Алексей Губрий
— Где Губрий? — спросил я.
— На высоте, — ответил начальник штаба.
Я открыл окно и посмотрел в небо. На очень большой высоте летел боевой гидроаэроплан.
— Это Губрий? — спросил я.
Да, это был гидроаэроплан Алексея Антоновича Губрия.
Позже мы беседовали с капитаном Губрием на вышке управления полетами. И по мере того как я знакомился с большой и напряженной работой эскадрильи во время боев с белофиннами, я проникался все большим уважением к незатейливо построенной вышке.
На этой вышке, похожей на провинциальную пожарную каланчу, во время памятных боев с белофиннами проводило бессонные ночи командование эскадрильи. Здесь был наблюдательный пункт и узел связи. [64]
— Кровать стояла вот в этом углу, — объясняет Губрий. — Но спать приходилось редко.
— И холодно должно быть зимой на этой вышке?
— Нет! Две электропечи отлично согревали нас. Впрочем, спали мы не раздеваясь.
Некогда было.
События еще свежи в памяти, и капитану Губрию кажется порой: ничего особенного в те дни не происходило. Крепко поработали, и все тут. Впрочем, и сейчас он отнюдь не склонен преуменьшать значение эскадрильи во время памятных боев.
— Мы разведывали погоду по всей линии фронта, — не без гордости говорит Губрий, — и первыми передавали ее в штаб. Наш комиссар Сырников бывало встанет спозаранку, посмотрит на меня, Подмигнет и скажет: «А ну-ка, Алексей Антонович, пойдем задавать тон!»... Комиссар у нас прекрасный штурман. Вот летим мы, а когда бомбить надо, он эдак смешно машет руками: «Ну, давай, давай, давай!» А потом все смотрит, как падают бомбы. И если попадает в цель, — вижу, губами шевелит: «Хорошо, Алексей Антонович, очень хорошо!» [65]
Люди эскадрильи, в которой работает Губрий, составили на редкость крепко спаянный коллектив. Командир эскадрильи Усачев, комиссар Сырников, помощник командира капитан Губрий были не только опытнейшими летчиками, но и прекрасными организаторами.
Они учили летчиков смелости и отваге и в то же время предельной осторожности. В их эскадрилье, участвовавшей в боях с самого начала военных действий и закончившей свои операции вместе со всей Красной армией — 12 марта, не было ни одной человеческой жертвы, не было даже ранений. А ведь ежедневно самолеты эскадрильи вылетали на линию фронта и прорывались в тыл противника...
С самого начала им, правда, не повезло. Им очень и очень не повезло. В первый день войны с белофиннами самолеты эскадрильи оказались в ледовом плену.
Стояла глубокая осень. Вода была покрыта тонким слоем льда. На таком льду взлететь невозможно. А площадка на берегу залива была очень мала.
Пришлось итти на всевозможные ухищрения. Точно рассчитав, летчики эскадрильи переставили гидросамолеты на колеса, сумели оторвать их от земли и перегнали на соседний аэродром. [66]
Это была очень трудная работа. При перегонке одного самолета у капитана Губрия остановился мотор. Губрий снизился по спирали. Машина осталась цела.
1 декабря — один из самых радостных дней в жизни капитана Губрия. В этот день он впервые принял боевое крещение.
Конечно, он уже давно считался одним из искуснейших летчиков эскадрильи. Но боевого опыта у него не было.
А что такое искусственная цель — белый квадрат, по которому бьешь во время учебных упражнений, — по сравнению с хитро замаскированной целью противника?
Приказ был дан 1 декабря: вылететь в 16 часов и разбомбить береговые укрепления противника.
Очень приятно было вылетать. Еще приятнее было совершить, наконец, первый бомбовой удар по врагам любимой родины.
— Я чувствовал в себе какой-то порыв к быстроте, к высоте. Настроение было приподнятое, — рассказывает капитан Губрий. — Хотелось как можно скорее зайти на объект и произвести бомбометание.
Перелетели Финский залив. Перед капитаном Губрием открылась величественная панорама финских шхер. Он забыл [67] об опасности, но не забыл о том, что на финских островах стоят пулеметы и зенитные орудия.
Мысль одна — найти остров, где укрылась батарея противника, и разбомбить ее. И вот он — этот остров. Он весь в лесах. Где же батарея?
Одна из возвышенностей острова очищена от леса. Сомнений нет — здесь укрыта вражеская батарея. Первый бомбовой удар. И Губрий впервые увидел разрывы вблизи самолета.
— Я совсем упустил из виду, что нахожусь на вражеской территории, — рассказывает Губрий. — Все делал так спокойно, будто это было очередным учебным упражнением. Вдруг впереди меня черные разрывы. Лечу прямо на огонь. И тут только подумал: ведь это по мне стреляют. Сделал разворот на 90° и ушел зигзагом.
На обратном пути Губрий был снова обстрелян. Стреляли с маленького островка.
— Я улыбнулся, когда увидел его, — рассказывает Губрий. — Вся его территория была не больше территории моей квартиры. Две комнаты и кухня на нем вполне уместились бы, а вот третья комната — вряд ли? Но территория вражеская! [68]
Пришлось Губрию снизиться с высоты 2000 метров до 100 метров и обстрелять островок.
С чем можно сравнить первый боевой вылет? Трудно сказать. Так чувствует себя ученик, получивший высшую похвалу любимого учителя. Для Губрия день этот в его жизни был переломным. Он без конца рассказывал товарищам о своих впечатлениях... Пришел домой на часок. Очень волновался за жену. Как она переживала часы его первого боевого вылета? Но жена быстро успокоила его. Она сердито сказала ему, что абсолютно уверена в том, что с ним в полетах ничего худого случиться не может.
— А почему?
— Да я ж тебя знаю. И, пожалуйста, не будем об этом говорить!
Вскоре эскадрилье, в которой работал Губрий, было дано задание: и днем и ночью не давать покоя противнику.
И днем и ночью... Это значило еще: в любую погоду и в любых условиях...
Так оно и было...
Эскадрилья держала под огнем правый фланг противника... [69]
И днем и ночью, при всякой погоде самолеты эскадрильи направлялись к противнику «не давать ему покоя».
Сердца летчиков наполнялись радостью, когда они пролетали над оснащенными замечательной техникой боевыми подразделениями Действующей Красной армии.
Летчики знают, что их появление над родными боевыми колоннами вызывает необычайный подъем.
Но ведь такой же подъем переживают и летчики, когда наблюдают за действиями наших сухопутных войск, а в особенности артиллерии.
— Когда видишь, как бьет наша артиллерия, как-то по-особому чувствуешь, что ты и те, которые бьют врага снизу, — одно целое.
Так говорит Губрий. Ему, впрочем, приходилось быть не только наблюдателем боевых действий артиллерии, но и непосредственным их участником. Он неоднократно корректировал с самолета артиллерийскую стрельбу, добиваясь прямых попаданий.
Ночью и днем, в любую погоду шли самолеты эскадрильи на Север.
Ни сорокаградусные морозы, ни снежные бураны, ни ночная темень не смущали капитана Губрия. По его словам, самой [70] лучшей погодой, как это ни странно, была для него плохая. При плохой погоде легче маскироваться.
Хорошо было летать и в безлунную ночь, ориентируясь по звездам.
Мы часто читали в оперативных сводках: «Ввиду плохой погоды действий авиации не было. Были только разведывательные полеты».
Вот такие разведывательные полеты часта производил капитан Губрий.
Эти полеты вызывали своего рода спортивный интерес. Любил Губрий быстро уйти в облака, над нужным объектом противника неожиданно вынырнуть, сделать необходимые наблюдения и снова уйти в облака. А когда противник стрелял по самолету вслепую, только по шуму мотора догадываясь о его местонахождении, неожиданно убрать газ, чуть-чуть спланировать в сторону при остановившемся моторе и потом снова дать газ и уйти зигзагом подальше от зенитных орудий противника.
Так летал капитан Губрий. Так летали летчики его эскадрильи. С каждым днем росли спокойствие и уверенность в полетах. [71]
Как-то раз, когда зашел разговор об опасностях предстоящего полета, один из летчиков подмигнул и сказал:
— Я-то буду их бомбить! Они стоят того! Ну, а меня-то за что?..
Шутка эта впоследствии стала любимой поговоркой летчиков.
Работали весело.
Возвращаясь, делились впечатлениями. С утра в штабе собирались боевые товарищи. Каждому хотелось поскорее поделиться боевым опытом.
— Эх, и повоевали мы сегодня! — говорил кто-либо из летчиков, и в комнате становилось тихо. И начинался рассказ об очередном полете. Затаив дыхание, слушали рассказчика. Ведь то, о чем рассказывалось сейчас, могло случиться с каждым.
Конечно, это была очень утомительная работа. Большое нервное напряжение приводило к тому, что трудно было уснуть капитану Губрию. Он с завистью говорит о комиссаре эскадрильи Сырникове, который засыпал быстро, спал крепко. Сам Губрий этим искусством не владел.
Это был очень опасный полет. И один из самых интересных. [72]
Приказ был получен такой: немедленно произвести разведку и разбомбить один из военных объектов противника.
Было девять часов утра.
Шел снег. Над аэродромом стоял густой туман.
Спустя несколько минут после получения приказа на двух самолетах поднялись командир эскадрильи Усачев и капитан Губрий.
Поднявшись, они сразу попали в густой туман.
Видимость очень плохая. Вернее — никакой. В 50 метрах не видно даже рядом летящего самолета. Шли по приборам. Все ближе и ближе вражеский район.
И неожиданно они вырываются из густого тумана. Над вражеской территорией, оказывается, чудесная погода.
Прекрасно!
Быстро нашли цель. Угостили «фиников» ворошиловскими гостинцами. Развернулись и полетели назад.
Летели высоко.
Вот здесь должна быть наша земля. Но земли не видно. Высокая стена тумана сделала дальнейший полет почти невозможным. Куда лететь? Где садиться? Единственное место, где можно хорошо сесть, это вражеская территория. [73]
Не садиться же к белофиннам!
Оба самолета спустились вниз, вышли в густую пелену тумана и сразу же потеряли друг друга.
Самолет Губрия начал обледеневать.
Обледенение — скверная штука. Губрий осторожно спускается вниз. Летит на высоте в 15 метров. Внизу — лед. Он весь в торосах. Садиться нельзя.
Губрий знал приблизительно эту местность. Где-то рядом должен быть лес, а за ним знакомое озеро.
Развернул самолет, пошел прямо на лес. Но где он? Губрий приоткрыл окно. Густой туман вполз в кабину, окутал Губрия.
Встречная морозная струя била в лицо. И тут случилось так, что сам Губрий начал «обледеневать».
Он старательно тер руки, чтобы спастись от обморожения.
Никогда еще не попадал он в столь неприятное положение.
Стрелок-радист приоткрыл дверь. Взглянул на Губрия и испугался. Одежда и лицо пилота были совершенно белы.
Где же, где же этот проклятый лес?
Губрий заметил темное пятно, когда летел уже над лесом. Да, это был лес. Зимний, притихший, заснеженный лес.
Быстрее, быстрее... [74]
Вот и знакомое озеро, за ним вышка... А рядом... рядом должен быть аэродром.
Он ищет заветное «Т». Делает бесчисленное количество кругов над аэродромом.
Но «Т» нет.
Так неожиданно прилетевший самолет Губрия не замечают.
Пусто!
Губрий решил сделать посадку. Садится удачно. Губрий не останавливает мотора. Пусть шумит! Авось, услышат!
Наконец-то заметили!
— Что ж вы, товарищи?
К нему сбегаются молодые летчики. Они только недавно окончили летные школы. О Губрий они слыхали. Пять лет под ряд он сам учил молодых летчиков... Это было далеко, в Ейске... И куда только ни посылали учеников Губрия! А их много, около сотни.
Молодые летчики отводят экипаж самолета в теплое помещение.
Она рвется в бой, эта молодая стая! Но в бой ее не пускают. Опыта у нее нет. И здесь, на аэродроме, им ужасно скучно. [75]
И вот теперь — когда прямо с фронта к ним залетел боевой самолет с боевой командой и самим капитаном Губрием — Они не могут скрыть своего волнения.
— А как там, на фронте? Но Губрий встревожен.
— Погодите, ребята. Надо узнать, где самолет Усачева.
В самом деле, где самолет Усачева?
Он звонит в эскадрилью.
Знакомый голос сообщает, что самолет Усачева где-то приземлился.
— А дальше?
— Дальше пока неизвестно. Определяется.
Спустя некоторое время Губрий получает новое сообщение:
— Усачев определился, он сел на нашей территории, но находится очень далеко от жилых мест.
Сколько молодых лиц!
Здравствуй, племя молодое... и очень знакомое.
Молодые летчики, из которых была сформирована часть, совсем недавно прибыли сюда.
Летчики еще неопытные, только-только оперившиеся... [76]
На Губрия смотрели с завистью.
— Хочется в бой?
— Где уж, нам уж...
— Вижу, вижу, что хочется... И со мной было так же, — говорит Губрий.
— Ну, расскажите!
— Хорошо, расскажу.
Несколько дней провел Губрий в этой части. За это время он о многом успел рассказать «необлетанным птенцам».
...Жизнь Губрия несложна, но очень типична для поколения тридцатилетних.
В 1929 году совсем молодым он был принят в учебный отряд Черноморского флота. Губрий учился в школе младших специалистов. Отсюда выпускали судовых машинистов. Но Губрию хотелось летать, и он был очень доволен, когда, после окончания школы, его направили авиамотористом в Севастополь.
Прошел год, и он получает новое направление — в город Ленинград, в школу летчиков.
Прошло еще два с лишним года, и Губрия посылают на юг, к Азовскому морю, в Военно-Морское авиационное училище имени Сталина. [77]
Это была прекрасная школа. Губрий с большой теплотой отзывается о ней и о своих первых учителях — инструкторе Ростиславе Паленбахе и втором инструкторе орденоносце Челнокове.
Челноков, как и Губрий, также работает теперь в Краснознаменном Балтийском флоте. Челноков участвовал в боях с белофиннами.
В училище имени Сталина Алексей Губрий был лучшим учеником. Он кончает его в декабре 1933 года и получает почетное назначение в Морскую школу летчиков, уже не учеником, а летчиком-инструктором.
Там он проработал пять лет.
Десятки молодых пилотов выпустил Губрий. Они работают сейчас на Балтике, на Черном море, на Дальнем Востоке. Везде, где существует морская авиация, Губрий встречает своих учеников.
Широко известен на Балтике летчик-истребитель Савченко, ныне герой Советского Союза. Это он, Савченко, получив задание уничтожить огневые точки противника, был замечен финнами, ранен ими, но продолжал атаку. Это он, Савченко, после четвертой атаки, когда вражеская пуля пробила отважному пилоту обе кости предплечья, развернулся и, управляя самолетом [78] одной рукой и одной ногой, благополучно долетел до своего аэродрома и, только посадив самолет на свой аэродром, «разрешил» себе потерять сознание.
Этот блестящий летчик, неукротимый и смелый, — один из учеников Алексея Губрия.
Конечно, это не так просто — учить молодое поколение летному искусству.
И вот теперь, в вынужденные дни отдыха, он решил об этом рассказать молодым летчикам.
— Садитесь, ребята, теснее, я расскажу вам о том, что чувствует инструктор, когда воспитывает вас, молодых птенцов.
Молодые птенцы из части, в которую случайно попал Губрий, подсаживаются ближе, и Губрий начинает свой рассказ.
Рассказ капитана Губрия о первых полетах.
— Прибывает в школу молодой человек. Смотрю на него и думаю, а выйдет ли из него летчик?
Выйдет или не выйдет, чорт возьми?
Иной на земле и спокоен и выдержан, а возьмешь его на высоту — не тот человек. Бледнеет, глаза бегают, на землю не [79] смотрит... А человек, который на землю не смотрит, к летной работе мало пригоден.
За землей с воздуха надо строго следить, так же как и за самолетом...
Бывает и иное. На земле человек ведет себя довольно бестолково, а на высоте — собран, внимателен, спокоен. Значит чувствует высоту, не теряется.
А есть и такие: все хорошо идет, вот уж пустили мы его в самостоятельный полет. Взлетел хорошо, летал хорошо, сел хорошо. Встречаю его, готовлюсь крепко пожать руку. Но что стало с ним? С самолета выходит, будто пьяный. Шатается, весь в поту. И первые его слова:
— Товарищ инструктор. Вот только теперь почувствовал: не выйдет из меня летчика. Уж вы простите!
Но это неверно. Нет такого человека, из которого нельзя сделать хорошего летчика. Конечно, при умелом подходе.
Вот попался однажды к нам в школу курсант Лаботский. Бились с ним, бились — ничего не выходит. Думали отчислить из школы.
А Лаботскому очень этого не хотелось. Подошел он ко мне.
— Товарищ инструктор! Возьмите меня к себе. Очень уже не хочется уходить из школы. Я уж постараюсь. [80]
Пошел к командиру.
— Вот, — говорю, — хочу взять к себе Лаботского.
— Лаботского?
— Да!
— Ничего не выйдет из Лаботского.
— А может выйдет!
— Вы уверены?
— Попробую.
— Ну ладно, давайте!
А Лаботский мне чем-то понравился. Наивный такой, улыбка детская, смешная.
Сели с ним на учебный самолет. Набрали высоту.
— Ну, Лаботский, — говорю, — давай! Делай бочку!
Наблюдаю за, ним, — он на землю не смотрит. Беда!
Начал. Ручку потянул... И не дотянул... Никакой бочки и не получилось.
Пошли вниз, сели...
— Вот, — говорю, — Лаботский. Забудь все, что знал. Начну тебя учить с азов.
И решил я учить Лаботского примером. Опять сели в самолет. Поднялись. Беру ручку на себя. Перекидываюсь.
— Ну, как, — спрашиваю, — здорово?
— Здорово! — говорит Лаботский, улыбается по-детски, глаза блестят. [81]
А спустя некоторое время Лаботский и сам решил сделать бочку... И так ему понравилось это дело, что он попросил разрешения сделать ее еще раз, другой, третий...
Подошло время учить Лаботского посадке. Пожалуй, это самое трудное дело — научить человека правильному приземлению. По десять посадок в день делали мы с ним вдоль аэродрома... А всего с ним вылетал раз триста...
Ну, думаю, пора выпускать и Лаботского. Пошел к командиру.
— Вот, — говорю, — надо Лаботского выпускать.
— А вы уверены в нем?
— Уверен! Выпустим!
На другой день встали мы на зорьке, я с Лаботским два раза поднялся в воздух, потом говорю:
— Ну, Лаботский, в добрый путь! Лети один...
Поднялся Лаботский сам, а я все хожу по аэродрому, травинку жую и думаю: «Сядет он или не сядет? И как сядет?» Много я травы поел в то утро.
Пришел командир, спрашивает:
— Ну как Лаботский?
— Не плох Лаботский, — говорю. [82]
Гляжу — подлетает, снижается и промазывает мимо аэродрома, опять набирает высоту, делает круг, — и что же? На высоте двух метров убирает газ. Положение, прямо сказать, скверное. Но ничего, приземлился. И самолет цел и Лаботский цел.
Подходит ко мне и говорит:
— Случайно вышло, товарищ инструктор, совершенно случайно.
А у самого на глазах слезы.
— Ну как? — спрашиваю у командира.
Тот улыбается:
— В порядке!
Так выпустили мы Лаботского. А ведь был на грани отчисления. Сейчас Лаботский на Дальнем Востоке летает.
Вот какие случаи бывают.
Я сам тоже когда-то в учениках летал. Вот, помню, дали мне задание: долететь до Черной речки (дело было в Ленинграде) и там у моста сделать разворот. Лечу. Но где же мост? Ищу, ищу, — нет моста. Пропал мост. Никак не мог я сообразить, что он с высоты казаться должен совсем крохотным, не больше спичечной коробки.
Но вот помню другой, счастливый, день. Меня выпускали, и как хорошего ученика выпускали первым. Очень торжественный был день. [83]
Поднялся я сам, без инструктора. И все не верится. Неужто я один в воздухе? Может сзади кто-либо все-таки сидит?.. Оглянулся... Нет, никого... И казалось в тот момент: весь мир перед тобой, все тебе подчинено...
Повернул к аэродрому, сделал три круга, сажусь к «Т».
И все в порядке!..
Хочется смеяться от радости... Чувствуешь себя ребенком... А у самолета — товарищи, поздравляют, жмут руку...
Хорошо...
Радостной была встреча Губрия с молодыми летчиками, но нужно было возвращаться в эскадрилью. Война продолжалась. И дел было много...
Вернулся Губрий, вернулся и Усачев...
Алексей Губрий летал ночами. 2 февраля под утро вернулся в эскадрилью, поднялся на вышку, отдал несколько распоряжений, хотел немного вздремнуть на походной постели... Вдруг получается сообщение: наш самолет сел на территории противника, между островом Биоркэ и материком. На [84] самолете пилот Пинчук, штурман Харламов и стрелок-радист Белогуров.
Сообщение невеселое! Острова в этом районе еще не были нами заняты. Необходимо найти экипаж и спасти его.
За дело!
В самолет сели: пилот Губрий, штурманом комиссар эскадрильи Сырников, стрелком-радистом Ашурков.
— Ну, давай, давай, давай, — торопит Сырников.
Поднялись. Пошли. Развернулись.
Губрий пишет записку Сырникову:
«Возьмем правее, к островам. Посмотрим побольше».
Над землею туманная дымка. Видимость полтора километра. Самолет Губрия заметили, дали по нему несколько залпов, потом потеряли...
Снижаться, конечно, опасно. Но ведь надо найти самолет Пинчука. А с большой высоты его не разглядишь.
Губрий снизился до 30 метров. Тщательно прочесал местность, и вскоре самолет был найден!
Но людей вокруг него нет.
Где же люди? Ушли? Но если ушли, должны быть и следы. [85]
И действительно, вскоре нашли два следа. Они шли на юг, вдоль островов... Потом появился еще один след.
На высоте в 15 метров пошли по следам... В одном месте на снегу было протоптано: «РАН» — значит кто-то ранен.
Экипаж самолета Пинчука знал, что его будут разыскивать... Кто же оставит их на вражеской территории? Таких случаев не бывало и быть не может... И вот для большей видимости следов они раскидывали по пути калоши.
Экипаж Пинчука нашли в торосах... Члены экипажа очень обрадовались, махали шлемами... «Скорей, скорей садитесь!»
— Они были так рады в первый момент, — рассказывает Губрий, — что совершенно забыли о том, что кругом были сплошные торосистые льды и сесть нельзя было. Я видел, как они махали руками, что-то кричали... Но именно теперь нужно было проявить максимальную осторожность! Надо было сесть так, чтобы самим не остаться на вражеской территории. Я начал выбирать на льду ровную площадку, такую, на которой можно было бы хорошо сесть и хорошо взлететь. Нашел такую только в километре от местопребывания экипажа Пинчука. Сел. Как [86] хотелось увидеть поскорее и Пинчука, и Харламова, и Белогурова...
Но оставить самолет Губрий не мог. Стоял сильный мороз, и лыжи могли примерзнуть ко льду. Нужно было все время держать самолет в движении.
— Идите на помощь, — сказал капитан Губрий Сырникову и Ашуркову, — а я останусь здесь, буду тут циркулировать!
Экипаж Пинчука незадолго до вынужденной посадки выдержал бой с тремя финскими истребителями. Один финский истребитель был ими сбит, два других удрали. Но вражеская пуля попала в бензиновый бак самолета Пинчука. Начался пожар. Самого Пинчука обожгло. Белогуров был ранен. И в итоге — вынужденная посадка.
Все трое были в очень возбужденном состоянии. А в особенности сильно обожженный Пинчук.
Одни на вражеской территории. Они готовились к самому худшему.
И вот пришло спасение!
Какая радость!
Но радость их была непродолжительной. [87]
Пинчук вдруг начал сомневаться. А вдруг это не наш самолет, а вражеский, перекрашенный? И летчики на нем — белофинны?
Он вытащил револьвер.
Он был готов ко всему.
Внимательно присматривался он к приближавшимся Сырникову и Ашуркову.
Так и есть!
У Сырникова на ногах были одеты самодельные унты, похожие на финские. Сам Сырников — блондин.
И Пинчук решил, что это и есть тот самый белофинн, которого ему отнюдь не хотелось встретить в этот момент.
— Стой! — закричал он. — Стрелять буду!
Но Сырников тоже очень волновался. Он бежал по льду, и предупреждение Пинчука его не могло остановить.
— Товарищи! — кричал он в ответ. — Да мы ж свои, мы ж оттуда...
И он назвал место, где находилась их эскадрилья.
Пинчук долго еще не верил, что нашли его свои.
Он подозрительно взглянул на Сырникова, когда тот предложил ему и его товарищам пойти к самолету. [88]
— Ну, ладно! Пойдемте! — нехотя согласился он.
Вот он — самолет капитана Губрия.
Самолет как будто советский.
А все же...
Пинчук не выпускал из рук револьвера.
Он не мог успокоиться.
Капитан Губрий спокойно оторвался от ледяной площадки и стал набирать высоту.
Разворот.
Пинчук тщательно наблюдает за незнакомым ему летчиком. А вдруг самолет повернет к белофиннам?
— Конечно, — замечает Губрий, — нужно было с самого начала отнять у Пинчука револьвер. Но этого мы сделать не догадались.
И наконец — все дома.
Пинчуку не по себе.
— Я вас не обидел? — спрашивает он у Сырникова и Губрия.
— Да что вы, что вы!
Пинчук торжественно кладет револьвер на стол.
Обожженного Пинчука вместе с раненым Белогуровым отправляют в госпиталь. [89]
Спустя некоторое время оба экипажа встретились снова, но уже в другой обстановке.
Они получали боевые награды.
Красная армия начала свой исторический, прорыв последней линии Маннергейма.
Из самого укрепленного района противника — крепости Койвисто — белофинны могли обстреливать наши войска.
Нужно было разбомбить эту крепость.
Эскадрилье и было дано такое задание.
К тому времени капитану Губрию стало уже совершенно ясно, что лучшее время для полетов — ночь.
Финны редко пользовались прожекторами.
Они пользовались заградительным огнем, устраивая завесу из трассирующих снарядов.
Эта неприступная стена охраняла полукругом их укрепления.
Нужно было итти на хитрость. Губрий так и сделал.
Вначале шел прямо на огонь, потом обходил полукруг заградительного огня и заходил со стороны противника. Сбросив бомбы, тем же путем возвращался домой. [90]
Однажды, уже после того как он сбросил бомбы, его самолет был нащупан прожектором.
Губрий оказался в кольце огня. Он быстро убрал газ и пошел на снижение по направлению к Выборгу. Прожектор его потерял. Мотор затих, и финны уже не могли нащупать самолет.
Пока финны шарили по небу, Губрий дал газ, развернулся — и был таков.
Так находчивость пилота в самые критические минуты спасала самолет от аварий.
Финские войска отступали.
Они уходили с островов по льду на материк.
Эскадрилья получила боевое задание: расстреливать отступающие колонны противника.
— Мы делали это так, — рассказывает Губрий, — снижались на 200 метров, находили колонну и расстреливали ее из пулеметов... Однажды мы получили задание: разбомбить военные объекты в городе Фредриксхами. Вылетели втроем. По дороге решили осмотреть дорогу. Видим подозрительные синие отблески на высотах. Оказалось — движется вражеская автоколонна. [91] Синие фары не спасли белофиннов. Мы сбросили на колонну осколочные бомбы (наш стрелок-радист Ашурков называет их «оскольчатыми»). Бомбы попали в цель.
— Я сам видел, — продолжает свой рассказ Губрий, — как высоко взлетела одна из машин. Хорошо! Пошли дальше. Везем фугасные бомбы. Нашли район, нашли город Фредриксхами. Зимней, ночью все можно было отлично рассмотреть. И что же? Бомбы так удачно легли в цель, что в течение 30 секунд весь город был освещен заревом! Синие огни говорили о том, что мы взорвали бензинохранилище. На заре возвратились обратно. Финны бегут. А за ними следом идут наши ударные части: танки, пехота, артиллерия. Это нужно видеть, чтобы понять...
В эскадрилью, где началась его боевая жизнь, Алексей Антонович Губрий прибыл в феврале 1939 года.
Комиссар части Сырников, командир эскадрильи Усачев совещались с Губрием по всем сложным вопросам, прислушивались к его советам, окружали вниманием и заботой... [92]
Губрий давно уже мечтал о живой, творческой работе... Ему было обидно, что на Дальнем Востоке его товарищи и ученики принимали участие в боевых операциях, одерживая одну победу за другой, а он все сидит в своем Ейске и ждет...
Него он ждал, капитан Губрий?
Губрий давно понял, чего он ждал.
Он ждал боя. И в этом бою он развернул все свои способности, показал все свое умение летчика сталинской выучки.
Незадолго до боев с белофиннами Губрий участвовал в большом перелете на Север...
Ни сильный ветер, ни пурга не могли заставить остановиться капитана Губрия...
На высоте 50 метров над непроходимыми лесами шел самолет по заранее намеченной трассе...
Небо было в тучах... Ветер не утихал...
Это был, пожалуй, самый тяжелый перелет в его жизни.
Но он явился прекрасной подготовкой к тем трудностям, которые Губрий встречал в боях с белофиннами.
За участие в боях с белофиннами Алексею Губрию присвоено звание Героя Советского [93] Союза. 21 человек из его эскадрильи награждены правительством орденами и медалями.
Недавно мне снова пришлось побывать в эскадрилье, где работает капитан Губрий.
В штабе его не было.
— Он на высоте, — сообщил мне начальник штаба.
Окно было открыто. Я посмотрел в небо. На очень большой высоте летел боевой гидроаэроплан.
— Это Губрий? — спросил я.
Да, вел этот гидроаэроплан Алексей Антонович Губрий.
Изо дня в день капитан Губрий совершенствует свое мастерство. [95]