IX.

Изверившись в духовные силы Петербурга, он не терпел ни его канцелярщины, его формализма, но по странному противоречию, в силу привычки предпочитал его для места жительства всем другим городам и весям России{20}.

Малолетним и одиноким ребенком прибыл он в нашу столицу, нося в душе своей заветы глубокой преданности Царю и Родине, переданные ему отцем его. В течении всего своего покрытого терниями жизненного пути он ни на йоту не отступился от своих убеждений, высоко неся знамя, девизом которого было «все кроме чести в жертву Царю и Родине».

Он жил и дышал любовью к России и весь был поглощен ее прошедшим, настоящим и будущим, все другие интересы отходили у него на второй план. Без всякой фразы и рисовки, он с увлечением всегда готов был отдать всего себя ее служению и не имея ничего за душей, никогда не смотрел на службу, как на средство к существованию.

У кормила правления, где в то время все было проникнуто канцелярщиной, рутиной, узкостью взглядов и непониманием исторических задач России, решительно не допустим был такой человек, каким был Михаил Григорьевич, что и послужило источником того глубокого трагизма, которым полна была вся ею жизнь.

За свою приверженность славянской идее, получившей с тех пор полное право гражданства, он [63] был представлен средостением, стоявшим у власти чуть ли не революционером. Одновременно либералы беспощадно осыпали его бранью, во всех своих печатных органах в то время, когда он подставлял свою грудь на полях Сербии под турецкие выстрелы. Но народ русский совместно с интеллигенцией не порвавшей с ним духовной связи оценил его заслугу и жертву перед Славянством и перед Россией и сделал его своим героем.

Несмотря на присоединение к России на медные деньги одной из богатейших наших окраин с упорством и постоянством достойным лучшей цели он был зачислен в число заурядных рядовых офицеров.

Кроме нравственного унижения и материальной нужды от подобного к нему отношения, он глубоко страдал от этого принудительного бездействия, не зная к чему приложить весь богатый запас таившихся в нем сил.

Он страдал, подобно Прометею, прикованному к скале, подобно нашему богатырю Святогору, заживо положенному в гроб.

Подобно Святогору его угнетали и давили его собственные силы, сдавленные и стесненные и не находящие себе простора. С отчаянием видел он как бесплодно проходили год за годом, как с годами уходили его лучшие силы и так до назначения его в Туркестан в 82 г. протекло 16 лет, то есть почти половина периода разумной деятельности человека.

Отставленный в 1884 году с поста генерал-губернатора Туркестана он сознавал со скорбью в душе, что песнь его окончательно спета в то время, когда он чувствовал в себе еще столько сил и энергии, что, им мог бы позавидовать вступающий на жизненное поприще юноша.

В последний период своей жизни, он нашел некоторое удовлетворение этой потребности живой деятельности в живой любви облагодетельствования крестьян, и в устроении старого пепелища [64] своих предков, где все носит на себе отпечаток его забот.

Купив от прежнего владельца свое родовое именьице Тубышки, где он впервые познал ласки матери и дружбу отца, совсем разоренное, он со свойственной ему во всяком деле энергией, стал его устраивать.

Он усердно проводил дороги, сажал деревья, строил и входил во все мелочи несложного хозяйства, радуясь поесть гречневой каши из гречихи, собранной с собственных полей. Но широкая его натура никак не могла примениться к маленькому масштабу небольшого именья. Но и здесь, как и повсюду Михаил Григорьевич нашел возможность принести посильную пользу ближнему.

Небольшая церковь, построенная отцом его была приписана к соседнему приходу в эпоху сокращения последних, а от домов причта не осталось и следа. Первая забота Михаила Григорьевича при приобретении Тубышек была направлена на восстановление самостоятельного прихода, на удовлетворение духовной жажды местных крестьян.

В продолжении шести лет он неустанно хлопотал об этом деле, пока не достиг благоприятного конца. Снова выстроил он на свои скромные средства дома для причта и выписал из Сербии, хранившуюся в монастыре св. Романа, посланную ему Москвою во время войны 1876 г. походную церковь. Сюда же поставил он также отправленную ему в Сербию обществом Московских хоругвеносцев великолепную хоругвь, копию с той хоругви, которою благословила Дмитрия Донского Троицко-Сергиевская лавра на борьбу с неверными. Здесь же хранится крестообразная икона, благословение Михаилу Григорьевичу Троицко-Сергиевской лавры и образ Св. Симеона и Саввы Сербских, благословение Сербского Митрополита Михаила{21}. [66]

Памятуя, что не одним хлебом будет жив человек и считая, что благолепная церковная обстановка благодетельно действует, на толпу он всегда с неусыпным и трогательным вниманием относился к нуждам небольшого храма села Тубышек, собственноручно вписывая в церковную книгу, каждый пожертвованный им предмет.

Стоявший на двух столбах деревянный навес, под которым висели колокола, он заменил высокой каменной колокольней, на вершине которой поместил с цивилизаторской целью большие башенные часы. Колокольня эта стоит теперь как бы на страже его могилы, далеко в окрестностях виден ее золотой крест и благовест ее колоколов разносится над синевой окрестных лесов и мерно и однообразно отбивают ежечасно свой монотонный звон ее башенные часы.

Прямо против колокольни, на некотором от нее расстоянии он построил большой деревянный дом для церковно-приходского училища, украсив обширный класс его портретами царствующего дома Романовых, прекрасного издания Бороздина. Пред училищем расположена большая площадь, на которой он установил всевозможные гимнастические приспособления для крестьянских детей.

Зная по собственному опыту, какое значение имеет возможность получить своевременную ссуду, он положил основание местному вспомогательному мирскому крестьянскому запасному капиталу.

С целью улучшить крестьянские жилища, он поставил в селе Тубышках образцовую избу, которая действительно вскоре стала типом новейших крестьянских построек. Доверчиво шли крестьяне к Михаилу Григорьевичу со всеми своими нуждами, с своими распрями, обращаясь к нему даже за врачебными советами. И всем и каждому помогал он по мере возможности. Действительно душу живу вдохнул он в этот глухой уголок С.-З. края, делая добро ради самого добра и не требуя себе даже мысленно никакой благодарности. [67]

Доброе семя его забот и просветительных стремлений{22} не пропали даром упав на благоприятную и благодарную почву.

Посвящая большую часть своих летних досугов Тубышкам, Михаил Григорьевич зимы проводил в Петербурге и печально и однообразно тянулись для него год за годом. Былые вспышки отчаяния и гнева постепенно заменялись в нем покорностью судьбе и неумолимому року.

Не смотря на что, он с юношеским увлечением следил до конца дней своих за политикой, за внутренней и внешней судьбой России. Длинные досуга свои он посвящал чтению исторических сочинений и романов, то есть, опять таки прошлому горячо любимой им родины.

Проведя жизнь в неравной борьбе, редко победитель, большею частью побежденный он оканчивал свои дни оскорбленным и обделенным в сознании, что дальше идти уже некуда.

Спокойно с истинно христианской покорностью смотрел он на все прошлое хорошее и тяжелое, как бы с того света. Только заботы о семье, о ее будущности и физические страдания, последствия контузии при Севастополе, напоминали ему, что он еще жилец сего мира.

Великие и вечно не разрешимые для человеческого ума вопросы особенно интересовали его за последнее время его жизни.

Привыкнув с самого юношеского возраста, во время бесчисленных сражений прямо смотреть в глаза смерти, он постоянно говорил о своей кончине с истинно философским спокойствием.

В Июне 1898 г. он вызвал в Тубышки из Смоленска каменщиков с целью устроить себе возле церкви свое последнее жилище и сидя на скамеечке под большой липой сам руководил работами. [69]

В половине августа он собирался ехать в Москву на открытие памятника Государю Александру II, питая в душе луч надежды у подножия изображения Царя Освободителя получить некоторое удовлетворение за свою прошлую деятельность. Но надеждам этим не суждено было сбыться. В ночь на 4-е Августа благороднейшее и исстрадавшееся сердце внезапно перестало биться{23}.

Он завещал похоронить себя «без всяких почестей от войска, которого он сделался пасынком с самого взятия Ташкента, без всяких отличий за гробом и на гробе умаляющих значение смерти».

Волею судьбы на похоронах его не было представителей официальной России, упорно отрицавшей его великие заслуги перед Престолом и Отечеством и он был опущен в могилу в присутствии родных и части той народной толпы которая давно сделала его своим героем.

В Могилевской губернии находятся могилы двух исторических деятелей, двух различных эпох нашей истории. В Гомеле, в своем роскошном пожалованном ему Государем Николаем Павловичем имении, покоится вечным сном князь Варшавский граф Паскевич Эриванский. В скромных Тубышках почит от дел своих Михаил Григорьевич Черняев.

Неизгладимыми и глубокими бороздами отразилась его деятельность на двух противоположных концах нашего обширного отечества и далеко вперед двинул он судьбы России, в Средней Азии, где он действовал от имени правительства и на Балканском полуострове где он самостоятельно явился представителем и защитником славянской идеи

«Но премудрого человека», говорит наш баснописец Крылов{24}, весьма трудно заметить прежде, нежели пройдет лет триста после его смерти. [73]