Вторая жизнь Цезаря Куникова
Утром 22 июня 1941 года Куников проснулся в поезде Москва — Ленинград. Стояло пригожее утро, пушистые облака и крохотные пыльные смерчи на проселках обещали устойчивую солнечную погоду. Дозревающие колосья кивали вслед поезду. Газеты писали о превосходных видах на урожай, о необходимости быстро и без потерь убрать зерно.
В Ленинграде Куникову предстояло провести совещание по экономии стратегического сырья и материалов, а вечером выехать обратно в Москву: 23-го день рождения, стукнет 32, нет ничего лучше, как провести такой день дома, с Наташей, с Юрой.
Он вынул блокнот и записал: 1. Газета. 2. Рабкоры. 3. О снаряде. 4. Завод им. Свердлова. 5. Лена и Володя.
Потом вспомнил: еще Дом инженера, у них есть интересная информация. Дописал: 6. Дом инженера.
Спрятал блокнот и задумался.
Нарком боеприпасов П. Н. Горемыкин настаивает, чтобы Цезарь шел к нему заместителем. Толковые администраторы сейчас нужны промышленности, как никогда. И именно в сфере обороны. Вероятно, надо соглашаться. Но, честно говоря, лучше бы в Наркомат вооружения, это ближе по профилю.
Поезд вошел под дебаркадер Московского вокзала.
Спустя два часа репродуктор в кабинете заведующего Ленфилиалом газеты вдруг прекратил передавать бодрые песни, и голос Левитана произнес тоном, от которого по спине забегали мурашки: «Работают все радиостанции Советского Союза... Через несколько минут слушайте выступление заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров... »
Вот оно. Итак, все-таки настало — великое испнтание. Он всегда знал, что оно настанет. Но знал он и другое: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Да, только так. Как бы ни сложилась судьба каждого.
Через несколько часов, отменив совещание и дав первые указания о перестройке на военный лад всей газетной тематики, он уехал в Москву. Повидаться с Леной и Володей не удалось. Он оставил записку:
«Уверен, что наша Родина победит, С готовностью надену форму. Я надеюсь, что видеться нам еще придется».
Больше они не увиделись.
Письма:
«Москва. 29.У1 — 41. Дорогие Лена и Володя! Вот уже 8 дней, как идет война. Повестки нет. Военкомат говорит — ждите, надо будет — призовем. Полагаю, что мое место на флоте, или в армии, или в военной промышленности, где мог бы принести более ощутимую пользу. Ближайшие дни должны принести решение. В Москве — высокая организованность, хорошее настроение, вера в победу у всех и революционный порядок. Сим победиши!»«Москва, 2.УП — 41. Дорогая Лена! Получил твое второе письмо.
Началась смертельная борьба с сильным врагом, в ходе этой борьбы могут быть и неудачи и поражения. Это не может угасить нашу веру в победу. Она основана не на случайных выводах, а на мудром предвидении. Будем же верить. И все делать на своих маленьких постах для достижения цели. Крепко целую. Спешу. Пишите. Письма утепляют душу. Цезарь».
Он еще колебался: не возьмут в армию, тогда в военную промышленность. В армию не брали: бронь. Наседал нарком боеприпасов Горемыкин, напористо добивался согласия. Цезарь колебался, звонил в наркомат вооружения, наркома не застал, решил звонить еще{8}...
Вдруг наступил перелом. Он зрел — по мере поступления сводок с фронта, по мере появления в газетах фотографий расстрелянных с «мессершмиттов» детей. Сперва даже у него, политически зрелого (уж куда больше!), это бессмысленное варварство вызывало только горестное изумление. Потом пришла ненависть — необъятная, всепоглощающая. Он удивился: ненависть стала смыслом существования.
Окончательный выбор еще не был сделан. Но 3 июля наконец по радио выступил Сталин:
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей Армии и Флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Сталин говорил медленно. Чувствовалось, как он волнуется, и это волнение передалось Цезарю. Он слушал.
«...Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время...
Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинив интересам фронта и задачам организации разгрома врага...
Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственные нашему народу».
«Инициативу и сметку». Вот именно. И где как не на фронте? Применить весь арсенал знаний. Весь жизненный опыт. Всю изобретательность. Там-то всему этому и место...
Письмо:
«Москва, 9.VII — 41. Дорогая моя Лена!...Газету пока не закрыли, мужчины в народном ополчении и в Красной Армии. Стыдно... сидеть на ненужной работе. Думаю, это продлится недолго. Тянет к фронту, к оружию... Целую. Цезарь».
Вопрос о должности заместителя наркома боеприпасов вошел в финальную стадию.
— По этому поводу у нас с Цезарем состоялось двухчасовое заседание у Петровских ворот, — вспоминает Наталья Васильевна.— Он рвался на фронт, ни о чем другом и слышать не хотел. «Наташа, ну какой я замнаркома боеприпасов? Ведь я же пороху не нюхал!»
Формула была найдена. А какой он военный без систематического военного образования — этого вопроса он себе не задал. «День настанет большой проверки, декрет скажет — и я пойду...» Декрет ничего не сказал, сказала совесть. Она влекла его по пути поколения — детей революции, ею воспитанных, ее защищающих, от нее неотторжимых.
С этого момента его активность приобрела вихревой характер. И так неодолима была его настойчивость, что его отпустили. Он ликовал. Совсем как мальчишка, который убегает на фронт тайком от родителей.
Иного он не желал, потому что песню напряженного ожидания «Если завтра война, если завтра в поход...» сменил взвинченный, опаляющий яростью чекан «Священной войны»: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
Бой разгорался — бой, какого не видывало человечество.
Двадцатидевятилетний московский архитектор, лейтенант запаса Вениамин Сергеевич Богословский, высокий, сухой, решительный, с великолепной шевелюрой зачесанных назад темных волос и холодноватыми голубыми глазами, чистый ариец по внешности, утром 23 июня 1941 года был вызван в военкомат срочной повесткой. Финскую кампанию Богословский провел в войсках и был демобилизован только 5 июня. А до этого успел отслужить действительную службу. Имел на счету 17 парашютных прыжков, что по тем временам встречалось не часто.
В военкомате В. С. Богословский узнал, что формируются диверсионно-подрывные отряды по 25 человек в каждом. Отряды будут сброшены на парашютах в тыл наступающего противника с целью организации диверсий на его коммуникациях при переходе Красной Армии в контрнаступление. Принимаются только добровольцы.{9}
Спустя несколько дней отряд, вооружение которого состояло из пистолетов, финских ножей и взрывчатки, переодетый в немецкую форму, был десантирован в тыл наступающего врага.
Однако события разворачивались драматически. Фашистские войска наступали почти на всем протяжении советско-германского фронта. Группа решила выходить из окружения, разбившись на пятерки. После ряда головоломных предприятий, дерзко двигаясь по дорогам в составе наступающих колонн вермахта под резкие команды одного из членов группы, лишь вчера еще доцента Московского университета, артистически владевшего немецким языком, пятерка вышла к расположению наших войск. При переходе двое погибли, а остальные — в немецкой форме, грязные, небритые, голодные — были взяты под стражу.
— Это было самое тяжелое, что я испытал за всю войну, — сказал потом Вениамин Сергеевич.
Недоразумение скоро уладилось, и Богословский получил сутки для отдыха. Явившись затем к военкому, он был направлен в Болшево формировать 14-й отряд водного заграждения (14-й ОВЗ). Формирование началось на голом месте, в лесочке, с единственного человека — с самого Богословского. Спустя некоторое время в лесок стали прибывать люди — бывшие мотористы и водолазы «Освода», шумная вольница, которую нелегко было приобщить к воинской дисциплине. Среди этих ребят были совсем зеленые, едва достигшие 17 лет и с трудом добившиеся разрешения на зачисление в отряд,— водолазы Вася Казак и Петя Молодов, моторист Леня Хоботов и другие.
В один из дней начала июля к Богословскому явился среднего роста плотный человек с карими внимательными глазами, с добрым и твердым лицом, на лобастой голове пилотка, на превосходно пригнанной гимнастерке медаль «За трудовое отличие» и отрекомендовался:
— Старший политрук Куников. Назначен к вам в 14-й ОВЗ.
Посидели, потолковали о том о сем. Общего нашлось много: оба инженеры, интеллигентны, оба женаты, у обоих мальчишки одного возраста, семьи в Москве, а тут налеты, бомбежки...
Куников сказал:
— Что ж, товарищ лейтенант, давайте распределять обязанности.
Богословский прикинул: военного образования у Куникова нет, но в петлице шпала, медаль на груди, большой жизненный опыт, знание людей и практика руководящей работы на высоких должностях. К тому же и годами несколько старше, а выглядит еще старше из-за лысины.
— Командуйте,— сказал он.— А я буду вашим заместителем по строевой службе.
— По рукам,— сказал Куников и стиснул руку Богословского.— А комиссара мы с вами, Вениамин Сергеевич, такого добудем, что придется стеречь, чтоб не украли.
Он позвонил в город, приехал большой черный ЗИС-101, сели, поехали во Фрунзенский райком партии, там разыскали Васю Никитина. Куников познакомил его с Богословским и сказал:
— Василий, валяй к нам комиссаром. Отряд у нас замечательный.
— Не отпустят,— с сомнением сказал Никитин.— Я же на брони.
— А ты добровольцем, как я.
— Разве и впрямь попробовать? — оживился Никитин.— Ладно, вы идите, я тут пошурую.
Шуровал он недолго. Через несколько дней, еще в полувоенной форме, он явился в Болшево в качестве комиссара.
В конце июля штат отряда — 186 человек — был укомплектован. В начале августа отряд перебазировался в Химки, на водный стадион «Динамо», туда прибыли и катера. Их было 21 — маленькие осводовские полуглиссеры НКЛ и чуть более мощные ЗИСы — все с деревянными корпусами и без всякого вооружения.
И вот Куников вместе с Богословским и худощавым, суровым, туго затянутым в ремни Никитиным едет к известному конструктору авиационного вооружения Б.Г.Шпитальному. Прибыли в лабораторию. Их приветливо встретили, проводили на стенд и продемонстрировали скорострельность и кучность превосходных авиационных пулеметов ШКАС, калибр 7,62.
— Здорово! — сказал Цезарь Шпитальному.— Отличное оружие. Но дело в том, дружище, что сегодня я к тебе приехал не как ответственный редактор газеты, а как командир отряда. Помоги пулеметами, подбрось десяток-другой.
От Шпитального они увезли 10 обстрелянных на стенде ШКАСов и 5 станковых пулеметов.
Подобным же образом Куников добыл полтора десятка ротных минометов, но установить их на катера не успели, так как для этого нужно было серьезно усилить корму, а времени уже не оставалось. (Минометы увезли с собой на фронт в кузовах машин.)
В середине августа наконец решили провести пробный выход на катерах. Маршрут наметили Химки — Пироговское водохранилище. Туда и обратно —около 80 километров. При скорости катеров 40 километров в час планировали пройти маршрут за 3—4 часа. Вышли из Химок на 21 катере, вернулись на одном. Весь день отставших ремонтировали и буксировали к месту дислокации.
Посовещавшись, решили, что правдами и неправдами нужно раздобыть хорошего механика на должность заместителя командира по технической части. Но где взять такого специалиста? Всей тройкой отправились к военкому.
— Вот что, — сказал военком, — помочь помогу, но вы об этом ни слова. Покажу вам картотеку бронированных, там личные дела с фотографиями, присмотрите себе симпатичного парня, а дальше все в ваших руках. Сумеете его уговорить, подаст заявление добровольцем — ваша взяла. А нет — значит...
Всем приглянулся Петр Романович Гнилозуб, заместитель начальника сборочного цеха Московского автозавода. Образование средне-техническое, механик, лейтенант запаса, возраст 26 лет. Поехали к нему на завод, объяснили обстановку. «Пошли к нам, браток, отряд у нас замечательный, народ что надо, только хорошего зампотеха не хватает».
— Э! — сказал Гнилозуб.— Семь бед — один ответ. Пойду!
Спустя несколько дней отряд в полном составе снова отправился по маршруту Химки — Пироговское водохранилище. Катера прошли трассу без остановки, и все до единого вернулись в свое расположение.
Отряд становился боевой единицей.
Параллельно с довооружением обсуждался вопрос тактики. Было очевидно, что легкие, лишенные брони суденышки не могут вступать в открытый бой с батареями, танками и бронекатерами противника. Не могут, не имеют права попадать даже под прицельный ружейно-пулеметный огонь. Отсюда единственный вывод: весь личный состав надо готовить к действиям в ночных условиях. Основным видом предстоящего боя должен стать неожиданный налет на разведанный объект, налет стремительный, скоротечный, с применением всего наличного вооружения. Характерные для отряда действия — десант первого броска, поиск, диверсия. Следовательно, людей надо обучить владению всеми механизмами, всеми видами вооружения, маскировке, подрывному делу. Члены экипажей должны стать взаимозаменяемы, чтобы выход из строя моториста, рулевого, пулеметчика не был чреват катастрофой.
Учеба шла по 12 часов в сутки, а при ночных учениях и все 24 часа. Мог же он работать так в мирные будни. А тут шла война — жесточайшая, кровопролитная.
Забежим немного вперед.
Ночной бой — сложнейший вид боя, наиболее трудный для управления. Он требует от командира не только воли и присутствия духа, он требует умения ориентироваться в темноте, отсчитывать время, удерживать в памяти рельеф местности, весь ландшафт, увиденный, быть может, лишь однажды, расположить на нем противника и свои силы и, манипулируя ими во времени, всегда мысленно видеть картину боя, корректируемую шумами, вспышками выстрелов и общим командирским решением на бой. Ночной бой требует лаконичной и выразительной сигнализации, доведенной до каждого участника. Он требует наконец совершенно особой подготовки — подготовки индивидуальной, позволяющей превратить каждого бойца в сознательную и гибкую воинскую единицу, грозную своей самостоятельностью, пониманием общей задачи, подвижностью и, конечно, самоотверженностью. Вот что такое ночной бой.
И все же Цезарь предпочитал ночной бой. Освоил его. Стал виртуозом ночного боя, энтузиастом и пропагандистом ночного боя. Почему? Потому что всегда добивался успеха в ночном бою? Но успеха он неизменно добивался и в дневном. Этот командир среднего звена, майор, погиб непобежденным. Он неизменно выигрывал все бои, а последний вознес его имя на уровень подвига, упоминаемого в любом, хоть сколько-нибудь методическом, изложении событий Великой Отечественной войны.
Он любил ночной бой за то, что ночь сберегала ему людей. Этому жизнелюбу и оптимисту необыкновенно дороги были люди. Он вел их на смерть. И себя обрекал смерти. Но он признавал смерть только неизбежную, неотвратимую, когда иного выхода нет.
Смерть, за которую враг заплатит вдесятеро.
***
Страна поднялась на смертный бой. Она встретила захватчиков ненавистью и единством. Стальная воля партии величественной целью защиты Отечества и избавления мира от фашистской мрази цементировала единство народа. Не на аморфное скопление суетящихся и пораженчески настроенных группировок натолкнулась нацистская машина, а на твердость народа, самоотверженного и целеустремленного в желании защитить свою землю.
По сути дела, уже в приграничном сражении идея «блицкрига» была похоронена. Пограничные заставы, Брест, Лиепая... Крушение военных планов вызвало у гитлеровцев взрыв уродливой ярости. Она изливалась на мирное население. Это было не слепое разрушение. Это была холодная, рассчитанная жестокость. Она преследовала цель — устрашить, парализовать ужасом.
7 августа в воздушном бою над Москвой совершил первый ночной воздушный таран воспитанник комсомола младший лейтенант Виктор Талалихин. Уже были закрыты грудью первые амбразуры. И первые храбрецы с гранатами в руках легли под гусеницы танков. Война ставила вопрос не только о чести и достоинстве, но и о самом физическом существовании народа. Недостатка в фактах не было: гитлеровцы с каждым днем поставляли их все щедрее — факты самых лютых зверств.
— Сама по себе статистика зверств задачу моральной подготовки бойцов за нас не выполнит,— внушал Никитин политрукам подразделений.
— Человек, как и всякое живое существо, наделен могучим инстинктом жизни, — вторил ему Куников. — Этот инстинкт самосохранения бывает подчас сильнее всего, он даже отважных людей заставляет бледнеть и пятиться.
Как воспитать бесстрашие — над этим думало все руководство отряда. Ответ был: только комплексно. Надо прививать чувство долга. Чувство локтя. Любовь к товарищу. И тогда придет бесстрашие.
Средством воспитания стала не только коллективная читка газет и их обсуждение. Средством воспитания стало простое человеческое общение, коллективный отдых в редкие свободные от учения часы — тот отдых, умелым организатором которого Куников был с юношеских лет.
Однажды августовским вечером Цезарь оказался неподалеку от площадки, где Никитин и человек десять бойцов отряда, покуривая, вели о чем-то неторопливый разговор. Цезарь прислушался. Речь шла о нем. Вася рассказывал биографию командира, не скупясь на возвышенные эпитеты.
Улучив момент, Цезарь позвал его и отвел за угол штабного барака.
— Василий, зачем это?..
— Чтоб люди знали, кто у них командир. Имеют они право знать, кто ты такой, не загубишь ли их задешево?!
— Ну-ну... Так что же ты, старик, святого из меня лепишь?
— Ничего не святого. Такого, как ты есть.
— Как это — такого? Уж ты-то знаешь — грешен я, батюшка. И недостатков у меня...
— А меня твои недостатки сейчас не интересуют.
— Но тогда и достоинствам моим никто не поверит.
Вася рассвирепел, светлые глаза еще больше посветлели.
— Ах так? Ну давай сюда свои грехи!
— А то ты не знаешь...
— Знаю! Потому и говорю, что никакого значения...
— Ладно, не кричи. Все равно, старик, кто мы с тобой такие, это и наши подчиненные, и мы сами узнаем только в бою.
Близился конец августа 1941 года. Темп продвижения немецко-фашистских войск уже не исчислялся десятками километров в сутки. Но вынужденную ограниченность маневра Красной Армии Куников переживал как огромное личное горе. Понимая сложность развертывания эвакуированных предприятий, отдавая себе отчет в трудности перехода мирных предприятий на военные виды продукции, он знал: чудес не будет, нужно время, и время немалое, чтобы развернуть производство, создать превосходство в технике, сформировать, обучить и вооружить современным оружием новые дививии, и тогда наступит перелом — победоносный, прочный, необратимый.
Война переменила даже темы разговоров в семьях. Теперь и с женой Цезарь говорил лишь о войне.
– Наташа, ты мне должна помочь оборудовать ремонтные «летучки», не то Гнилозуб, наш механик, запилит меня насмерть и будет прав.
(Наталья Васильевна в то время была директором Всесоюзной выставки металлорежущих станков и инструментов. «Летучки» были оборудованы на трех машинах и служили отряду до боев на Тамани.)
Квартира на Тверском бульваре опустела. Маленького Юру Наталья Васильевна увезла подальше от бомбежек в один из многочисленных детских лагерей километрах в ста от Москвы. Цезарь приходил домой редко, Наталья Васильевна кормила его, а он, усталый, сидел и улыбался. Все-таки улыбался. Только однажды (это было в конце августа, когда германские войска вклинились в нашу оборону севернее Киева), подойдя к заклеенному накрест полосками газеты окну, процедил:
— Перечеркнули жизнь, мерзавцы.
Но сразу спохватился, перешел на нейтральную тему.
12 сентября 1941 года 14-й отряд водного заграждения (командир — старший политрук Ц. Л. Куников, комиссар — старший политрук В. П. Никитин, начальник штаба — лейтенант В. С. Богословский) был отправлен на фронт.
Еще в конце августа, предчувствуя скорую (наконец-то!) отправку, Куников простился с друзьями. Побывал на тормозном заводе, на «Самоточке», в наркомате, тихо постоял в пустых коридорах редакции на улице Мархлевского.
12 сентября забежал проститься с матерью — и не застал ее. Тогда он бросился на Тверской бульвар. Квартира была пуста, Наташи не было. Он ждал до последней минуты...
Наталья Васильевна ездила за Юрой и вернулась на другой день. Войдя в квартиру, бросила привычный взгляд на стул в углу комнаты: там, в аккуратном свертке, было сложено теплое белье и другие мелочи в дальнюю дорогу. Взглянув, обомлела: свертка не было. Только тогда она заметила на столе записку. Поручив Юру соседям, кинулась вниз, к машине. Ей удалось узнать, что эшелон находится где-то в районе Подольска. Началась гонка. Километрах в десяти от Подольска машина стала: кончился бензин. Достать его было невозможно, правила военного времени не знали снисхождения. Лил дождь. Когда Наталья Васильевна пешком добралась до станции, воинского эшелона на путях уже не было. Она стояла на перроне и глядела в темно-синюю даль. Оттуда струился холодный ветер и трепал записку, стиснутую в пальцах: «До свидания, Наташа! Все будет хорошо. Береги себя и Юру. Твой Цезарь».
Надвигалась ночь. Солдаты рыли щель. Расчет зенитной батареи занимал места у орудий...
Письмо сестре:
«17.Х—41. Дорогая моя Леночка!
Что сказать обо мне? Я командир отряда, воевал на Днепре, теперь в Приазовье. Пока жив и здоров, что будет дальше — не знаю. Очень мне жаль вас, но ничего, надо пережить все... Мужайтесь, мы и под бомбами не хнычем. Твой брат Цезарь».
За торопливыми строчками письма немногое увидишь. А бывало всякое...
Эшелон с отрядом, быстро миновав северную Украину, достиг станции Пришиб недалеко от Запорожья. Обстановка была напряженная, уже на подходе к станции через вагоны с шорохом летели тяжелые немецкие снаряды. Отряд находился в зоне между боевыми линиями войск.
В Пришибе разгрузились и двинулись на Федоровку, к Днепру. Катера везли на машинах, установив на специальных салазках. Носовая часть каждого катера располагалась в кузове, а корма — на двухосном прицепе. Колонна приблизилась к Днепру в темноте. Стали снаряжать разведку. В это время к берегу подошел отряд бронекатеров под командованием старшего политрука Н. Я. Шкляра. Он сообщил, что, уничтожив переправу через Днепр, только что оторвался от противника после ожесточенного боя, и рекомендовал, не разгружая катеров, как можно быстрее уходить на юг, к Ростову.
Двигаться темной ночью, без огней, казалось невозможно. Но выход нашли. Куников и Богословский легли на широкие крылья головной машины по обе стороны от кабины и подняли вверх руки. Водитель не видел перед собой ничего, кроме этих смутно белеющих рук, взмахи которых указывали ему направление. А машины, следовавшие за головной, ориентировались на куски белых полотнищ, прикрепленные к задним бортам. За ночь отряд вышел за пределы досягаемости огня немецкой полевой артиллерии.
В Ростове 14-й ОВЗ влился в состав Отдельного донского отряда (ОДО), тесно взаимодействовавшего в обороне Приазовья с сухопутными войсками. Начались будни войны.
Хроника боевых событий:
«В Миусском лимане с 9 октября действовали 4 катера 14-го отряда водного заграждения под командой начальника штаба этого отряда лейтенанта В.С.Богословского и военкома старшего политрука В.П.Никитина. Выведя из строя паром, личный состав отряда высаживал небольшие группы пехотинцев в местах сосредоточения гитлеровцев для разрушения переправ, совместно с отходившим батальоном удерживал село Лакодемоновка, чем вынудил гитлеровцев обходить Миусский лиман с севера, помогал отходившим частям эвакуироваться через лиман».
Когда задание было выполнено, В. С. Богословскому с двумя катерами было приказано срочно идти к Таганрогу.
У самого выхода из Таганрогского порта была потоплена канонерская лодка «Кренкель». Лодка села на мель и переломилась. На ее борту оставался раненый командир Ейской военно-морской базы капитан 1-го ранга С. Ф. Белоусов. Дело было ночью, но и ночью крупные суда не имели шансов незаметно приблизиться к затонувшей канлодке и снять раненего командира. Задача эта была возложена на катера Богословского.
Подошли к Таганрогу. В городе полыхали пожары. Маневрируя так, чтобы оставить зарево между собой и противником, катера приблизились к почти полностью погруженному в воду судну. В это время они заметили лодку с двумя гребцами, они изо всех сил гребли по направлению к выходу из порта. С берега по беглецам открыли огонь немецкие танки. Третий снаряд угодил прямо в лодчонку. Тем не менее Богословский направил катер к месту катастрофы. Там моряки вытащили из воды раненого первого секретаря Таганрогского горкома.
Все так же, прикрываясь заревом пожаров, моряки приняли на борт С.Ф.Белоусова и перенесли с «Кренкеля» эвакуированный запас денег. На море был шторм 4 байла, а рассвет в виду берега сулил верную гибель. Казалось, крохотные суденышки обречены. Однако они преодолели шторм и благополучно вернулись на базу. Сказались выучка и умелое, твердое командование, не оставлявшее места сомнениям и боязни.
В тылу противника начинали дерзкие операции партизанские отряды. С 14-м ОВЗ поддерживал тесную связь отряд «Отважный-1» (командир Н. П. Рыбальченко, комиссар А. П. Даниловский). Партизаны наблюдали за перемещениями противника и указывали наиболее удобные для нанесения ударов пункты.
В районе станции Синявская железная дорога Таганрог — Ростов ближе всего подходит к плавням. Чтобы нарушить движение на важнейшей коммуникации войск противника, наступавших на Ростов, моряки вместе с партизанами не раз били в эту уязвимую точку. Удары всякий раз оказывались неожиданными для гитлеровцев.
В ночь на 26 октября все 7 катеров куниковского отряда с помощью партизан проникли через плавни в Мертвый Донец и прицельным пулемётным огнем уничтожили около 200 гитлеровцев.
16 ноября отряд снова появился в Синявской. Диверсия и на этот раз готовилась с помощью партизан. Тщательная разведка путей подхода и отхода наблюдение за противником, фиксация его огневыз точек, основные и запасные сигналы связи и команды — все было подготовлено скрупулезно. Катера, маскируясь в высоких камышах, еще засветло скрытно подошли к станции и заняли исходные позиции. Партизанские разведчики Котенко и Ищенко уточнили нахождение эшелонов с техникой. В 24.00 взвилась красная ракета — и на врага обрушился шквал огня. Вспыхнули пожары. Целеуказание корректировалось трассирующими, очередями с командирского катера. Затем взвилась зеленая ракета — и разом наступила тишина, только полыхали вагоны на путях. Лишь теперь фашисты опомнились. Началась беспорядочная стрельба. Куниковцы отошли, не потеряв ни одного человека.
В результате ночных боев корабли Отдельного Донского отряда, в состав которого входило и подразделение Куникова, с 13 по 16 ноября уничтожили эшелон с танками, 10 автомашин с грузами, убили и ранили около 500 солдат и офицеров противника.
21 ноября, имея подавляющее преимущество в живой силе и особенно в танках, несмотря на упорное сопротивление советских войск, гитлеровские дивизии заняли Ростов. Однако удары 9-й и 37-й армий севернее Ростова вынудили фашистское командование перебросить на север 1-ю танковую армию. Это создало благоприятные условия для контрнаступления в районе Ростова, и Верховное Главнокомандование поставило перед 56-й армией задачу — вернуть город. В связи с началом ледостава катера с их деревянными корпусами уже не могли действовать у побережья. Поэтому командующий Азовской флотилией контр-адмирал С. Г. Горшков решил создать отряд морской пехоты из моряков-добровольцев. Командовать отрядом было поручено Куникову. В общем плане наступления на Ростов отряду надлежало дезорганизовать и нарушить коммуникации противника вдоль побережья.
«27 ноября отряды моряков, которыми командовали старший политрук Ц.Л.Куников и старший политрук Н.Я.Шкляр, переправились по льду через Дон и завязали ночной бой с гитлеровцами, стремясь пресечь их движение в районе хутора Синявский... В течение всей ночи моряки удерживали станцию и поселок, разрушили два железнодорожных моста, взорвали полотно железной дороги и линии связи противника. Выполнив боевую задачу, отряд моряков отошел на хутор Рогожкино.
В ночь на 28 ноября части 56-й армии по тонкому льду перешли Дон и ворвались в Ростов. 30 ноября отряд моряков, пройдя по молодому льду и студеной воде более 20 километров, вместе с партизанами и подразделениями 62-й кавалерийской дивизии вторично заняли хутор и станцию Синявская, оседлали железную и шоссейную дороги, не дав врагу отступать по этому пути».'
Письма:
«Азов, 22. XII—41. Дорогая моя Лена, милая моя сестра!Вот уже 2 месяца как находимся почти в непрерывных боях. Писать тебе, рассказывать о них весьма трудно. Это когда-нибудь после. Имеют место все элементы для новелл и трагедий. Основные боевые действия ведем ночью: отряд, которым я командую, диверсионного характера. Было все — ночные походы в тыл противника, взрывы, поджоги, ледовые походы по нескольку суток без сна, тепла и пищи.
Фашисты — редкая сволочь. В каждом их шаге зверь.
Я видел в отбитом нами Ростове кварталы, население которых — старики, женщины, дети — целиком было расстреляно, невинно и бессмысленно. Пепел сожженных стучит в наши сердца... Иногда мне непонятно, почему развитие мировой культуры и человеческого разума вдруг дали такой уродливый, звериный, первобытный крен в целом поколении.
События на Ростовском фронте тебе уже известны из газет. Я участвовал в разгроме группы Клейста как командир сводной морской роты. Были успехи, были неудачи, но я счастлив, что дожил до дня, когда наши печально привыкшие к обороне дивизии наконец получили приказ наступать и разгромили врага. Моральное значение этого факта, на мой взгляд, выше стратегических успехов. Это страшная вещь — отступать и отступать. Теперь мы знаем, что и наступать умеем!
Крепко целую и обнимаю вас всех. Помните, что все ваши страдания и муки будут отомщены нами — армией! Твой брат Цезарь».
«Южфронт, 6. I—42. Дорогая моя сестра! Шлю тебе запоздалый новогодний привет из рядов героических армий Южфронта, нанесших не один славный удар по проклятым. Не один такой удар на их головы будет еще нами нанесен. Все это ты знаешь из газет, но я не могу теперь писать семейным языком, потому что семьи наши сломаны, а Родина залита кровью...
Я не могу назвать себя героем и не совсем понимаю, что это такое. Подозреваю, что это занятие, на которое способны все. Главное — суметь себя внутренне мобилизовать. Я видел, как немецкая мотоциклетная колонна шла, не сгибаясь и не теряя равнения, под близким ураганным огнем. Признаюсь, это произвело на меня впечатление. Я вспомнил конницу Мюрата. А потом я увидел, как они драпали, бросая все,— эти же моточасти. Это был несмываемый позор. И я вспомнил конец конницы Мюрата. А морозов-то еще не было!
Сейчас, когда мы познали радость первых побед, мы испытали чувство, сильнее того, что называют «первой любовью», и это чувство бережно храним в себе. Я не плакал, когда умер отец, но у меня текли слезы от непонятных чувств, когда, возвращаясь после двухсуточного без сна и тепла ледового похода в тыл врага, я узнал от прискакавшего связиста, что над Ростовом опять наше знамя.
Наша армия выдержала морально и физически гнет поражений и отступлений, выдержала с чисто русским{10} спокойствием и выносливостью. Пусть немцы натянут теперь свои тевтонские нервы, — я уверен, что не выдержат раньше, чем иссякнут прочие резервы. Крепко целую. Цезарь».
«Южный фронт, Н-ское направление, командный пункт. 2. Ш—42. Дорогая моя сестра Леночка! Почти одновременно получил от тебя телеграмму, открытку и письмо. Трудно передать, что значит на фронте получать письма.
Я помню глубину своих переживаний в Москве в первые дни войны, я не мог спать, все думал о ползущих немецких танках, которых не могли остановить, я рвался на фронт, чтобы хоть на секунду задержать эту лавину. Но жить больше 2—3 недель я не собирался и смирился с этим. Когда я закупал в дорогу лезвия для бритья, то, несмотря на уговоры продавщицы — «Берите больше!» — взял два десятка, прикинув, что это на сорок дней, а больше не потребуется. Все это было глупо. Конечно, меня могли ухлопать еще в эшелоне, когда шли на фронт, сто раз уже на фронте, но исходить из этого в своих поступках и жить с постным лицом подвижника, делая лишь трагические жесты, ты понимаешь — нельзя.
Из этого не следует, что все у нас веселье и война опереточная. Фашистов мы ненавидим с каждым днем все больше и больше, и я рад, когда вижу у рядовых бойцов проявление этой злобы вместе с ростом национальной{10А} гордости.
Мой отряд занимает — вот уже скоро 2 месяца — линию обороны. Впереди лед, за льдом немец, кругом камыши. Простор сказочный. Ловим рыбу (сомы по 50—60 кг), катаемся на коньках...»
В суровые зимы Азовское море замерзает целиком. А зима 1941/42 года была ох как сурова. 13-й отряд сторожевых катеров (бывший 14-й отряд водного заграждения) защищал устье Дона. Лед намного увеличил протяженность охраняемого рубежа, а вместе с тем и его проницаемость для агентов и диверсантов. Отряд Куникова физически не мог перекрыть береговую полосу. Одна из остроумнейших выдумок Цезаря: он поставил свой отряд на коньки. Их собрали комсомольцы ближайших селений, когда он обратился к ним с просьбой и объяснил, для чего это нужно. На время и война стала развлечением, особенно для тех бойцов отряда, кто прежде не умел кататься на коньках.
— Крылатые призраки! — ошеломленно бормотали схваченные диверсанты.
Моряки Куникова и впрямь возникали как призраки — стремительно и бесшумно. Мобильность отряда сделала береговую линию непроницаемой для врага.
«...Катаемся на коньках, постреливаем по самолетам, они по нас...
Твои строки о том, что посевная площадь увеличивается во много раз, что угля дают на-гора все больше и больше, вызвали во мне такое радостное волнение, что трудно сказать. В газете это читается более спокойно, а вот письма даже глаза туманят. Я их прочел многим бойцам и командирам...»
Одно и то же сообщение в газете и в письме действует по-разному, Цезарь это ощутил на себе. Во время войны письмо было интимной газетой, обращенной к каждому воину от имени родных и близких. Вот в чем заключалась особая сила военных писем. Атмосфера участливой дружеской непринужденности, которую установил Цезарь, сделала письма всеобщим достоянием.
Но отметить хочется совсем иное: этот хладнокровный командир, этот герой, кованый, кажется, из чистой стали, как он эмоционален, человечен, доступен слезам... Как далек он от примитивных представлений о героизме...
.
«24.111-42. Дорогой дядя! Во-первых, сообщаю, что я жив и здоров, даже здоровее, чем был. Конечно, имел немало возможностей «накрыться», как говорят в армии. Но, видимо, судьба меня бережет для чего-то лучшего. Впрочем, жизнь моя уже оплачена фашистской кровью. Отряд, которым я командую, уже почти 7 месяцев на фронте, были во многих боевых операциях, боях и т. д. Истребили гитлеровцев в 1,5 раза больше, чем у нас бойцов, потеряли 10 процентов своего состава, пополнились, хорошо вооружены, прекрасно обмундированы, освоили всевозможные виды оружия и тактику ночного диверсионного боя — это наше спесиалите де ля мезон (домашняя специальность. — П. М.). Боевая репутация нашего отряда в армии хорошая. Сам я владею пушкой, минометом, гранатами и пулеметами всех видов и новым автоматическим оружием, умею минировать, подрывать, вожу катера, управляю мотоциклом и (плохо) автомашиной. С удивлением иногда вспоминаю, что был директором научного института, начальником отдела в двух наркоматах, редактором центральной печати. После войны сына своего только и смогу обучать штыковому бою и метанию гранаты лежа. Впрочем, я могу его еще обучать ненависти. Ею мы снабжены сполна. Живем дружно, стараемся воевать весело и без трагедий. Недавно мне присвоили звание майора.
Крепко целую. Больше самолетов! Ваш Цезарь».
«Судьба меня бережет для чего-то лучшего...» Все жили этой надеждой. И все они надеялись, что судьба сбережет их для обыкновенного мирного застолья в кругу родных и близких.
Надеялись, но прежде всего помнили о Родине, о долге перед ней.
«Стараемся воевать весело и без трагедий...» Это тоже была фраза, всего только фраза в пору затишья, когда отряд не нес потерь, когда его люди не гибли. Для него ничего не было дороже людей, он быстро сближался с ними, в каждом таилось уникальное, лишь ему одному присущее внутреннее богатство. И потому-то неиссякаемый родник сердечной доброты, обращаемый им на товарищей, на своих боевых друзей, вызывал ответную волну любви и преданности. Он вел их в огонь — они шли безоглядно, знали, что не зря.
Не мог он мириться с потерями.
Доброта твоя, говорил он себе, жалостливость, сострадательность... Вот твоя слабость.
В этом была его сила.
***
Летом 1942 года на просторах советской земли завязалось новое грандиозное сражение.
28 июня 1942 года гитлеровские войска перешли в наступление. Фашистские армии прорвали оборону советских войск на фронте 300 километров и в глубину на 150—170 километров. Враг овладел промышленными районами Донбасса, богатейшими землями Дона. Падение Ростова открыло фашистским войскам дорогу на Северный Кавказ.
30 июля войскам был зачитан приказ № 227 народного комиссара обороны: «Мы потеряли более 70 млн. населения, более 800 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину... Пора кончить отступление, ни шагу назад. Таким должен быть теперь наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности...»
Ни шагу назад... До последней капли крови... За каждый клочок советской земли...
Эта мысль билась, как пульс. Она стала смыслом жизни каждого.
Из письма Наталье Васильевне:
«От Азова до Тамани, с боями 5 раз выходя из окружения, мы шли на наших маленьких катерах. Шторм — шесть, семь, девять баллов. Часть утонула. Большинство выдержало. Затем меня назначили командиром батальона морпехоты — ребята только с кораблей. Сутки дали на формирование, а через 16 часов бросили в бой. Мы приняли бой с дивизией, и она не прорвала нашей линии... Мы отходили из-за общей обстановки».
Он стал сухопутным командиром.
Бои за Тамань начались обороной Ейска 6 августа. Ожесточение их нарастало. Тогда-то и был создан батальон Куникова. Ввиду крайне тяжелой обстановки формирование его произошло за 16 часов. Батальон не имел номера, его назвали Азовским.
Выдвинувшись к станице Курчанской, батальон стал готовить рубеж обороны. Комиссар В.П.Никитин в сопровождении двух краснофлотцев вышел на рекогносцировку по направлению к школе, стоявшей особняком, и неожиданно нарвался на прицельный огонь противника. Раненный, он остался на ничейной земле. Рекогносцировка далась дорогой ценой. Комиссар партизанского отряда «Отважный-1» А. П. Даниловский, огромного роста мужик, ползком добрался к Никитину и на себе вытащил его из огня. Ранение Никитина оказалось тяжелым, эвакуация требовалась немедленная. Когда, узнав о несчастье, с другого фланга батальона примчался Куников, Никитина он уже не застал.
Бои не прекращались ни днем ни ночью. Авиация противника часами висела над позициями моряков. Однако ни это, ни десятикратное численное превосходство не принесло врагу успеха: он продвигался ничтожными темпами буквально по трупам своих солдат.
Но и моряки несли значительные потери: фронтальные и фланговые оборонительные бои с численно превосходящим противником — не ночные диверсионные налеты. Гибель людей удручала Куникова. Горечь и ненависть переполняли душу. Он менялся на глазах. Даже приказания, прежде подробные, стали лаконичны. (Ясности, впрочем, они не утратили.) Но смотрел при этом вопросительно и тепло: «Сможешь ли? Подумай. Но знай: нужно!»
Обстановка на Таманском полуострове становилась все тяжелее. Колоссальное численное преимущество{11} противника продиктовало морякам наиболее рациональную тактику. Занимая оборону на любом, хоть сколько-нибудь пригодном, рубеже, три батальона морской пехоты — Азовский, 144-й и 305-й — заставляли противника перестраиваться из походных порядков в боевые, активной обороной изматывали его силы и отходили только тогда, когда была подготовлена новая линия обороны, а общая ситуация делала дальнейшее сопротивление на данном рубеже неразумным.
Так, медленно пятясь, моряки, Азовской флотилии прикрыли свою последнюю базу — Темрюк.Началась героическая оборона города. В разгар боев командующий Северо-Кавказским фронтом маршал С.М.Буденный прислал командующему Азовской флотилией телеграмму: «Объявите всему личному составу, что оборона Темрюка войдет в историю Отечественной войны. За героизмом, проявленным личным составом, следит вся страна, как в свое время следила за героями Севастополя. По данным разведки, вы уничтожили до 80% состава 5-й румынской кавдивизии и до 85% состава 9-й румынской кавдивизии».
Но превратить Темрюк в новый Севастополь было невозможно. Не было резервов, чтобы компенсировать потери. К тому же угрожающее положение сложилось на подступах к Новороссийску. Необходимо было сдержать натиск во много раз превосходящего силами противника, оторваться от него и эвакуировать сохранившиеся подразделения в полной боеспособности в район Новороссийска, где им надлежало немедленно включиться в бой. Учитывая это, командующий Азовской флотилией приказал к вечеру 23 августа оставить Темрюк.
Остатки 144-го и 305-го батальонов морской пехоты были сведены в 144-й батальон. Азовскому батальону был присвоен номер «305». Он занял рубеж Пересыпь — Варениковская — колхоз «Красная стрела». Командиром батальона назначен был Куников.
Начался последний этап Таманской оборонительной операции, в которой батальону Куникова предстояло служить арьергардом и прикрыть организованный отход войск.
Растянувшись по фронту на 17 километров, 305-й батальон сдерживал атаки шести батальонов противника, поддержанных артиллерией, танками и авиацией. А моряков лишь на правом фланге поддерживала артиллерия канонерских лодок. Подальше от побережья — в центре и на левом фланге — артиллерии не было вовсе. Таково было положение, когда на центральный участок обороны батальона началась танковая атака.
Танки уже почти вплотную подошли к передней линии, как вдруг заговорили пушки, и танки повернули назад. Но через короткое время танковая атака началась на левом фланге.
— Дрянь дело! — пробормотал наблюдавший за боем со своего командного пункта штабной командир, выслушав донесение начальника разведки.
Танки подходили все ближе. За ними густыми цепями шла пехота, много пехоты, значительно больше, чем было всех защитников Таманского полуострова.
И вдруг у хутора Белого, где — это было точно известно! — никакого артприкрытия у Куникова не было, вспыхнула ожесточенная пушечная стрельба, и танки противника, как и в центре, пустились наутек.
Из письма Наталье Васильевне:
«Я выдумал эрзац-танки. Снаряды их так же опасны, как и снаряды обыкновенных танков».
Он установил орудия на автоплатформы из-под прожекторных установок. Платформы покрыли стальным листом, иначе деревянный настил раскололся бы при отдаче орудия. Эту работу выполняли под его руководством рабочие Краснодарского завода им. Седина во внеурочное время.
Статья Куникова «Учиться в боях» была опубликована в газете «Красный флот» 12 января 1943 года на 3-й странице справа с подзаголовком «Заметки командира части морской пехоты»:
«Изобретательность и инициатива, изучение предыдущих сражений должны облегчать решение боевой задачи... В районе Н. мы вооружили автомашины спаренными пулеметами, минометами, противотанковыми ружьями. Такие машины с десятью краснофлотцами в каждой, уходили в суточные разведочные рейды, ездили по тылам врага и уничтожали мелкие вражеские группы.В поисках эффективного оружия против танков мы на кузовы трехтонных машин установили 45-мм пушки. Некоторые артиллеристы недоверчиво смотрели на наш опыт. На деле оказалось, что пушки хорошо стреляют с машин, уничтожают вражеские танки.
Я привожу эти примеры как свидетельство того, что настойчивая организаторская работа в любых условиях дает положительные результаты в бою».
Для современника эти строчки драгоценны. За ними возникает фигура легендарного командира и живого человека. Со страницы этой газеты Цезарь Куников точными и простыми словами объясняет слагаемые победы.
«Ведя неоднократные бои силами батальона против дивизии противника, мы нисколько не смущались этим обстоятельством и думали не о численности врагов, а о том, чтобы уничтожить их как можно больше......Подразделение вело упорный бой с превосходящими силами врага. В это время получили приказ сменить позицию. (Это значит – отступить на следующий рубеж. – П.М. ) Мы оставили группы прикрытия, которым объяснили задачу. И они честно выполнили свой долг: дали нам возможность выйти из боя, приняли на себя удар в десятки раз превосходящего по численности противника.
Героически сражался командир группы т. Богуславский. В критическую минуту он выпустил в окружавших его немцев все патроны, а последнюю пулю — в себя, избежав позорного плена.
Краснофлотцы Лаврентьев и Клименко, раненные в живот, продолжали вести огонь, уничтожая подбегавших гитлеровцев. Озверелые фашисты изрезали ножами умиравших героев... Мы никогда их не забудем. Они, как живые, стоят с нами в одном ряду, зовут вперед, в бой!»
Так осуществлялся отход. Военная необходимость...
25 августа, обескровив в боях за Темрюк силы значительно превосходившего их противника, части морской пехоты остановили наступление на Таманском полуострове. Тогда гитлеровцы, перебросив дополнительные силы с Туапсинского направления, 28 августа возобновили наступление, прорвали оборону 47-й армии на ее левом фланге и 31 августа вышли к Черноморскому побережью в районе Анапы. Части морской пехоты, действовавшие на Таманском полуострове и отступавшие на запад – такая вот ирония войны! – оказались отрезанными от основных сил на узком участке побережья между Анапой и Таманью. Несмотря на это, они упорно защищали каждый рубеж, и продвижение давалось врагу лишь ценой больших потерь.
3 сентября, придя в ярость от упорства горстки моряков и решив раздавить их, фашистское командование перебросило из Крыма на Таманский полуостров 46-ю немецкую пехотную и 3-ю румынскую горнострелковую дивизии.
Положение обороняющихся резко ухудшилось. Трое суток вели они беспрерывные бои. 5 сентября защитники Таманского полуострова были эвакуированы морем в Геленджик. Прикрыл эвакуацию 305-й батальон, но сам эвакуироваться не успел, не хватило ночи и плавсредств. Судьба батальона не давала покоя командованию, но в дневное время у побережья, занятого противником, оказание помощи было невозможно. О том, что батальон сумеет продержаться до следующей ночи против пятидесятикратно превосходящего противника, и мысли не возникало...
А 305-й, измотав противника арьергардными боями, затаился в зарослях камыша на узкой косе между Кизилташским лиманом и Черным морем. Противник находился по обе стороны от косы, однако к активным действиям не переходил. Вероятно, он вовсе не горел желанием снова ввязаться в жесточайший кровопролитный бой и, блокировав косу с суши и с моря, ждал, когда у моряков кончится вода и пища, чтобы взять их, истощенных, с минимальными потерями.
В ночь на 8 сентября с моря к косе бесшумно подошли две канлодки, два торпедных катера и сейнер «Орел» и приняли батальон на борт. На рассвете 8 сентября, измученный боями и бессонницей, личный состав батальона прибыл в Геленджик. Его встретил заместитель командующего Новороссийским оборонительным районом контр-адмирал С.Г.Горшков: «Три дня отдыха». Горшков сделал это вопреки военной возможности: положение в Новороссийске было критическим. Но мог ли он поступить иначе?
Вермахт сосредоточил в районе Новороссийска до пяти дивизий. Им удалось концентрированным ударом рассечь войска Новороссийского оборонительного района. Но и отрезанные подразделения продолжали драться за каждый квартал, за каждый дом. Бои шли круглые сутки, ожесточение их нарастало. Днем было темно от пыли и чадного дыма пожарищ, ночью светло от разрывов и пылающих домов.
Но эпопея города-героя еще только начиналась.
8 сентября в командование Новороссийским оборонительным районом вступил генерал-майор А.А.Гречко. «Пришлось восстанавливать нарушенное управление войсками, объединять усилия наземных частей и соединений, авиации и флота для отражения сильнейшего натиска немецко-фашистских войск»,— вспоминает он.
В ту ночь штаб Новороссийской военно-морской базы уходил из города. Выйдя к балке Адамовича, офицеры в темноте встретили отряд морской пехоты.
— Что за часть? Куда направляетесь?
— По приказу контр-адмирала Горшкова 305-й отдельный батальон морской пехоты следует в район Мефодиевки, на северо-восточную окраину Новороссийска, — последовал четкий ответ.
...Не пришлось батальону отдыхать три дня. К вечеру того же 8 сентября Куников разбудил крепко спавшего начштаба.
— Отстань! — сердито сказал Богословский.— Дай отоспаться!
— Не придется отсыпаться, Веня,— грустно сказал Куников.— Горшков вызывает.
— Как вызывает? Он же дал нам три дня!
— Он дал, немцы не дают. Пошли.
В штабе Горшков сказал, что положение в Новороссийске создалось крайне напряженное, город почти весь захвачен врагом, создалась опасность прорыва мощного клина противника на Сухумское шоссе. Надо во что бы то ни стало помешать гитлеровцам развить успех вдоль Черноморского побережья.
— Есть! — ответили командиры.
В течение часа батальон был приведен в полную боевую готовность и на автомашинах двинулся к месту назначения.
Дорога — узкое прибрежное шоссе. Справа — отвесная стена, слева — обрыв и море. Из-за ночных действий вражеской авиации двигаться предстояло в полной темноте. Навстречу, из Новороссийска, шли машины с ранеными. Снова был применен способ, с помощью которого уходили от врага в ночной приднепровской степи: Богословский лег на правое крыло передней машины, поднял руку и указывал водителю путь. Тронулись. И тут Богословский заметил, что на левом крыле, с той стороны, где было оживленное встречное движение, расположился Куников.
— Цезарь, уйди! — крикнул он. Куников неохотно повиновался и встал на подножку.
— Совсем уйди! — настаивал Богословский. — Садись в кабину, без тебя справлюсь. Не хватало, чтобы тебя...
И в этот миг встречный грузовик прижал командира батальона к борту. С травмой позвоночника Куникова, положив его на лист фанеры, на том же встречном грузовике отправили в госпиталь в сопровождении военфельдшера Марии Виноградовой. Командование принял капитан В.С.Богословский.
Вот кто разговаривал теперь у балки Адамовича со штабными офицерами. В темноте не видно было ни лиц, ни знаков различия.
— Отставить! — произнес кто-то, узнав о задании батальону.— Приказываю остановиться здесь, занять оборону на рубеже Адамовичева балка — цементный завод «Октябрь» и стоять насмерть.
— Где же стоять насмерть, когда противника и в помине нет? — иронически спросил Богословский.
— Выполнять приказание!
— А кто вы, что я обязан выполнять ваше приказание?
— Я командир Новороссийской военно-морской базы капитан 1-го ранга Холостяков, — ответил офицер и фонариком осветил свое лицо и китель. — Немедленно выставьте все огневые средства. Бой сюда к вам придет скорее, чем вы думаете. Повторяю: ни шагу назад!
***
На стратегических картах главного командования сухопутных войск Германии план захвата Кавказа был изображен двумя хищными стрелами: одна шла вдоль северных отрогов Главного Кавказского хребта до самого Баку с ответвлениями на перевалах, другая — вдоль Черноморского побережья до Батуми и Тбилиси. Начиналась эта стрела у Новороссийска. Здесь, у Новороссийска, она и осталась: дальше немцы не прошли.
Вице-адмирал Г. Н. Холостяков, перебирая в памяти эпизоды войны, отмечал свое решение остановить этот резервный отряд на рубеже Адамовичевой балки как самое значительное, принятое им за годы войны.
В чем была соль решения?
Командир Новороссийской военно-морской базы и ответственный за работы по укреплению обороны города Г. Н. Холостяков, хорошо зная общую обстановку и учитывая ландшафт, понял, что батальон не изменит баланса сил и не вызовет перелома в ходе уличных боев за город. Но, поставленный здесь, у балки, на выгодном природном рубеже, располагая временем для создания обороны, батальон в критический момент может сыграть решающую роль{12}.
Так и произошло.
Ураганный обстрел позиций начался через два часа после того, как батальон занял оборону. Атаки следовали одна за другой — бешеные, неистовые, по 8—10 раз в сутки. Через 7 дней от 305-го батальона, занявший рубеж Адамовичева балка — цементный завод «Октябрь» численностью 600 человек, осталось 48.
Но враг не прошел. Пресеклась зловещая стрела вдоль Черноморского побережья. Наступление гитлеровских войск захлебнулось.
***
Сочи, сентябрь 1942, госпиталь.
Летом сорокового отдыхали в Сочи все вместе — с Наташей, с Юркой. Дома, на Тверском бульваре, лежат в семейном альбоме фото, сделанные на этом самом месте — на площади, у фонтана, на фоне морвокзала: Наташа улыбается, Юра серьезен. Наверно, что-то ему было сказано про птичку, которая должна вылететь из объектива. Всего два года прошло— и до чего же все переменилось!
В состоянии вынужденного безделья он обостренно тосковал по родным и близким. Письма приходили реже, чем хотелось бы: Наталья Васильевна работала директором оборонного завода на Урале, время для писем урвать нелегко, а Юра еще чересчур мал. Нерегулярно приходили письма и от Лены. Чтобы избыть тоску, он сам строчил письма — часто, чуть ли не ежедневно.
Травма была нехороша. Сперва, едва привезли в госпиталь, врачи даже сомневались, сможет ли он вернуться в строй. При обходах он улыбался — демонстрировал превосходное самочувствие (которого не было), понемногу уговорил медперсонал, что может ходить, что должен ходить, что так скорее выздоровеет.
Его часто навещали. С любого корабля, оказавшегося в районе госпиталя, кто-нибудь да приходил. На любом корабле были люди, знавшие и любившие его. Приносили папиросы, еду, но его интересовали фронтовые известия и приветы от друзей: живы ли?
Стояла мягкая южная осень, море шумело галькой на пляжах.
Ненависть сжимала горло, когда он видел эти пустынные пляжи. Сводки Информбюро теперь уже не содержали названий оставленных населенных пунктов. Но разве это успокаивало? Гигантское сражение полыхало на всем юге страны, на Волге. Сталинград...
Пробовал разминаться. Больно. Ну и пусть, не смертельно. Пора кончать эту курортную жизнь. Предстоит новое назначение, возможно, формирование, это даст еще немного времени, чтобы долечивать травму, занимаясь делом. Без дела в такую пору невозможно.
Он шутил с врачами и терпеливо, даже удерживая на лице улыбку (несколько деревянную от боли), выполнял предписанные движения. В конце концов он все-таки их уговорил. Выписать выписали, но в сопроводительных документах указали, что до конца года его можно использовать только в прифронтовой зоне.
В штабе флота он получил назначение на Новороссийскую военно-морскую базу (сокращенно — НВМБ).