Содержание
«Военная Литература»
Биографии
Б. Соловьев

Анатолий Крохалев

Три подростка, только что сошедшие с поезда, брели по Севастополю. Все им нравилось — и то, что тепло, а еще только февраль, и то, что над ними шумят длинные тополя и в просветы улиц порою виднеется море, которого они не видели ни разу в жизни.

Анатолий Крохалев, Александр Захаров и Александр Калганов приехали из Перми и сами еще толком не могли разобраться — какая сила потянула их с насиженных привычных мест и погнала в незнакомые дали. Одно знал Анатолий Крохалев — что он не может на всю жизнь остаться переплетчиком. Вот поступить бы во флот — это да!

Его приятели тоже не имели ясного представления о том, что их ожидает.

Сколько раз, бывало, собравшись втроем, они говорили о Севастополе. Он [136] был их заветной мечтой, — и вот они уже в Севастополе!..

Деньги на исходе, но юноши полны веры в свою судьбу. Все как-нибудь устроится!.. Они будут моряками, поступят добровольцами!..

Приятели переночевали в Доме крестьянина и на следующее утро отправились в штаб морских сил Черного моря. Здесь их ждало первое крупное разочарование.

Их не пустили дальше бюро пропусков. А начальник бюро сказал:

— Сейчас добровольцев не берут, вы опоздали.

Так закончилась первая попытка Крохалева и его товарищей поступить во флот.

Они были далеко-далеко от дома, в незнакомом городе, почти совсем без денег. В Доме крестьянина надо платить за комнату 2 руб. 50 коп. в сутки, а для них это было слишком дорого. Надо искать работу и пристанище. На окраине северной стороны Севастополя они сняли комнатку у старого матроса Ивана Ивановича.

— Оставайтесь у меня, только предупреждаю: топить нечем, дрова трудно достать...

Приятели остались жить в холодной комнате и принялись искать работу. Найти [137] работу было очень трудно. Но им помог тот же Иван Иванович, давший дельный совет:

— Здесь есть школа морских летчиков. Ступайте к командиру парка школы. Может он вас и примет.

Так они и сделали. Командир парка выслушал их историю и спросил:

— А где ваши удостоверения личности, где комсомольские билеты?

Все оказалось в порядке. Приятелей направили к начальнику технического склада, — их приняли чернорабочими.

Анатолий Крохалев наполнял бочки бензином, а потом, вместе с другим чернорабочим, катал их на баржу, с которой приходилось сливать бензин в цистерну, закопанную в землю.

С непривычки Крохалев угорал от бензинных паров.

Сапоги его прорвались, брюки явно нуждались в замене, денег нехватало, — а все же он не жалел, что приехал в Севастополь, что оставил в Перми спокойное переплетное дело. Упорства у него было достаточно; еще в школе учитель говорил ему:

— Ты, Крохалев, усваиваешь предмет с трудом, но если усвоишь — не забудешь никогда! [138]

И сейчас такое упорство, такая хватка пригодятся ему. Для чего?

На это он еще не мог ответить как следует, но когда над бензиноскладом появлялись самолеты, — Крохалев невольно следил за ними восхищенными глазами и завидовал людям, которые легко и стремительно рассекали воздушную синеву.

— Это что за самолет? — спросил однажды у Крохалева чернорабочий.

— Не знаю... — смущенно ответил Крохалев.

— Что же ты — у нас работаешь, а до сих пор еще не разбираешься! Это морской разведчик.

— Морской разведчик?..

— Да. Этот боевым считается. А вон там — учебный.

Понемногу Крохалев стал разбираться в типах самолетов, и все сильнее охватывало его желание — полетать бы!

Сначала он об этом только мечтал, а когда познакомился с механиком, упорно приставал к нему, чтобы тот устроил ему полет.

Механик не выдержал и сказал:

— Ладно, как-нибудь устрою... Крохалев любил бывать среди летчиков и среди учлетов, приходивших на склад с бидонами за горючим. [139]

Он прислушивался к их разговорам и был преисполнен зависти — что вот такие же обыкновенные, простые люди, как он, а летают среди облаков! Было в этом нечто непостижимое, захватывающее дух, и хотелось хотя бы разок подняться вместе с ними!..

Хотя бы разок!..

Однажды знакомый механик, запыхавшись, прибежал к Крохалеву, держа в руках шлем и очки.

— Надевай! Быстрей! Сейчас полетим!

И Крохалев, от волнения и радости едва справившись с очками, шлемом, комбинезоном, сел в поплавковый гидросамолет.

Загудел мотор, и машина побежала по волнам Севастопольской бухты.

Крохалев не заметил, когда она оторвалась от волн; впервые он испытал радостное чувство плавного, свободного полета в воздухе.

Он вздохнул всей грудью и взглянул вниз...

Таким глубоким и прозрачным, как с этой высоты, он еще никогда не видел моря. Сквозь воду проступали очертания камней, какой-то затонувшей лодки. От этого зрелища трудно было оторваться.

Самолет развернулся вправо и пошел вдоль берега. Открылся весь Севастополь [140] — дома, кажущиеся маленькими коробочками, Приморский бульвар, автомашины — словно заводные игрушки.

Впервые Крохалев видел с такой высоты людей.

Гидросамолет шел к бухте Матюшенко. Еле зримые — развевались флаги казарм, возникали корпуса школы. За корпусами — железнодорожный путь, по которому медленно-медленно идет товарный поезд, приобревший неожиданное сходство с маленьким красным червяком...

Уже вечерело. Солнце заходило, и земля словно была озарена отсветами далекого большого пожара.

Вдали виднелся Инкерман, монастырь в скалах...

Все это было так чудесно и прекрасно, что Крохалев хотел только одного — лететь и лететь! Но машина пошла на снижение.

После полета Крохалев поблагодарил летчика, отдал шлем и очки механику и пошел в свой склад.

Он будет летчиком!

Во что бы то ни стало, каких усилий это ни потребует, сколько ни окажется впереди испытаний — он будет летчиком! [141]

* * *

Вскоре Крохалев перешел чернорабочим в мастерские, где мыл детали самолетов, соскабливал нагар с поршней, с алюминиевых приборов, но одновременно присматривался к этим деталям. Он начинал разбираться в авиационных терминах и с жадностью впитывал в себя знания, связанные с летным делом.

Крохалев встречался на комсомольских собраниях со слушателями летных курсов. Он подружился с одним из них, Акуловым, и высказал ему свою самую большую, самую заветную мечту:

— Хочу быть летчиком!

Акулов отнесся к этому с полным одобрением:

— Правильно, Крохалев! Приходи к нам в общежитие. Мы будем готовить тебя к экзаменам в летную школу!

Молодой чернорабочий пришел в общежитие на следующий же день и ему указали, какие предметы нужно подготовить. Их оказалось много, но Крохалев не смутился и принялся за учебу. К тому же при механической мастерской, где он работал, открылись курсы усовершенствования, которыми руководил мастер цеха, — и здесь Крохалев начал изучать строение моторов и самолетов. [142]

Крохалев не пропускал ни одного занятия. Он делал записи, повторял пройденное, готовился к каждому новому занятию.

Осенью 1929 года, спустя полгода после приезда в Севастополь, он через Осоавиахим подал заявление в штаб Военно-воздушных сил Черного моря с просьбой зачислить его в школу летчиков.

Но когда Крохалев пришел на испытательную комиссию по специальной и общеобразовательной подготовке, выяснилось, что знания его слабы.

Зато медицинская комиссия, осматривавшая новичка, — широкоплечего, крепко сложенного юношу, — не нашла никаких возражений против зачисления его в школу летчиков.

Председатель приемочной комиссии, глядя на огорченное смуглое лицо Крохалева, сказал:

— Вы не унывайте! Здоровье у вас отличное. В июне будет новый набор в нашу школу. Вот к этому набору вы и подготовляйтесь, не теряя времени. Через несколько месяцев подайте снова заявление — и от вас зависит, чтобы все было в порядке.

Мечта стать летчиком отодвигалась. [143]

Крохалев, недоедая, недосыпая, работал в мастерских и учился. Особенно трудно давалась математика, формулы ускользали от него; порою он просиживал ночи над учебником. В мае 1930 года Крохалев снова подал заявление в летную школу. На этот раз его приняли без возражений и отправили в Ленинград, в военно-теоретическую школу.

Начались занятия. Ничего особенно трудного не было, пожалуй, за исключением математики, которая с каждым днем становилась все сложнее и отвлеченнее... Но Крохалев дал себе зарок — приложить все силы, но не отстать от остальных.

Все свое время, не отвлекаясь, он отдавал учебе.

Вскоре почти вся его группа подала заявление о зачислении в морскую роту. Подал заявление и Крохалев, и вместе с остальными был зачислен в роту.

Учеба шла полным ходом. Слушатели проходили теорию полета, моторостроение, самолетостроение и другие предметы.

В июне 1931 года их отправили в практическое плавание на учебном корабле «Комсомолец». Они изучали строение Корабля, азбуку Морзе, сигнализацию флагами, семафором, прожектором; несли кочегарные и машинные вахты. [144]

В сентябре 1931 года группа курсантов приступила к практическим учебным полетам.

Командование ставило задачу — в течение пятнадцати полетов выяснить летные качества каждого курсанта и дальнейшую целесообразность оставления его в школе.

Много советов давали инструкторы перед тем, как посадить своих учеников на самолет. Пальцы инструктора, так же как и пальцы курсанта, все время сжимали ручку управления. Он тихонько поправлял курсанта, так что тот и не знал — сам ли он ведет самолет, или же его ведет инструктор.

После полета Крохалев доложил инструктору:

— Курсант Крохалев произвел полет. Разрешите получить замечания.

— Чрезмерно стараетесь, — укоризненно ответил инструктор. — Слишком напряженно держитесь во время полета. Свободнее надо себя чувствовать, легче... А ручку в руке держите слишком крепко, поэтому не чувствуете управления. Мускульную систему перенапрягаете! И потом самолет у вас набирает сразу слишком большую скорость. [145]

Крохалев внимательно выслушал все эти замечания и во время следующих полетов старался не повторять ошибок.

Он продолжал учебу. Близились зачеты.

Успешно сдав их и получив бумагу об окончании теоретической школы, Крохалев был направлен в Н-скую школу морских летчиков на берег Азовского моря. Он стал учлетом.

Места ему нравились — море, обрывистые берега, песок, огромный простор... Надо было освоить учебный самолет. Учлетов разбили на летные группы. Началась напряженная учеба.

Крохалев набирал высоту, делал вираж, правый, левый, мелкие спирали.

— Хорошо, — го.ворил инструктор, — сделайте еще!

Самым трудным оказалось произвести посадку. Полет можно произвести по приборам, а для правильной посадки нужно уже выработать в себе чутье самолета, нужно почувствовать — как самолет проваливается и как будто висит на ручке. Летчик чутьем должен знать, когда самолет встанет в трехточечное положение.

Только на четырнадцатом полете Крохалев поймал посадку. Но раз поймав посадку, он уже и усвоил ее. [146]

— Хорошо, — сказал инструктор, — с посадкой вы справились, но надо нам пройти еще несколько упражнений...

И Крохалев постигал все новые и новые приемы техники летного дела.

Наконец пришел долгожданный день, когда он должен был показать все, чему научился за эти годы, годы упорного, всепоглощающего труда.

Ветер едва шевелил флаги аэродрома. Погода была тихая и прохладная.

— Ну, сегодня вы полетите самостоятельно! — сказал инструктор, и у Крохалева от волнения пересохло во рту. Инструктор опробовал самолет, сделал вместе с учлетом два полета.

— Теперь сделайте такой же полет, как и со мной, только уже самостоятельно.

Было непривычно, что впереди пустая гондола, что там не видно инструктора. Было непривычно одному подниматься на машине, уже набиравшей высоту. Было непривычно, что он, недавний переплетчик, чернорабочий, отправляется в самостоятельный полет, как настоящий летчик...

С радостным волнением и тревогой держал Крохалев ручку управления. Он вел самолет на высоте 150 метров и сделал первый разворот вправо; внизу виднелся птичий совхоз, сады. Он снова развернулся [147] на высоте 250 метров и пошел вдоль крутого обрывистого берега; вдалеке, до самого горизонта, расстилалось сверкающее море. В третий раз он развернулся на высоте 300 метров, на окраине города, вблизи ангаров.

Вот и аэродром.

Крохалев внимательно смотрел на место посадки; уже пора было закрывать газ.

До земли оставалось метров двадцать пять. Крохалев увидел — расчет хорош.

Он почувствовал — самолет сейчас провалится. Он добрал ручку до отказа — и самолет побежал по земле. Крохалев зарулил на нейтральную полосу. Подошел инструктор.

Трудно было узнать по его лицу — одобряет он своего ученика или же нет.

— Сделайте еще один полет. Только после второго полета инструктор пожал ему руку и, улыбаясь, сказал:

— Молодец! Можете летать самостоятельно!

Это был один из самых радостных дней в его жизни. То, о чем он мечтал в Севастополе, с завистью и восхищением следя за полетом рассекающей небо машины, — стало явью. Он теперь сам может вести такие же машины, и уже другие [148] юноши будут завидовать ему и мечтать летать так же, как он...

Было в этих мыслях нечто такое радостное, такое возбуждающее, что, несмотря на усталость, он в эту ночь долго не мог заснуть. Но сколько еще трудностей ожидало его!

После самостоятельного полета снова продолжалось усвоение тренировочной программы. Крохалев изучал фигурный пилотаж. Теперь у него были настоящие знания, и поэтому он быстро и точно осваивал все, что показывал инструктор.

В конце июля 1932 года тренировка на У-2 была закончена, и учлеты принялись за освоение более сложного и строгого самолета Р-1. Особенно трудно было управиться с ним сначала: дашь правую или левую ногу — он разворачивается и уже, кажется, никак нельзя удержать его!

Трудно было дать ему нужное направление в полете.

Однажды, производя глубокий вираж на Р-1, Крохалев попал в облачность.

Это был его первый полет в облаках. Он перетянул ручку на себя, потерял скорость и попал в штопор. Но то, что было бы Опасным, а может роковым даже для старого летчика, не смутило Крохалева. [149]

Штопор для него был не опасностью, а просто одной из фигур пилотажа.

Как только он вышел из облачности — сразу же вывел машину из штопора и приземлился благополучно.

После этого случая Крохалев почувствовал себя хозяином воздушной стихии, который может невредимо выйти из самого опасного положения.

Учлеты перешли на освоение мощных боевых машин, которые были еще строже и требовали превосходного уменья обращаться с собой и при малейшей невнимательности падали на крыло, садились на одно колесо. Этот самолет, в противоположность У-2, не прощал летчику ошибок.

Сначала Крохалеву не удавался горизонтальный полет на боевой машине — то она лезет вверх, то проваливается, и многие из товарищей говорили:

— Может, Крохалева отчислят! Не получается у него на боевом самолете!

Ему назначили контрольный полет с командиром отряда. О предстоящем полете Крохалев думал всю ночь, все утро. Пришел командир:

— Ну, покажите мне полет по кругу.

— Есть, показать полет по кругу.

Кто-то шепнул: [150]

— Посмотрим, не увидит ли Крохалев по горизонту ручку от чемодана! — так обычно острили над теми, кого отчисляли из школы.

Взлетел он благополучно. Взглянул на командира — тот устремил свой взгляд на пальцы, которыми Крохалев держал ручку управления.

Крохалев тоже перевел глаза на пальцы — и увидел, что они побелели от напряжения.

Когда он сделал посадку, командир сказал:

— Вы перестарались. Чего вы так стараетесь?! Держитесь в кабине по-хозяйски, посвободнее. А летчиком, по всему видно, вы будете, — так что не бойтесь, из школы мы вас не отчислим. Пойдемте во второй полет!

Теперь Крохалев все время обращал внимание на то, как он держится в кабине — не слишком ли крепко взялся за ручку, не слишком ли напряженно сидит; он обращал внимание и на другие детали, которые казались сначала мелкими и от которых так много зависело во время полета.

В июне 1933 года программа школы была закончена. Вскоре пришел приказ из Москвы — направить двенадцать человек, [151] и его в том числе, на Балтику. Через несколько дней он снова оказался в Ленинграде.

Вместе со своими товарищами Крохалев явился в распоряжение штаба Краснознаменного Балтийского флота и им сразу же дали назначение на один из аэродромов.

Началось освоение новых типов гидросамолетов, изучение материальной части и знакомство с районом аэродрома, знакомство со взлетом с воды и посадкой на воду, начались вывозные полеты.

Как только Крохалев давал газ — в первый момент нос лодки самолета поднимался, все впереди застилали взвеянные в воздухе и разлетавшиеся во все стороны обильные брызги.

Затем Крохалев посылал штурвал вперед — машина переваливалась на нос; тогда он слегка брал штурвал на себя — машина начинала днищем лодки бить по воде; он сильнее брал штурвал на себя — и она взмывала в воздух...

Если был штиль или небольшой ветер, взлет был почти такой же, как с земли, но при ветре в 3–4 балла летчик ощущал такие толчки от бегущей по волнам машины, словно в телеге ехал по булыжной мостовой. [152]

Крохалев летал под колпаком только по приборам, летал в облаках, потом перешел к ночным полетам. Учеба была такая интересная, что она поглощала целиком все время, все внимание. Так радостно было чувствовать себя хозяином воздушной стихии и хотелось до конца усвоить все сложные законы, действующие во время полета громоздкой и как будто ни на что не опирающейся машины.

В следующем году — такое же напряженное изучение материальной части, усовершенствование своих знаний, командирская учеба. Командиры проходили штурманское дело, вооружение, стрельбу, аэрофотосъемку, съемку больших площадей земной поверхности.

Однажды Крохалев зашел на фотографирование на высоту 2000 метров.

Внизу простиралась редкая, движущаяся к западу облачность. Самолет шел курсом ост и вскоре зарылся в облака, идущие навстречу.

Крохалев решил зайти под облака: он увидел окно в облаках и решил на левой спирали спуститься в это окно; на высоте 1000 метров он почувствовал, что самолет переходит вправо.

Он дал левую ногу, чтобы исправить полет и оставить самолет в левой спирали. [153]

Самолет стал зарываться носом и перешел в крутую спираль, близкую к штопору. А на указатель высоты Крохалев не посмотрел. Он вывел самолет из крутой спирали только на высоте 200 метров. Еще немного — и самолет мог бы зарыться в землю!

После этого Крохалев по-настоящему пришел к твердому решению — необходимо научиться пилотировать в облаках в совершенстве, изучить технику слепого полета, ориентироваться только по. приборам. Он приучал себя смотреть только на приборы, не подымая от них глаз к горизонту, не заглядывать за целлулоидные окна кабины и окончательно усвоить слепой полет.

Его, молодого командира эвена, послали на курсы инструкторов по технике пилотирования. Там снова — углубленное изучение теории авиации, высотная подготовка, тренировочные подъемы в барокамере под колпаком, откуда выкачан весь воздух, тренировочные полеты для прививки инструкторских навыков по контролю и проверке техники пилотирования.

Вскоре его назначили командиром подразделения скоростной авиации.

И вот настало лето 1938 года. Нужно было вводить в строй молодой состав [154] летчиков и летнабов, всемерно помогать летному составу изучать сложную материальную часть, нужно было научить работать в воздухе летный состав, который приступал к тренировочным и высотным полетам.

Командир подразделения работал неустанно. Он изучал летный состав, вникал в каждую мелочь, и у него уже выросли хорошие летчики, отличники боевой подготовки.

Подразделение Крохалева получило переходящее красное знамя. Но как пришлось поработать командиру подразделения!

Еще до начала рабочего дня Крохалев составлял таблицу, где было намечено — какие упражнения нужно пройти летчику; после полетов — разбор проделанной работы, разбор ошибок, указания, как их нужно исправить; нужно было бороться за то, чтобы в следующем полете летчик до конца осознал свою ошибку и не повторил ее.

Весь личный состав подразделения работал упорно, добросовестно — и Крохалев видел, что люди овладевают любимым делом, и это было ему лучшей наградой.

Обучая других, он рос и сам, рос как командир, как инструктор, как организатор. [155] Здесь он по-настоящему видел, что значит планомерно, повседневно, заботливо руководить, что значит — заранее распределить работу, заранее наметить цель и неуклонно работать для ее достижения.

Осенью того же года был открыт прием на специальные курсы усовершенствования летного состава.

Крохалев подал заявление на эти курсы, выдержал испытания и был зачислен слушателем. Вопросы, связанные с ведением войны, ставились на курсах очень широко, в больших масштабах. Это не были отвлеченные занятия, и те навыки, которые привили слушателям курсов, помогли им впоследствии громить железнодорожные узлы, военные, промышленные и стратегически важные объекты противника.

Учеба была необычайно интересная, увлекательная. Летчики знали, что их готовят к боям за родину и в любую минуту были готовы на практике показать все то, чему их научили.

И это время скоро наступило.

Было это в конце 1939 года. Крохалева и его товарищей вызвали в штаб командования Краснознаменного Балтийского флота.

Вот когда по-настоящему пригодились все знания, вся выучка, вся политическая [156] закалка — все, что дала родина ему, комсомольцу-большевику, бывшему чернорабочему, который некогда с завистью смотрел на небо, где гудели аэропланы, где работали машины, взлетавшие в заоблачную высь, по законам в то время еще непостижимым.

Вот когда пригодилось все то, что дала Крохалеву родина, и вот когда он мог на деле, на горячем, боевом деле доказать ей всю свою любовь, всю свою преданность, весь свой негаснущий задор...

* * *

Поздно вечером 30 ноября командир части дал Крохалеву задание вылететь утром на принадлежащий противнику остров Н и разгромить военные объекты.

— Вы пойдете ведущим подразделения, — сказал командир части.

В своем подразделении Крохалев проработал все детали полета — были изучены секторы захода на цель, метеорологические условия во время полета к цели и в районе цели, характер бомбардировочного удара. Решили бомбить цель отдельными группами с интервалом в полторы-две минуты между каждой группой.

После проработки задания отдохнули, и на рассвете весь личный состав подразделения был уже на самолетах. [157]

Крохалев набрал высоту около двух тысяч метров. Впереди простиралась облачность, которая все сгущалась по мере продвижения самолетов. Все реже и меньше становились просветы в облаках, а цель была уже близка! Надо что-то предпринять, чтобы выполнить первое боевое задание.

Крохалев дал ручку от себя и пошел на снижение; за ним пошли все ведомые самолеты. Спустились на высоту 1500 метров, но и тут сплошная облачность — такая, что за нею не видно вод Финского залива.

Надо итти еще ниже.

Крохалев смотрел на стрелку высотомера — 800 метров, 400, 300, 250... Крохалев пошел еще ниже. Вспыхнула лампочка переговорного аппарата; штурман доложил:

— Осторожнее! Впереди вода!

Только на высоте 150 метров Крохалев вывел самолет из облачности.

Справа смутно различалась цель — остров Н, поднимающийся расплывчатым, серым, едва различимым пятном. С каждой секундой все явственнее и явственнее проступали его очертания.

Лететь на виду у противника на такой высоте нельзя. Крохалев зашел на цель, маскируясь нижним слоем облаков. [158]

Противник открыл пулеметный огонь, ни это не помешало нашим самолетам выполнить боевое задание.

Ощущение у Крохалева было такое, как и во время учебных полетов, — боязни никакой, только гораздо больше сосредоточенности в каждом движении, гораздо больше сознания ответственности, желания на «отлично» выполнить порученное гадание.

Справа и слева возникали следы трассирующих пуль — то желтые, то красные, но сейчас все внимание было поглощено тем, чтобы поразить вражеский объект; на другие переживания просто не оставалось времени.

Крохалев вывел свой самолет из-под облаков; штурман поймал цель в пузырек прицела, нажал кнопку — и бомбы ринулись вниз... Через несколько секунд на самолет обрушился толчок снизу и его забросило хвостом вверх.

Крохалев изо всех сил сжал штурвал и потянул ручку на себя, чтобы вернуть самолету горизонтальное положение. Сначала от неожиданности он сам не мог понять в чем дело и только потом сообразил, что от взрыва сброшенных бомб возникла волна огромной силы, которая и подбросила вверх самолет. [159]

Подразделение шло обратным курсом. Только теперь, ведя самолет над серой, широко простирающейся водой, удаляясь от острова Н, с каждой секундой все более и более теряющего свои очертания, Крохалев мог подумать о первом боевом крещении.

Как будто ничего особенного. Не было страха ни за себя, ни за товарищей. Да и бояться, собственно говоря, не было времени...

В этот же день подразделение Крохалева совершило вылет на ту же цель. Многие вражеские объекты были уже разрушены. Снова противник открыл зенитный огонь, но он не помешал нашим самолетам сбросить свои бомбы на цель, а затем штурман из лобового пулемета, а стрелок-радист из боковых пулеметов начали поливать противника.

Было видно, как внизу вспыхнули огни большого пожара, как клубами валил дым; было видно разгорающееся большое пламя.

Так прошел этот боевой день — и сколько потом было разговоров в палатке!

Летчики обсуждали события последних часов, и такое было воодушевление, что, несмотря на усталость, никому не хотелось спать. [160]

Вскоре Крохалеву поручили снять кроки{1} одного из оперативных аэродромов. Он проделал эту работу и вернулся в штаб.

— Можно ли там сесть соединению самолетов? — спросили в штабе, когда он доложил о результатах.

Крохалев ответил:

— Аэродром пригоден для посадки соединения бомбардировщиков, но посадочная площадка трудная, очень стесненная, а за нею идут валуны, камни. Сильный ветер тоже создает добавочные трудности. Садиться можно при наличии хорошего летного состава.

— А вы можете?

— Могу.

— Тогда комплектуйте группу.

— Есть, комплектовать группу. Крохалев был вызван к прямому проводу. Командир дал указания:

— Необходимо сегодня же посадить группу бомбардировщиков на Н-ский оперативный аэродром. От вас требуется произвести самый отличный полет.

— Будет сделано!

— Вылетайте сейчас же. Желаю вам счастливого пути. Это задание крайне важное и ответственное. [161]

До наступления темноты оставалось два часа. Небольшой аэродром был расположен на расстоянии одного часа полета. Времени терять не приходилось.

Крохалев вырулил на старт и взлетел, остальные летчики тоже строем отлично взлетели и направились к исходному пункту маршрута, а потом — курсом на аэродром.

Летели над заливом, на небольшой высоте 50–100–200 метров; были видны большие размашистые волны с пенящимися длинными гребнями.

Посадку на Н-ский аэродром произвели отлично, доложили о своем прибытии командованию. Был получен приказ — разгрузить самолеты от запасных частей и подвесить бомбы, чтобы в любой момент быть готовыми к боевым действиям. А за отличное перебазирование в таких трудных и сложных условиях, требующих высокой квалифицированности и натренированности всего летного состава, от командования была получена благодарность.

На другой день Крохалева вызвали в штаб соединения, информировали о зенитных точках противника, которые надо было уничтожить. [162]

Крохалев поставил задачу перед летным составом, разъяснил ее, и вскоре раздалась его команда:

— По самолетам!

Моторы были запущены. В воздухе взвивалась и сверкала снежная пыль, поднятая гудящими пропеллерами.

Один за другим самолеты взмывали в воздух. Дул сильный благоприятный ветер, и вскоре все самолеты собрались в исходном пункте маршрута.

Прямо внизу показалась территория противника. Вспыхнул огонек переговорного аппарата.

Радист доложил:

— По самолету бьет зенитка. Разрывы ложатся сзади.

— Продолжайте наблюдать, — ответил Крохалев, ведя самолет, не меняя курса, на высоте 1000 метров.

А тем временем штурман Кононов производил промер скорости и направления ветра, чтобы, получив эти данные, рассчитать угол прицеливания.

На цель зашли с моря. Противник открыл беспорядочный огонь; трассирующие снаряды пролетали сзади и с боков, оставляя позади себя зеленые и красные следы. Бомбы были сброшены пачкой по объектам противника, и, чтобы уйти от [163] обстрела, Крохалев дал правую ногу, — самолет повернул вправо на 15 градусов, потом ушел влево на пять градусов; Крохалев маневрировал разными скоростями и благополучно выбрался из зоны зенитного огня. А штурман и стрелок-радист засекали точки зенитного огня, чтобы знать, откуда надо ждать стрельбы и какие объекты надо уничтожить, и в следующий полет эти точки уже были обозначены у штурмана Кононова на карте.

Так летало подразделение Крохалева. — в туман и в сорокаградусный мороз, и каждый раз, в любую погоду, техники ждали на аэродроме возвращения самолетов и тщательно осматривали их, подготовляя к следующему полету.

Техники работали без отдыха, заботясь о том, чтобы летный состав успел как следует отдохнуть. Они осматривали моторы, заправляли их, подвешивали бомбы и делали массу всевозможной работы, которой хватало часов до двенадцати ночи. А утром, за два часа до рассвета, они были опять на ногах, готовя самолеты, прогревая моторы. Они работали в любой мороз, и неизвестно — когда они успевали спать. Они делали все, чтобы только дать отдохнуть летному составу. [164]

Напрасно летчики говорили:

— Идите, отдыхайте! Мы и без вас управимся! И без вас подвесим бомбы!

— Да нет, мы не так уж устали! — слышали они ответ.

С каждым днем возрастал тот опыт, который позволяет правильно ориентироваться в самых сложных условиях боевой обстановки и принимать единственно верное решение.

Однажды эскадрилья шла с полной нагрузкой на высоте 1500 метров. За 40 километров до цели облачность начала понижаться и самолеты стало прижимать к земле.

Пришлось перейти на бреющий полет; машины шли прямо над водой.

Крохалев принял решение пробиться к цели с другого направления, с той стороны, откуда виден просвет; развернулся и переменил курс полета на 90 градусов.

Все ведомые звенья поняли, какой маневр хочет совершить командир, и разом направились вслед за ним.

Эскадрилья летела над водой, на высоте 100 метров. Снег пошел крупными хлопьями. Виднелась расстилающаяся внизу, поросшая лесом, поднимающаяся глыбами скал территория противника. Но [165] с такой высоты нельзя бомбить. Самолеты набирали высоту.

Горючего осталось на полтора часа. До оперативного аэродрома — час. Прокладывая путь, самолеты подошли к одному из фарватеров противника, на котором был обнаружен медленно пробивающийся вперед караван транспортов.

Эскадрилья перестроилась в строй пеленга и с высоты 500 метров начала бомбить вражеские транспорты.

Одно судно пошло ко дну на глазах наших летчиков, два других были охвачены дымом и пламенем. Так, в самых трудных боевых и метеорологических условиях, ориентировался летный состав и никогда не возвращался на оперативный аэродром с грузом.

Это было той школой, боевой, жизненной, политической, которую уж никогда нельзя забыть. Пройдя курс в этой школе, летчик приобретал столько бесстрашия, столько веры в свои силы, столько любви к товарищам, которые летели бок-о-бок и готовы были отдать свою жизнь для спасения друг друга, для защиты своей родины, — что люди, побывавшие в такой школе, выходили из нее словно бы на много лет выросшими, намного созревшими. Здесь каждый день порой приравнивался [166] к году, и уроки, полученные в этой школе, уроки отваги, товарищеской спайки, большого, подлинного патриотизма — были теми уроками, которые не могут позабыться никогда! Ежедневно рискуя жизнью, совершая боевые полеты, бесстрашно вступая в борьбу с воздушным врагом, хотя бы и обладавшим численным перевесом, наши летчики получали настоящую закалку.

* * *

Стало известно, что в один из портов противника пришел транспорт, привезший боеприпасы.

Эскадрилья Крохалева получила задание — уничтожить эти склады боеприпасов.

Это было под Новый год.

Для выполнения задания вылетели соединением. Погода была облачная, ветер дул со скоростью в 3–4 балла.

Летели над заливом, приближаясь к району цели, на высоте 5000 метров. До цели оставалось 15–20 километров. Сбавляли газ и с приглушенными моторами стали снижаться на цель.

На высоте 4000 метров Крохалев установил горизонтальный полет с нужною для боевого курса скоростью.

Стрелок-радист доложил ему по переговорному аппарату: [167]

— Товарищ майор, справа сверху появилось звено истребителей противника.

— Хорошо, наблюдайте дальше, — ответил майор.

Он сообщил штурману о приближении вражеских истребителей. Штурман дал доворот на боевой курс градусов 5–8 вправо.

В это время опять зажглась лампочка переговорного аппарата. Стрелок-радист доложил:

— Слева на нас идет второе звено истребителей.

— Хорошо, продолжайте свои наблюдения! Смотрите внимательно за самолетами, — ответил Крохалев, не сворачивая с боевого курса.

Звено истребителей, шедшее слева, быстро шло на сближение. Еще недавно аэропланы противника казались только точками, а теперь уже можно было подробно рассмотреть очертания I фюзеляжа и крыльев. Истребители стали обстреливать звено, а стрелок-радист вступил с ними в дуэль: быстро поворачивалась турель и проворно ползла бесконечная пулеметная лента.

Ничего не могло смутить наших летчиков и заставить их свернуть с боевого курса. [168]

— Бомбы сброшены! — доложил штурман.

Противовоздушная зенитная батарея противника молчала — вверху находились свои истребители и была опасность сбить их.

Левое звено истребителей, встретившее сильное сопротивление, круто развернулось влево и со снижением отошло от наших бомбардировщиков. Стрелок-радист должен был отражать атаку звена истребителей, идущих справа сзади...

На другой день Крохалев вел самолеты в тот же район. К цели подошли на заглушенных моторах. Противник открыл ураганный зенитный огонь. В воздухе мелькали трассирующие полосы. Было видно, как летят снаряды, разрываясь то впереди, то слева, то сзади, оставляя на месте взрыва маленькое, быстро рассасывающееся облачко. А самих разрывов в самолете не слышно — все звуки заглушаются ревом моторов.

Только легкие облачка, только красные и зеленые следы — вот как будто и все, но если бы снаряд попал в цель!..

Но даже и эта возможность, даже ураганный зенитный огонь не помешали нашим летчикам выполнять боевое задание. В двух полетах на этот район обнаружилось, [169] что противник пытается изучить психологию советского летчика, пытается выяснить, чего больше боятся наши летчики — атаки истребителей или ураганного зенитного огня.

И едва ли результаты этих психологических исследований могли утешить противника, так как Крохалев и его эскадрилья, так же как и эскадрильи других наших летчиков, наводивших ужас на белофиннов, убедительно доказали, что при выполнении боевых заданий советские летчики не боятся ни вражеских истребителей, ни ураганного зенитного огня, ни плохих метеорологических условий.

Так, набираясь опыта, на практике постигая все законы ведения воздушной войны, закаляясь во время ежедневных вылетов, — а ведь каждый из них мог оказаться роковым! — мужал Крохалев, рос и мужал состав его эскадрильи.

А сколько их было — боевых вылетов!

С Крохалевым летал штурман Кононов, который под ураганным зенитным огнем точно и четко вел самолет по боевому курсу.

И пусть при приближении к вражескому объекту их встречал ураганный зенитный огонь какой бы ни было силы — Кононов смотрел только в глазок прицела. Он [170] следил только за тем, чтобы самолет шел прямо по курсу, чтобы самолет вышел с точным углом прицеливания, чтобы добиться отличного попадания, чтобы правильно рассчитать тот миг, когда нужно нажать кнопку электросбрасывателя...

Крохалеву было все время видно из кабины, как спокойно и уверенно работает сидящий впереди штурман.

Особенно было приятно смотреть на штурмана после того, как он, поймав цель в пузырек прицела, сбросив бомбы, проследив — куда они полетели, оборачивается к командиру эскадрильи, улыбается, хлопает в ладоши, показывает большой палец, — вся эта сигнализация говорит о том, что задание выполнено отлично, что бомбы попали по назначению!

В результате хладнокровной и мужественной работы Кононов добивался прямого, точного попадания.

* * *

Однажды эскадрилья получила задание — нанести бомбардировочный удар по порту. А с целью разрушить склады боеприпасов.

Вылетели.

Шхеры остались позади. Виднелись очертания невысоких, скалистых, заснеженных [171] берегов, заводской дым крупного города.

Очертания порта уже давно были известны нашей эскадрилье. Вот виднеются у полукруглого причала пароходы-транспорты, их можно различить по красной окраске бортов; на берегу — множество квадратиков, должно быть штабеля дров. Виднеются постройки, склады, подъездные железнодорожные пути, а дальше, на восток, можно различить кажущееся с большой высоты очень узким белое русло замерзшей реки.

При приближении к порту наши бомбардировщики были атакованы двумя звеньями вражеских истребителей; об этом доложил стрелок-радист Конев штурману и командиру эскадрильи.

Штурман приказал радисту:

— Отразить атаку противника! — а сам, не отрываясь от прицела, сигнализировал довороты красным и зеленым огнями.

Только после того как он сбросил бомбы и проверил ручкой механического сбрасывателя, что бомбы действительно уже не подвешены на замке, — заработал и его пулемет, точно и четко.

Один истребитель был сбит, а другие не выдержали огня наших бомбардировщиков. [172]

А потом эскадрилья снова летела на высоте трех-четырех тысяч метров на свой оперативный аэродром, — над островками, которые были почти совершенно неразличимы и словно бы сливались с серой недвижной водой, распростершейся от: горизонта до горизонта.

* * *

В памятное утро 28 января Крохалев пришел в штаб подразделения, собрал группу разведчиков и поставил перед ней задачу:

— Вашим самолетам вылететь с рассветом на доразведку портов и баз противника И разведку погоды в районе его баз. Доносить по радио о погоде через каждые десять-пятнадцать минут.

Таков был приказ, полученный Крохалевым в штабе полка.

Через десять минут по получении приказа группа разведчиков была — уже в воздухе, а через двадцать минут после вылета пришло первое донесение от стрелка-радиста:

— Облачность семь баллов, высота две тысячи метров, видимость десять километров.

В это время зазвенел телефонный аппарат на командном пункте подразделения, и оперативный дежурный принял приказ [173] о вылете эскадрильи для производства бомбардировочного удара.

Крохалев отдал приказ построиться, всему летному составу, и через полторы минуты летный состав уже выстроился у самолетов.

Задача, стоящая перед подразделением, была в подробности проработана еще заранее.

— Приказываю вылететь немедленно для нанесения бомбардировочного удара по цели М. Облачность в районе цели пять-семь баллов; высота две-четыре тысячи метров.

Крохалев подробно изложил данные о погоде, сообщенные разведкой, повторил задание штаба.

— Задача — подойти за облаками, нанести удар в просветы окон, а если облачность возрастет — выйти в окно облаков на приглушенных моторах и бомбить по цели!

После Крохалева говорил штурман Кононов. Он тоже давал подробные оперативные указания.

Летный состав напряжено слушал, боясь проронить хотя бы одно слово.

— Вопросов нет? — спросил Крохалев.

— Нет.

Оставалось только дать последние указания по взлету. [174]

— Смотрите внимательней за землей, рано от земли не отрывайтесь, не давайте сразу большого набора высоты. Взлет по одному, собраться на скоростях в ИПМ (исходный пункт маршрута), поворот — левый...

Моторы были уже запущены, прогреты, все указания даны. Осталось только приступить к выполнению боевого задания.

Крохалев первым вырулил на старт. Над аэродромом висела, колеблясь, туманная дымка, едва озаренная дальний восходом. Взлететь было очень трудно. Солнце стояло прямо впереди, отражаясь в снежной пыли, взметенной грозно гудящим пропеллером; мелькающая дорожка света слепила глаза.

Крохалев оторвался от земли, сделал разворот на 180 градусов и увидел, что взлетает последний самолет.

Первое звено построилось ромбом, остальные — другими заданными строями, — и на высоте в две с половиной тысячи метров эскадрилья подошла к исходному пункту маршрута. Это был скалистый, поросший лесом остров, серый, невзрачный, едва различимый сквозь тусклую дымку.

От исходного пункта маршрута штурман авиаэскадрильи повел самолеты прямо на цель. [175]

Внизу простирались сливающиеся друг с другом облака; порою сквозь облачные окна уже виднелась территория противника.

За тридцать километров до, цели штурман повернул рычажок — в кабине Крохалева зажегся огонек переговорного аппарата.

— Цель закрыта облаками, — доложил штурман. — Бомбить придется вслепую. Что делать?

Крохалев секунду подумал.

— Давай новый маршрут. Идем на запасную цель.

Эскадрилья забиралась все выше.

Летели на высоте четырех с половиною тысяч метров.

Уже ощущалось кислородное голодание, стыли ноги, и при каждом резком повороте отяжелевшее сердце билось сильнее и напряженнее.

Холодели щеки, и все учащеннее становилось короткое, трудное дыхание. Но на этой высоте еще можно было лететь, не пользуясь кислородными приборами.

Внизу, в районе запасной цели, тянулась кромка облаков.

Крохалев решил — надо снизиться и произвести бомбардировочный удар под облаками. [176]

Неожиданно на мелком развороте он почувствовал, как что-то кольнуло его в спину. Он оглянулся через плечо, но ничего не обнаружил.

Сначала он забыл об этом уколе и продолжал снижаться, давая ручку от себя.

Дыхание становилось все ровнее, перестала ощущаться тяжесть сердца. На обе стороны катался шарик, указывающий угол крена, и круто поворачивалась стрелка высотомера.

Вот уже три с половиной тысячи метров, три, две, полторы, — но ниже, справа, в районе запасной цели все еще простиралась и клубилась кромка облаков... До запасной цели оставалось километров шестьдесят-семьдесят.

Внезапно Крохалев почувствовал невыносимую боль в спине. Сразу потянуло запахом гари, дыма.

У него возникло такое ощущение, словно к спине и к левому плечу приложили раскаленное докрасна железо.

Он пытался достать рукой до больного места, но мешал меховой плотный комбинезон.

Самолет, на высоте восьмисот метров то заходил под облака, то снова врывался в их кромку — и тогда влажнели окна кабины. Эскадрилья порою забиралась [177] еще ниже, чтобы уничтожить изморозь, и опять зарывалась в облачную смутную кромку. Штурман Кононов вел самолет по боевому курсу прямо на цель.

Крохалев почти терял сознание. Боль становилась невыносимой. Он понял — на самолете что-то горит. Оглянулся — огня не видно, но пахнет горелой материей, дым валит из-под воротника. Значит ясно — горит он сам!

Капли пота текли по его щекам. Он стиснул зубы, прижал плечо к сиденью, чтобы утишить боль, но сразу же отпрянул, потому что еще мучительнее вспыхнула боль, еще гуще пошел дым из-под воротника мехового комбинезона... Зажегся огонек переговорного аппарата. Стрелок-радист доложил:

— У нас что-то горит.

— Я горю! — ответил Крохалев и сейчас же сообщил штурману Кононову:

— Я горю!

Кононов оглянулся, должно быть плохо расслышав Крохалева, потом нагнулся и начал осматривать мотор. Увидев, что с мотором все в порядке, он еще раз обернулся и указал рукою на далекую, еще незримую запасную цель — на вражеский объект, который нужно было разбомбить. [178]

— Я горю, следите за ориентировкою! — корчась от боли, лихорадочно сжимая штурвал, крикнул в трубку Крохалев, боясь, что лишится сознания.

Только бы протянуть эти десять-пятнадцать минут!

Бомбардировщик проносился вперед; неподалеку сзади, ромбом, летели ведомые, справа и слева пристроились остальные звенья — так шла эскадрилья, которую вел человек с искривившимися от боли губами и непреклонным, бесстрашным сердцем...

Крохалев еще в точности не знал, что такое произошло. Должно быть, испортилась проводка электрокомбинезона и получилось короткое замыкание. Должно быть так... Но сейчас ни на секунду нельзя оторвать руку от штурвала, сейчас надо думать только о том, чтобы точно выдержать боевой курс.

Цель уже недалеко.

Крохалев пристально следит за сигналами, ведь на нем — ответственность за эскадрилью, за выполнение боевой операции — И он поворачивает штурвал. Он переводит ручку триммеров, дает то правую, то левую ногу — и самолет, накренясь, разворачивается и идет по заданному штурманом боевому курсу. [179]

Командир эскадрильи немного нагнулся вперед — и ему показалось, что боль уменьшилась. Но потом она снова возникла; вот-вот — и не выдержит сердце, все кончится...

И все же он выдерживал курс, повинуясь попеременно вспыхивающим перед его глазами разноцветным огням, — они врывались сквозь красные круги, внезапно поплывшие перед глазами.

Показался вражеский объект. Эскадрилья заходила на цель, пролетая с огромной скоростью.

Крохалев взял ручку штурвала на себя, набирая высоту. Высота захода на цель — 1100 метров. А Кононов припал к глазку прицела, он уже видит, как вражеский объект заходит на линейки прицела. Он уже готов нажать кнопку — и тогда откроется замок и полетят вниз, по точно рассчитанной траектории, ворошиловские килограммы.

В это время противник открыл ураганный зенитный огонь из орудий и пулеметов. Следы трассирующих снарядов и пуль возникают и исчезают в морозном воздухе. Неподалеку, справа, вспыхивают облака разрывов. Но эскадрилья, не меняя курса, точно заходит на цель. Штурман [180] авиаэскадрильи нажал кнопку электросбрасывателя, и бомбы летят вниз.

Задание выполнено!

Тогда Крохалев совершает противозенитный маневр — разворачивается, уходит влево от зоны ураганного огня.

Боль, о которой он на минуту забыл, весь захваченный горячкой боевой работы, с новой силой вспыхнула в плече. Запах гари — стал еще ощутимее, и дым повалил из-под мехового воротника.

Но теперь, когда задание выполнено, можно было немного заняться и собой.

Крохалев отрегулировал самолет, поставил его в горизонтальное положение и решил раздеться, чтобы потушить горящий комбинезон.

Сколько усилий потратил он на это! Как трудно было отрегулировать самолет, когда пальцы судорожно сжимались и корчились от нестерпимой боли!

Как трудно было отстегнуть лямки парашюта! Как трудно, как невыносимо трудно было делать все это, когда хотелось кричать от боли, когда томила нестерпимая жажда, когда хотелось пылающей кожей прижаться к заснеженной земле...

И как снять меховой комбинезон в тесной кабине, совсем не приспособленной [181] для того, чтобы летчик совершал в ней какие бы то ни было движения, кроме тех, которые непосредственно связаны с его работой?!

Пока Крохалев отстегивал лямки парашюта, стягивал унты, пока он пытался стянуть меховой комбинезон, — самолет пошел носом вниз, зарываясь на правое крыло.

Крохалев выравнял его триммером и опять принялся стягивать комбинезон. Никогда он не думал, что это такая трудная, такая тяжкая, Требующая стольких, почти нечеловеческих усилий работа!

Как горело во рту! Чего бы он сейчас ни дал за глоток холодной воды! И одна мысль — назойливая, настойчивая: только бы не лишиться сознания!

Внизу — вражеская земля, и если самолет потеряет сейчас управление, — погибнут его товарищи!

Нет, этого не может быть! Этого нельзя допустить!

Он приподнялся, наклонился вперед и последним яростным усилием снял меховой комбинезон.

Сразу поднялось высокое пламя, нестерпимо запахло горелой шерстью.

Крохалев задыхался, и в то же время он очень боялся, что пламя перекинется [182] на целлулоидный колпак — и тогда в кабину ворвется леденящий ветер.

Гибель казалась неизбежной. Только бы спасти товарищей! Только бы спасти товарищей!

Крохалев сорвал с себя шлем, приоткрыл створку и в нестерпимой жажде начал хватать морозный палящий ветер раскрытым ртом. Его так мутило, что, казалось, сейчас стошнит.

После того как он снял комбинезон, боль немного утихла, но в голове все кружилось, руки дрожали, и широко открытым ртом он ловил ветер.

Штурман оглянулся и увидел нечто необычайное — кабину летчика, наполненную дымом, и самого летчика с широко раскрытым ртом, со снятым шлемом, раздетого в такой мороз.

Штурман понял, какая опасность угрожает самолету. Но лицо его не выражало ни страха, ни отчаяния.

Ветер раздувал пламя комбинезона, студил руки. Крохалев начал остывшими пальцами тушить пламя, совершенно не ощущая боли; замерзшие пальцы потеряли какую бы то ни было чувствительность.

Штурман видел, как командир эскадрильи мнет пламя голыми руками, и нечто [183] такое ободряющее, такое сочувственное выразилось на его лице, что Крохалев и сам немного успокоился. Он оглянулся по сторонам.

Рядом, пристроившись почти крыло в крыло, на расстоянии десяти-пятнадцати метров от его самолета, летели ведомые.

Летчики знали — на самолете командира эскадрильи творится что-то неладное. Они это видели по необычайным виражам и эволюциям самолета; они знали — в любой момент может потребоваться их помощь.

Справа пристроился старший лейтенант Дергачев, слева — старший лейтенант Уваров. Такое близкое присутствие товарищей, уверенность, что они все сделают, только бы помочь ему, — все это было радостно чувствовать в такой мучительный и опасный час.

А тем временем/ стрелок-радист уже отправил телеграмму, что самолет командира эскадрильи горит.

Комбинезон, который Крохалев положил перед собой, продолжал гореть ярким пламенем; материя настолько высохла, что оказалась великолепной пищей для огня.

Крохалев прикрыл створку колпака и, держа руль в правой руке, левой продолжал уминать пламя. Он взглянул на высотомер — стрелка показывала 250 метров. [184]

Внизу простирались ледяные поля, шхеры и кажущиеся сейчас серыми расплывчатыми пятнами поросшие лесом каменистые острова противника; вверху, в редких просветах облаков, проступало неясное, смутное солнце...

Крохалеву все-таки удалось потушить пламя; обгоревший комбинезон валялся у него в ногах.

Кабина была полна пеплом, дымом, нехватало воздуха. Опять нестерпимая боль в спине, и снова ему показалось — сейчас он потеряет сознание!

Крохалев взял управление в левую руку, а правою дотянулся до больного места.

На ощупь он почувствовал, что его свитер выгорел на спине. Целым остался лишь воротник. Выгорела и нижняя рубашка.

Самолет стал крениться, и Крохалев опять взял управление в обе руки. Моторы работали бесперебойно. Приборы были в полном порядке — и командир эскадрильи почувствовал, что все еще может кончиться благополучно. Он поставил самолет в горизонтальное положение, опять взял управление в левую руку и огляделся по сторонам — товарищи так близко пристроились к самолету, что он [185] различал даже их лица. Товарищи рядом, моторы работают бесперебойно, приборы в отличном состоянии!

Он успокаивал себя, шепча одно и то же:

— Все окончится хорошо, все окончится хорошо!..

Но голова пылала, в уши врывался нестерпимый гул, казалось — сердце не выдержит.

И жажда, такая жажда, что все бы отдал за глоток воды!

Крохалев надел шлем, но сразу стало так жарко, так душно, что он снял шлем и уже больше не надевал его.

А перед глазами вспыхивали огни — то красные, то желтые, то белые. Лететь до своего аэродрома осталось свыше сорока минут!

Как-то он сумеет выдержать эти мучительные, бесконечные минуты!

Крохалев летел со скоростью 300 километров в час. Он мог бы прибавить скорость, но решил держать на всякий случай запас оборотов.

Самолеты проходили над укрепленным районом противника. Они набрали высоту 1100 метров и зашли в нижнюю кромку облаков. [186]

С каким нетерпением Крохалев смотрел на часы!

Иногда он в течение трех минут раз пятнадцать смотрел на часы и приходил в отчаяние, что стрелка не хочет сдвинуться с места. Ему все казалось, что с часами творится нечто неладное, что они испортились, — только стремительное движение секундной стрелки давало ему понять, что часы идут нормально.

Крохалев глянул вниз и увидел лед: самолет летел над заливом; последний клочок вражеской территории остался позади.

Ему показалось, что самолет идет медленно-медленно. Взглянул на указатель скорости. Нет, как будто все в порядке, скорость 290 километров. Это опять только его нетерпение, для которого слишком медленно тянутся километры.

Через пятнадцать минут покажется берег. Но как пережить эти пятнадцать минут — с мутящимся сознанием, с такой болью, с таким изнеможением, когда огромных усилий стоит управлять штурвалом!

Справа выглянуло неяркое солнце; впереди — пространство, затянутое облаками.

Крохалев дал штурвал от себя — самолет пошел на снижение, под облака. [187]

Снизиться пришлось до высоты тридцати метров. Крохалев напрягал все силы, чтобы вести самолет без отклонения; если бы он делал виражи, ведомым было бы очень трудно следовать за ним.

Даже и в эти минуты — может самые тяжелые в жизни — Крохалев заботился о своих товарищах. Это было у него в крови, это стало его привычкой...

Он вел самолет точно по приборам, по курсу, почти слепым полетом. В то же время он не отрывал глаз от залива, покрытого льдом, рассеченным разводьями.

Он повернул рычажок переговорного аппарата и крикнул штурману в трубку микрофона:

— Смотреть за землей!

— Есть, смотреть за землей! — ответил штурман.

Самолет командира эскадрильи шел уже на высоте двадцати метров, бреющим полетом. Видимость ухудшалась.

Эскадрилья летела плотным образцовым строем. Переход на бреющий полет оказался правильным. Выше была сплошная облачность, сквозь которую порою прорывалось багровое солнце.

Крохалев шел предельно прямо и не сводил глаз со стрелки высотомера. [188]

Он пробивал облачность. Была опасность врезаться в лед, — разница в окраске между льдом и падающим снегом была почти незаметна.

Да, это был трудный полет, требующий большого опыта и выдержки.

Наконец-то впереди показались знакомые острова! Теперь — самое трудное позади!

Эскадрилья дала опознавательные сигналы; оперативного аэродрома не было видно — дымка, с утра застилавшая его, все еще простиралась, белесая и беспредельная...

Напряжение работы такое, что Крохалев уже словно бы забыл о боли...

Слева видны посадочные знаки.

Крохалев дает ведомым сигнал.

— Внимание!.. Посадка по одному... Разворот влево...

Он выпускает шасси, сообщает об этом в переговорный аппарат.

Машина командира эскадрильи идет на посадку.

Боль как будто утихала, но зато холод пробирал Крохалева до костей. Еще бы! Лететь в такой мороз без мехового теплого комбинезона! Его трясло, и все же посадка прошла благополучно — сказался опыт большой летной работы. [189]

Крохалев зарулил на свое место, на стоянку.

Выключил мотор.

Вот он на своем аэродроме! Все прошло благополучно! Но на сердце было тяжело. Из-за этого случая он может надолго выйти из строя!

И подымалось чувство большой обиды...

К самолету подбежал техник Кузнецов и поднялся по приставной лесенке.

— Как дела, товарищ майор?

Он с изумлением смотрел на командира эскадрильи, чуть ли не голого, скинувшего с себя шлем и комбинезоны в такой мороз!

— Все в порядке, моторы работают хорошо! — ответил Крохалев, сам удивляясь тому горькому, почти детскому чувству обиды, от которого слегка подрагивали губы.

— Значит, все в порядке? — весело переспросил механик. — А мы получили радио, что вы горите. Но что же такое с вами случилось?! Почему вы разделись?

Крохалев ничего не ответил — он только повернулся и показал свое левое плечо. Кузнецов даже отшатнулся. Сквозь дыры обугленного свитера виднелась обгорелая, с запекшейся кровью кожа...

— Товарищи! Срочно давайте скорую помощь! — крикнул он вниз. [190]

Из самолета успел выйти стрелок-радист Конев, и вместе с техником он помог Крохалеву спуститься на землю.

А потом подошел старший лейтенант Старчиенко, и, опираясь на него и на Конева, Крохалев направился к палатке летчиков своей эскадрильи.

— Вам холодно? — спросил Старчиенко.

— Нет, — ответил Крохалев.

В эту минуту ему почему-то было очень трудно разговаривать, каждое слово давалось с огромными усилиями.

Старчиенко все же скинул свой меховой комбинезон и прикрыл обгоревшее плечо летчика.

Конев снял свой шлем и надел его на голову Крохалева.

Командир эскадрильи хотел поблагодарить, но слова не шли на язык, а стрелок-радист сказал строго и внушительно:

— Простудитесь!

И такое было состояние у Крохалева, такое нервное возбуждение, что это теплое, заботливое отношение товарища вызвало у него слезы. И еще примешивалось чувство какой-то непоправимой, непонятной обиды, обиды на случай, из-за которого товарищи обращаются с ним, как с тяжело больным, и смотрят на него с изумлением, жалостью, сочувствием. [191]

И словно бы они понимают, как тяжело сейчас командиру эскадрильи: они молчат, только делом хотят выразить готовность все отдать своему товарищу, с которым случилась беда.

Навстречу приближающейся группе из брезентовой палатки вышел начальник штаба подразделения. Раньше он всегда спрашивал, встречая Крохалева, вернувшегося из боевого полета:

— Как, товарищ командир, дела?

А теперь он ничего не спросил, и Крохалев ничего ему не сказал.

Крохалев хотел заговорить, но лихорадочная дрожь колотила его невысокое плотное тело.

Они вошли в зимнюю палатку летчиков, в углу которой топилась печурка.

Как холодно было Крохалеву!

Лихорадочная дрожь не унималась. Казалось, ничто его не может согреть. Он присел на скамью.

— Товарищ дежурный, — сказал Старчиенко, — накалите печь докрасна, положите дров и прикройте дверцу.

А летчики, товарищи по боевым полетам, стрелки-радисты, штурманы, техники окружили Крохалева плотной толпой.

Летчики молча смотрели, как Старчиенко мажет откуда-то добытым гусиным [192] жиром кожу вокруг обгорелого плеча Крохалева. Никто не решался громко заговорить.

Они приготовили постель, обмениваясь полушепотом самыми необходимыми замечаниями, и с новой силой почувствовал Крохалев бережливое, замечательное отношение товарищей и так много хотелось ему сказать им, — но ни одно слово не шло на язык.

С какой новой силой, с какой радостью Крохалев чувствовал — вот он снова среди своих, среди друзей, и нет той помощи, которой бы они не оказали ему, нет ничего, что они пожалели бы ради него!

Через десять минут прибыла машина скорой помощи. В палатку вошел лекпом, перед которым все расступились. Он молча осмотрел рану и наложил повязку.

Вошел полковой комиссар Склокин. Он стоял около койки молча и не сводил глаз с Крохалева; только раз, когда ему показалось, что повязка причиняет слишком большие страдания, комиссар спросил:

— Больно, товарищ Крохалев?

— Терплю, — ответил майор сквозь стиснутые зубы.

А на самом деле боль возникла с новой силой; снова его плечо опалило нестерпимым огнем. [193]

После перевязки товарищи накрыли Крохалева меховым комбинезоном, посадили в машину, и она направилась к госпиталю.

За стеклом кабины простирался аэродром, с которого Крохалев стартовал только нынче утром. Как это было недавно — и как давно! Сколько с тех пор пережито! Иной проживет целую жизнь — и не испытает того, что он испытал за эти часы.

На аэродроме стояли машины, машины его товарищей, которые скоро получат боевое задание, а он... И при мысли о том, что он будет надолго оторван от боевой, горячей работы, Крохалев даже застонал.

В госпитале врач снял повязку и, еще не зная в чем дело, смотрел на опаленное плечо. И было нечто такое в этом зрелище, что он потерял свою обычную словоохотливость.

Санитары, так же как и раньше товарищи-летчики, обступили постель командира эскадрильи и молча смотрели на него, на обгоревшее плечо. А кто-то шопотом уже рассказывал, как опаленный нестерпимым огнем командир эскадрильи все же не свернул с боевого курса и летел на выполнение задания.

И они с изумлением смотрели на невысокого, черноглазого человека с густыми, темными бровями и крутым овалом лица. [194]

Крохалева трясло от холода.

Его положили около самой печки, но и это не помогало. Ему дали стакан водки, он выпил ее словно обыкновенную воду, но и это не помогло.

Да, такое испытание огнем и морозом не могло пройти даром. Ему положили на ноги грелку, укрыли четырьмя шерстяными одеялами.

Всю ночь он не мог заснуть. Все время память возвращалась к событиям этого дня. Все время он видел те же самые широко раскрытые, устремленные на него глаза своих молчаливых товарищей, и неотвязно всю ночь преследовали его одни и те же мысли.

Была гордость, что он до конца, до последней возможности, в самый трудный, в самый страшный час выполнил свой долг, долг советского летчика.

И в то же время неотступно преследовало его ощущение горечи. Крохалев знал, что теперь надолго придется ему оставить аэродром, с которым он так сроднился, придется оставить товарищей, с которыми он так близко сошелся во время боевой, горячей работы.

Ах, если бы не этот случай, завтра же он отправился бы на выполнение нового боевого задания! [195]

И он испытывал большую зависть к товарищам, которые уже без него будут продолжать громить противника.

Казалось, за эту бессонную ночь он успел продумать заново всю свою жизнь, жизнь уральского мальчика, голодавшего в годы гражданской войны, жизнь подпаска, переплетчика, чернорабочего, учлета, инструктора, и он сам удивлялся и в то же время гордился, что теперь выполнил такое важное, такое опасное, такое ответственное дело!

Ему вручены сложные машины, ему поручаются ответственнейшие задания, ему, недавнему чернорабочему.

Нет, стоило жить, стоило добиваться многого, стоило просиживать над хитрыми математическими формулами, стоило с таким упорством изучать сложнейшее летное дело! Стоило переносить все эти испытания, все эти трудности! Ему не в чем упрекнуть себя. Нет, все будет хорошо, он опять примется за работу, за боевое дело, — вот только скорее надо поправиться!

Наступил рассвет.

К утру боль в плече немного утихла.

Вечером, после боевого дня, пришли товарищи. Они говорили о простых, обыкновенных делах. [196]

— Самолеты в порядке! Материальная часть в исправности!

Командир эскадрильи вникал во все мелочи и всем интересовался, и товарищи вели с ним разговор как ни в чем не бывало.

Его рана начала затягиваться черной коркой.

Начальник санитарной части объявил:

— Ходить может! Ему надо только вести спокойный образ жизни...

И Крохалеву дали кратковременный отпуск.

А седьмого февраля он услышал по радио указ Верховного Совета СССР. Ему, майору Анатолию Ильичу Крохалеву, за выдающиеся заслуги в борьбе с финской белогвардейщиной присваивается звание Героя Советского Союза!

И это было такой наградой, это было таким счастьем, что если бы у него было несколько жизней — все эти жизни он отдал бы, в случае надобности, за родину, за партию, за человека, который за древними стенами Кремля решает судьбы всего человечества.

Примечания