав на печь, проговорил, объясняя жестами:

— Я замерз. Могу я у вас погреться?

Хозяин избы кивнул.

Шменкель осмотрелся, снял шинель и сел поближе к печке.

«Начало сделано», — подумал он.

Ребенок перестал играть и, отложив игрушки в сторону, с удивленней смотрел на незнакомца. Однако пришелец сидел не двигаясь, и ребенок, потеряв к нему всякий интерес, снова занялся своим делом.

Шменкель прислонился спиной к теплой печке и, вытянув ноги, закурил.

«Что я должен сказать этому человеку и как начать? — думал Фриц. — Интересно, есть ли здесь поблизости немцы? Лучше, конечно, чтобы их не было. Иначе хозяин может подумать, что я заблудился, и побежит кому-нибудь сообщить об этом. Черт возьми, как же начать?» [16] Прикуривая от зажигалки, Фриц поймал на себе недоверчивый взгляд русского, который сидел не шевелясь.

Хозяин избы чувствовал себя не менее беспокойно, чем Шменкель. Он только делал вид, что его нисколько не волнует приход немецкого солдата. На самом же деле с того самого момента, как Фриц перешагнул порог, из головы русского не выходила мысль: «Неужели меня кто-нибудь выдал? Что фашистам стало известно обо мне?»

Но вскоре русский, убедившись, что немец совсем один, немного успокоился и стал взвешивать обстановку. «Что это за немец? У него измученный вид, лицо осунулось, глаза запали, как у человека, который давно не ел. Да и ведет себя он совсем не так, как его соотечественники: не требует ни водки, ни мяса, спокойно сидит у печки и греется. Может, это хитрая ловушка и только? Может, немцам хорошо известно, что я связной у партизан, и они подослали этого молодчика, чтобы выследить меня? Черт бы его побрал! Да, Михаил Яковлевич Сидоров, ты, как председатель подпольного сельсовета села Курганова, получил от парткома подробные инструкции на все случаи жизни, но вот такую ситуацию мы никак не предполагали. Что же делать? Ждать, пока он обогреется и уйдет? А если он не уйдет?»

В комнате царила тишина. Русский и немец сидели друг против друга, пытаясь отгадать, чего хочет другой.

Первым заговорил Сидоров. Он решил задать немцу несколько провокационных вопросов, чтобы по его ответам определить, что же перед ним за птица.

Мешая немецкие слова с русскими, Сидоров спросил:

— Москва капут? Сталин улетел... Америка?

Шменкель вскочил и с возмущением в голосе ответил:

— Найн... Нет. Москва нет капут.

Фрицу не понравилось, что русский мог поверить в возможность падения Москвы и бегства из столицы Сталина. Шменкель сделал несколько шагов по направлению к русскому, но вдруг остановился посреди комнаты, вспомнив, что деревушка эта находится в тылу у немцев, и, конечно, жители не знают действительного положения на фронте.

«Нужно объяснить ему, что делается на фронте».

Фриц подошел к столу, на котором лежал кисет Сидорова, а рядом стояла солонка и лежал нож. Ребенок, испугавшись, заплакал. Фриц погладил его по голове, и малыш [17] с любопытством уставился на него. Взяв солонку и поставив ее на середину стола, Фриц произнес:

— Клин!

Шменкель мысленно представил себе, как проходила линия фронта, обозначенная на карте, которая висела в их комнате. Фриц взял в другую руку ножик и, положив его слева и чуть выше солонки, сказал:

— Калинин.

Затем дошла очередь и до кисета с табаком — он обозначал Ленинград. Фриц ногтем провел линию от Клина до Ленинграда и, глядя русскому в глаза, спросил:

— Ферштейн?

— Ферштейн, — кивнул хозяин избы.

Русский понял, что хотел сказать ему Фриц: немецкие войска, находившиеся под Калинином, соединились с войсками, блокировавшими Ленинград.

Вытащив из кармана зажигалку, Фриц положил ее на стол и сказал:

— Яхрома.

Мундштуком обозначил Наро-Фоминск. Разложив все это, Фриц снова спросил русского:

— Ферштейн? Москва никс капут. Никс! Ферштейн?!

Немец говорил громко и медленно, стараясь, чтобы русский понял его.

Сидоров сдержанно ответил:

— Ферштейн!

И замолчал.

«Наверное, он меня не понимает, — мелькнуло у Шменкеля, — иначе он реагировал бы совсем по-другому».

— Смотри на меня, — сказал Фриц по-немецки.

Обойдя стол, он встал в позицию боксера и, указав на себя, произнес:

— Немецкий солдат.

Вытянув правую руку, Фриц объяснил:

— Русский солдат.

Он посмотрел на русского, но тот не встал, а лишь кивнул головой. Тогда Фриц сам себе нанес удар в скулу, зашатался и проговорил.

— Москва никс капут, ферштейн? Москва махт капут германский солдат!

Сидоров улыбнулся, подумав про себя: «А он неплохо импровизирует. Русский солдат нокаутировал под Москвой немца. Как он до этого додумался?»

И только теперь Сидоров обратил внимание, что у немца [18] кроме тесака, нет никакого оружия и погон на шинели тоже нет.

«Что бы все это значило? Уж не дезертир ли это? Один из тех, кто отказывается воевать и считает, что немцы проиграют эту войну, хотя сейчас их войска и стоят под Москвой? Поверить в это трудно. Однако рассуждает он здраво и, кажется, искренне. И все же странный какой-то немец! С одной стороны, внушает доверие, но... Вполне возможно, что это просто-напросто хитрый и ловкий шпион, который хочет что-то выведать...»

Забрав со стола зажигалку и мундштук и сунув их в карман, Шменкель снова сел к печке. Дружелюбно кивнув Сидорову, Фриц спросил:

— Гут? Гут?

— Гут, — ответил хозяин, и ниточка разговора вновь оборвалась.

«Он понял меня, он даже улыбнулся, — думал Шменкель. — Может, объяснить ему сейчас же, что я вовсе не нацист? Хотя надо быть осторожнее. Нельзя перед первым встречным раскрывать карты».

В этот момент хлопнула входная дверь. В комнату вошли жена русского и дочь лет семнадцати. Увидев немца, женщина в испуге застыла на месте.

— Что ему здесь нужно? — спросила она. — Он уже давно здесь?

— Давненько. И кажется, совсем не спешит. Накрывай на стол, Юлия. Может, поест, тогда и уйдет.

Шменкель понял, что речь идет о нем, хотя и не знал, что именно они говорят.

Через несколько минут девушка стала накрывать на стол. Хозяйка принесла глиняный горшок. Шменкель почувствовал запах тушеной капусты. В желудке у Фрица все так и перевернулось, но он не пошевелился.

«Я должен подождать, пока они сами пригласят меня к столу, — решил он. — Я достаточно насмотрелся, как немцы ведут себя здесь. Идут в курятник, стреляют там кур, а потом приказывают хозяйке сварить их. Пусть видят, что я совсем не такой».

Вся семья между тем уселась за столом.

— Иди есть, — пригласил немца хозяин.

Фриц сел к столу. Хозяйка налила ему в тарелку щей. Фриц ел медленно, хотя был очень голоден и мог бы одним махом проглотить содержимое тарелки. За едой никто [19] не проронил ни слова. А когда хозяйка и ее дочь стали убирать со стола, Фриц по-русски сказал:

— Спасибо.

Ольга, дочь хозяина, хлопотала на кухне. Мать укладывала маленького Сашу. Фриц внимательно наблюдал, как женщина раздевала ребенка, мыла ему лицо и руки. И невольно Шменкель вспомнил свой дом и свою жену. Он нахмурился. Сидоров, который не спускал с немца глаз, кивнув на ребенка, спросил:

— У тебя есть ребенок? Ты отец?

Шменкель понял и кивнул, показав два пальца.

Потом произнес:

— Война некарашо.

Он ждал, что ему ответит на это хозяин, но тот промолчал.

На дворе пошел снег. На деревушку опустилась темная ночь. Идти дальше было уже поздно. Фрица разморило от тепла и сытного ужина, и он незаметно для самого себя задремал, сидя на лавке. Очнулся он, когда в комнату вошла хозяйка, неся в руках одеяло, которое она протянула ему, показав жестом, чтобы он лег.

Фриц благодарно улыбнулся, стащил с себя сапоги, улегся на одеяло, накрылся шинелью и моментально уснул.

Между тем Юлия тревожно спрашивала мужа:

— Скажи, Михаил, как сюда попал этот немец? Что ему здесь нужно?

— Этого я и сам не знаю. — Михаил подпер голову руками. — Я все время наблюдал за ним, но пока не понял, что он за человек. Он мне тут объяснял на пальцах, что немцы разбиты русскими под Москвой. Я заметил, что немец очень голоден, но ел он так, чтобы не показать этого. Мне кажется, он бродил по лесу. Вид у него измученный.

Юлия молчала. Подумав, Михаил продолжал:

— Оружия у него никакого нет, один тесак. Погоны на шинели почему-то содраны. Если б я знал, что он за человек и чего хочет от нас...

— Немцы очень коварны.

— Я знаю, Юлия. И все же... Что-то говорит мне, что этот немец какой-то не такой... Плохо, что сегодня ночью придут партизаны...

— Они точно придут? [20]

— Этого сказать не могу. Может, что-нибудь их и задержит. Я должен предупредить их о том, что у меня в доме немец.

Оба помолчали.

— Спи, утро вечера мудренее, — сказал Михаил жене. — Спи!

Рано утром Сидоров был уже на ногах и что-то делал в сенях. Вид у него был невыспавшийся — он всю ночь ждал партизан, но они так и не пришли. Сейчас Михаил снова думал о немце, который ночевал у него в горнице.

«Если он на самом деле дезертир, — размышлял он, — то должен бояться встречи с немцами. Вот я сейчас возьму да и проверю, чтобы знать в конце концов, с кем имею дело».

Когда Сидоров вошел в комнату, Фриц сидел за столом и ел кашу. Немец отлично выспался, был хорошо выбрит. Кивнув Сидорову, он пожелал ему доброго утра.

Михаил поздоровался, но остался стоять у двери, прислонившись к косяку.

— Немецкие солдаты! — вдруг произнес он, показав рукой на окна.

Шменкель мгновенно вскочил на ноги:

— Сколько?! Раз, два, три?.. — считал он по пальцам. «С тремя солдатами ты, наверное, справишься и тесаком», — подумал Сидоров и крикнул:

— Много! Много!

Шменкель побледнел как полотно. Глаза его, казалось, искали какого-нибудь убежища. Он выбежал в коридор, но тут же вернулся в избу.

Все это время Сидоров не пошевельнулся, внимательно наблюдая за немцем.

Схватив шинель с вешалки, Фриц хотел было выскочить из избы, но Михаил остановил его.

— Нике, никс солдат! Это только шутка! Понимаешь, шутка?

Шменкель сердито посмотрел на русского. Еще не отделавшись от испуга, который парализовал его, Фриц выругался:

— Черт бы тебя побрал с твоей шуткой! Вздернули бы тебя немцы вместе со мной, тогда бы узнал, что это за шутка! С ума ты, что ли, спятил?

Русский не понял Фрица и ничего ему не ответил. [21]

Натянув на себя шинель и кивнув хозяину, Шменкель вышел из дома и зашагал прочь.

Сидоров смотрел ему вслед из окна. «Немец, видимо, решил, что таким путем я от него хочу отделаться».

Фриц шел по дороге на Новоселки и скоро скрылся из виду.

Свернув цигарку, Просандеев посмотрел на часы. Разведчики, которых он послал на задание, все еще не вернулись, и это беспокоило его. Но не только это. Беспокоил его и этот странный немец, который неизвестно откуда появился в округе и вел себя отнюдь не как захватчик...

В этот день Просандеев вместе со своим отрядом остановился в селе Курганово, Ярцевского района. И людям и лошадям нужно было хорошо отдохнуть. Да и продукты у партизан кончались.

Навстречу партизанам высыпали все жители села, от мала до велика. Крестьяне с восхищением смотрели на партизан, которые средь бела дня отважились появиться в тылу врага, а такое в феврале 1942 года случалось не часто.

Отряд Просандеева состоял из красноармейцев, которые вырвались из котла окружения. В тылу врага они организовали партизанский отряд. Все бойцы в отряде, как положено, приняли присягу. Партизаны уничтожили не одну группу фашистов, взорвали не один склад с боеприпасами.

Отряд остановился на площади.

Командир подошел к одному старику и спросил:

— А что, папаша, может, у вас и председатель сельсовета есть, а?

— Гм, гм, — захмыкал старик, не торопясь с ответом. — А ты, сынок, что ж, за командира, что ли, у них? Вижу, вижу, угадал. Пришли, чтоб освободить нас от немцев? А кто вы такие, позвольте спросить?

— Партизаны отряда «Смерть фашизму».

— Хорошее название у вашего отряда, командир. Добро пожаловать. Заходите в избы, будьте гостями дорогими. А ты, сынок, окажи мне честь, будь моим гостем.

— Спасибо, папаша.

— Лошадей поставьте в колхозную конюшню. Там их накормят. А ты, командир, заходи в избу. [22]

Отдав необходимые распоряжения, Просандеев пошел вслед за стариком.

— Надя, Миша, зарежьте пару кур. Да баньку получше истопите! — И, повернувшись к командиру, старик сообщил: — Вам повезло. Фашисты нас все время стороной обходили. Один только был в селе, и тот без оружия. Да и сейчас он где-то здесь шатается, и никто не знает, чего он хочет.

— Гитлеровец? Один? У кого он был?

— Так оно и есть. А был он у Михаила Яковлевича Сидорова, нашего председателя.

Просандеев быстро заходил по горнице, засунув руки в карманы.

— Неужто не веришь мне, командир?

— Верю, пошли к Сидорову!

Так что вместо долгожданного отдыха и баньки пришлось из-за какого-то немца идти на край села.

Сидоров встретился им по дороге. Он рассказал командиру партизанского отряда все, что знал о немце, чем еще больше насторожил Просандеева. Председатель предложил с группой разведчиков пойти к избушке лесника Порутчикова: там сейчас находится этот немец. Командир отряда согласился. Сам же решил с другой группой партизан заскочить на мельницу в Новоселках, где для партизан была припрятана мука. На этой мельнице, как рассказал Сидоров, немец прожил две недели, пока его там не обнаружили два гитлеровских офицера. Немец якобы затеял с офицерами спор...

Просандееву хотелось самому все разузнать, чтобы не попасть впросак.

В Новоселки партизаны поспели как раз вовремя. На мельнице не ждали партизан. Немецкий офицер, его нетрудно было узнать по погонам и офицерской кокарде на фуражке, заметив партизан, попытался спастись бегством. Выхватив пистолет из кобуры, он бросился к саням и потащил за собой девушку, чтобы прикрыться ею как щитом: партизаны, мол, не будут стрелять по ней. Вскочив в сани, гитлеровец стеганул лошадь и помчался в сторону леса.

Поняв всю, сложность ситуации, Просандеев в сердцах выругался. Однако он быстро смекнул, что, прежде чем укрыться в спасительном лесу, гитлеровцу нужно будет проехать участок открытого поля. Значит, единственная [23] возможность схватить гитлеровца живым и тем самым спасти девушку — это успеть перерезать ему путь к лесу.

— Окружить его! — крикнул командир.

Все решало то, чья лошадь окажется резвее.

Двое саней с партизанами помчались наперерез фашисту, третьи сани догоняли его сзади. Понимая, что ему грозит, гитлеровец как ошалелый погонял лошадь.

И тут случилось непредвиденное. Сани, в которых ехал гитлеровец, попали в колдобину. Их сильно тряхнуло, и девушку толчком выбросило в снег. Потеряв прикрытие и чувствуя, что теперь ему уже не уйти от партизанской пули, фашист в ярости хотел застрелить девушку. Но в этот момент меткая пуля одного из партизан уложила его наповал. Перепуганная насмерть девушка выбралась из сугроба. Это была Мария, дочь мельника.

Командир партизанского отряда зашел в землянку к мельнику. Тот подробно рассказал ему про немца.

Дом мельника сгорел еще в первые дни войны, и мельник с дочерью поселились в землянке, вырытой неподалеку от мельницы, которая чудом уцелела от пожара. Мельника время от времени навещали немецкие солдаты. Они привозили с собой пшеницу и заставляли его молоть им муку.

— Когда же ко мне зашел немецкий солдат, да еще без оружия, я так и подумал, — продолжал свой сбивчивый рассказ мельник, — что он тоже привез зерно для помола. Но немец ни о чем не просил. В тот день был сильный буран, и немец остался у меня. Что я мог поделать? Не выгонять же его на мороз. Когда ко мне пришел Котосов со твоим сыном Владимиром, немец заволновался.

Просандеев спросил у мельника, что это за люди.

— Котосов — это мой друг, — ответил мельник. — Сам он из Ярцево, убежал оттуда от фашистов и пока живет у меня здесь, по соседству.

— А ну зови его сюда! — приказал командир партизанского отряда.

Однако звать Котосова не пришлось, — услышав стрельбу, они с сыном поспешили к мельнику.

— Мы видели, как ваши пристрелили гитлеровского офицера, — сказал Котосов-отец. [24]

— А что стало с тем безоружным немцем? — спросил командир.

— Он остался здесь, — ответил мельник.

— Зачем? С какой целью?

— Потому что он дезертировал из своей части, — вмешалась в разговор Мария. — Я с ним много говорила и считаю, что он хороший человек. Он мне сказал, что не хочет воевать против нас. Поэтому мы его и спрятали. —

Помолчав, девушка добавила:

— Я немного говорю по-немецки.

— Но гитлеровские офицеры его все же нашли?

— Нашли. По нашей глупости, — медленно проговорил мельник. — Они приехали вместе с переводчиком и приказали мне помолоть им муки. Солдата того мы спрятали, а вот шинель его забыли, она осталась висеть на гвозде.

Офицеры увидели шинель, и мельнику ничего не оставалось, как привести к ним Шменкеля.

В землянке между немцами началась перепалка. Спор разгорался с каждой минутой. Что они говорили, мельник не понимал. Офицеры кричали на солдата, а тот отвечал им какими-то двумя фразами. Мельник понял лишь одно слово — работа.

Мельнику хотелось как можно скорее отделаться от гитлеровских офицеров. Чтобы как-то смягчить напряженную обстановку, он принес им бутылку самогона. При виде водки офицеры несколько поутихли, но после первой же стопки вновь загалдели. Офицеры решили было отослать солдата в гарнизон Постниково в сопровождении своего переводчика, но тот отказался туда идти. Мельнику переводчик шепнул по-русски, что, мол, немецкий солдат ему не подчинится и можно попасть в такую историю, из которой не так-то легко будет выпутаться.

Когда офицеры перепились, Мария проводила немецкого солдата в соседнее село, где его приютила семья лесника Порутчикова.

— Что это были за офицеры? — спросил Просандеев. — Род войск? Звания?

— Думаете, я знаю, — ответил мельник. — От страха я и на погоны не смотрел. Да я и не разбираюсь в званиях, — Мельник перевел дух. — Один из офицеров приходил на мельницу и раньше, наверно, работает по снабжению. Второго я видел в первый раз, того, что вы сегодня застрелили. [25]

— А зачем он вернулся сюда?

— Может, надумал что, как отрезвел, — объяснил мельник. — Спросил про этого солдата. Я ему сказал, что солдата здесь уже нет, что он ушел, а куда — не знаю. «Задержать немца я не могу, господин офицер, вы это и сами знаете!» Сначала офицер стал кричать, грозил мне пистолетом... Ну да что там, он свое теперь получил сполна, туда ему и дорога.

Мельник рассказал все, что знал, но этого было мало Просандееву.

«С одной стороны, — думал он, затягиваясь цигаркой, — Сидоров, Мария и мельник говорят, что немец этот, видимо, не преследует никаких дурных целей, вежлив, предупредителен. А Котосов даже сказал, что немец, мол, ищет дорогу к партизанам. Зачем ему партизаны? Уж не шпион ли он? Вот и офицеры его не тронули, а если б он был дезертиром, то они бы с ним не так обошлись. А почему бы и не так? Быстрое продвижение германских войск на восток и их временные победы вполне могли создать впечатление, что в фашистском вермахте царствует безупречный порядок и точность. Но это только кажется. И вот два офицера (один — офицер по снабжению, а другой, видимо, из какой-нибудь резервной части) решают немного отдохнуть. Наплевав на все уставы и наставления, они двое суток пьянствуют в лесу. А один из них настолько утратил чувство бдительности, что решился даже поехать на дальнюю мельницу».

Просандеев не без удовольствия анализировал ошибки противника, однако тут же подумал: а что, если все это лишь хитрая игра, рассчитанная на простачков. Немцы уже обратили внимание на его партизанский отряд. А что, если они просто выманивают его из леса? С другой стороны, если этот немец — шпион, почему он так неловко действует?

Но где же застрял Красильников? Его группе давно пора вернуться. Командир опять взглянул на часы и, покачав головой, свернул новую цигарку.

«Черт бы побрал этого немца! Быть может, он и на самом деле хочет перебежать к нам?»

Командир вспомнил рассказы старших товарищей о войне. Когда фашисты аннексировали Чехословакию и захватили Польшу, некоторые считали, что немецкие рабочие не будут воевать против Советского Союза. Считавшие [26] так люди забывали, что в Германии были события 1933 года, был фашистский террор и гитлеровская демагогия. Но ведь не всех удалось отравить ядом фашистской пропаганды? А что, если этот немец как раз из таких? Ведь вот и продвижение фашистских войск под Москвой остановлено. Более того, немцы уже почувствовали удары советских войск. Положение немцев здесь, в Смоленской области, тоже ненадежное: с севера — 39-я русская армия, с юга — 33-я. Обе действуют в направлении Вязьма, Ярцево. Если этот немец разбирается в обстановке, то он имел все основания перейти к русским.

Просандеев в душе гордился своим отрядом, который являлся подвижным партизанским подразделением. После каждой операции отряд быстро снимался с места и в следующий раз наносил неожиданный удар по противнику уже в другом районе. Однако отряд не имел связи ни с подпольным райкомом, ни с регулярными частями Красной Армии. Комиссар отряда товарищ Тихомиров не раз сожалел об этом.

А Красильникова все нет! Просандеев встал и заходил по комнате. Сейчас бы вскочить в седло да и узнать самому, в чем там дело.

Наконец разведчики прибыли.

В дверь протиснулся Красильников. Ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о косяк. Красильников вытянулся, собираясь доложить по всей форме, но командир махнул рукой.

— Ну как дела?

— Мы привезли немца.

— Хорошо. Ну и что же он за человек?

— В трех словах не скажешь, товарищ командир.

И разведчик совсем не по-военному пожал плечами.

— Садись, закуривай и рассказывай.

Красильников полез за махоркой, не спеша закурил.

— У Порутчикова есть небольшой участок в лесу, и найти его не так-то просто. Немец случайно набрел на избушку лесника. Скрыться там от преследования — пара пустяков. Мы подошли к этому месту, когда уже стемнело. Окружили дом, я постучал в дверь. Открыла молодая девушка. Сначала испугалась, но, увидев, что мы не немцы и не полицаи, успокоилась. Однако от двери все же не отошла. Тут я ей и сказал: «Мне известно, дочка, что [27] у вас скрывается немецкий солдат. Так вот я хочу с ним потолковать».

Девушка впустила нас в избу. Навстречу нам поднялись хозяин с хозяйкой. У печи на лавке дремал немец.

«Вставай, фриц, партизаны пришли!» — крикнул я немцу.

Он встал и без тени страха подошел к нам. Мне показалось даже, что он будто улыбнулся, спрашивая меня: «Ты — командир... партизан?»

«Нет», — ответил я и на всякий случай скомандовал: «Руки вверх!», а чтобы он лучше понял, наставил ему в грудь дуло автомата. «Где пистолет?» — спросил я его.

«Никс пистолет», — ответил немец.

Я обыскал его, но никакого оружия при нем, кроме тесака, не было. Хозяева тоже говорили, что он пришел к ним без оружия.

Немец совершенно спокойно дал обыскать себя, а потом заявил: «Я не фашист». Помолчав, он посмотрел мне прямо в глаза и повторил: «Я не фашист, я комсомолец, понимаешь?..»

— Ну, да ты меня знаешь, командир, — продолжал рассказывать Красильников, — меня не так легко убедить. Представь себе, стоит перед тобой фриц, да еще нахально утверждает, что он комсомолец. Немец еще что-то стал объяснять на своем языке, но я подумал, что это он от страха заговариваться начал. На вид ему лет двадцать с небольшим. Однако он не дрожал от страха, как другие, кто попадал к нам в руки... Тем временем подошли и остальные наши ребята. Некоторые советовали безо всяких разговоров пустить немца в расход — одним фашистом, мол, станет меньше на свете.

Откровенно говоря, командир, чувствовал я себя в тот момент не в своей тарелке. Порутчиковы в один голос утверждали, что это — хороший немец, да и Сидоров просил не горячиться и во всем разобраться. А немец все стоял передо мной и твердил одно и то же: «Я комсомолец». Что мне было делать?

«Бросьте, ребята, — сказал я, обращаясь к партизанам. — Это, конечно, фриц, но он утверждает, будто он — комсомолец. К тому же командир приказал доставить к нему этого немца. Там разберемся, кто он такой...»

— Ты поступил совершенно правильно, — похвалил командир Красильникова: на этого храброго и опытного [28] партизана всегда можно было положиться. — Приведи ко мне немца. Да скажи-ка Виктору Коровину, чтоб пришел перевести наш разговор. Да и комиссар пусть зайдет.

Часовой ввел немца. Пленный был среднего роста и выглядел точно так, как его обрисовали местные жители: светловолосый, хорошо сложен, с открытым лицом. Несколько секунд командир отряда и немец внимательно изучали друг друга.

Затем немец сделал несколько шагов к Просандееву и спросил:

— Ты — командир партизан?

— Да.

Немец подошел к командиру вплотную и, дотронувшись пальцем до его груди, сказал:

— Ленин!.. Тельман!

Просандеев понял, что ему хотел сказать немец, но, как командир, он должен был все проверить.

— Сядь! — приказал Просандеев.

Немец сел, пододвинув табурет ближе к командиру.

— Фамилия, имя?

— Шменкель Фриц.

В сенях послышались шаги. Это пришли Коровин и небольшого роста черноволосый комиссар отряда Тихомиров. Оба с интересом разглядывали пленного.

— Ну, Виктор, начнем, — обратился Просандеев к переводчику. — Спроси его, кто он такой, как сюда попал и что хочет.

Шменкель тоже с интересом смотрел на вошедших. Встреча с партизанами не была для него непредвиденной: он сам искал этой встречи, с нетерпением ждал ее и был рад, что наконец это случилось. Его только немного разочаровал длинный разведчик, который накричал на него безо всякой на то причины. Но в тот момент Фриц думал только об одном — не показать партизанам, что он их боится. «Пусть они подозревают, что я шпион, фашист, а я спокойно буду отвечать, что я не фашист и не шпион. Теперь же я нахожусь перед командиром партизан, который, разумеется, сначала должен допросить пленного. Вот теперь я и расскажу все откровенно. Жаль только, у меня нет никаких доказательств того, что я говорю правду». [29]

Коровин перевел вопрос командира, и Фриц сделал вывод, что переводчик не силен в немецком языке. «А это ведь может привести к неправильному взаимопониманию!» И Фриц стал говорить медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, а где нужно, помогая жестикуляцией.

Фриц рассказал, как он дезертировал из части, как шел по лесу, надеясь встретить партизан. Он рассказал и о своем отце, о его гибели, а в конце добавил, что сам он — немецкий комсомолец, а отец его — коммунист.

— Тогда почему ты не перешел на сторону русских раньше, раз ты не хотел воевать против Советского Союза? — спросил Просандеев, внимательно посмотрев немцу в глаза.

— Я только с сентября на фронте, — ответил Фриц, — служил в артиллерийской части под Вязьмой. Куда же я должен был перебегать? К частям Красной Армии, которые сами попали в окружение? Я хочу бороться против фашизма. Это я обещал отцу. Я хочу бороться против Гитлера, а не сидеть где-нибудь в лагере для военнопленных.

Командир немного помолчал. Немец говорил правду. Просандеев участвовал в боях за Вязьму, попал там в окружение, старался из него вырваться... Воспоминания эти были невеселые.

Теперь он решил узнать у пленного, не была ли переброшена их часть откуда-нибудь с Запада на Восточный фронт, и Просандеев спросил:

— Ты был во Франции?

— Нет, я был в тюрьме, — ответил Фриц и сразу же вспомнил маленькую темную камеру штрафного лагеря, решетку на крошечном окошке, за которым время от времени проскальзывал луч прожектора с караульной вышки.

Фриц рассказал русским, как он, сидя в камере, тупым ножиком вырезал на стене серп и молот, а под ними буквы «Ф» и «Ш». Сосед по камере, узнав историю Фрица, посмеивался над ним, говоря, что подобным образом юноше все равно не избежать службы в гитлеровской армии. Этот пожилой сгорбленный человек, сидя на скамейке под узким тюремным окном и глядя на Фрица своими светлыми глазами, не раз говорил, что Гитлеру не справиться с Россией. Сосед по камере во время первой мировой войны был в России и много рассказывал Фрицу об этой стране.

— Что же мне делать? — спросил как-то его Шменкель.

— Я уже стар, — проговорил тот задумчиво. — Меня уж не пошлют в штрафной батальон. А на твоем месте я попросился бы добровольцем на Восточный фронт.

— Выходит, я должен воевать против Советского Союза?

— Воевать, но только на стороне тех, кто прав. Понял ты меня, юноша? Вот и подумай над моими словами.

Шменкель провел не одну бессонную ночь, размышляя о будущем. Именно тогда у него и созрело решение, которое привело его теперь к партизанам.

Переводя рассказ Шменкеля, Коровин не понял слова «тюрьма» и попросил Фрица еще раз повторить его. Фриц сложил перед глазами пальцы решеткой и произнес короткое слово «кацет» (концлагерь), которое всем было понятно и без перевода.

В комнате стало очень тихо, только старые ходики на стене отбивали свое монотонное «тик-так».

Вот так же — «тик-так» — стучала деревянная нога рабочего, который не раз приходил к отцу. Где-то он сейчас? Может, там же, где и Бернгард? Своего друга Бернгарда из Союза коммунистической молодежи Фрицу так больше и не удалось увидеть. Отбыв наказание в штрафном лагере и вернувшись в Полихен, где они раньше оба работали: Фриц — кучером, Бернгард — на кирпичном заводе, друга Фриц не нашел. И к кому бы Шменкель ни обращался с расспросами о Бернгарде, повсюду наталкивался на стену молчания. Тогда он пошел на кирпичный завод. Там ему сказали, что Бернгарда арестовали и увезли неизвестно куда. Фриц знал, как дальше обычно разворачивались события: приходило письмо из полиции, в котором сообщалось, что такой-то скончался по причине нарушения кровообращения или же в результате сердечного приступа. Неважно, что он ни разу в жизни не жаловался на сердце!

Через два дня Фриц добровольцем ушел на Восточный фронт.

— Вы долго находились в заключении?

— Полтора года. [31]

— А как вы докажете, что говорите правду? — спросил командир после небольшой паузы.

— Я докажу вам это, товарищ командир, если вы освободите от фашистов мою родину.

Голос Шменкеля был тверд и решителен.

Ответ понравился Просандееву. Нравился ему и сам Шменкель. Этот немец говорил и вел себя, как человек, которому нечего скрывать. За его коротким рассказом угадывалась полная труда и лишений жизнь юноши из рабочей семьи.

«Так-то оно так, — думал Просандеев, — но с тех пор, как гитлеровцы напали на нашу Родину, мы в каждом немецком солдате невольно видим фашиста. А вот сейчас передо мной сидит немец, который хочет сражаться на нашей стороне!»

Просандеев задумчиво посмотрел на Шменкеля, потом сказал:

— А ну покажи твои руки!

Немец положил руки на стол. Это были мозолистые руки рабочего человека.

— Рабочие руки, — заметил комиссар Тихомиров.

— Ну и что ты о нем думаешь? — обратился к комиссару Просандеев.

— В душу к нему не заглянешь, — ответил комиссар и, подумав, добавил: — Поживем — увидим.

— Значит, присматривать за ним, пока он себя не покажет?

— Точно так.

Просандеев облегченно вздохнул: мнение комиссара совпадало с его собственным. Командир налил в кружку водки и кивнул Шменкелю:

— Пей!

Помолчав, Просандеев проговорил:

— Оружия тебе, Шменкель, не дам. Сам достанешь в бою. А вот табак тебе будут выдавать.

Повернувшись к одному из партизан, командир отряда приказал:

— На всякий случай спать немца положите отдельно ото всех. Обращайтесь с ним вежливо. Кто знает, может, завтра он станет нашим товарищем. Но глаз с него пока все же не спускайте. Понятно?

— Так точно, товарищ командир! [32]

Шменкель вышел на улицу. Ночь была ясной и морозной, под ногами скрипел снег. Фриц глубоко вздохнул, будто освобождаясь от тяжелого груза. Его радовало, что русские если и не полностью поверили ему, то по крайней мере хотят верить. Он молча шел по дороге. Справа от него шагал переводчик, слева — партизан. У какого-то сарая остановились. Партизан открыл дверь и показал Фрицу, где он будет спать. Шменкель не заставил себя долго ждать и тут же завалился на сено. Русские ушли, но замок на сарай не повесили. Засыпая, Фриц слышал, как около избы, где остановился командир партизанского отряда, ходил часовой.

Командир отряда и комиссар сидели за столом. Тихомиров только что вернулся после обхода постов. Командир встретил его вопросом:

— Ну, как наши товарищи отнеслись к тому, что в отряде будет немец?

Комиссар ответил не сразу. Свернул цигарку, закурил.

— Мнения самые разные. Одни говорят, вряд ли немец будет стрелять в своих, другие считают, что немцам вообще ни в чем нельзя верить.

— И что же ты им ответил?

— А как ты сам думаешь, командир, будет этот немец стрелять в своих или нет? — в свою очередь спросил Тихомиров.

— Выходит, ты ему тоже не веришь?

Комиссар досадливо махнул рукой: он и слышать не хотел подобного вопроса.

— Что значит — верить? Я должен точно знать, быть убежденным в этом, понял? А уж тогда я буду спорить с другими.

Просандеев чуть не вспылил, но сдержался. Он хорошо знал своего комиссара: в любом деле Тихомиров должен был сначала убедиться сам. Комиссар отряда был осторожен и предельно сдержан. Однако эта осторожность не раз удерживала командира от опрометчивых решений.

Оба они, командир и комиссар, были организаторами этого хоть и небольшого, но крепкого партизанского отряда. За короткий срок отряд обзавелся лошадьми, автоматами и даже пулеметами, И в этом прежде всего была заслуга комиссара, который составил смелый и хитрый план [33] захвата оружия. Однако сейчас Тихомиров казался командиру чересчур осторожным.

— Этот немец — антифашист, и не следует его путать с гитлеровцами, — заговорил командир. — Вспомни бои в Испании, интернациональные бригады... Разве там не было немцев? Тут, брат, нужно руководствоваться классовой точкой зрения...

Тихомиров усмехнулся:

— Ну, Иван, ты сейчас, чего доброго, прочтешь мне лекцию. Скажи уж лучше, что тебе этот немец понравился.

— Ну и что из того? — пробормотал командир. — Каждый честный человек мне симпатичен. Однако мое решение не зависит от личной симпатии.

— Я тебя понимаю, Иван. Ты, конечно, хочешь видеть только хорошее, но... Я не говорю, что не доверяю этому немцу. Он и на меня произвел хорошее впечатление. Все это так. И все же представь себе: отряд вдруг попадает в очень тяжелое положение, перед нами — превосходящий противник. Не испугается ли тогда наш немец?.. Не отрицай, Иван, ведь ты его совсем не знаешь. Не забывай, что у каждого человека есть свои привычки, рефлексы, что ли, и тому подобное. Есть они и у Шменкеля.

Просандеев со злостью стукнул кулаком по столу, чувствуя, что у него нет аргументов, чтобы разубедить комиссара.

— Мы создавали наш отряд не по приказу. Вы сами выбрали комиссара, меня ведь никто не назначал. Связь с подпольным райкомом установить не удалось. Я не боюсь ответственности, нет, командир. Но поскольку мы действуем самостоятельно, мы обязаны быть бдительными вдвойне.

— Ты хочешь еще раз проверить немца? — спросил командир.

— Да.

— Сейчас или дождемся утра?

— Сейчас. Пусть Виктор его разбудит.

Просандеев недоуменно пожал плечами. Он не верил, что ночной разговор со Шменкелем может дать какие-нибудь новые доказательства.

Вскоре в избу вошел заспанный Коровин. Сообразив, в чем дело, он тотчас же повел командира и комиссара к немцу. [34]

Когда они подошли к сараю, часовой доложил командиру, что немец спит как убитый.

— Вот и хорошо. — Просандеев открыл дверь и фонариком посветил Шменкелю в лицо.

Фриц спал на сене и чему-то улыбался во сне.

Тихомиров тихо сказал Коровину:

— Мысли человека легче всего прочесть на лице, когда он спит.

Просандеев потушил фонарик:

— Он спит как младенец.

Комиссар, однако, попросил:

— Иван, посвети-ка ему в лицо.

Просандеев вновь зажег фонарик. Коровин наклонился над спящим:

— Шменкель, вставай! Гестапо!

Немец так крепко спал, что его пришлось долго трясти за плечо. Но вот он наконец проснулся и, неожиданно вскочив на ноги, ударом кулака в плечо сбил Коровина с ног. В одно мгновение Фриц выхватил тесак и закричал:

— Что вы от меня хотите, собаки?! Почему вы меня не застрелите?!

Партизаны поняли, что Шменкель все еще находится во власти сна, а слово «гестапо» лишило его способности соображать, где он и кто перед ним. Еще мгновение — и он бросился бы на людей, стоявших в темноте. Коровин тихо заговорил с ним по-немецки, а Просандеев перевел луч фонаря в сторону и, собрав весь свой запас немецких слов, проговорил:

— Хорошо, Фриц, хорошо, теперь спать, пожалуйста, спать.

И партизаны вышли из сарая.

— Ну и что ты понял? Как он себя будет вести в бою? — обратился командир к комиссару.

— Этого я сказать не могу, но зато сейчас мне стало ясно, что он ненавидит фашистов. — И повернувшись к часовому, Тихомиров сказал: — Ты его не буди утром. Пусть спит. Сам проснется...

Шменкель проснулся часов в девять. Он чувствовал себя отдохнувшим. И тут он начал припоминать, что ночью к нему кто-то приходил. Фриц поискал глазами тесак, но он лежал рядом, на сене.

«Неужели это мне приснилось? Или, может, меня действительно проверяли?» — размышлял он.

Однако мысль о проверке ничуть не испугала его. Скитаясь по лесу и ища встречи с партизанами, он не раз думал о том, что его, конечно, будут проверять.

«У них есть все основания не доверять мне. Я немец, а какой я немец — это еще нужно доказать делом».

Толкнув дверь, Фриц вышел во двор. День был морозный. На солнце ярко сверкал снег. Часовой, стоявший у соседнего дома, кивнул Фрицу и что-то сказал по-русски, но Шменкель не понял ни слова.

Когда же Фриц подошел ближе, русский похлопал его по плечу и несколько раз повторил:

— Кушать, Фриц, кушать!

Фриц вошел в избу, где вчера вечером его допрашивали. У печи орудовала ухватами хозяйка. Увидев вошедшего, она показала ему на рукомойник, сбоку от которого на гвозде висело чистое полотенце. Пока Шменкель умывался, хозяйка, не обращая никакого внимания на немца, поставила на стол картошку и хлеб.

Вскоре в избу вошел Просандеев. Он по-дружески поздоровался с Фрицем, однако ни словом не обмолвился о ночном «испытании». Командир несколько раз объяснил Шменкелю, что ровно в двенадцать часов в правлении колхоза партизаны устраивают собрание, на котором, собственно, и будет решаться его дальнейшая судьба.

В правление Шменкель пришел вместе с командиром, комиссаром и переводчиком. Все взгляды скрестились на Шменкеле, но он был спокоен и не опускал глаз.

Переводчик усадил Фрица в первом ряду. В президиуме находились командир отряда, комиссар и командиры отделений. Собрание открыл Тихомиров и сразу же предоставил слово командиру. Говорил Просандеев долго и быстро, так что Фриц ничего не понял, а Коровин переводил ему лишь некоторые фразы. Однако по тому вниманию, с каким партизаны слушали своего командира, было ясно, что решается очень важный вопрос. Затем слово предоставили Шменкелю.

Фриц встал, легким движением руки откинул волосы со лба и оглядел собравшихся. На лицах одних застыло недоверие, другим, казалось, было все равно, что скажет [36] немец, третьи смотрели приветливее. Но ни одного взгляда ненависти — это он хорошо видел.

— Говорите, — обратился к Шменкелю Коровин, — я буду переводить,

Шменкель стал рассказывать о своей жизни. Его слушали, и постепенно у многих менялось выражение лица. Вот паренек, который только что смотрел на Фрица с недоверием, всем корпусом подался вперед: Шменкель вспоминал о том, как однажды вечером 1938 года они с Бернгардом, занавесив окна и заперев дверь своей комнатушки, говорили о борьбе с фашизмом. И хотя они были еще очень неопытны, но не хотели сидеть сложа руки.

— «Войной пахнет, Бернгард. Если жирный Геринг во всю глотку кричит о том, что Германии нужны пушки, а не масло, значит, фашисты не ограничатся террором только в самой Германии, — сказал я тогда другу. — Давай выпускать антифашистские листовки. Но в нашей дыре это не так-то просто сделать. Где взять бумагу, печатный станок? Двоим нам это, конечно, не под силу. Нужно поискать надежных людей. И чем больше нас будет, тем сильнее разгорится борьба против Гитлера и его клики».

Шменкель говорил о том, что у них родился план создать группу Сопротивления, но осуществить этот план не удалось: их призвали в армию. Расставаясь, они крепко пожали друг другу руки. Это была молчаливая клятва сделать все возможное, чтобы не стать солдатами вермахта. И действительно, вскоре Бернгард попал в концлагерь, а Фриц — к штрафникам в Торгау.

После освобождения из штрафного лагеря Фриц добровольно попросился на Восточный фронт. Узнав об этом, тесть Фрица стал приветливее и, конечно, не потому, что жалел своего зятя. Для него Фриц всегда был ненадежным элементом, штрафником, который сманил у него дочь. На лацкане пиджака тестя красовался значок члена нацистской партии, и Фриц причинял ему лишь одни неприятности.

Выйдя из лагеря, Фриц был очень осторожен и ни с кем, кроме своей жены, не разговаривал.

Однажды он сказал ей:

— Я знаю, по какому пути должен идти.

Эрна, конечно, не поняла его, но она видела, что муж очень изменился, Эрна и не представляла, разумеется, что [37] задумал Фриц. Он же не хотел обременять совесть жены и потому не посвящал ее в свои планы. Когда тесть узнал, что Фриц добровольно идет на Восточный фронт, атмосфера в доме немного улучшилась.

Накануне отъезда на фронт вечером Фриц увидел старика за домом во дворе. Тесть собирался рубить дрова. Он стоял, засучив рукава и держа в руках топор. Фриц хотел молча пройти мимо, но тесть остановил его.

— Наконец-то и ты решил нас успокоить. Видно, осознал свои ошибки. Если хорошо покажешь себя на фронте, может, еще и порадуешь нас.

Конечно, старик истолковал желание Фрица добровольно пойти на фронт по-своему.

— Ты ошибаешься. Я не собираюсь мириться с нацистами и не хочу иметь с ними ничего общего, — возразил Фриц.

— И не надоело тебе, мало ты получил? Ты что, хочешь навлечь на нас беду? Неужели ты не понимаешь, что мы твою красную Россию сотрем в порошок, в полном смысле сотрем?

— Подавитесь и зубы обломаете! — крикнул Фриц. — Шею себе свернет ваш фашистский сброд!

— Ты назвал нас сбродом, — вспылил старик. — А ну-ка повтори еще раз!.. Ах ты штрафник, изменник... Убить тебя мало!

И он замахнулся топором.

Шменкель схватил полено на случай, если тесть захочет его ударить. Эту сцену видели из окна женщины. Они закричали, и старик опустил топор. Шменкель бросил полено и пошел в дом.

...Переводчик замолчал и кивнул Фрицу. Шменкель оглядел лица партизан и закончил свой рассказ следующими словами:

— Я сам пришел к вам, чтобы бороться против фашистов. Я не хочу терять человеческого достоинства. Я прощу вас принять меня в отряд.

Фриц вернулся на свое место и сел.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Кто-то прокашлялся, другие смотрели себе под ноги. Рассказ немца произвел на всех большое впечатление.

Комиссар попросил бойцов высказать свое мнение. По гулу голосов Шменкель понял, что большинство стоит за его прием в отряд. У некоторых были вопросы. Фриц откровенно ответил на них. Человек шесть молчали, они не принимали участия и в голосовании. Фрица приняли в отряд с условием: пусть докажет в бою, что достоин быть партизаном.

Тихомиров закрыл собрание и попросил Шменкеля задержаться. Комиссар говорил, а Коровин переводил:

— Не все товарищи понимают вас. Мы с вами еще не раз будем беседовать. И вы сами должны понимать, что все будет зависеть от вас лично. Словом, факты убеждают лучше слов.

Положение Фрица в отряде на первых порах было странным: его не считали пленным, но и за партизана тоже не принимали. В Курганово он мог ходить свободно, но выходить из села ему не разрешали. Шменкель воспринимал это как само собой разумеющееся и не обижался.

На следующий день партизанам был дан отдых. Бойцы выспались, помылись в бане, побалакали с жителями села. Шменкель быстро нашел себе занятие: носил воду, кормил лошадей.

У пожилого партизана, который смотрел за лошадьми, была борода, что придавало его лицу особенно суровое выражение. Он внимательно наблюдал за Фрицем, когда тот ухаживал за лошадьми, а убедившись, что немец это делать умеет, одобрительно кивнул ему. Затем подозвал Фрица и, ткнув себя пальцем в грудь, произнес:

— Я — Григорий Прокофьевич.

Григорий спросил Фрица, понравились ли ему лошади. Шменкель похвалил лошадей, отчего старик так и засветился улыбкой, обнажив два ряда белых зубов. Григорий поинтересовался, где Фриц научился ухаживать за лошадьми.

Шменкель с трудом растолковал старику, что одно время работал в Германии. Оглянувшись и увидев поблизости сани, Фриц вскочил в них:

— Тройка. — И хлестнул кнутом: — Ну, поехали!

— Ага, ага, — понимающе закивал Григорий. — У кулака работал? —

— Нет. Барон.

Дальше Фриц, помогая себе жестами, рассказал, как он по десять часов в сутки работал у барона за кусок [39] хлеба и проклял всех на свете буржуев... С этой ночи Фриц спал у своего нового друга Григория.

Утром на двух санях группа партизан с автоматами уехала из села. Фриц с завистью смотрел им вслед, покуда они не растаяли в утреннем тумане.

Вернувшись в конюшню, он спросил у Григория:

— Куда они уехали?

Бородач ничего не ответил, а когда Фриц повторил вопрос, пробормотал что-то непонятное. Справившись со своей работой, Фриц пошел разыскивать Коровина.

Переводчик сидел в комнате один и что-то писал. Шменкель не хотел ему мешать и ждал, пока тот сам его заметит.

— Ну, Фриц, что случилось? — спросил наконец Коровин, подняв голову.

— Только один вопрос. Переведи мне одну фразу.

И он повторил то, что сказал ему Григорий.

Коровин сначала смутился, потом рассмеялся, но так и не перевел фразу. А Шменкель ждал, он хотел знать, что же ему ответил старик.

Виктор спросил, в связи с чем сказал это Григорий, а получив ответ, объяснил:

— Много будешь знать — скоро состаришься. Это русская поговорка.

— Я не понял.

— Тебе это трудно понять. У нас такой закон: незачем что-то спрашивать, коли все уже решено и отдан приказ. Партизаны строго придерживаются этого правила. Вот Григорий тебе и ответил...

Позже Шменкель узнал, что партизаны должны были захватить какой-то склад у фашистов, однако сделать это не удалось, так как неожиданно для партизан охрана склада оказалась очень сильной. Партизаны отошли, но зато им удалось узнать, что фашисты намереваются захватить Курганово.

В селе была объявлена боевая тревога. Просандеев приказал детям и женщинам укрыться в подвалах. Крестьяне, вооружившись охотничьими ружьями, тоже приготовились к бою с фашистами. Партизаны усилили охрану вокруг села. Все приготовления проводились без суеты, строго по-военному. Когда разведчики сообщили, откуда противник собирается напасть на деревню, партизаны заняли позицию на околице. [40]

Шменкелю выдали бинокль. Он выполнял обязанности наблюдателя. Для него это был первый бой. Его боевое крещение произошло раньше, чем он предполагал. Наблюдательный пункт находился на крыше одного дома. Здесь вместе со Шменкелем устроился какой-то партизан — молодой парень с добродушной улыбкой. Метрах в пятидесяти от дома проходила просека, а за ней — темный лес, откуда должен был появиться противник.

Прошло не больше получаса, и со стороны просеки послышался шум машин. Шменкель увидел в бинокль серые фигурки солдат. Они собирались на опушке леса небольшими группами. Держались самоуверенно, будто деревня уже была в их руках.

— Не стрелять! Подпустить как можно ближе! — отдал приказ командир отряда.

Местность здесь была пересеченной, холмистой, заросшей кустарником, так что нападающим было где укрыться от огня. Партизаны окопались по линии крайних огородов. На крыше одного дома расположился наблюдательный пункт, а на другой крыше был установлен станковый пулемет. Позиция ручного пулемета находилась сбоку, метрах в тридцати.

Ветерок донес с опушки леса обрывки команд. Фашисты рассыпались в цепь. Они дали несколько очередей из пулеметов по домам и стали приближаться к селу. Серые фигуры солдат то появлялись, то исчезали в складках местности.

Когда фашисты подошли совсем близко, партизаны открыли огонь. И сразу же на снегу, застыло несколько гитлеровцев. Раненые корчились от боли, некоторые ползли обратно к лесу. Огонь станкового пулемета заставил немцев залечь.

Шменкель увидел, что просека опустела. Лишь два солдата тащили раненых — и больше никого. Но вот немцы вновь открыли огонь, теперь из-за укрытий, сначала беспорядочный, а потом по выбранным целям.

Парень рядом с Фрицем стал стрелять. Немцы открыли ответный огонь по дому. Пули свистели совсем рядом. Шменкель предложил партизану сменить позицию, но парень, видимо, не понял его. Вдруг партизан вскрикнул и стих.

— Санитар! Санитар! — закричал Шменкель. [41]

Откуда-то сзади он услышал женский голос, заглушаемый стрельбой. И вдруг заметил, что по снегу совсем близко ползет фашист со связкой гранат в руке. Полз он к дому, из которого бил пулемет. Фриц крикнул партизанам, стараясь предупредить их об опасности, но они то ли не поняли его, то ли просто не слышали. А немец тем временем все ближе и ближе подползал к дому.

Раненый парень рядом с Фрицем стонал от боли.

— Дай-ка мне винтовку! — сказал ему Фриц.

Но партизан не понял его.

— Дай, говорю, твою винтовку! — повторил Фриц и потянулся к оружию.

Однако раненый, видимо, истолковал по-своему замысел Шменкеля и еще крепче прижал к себе винтовку.

Тогда Фриц с силой вырвал у раненого винтовку и побежал к чердачному окну. Прицелившись, он выстрелил в фашиста с гранатами. Фашист дернулся и остался неподвижно лежать на снегу. Раненый парень, поняв, в чем дело, одобрительно кивнул Фрицу, который уже протягивал ему винтовку.

Пулемет партизан не давал фашистам поднять головы. Постепенно они стали стрелять все реже и реже, а часа через два отошли в лес. Снова послышался шум моторов, только на этот раз он не приближался, а удалялся. Потом наступила тишина. Атака немцев была отбита.

Шменкель перевязал парню плечо. Вскоре появилась санитарка, и раненого спустили в дом. Когда подошел командир отряда, раненый стал что-то ему говорить.

Просандеев показал на убитого фашиста и спросил Шменкеля:

— Это ты его убил, Фриц?

Шменкель кивнул.

— Молодец! — похвалил командир. — Ну, пойдем!

Они подошли к убитому фашисту. Коровин сказал, обращаясь к Шменкелю:

— Командир считает, что оружие убитого — теперь по праву твое оружие. Бери себе этот автомат.

Шменкель забрал автомат и мельком взглянул на убитого. Это был еще молодой солдат с каштановыми волосами.

— Офицер? — спросил Просандеев.

— Нет, унтер-офицер.

Шменкель не мог отвести взгляда от убитого. «Наверное, у него, как и у меня, жена и дети дома. А нужно ли [42] мне было убивать его?» И тут же сам себе ответил: «Да, я должен был убить его. И буду убивать таких, как он, до тех пор, пока не останется ни одного фашиста». Просандеев, казалось, отгадал мысли Шменкеля.

— У нас есть одна книга у Шолохова. В ней рассказывается, как в годы революции русские боролись против русских. — Коровин переводил слова командира. — Герой книги — один коммунист. Он должен был расстрелять предателей. Он смотрит на них и видит лица простых людей, рабочие руки, натруженные тяжелой работой. Но эти руки поднялись на революцию! Сердце коммуниста обливается кровью, но он отдает приказ расстрелять изменников... Вот и мы должны уничтожать каждого оккупанта.

Шменкель заметил, что и командир, и обступившие их партизаны понимают его состояние. Фриц растерянно вертел в руках автомат убитого. Нечаянно рука скользнула по ложе автомата, и Фрица бросило в жар. Он нащупал короткие зарубки. Машинально пересчитал их: восемнадцать.

— Что случилось? — спросил кто-то из партизан, увидев, как изменился в лице Фриц.

— Хозяин автомата каждый раз делал отметку на ложе, когда убивал русского, — объяснил Фриц. — Артиллеристы, те каждый уничтоженный ими танк обозначают на стволе орудия белым кольцом. Зенитчики так отмечают каждый сбитый ими самолет противника...

Командир направился в дом. Фрица он попросил помочь врачу отряда разобраться в трофейных лекарствах. Это было новое ответственное задание, а вечером того же дня Просандеев выставил Фрица часовым и уже без сопровождающего. Фриц понимал, что партизаны прониклись к нему доверием.

Весть о бое партизан с немцами разлетелась с быстротой молнии. И сразу же из окрестных деревень в Курганово потянулись военнослужащие Красной Армии — те, кому не удалось вырваться из окружения и которых скрывали от немцев и полиции крестьяне. Красноармейцы приходили в военной форме, некоторые даже приносили с собой оружие. И все, как один, просили Просандеева принять их в отряд. Командир отряда потерял покой. У него [43] не было ни минуты свободного времени, ему нужно было поговорить с каждым из желающих вступить в отряд.

— Большинству из них не удалось вырваться из окружения. Они хотят сражаться с фашистами в нашем отряде. Местные жители тоже просятся в отряд. И мне, правда, очень жаль, но приходится им отказывать, — говорил вечером командир своему комиссару.

— И ты не взял местных крестьян в отряд? — удивился Тихомиров.

— А что я могу поделать? Мы — воинская часть, — оправдывался Просандеев, понимая, что комиссар не одобряет его решения.

— И ты думаешь, Иван, что поступил правильно? Партия призывает нас сплотить все силы для борьбы против фашистов.

— Все это так, но мы живем по уставам Красной Армии. И раньше ты сам соглашался с этим.

— Сейчас не время ссылаться на уставы. Каждый, кто хочет сражаться против фашизма, должен быть принят в отряд. Только так мы сможем по-настоящему оказать поддержку Красной Армии!

Командир молчал.

— Сегодня, я был в правлении колхоза, — продолжал Тихомиров. — Люди нам верят. Спрашивают, что им делать с государственным зерном и скотом, если сюда заявятся фашисты. В школе у них снова начались занятия. Для них мы сейчас и есть Советская власть, и мы не имеем права обманывать их доверия.

Сделав небольшую паузу, Тихомиров стал развивать свою мысль дальше:

— Думаю я, Иван, что работу с местным населением нам нужно организовать лучше. Занимая населенные пункты, немцы сразу же назначают там своих старост. Им, конечно, приходятся но вкусу бывшие уголовники, изменники, кулацкие сынки — словом, враги Советской власти. Нас же это нисколько не устраивает. А почему бы на эту должность не пойти людям, преданным Советской власти? Разумеется, сделать это нелегко, но мы и по этому поводу разговаривали с крестьянами, и они целиком и полностью поддерживают нас. В этом случае у нас будет хорошая информация о противнике. Кроме того, неплохо бы иметь и связных из местных жителей.

— Против всего этого, Сергей Александрович, у меня [44] никаких возражений нет, — заметил Просандеев. — Если ты, конечно, не повесишь мне на шею полдеревни. И только при одном условии, что это будут люди в возрасте, на которых можно положиться.

Успех отряда в бою окрылил командира. Обычно очень сдержанный, Просандеев вдруг разоткровенничался.

— Иногда я сам себе создаю заботы, — признался он, сворачивая цигарку. — Сколько я себя спрашивал: что будет, если фашисты навяжут нам серьезный бой? До сих пор мы проводили довольно скромные операции. И вдруг мы ведем оборонительный бой с превосходящими силами противника и побеждаем. Значит, нам удалось сколотить сплоченный коллектив, где каждый знает свою задачу. Так что мы можем быть спокойны. Ребята научились бить врага.

Просандеев скрылся в облаке табачного дыма.

— Относительно связных ты абсолютно прав. Возьмем, например, старика — нашего хозяина. Настоящий русский крестьянин, ему тоже хочется забрать свое ружье и уйти в лес к партизанам. Он утром подошел ко мне и говорит: «Послушай, командир, я старый солдат, воевал еще в первую мировую, «Георгия» заслужил. И за революцию сражался. Сыновья мои сейчас в Красной Армии, а у меня тоже руки чешутся. Я ведь могу продырявить не одного фашиста. Неужели у тебя не найдется для меня задания?» И он лукаво подмигнул мне. «Послушай, отец, — отвечаю я ему. — Ты уже не молод, сидел бы на печи да грелся. Воевать — дело молодых!» Видел бы ты, как он на меня разозлился. «Значит, по-вашему, сиди на печи да грейся?! — закричал он на меня. — И кто тебя только командиром назначил? Сопляк ты, а не командир! Сейчас не то время, чтобы на печи греться!» И тут я сдался. «Ну хорошо, отец, я подумаю».

Командир отпил чаю, который ему подала хозяйка, потом спросил:

— А чем занимается наш немец?

— Он, кажется, совсем неплохо чувствует себя у нас, — ответил комиссар и, подсев к столу, тоже принялся за чай. — Сначала он помогал Григорию ухаживать за лошадьми. В них он, кажется, знает толк. Сидеть на месте и бездельничать он, видно, не любит. Подружился с Петром Рыбаковым. У Петра разорвались сапоги, подошва совсем отвалилась, так Фриц их починил — что твои новые. Я спросил Фрица, где научился он сапожничать. И знаешь, [45] что он мне ответил? Что научил его этому ремеслу отец и что с десяти лет он сам себе чинит обувь. Летом же вообще бегал босиком. Сейчас он учит русский язык. Учительница дала ему русский букварь, так он теперь с ним не расстается.

— Пусть Коровин поможет ему.

Тихомиров засмеялся:

— У него много энергии. И он уже делает успехи.

Однако на самом деле дела с русским шли у Шменкеля не так хорошо, как думал комиссар. Шменкель подолгу просиживал за букварем. Ему обычно помогали переводчик и новый друг Фрица Петр Рыбаков — здоровенный детина с голубыми глазами и застенчивой улыбкой. Петр по-немецки не знал ни слова, он просто любил слушать, как Фриц выговаривает русские слова.

У Порутчикова Фриц выучил несколько наиболее употребляемых слов и в случае необходимости пользовался ими. Иногда он даже улавливал, о чем говорили партизаны. Большие трудности он испытывал с русским алфавитом. Но, несмотря ни на что, к изучению языка Шменкель относился очень серьезно, как и вообще к любому делу.

Получив букварь, Фриц очень обрадовался. Вскоре он подчеркнул самые необходимые ему слова, а их набралось около ста, начал заучивать. Время от времени Коровин давал Фрицу новые слова и исправлял его произношение. На таких уроках Петр Рыбаков в свою очередь учил немецкие слова.

Когда партизаны ложились спать, Фриц засыпал не сразу. Он никак не мог отделаться от мысли, что в отряде он еще чужой, хотя у него и появились друзья — Просандеев, Григорий, Петр Рыбаков и доктор, которой он помог разобраться в трофейных медикаментах. Коровин много занимался с Фрицем. Никто его не обижал и не оскорблял. Все, казалось, относились к нему по-дружески, но все же было и что-то такое, чего Фриц никак не мог понять. Было это, быть может, не столько недоверие, сколько осторожность...

А может, все это ему только кажется? Шменкель решил поскорее научиться говорить по-русски, чтобы иметь возможность общаться с партизанами, доверие которых ему хотелось завоевать.

«А бой? Ну убил я в этом бою одного фашиста, ну и что? Убил, а когда увидел — жалко стало. Правда, жалость [46] сразу же прошла, как только я обнаружил зарубки на ложе автомата фашиста. Если хочешь завоевать доверие партизан, должен доказать, что ты стал настоящим бойцом».

Шменкель мысленно перенесся домой, к Эрне. Она будет ждать от него известий. Как-то ей там с детьми? Сколько забот у нее прибавится! Кто знает, что ей там о нем наговорят? Может, уже вызывали на допрос в гестапо? А может, она уже сидит где-нибудь в концлагере, а детей поместили в приют?.. На тестя надеяться не приходится. Интересно, как его считают — дезертиром или же без вести пропавшим? Глупости! Гестапо прекрасно, знает его прошлое, так что им совсем нетрудно догадаться. А вот если начнут мучить Эрну, следить за ней, пытать... Уж он-то хорошо знает фашистов, они способны на все... Нет ничего хуже, чем неизвестность...

Фриц встал, закурил, но, подумав, что ему тоже нужно отдохнуть, лег, однако заснуть долго не мог.

Накануне ухода из Курганово Просандеев построил свой отряд, который насчитывал уже около сотни партизан. Отряд состоял из трех взводов. В отряде имелось два станковых пулемета, почти семьдесят винтовок, карабинов и автоматов, несколько пистолетов и охотничьих ружей. Партизаны выстроились на площади. Местные жители высыпали из домов.

— Смирно!

Перед строем остановился Тихомиров.

— Товарищи партизаны, — начал он, — мы отрезаны от Красной Армии и предоставлены самим себе. Борьба за линией фронта имеет свои законы. Это борьба трудная, она требует от каждого из нас высокой дисциплины, храбрости и бдительности. Каждый должен знать, что партизанская жизнь нелегка, и мы не потерпим в своих рядах трусов и паникеров! Каждый из нас в любую минуту должен быть готов вступить в бой с врагом. И вот сейчас я еще раз спрашиваю вас, готовы ли вы выполнять нелегкие партизанские заповеди и, не щадя ни сил, ни жизни, храбро защищать Родину? У вас еще есть время все обдумать, Тот, кто не надеется на себя, пусть лучше сложит оружие и идет на все четыре стороны. Мы не будем упрекать таких. Однако тот, кто готов с оружием в руках защищать [47] Родину, должен строго соблюдать все уставные положения бойца Красной Армии.

Ни один партизан из строя не вышел. Шменкель понял далеко не все, что говорил комиссар, но смысл сказанного был ему ясен.

Командир отряда скомандовал:

— Для принятия торжественной присяги выйти из строя следующим товарищам: Букатину Михаилу Антоновичу, Горских Дмитрию Фроловичу, Филенкову Петру Сергеевичу...

Шменкель уже знал, как партизаны принимают присягу, и теперь с нетерпением ждал, когда командир произнесет его фамилию. Были зачитаны уже фамилии тридцати партизан, а Фрица все не вызывали.

Вот уже послышалась команда:

— Смирно! Для принятия присяги шапки снять!

Фриц сорвал с головы шапку, все еще не веря, что его так и не назвали.

Вновь заговорил командир отряда:

— Товарищи, поднимите вверх правую руку и повторяйте за мной: «Я, гражданин Советского Союза и верный сын героического русского народа, торжественно клянусь, что не выпущу из рук оружия до тех пор, пока на нашей земле не будет уничтожен последний фашистский выродок... Кровь за кровь! Смерть за смерть! Клянусь всеми силами помогать Красной Армии! Лучше погибнуть в жестокой борьбе с врагом, чем допустить, чтобы я сам, моя семья и весь русский народ стали рабами фашистов... Клянусь!» — закончил читать присягу Просандеев.

И, словно эхо, партизаны повторили:

— Клянусь!

Шменкель стоял красный от стыда.

«Не может быть, чтоб они про меня забыли. Ведь я уже участвовал вместе с ними в одном бою... Зачем они подчеркивают, что я не такой, как все? Однако ведь ни командир отряда, ни комиссар не сказали мне ровно ничего, что меня не назовут».

Опять раздался голос командира:

— Через час — выступаем! Всем быть готовыми! Разойдись!

Шменкель не пошел вместе с партизанами. Ноги сами привели его к дому, где остановился командир отряда. Немного помедлив, он постучал. [48]

— Да, войдите.

В комнате сидели Просандеев, хозяин дома и Коровин. Шменкель вытянулся,

— Разрешите обратиться, товарищ командир? — спросил он дрожащим голосом.

— Пожалуйста.

Старик-хозяин сразу же вышел из комнаты, не дожидаясь, пока его об этом попросят. Когда дверь за стариком закрылась, Фриц спросил:

— Почему меня не привели к присяге?

Коровин перевел, но командир ответил не сразу. Да, не зря он говорил Тихомирову, что Шменкель может обидеться. Но комиссар остался непреклонен: случай, мол, этот особый и нужно подождать, когда будет налажена связь с Большой землей. Теперь же, увидев перед собой возбужденного Шменкеля, Просандеев хотел было обойтись с ним поделикатнее, но дипломата из него не получилось.

— Дело в том, — не спеша начал командир, повторяя слова Тихомирова, с которым еще недавно спорил, — что ты не являешься гражданином Советского Союза, а эту присягу принимают только...

Голос командира стал глуше — он сердился на себя за то, что не мог как-то получше объяснить все Шменкелю.

— Я это знаю. Если это единственное препятствие, то я прошу дать мне советское гражданство.

— Но я не министр иностранных дел.

— Не означает ли это, что меня не считают членом отряда?

Просандеев понимал, что этот вопрос очень важен для Шменкеля.

— Садись, Фриц, — как можно сердечнее сказал он.

Однако Шменкель не сел. Тогда встал и командир.

— Ты такой же партизан, как и все, — твердо проговорил командир. — Ты пользуешься теми же правами, что и все. На тебя распространяются те же указы и приказы. Это ты должен усвоить и без принятия присяги. Я понимаю тебя, Фриц, понимаю твои сомнения. Тебя никто не обидит, все будут относиться к тебе как к товарищу. Важно, как ты будешь вести себя в бою.

Командир немного помолчал и добавил:

— Если у тебя будут трудности, приходи ко мне, поможем.

— Спасибо. Разрешите идти? — спросил Фриц. [49]

— Да.

Фриц шел по улице и думал, что слова Просандеева нисколько его не утешили. Шменкель только сейчас по-настоящему почувствовал, как трудно немцу находиться в стране, которая подверглась нападению его соотечественников. Войдя в избу, он быстро собрал свое незатейливое имущество, потом вышел во двор и закурил. Он видел, как хозяйка дома раздавала партизанам хлеб и копченое мясо. Фриц слышал, как Виктор Коровин позвал его, но не откликнулся.

Через минуту переводчик тоже вышел во двор.

— Ты здесь, Фриц? Что с тобой?

— Ничего.

— Тогда пошли, хозяйка каждому из нас подарила по бутылке самогону. Пошли же.

— Я не хочу.

Коровин подошел к Фрицу.

— Что ты ходишь мрачнее тучи? Что случилось?

— Говорю тебе, ничего, — ответил Фриц, стараясь придать лицу добродушное выражение.

— Тогда пошли, выпьешь стопку за здоровье нашей хлебосольной хозяйки. У нас уж так заведено. А то она может обидеться.

Фриц нехотя вошел в дом и остолбенел. Хозяйка, полная крестьянка с темными глазами и немного скуластым лицом, приготовила подарок и для него. Она сразу же пригласила Шменкеля к столу.

— Ешьте, ребята, ешьте, — угощала она и, тяжело вздохнув, проговорила: — Мой муж с первого дня на фронте. Известий о нем давно нет. Кто знает, жив ли?

Все выпили и тепло простились с хозяйкой. Фриц тоже обнял добрую женщину. Увидев ее затуманенные слезами глаза, он подумал: «Нет, я здесь не чужой. Я такой же, как они. Глупо думать, что нас что-то разделяет. Все обращаются со мной как с равным».

Оставив район Ярцево, партизанский отряд переместился в соседний район. Партизаны остановились в селе Комарово.

Здесь все было иначе, чем в Курганово. Крестьяне, конечно, и здесь встретили партизан приветливо, но накормить [50] гостей им было нечем. Фашисты не раз заглядывали в село и каждый раз угоняли скот и отбирали продовольствие. Гитлеровцы обложили село такими налогами, что жители едва сводили концы с концами. В один из таких визитов фашисты повесили на площади шестнадцатилетнюю комсомолку. Это была славная девушка, в селе ее все очень любили. Дом ее гитлеровцы сожгли, а потом согнали всех жителей села смотреть на казнь. Мрачные стояли крестьяне. Их глаза горели ненавистью к оккупантам. Позже в селе появились гитлеровцы из другой части. Эти забрали у крестьян все, что не успели захватить их предшественники. Жители села были обобраны до нитки. Дети и старики умирали с голоду. Все, кто мог держать в руках оружие, ушли в лес.

Фрицу Шменкелю за два месяца пребывания на фронте не раз приходилось бывать в таких деревнях. Тогда он скрывал свое возмущение поведением фашистов, а когда видел, как немецкие солдаты избивали русских женщин лишь за то, что те не несли им масла и яиц, отворачивался. Теперь же всеобщая ненависть к фашистам поразила его как удар. Он слышал, как русские крестьяне называли немцев паразитами, и думал: «Паразитов надо уничтожать. Но можно ли уничтожить целый народ? Я ведь тоже сын этого народа. Там, в Германии, осталась моя жена, которую я люблю. Там живут мои дети — моя кровь и плоть. Живут в Германии и другие люди, те, кто борется против фашизма. Они сидят по тюрьмам и концлагерям, они без страха идут на смерть. Но эти крестьяне ничего не знают о них...»

Фриц был угнетен, он не смел открыто смотреть в глаза жителям села. Когда же он отдал хозяйке, у которой остановился на ночлег, копченое мясо и кусок сала, она разрыдалась. Фриц не вынес этой сцены и вышел из дома. Даже в этом селе русские смотрели на него без ненависти, хотя и знали, что он немец. И от этого Шменкелю было еще больше не по себе.

Вечером того же дня Петр Рыбаков завел с Фрицем такой разговор.

— Зачем они это делают? — спросил Петр. — Разве можно воевать с женщинами и детьми? Это же отвратительно! И что это за страна такая, где родятся такие люди?

Фриц ничего не ответил, и Петр, подперев голову руками, [51] продолжал:

— Помню, в школе учительница географии рассказывала нам о Германии, показывала снимки больших немецких городов. На одной из открыток были сняты красивые девушки. Я думал тогда, что Германия — красивая страна. А сейчас от старых представлений не осталось и следа. Когда я вижу, что творят фашисты здесь, прости меня, Фриц, но я представляю твою родину не иначе, как страной, где живут только варвары...

Шменкель долго молчал, потом сказал:

— В нашей батарее служил один учитель математики из Нюрнберга. Однажды он показал мне снимки своего старого города. Там много исторических памятников и улицы чистые такие. Учитель был член нацистской партии. Он считал себя гуманистом. Математик тщательно следил за своей внешностью: всегда чисто выбрит, всегда в отутюженной форме. Войну эту он считал своеобразной туристской прогулкой, опасной, но интересной, во время которой он хотел подробно изучить вашу страну. «Русские что дети, — говорил он, — и у них плохие обычаи. Мы принесем в эту страну цивилизацию, а начнем с того, что построим в каждой деревне приличные нужники...»

— Что?.. — переспросил Петр.

— Слушай. — Шменкель не любил, когда его перебивали. — Потом ударили первые морозцы, и вдруг растаяло. Наши орудия завязли в грязи, лошади околевали, и мы сами, как вьючные животные, тащили орудия. Учитель математики ругался на чем свет стоит. Вскоре у него завелись вши... Потом опять ударили сильные морозы. Когда учитель из Нюрнберга подхватил дизентерию, он уже не говорил, что русские — это дети и что мы несем в эту страну цивилизацию, а в деревнях нужно строить приличные нужники. Образованный математик оправлялся прямо в избе, там, где спал. Теперь он говорил, что Россия — это какая-то снежная пустыня, в которой живут не люди, а звери, не заслуживающие ничего другого, кроме расстрела на месте, за исключением девушек. За какие-нибудь два месяца математик опустился, оброс и одичал, как волк. Я видел своими глазами, как он ударил старую женщину, не имея на то никакой причины, просто так, ради шутки.

Фриц рассказывал, с трудом подбирая русские слова. В избу вошел Виктор Коровин. Его заинтересовал рассказ Фрица, и он стал переводить его Рыбакову. [52]

— Дальше, — попросил Петр.

— Учитель математики был одним из тех, кто причисляет себя к высшей расе, — продолжал Шменкель. — Но в нашей батарее служили и совершенно другие люди, которым было стыдно за своих соотечественников. Однако эти люди ведут себя пассивно, они живут по принципу — лишь бы не запачкаться самим. Они стараются вести себя так, чтобы вина за содеянное не пала непосредственно на них. Перед тем как уйти к вам, я прислушивался к разговорам солдат. Все они говорили о скором конце этой войны. Я тогда не мог сказать то, что думал. Одни из солдат боялись репрессий фашистов. Другие, а таких большинство, считали, что раз мы стоим под Москвой, то ничего страшного для нас произойти уже не может. Разумеется, были и настоящие убийцы, для которых убивать — ремесло. Тот фашист, которого я застрелил в Курпаново, был одним из таких.

Шменкель увлекся воспоминаниями. Он вдруг вспомнил своего брата, который стал эсэсовцем. Значит, брат — такой же убийца? А ведь они родились от одной матери! А теперь даже может случиться так, что однажды они встретятся в бою как враги. Фриц был уверен, что брат, не задумываясь, убьет его.

Когда Коровин перевел слова Фрица, Рыбаков, дотронувшись до руки Шменкеля, посоветовал ему:

— Фриц, тебе не следует так много думать об этом.

— Нет, я должен об этом думать, — возразил Фриц. — Когда мы сегодня вошли в Комарово, мне было стыдно. Я проклинал немцев и думал, что не хочу больше знать такой нации и что меня теперь ничто не может связывать с Германией. Все мосты сожжены, говорил я, и я теперь уже больше не немец! Однако я не могу отречься от своего народа, так как хорошо знаю, что у нас в подполье, в тюрьмах и концлагерях честные немцы борются за новую Германию. Народ сам по себе у нас неплохой. У нас есть своя история и культура. И вы ведете войну не против немецкого народа, а против фашизма, который должен быть уничтожен, вырван с корнем. Сегодня я многое понял. Мне нечего скрывать, что я немец. Больше того, я должен доказать, что есть и другие немцы. Вы должны понять, что есть на свете и другая Германия. И я хочу бороться против гитлеровцев!

— Ждать долго не придется, — успокоил Фрица Коровин. [53]

— Дело в том, что, по рассказам местных жителей, через Комарово проходит дорога, по которой фашисты свозят в Сафоново все награбленное добро. Сафоново — небольшой районный городок, и до него отсюда не больше двенадцати километров. Так что скоро вновь у нас будет фейерверк.

На следующее утро Просандеев приказал оборудовать в домах по обе стороны от дороги огневые точки, а перед домами насыпать снежные валы. Новички тем временем учились обращаться с оружием. Тихомиров с группой партизан ушел в лес, чтобы разыскать там кое-кого из молодежи села.

План партизан был прост: в первую очередь они хотели обеспечить себя и жителей села продовольствием. Через село проходила дорога, связывавшая многие деревни с районным центром. Части вермахта и немецкие полицейские, обобрав жителей района, теперь свозили все «трофеи» в Сафоново именно по этой дороге. Местные жители сообщили партизанам, что на днях в город должен возвращаться немецкий отряд «заготовителей». Именно на этот отряд Просандеев и решил напасть.

Командир тщательно продумал план предстоящего боя. В тактическом отношении партизаны находились в более выгодном положении, чем гитлеровцы, однако это ни в коей мере не исключало, что кому-то из немцев удастся бежать и поднять но тревоге соседний гарнизон. И тогда в Комарово сразу же нагрянет отряд карателей, которые начнут издеваться над мирными жителями.

— Нужно устроить здесь фашистам такой горячий прием, чтобы у них надолго пропала охота появляться в этих местах, — заметил командиру Тихомиров.

— Обычно ты очень осторожен, — ответил командир.

— Надо нанести противнику такой удар, чтобы он не сразу мог опомниться. Тогда мы успеем уйти в более безопасное место. Крестьянам же в селе нечего делать. Здесь они как на пороховой бочке. К тому же у них совсем нет продовольствия. Молодежь поступила правильно, уйдя в лес. Пусть и все остальные уходят в лес. Там они организуют своеобразный лагерь. В бою нужно захватить столько оружия, чтобы обеспечить всех крестьян. А дичи в лесу сколько хочешь. [54]

Тихомиров долго говорил с крестьянами и тремя комсомольцами. Вместе они детально обсудили дальнейший план действий.

— Эти парни очень дисциплинированны. В лесу у них выставлены посты. Один из них однажды напал на гитлеровца и отнял у него оружие. Они будут передавать нам информацию о противнике. А чем тут без меня занимались наши ребята? — поинтересовался комиссар.

— Обучали новичков обращаться с оружием.

— Ну а разведчики?

— Разведка сообщает, что немцы обычно ездят небольшими группами. Вполне возможно, что и назад гитлеровцы будут возвращаться так же. Для нас это было бы удобнее всего. Ну а если они поедут все вместе, то это будет колонна в сто повозок, не меньше. Правда, я возлагаю большие надежды на внезапность нашего нападения, но если подумать... Сто повозок — это сто повозок. Когда поднимется стрельба, лошади начнут метаться, будет сущий ад.

— Я передам старикам, чтоб они где-нибудь за деревней ловили лошадей, иначе те, испугавшись, будут мчаться до самого Сафоново, — предложил Тихомиров.

Партизаны по всем правилам готовились к предстоящему нападению на гитлеровскую колонну. Они хорошо оборудовали свои позиции и тщательно замаскировали их. Если б в деревню попал незнакомец, он ничего бы не заметил. Вечером хозяйственники подсчитали свои запасы продовольствия и поделились с местными жителями.

Рыбаков, Коровин и Шменкель разместились в доме одной крестьянки. Она же и, варила для них обед. Сначала Шменкель почти не обращал никакого внимания на хозяйку, но однажды разговорился с ней. Изба была жарко натоплена, все давно спали, а Фриц ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

Заметив, что он не спит, женщина спросила:

— Почему ты не спишь, партизан?

— Я и сам не знаю почему, — ответил он.

— Пить, может, хочешь? Квас у меня есть, его немцы не забрали. Даже две бутылки самогонки удалось припрятать от них. Налить стопочку?

Фриц не особенно любил спиртное, но сейчас не отказался [55] бы выпить, надеясь, что от водки сможет скорее заснуть. Однако хозяйке он ответил:

— Не беспокойтесь напрасно, стоит ли…

Но женщина уже встала и, накинув на плечи полушубок, начала копаться в углу. Через несколько минут она поставила на стол самогон и квас.

— Выпейте стопочку, не стесняйтесь.

Фриц сел к столу и, достав краюху хлеба, разломил ее, подав хозяйке большую часть. Затем отпил глоток самогону.

— Чудно, — проговорил он, с трудом подыскивая нужные слова. — От одних немцев ты прятала самогон, а другому немцу даешь. Ты ведь знаешь, что я тоже немец?

Женщина только махнула рукой:

— Ты коммунист?

— Комсомолец, отец у меня был коммунистом.

— А сейчас он чем занимается?

— Убили его. Полиция его застрелила.

Женщина тяжело вздохнула:

— Мой муж — человек мирный, а вот сейчас он тоже в лесу, у партизан. Зовут его Андреем Семеновичем Демидовым. Может, встретишься с ним? Тогда передай ему привет от меня и скажи, что я жду его.

Женщина немного помолчала.

— Ну и что из того, что ты немец? Не это важно, родину-то ведь не выбирают. Ведь ты был немецким комсомольцем...

Женщина сидела в ночной рубашке, поверх которой был накинут полушубок, две тяжелые косы заброшены за спину. Только сейчас Фриц заметил, что женщина была еще молода и хороша собой. Шменкель удивился, как быстро и точно она охарактеризовала его.

— Я все время думал, как мне тяжело чувствовать себя немцем, а ты вот сказала несколько слов, и все стало ясно.

Фриц улыбнулся.

— Я вот только сейчас заметил, что ты еще молодая и симпатичная. Как тебя зовут?

— Марфа Степановна.

— Ну за твое здоровье, Марфа!

Шменкель выпил стопку и закусил хлебом.

Женщина заговорила снова:

— Ваш комиссар советует уйти всем в лес. Построить там землянки и забрать стариков и детишек. Комиссар опасается, что фашисты, захватив село, сожгут его дотла, а нас всех расстреляют.

Фриц почувствовал, что женщина будто советуется с ним. «Конечно, ей жаль оставлять дом. А может, она думает, что комиссар преувеличивает опасность?»

— Комиссар прав, — ответил Фриц. — Сюда могут прийти эсэсовцы или какая-нибудь полицейская часть. Эти не пощадят ни детей, ни стариков.

Фриц закурил и продолжал:

— Забирай своих детей и уходи в лес. Конечно, жить в лесу нелегко, но там вас никто не тронет. Дичи в ваших краях много, так что не пропадете.

— Комиссар то же самое говорит. Для начала обещает дать нам лошадей и продовольствие. И оружие тоже.

— Уходи, Марфа, уходи! Забирай детей и уходи.

Хозяйка убрала со стола посуду и спросила:

— Ну как, партизан, теперь заснешь?

— Конечно.

Погасив свет, хозяйка легла спать.

Через два дня партизанская разведка доложила, что фашисты группируют на шоссе крупную колонну, которая, видимо, после обеда прибудет в Комарово.

Командир отряда еще раз все проверил и приказал бойцам после обстрела колонны противника обязательно навязать ему ближний бой, а затем перейти врукопашную.

Шменкель вместе с Петром Рыбаковым устроились в сарае на краю села. Задача у всех партизан была одна — не пропустить в город ни одного фашиста. Марфа Степановна дала Фрицу кусок красной материи, и он сделал себе красную повязку на рукав, какие носили партизаны.

После обеда разведчики сообщили, что фашистский обоз находится километрах в семи от села. Волнение партизан росло с каждым часом. Комиссар лично обходил боевые позиции и наказывал бойцам, чтобы они смелее переходили врукопашную.

— Нельзя давать противнику опомниться, — повторял Тихомиров.

Командный пункт Просандеева был оборудован на вершине холма в бывшем клубе. Отсюда хорошо просматривались и дорога, и почти все село. Здесь же находились посыльный и пулеметчик.

Тихомиров стоял рядом с командиром и наблюдал.

Картина была самая мирная: деревня как деревня, из труб вился дымок, во дворах тявкали собаки. Только вот людей нигде не видно. Но к этому оккупанты уже привыкла: [57] при их появлении все живое обычно пряталось, а двери запирались на засов.

— Пока ничего не видно, — проговорил командир.

— Они не заставят долго ждать, — заметил комиссар и опять стал смотреть на дорогу.

Вдруг он тихонечко присвистнул.

— Что случилось?

— Сани.

Просандеев тоже увидел сани с одиноким седоком в тулупе.

— Смотри-ка! Немцы, видно, кое-чему уже научились и высылают вперед наблюдателя. Ну что ж, его-то мы пропустим, не спугнем.

— Подожди-ка. — Тихомиров поднес бинокль к глазам и неожиданно громко рассмеялся: — Глазам своим не верю. Ведь это твой дед катит из Курганово! — И передал бинокль командиру: — Посмотри, убедись сам.

Командир сразу узнал знакомого деда.

— Скачи ему навстречу. Пусть поторапливается, а то, чего доброго, приведет фашистов на хвосте, — приказал Просандеев посыльному.

Предупреждение было своевременным. Как только старик въехал в село, на шоссе показалась колонна гитлеровцев.

— Товарищ командир, прибыл с важным сообщением, — обратился дед к Просандееву.

— Только не сейчас. Видишь, мы приготовили здесь тепленькую встречу фашистам.

— Это я прекрасно вижу, товарищ командир.

— Тогда иди в погреб.

— Что-о-о?! — совсем не по-военному воскликнул старик. — Я тоже умею стрелять.

Только теперь все увидели, что у деда был с собой дробовик.

— Что ты собираешься делать со своим ружьишком? — не без иронии спросил Тихомиров. — Сбивать пуговицы у немцев с шинелей?

Дед обиделся и проворчал:

— Подожди, посмотришь, на что способно охотничье ружье!

Но на старика больше никто не обращал внимания, так как передние сани гитлеровцев уже подъезжали к околице.

Шменкель из своего укрытия всю дорогу видел как на ладони. Метрах в ста пятидесяти дорога делала небольшой поворот, но там был командный пункт: пулемет командира возвестит о начале атаки.

— Немцы уже едут, разве ты не видишь? — прошептал Рыбаков.

В морозном воздухе отчетливо слышался скрип множества саней, Вот из-за поворота показались первые сани, за ними вторые, третьи... Сани приближались, росли в размерах. Солдаты, сидевшие в санях, были закутаны до самого носа, воротники шинелей подняты. Немцы били в ладоши, стараясь как-то согреться.

Шменкель изготовился для ведения огня, взяв на прицел первые сани. В руках у него был трофейный автомат. Сани подъехали так близко, что Фриц хорошо видел посиневший нос фашиста. Но команды стрелять все еще не было. Фриц уже боялся пропустить первые сани, которые ехали от него метрах в пятидесяти.

И в этот момент началось. Шменкель, увидев сноп трассирующих пуль, летящих со стороны КП, начал бить из автомата по саням. Солдаты попадали в снег. Испуганная лошадь рванулась в сторону, но тут же запуталась задними ногами в постромках соседних саней. Стрельба со всех сторон ошеломила гитлеровцев.

Шменкель выскочил на улицу. Из домов и сараев, стреляя на ходу, бежали к дороге партизаны. Гремело громкоголосое «ура».

В кустах Фриц заметил нескольких немецких солдат. Он расстрелял их длинной очередью, но, когда нажал спусковой крючок еще раз, автомат молчал: магазин был пуст. Тогда Фриц настиг убегающего от него офицера и со всего маху ударил его прикладом по голове.

Не останавливаясь, Шменкель бежал дальше. Подобрав валявшийся на снегу немецкий пулемет, он начал стрелять в убегающих гитлеровцев...

Через десять минут все было кончено. Наступила тишина. Постепенно из погребов и подвалов начали выходить местные жители. Напрасно Шменкель пытался увидеть на их лицах злорадство. Для них этот бой был ни больше ни меньше как справедливой расплатой с гитлеровцами. И это возмездие русские несли с достоинством и гордостью.

Фриц забрал ручной пулемет убитого офицера и стал [69] искать своего друга Рыбакова. Петр оказался неподалеку, он уже разгружал одни сани. Слышалась команда взводных командиров. Просандеев с комиссаром и дедом-связным медленно обходили поле боя. Вскоре местные жители, те, кто был в засаде, привели пятнадцать пойманных лошадей.

— Ты обещал дать нам оружие, командир, — сказал один из крестьян, обращаясь к Просандееву, — а то с охотничьими берданками много не навоюешь.

— В первую очередь необходимо укрыть в надежном месте трофеи. Все жители сегодня же должны покинуть село и уйти в лес.

Во дворе правления колхоза складывали отбитое у фашистов добро: мешки с мукой и картофелем, птицу, меха, шубы, ковры, посуду и даже постельное белье. Двое саней целиком были нагружены бутылями с самогоном.

У саней с самогоном стоял шум и гвалт. Оказалось, что кое-кто из партизан захотел было прихватить с собой несколько бутылок, но доктор Кудинова и две медсестры мужественно защищали сани.

— Ах ты, рыжая сатана! — кричала хрупкая на вид Кудинова на здоровенного партизана. — А что я с тобой буду делать, если тебя ранят? Рану нечем будет обработать! Уходи отсюда! Понял?!

Однако великан не уходил и жалобно просил:

— Дорогая вы наша докторша, сердца у вас нет, что ли? Хотя бы в качестве премии дали поллитровочку!

Неизвестно, чем бы закончился этот спор, если б не свисток командира, звавший всех на построение.

Отряд построился. Командир принял доклады взводных. Оказалось, что у партизан имеются лишь легкораненые, и то несколько человек.

— Смирно! — скомандовал Просандеев и, обведя взглядом бойцов, сказал: — Товарищи партизаны! Вы мужественно сражались с врагом. Противник понес большие потери. Вы воочию убедились, что немецкую армию можно побеждать. Но для нас это только начало борьбы. Нескольким фашистам все же удалось бежать в Сафонова. Там они, конечно, поднимут по тревоге весь гарнизон. Так что работы у нас много. Смерть фашизму! Ура!

Раздалось громкое «ура». Партизаны хорошо знали своего командира: он был храбр в бою, но речи говорить не любил и обычно поручал это своему комиссару. И уж если сейчас Просандеев обратился к партизанам с речью, значит, командира переполняла радость победы.

Комиссар в это время вел переговоры с жителями села и комсомольцами. Отбитые у фашистов трофеи были так велики, что отряд не мог забрать с собой и четвертой доли. Из тридцати захваченных; у гитлеровцев лошадей в отряд взяли только десять да пятеро саней, груженных продовольствием.

— Все остальное берите себе, — сказал комиссар. — Зерно вам будет очень кстати. Село ваше фашисты наверняка сожгут. Сеять пока придется где-нибудь в лесах на полянах и просеках, так что забирайте с собой плуги и сеялки. Оружие мы вам тоже дадим...

Вскоре к беседующим подошел и Просандеев. Крестьяне благодарили партизан за помощь.

— По нашему партизанскому обычаю после такого боя не мешало бы выдать по чарке водки. Как ты думаешь, Сергей Александрович? — обратился к Тихомирову командир.

— А если гитлеровцы сегодня же нападут на нас? — со своей стороны спросил комиссар.

Просандеев улыбнулся:

— Сегодня они этого при всем желании не смогут сделать.

Комиссар провел ладонью по лбу:

— А откуда тебе это известно?

— Потому что я знаю фашистов.

Просандеев вытащил из планшетки карту.

— Сегодня вечером они будут только совещаться. Представь себя на месте противника. В Комарово засела сильная группа партизан, или бандитов, как они нас называют... Это мы-то бандиты? По их мнению, бандиты — опасный, но трусливый противник. Гитлеровцы, конечно, полагают, что мы уже ушли из села.

— Ну а дальше что?

Командир скрутил цигарку и закурил.

— Фашисты считают, что мы уже ушли из деревни, бросив население на произвол судьбы. Что они сделают? Через несколько дней пришлют карательный отряд или отряд полицейских, чтобы спалить село и уничтожить жителей.

— Ты мне лучше ответь на мой вопрос. Почему они не нападут на нас сегодня?

— Почему? Почему? — начал сердиться командир. — Потому [61] что они боятся, а вдруг мы заминировали шоссе! Вот мне и Шменкель рассказывал, что гитлеровцы не осмеливаются появляться по ночам... Пойми же ты наконец, что они действительно боятся нас.

Тихомиров не выдержал и улыбнулся, но тут же строго спросил:

— Где выставлены наши посты?

— Один двойной пост — в семи километрах от Сафоново, а дальше — через каждые два километра. Тут только одна дорога, по которой могут появиться гитлеровцы!

Комиссар еще раз улыбнулся:

— Раздачу спиртного поручи доктору, если, конечно, надумаешь.

Марфа Степановна расцеловала Фрица в обе щеки и, улыбнувшись, сказала:

— Ну, счастливого тебе пути, партизан! И не забудь передать привет мужу, если где его встретишь.

Так же сердечно она простилась с Рыбаковым и Коровиным и вышла. Женщина ловко вскочила в сани, где уже сидели ее дети, и, крикнув на лошадей, дернула вожжи. Сани покатились со двора.

Один за другим крестьяне покидали село. Кто сидел в санях, кто деловито вел лошадь под уздцы. Это небольшое село было для них родиной. Многие родились здесь и. никуда дальше Сафоново или Смоленска не выезжали. И вот теперь они покидали родное гнездо. Никто не плакал. Никто не оглядывался, и отнюдь не потому, что они не надеялись сюда вернуться. Просто сейчас это было для них прошлым. Война осиротила их село, принесла страх и беспокойство, но не согнула этих людей. И сейчас они уходили для того, чтобы вернуться.

Шменкель с грустью смотрел вслед удалявшимся саням. Партизанам было невесело. Все молчали. Фриц понимал, что сейчас всё, видимо, вспоминают своих близких, жен, невест, детей, судьба которых, быть может, сложилась так же. Когда деревню покинули все жители, партизаны стали расходиться по домам. И только выданные им сто граммов понемногу развеяли грустное настроение.

Дед из Курганово тоже стоял в очереди за чаркой. Когда черед дошел до него, он затараторил:

— Вообще-то мне положено не сто, а целых триста граммов, потому что я в три раза старше этих зеленых юнцов, которых еще молоком поить нужно. Ну уж ладно, я выпью только двести, свои сто граммов мне комиссар отдал.

Все это старик придумал не сморгнув глазом, но строгая докторша как ни в чем не бывало вылила в трофейный котелок деда только две манерки.

Выпив, старик раскраснелся и, сдвинув меховую капелюху на затылок, уселся среди партизан.

— Смотрите, наш дед еще орден схватит, — заметил пулеметчик. — Я как сейчас вижу, как он пришел к комиссару со своим дробовиком, с которым, наверное, еще Адам в раю ходил на охоту. Когда же фашисты стали приближаться и командир скомандовал: «Огонь!», я застрочил из пулемета и совсем забыл про деда. Смотрю, а старик-то рядом со мной. Целится так спокойно, а потом как трахнет, да так, будто под домом мина разорвалась. Когда дым рассеялся, гляжу — на шоссе убитый фашист лежит.

Пока пулеметчик рассказывал, старик сидел молча и только посмеивался, а потом проговорил:

— Эх, молодо-зелено. Да неужели старый охотник не справится с фашистской сволочью? У меня такая дробь, что любого свалит. Я еще в гражданскую таким манером не одного беляка на тот свет отправил. — Старик хитро улыбнулся. — Есть у меня теперь трофей, карабин фашистский. Вот заберу его домой, смажу как положено, заверну в холстину и пусть себе лежит, пока не понадобится.

— Я тоже у одного прихватил винтовку, — вставил кто-то из партизан. — Только прицел какой-то странный.

Увидев винтовку, Шменкель, который до этого сидел молча, встал и, взяв оружие в руки, сказал:

— Эта винтовка с оптическим прицелом, а на стволе даже глушитель имеется, чтобы звук выстрела был не очень сильным. — Разобрав винтовку, Фриц объяснил партизанам назначение отдельных частей. — У кого отобрали эту винтовку?

— У одного офицера.

— Ага. — Шменкель задумался. — Наверное, это собственное оружие офицера. Видно, хотел поохотиться в здешних лесах.

— А ты, я вижу, неплохо разбираешься в оружии, — удивился Петр. [63]

— И всегда интересовался техникой, — ответил Фриц, собирая винтовку.

Заметив на себе внимательный взгляд деда, Шменкель добавил:

— Сама по себе винтовка — это еще не все. Главное, в какие руки она попадет.

И он сел на свое место.

Партизаны вновь стали спрашивать о винтовке. Он отвечал на вопросы, сопровождая рассказ показом. Никто и не заметил, как исчез дед.

Через полчаса Шменкеля вызвал командир. Войдя в комнату, Фриц сразу почувствовал что-то неладное. Тихомиров стоял у окна и нервно постукивал пальцами по стеклу. Дед сидел какой-то насупленный.

— Садись, Фриц, — по-дружески, но без своей обычной улыбки предложил Просандеев.

Шменкель, ничего не понимая, переводил взгляд с одного на другого.

— Я слышал, — начал командир, — что ты только что объяснял ребятам устройство снайперской винтовки?

— Да.

— Это хорошо. Очень хорошо. Многие партизаны не умеют владеть немецким оружием, а мы обязаны научиться этому. Сегодня ты захватил в бою пулемет?

Шменкель кивнул:

— Так точно, товарищ командир.

— Ты хорошо знаешь оружие?

— Меня этому учили.

— Что это за пулемет?

— Пулемет МГ-34. Он используется и как ручной, и как станковый. Может применяться и для стрельбы по воздушным целям.

Коровин переводил слова Фрица.

— У нас есть несколько таких пулеметов и патроны к ним тоже есть в достаточном количестве, — сказал Просандеев. — Комиссар предложил назначить тебя инструктором, чтобы ты научил партизан обращаться с трофейными пулеметами.

— Слушаюсь, товарищ командир.

Шменкель встал, полагая, что разговор окончен. Однако Просандеев сделал знак рукой, и Фриц снова сел.

Комиссар перестал барабанить по стеклу и, повернувшись, проговорил:

— Товарищ Шменкель, мы получили печальное известие. Вот дед, — комиссар кивнул в сторону [64] старика, — сообщил нам, что в Паделище прибыл карательный отряд. Лесник Порутчиков арестован, а его дом сожжен. Лесника фашисты увезли в Заборье, где, наверное, и повесили.

Шменкель молчал, лицо его побледнело.

— Здесь, видимо, пахнет изменой, — предположил Просандеев. — Порутчикова пытали, но он ничего не сказал.

Комок застрял у Шменкеля в горле. Сергей Михайлович Порутчиков прятал его от немцев. Ему Фриц обязан жизнью. И вот он, Фриц, стал причиной его гибели.

— Разрешите мне, товарищ командир, самому расправиться с предателем...

— Пока он нам еще не известен. Но если узнаем, ему от нас не уйти.

Когда Фриц вернулся к товарищам, все невольно замолчали: такое грустное у него было лицо.

Просандеев развернул на столе карту.

— В Доме культуры нужно установить пулемет. Обзор оттуда превосходный, в случае чего позицию можно сменить. — Командир провел пальцем по карте. — Вот по этой дороге каратели поедут в село. Вот здесь мы должны их встретить, укрываясь за домами. Для этого нам достаточно взвода. Остальные два взвода займут круговую оборону, так как фашисты наверняка окружат село.

Тихомиров внимательно слушал объяснение командира.

— Нам нужно иметь в виду, — продолжал Просандеев, — что противник постарается получить поддержку из Сафоново. Бой будет нелегким. Эсэсовцы сражаются упорно.

Комиссар перебил Просандеева:

— Я думаю, Иван, Шменкелю нужно дать МГ-34 и двух человек.

— А ты понимаешь, что он сразу же привлечет на себя огонь противника?

— Разумеется, понимаю. В этом и будет заключаться его задача.

— Гитлеровцы здесь будут опасные...

— Не опаснее, чем где-нибудь еще.

— Да, конечно. [65]

— Я удивляюсь тебе, Иван, — проговорил Тихомиров. — Ты не соглашаешься с моим предложением, а потом опять скажешь, что я не доверяю Шменкелю.

— Глупости. Разве ты не видел, как он сегодня вел себя в бою?

— Видел, как же не видел. Он ухлопал офицера. Только сделано это было довольно легкомысленно.

— А если его убьют? — быстро спросил командир.

— Завтра с таким же успехом могут убить и тебя, и меня, и любого другого. На то она и война, — отрезал Тихомиров. — Наша же задача заключается в том, чтобы вести борьбу с противником и нести при этом как можно меньше потерь. А для этого нужно уметь правильно расставить силы, и прежде всего хорошо знать своих людей...

— До сих пор в мои обязанности входило планировать предстоящую операцию! — резко сказал Просандеев.

Тихомирову пришлось выслушать упрек командира, однако комиссара не так-то легко было склонить на свою сторону, и он спокойно ответил:

— Это и сегодня входит в твои обязанности. Однако я тоже обязан дать тебе совет. Дело это серьезное, и его нужно спокойно обсудить.

Оба сердито посмотрели друг на друга и вдруг рассмеялись.

— Ну, валяй, Сергей, дальше, — согласился командир.

— А ты обратил внимание, какое было лицо у Шменкеля, когда он услышал о смерти Порутчикова? — спросил Тихомиров. — Известие потрясло его, и он в какой-то мере считает себя виновным в гибели лесника — ведь Фриц скрывался в его доме. Я думаю, что, если мы дадим Шменкелю ответственное задание, которое потребует от него напряжения всех сил, мы только поможем ему.

— Понимаю, психологический маневр, — сказал командир.

— Я думаю не только о завтрашнем бое. Шменкель хорошо знает привычки своих соотечественников и лучше, чем кто-либо другой, сообразит, как в каком случае нужно действовать. Мы убедились, что он умеет быстро ориентироваться в бою. У него есть все данные для того, чтобы со временем стать хорошим разведчиком. Единственное, что мне в нем не понравилось, так это его легкомыслие. Я сам с ним завтра поговорю, и, если он правильно меня поймет, мы дадим ему ответственное задание. [66]

Тихомиров встал и потянулся. От него не ускользнула насмешливая улыбка командира.

— Я знаю, ты рад, что не обманулся в Шменкеле.

— Рад. И не только этому. Рад, что и ты начинаешь проникаться к нему доверием. Хорошо, Сергей, сделаем так, как ты предлагаешь.

Просандеев вздохнул и добавил:

— Да, денек будет горячий.

Вторым номером у пулемета назначили долговязого парня лет двадцати по имени Степан. У него были волосы цвета спелой ржи и продолговатое лицо. Он ловко подтаскивал на позицию мешки, набитые мокрыми опилками, и ленты с патронами. Степан постоянно напевал себе что-то под нос, словно готовился не к бою, а к свадьбе.

Часа через два пулеметное гнездо было полностью оборудовано. Шменкель не без удовольствия осмотрел позицию, которая понравилась даже самому Просандееву.

Когда командир ушел, Фриц сказал Степану:

— Степан, наша задача — отвлечь на себя огонь противника и во что бы то ни стало удерживать позицию. Степан внимательно посмотрел на Фрица.

— Если со мной что случится, — продолжал Шменкель, — второй номер обязан немедленно заменить меня. Понимаешь? А теперь давай потренируемся.

Они несколько раз менялись местами, и Степан направлял пулемет на различные объекты.

Фрица беспокоила только одна мысль: не будет ли у противника орудий. Если будут, тогда надежды остаться в живых почти нет. Но думал он об этом так, словно его лично это нисколько не касалось.

Через час в селе появился посыльный. Командир вышел ему навстречу и принял донесение. Условным сигналом Просандеев дал партизанам знать, что эсэсовцы приближаются к селу.

Партизаны быстро заняли свои позиции.

Прошло меньше часа, и Степан доложил Шменкелю:

— Я вижу их... Вон там!

Фриц удивился собственному спокойствию. В нем сейчас было только одно желание — стрелять, убивать фашистов, которые сеяли смерть на этой земле.

Гитлеровцы медленно приближались к селу. В первых санях сидел мужчина в телогрейке, на голове — меховая [67] шапка. Вторые сани ехали на некотором расстоянии от первых. В них сидели немецкие автоматчики.

— Что такое? — удивился Степан, — Почему в первых санях нет солдат?

— Боятся, не заминирована ли дорога, — ответил Фриц.

Наблюдая в бинокль, Шменкель разглядел, что первые сани нагружены камнями. Фриц посчитал, сколько саней двигалось в колонне. Противник явно превосходил партизан в силе. Шменкель сосредоточил все внимание на эсэсовцах. Местность перед ним лежала как на ладони: укатанная лента дороги, дома в снежных шапках, а дальше чернела полоска леса. На фоне снега гитлеровцы были видны особенно четко.

— А ведь в первых санях наш, пленный красноармеец, — толкнул Фрица Степан.

— Пожалуй, так оно и есть. Смотри не отвлекайся.

В ста метрах от села эсэсовцы остановились. Первые сани тоже встали. Гитлеровский офицер внимательно осмотрел село в бинокль, но, видимо, ничего особенного не заметил: деревня как деревня, жители сидят по домам, топят печки.

И вот уже сани начали разъезжаться в разных направлениях, окружая село. Сначала кольцо окружения было большим, но постепенно оно стало сужаться. Автоматчики соскочили с саней и пошли цепью. Было ясно, что они не собираются выпустить из села ни одной живой души. Каратели шли уверенно: такую «чистку» им приходилось делать не впервые.

Сани въехали в село и остановились на площади перед зданием сельсовета. Эсэсовцы вылезли из саней. Они двигались не спеша, чувствуя себя как дома.

И в этот момент ударила длинная очередь. Эсэсовский офицер свалился на землю. Защелкали ружейные выстрелы, послышались взрывы ручных гранат. Шменкель внимательно наблюдал за происходящим.

Среди гитлеровцев началась паника. Перепуганные лошади рванули сани и бешено помчались, круша все на своем пути.

На площади разгорелся бой. На земле валялись мертвые гитлеровцы и убитые лошади. Однако некоторым фашистам удалось убежать на огороды. Окопавшись, они открыли ответный огонь. [68]

Степан лежал за пулеметом и не сводил глаз с цепи автоматчиков, которая, казалось, застыла на месте. Автоматчики слышали стрельбу на площади, но из-за домов не могли видеть, что там происходит. Однако вскоре автоматчики стали приближаться к селу. Они уже не шли, а бежали.

Шменкель дал по ним первую очередь. Он хорошо видел, как несколько солдат упали в снег и больше не поднялись.

Фриц дал еще одну очередь. Послышались крики гитлеровцев. Значит, и на этот раз он не промахнулся. Фриц зло усмехнулся и стал выпускать одну очередь за другой. Сменив ленту, он вновь открыл огонь по черным фигуркам, залегшим на снегу.

Однако фашисты пристрелялись по нему скорее, чем он предполагал. Пули били в потолок, в стены, осыпая его штукатуркой.

Тогда Фриц мгновенно сменил позицию, втиснув дуло пулемета в заранее подготовленное отверстие среди мешков с опилками. Но эсэсовцы тоже решили изменить тактику. Они вдруг прекратили стрельбу. Послышались слова команды, но какой именно — Фриц не разобрал. Фашисты вновь открыли огонь, однако теперь они почему-то стреляли только по крыше дома. Когда же Фриц понял, чего добиваются гитлеровцы, его бросило в жар — автоматчики били по крыше зажигательными пулями, стараясь поджечь дом.

Стрельба в деревне несколько стихла. Шменкель видел, как Тихомиров с небольшой группой бойцов пробивался к западной окраине деревни, где захлебнулся ручной пулемет партизан. Положение там становилось угрожающим.

Сосредоточив все свое внимание, Фриц снова стал бить по залегшей цепи. Немцы, видимо, хорошо понимали, сколько неприятностей причиняет им пулемет в этом доме. Их огонь усилился. Фрицу пришлось еще раз сменить позицию. Степан подал ему последнюю ленту.

— Смотри... Смотри! — закричал вдруг Степан, встав во весь рост, чтобы лучше что-то рассмотреть.

Но Фриц не слышал Степана — он весь превратился в зрение. Шменкель увидел, как пленный красноармеец, ехавший в первых санях, свалил охранника, вскочил в пустые сани и понесся в сторону села, видимо решив во что бы то ни стало прорваться к своим. Заметив это, гитлеровцы, словно по команде, открыли по бешено мчавшимся саням ураганный огонь.

Не медля ни секунды, Фриц решил прикрыть смельчака огнем своего пулемета. Он стал строчить по эсэсовцам, которые в азарте начали приподниматься, чтобы лучше видеть цель.

Неожиданно пулемет Фрица замолчал. Лента была пуста... Шменкель окликнул Степана, но ответа не получил. Оглянувшись, Фриц все понял: Степан лежал, раскинув руки и уставившись открытыми глазами в потолок.

Выхватив ленту из коробки, Фриц вставил ее в пулемет и вновь открыл огонь. Но было уже поздно: голова красноармейца безжизненно свисала с саней.

Расстегнув полушубок Степана, Фриц почувствовал что-то мокрое и липкое у него на груди. Одним движением Шменкель разорвал рубаху, обнажив грудь Степана. Он был еще жив. Когда Фриц приподнял Степана, чтобы перевязать его, тот тихо застонал, а из уголка рта потекла тонкая струйка крови. Шменкель оттащил раненого к стене.

Мысль, что он остался один, пронзила его. «Почему никто не стреляет? — пронеслось в голове. — Почему вдруг стихла стрельба?»

В несколько прыжков Шменкель был у пулемета. Залегшие в снегу гитлеровцы подползали к дому. Фриц уже мог разглядеть эсэсовские эмблемы на их шапках. Пока Фриц перевязывал Степана, гитлеровцы не теряли времени. Фриц с ожесточением застрочил по приближавшимся фашистам.

«Вы думали, меня уже нет, а я жив! Вот я вам сейчас покажу. Лучше бы вы сидели по своим норам и не высовывались!»

Несколько фашистов остались неподвижно лежать на снегу, остальные начали отползать назад. Но в это время гитлеровцы с исходных позиций открыли ураганный огонь по дому со всех направлений. Фриц услышал какой-то шум и потрескивание — это горела подожженная зажигательными пулями соломенная кровля.

Фриц осмотрелся. Взгляд его остановился на Степане. Подхватив раненого под мышки, он стащил его в подвал, а сам решил стрелять до последнего патрона. В доме стало жарко. Пот заливал Фрицу лицо, стекал по спине, но [70] Шменкель все стрелял и стрелял. Он понимал, что через несколько минут будет вынужден спуститься на нижний этаж, а там уже нет такого хорошего обзора...

Когда на западной окраине села замолчал пулемет, Просандеев сначала послал туда для усиления группу партизан, а потом и сам перешел туда же. Вскоре партизанам удалось восстановить прежнее положение, отбросив гитлеровцев на исходные позиции. Укрывшись за большой поленницей дров, командир и комиссар отряда наблюдали за боем.

— А наш немец хорошо справляется со своей задачей, — заметил комиссар.

Но в этот момент пулемет Фрица замолчал. Затем раздались один за другим три залпа, и все стихло.

— У Шменкеля, видно, что-то неладно, — заволновался комиссар.

— Я сейчас сам посмотрю, — сказал Просандеев и уже хотел было ползти через огороды, но комиссар остановил его.

— Ты что, с ума сошел? Санитарку туда надо послать.

— Я пошлю посыльного. В случае чего он там и останется, — предложил командир.

Однако не успел командир позвать посыльного, как пулемет Фрица вновь энергично заговорил.

Северная окраина села не вызывала у командира особого беспокойства. Сейчас нужно было узнать, как дела на южной. Просандеев не сразу заметил клубы дыма над Домом культуры. Лишь когда он добрался до крайнего дома, вышедший навстречу командир одного из взводов указал ему в сторону холма:

— Товарищ командир... Посмотрите-ка!

Фасад Дома культуры был уже охвачен огнем. Пламя быстро пожирало сухое дерево, однако пулемет Шменкеля с небольшими перерывами все еще стрелял.

— А как у вас дела? — спросил командир.

— Фашисты залегли, но если пулемет замолчит, нам долго не продержаться. Сгорит наш немец в этом доме. Эсэсовцы знали, что делали.

Просандеев внешне казался совершенно спокойным, он молча осматривал в бинокль цепь противника. Через мгновение горящая кровля Дома культуры обрушилась на [71] второй этаж. В данной ситуации был только один выход, и командир прекрасно понимал это.

— Подготовиться к атаке! — приказал он.

Просандеев пробрался в первую траншею, чтобы лично поднять бойцов в атаку, и в ту же минуту около него появился командир одного из взводов.

— Я прошу тебя, Иван, — совсем не по-уставному заговорил он, — уйди отсюда. Поднимать бойцов в атаку — мое дело.

— Бывают моменты, когда мне нужно быть впереди, — сказал Просандеев.

Он, как никто другой, понимал, что бойцам нелегко будет подняться в атаку. Многие были еще совсем неопытными и ни разу не ходили врукопашную. Помедлив несколько секунд, Просандеев вдруг вскочил и крикнул: «Ура!» И тотчас же этот крик подхватили бойцы.

Просандеев бежал по направлению к двум темным фигурам, лежавшим в снегу. Вокруг свистели пули. Вскрикнул и упал командир взвода, но вот он вновь поднялся и побежал. Гитлеровские солдаты, лежавшие в снегу, вскочили и бросились удирать к лесу.

Атака решила исход боя: противник, уже почти уверенный в победе, был настолько ошеломлен внезапной атакой партизан, что бежал без оглядки.

Приказав бойцам закрепиться на околице села, Просандеев поспешил к горящему Дому культуры. Одна стена его уже обрушилась. Неподалеку от дома стояли сани, на которые санитарка и какой-то до неузнаваемости закопченный боец укладывали раненого. Затем Надя протянула чумазому бойцу свою фляжку. Он жадно припал к воде и не отрывался до тех пор, пока не выпил все до последней капли.

Пленный красноармеец, пытавшийся прорваться к партизанам, был мертв. Партизаны нашли его остывшее тело в санях. Лошадь уже успокоилась и стояла как ни в чем не бывало.

Ранение Степана оказалось смертельным: у него было пробито легкое. Санитарка впрыснула ему морфий и сказала Шменкелю:

— Он безнадежен. Ему уже никто не поможет.

Накрыв раненого полушубком, Шменкель сел рядом [72] с ним на сани. Фрицу до боли было жаль этого веселого, подвижного парня. Сейчас лицо Степана менялось на глазах, нос как-то заострился, жизнь угасала. Вот Степан глубоко вздохнул, будто хотел собраться с силами, и сник, фриц закрыл умершему глаза и, вынув из кармана Степана документы, передал их доктору Кудиновой, а та — подошедшему командиру.

Просандеев полистал комсомольский билет партизана. В билет были вложены две фотографии. На одной — супружеская пара, видимо, родители Степана. С маленькой фотографии, какие обычно делают для паспорта, смотрела молодая девушка с густыми темными косами. Тяжело вздохнув, командир передал все это Тихомирову.

— Нужно распорядиться относительно похорон, — тихо проговорил Просандеев. — Живут где-то родители этого парня, девушка его, ждут от него весточки... Проклятая война! Такой молодой... Ему бы жить да жить.

Тихомиров молчал. Перевязав резинкой документы и письма убитого, комиссар через некоторое время спросил командира:

— Как ты думаешь отметить Шменкеля?

— Отметить? Гм, он это заслужил. А как ты думаешь его отметить?

— Как он этого заслужил.

Просандеев взглянул на комиссара и сказал:

— Думаю, для Фрица важнее всех наград будет приведение его к присяге.

И немного помолчав, добавил:

— Нужно только несколько изменить начало нашей присяги.

— Я уже говорил тебе, что такой вопрос мы не можем решать самостоятельно.

— Решили же мы самостоятельно оставить его в отряде?

— Он — немец.

— Но он наш. Он меня уже спрашивал, почему мы не привели его к присяге. И я мог ему объяснить это только тем, что он не гражданин Советского Союза. Если б ты знал, какое впечатление произвели на него мои слова! Мы не имеем права оскорблять Шменкеля только потому, что он немец.

— И что же он тебе тогда сказал?

— Хочу принять советское гражданство — вот что он мне сказал.

— Ну а ты? [73]

— Я не министр иностранных дел.

Тихомиров молчал. Тогда Просандеев заявил, что берет всю ответственность на себя и приведет Шменкеля к партизанской присяге.

Комиссар ответил не сразу:

— Может, ты и прав, Иван. Одобрение от командования мы получим и позже.

И улыбнулся:

— Как только захватим у противника рацию, сообщим обо всем в центр.

Отряд выстроился. Убитых уложили в наскоро сколоченные гробы. В одном лежал Степан, в другом — пленный красноармеец, имени которого никто не знал.

Первым говорил Тихомиров. Потом партизаны дали три залпа в воздух. Затем вперед вышел командир, глазами он искал Шменкеля.

— Товарищи партизаны, — начал Просандеев, — сегодня мы с вами убедились, что в состоянии бить и побеждать отборные подразделения гитлеровской армии, как обычно именуют себя эсэсовцы. У гроба павших товарищей мы еще раз клянемся уничтожить всю фашистскую нечисть на нашей земле!

Сделав небольшую паузу, он вдруг приказал:

— Товарищ Шменкель, выйти из строя!

Шменкель немного растерялся, так как не знал, что задумал командир.

— Смирно! — скомандовал Просандеев. — Вы готовы принять партизанскую присягу?

— Да, готов! — волнуясь, ответил Фриц.

— Тогда поднимите правую руку и повторяйте за мной: «Я, гражданин Германии, сын коммуниста, погибшего при фашизме, добровольно перехожу на сторону Советского Союза, чтобы с оружием в руках сражаться за освобождение моей родины. Я торжественно клянусь...»

— ...Я торжественно клянусь, — повторял Шменкель, — не жалея своих сил и даже жизни, оказывать всемерную помощь Красной Армии. Лучше погибнуть в борьбе против фашизма, чем стать рабом его! Если же я по малодушию или трусости нарушу эту присягу, пусть меня покарает рука моих товарищей.

Март в том году выдался ветреный. Земля местами уже обнажилась. Даже вороны каркали как-то оживленнее. Казалось, недолго и до тепла. Но однажды небо вновь [74] заволокли тучи и подул холодный ветер. Однако через несколько дней опять потеплело.

— Вот она весна-то, — сказал как-то Рыбаков и даже причмокнул губами, будто хотел попробовать ее на вкус.

После боя в селе Комарово партизанский отряд скрылся в лесу. Там проводилось совещание командиров и партийное собрание. А однажды вечером состоялось общее собрание, на котором командир отряда выступил с речью.

— Победа над отрядом СС закалила нашу волю и укрепила веру в победу. Однако мы должны правильно оценивать наши возможности. В другой раз гитлеровцы, независимо от того, будет ли это регулярное воинское подразделение, команда эсэсовцев или полицейский отряд, уже больше на такую авантюру не решатся. Напротив. Они имели возможность оценить наши силы и вооружение и теперь, если встретятся с нами, обрушат на нас огонь тяжелого оружия. Так что в целях сохранения боеспособности нам необходимо покинуть этот район.

Фриц Шменкель сидел в заднем ряду. Коровин переводил ему слова командира.

— Перед нами встает вопрос: куда идти? — продолжал командир. — Вам известно, что сильные партизанские отряды находятся в районе Смоленска. Они имеют связь с подпольным райкомом. По неофициальным данным, в Брянских лесах также действуют крупные партизанские отряды. Так что в любом случае мы будем включены в уже налаженную сеть партизанского движения. Однако для нашего общего дела будет больше пользы, если мы будем действовать в непосредственной близости от фронта, нарушая вражеские коммуникации и тем самым оказывая помощь регулярным частям Красной Армии. Исходя из этого, я и товарищ Тихомиров предлагаем двигаться в северном направлении...

Партизаны жили пока в наскоро сооруженных шалашах из веток и снега. В одной из таких «хижин» обосновались Петр Рыбаков, Виктор Коровин, конюх Григорий, разведчик Виктор Спирин, тихий и молчаливый парень, и Фриц Шменкель. Распутица мешала отряду тронуться в путь, и Просандеев приказал приступить к строительству настоящего партизанского лагеря. Место выбрали хорошее. Кругом густой смешанный лес. Самое же важное преимущество района Батурине было в том, что он находился [75] между дорогой, ведущей из Смоленска на Ржев, и железнодорожной линией, связывающей Смоленск с Вязьмой.

Лес огласился звоном топоров и веселыми голосами. Партизаны отрывали котлованы, строили землянки, рыли окопы и траншеи. Соорудили баню, оборудовали небольшой лазарет, столовую и конюшню.

Шменкель работал с воодушевлением. Вытирая пот со лба, он думал о том, что скоро придет весна, станет теплее, прилетят птицы. Фриц ловко ударял топором по стволу дерева еще и еще раз. Наконец дерево задрожало, заскрипело и начало медленно валиться в сторону.

— Осторожно! — крикнул Шменкель.

— Кончится война, приезжай к нам в Сибирь, к лесорубам. Ты у них будешь стахановцем. Наверняка будешь, — говорил Фрицу Спирин.

Фриц улыбался: идея неплохая, но после войны у него, видимо, будут другие планы. Странно, но он еще ни разу не задумывался над тем, чем будет заниматься после войны. И вот сибиряк Спирин задал ему вопрос, который поставил Шменкеля в тупик.

Рыбаков обрубал сучья со ствола. И нужно признаться, делал он это мастерски.

— Нужно чувствовать, как ты рубишь, — поучал он. — Ни в коем случае нельзя врубаться в древесину ствола. Ствол должен оставаться зелененьким, в целях демаскировки. Со временем он потемнеет. А ветки пригодятся нам для крыши. Их не промочит никакой дождь. Видишь, как нужно делать, Иван?

Шменкель понимающе кивнул. В отряде Фрица прозвали Иваном Ивановичем. Никто уже не помнил, кто первым так его назвал, но все знали, как это произошло.

Было это под селом Репино. Однажды партизаны лежали в засаде. Голодные, продрогшие до костей, они лежали в снегу и ждали, когда на шоссе появится гитлеровская колонна. Неожиданно разведчики сообщили, что немцы пошли в другом направлении.

Шменкель хорошо помнит этот день. Запасы продовольствия в отряде кончились. Окрестные села были заняты гитлеровцами... А тут еще эта колонна неожиданно изменила свой маршрут!

Услышав сообщения разведчиков, Шменкель пришел к [76] комиссару:

— Товарищ комиссар, выдайте мне винтовку с оптическим прицелом.

— Зачем она тебе понадобилась? — спросил Тихомиров, хмуря брови.

— Я поскачу наперерез вражеской колонне и сниму головного мотоциклиста. Этим я заставлю их сменить маршрут движения.

— Глупости!

Несколько секунд комиссар колебался, однако, немного подумав, согласился:

— Хорошо! Попытайся!

Шменкель чуть не загнал лошадь, но вовремя поспел на перекресток дорог. Здесь должна была пройти колонна гитлеровцев. Фриц отрыл в глубоком снегу ячейку. Ждать пришлось недолго. На дороге показался головной дозор — мотоциклист. Доехав до перекрестка, гитлеровец притормозил, чтобы сориентироваться.

Фриц почти бесшумно снял фашиста с мотоцикла первым же выстрелом, а потом, надев на голову каску убитого, оттащил его в кювет. Затем, вскочив на мотоцикл, Шменкель поехал совсем не по той дороге, по которой должны были ехать фашисты.

«Неужели они не поедут за мной? Неужели заметят, что я изменил маршрут движения и что вообще я — не их проводник? И хотя метет метель, нетрудно разглядеть, что на мотоцикле сидит совсем другой человек!..» Но времени на размышления у Фрица не было. К нему уже подъезжала первая машина колонны. Унтер-офицер, высунувшись из кабины, что-то прокричал Фрицу, но тот ничего не разобрал.

Шменкель лишь махнул рукой, показывая, что нужно сворачивать направо.

И действительно, колонна свернула за ним. Глядя в зеркало обратного обзора, Фриц пытался сосчитать машины. Насчитал двенадцать, пятнадцать, восемнадцать...

Машина, которая шла вслед за мотоциклом, вдруг увеличила скорость: видимо, чтобы догнать его.

«Погоны! — мелькнуло в голове. — Если у унтер-офицера в первой машине хорошее зрение, он не может не заметить, что у меня на шинели нет погон. Самое главное сейчас — не сорваться, держать себя в руках...»

Фриц прибавил газу, и дистанция между мотоциклом [77] и машиной снова увеличилась. Вот и участок дороги, где залегли в засаде партизаны.

Заметив высунувшегося из укрытия Тихомирова, Шменкель дал ему знак, что все в порядке. Фриц знал: комиссар прикажет мотоциклиста пропустить, а колонну обстрелять.

Так оно и получилось. Через минуту Фриц услышал за своей спиной стрельбу и взрывы ручных гранат. Когда Шменкель съехал с шоссе и оказался в укрытии, он увидел, что некоторые машины из колонны горели, а другие врезались друг в друга. Много полегло здесь фашистов. Вот тогда кто-то из партизан и сказал: «Наш Шменкель воюет не как Фриц, а как Иван».

Сначала Фрица называли в отряде Иваном Павловичем, а потом, для удобства, начали звать Иваном Ивановичем, Фрицу это имя нравилось, так он и стал Иваном Ивановичем, Тем более что его собственное имя русские употребляли как ругательство. «Фрицами» они обычно называли гитлеровцев.

Через неделю партизанский лагерь был полностью оборудован. Фриц научился не только рубить деревья, но и строить землянки, просторные и сухие. Вместо матрацев использовали лапник ели. Укрывались трофейными шинелями. Столом служил пустой ящик из-под снарядов. Фриц сколотил несколько табуреток. Шменкель работал и на строительстве конюшни.

Как-то в начале апреля отряд был поднят по тревоге. Григорий, стоявший в тот день на посту, привел в лагерь двух пленных. Руки у пленных были связаны, а рты заткнуты кляпами. Партизаны окружили пленных. Подошел комиссар и спросил:

— Немцы?

— Нет, наши, — смущенно произнес Григорий и тут же поправился: — Русские, но очень уж они подозрительны. Бродили вокруг самого лагеря.

Просандеев внимательно осмотрел задержанных. Один из них был высокий худой парень лет двадцати трех, в меховой шапке, кожаной куртке и шароварах, заправленных в сапоги. Второму, в телогрейке и военных галифе, на вид казалось лет тридцать. Это был сильный мужчина. [78] На голове у него красовался картуз, какой носят обычно рабочие.

— У них было оружие?

— Так точно, товарищ командир. Я отобрал у них пистолеты и ручные гранаты.

— Кто вы такие? — обратился Просандеев к задержанным.

— А вы-то представились? — грубовато отрезал тот, что был помоложе. — Так что и сами ничего не узнаете.

— Ну это еще посмотрим. Впрочем, пожалуйста: я — командир партизанского отряда.

— А я было подумал, что у вас не отряд, а шайка разбойников, — не унимался младший.

— В вашем положении я бы воздержался от оскорблений, — строго предупредил Просандеев. — Я еще раз спрашиваю вас, кто вы такие?

Наконец заговорил старший:

— Разрешите спросить, товарищ командир, как называется ваш отряд?

— Мне кажется, что для арестованных вы слишком любопытны. А отряд наш называется «Смерть фашизму».

— Значит, это в вашем отряде воюет один немец? — спросил младший.

— А эти сведения вы почерпнули не в гестапо?

— Узнали от жителей. Они хорошо отзывались о нем.

— Разрешите представиться, товарищ командир: я — Александр Степанович Баширов, а это мой друг — Юрий Зубко. Мы разведчики из партизанского отряда «За Родину».

Просандеев внимательно посмотрел на задержанных, а потом коротко бросил:

— Пошли со мной!

Он решительно направился к землянке, где жил вместе с комиссаром. Задержанные шли следом. Сопровождал их все тот же Григорий.

Комиссар сидел за столом и что-то писал. Увидев арестованных, он смерил их подозрительным взглядом.

Просандеев взял со стола газету и протянул ее Баширову.

— Вот смотрите, «Правда», не так ли? Напечатана нормальным шрифтом на нормальной бумаге. Все сделано как надо, а на самом деле — фальшивка. Эту газету гитлеровцы раздавали местным жителям. Читайте [79] заголовок: «Москва пала», а вот передовица — «Красная Армия разбита!». И это в то время, когда мы разбили гитлеровцев под Москвой! — Командир со злостью бросил газету на пол. — Но раз можно подделать «Правду», значит, можно и к нам в лагерь заслать лазутчиков под видом партизан.

Оба задержанных начали было протестовать, но Просандеев лишь с досадой махнул рукой:

— Как фамилия командира вашего отряда?

— Сергей Николаевич Догаев.

— А комиссара?

— Алексей Лукич Ковалев.

— Где создан ваш отряд?

— В селе Отрадное, Ярцевского района. Там-то нам и сказали, что у вас в отряде есть немец.

Все это было похоже на правду. Командир развернул на столе карту:

— Покажите, где находится ваш отряд?

— В районе Сафоново. Километрах в тридцати отсюда. — Баширов показал по карте.

— Какую задачу вы выполняете?

— Лагеря настоящего у нас пока нет. Вот нам и приказали разведать окрестности и найти подходящее место для лагеря. Так мы и натолкнулись на ваших дозорных.

Просандеев посмотрел на комиссара. Он кивал головой, словно подтверждал то, о чем говорили задержанные.

— Вас было только двое?

— Так точно.

— Оружие мы вам пока не отдадим, — уже дружелюбнее сказал командир. — До завтра будете у нас в лагере, а утром поедем к вам в отряд. Там-то и выясним, кто вы такие.

— Есть!

Когда задержанные ушли, командир приказал Григорию:

— Передай часовым, пусть с наших гостей не спускают глаз.

— Есть, не спускать глаз с подозрительных элементов! — отрапортовал старик.

— А вот «элементами» я их не называл. Позови-ка ко мне Рыбакова, Спирина и Ивана Ивановича. — Командир подсел к столу, вытянул ноги и проворчал; — Комики, а не разведчики. Так легко дали себя арестовать. Посмотрим, может, у нас это лучше получится.

— Ты что, собираешься послать в разведку Ивана Ивановича?

— Должен же он показать, чему научился. Кроме того, о нем в том отряде знают, а это уже хорошо.

— А что, если они расстреляют его как немецкого шпиона?

— Они не сделают этого. Дед рассказывал мне, что партизанский отряд «За Родину» находится сейчас в Курганово.

— Почему ж ты мне сразу об этом не сказал? Может, ты и фамилию их командира знаешь?

— Разумеется. Фамилии они назвали правильно, но это еще ни о чем не говорит. Кто их знает, что это за разведчики...

— Ну а если они действительно разведчики из отряда Догаева и он специально послал их сюда?

— Хорошо, если бы так. И воевать будет лучше. Сможем координировать свои действия и проводить крупные операции. Цель у нас общая. Так что, если они захотят разбить здесь лагерь, я ничего не имею против. При условии, разумеется, что у них в отряде железная дисциплина,

— Нас ждет что-то интересное, — сказал Рыбаков, ожидавший двух других разведчиков у входа в землянку командира.

— Откуда ты знаешь, интересное или нет, — заметил Шменкель.

Командир пригласил их войти. Затем он подошел к карте района, висевшей на стене.

— Может, задержанные и в самом деле разведчики отряда «За Родину». По их словам, отряд этот находится вот здесь. — И командир сделал отметку на карте. — Ваша задача — проверить правильность их показаний. Но только не действуйте так же неосторожно, как эти горе-разведчики. Я даю вам лошадей, чтобы на рассвете вернулись назад.

— Нужно устанавливать связь с этим отрядом?

— Необязательно. Ну а если представится случай, узнайте у их командира, действительно ли они хотят разбить в этом районе лагерь. Все.

Обвязав копыта лошадей тряпками, разведчики тронулись [81] в путь. Лес был густой. Продвигались медленно, объезжая болота и топи.

После двух часов пути почва стала тверже, лес поредел. Вскоре начало смеркаться. Приходилось чаще останавливаться. Спирин то и дело освещал фонариком карту.

Во время одного из привалов Рыбаков предложил:

— Недалеко отсюда есть деревушка. Может, жители нам подскажут, как найти партизан. Попытка не пытка.

Решили завернуть в деревушку. Шменкель остался сторожить лошадей, а Спирин и Рыбаков ушли в село. Не было их часа полтора.

— Ну что там? — спросил Фриц, когда товарищи вернулись.

— Ничего. Народ сейчас недоверчивый, молчат да и только. Безусловно, они знают больше, чем говорят, — рассказал Спирин.

Молча поехали дальше. Вскоре лес вновь стал гуще, а почва болотистой. Пришлось спешиться и вести лошадей под уздцы. Через несколько километров разведчики вышли на тропу, которая привела их на поляну. На поляне стоял домик, сквозь занавешенные окна пробивался слабый свет.

— Лесник, — догадался Спирин, — постучимся к нему.

Лошадей привязали к дереву. Рыбаков подкрался к окну и тихо постучал.

— Кого там еще нелегкая несет? — послышался чей-то ворчливый голос.

— Хорошие друзья.

— Хорошие друзья днем ходят, а не по ночам шастают. Шменкелю показалось, что ответ этот чем-то напоминает пароль.

Рыбаков ответил:

— Днем бродить опасно.

— Сколько вас? — спросили из дома.

— Трое. Наступила пауза.

— Подождите!

За дверью послышались шаги. Загремел засов, и в освещенном проеме двери разведчики увидели высокого широкоплечего мужчину с окладистой темной бородой. Лесник внимательно осмотрел пришельцев, посторонился и дал войти в дом. Казалось, он не обратил никакого внимания на автоматы. [82] В комнате сидели еще двое мужчин и играли в карты, которые они, видимо, достали только что для отвода глаз. Рубашки у обоих как-то подозрительно оттопыривались, и Шменкель подумал, что там у них, наверное, гранаты. Лица игроков выражали полнейшее равнодушие к вошедшим, но по тревожным взглядам чувствовалось, что мужчины в любую минуту готовы вскочить.

— Привет вам, друзья, — поздоровались почти в один голос Спирин и Рыбаков.

Им ответили. Шменкель молчал, чтобы не выдать себя произношением.

— Садитесь, — предложил лесник и подсел к картежникам. — Кто вы такие?

— От части мы отстали, — ответил Рыбаков. — А вы?

— А мы как раз с войны возвращаемся, — как-то неопределенно проговорил смуглолицый мужчина, похожий на цыгана.

— А что вы здесь делаете?

— Вот прибило нас сюда.

— Нас тоже, — заметил Спирин и, обращаясь уже к леснику, продолжал: — Большое спасибо за гостеприимство, но нам нужно идти дальше.

— А куда вы идете? — спросил мужчина с цыганским лицом.

— Куда бог пошлет, — ответил Рыбаков.

— Да, пути господни неисповедимы, — заметил лесник, — а матушка-Россия велика.

— Так оно и есть, папаша, — согласился Спирин, — а что касается путей господних, то этому можно помочь. — И он постучал по ложу своего автомата.

— Разумеется, — согласился лесник, — особенно если держишь в руках такое оружие. Уж не немцы ли вам его выдали?

Рыбаков усмехнулся:

— Вот уж нет. Ведь они любят только отбирать, но не давать. Мы сами его себе добыли.

Лесник погладил бороду:

— А красные ленты, что у вас на шапках, вы тоже у немцев взяли?

Шменкель молча слушал эту словесную дуэль и улыбался. Ему стало ясно, что лесник связан с партизанами. Видимо, и те двое были тоже из отряда. Им хотелось, видимо, перейти к серьезному разговору, но Спирин и Рыбаков все отшучивались. [83]

— Красные ленты нам дали девушки из соседних деревень, — улыбнулся Виктор.

— Только господу богу известно, что у человека на сердце, — вздохнул лесник.

Рыбаков усмехнулся:

— Одни советские люди открыто носят оружие и красные ленты на шапках, другие — пистолеты и гранаты прячут под рубахами. Так или нет?

И он посмотрел прямо в глаза мужчине с цыганским лицом.

«Ну, кажется, наметился переход к серьезному разговору», — подумал Шменкель.

Цыган бросил карты на стол и проворчал:

— Полицаи тоже открыто носят при себе оружие.

— Метко сказано, — согласился Спирин, — но они носят только пистолеты, — И вдруг, перейдя к сути дела, спросил: — Скажите, друзья, вы не встречали где-нибудь Сергея Николаевича Догаева?

— Нет, — отрубил мужчина, похожий на цыгана.

— А товарища Ковалева вы, случаем, не знаете?

— Не знаю я такого.

— А может, вам приходилось слышать фамилии Баширова или Зубко?

— Нет.

— А жаль, — вздохнул Рыбаков.

— Мир большой, — ответил смуглолицый, сверкнув глазами. — Всех не узнаешь. А потом, какой может быть разговор, — голос его стал резче, — если меж нами немец?

Шменкель и бровью не повел, но удивился, как этот хитрец догадался.

— А кто тут немец? — как ни в чем не бывало проговорил Спирин.

— А вон тот уж очень похож на немца: ни слова не сказал и автомата из рук не выпускает. Он понимает наш язык?

— Он вообще ничего не понимает, — заявил Спирин, — он был контужен.

— Ах вон оно что! — улыбнулся цыган и тут же обратился прямо к Шменкелю: — Скажи, а не знаешь ли ты случайно Ольгу Михайловну Сидорову?

«Откуда это ему известно? — мелькнуло у Фрица. — Значит, они были в Курганово».

— Да, я ее знаю, — ответил Шменкель. [84]

Все засмеялись, а смуглолицый спросил:

— Значит, вы все из отряда «Смерть фашизму»?

— Точно.

Лед недоверия растаял. Через несколько минут разведчики уже знали, что Ольга сражается в отряде «За Родину» и рассказывала бойцам о Шменкеле.

Лесник принес чаю. Похожего на цыгана мужчину звали Кулкин. Он тотчас же послал своего товарища к командиру отряда.

Прошло около часа, когда в домике бородатого лесника появился командир отряда «За Родину». Он был среднего роста, крепкого сложения, с чисто выбритым лицом. В уголках его глаз прятались задорные смешинки.

— Догаев, — представился он, — командир партизанского отряда «За Родину». Воентехник второго ранга. Партизаны отдали ему честь.

— Хотите посмотреть мои документы? — спросил Догаев.

Спирин махнул рукой:

— Чего стоят сегодня документы?

Но все-таки бросил беглый взгляд на протянутое ему удостоверение.

Догаев предложил сесть.

— А вы, я вижу, уже угощаетесь. Значит, это вы задержали моих разведчиков? Хорош сюрприз! Если б у меня был лагерь, а в нем гауптвахта, упрятал бы я их недели на две под арест.

— Слишком вы строги, товарищ командир, — возразил Рыбаков. — Назначьте их в наряд на кухню чистить картошку. Для разведчика нет большего унижения.

— Неплохая идея. Я так и сделаю. — Догаев был, видимо, человеком энергичным, говорил быстро, отрывисто. — Вы, наверное, уже знаете, что мы собираемся разбить свой лагерь недалеко от вас. Но прежде я хотел бы поговорить с вашим командиром, и как можно скорее... А меня он не арестует, если я к нему пожалую?

— Если вы с нами поедете — наверняка нет.

— Давайте хоть чаю попьем.

— Нам приказано к рассвету вернуться в отряд.

— Тогда не будем терять попусту времени.

Догаев вышел из дома и через несколько минут вернулся с двумя партизанами.

— Эти товарищи будут меня сопровождать, — пояснил он и вскочил в седло. [85]

В пути Догаев был весел, рассказывал об операциях против гитлеровцев, которые провели его ребята за зиму.

Когда группа приблизилась к лагерю, Спирин спешился и пошел доложить командиру.

Через секунду послышался крик совы, затем второй. Это вернулся Спирин. Он провел гостей к командиру.

Просандеев не спал. Выслушав доклад разведчиков, он отпустил их отдыхать до обеда.

* * *

Шменкель проснулся часов в десять. В землянке никого не было. Фриц лежа закурил и прислушался. Кругом тишина, и даже лес шумел сегодня как-то таинственно. Шменкель пошел на кухню позавтракать. Все, казалось, было как обычно, но Фрица не покидало какое-то тревожное чувство.

— Что-нибудь случилось? — спросил он повара.

— Все разведчики разлетелись. Командир запланировал какую-то операцию, но какую именно — никто не знает.

Шменкеля охватило волнение, которое обычно испытываешь, идя на новое задание. Все строили догадки, однако говорить об этом запрещалось.

Рыбаков любил поесть, и потому его частенько можно было встретить на кухне. Увидев Шменкеля, он спросил:

— Слышал, что делается? Это чем-то пахнет.

И полез в карман за кисетом.

Шменкелю не сиделось без дела, и он предложил:

— Давай еще раз испытаем мину. Может, на этот раз взрыватель сработает?

Рыбаков проворчал что-то в ответ.

На одном из гитлеровских складов оружия партизаны прихватили несколько противотанковых гранат, которые теперь валялись без применения. Вот Фрицу и пришла в голову идея переделать эти гранаты в мины. Шменкель принялся за работу, однако взрыватель у него никак не получался. Шменкель же любил доводить любое дело до конца и потому в свободную минуту всегда мастерил. Вот и сейчас они с Рыбаковым опять склонились над миной. За этим занятием их и застал командир отряда. [86]

У Просандеева был озабоченный вид. Заметив Фрица, командир спросил:

— Что вы хотите делать?

— Мину, — нерешительно ответил Рыбаков.

— Мину?

— Да, мину.

— Вы что, хотите, чтоб наш лагерь взлетел на воздух?

— Ну что вы, товарищ командир...

— Ладно, ладно.

Просандеев присел на корточки рядом со Шменкелем, который мучительно соображал что-то.

— Взрыватель от гранаты для мины не годится, а новый нам пока еще не удалось смастерить, — пояснил Рыбаков, — Мы разрабатываем два варианта. В первом случае мина будет взрываться при натяжении, а во втором — от бикфордова шнура.

— Идея хорошая, — заметил командир. — Мины нам нужны позарез, особенно такие, которые будут взрываться от натяжения. Другой вариант мне кажется опасным.

Рыбаков ничего не ответил.

— Ты что, не согласен со мной, Петр? — спросил командир.

— Не совсем. Мина со шнуром абсолютно безопасна для минера.

— И как же ты себе ее представляешь?

— Рассказывать об этом — долгая история.

— Ну а все-таки?

— Иван Иванович как-то рассказывал мне, что гитлеровцы по-своему отмечают Первое мая, по-фашистски, разумеется. Видимо, и здесь они сделают также.

— Возможно.

— Вот я и подумал, а не приготовить ли нам фашистам подарочек к этому дню. Виктор Коровин неплохо рисует, так что ему нетрудно будет нарисовать портрет товарища Сталина. Самое главное сделать рисунок большим. Мы ночью повесим портрет где-нибудь перед зданием комендатуры — так, чтобы он сразу же бросался в глаза.

Рыбаков смущенно улыбнулся.

— Ну и что дальше? Немцы сорвут портрет...

— Вот на это мы и рассчитываем. Портрет будет висеть на шнуре. Когда дернут за шнур, сработает взрыватель, и мина взорвется. Придется гитлеровцам вместо праздника устраивать похороны.

— Неплохо придумано, — согласился командир. — А если гитлеровцы заставят сорвать портрет кого-нибудь из местных жителей?

— Этого не будет, — вмешался в разговор Шменкель. — Фашисты сами срывают такие плакаты и стараются сделать это как можно скорее, чтобы никто из жителей их не увидел.

— Ну хорошо, — согласился командир, — давайте делайте несколько таких «подарков». Если вам это удастся, мы организуем в отряде занятия по минному делу.

Два дня Шменкель и Петр занимались изготовлением взрывателей. Однако они не успели доложить о своих успехах командиру — поступил приказ на марш.

Просандеев отобрал человек сорок — самых сильных и выносливых партизан. Апрель в том году был на редкость капризным. Лили дожди, и земля настолько напиталась влагой, что ноги вязли в грязи по щиколотку. Командир торопил партизан. Люди изнемогали от усталости.

На втором привале Фриц почувствовал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако когда к нему подошел командир, Шменкель усилием воли заставил себя встать.

— Иван Иванович, вы далеко от меня не отходите. Операция у нас небезопасная, и может случиться, что вы мне понадобитесь, — сказал Фрицу Просандеев. Они присели.

Шменкель не решился спросить командира, зачем он ему будет нужен, и поинтересовался лишь тем, далеко ли им еще идти.

— Далеко, — кивнул командир. — Нам нужно пересечь северо-западную часть Ярцевского района и выйти в Пречистенский район. Конечная цель нашего пути — село Дяблово.

Шменкелю было непонятно, зачем в такую даль тащить столько боеприпасов.

— Наш отряд теперь не один, — объяснил Просандеев. — Комиссар Тихомиров установил связь с местной парторганизацией, действующей в подполье. Теперь мы регулярно получаем от них информацию. Например, нам стало известно, что огромные просторы Смоленской области освобождены частями тридцать девятой армии и партизанскими отрядами. Фашисты, без сомнения, постараются восстановить там свое положение. Причем они активизируются сейчас именно в тех местах, где нет ни одного партизанского отряда.

Командир глубоко затянулся. Окурок жег ему пальцы.

— Наша задача — сорвать планы фашистов...

Поднявшись, Просандеев проговорил:

— По прибытии на место, Иван Иванович, я дам вам специальное задание. Попусту терять время не будем.

Командир приказал группе построиться. Партизаны ускоренным маршем вновь тронулись в путь. Они шли и днем и ночью, обходя населенные пункты и фашистские гарнизоны. На коротких привалах Шменкель снопом валился на землю и сразу же засыпал.

Через пять дней около села Дяблово партизаны встретились с разведчиками. Шменкель был недалеко от командира и слышал, что сообщили разведчики: в Дяблово находится подразделение гитлеровских мотоциклистов, которые утром собираются нагрянуть в соседнее село, чтобы, как они выражаются, «очистить там атмосферу».

— Кто это сообщил?

— Один наш комсомолец. Вечером он будет у нас.

— Хорошо. Я хочу с ним лично поговорить. Место для засады нашли?

— Вы пройдете мимо вон той усадьбы, а потом — через лес, — объяснял разведчик. — Мы ищем подходящее место.

— И еще один вопрос. Как настроение у местных жителей?

— Настроение подавленное. Фашисты расстреляли учительницу и председателя сельсовета.

Проснулся Фриц от разговора. Открыв глаза, он увидел за столом командира отряда. Перед ним сидел мальчик лет пятнадцати в сдвинутой на затылок шапке. Горела старая керосиновая лампа.

Паренек просил:

— Товарищ командир, фашисты напились в стельку. Больше такой возможности не представится. Вы их возьмете без труда.

— Нет, — коротко отрезал командир и хлопнул рукой по столу. — Выбрось это из головы. Ты что, хочешь, чтобы каратели потом всех вас поставили к стенке, а село сожгли? Лучше и не говори мне об этом.

Паренек помолчал, а потом решительно сказал:

— Тогда возьмите меня в отряд.

— И этого я не сделаю.

— Но ведь мне уже семнадцать стукнуло.

Паренек демонстративно вытащил из кармана кисет с табаком и, ловко свернув цигарку, закурил.

— Не ври, — строго проговорил командир. — Комсомолец должен говорить правду. Тебе не больше пятнадцати... Ты ведь не один комсомолец в селе?

— Нет конечно. Нас много.

— Другие — верные ребята?

— Думаю, да. По крайней мере, большинство.

— Хорошо. Тогда слушай меня внимательно. Собери самых надежных ребят и организуйте свой отряд. Ваша задача — внимательно следить за фашистами и предателями и передавать нашим разведчикам соответствующую информацию...

Шменкель встал и, подойдя к рукомойнику, плеснул в лицо несколько пригоршней холодной воды. Затем вышел, чтобы не мешать командиру, сел на скамейку около дома, закурил.

«Да, гитлеровцы расстреляли учительницу и председателя сельсовета, а теперь пьянствуют, — думал он. — А ведь рота, что стоит в селе, обычная рота вермахта, не какая-нибудь эсэсовская. Значит, и эти теперь тоже превратились в зверей. Неужели все стали такими?»

Хлопнула дверь. Паренек вышел из дома и присел рядом с Фрицем.

— Как тебя зовут? — спросил Шменкель,

— Петя, а тебя?

— Иван Иванович.

Паренек чертил ногой по земле.

— Командир не берет меня в отряд. Ты не мог бы заступиться за меня?

— Он же дал тебе задание. Командира нашего не так легко уговорить.

Петя потянул носом, но ничего не сказал.

— Ты вот говорил командиру, что фашисты в деревне перепились, — продолжал Фриц. — Скажи, они все такие или есть среди них и порядочные?

Паренек рассмеялся:

— Порядочные немцы?! Я еще таких не видел. Ни одного! [90]

— Тогда посмотри на меня. Я ведь один из таких.

— Как вы сказали?

Петя как ужаленный вскочил на ноги и смерил Фрица взглядом, полным ненависти:

— Вы... немец?! — выпалил он. — Германия, это...

И он плюнул Шменкелю под ноги.

Фрица будто парализовало. Слова паренька обожгли его, и не как личное оскорбление. Шменкель почувствовал обиду за всю немецкую нацию. Он не был в состоянии произнести ни слова.

В это время с шумом хлопнула дверь. Вышедший из дома Просандеев сразу все понял.

— Ты что, с ума сошел, Петя? Немедленно извинись!

— Это же немец, немец, понимаете?.. Почему вы его держите в отряде?..

Командир схватил мальчишку за руку:

— Замолчи немедленно!

Паренек стих, но Фриц видел, как он весь дрожит от возбуждения.

Машинально Фриц вытер рукой капельки слюны, которые попали на него, и попросил:

— Отпустите его, товарищ командир. Пусть идет.

— Нет. Он останется здесь. Я не потерплю, чтобы оскорбляли бойцов моего отряда. Не потерплю. — Командир не мог успокоиться. — Ни один человек в отряде не стыдится воевать рядом с Иваном Ивановичем, а ты плюешь в него. Я вот отлуплю тебя как следует, сопляк. Скажи, сколько фашистов ты отправил на тот свет, ну скажи, сколько?

Паренек молчал.

— Ни одного, а он, — командир показал на Шменкеля, — уничтожил их больше десятка. А знаешь ли ты вообще, что это за человек?

— Немец он! — с ненавистью повторил Петя, метнув сердитый взгляд на командира отряда.

— Точно, немец. А разве Тельман не был немцем?

— Тельман? Это — совсем другое дело, — пробормотал мальчишка.

— Вовсе не другое, — не унимался командир. — Отца Шменкеля убили полицейские, а его самого бросили в тюрьму как комсомольца. Он — такой же комсомолец, как и ты. [91]

Петя опустил голову и молча смотрел себе под ноги. Потом тихо проговорил, обращаясь к Шменкелю:

— Я этого не знал. Простите меня, пожалуйста...

— Хорошо, — сказал Фриц, — забудем это.

— Надо учиться разбираться в людях, — поучал командир паренька. — Ну а теперь беги домой!

Глубоко вздохнув, Просандеев сел рядом со Шменкелем.

— Скажи, Иван, тебя порой не тянет на родину?

— Бывает, — признался Шменкель. — Особенно ночью. Я часто думаю, как там жена, детишки... Сердце сжимается, и тогда мне очень хочется домой.

Упершись ладонями в колени, командир смотрел себе под ноги и внимательно слушал.

Шменкель продолжал:

— А собственно, что у меня за родина? Что это за родина, где из каждого человека стараются сделать убийцу? Где гарантия, что они не оболванят каждого немца? И в то же время я не могу не надеяться, что таких, как я, немало.

Помолчав, командир заговорил:

— Может, они и опомнятся, когда мы их как следует поколотим. Под Москвой они уже почувствовали силу нашего удара. Но это было только начало. Ты на этого паренька не обижайся, Иван. Фашисты слишком много насолили нам.

На рассвете партизаны заняли позицию на опушке леса. Шоссе в этом месте делало петлю, и партизаны оседлали его с обеих сторон. Постепенно становилось все светлее, туман поредел. Просандеев проверил маскировку позиций.

Шменкель лежал за пулеметом. Вторым номером у него был Рыбаков. Оба получили приказ — открывать огонь, только когда последний мотоциклист минует петлю на шоссе.

Стало пригревать солнце. Фриц прислушался, ничто не нарушало утренней тишины. Но вот послышался скрип телеги. Это проехала крестьянка и скрылась за поворотом.

— Хорошо, что мы не заминировали дорогу, — шепнул Фриц Рыбакову.

— И где эти мерзавцы застряли?! — не сдержался [92] Рыбаков. — Мне так хочется покурить, а командир строго-настрого запретил. А может, попробовать потихоньку?

— Не делай этого, заметно будет, — отговорил товарища Фриц.

Наконец часов в девять издалека послышался какой-то шум. Наблюдатель спустился с дерева и сообщил:

— Они едут!

— Не высовывайся, Петр, пока они будут ехать, — предупредил Фриц. — Иногда немцы из предосторожности обстреливают кусты.

Шум моторов нарастал. Шменкель по звуку определил, что это едут мотоциклы с колясками. И вот на повороте показался первый мотоцикл. Это действительно был мотоцикл с коляской, в которую фашисты установили пулемет. И в тот же миг к шуму моторов присоединилась пулеметная очередь. Пули свистели совсем рядом, сбивая листву с деревьев. Шменкель плотнее прижался к земле. За первой очередью последовала вторая, затем третья.

Когда Шменкель и Рыбаков подняли головы, последний мотоциклист был уже на повороте. Петр подмигнул Фрицу, и тот, прицелившись, открыл огонь. Одновременно начали рваться гранаты. Два мотоцикла свернули в сторону. Противник открыл огонь из пулемета, но вскоре замолчал. А через несколько секунд взорвался бензобак другого мотоцикла.

На шоссе начался хаос. Однако рота мотоциклистов оказалась довольно подвижной. Умело маневрируя, мотоциклисты пытались выйти из зоны огня и стреляли по лесу наугад. Пули не задели ни Шменкеля, ни Рыбакова.

Фриц стрелял до тех пор, пока ствол пулемета не раскалился.

Гитлеровцы сопротивлялись упорно. Шменкель увидел, как двое из них побежали к лесу.

— Ложись за пулемет! — крикнул Фриц Петру и, схватив автомат, вскочил на ноги.

Фашисты бежали в сторону Дяблово. Фриц легко различал их в редком лесу. Он нажал на спусковой крючок, но очереди почему-то не последовало. В этот момент один из гитлеровцев оглянулся. На бегу он расстегивал кобуру.

Фриц мгновенно оценил ситуацию: один да еще с заевшим автоматом против двоих фашистов. Бросив автомат [93] на землю, Фриц раньше гитлеровца выхватил свой пистолет и, нацелив его на фашиста, крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Однако гитлеровцы не остановились. Шменкель выстрелил, но промахнулся. До унтер-офицера, за которым бежал Фриц, было не более трех метров. Унтер обернулся, в глазах его застыл панический ужас. Фриц выстрелил, фашист повалился на землю.

Шменкель бросился догонять второго.

— Стой! Сдавайся!

Гитлеровец бежал, не оглядываясь. Вдруг он неожиданно остановился, и они столкнулись.

Фриц инстинктивно закрыл рукой голову, решив, что гитлеровец специально прибегнул к этому приему. Гитлеровец бросился на Фрица. Подставив фашисту ножку, Фриц с силой толкнул его в живот. Противник упал на спину, однако он оказался очень сильным. Шменкель ударил фашиста кулаком по голове, так как пистолет он выронил при падении. После продолжительной борьбы Шменкелю удалось схватить врага за горло. Лицо гитлеровца посинело.

Фриц встал, по лицу его градом катился пот, все тело дрожало, он тяжело дышал. Перед глазами плясали зеленые и красные круги, а сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Забрав у мертвых гитлеровцев солдатские книжки и оружие, Фриц медленно пошел к шоссе.

Между тем бой на шоссе уже давно закончился. Один из партизан окликнул Фрица:

— Где ты так долго был? Мы уже беспокоиться начали.

Фриц молча показал две солдатские книжки и пистолеты. Партизан приглушенным голосом проговорил:

— Просандеева... Иди проститься с ним...

— Что ты говоришь? — вскрикнул Шменкель.

Он не сразу понял значение этих слов.

— Иди же скорее! — подтолкнул его партизан.

Шменкель перешел шоссе, перелез через какой-то забор. Фрицу казалось, что все это только сон, кошмарный сон. Шменкель не сразу пришел в себя, даже увидев товарищей, стоявших над телом убитого командира. Четыре партизана копали могилу. Фриц слышал, как командир [94] взвода Заречнов поторапливал бойцов. Потом тело Просандеева завернули в плащ-палатку и опустили в могилу. Слезы душили Шменкеля. Другие партизаны тоже плакали, не стесняясь своих слез. Фриц не мог поверить, не мог до конца осознать, что командира, с которым он вчера так задушевно разговаривал, сидя на скамейке у дома, уже нет в живых. Для Шменкеля Просандеев был не только командиром, но и первым большим другом в этой стране.

Речей не произносили. Тело молча засыпали землей, сверху могилу прикрыли дерном и положили три больших камня, чтобы потом можно было отыскать могилу командира.

— Товарищ Иван Иванович!

— Слушаюсь!

— Посмотрите, сколько мотоциклов исправно.

Командир взвода Заречнов уже принял командование отрядом.

Внимательно осмотрев машины, Шменкель доложил, что в основном все мотоциклы повреждены и только шесть машин исправны.

— Ничего не поделаешь, и эти мотоциклы сослужат нам добрую службу, — сказал Заречнов. — На всех машинах нужно установить пулеметы и перегнать их в наш лагерь. Эту колонну возглавите вы лично, а чтобы не заблудиться, возьмите с собой Рыбакова.

И, немного подумав, командир добавил:

— Доложите комиссару обо всем случившемся, так как мы прибудем в лагерь позже вас.

Проверив пулеметы, Шменкель коротко объяснил партизанам особенности немецких мотоциклов. Затем он приказал всем бойцам надеть на себя шинели убитых гитлеровцев, а на головы — немецкие каски. Партизаны выполнили все указания Фрица беспрекословно.

— В нескольких местах мы будем ехать по открытым участкам шоссе. Там не исключена встреча с гитлеровцами. В этом случае — никому не произносить ни слова. Положитесь целиком на меня. Огонь открывать лишь тогда, когда начнет стрелять мой пулеметчик.

Осмотрев еще раз бойцов, Фриц убедился, что они выглядят сейчас, как настоящие немцы. Лишь бы рта не раскрывали. [95]

— Ну, товарищи, поехали!

Колонна трофейных мотоциклов добралась до партизанского лагеря безо всяких происшествий.

Шменкель сразу же отправился с докладом к комиссару:

— Товарищ комиссар, наш командир...

И Фриц запнулся, чувствуя, что голос выдает его.

Однако комиссар все понял с полуслова. Лицо его изменилось, он крепко стиснул зубы.

Взяв себя в руки, Шменкель проговорил:

— Командир отряда пал в бою с гитлеровскими мотоциклистами.

Кто-то громко охнул. Партизаны, стоявшие рядом с Тихомировым, молча сняли фуражки и вытянулись, как по команде, отдавая последние почести своему погибшему командиру.

— Командование отрядом взял на себя командир взвода Заречнов. Он ведет бойцов в лагерь.

— Спасибо, — промолвил Тихомиров, стараясь скрыть свое волнение.

Шменкель повернулся, чтобы уйти, но Тихомиров остановил его.

— Подожди... Он сразу умер или мучился?

— Кажется, пуля попала в голову. Сам я этого не видел.

Шменкель передал комиссару солдатские книжки и пистолеты убитых им гитлеровцев.

Тихомиров слушал Фрица как-то рассеянно.

— Иван был хорошим командиром и моим личным другом, — помолчав, сказал комиссар. — Сейчас у меня такое чувство, будто я потерял одну руку... Но нельзя опускать голову. Командир погиб, но отряд, который он создал, продолжает жить и бороться.

Через пять дней в лагерь прибыл Заречнов. Он рассказал партизанам, как погиб командир. Оказалось, Просандеев высунулся из укрытия, чтобы метнуть гранату, и в этот момент пуля сразила его...

В тот же день на общем собрании партизаны, по предложению партийной группы, выбрали Заречнова командиром отряда. [96] Новому командиру отряда было всего двадцать лет, однако, несмотря на молодость, он пользовался большим уважением партизан за свою храбрость и справедливость. Став командиром отряда, первое, что он сделал, — это собрал всех бойцов, которые принимали участие в бою с мотоциклистами, для разбора боя.

Это было необычно. Просандеев тоже всегда анализировал проведенную операцию, но только вдвоем с комиссаром, хотя Тихомиров не раз предлагал ему делать такие разборы со всеми партизанами.

«Армия — это не клуб для дебатов, а отряд — это не академия искусств!» — говорил обычно Просандеев.

Заречнов придерживался другого мнения. Его нисколько не смущали удивленные взгляды партизан, которые, казалось, спрашивали: «Может, ты и приказ свой будешь обсуждать, а потом ставить на голосование?» Однако, убежденный в своей правоте и поддержанный комиссаром, Заречнов с присущим ему темпераментом обратился к собравшимся:

— Я полагаю, товарищи, что мы обязаны критически оценивать каждую проведенную нами операцию. Только анализируя причины наших успехов и неудач, мы сможем устранить свои ошибки и еще успешнее бороться с врагом. А теперь перейдем к конкретному разбору данного боя. На мой взгляд, мы допустили три ошибки. Первая и общая наша ошибка состояла в том, что мы недооценили противника.

Заречнов сделал паузу и оглядел партизан.

— Ого! — воскликнул кто-то из бойцов.

— Недооценка противника, — продолжал командир, — не только принижает успехи, но и ведет к грубым тактическим ошибкам. Мы считали роту мотоциклистов слабым подразделением, но они оказали серьезное сопротивление. Разве не так? Или, может, кто скажет, что мы израсходовали мало патронов, а захватили богатые трофеи?

Партизаны молчали. Комиссар только кивал головой да делал у себя в блокноте какие-то пометки.

Фриц с трудом понимал Заречнова, который говорил быстро,

— Вторую ошибку допустил сам командир отряда, и она стоила ему жизни.

Партизаны зашумели, а кто-то даже с досадой заметил:

— Оставим мертвых в покое!

Шменкель внутренне был согласен с бросившим реплику.

— Иван Просандеев был хорошим командиром, и он очень дорог мне. — Голос Заречнова звучал спокойно. — Я много думал, как все это случилось. Зачем ему нужно было бросать гранату? Я все хорошо видел, так как лежал в двух шагах от Просандеева. Помню, когда колонна гитлеровцев показалась на повороте дороги, командир сказал: «Этого офицера я беру на себя!» Я знаю, в тот момент ему хотелось самому отомстить гитлеровцам за убитую учительницу и за смерть председателя сельсовета, однако в порыве ненависти к оккупантам он позабыл о бдительности. Я говорю сейчас это для того, чтобы подчеркнуть: ненависть наша справедлива, но она ни в коем случае не должна ослеплять нас.

Немного помолчав, Заречнов поднял в руке толстую тетрадь в черном переплете и сказал:

— Мы никогда не забудем нашего командира. Здесь, в этой тетрадке, он записывал свои мысли и планы. Мы выполним все его заветы... А теперь остановлюсь на нашей третьей ошибке. Никто из нас не обратил внимания, что двое фашистов побежали в лес, никто, кроме Ивана Ивановича. Он, заметив их, проявил смелость и не дал им уйти. Но и здесь совершена ошибка. Почему вы, Иван Иванович, никого не взяли с собой, а ударились в преследование один?

Все взоры скрестились на Шменкеле. Он растерялся и не знал, что ответить.

— Ну? — торопил его Заречнов.

— Я просто как-то не подумал об этом, — честно признался Фриц. — Я видел, что они убегают, и бросился за ними... Я схватил автомат Рыбакова...

— Ну и что же?

— Автомат почему-то заело.

— Вот как?! — удивился Заречнов. — Мы сегодня критикуем ваши действия для того, чтобы вы дожили до освобождения своей родины от фашизма, до встречи со своей семьей.

Шменкель был согласен с командиром. Поединок с двумя фашистами мог закончиться и по-другому. Только [98] счастливый случай выручил Шменкеля.

В разговор вмешался комиссар.

— Я и раньше предупреждал Шменкеля. Он слишком горячится. Я был убежден, что больше с ним такого не произойдет.

Шменкель злился на себя.

В этот момент командир обратился к Рыбакову:

— В этой связи мне хочется задать один вопрос и вам, товарищ Рыбаков. Почему ваш автомат заело?

— Не знаю...

— Не знаете?.. А Шменкель из-за этого попал в очень трудное положение. Доложите об этом своему командиру отделения.

— Слушаюсь! — ответил покрасневший как рак Рыбаков.

После собрания командир отряда подозвал к себе Шменкеля:

— Ты, я знаю, докладывал Просандееву о своих опытах с минами. Как ваши успехи?

— Три удлиненных заряда и две мины готовы к употреблению, — объяснил Шменкель. — Рыбаков предлагает использовать их в качестве сюрпризов к Первому мая.

— А зачем так долго ждать? Можно сделать это и раньше. Для начала испробуем удлиненный заряд на железнодорожной ветке Дурово — Владимирское. Нужно только провести разведку местности. А что говорил вам Просандеев о курсах по минированию?

Шменкель объяснил.

— Хорошо. Мы так и сделаем.

Фриц хотел было идти, но помедлил.

— Ты хочешь что-то еще сказать? — догадался Заречнов.

Командир положил на стол кисет с табаком. Шменкель пододвинул табурет и скрутил цигарку.

— Я не знаю, как и начать, — заговорил Фриц, — но дело вот в чем. Под Москвой гитлеровцы потерпели первое поражение, и комиссар говорил нам, что в эту зиму фашисты потерпят еще не одно поражение. Мне интересно узнать, каково настроение сейчас у немецких солдат. Собственно, когда я преследовал убегавших гитлеровцев, то думал взять хоть одного из них живым. Я даже приказывал ему сдаться.

— Ты хотел взять «языка»? [99]

— Да.

— А что мы будем делать потом с пленным? Держать его в лагере мы не можем, а чтобы переслать его через линию фронта, нужно еще установить надежную связь с частями Красной Армии. Я посоветуюсь с комиссаром по этому поводу.

Вскоре Заречнов выслал в разведку к железной дороге группу из пяти человек. Через трое суток разведчики вернулись в лагерь.

— Там нам нечего делать, товарищ командир, — доложил по возвращении Спирин. — Там другая партизанская группа уже дала жару фашистам. Отряд носит имя Буденного и с января действует в том районе. У них много трофейных боеприпасов. Партизаны сделали удачную вылазку и на Владимирское, так что вся эта железнодорожная линия находится под их контролем. Командир партизанского отряда имени Буденного сообщил нам также, что на железнодорожной магистрали Смоленск — Вязьма успешно действуют и другие партизанские отряды.

Узнав от Спирина о результатах разведки, Шменкель и Рыбаков даже огорчились, что другие отряды партизан уже опередили их.

— А командир ничего не сказал, где мы теперь будем пробовать наши мины? — спросил Шменкель.

Спирин покачал головой и объяснил, что командира, наоборот, даже обрадовали результаты их разведывательного рейда.

— Узнав об отряде Буденного, командир даже начал что-то насвистывать и велел сразу же послать за комиссаром, — продолжал Спирин.

На другой день в полдень в отряд прибыли три незнакомых конника. Отдав лошадей на попечение Григория, они попросили проводить их к командиру и комиссару отряда. Те ждали их.

— Ваши разведчики уже познакомились с нами, — проговорил худощавый мужчина небольшого роста в валенках и казачьей папахе. — Вот мы и решили воспользоваться случаем и завязать с вами более тесные связи. Сабинов, командир отряда имени Буденного, — представился мужчина. [100]