Василий Раков
— С самых юных лет я мечтал о летном деле, но не надеялся, что из меня может выйти летчик. Летчиков я тогда не видал и представлял их себе громадными людьми необычайной силы. Я не обладал такими качествами и поэтому считал, что в летчики не гожусь. Особенный интерес к авиации возник у меня, в 1928 году, после полета Чухновского. Мне было тогда, девятнадцать лет. Я учился на вечернем рабфаке. Один из моих товарищей отправился «пытать счастья» в летной школе. Пошел и я с ним. Надо было пройти множество различных комиссий. Особенно пугали нас, неискушенную молодежь, какой-то страшной комнатой. Говорили, что там перед людьми пол разверзается пропастью, что заставляют прыгать из окна второго этажа, раздаются над ухом неожиданные выстрелы и т. п. С трепетом переступил [116] я порог «страшной» комнаты, но ничего страшного в ней не оказалось. Самым трудным испытанием был, пожалуй, вращающийся стул, встав с которого, надо было уметь ориентироваться. Но все испытания я преодолел и был зачислен курсантом летной школы.
Это рассказал нам о себе капитан Василий Иванович Раков. Мы беседовали ранним утром в одном из помещений аэродрома, под гул прогреваемых на линейке моторов самолетов.
Ракову и его эскадрилье через полчаса предстоял глубокий рейд в тыл врага. Техники, механики, инженеры, члены экипажей, как муравьи, облепив самолеты, делали последние приготовления. Но это ничуть не отвлекало Василия Ивановича. Он знал, что каждый человек в его эскадрилье на своем месте, каждый отлично знает свое дело, и, следовательно, самолеты будут безупречно и в срок подготовлены к бою.
Что же касается летчика, то ему полезно отдохнуть перед вылетом, — вот он, Василий Иванович, и отдыхает в интересной для него беседе.
Сухощавый, небольшого роста, с черными волосами, украшенными легкой проседью, внешне медлительный, он с подчеркнутой [117] точностью рассказывал о себе, и в его очень размеренной речи нельзя было угадать одного из самых темпераментных боевых летчиков Балтики.
— На Балтике я провел всю свою службу. С 1933 года я сам воспитываю людей. Несколько лет я работал в специальном отряде, основная задача которого — вводить в строй молодых летчиков, выпускаемых из школ. По существу, это вторая школа, потому что, только пройдя наши руки, летчик становился летчиком. Каждый год сменялись мои ученики и, получая квалификацию, расходились по всей Балтике. Так что мне теперь не в редкость встретить своего ученика. Я всегда обращал внимание прежде всего на высокую технику пилотирования летчика. Ведь это в нашем летном деле — главное. При плохом летчике даже отличный летнаб не выполнит своей задачи. Но при хорошем летчике удовлетворительный летнаб непременно задачу выполнит. Аэронавигация, бомбометание, воздушная стрельба больше чем наполовину в своем качестве зависят от летчика и только в меньшей части от летнаба или стрелка. Так я вел работу с нашей летной молодежью, этим же руководствуюсь и сам в своей летной практике. [118]
При этих словах Ракова припомнилось, что рассказал нам о педагогической деятельности Василия Ивановича его прежний ученик, ныне тоже капитан-орденоносец Михаил Никитич Хроленко.
— По окончании летной школы, — сказал Хроленко, — мне пришлось проходить практику в отряде Василия Ивановича Ракова. После одиннадцатого полета Раков выпустил меня летать самостоятельно. Он посылал меня летать и днем, и ночью, и в любую погоду.
Однажды Раков сел ко мне штурманом, решил проверить меня. Полетели. Летали, летали, вдруг приказывает: «Домой!» А курса мне, как штурман, не дает. Глядит, не начну ли я путать, какова у меня зрительная память. Я повернул. И не ошибся.
— А другой раз, — продолжал Хроленко, — летим мы с Раковым над заливом. Неожиданно — грозовой фронт, туча идет на нас сурово, неумолимо. Я сразу беру в сторону, чтобы обойти. Раков, ни слова не говоря, вырывает у меня рычаги управления и пускает самолет прямо вразрез фронта. «Ах так, — думаю, — задачка на смелость?» Я спрашиваю разрешения и пускаю самолет на бреющем полете. Гляжу — Раков улыбается, довольный. Он мной доволен, [119] я — им. Спустя год Раков аттестовал меня на старшего летчика.
Василии Иванович всегда стремился воспитать в своих учениках наряду с совершенным владением машиной упорство, настойчивость и уменье разумно итти на риск. Это же качество он вполне воспитал в себе. За всю его долгую летную практику он ни разу не прервал полета из-за скверной погоды. Например, в 1934 году, участвуя в маневрах на новых машинах, Раков со звеном самолетов попал в непроглядный туман. Несмотря на крайние трудности полета, поставленную перед ним задачу он выполнил. В том же 1934 году ему пришлось садиться на воду в абсолютной темноте, наугад. Он не растерялся и, искусно регулируя моторы, очень полого повел самолет на посадку. Не видя совершенно воды под собой, плавно сел. Неоднократно приходилось ему садиться на аэродром при таком снегопаде, когда даже ангары не были видны.
Примерно в такую же погоду пришлось Ракову совершить свой первый боевой вылет 30 ноября 1939 года.
...Утро. Пасмурно. Валит снег. Еще совсем темно, но подразделение капитана Ракова уже на аэродроме. Раков созвал командиров звеньев своей эскадрильи и коротко [120] приказал — опробовать моторы, вырулить самолеты и через сорок минут доложить о готовности.
Экипажи вооружали свои боевые машины, заряжали пулеметы и подвешивали бомбы. Сорок минут еще не успели истечь, а уже экипаж за экипажем докладывал Ракову о своей готовности.
— Первая боевая задача, поставленная передо мной командованием, — рассказал нам Василий Иванович, — заключалась в том, чтобы разведать местонахождение броненосцев береговой обороны противника. Это был полет весьма продолжительный, требовавший большого уменья ориентироваться над территорией противника и вообще отличавшийся усложненными условиями поиска. Данных о возможном местонахождении броненосцев не было. Скрываясь в шхерах и пользуясь шхерным фарватером, неприятельские броненосцы могли переходить незамеченными вдоль всего побережья. Обнаружить их поручили мне. Для выполнения задачи я решил не поднимать всей эскадрильи, считал, что достаточно выйти одним звеном. Признаться вам, я немного боялся. Нет, не неприятеля! Я боялся, что полет вдруг могут отставить по каким-нибудь не зависящим от меня обстоятельствам. Но эта [121] боязнь отпала с того момента, когда нам разрешили старт.
— Вылетели, — продолжал Василий Иванович. — Сразу же после отрыва от земли убираю шасси. Мой стрелок-радист докладывает, что радиосвязь с землей налажена. Легли на курс. Штурман, старший лейтенант Боцан, с которым мы настолько слетались, что понимаем друг друга в воздухе с намека, проверил ветер и произвел штурманские расчеты. Все сделано. Остается лишь найти броненосцы. Летим. Просматриваем первый район. Объектов для боевых операций много, но все не те, какие требуются нам. Броненосцев нигде не видно. Идем дальше. Впереди и влево — широкий, морской простор Балтики. Броненосцев противника нет. Начинает овладевать беспокойство: где же они? В обследованном районе их нет — это не вызывает никаких сомнений. Так где же они? Бежали на север Ботнического залива? Не итти же за ними туда! Ложимся на курс норд. Среди островов броненосцев нет. Правда, мы не виноваты, что противник удрал из района, порученного нашему обследованию, но все-таки досадно. Прошли курсом норд километров семьдесят. Вдали справа увидали какой-то островок с выемкой, подобный многим, попадавшимся нам [122] в шхерах. Мы уже не раз издали принимали такие острова то за погружающуюся подводную лодку, то за корабли... Мне бросилось в глаза характерное сооружение на вершине «островка», похожее на марс. Постепенно оформилась, башня, боевая рубка, мачта с настоящим марсом. «Броненосец!» — кричу я штурману. Мы радовались как матросы Колумба, обнаружившие землю. Все в порядке. Скорее радио... А теперь зайдем, сфотографируем вас, чтобы все видели, где вы и каковы вы. Все! Теперь можно возвращаться домой. Покачиваю самолет с крыла на крыло, передавая этим не только призыв звену итти за мной, но и поздравление с удачно выполненной разведкой... Ложимся на обратный курс.
На Финском заливе в первые же дни — а точнее часы — конфликта стремительной атакой флота, десантных частей и авиации были отбиты у врага укрепленные острова, представлявшие его стратегические форпосты.
Приобретение этих островов сделало советский флот единственным и полным хозяином всего залива.
Первоначальный и оглушительный удар по островам нанесла наша авиация — бомбардировщики [123] и истребители подавили огневые средства и живую силу островов. Затем пошел флот.
При этой операции естественно было ожидать решительного противодействия воздушных сил противника и прежде всего с такой крупной базы, как Санатахоминский морской аэродром в районе Гельсинки. Значит, следовало уничтожить аэродром со всеми находящимися на нем самолетами.
Это требовало скрытого подхода к аэродрому, внезапного удара и, столь же мгновенного ухода с цели, так как, по всем сведениям, этот один из важнейших аэродромов противника имел мощную зенитную оборону, способную нанести немалые потери нападающему.
Командование свой выбор остановило на эскадрилье капитана Ракова, славившейся отличной слетанностью. А сам капитан Раков всей своей летной службой доказал уменье пробивать любые преграды, брать любые препятствия и выполнять задание, какой бы сложности оно ни было.
Оставалось предупредить Ракова только об одном — об осторожности...
И вот вечером, после боевого дня, когда летчики сбросили с себя меховые одежды [124] и в обычных своих кителях расселись в кубрике, кто у шахматной доски, кто за книгой, кто за гитарой, — Василий Иванович Раков рассказал нам о своем рейде.
— Задание выполнено, — сдержанно улыбнулся капитан Раков, — но метеорологическая обстановка была никуда.
— Да, да, непроглядный туман? Никакой видимости?
— Хуже, — сказал Раков, — солнце...
Подошел помощник командира эскадрильи старший лейтенант Василий Глебович Карелов, и оба летчика, дополняя друг друга, стали рассказывать.
— Для выполнения задания, — начал товарищ Раков, — я поднял в воздух всю эскадрилью. На Сантахамино могли нас встретить до сорока и больше самолетов, базировавшихся там. Поэтому я и решил итти в полном составе своих двенадцати самолетов. Как же выполнить задачу, поставленную командованием: уничтожить аэродром, но самому не понести потерь ни в материальной части, ни в личном составе. Как подойти к укрепленному аэродрому? Я решил воспользоваться нелетной погодой. Неприятелю не придет в голову, что советская авиация отважится вылететь в такую сплошную, чуть не стелющуюся по земле облачность, и он не будет [125] нас ждать. А мы как раз и нагрянем на него, скрытно подойдя к самым воротам аэродрома. В своем приказе я указал: Порядок взлета, порядок сбора, допустимые скорости, строй полета — по отработанной схеме. Взлет и запуск моторов по сигналу ракетой с командного пункта. Строй над целью — по дополнительному распоряжению. Бомбометание звеньями, а в звене по ведущему. Штурману эскадрильи проработать маршрут с летным составом. В 8.00 быть на самолетах.
— Ну, и началось! — продолжал рассказ своего командира Василий Глебович Карелов. — Восемь — ноль — ноль. Темно, на рассвет еще не похоже. В центре аэродрома взлетели одна за другой две белые ракеты. Моторы ревом и воем разбудили утреннюю тишину. Из-под винтов взлетел снег, еще не притоптанный ногами. Шум самолета тонул в общем гуле, и лишь опытный слух мог судить о работе каждого мотора в отдельности. Взвилась зеленая ракета. Командир эскадрильи Раков порулил первым, за ним я и все остальные. Стройно, тройка за тройкой, рулили самолеты. Подрулив к старту, мы в шахматном порядке стали против венгра... Светало... Я еще раз взглянул на свинцовое небо, не предвещавшее ничего хорошего. Коротко [126] и четко взмахнул стартер зеленым флагом и поставил его в направлении нашего взлета... Завыла и тронулась первая тройка самолетов. Легко и быстро она оторвалась от земли, а за ней полетели и все остальные в точно рассчитанном порядке. Приятно, должно быть, было смотреть на нашу эскадрилью с земли...
— Ну, с земли мы себя не видали, — сказал Раков. — Перед отрывом переднего звена второе шло уже с поднятыми хвостами. Эскадрилья была в сборе после первого разворота, хотя разворот пришлось произвести на высоте тридцати-сорока метров и в условиях не только тумана, но и снегопада. Легли на боевой курс. Стрелок-радист мне доложил: «Вижу только второе звено, а остальные в тумане». Условия видимости, действительно, были таковы, что каждое звено видело только одно впереди идущее. И при малейшем ослаблении внимания со стороны летчиков — да что внимания! — при малейшей только утере взятого нами ритма по существу слепого полета, — строй эскадрильи рассыпался бы, и тут уж не о задании пришлось бы думать, а о том, чтобы как-нибудь вывести машины на свой аэродром без столкновений их в воздухе... Но у меня в самолетах шли большевики! А все [127] мы, двенадцать экипажей, представляли боевой коллектив, удостоенный особой чести: именно нашей эскадрилье была поручена наиболее сложная операция, — так как же мы могли не преодолеть трудностей пути?
— Хуже всего было, когда пошел снег, — продолжал Карелов. — Мы едва не потеряли из виду впереди идущий самолет. Высота облачности становилась все ниже, и мы буквально шли над верхушками деревьев. Показалась береговая черта. Облачность несколько поднялась, но видимость стала хуже, так как вода и облака были одного цвета и сливались. Берега были в тумане, и мы их сразу потеряли из виду. И только на середине Финского залива мы получили возможность подняться до высоты ста метров. Дальше погода стала лучше, и мы начали побаиваться, как бы она не стала слишком хорошей. Весь наш расчет был на внезапность нападения!
— Идем ломаными ложными курсами, чтобы уцелевшие неприятельские посты не сообщили о нашем движении, — сказал Раков. — Вдруг, впереди три самолета. Различаем, что это истребители... Истребители идут на сближение прямо в лоб. Отметить какие-либо характерные признаки, [128] кроме того, что это бипланы, на таком расстоянии невозможно. Хотя позвольте, а это разве не характерный признак: три самолета идут в лобовую атаку против эскадрильи! Кто, кроме красных соколов, способен на это? Штурман товарищ Боцан, уже изготовившийся к достойной встрече, также обратил внимание на этот характерный признак. Свои!.. Истребители, боевым разворотом произведя перестроение, легли на параллельный курс. Сопровождают. Очень благодарны за заботу, но мы и сами вооружены достаточно. Истребители остались позади... Продолжаем полет. Облачность сплошная, но высота уже метров четыреста. Справа вижу самолет Рябова и в передней его кабине штурмана Иванникова. Дальше вижу звено старшего лейтенанта Челепис. Хорошо идут. Смотрю влево. Старший лейтенант Карелов «положил» свое крыло на крыло моего самолета и так застыл. За ним звено Гуреева — тоже в образцовом порядке. Жаль, не могу видеть звена Куртилина, идущего в кильватере. Но уверен, что и у него все в порядке. Подходим к меридиану цели, ложимся на курс. Высота пятьсот метров.
— Высота пятьсот метров, — продолжал Раков. — Как на зло. Чем ближе мы [129] к цели, тем лучше видимость. Облака редеют. Даже солнце уже чуть-чуть проглядывает. Нет, этак к ним незаметно не подойдешь. Нужно немедленно изобретать новый план. И новый план был немедленно изобретен — круто повернуть назад. Враг ждет нападения с моря, а мы нападем на него с суши!
— Мы зашли в глубь вражеской страны и спешили, спешили, чтобы посты противника не успели предупредить о нашем приближении. Василий Иванович Раков старался подняться выше и итти непосредственно под кромкой облаков, — сказал Карелов. — Мы шли за ним. До поворота остались считанные минуты. А вот и поворот. Мы его делаем при малом шуме моторов, для того чтобы не привлекать к себе внимания противника, и уходим на его территорию. Еще три минуты пути, потом снова разворот, тот самый, о котором мы так долго мечтали... Все самолеты легли на боевой курс.
— Да, мы легли на боевой курс, — сказал Раков. — Как часто приходилось ложиться на этот боевой курс в мирных условиях, в учебной обстановке, над полигоном, над картой, на маневрах. А теперь мы ложимся на настоящий, действительный боевой курс. Настал экзамен. [130]
Защита диссертации, к которой я, в частности, готовился свыше десяти лет. Итак, мы на боевом курсе. Цель еще неразличима, виден лишь остров. Приближаемся. В северной оконечности обнаруживается мачта радиостанции.
— Мачта радиостанции выдала их! — сказал Карелов. — Ангары были искусно замаскированы лесом, но, заметив мачту, мы обнаружили и ангары. Они стояли на берегу бухточки, а левее — служебные здания и общежития офицеров...
— Из-за вершин деревьев на берегу бухты начинают вырисовываться спуски для вывода неприятельских гидросамолетов из ангаров на воду. Полный газ! Стрелка указателя скорости приближается к максимальной... На моем самолете вспыхивают лампочки. Штурман уточняет наводку. Горит белая — «так держать!» Впиваюсь глазами в приборы.
— Над целью облачность совсем поредела, — рассказывает Карелов, — солнце довольно ярко освещало цель. Мы все смотрели на ведущий самолет — самолет Ракова. Как бы штурман Боцан не просмотрел и не запоздал избавиться от бомб.
— Итак, мы над ответственным «полигоном», — сказал Раков. — Бомбы сброшены. Произведя разворот со снижением, [131] смотрю на разрывы. Первый разрыв — перед ангаром. Второй — в ангар. А в ангарах неприятельские самолеты. Цель уже перекрыта первым; звеном, а сзади еще звенья — те пополнят.
— Я залюбовался, когда с нашего флагманского корабля посыпались бомбы, — сказал Карелов. — А в это время и подо мной рвались взрыватели, освобождая замки держателей бомб. Как красиво падают бомбы! Они летят сначала параллельно пути самолета, а затем плавно устремляются вниз. Признаться, я всю дорогу думал о том, как бы не прозевать и посмотреть, куда упадут наши бомбы. Какие-то бомбы упали в средний и крайний ангары и окутали их черным дымом. Стоявшие невдалеке казармы, белая и красная, моментально взлетели в воздух и скрылись в сером дыму. Последовал разворот, и меня лишили удовольствия наблюдать за работой наших штурманов, которые долго готовились к этой работе и, надо прямо сказать, выполнили ее отлично...
— Наш удар с тыла оказался неожиданным для противника, — сказал Раков. — О нашем присутствии он узнал по разрывам наших бомб, и только после этого открыл беспорядочный огонь. Или возбужденное состояние, или плохое качество [132] стрельбы, а, может быть, то и другое привело к тому, что они не попали ни разу в наши самолеты, хотя мы летели на высоте пятисот метров. Бомбы мы сбрасывали точно в цель. Я лично видел прямое попадание в ангар. Смотрю вверх. Вслед за вторым звеном вижу облачка разрывов снарядов зенитной артиллерии. Один, два, три, пять... В звене Куртилина, самом последнем, штурман сбрасывает свой оглушительный привет. Все в порядке! На сокращенных дистанциях ложимся на обратный курс, домой.
— Мне хотелось кричать: проспали, господа офицеры! — сказал Карелов. — Мы стройно уходили на свою территорию. Мы совсем снизились и шли над самой водой. Командир несколько сбавил скорость. Итти становилось все легче. Я по телефону приказал стрелку-радисту сосчитать, все ли наши самолеты целы. Он ответил, что целы все. Усталости не чувствовалось. Шел третий час полета. Горючего было еще много. Я осмотрел плоскости самолета — повреждений нигде не видно. Вот, наконец, и родные края. Вот и наш аэродром. Мы снова в сомкнутом строю прошли над аэродромом...
Таков Герой Советского Союза Раков, таковы его сокрушающие боевые полеты. [133]