VII.

Будучи в самых искренних, дружественных отношениях со всеми выдающимися представителями славянофильства, признавая тождественно с ними краеугольными камнями нашей государственности Православие, Самодержавие и Народность и в 76 г. пожертвовав всем на защиту славянской идеи, он [49] сам не причислял себя ни какому лагерю нашей общественной мысли{13}.

Реформы царствования Александра II не вызвали в нем того восторженного поклонения, которым увлекалось общество. Освобождение крестьян он считал вопросом назревшим и назревшим еще со времен предыдущих царствований, постоянно порицая поспешную необдуманность проведения этой реформы.

Вопрос же экономического благосостояния крестьян по его мнению далеко не был разрешен земельным наделом, что вполне подтвердили периодические голодовки и настоящее печальное положение нашего крестьянства. Не разделял он также всеобщего в то время увлечения судебной реформой ныне тоже оправдавшееся, приводя изречение митрополита Филарета который указав на икону Спасителя сказал: «и Его тоже судили гласным судом».{14}

Сторонник строгой ответственности перед законом, он энергично порицал то ложное увлечение гуманностью, при которой преступникам в тюрьмах и под мечом карающего закона живется лучше нежели честным людям на воле.

Всему умственному и нравственному складу Михаила Григорьевича прямо таки претило то quasi либеральное направление шестидесятых годов когда по словам поэта Щербины:

«В то время», писал Михаил Григорьевич в письме своем к ***, «у нас в России господствовала полная разнузданность ума и сердца и совершенное отсутствие этики в самой жизни. Этот поток, смывавший всю духовную сторону человека, вел прямо к его оживотелости. Необходимо было противоядие и это противоядие был классицизм.»

«К несчастию люди, руководившие просвещением в России не были на высоте своей задачи. Вышло что-то необыкновенно уродливое, без всякого содержания внутреннего. Хотя классицизм в эту тупоумную эпоху не мог поднять духовную сторону, но по крайней мере он спас ее от падения. Вот по моему мнению, так заканчивает Михаил Григорьевич, относительная польза классического образования, за которую нельзя не помянуть добрым словом память Каткова и Леонтьева».

В большую также заслугу ставил он Каткову отрезвление общественной мысли в польском вопросе в то время, когда даже среди носящих военный мундир находились люди готовые, забыв долг присяги, отказаться от участия в усмирении банд польских повстанцев.

Допустив расчленить живое тело польского народа Екатерина Великая сделала жестокую и неисправимую историческую ошибку. В настоящее же время, когда назрело решение славянского вопроса вообще и польского в частности это энергичное и талантливое племя по мнению Михаила Григорьевича, должно решить, примкнет ли оно к России, Пруссии или Австрии в предстоящей борьбе.

Возмущаясь всем существом своим против отрицательных веяний шестидесятых годов, против «либералов, этих недоумков, еще не пережитой нами пустозвонной эпохи», он порицал жестокость правительственных репрессий относительно увлекавшейся молодежи и ее корифеев.

«Всегда с упреком смотрел я, пишет он в вышеприведенном письме, на те жестокие меры, которые правительство сочло нужным принять [51] противу Чернышевского, вся вина которого в том, что у нею воображение брало верх над рассудком. Но считать Чернышевского великим учителем, принесшим своею жизнью пользу человечеству могут только мальчишки; это более чем ошибочно, это забавно».

«Роман его «Что делать» не имеет за собою даже оригинальности это мысли Фурье, Сень-Симо на и tutti quanti. Изложен он грязненько и потому нравится толпе невысокого сорта».

«К этому я могу еще прибавить, что в свое время идеями, заимствованными из чужих книжек, Чернышевский увлек много молодежи в Петропавловскую крепость, а оттуда на виселицу и перед его раскрытой могилой можно сказать только слово прощения за все погубленные им молодые жизни».

Таково было отношение Михаила Григорьевича к шестидесятым годам и симпатии его всецело принадлежали тем положительным началам русской жизни, которые опираются на истинное знание своего народа, на исконные предания нашего славного исторического прошлого.

Его влекло ко всему тому, что носило на себе печать яркого таланта и народности, силы воли, преданности и идее и долгу.

Он преклонялся перед величавой личностью Государя, Николая Павловича, перед гением Пушкина, перед вдохновенным бытописателями русской жизни Достоевским и Толстым, считая Тургенева поэтом нашего безвольного поколения шестидесятых годов, эпохи, стремившейся талант пригнуть к посредственности, к среднему человеку.

Личности, личной воле и инициативе он придавал перед толпой и пред наисовершеннейшим в принципе и теории учреждением первенствующее значение.

Личность всегда, по его мнению, бывает и руководительницею и выразительницею всякого общественного движения, а толпа только следует за [52] тем, кто умеет угадать и предчувствовать истинное настроение времени.

Искренно признавая, что Православие составляет один из великих устоев нашей государственной и народной жизни, он всегда и всюду стоял на страже его интересов, отличаясь в то же время самой широкой веротерпимостью.

Когда князь, Фердинанд Болгарский присоединил сына своего к лону Православной церкви, Михаил Григорьевич первый написал ему письмо и горячо приветствовал его с этим великим историческим подвигом.

Тотчас после взятия Ташкента он озаботился о закладке городского собора, при своем именье Могилевской губ., Тубышках учредил самостоятельный приход и на свои скромные средства построил колокольню и дома для причта и для церковно-приходского училища.

Но, когда священник села Тубышек задумал снести находящуюся по соседству католическую часовенку, пришедшую в ветхость вследствие запрещения ее реставрировать Михаил Григорьевич просил не трогать часовенки.

Уезжая, в 1883 г. в Ташкент, он принял горячее участие в судьбе уральских казаков, переселенных в степь за свою приверженность к старообрядчеству.{15}

В это же самое время, он позаботился о нуждах тамошнего католического населения, устроив в Ташкенте назначение католического священника.

Во время коронации Государя Александра III он подал ему мысль пожертвовать на мусульманские мечети те сорок тысяч рублей, который бухарский эмир поднес Государю по случаю Его венчания на царство.

Таким образом отношение Михаила [53] Григорьевича к вопросам веры и совести и в жизни и в политике было проникнуто тою веротерпимостью, которая основана на искреннем уважении к чужим верованиям.