Героический экипаж. (Пинчук, Белогуров, Харламов)
Атаман лайбы уговаривал молодого широкоплечего паренька-белорусса:
— Ну, зачем тебе от нас уходить? Жалованье хорошее, работа подходящая, отчетность ты вести можешь. Скоро и меня заменишь! Сам будешь атаманом лайбы. Служба у нас хорошая, живем дружно, работа спорится. Еду я готовлю тоже подходящую, а ты все — учиться да учиться. Эх, Гришка, оставайся-ка Ты у нас, верное дело!
Но молодой матрос Григорий Пинчук покачал головой: в матросы он поступил только за тем, чтобы справить одежду и обувь, а теперь можно было и в студенты поступать!
Оставаться матросом водного транспорта, возить на лайбе фашину и камень уже [6] больше не было надобности. И хотя жалко расставаться со старым атаманом, который к тому же и верно здорово готовил украинский борщ, не жалея сметаны и мяса, — все же он вскинул узелок на плечи и отправился в путь.
Пинчук и сам еще в точности не знал, что из него выйдет, только одно ему было ясно — надо учиться, двигаться вперед, пробивать себе дорогу!
Он поехал в Днепропетровск, где работал слесарем отец, бывший в годы гражданской войны членом Ревкома местечка Лойва, расположенного на берегу Днепра.
Много пришлось пережить Григорию — и нужду, и голод, и нашествие поляков в годы гражданской войны. При поляках его отец Сергей Пинчук должен был скрываться от ареста и расстрела. Он два раза переплывал реку, чтобы повидать свою семью, а потом скрывался недалеко от дома, в разоренной и разрушенной кузнице.
Прежде был Сергей Пинчук слесарем Днепропетровского паровозоремонтного завода. В 1907 году, как человек политически опасный, был арестован и за революционную деятельность приговорен к тюрьме на два с половиной года и в 1911 году сослан в Лойву на поселение. [7]
Трудное было детство у Григория Пинчука, но отец сумел внушить ему неодолимую тягу к учебе и умел воспитать в нем любовь к народу, из которого он вышел сам и за благо которого не жаль отдать всего себя, целиком. И Григорий хотел учиться, во что бы то ни стало учиться!
Он знал, что сейчас его родине нужны люди, вооруженные настоящими знаниями, люди, вооруженные самой передовой техникой!
В Днепропетровске Григорий мечтал поступить в Индустриальный техникум, а пока работал в цепном цехе завода «Сатурн». Работа была очень тяжелая.
Потом он работал чернорабочим в механическом цехе и все время не оставлял своей мечты об учебе.
В 1930 году, семнадцати лет от роду, он поступил в Железнодорожный техникум. Учился и работал на заводе, был секретарем комсомольского бюро в техникуме и председателем профессионального цехового бюро. На все хватало энергии у этого неутомимого, веселого широкоплечего паренька.
Учился он на «хорошо» и «отлично».
Три года Пинчук проучился в техникуме и, сдав дипломную работу, поступил на электрофакультет Транспортного института. [8] Он мечтал о том, чтобы попасть в инженерные войска, зная, какое огромное применение находит электричество в армии.
Но поработать в инженерных войсках ему не пришлось из-за одного обстоятельства, которое изменило все его расчеты. Однажды пришел к нему приятель Николай Чуб, секретарь комсомольской организации института, и сообщил:
— Я тебя включил в список студентов, идущих в авиашколу. Ты парень крепкий, здоровый, из тебя, будь покоен, выйдет настоящий летчик.
Вскоре Григорий пошел в Днепропетровский обком партии, и его направили на комиссию.
— Ну как, нравится вам авиация?
— Нравится.
— Так значит будете летчиком! Врач, осматривавший Григория, похлопал его по плечу:
— О, этот парень даст жизни. И до чего же здоров!..
Григорий расстался с институтом и направился в Н-скую летную школу.
Это было в декабре 1934 года. С тех пор вся жизнь Пинчука неразрывно связана с авиацией. [9]
В летной школе курсантов разбили по эскадрильям и начали обучать уставу, общим и специальным дисциплинам: изучали мотор и материальную часть самолета У-2, планер; водили в ангары и там показывали действие рулей, кренов, элеронов; знакомили с авиаоружием и стрельбой по наземным предметам.
Пинчук хорошо усваивал штурманское дело, так как к этому времени основательно изучил математику.
До весны курсантов знакомили с основами летного дела, а с апреля 1935 года они приступили к полетам.
Инструктор Шапкин каждое утро перед полетом собирал всю свою группу — будущих летчиков — и разъяснял, как делать коробочку, как на память составить кроки аэродрома, как ведут себя приборы в полете, задачи техники пилотирования, взлет и посадку. Когда начались вывозные полеты, курсанты под контролем инструктора начали сами вести машину.
На втором полете Пинчук взял ручку, но никак не удавалось ему удержать определенную скорость — то он ее доводил до максимума, то сводил до минимума, развороты выходили скверно, никак не удавалось правильно вести самолет, — шарик [10] «Пионера» (указывающий угол крена) все время разгуливал по сторонам.
Особенно трудно было овладеть посадкой. Сначала каждый раз, лишь только самолет шел на посадку, у Пинчука захватывало дыхание и ему казалось — вот-вот сейчас врежется. Он даже хватался за сиденье, боясь, что оторвется, но вскоре привык — перестало захватывать дух, и он уже спокойно, уверенно смотрел на стремительно приближающуюся землю, зная, что ничего катастрофического не произойдет.
Инструктор учил, как подвести машину к земле, как добрать ручку на себя, как сесть одновременно и энергично и плавно, но его ученик «отрывал» порою такого «козла», так заставлял машину подпрыгивать, что Шапкин ругался.
— Если ты будешь так летать, то и за сто полетов не научишься.
Но Пинчук и его товарищи овладели трудным летным делом и после 45 полетов с инструктором приступили к самостоятельным.
Только теперь Пинчук по-настоящему понял, какая это замечательная, какая великолепная вещь — летать.
Однажды инструктор Шапкин дал ему задание: сделать глубокие и мелкие виражи, [11] потом показать петлю и штопор. Времени давалось тридцать минут.
Григорий полетел в зону и начал выполнять виражи, с радостью чувствуя, что машина, недавно такая, казалось бы, непокорная, неповоротливая, неуклюжая, — слушается его, и еще и еще хотелось ему показать свою власть над нею, еще и еще хотелось «оторвать» какой-нибудь замысловатый виражик.
Так бы Пинчук и не выходил из зоны, но надо было итти на посадку. Он хорошо «притер» машину к земле и думал: то-то его сейчас похвалит инструктор Шапкин.
Но по выражению лица инструктора Пинчук понял, что не все обстоит благополучно.
— Вы где были? — спросил Шапкин, еле сдерживая негодование.
— В зоне, товарищ инструктор.
— Что делали?
— Глубокие и мелкие виражи, петли, штопор.
— Сколько витков штопора?
— Кажется шесть-семь... — неуверенно ответил летчик.
— А сколько было задано?
— Четыре... [12]
— А на сколько времени я вас посылал?
— На тридцать минут...
— А вы сколько времени там проболтались?
— Минут сорок...
— Не сорок, а полтора часа. Я уже хотел брать машину и лететь за вами. Чтобы больше таких безобразий не повторялось.
С этой поры Пинчук старался точно следовать всем указаниям инструктора.
С каждым днем вырастало у него ощущение, что он становится настоящим летчиком, что воздух становится родной, покорной ему стихией.
Если раньше он мечтал по окончании института поступить в инженерные войска и там применить все свои знания, то теперь он думал только о том, чтобы после окончания тренировочных полетов приступить к изучению боевой машины.
День экзаменов выдался не вполне летный, ветреный, но Пинчук сдал технику пилотирования на «отлично», по остальным предметам на «отлично» и «хорошо».
Он попал на боевую машину и быстро, с помощью инструктора, начал осваивать новую технику. Через десять полетов он уже чувствовал, что сам управляет самолетом, сам ведет его на посадку. [13]
Летную школу Пинчук окончил отличником.
Вскоре он получил назначение в скоростную бомбардировочную авиацию, где предстояла интересная, ответственная работа.
Пинчук поехал к новому месту службы — это было в ноябре 1936 года, где формировалась новая эскадрилья.
Командир отряда, старший лейтенант Щербинин, после окончания тренировки доверил Пинчуку вводить в строй молодых летнабов, возить их по маршруту, на бомбометание. Одновременно он осваивал новые скоростные бомбардировочные машины. Это было превосходной летной практикой, но Пинчук все равно не мог утолить свою тягу к полетам. Его просто тяготила каждая минута, проведенная не в воздухе.
Осенью во время экзаменов, когда Пинчук быстро решил задачу за штурмана, командир-экзаменатор сказал:
— Таких летчиков надо повышать.
А в то время Пинчук был младшим командиром со званием пилота.
— Период младенчества кончился, начался период зрелости.
Пинчук крепко запомнил эти слова, недавно сказанные ему одним из командиров. [14]
Звено изучало бомбометание, воздушные стрельбы, практическую работу, связанную с боем, овладевало высотными полетами, и Пинчук старался развить в себе качества смелого, бесстрашного летчика.
Порою его полеты отличались излишним удальством.
— Дай ему палку, он и на палке полетит, — говорили товарищи про Пинчука.
Но боевая подготовка все углублялась. Звено проходило бомбометание с больших высот.
Начиная с весны 1939 года летчики все время были в лагерях, каждую минуту приходилось быть на-чеку, часто проводились боевые тревоги, — в напряженной работе проходило время.
Летчики знали, что может быть вскоре настанет пора, когда стране понадобятся все их знания, весь опыт, когда бомбометание будет носить не учебный, а иной характер.
И вот настала эта пора — летчиков отправляли к северо-западной границе Советского Союза. Там, на границе, было неспокойно и необходимо было принять все меры предосторожности, необходимо было быть готовыми ко всяким случайностям. Тех, кто уезжал, провожали гурьбой, жали им руки, завидовали. Всем хотелось ехать. [15]
В день отъезда товарищей у Пинчука было тяжело на душе. Неужели о нем забудут? Неужели ему не придется на боевой работе показать все, что он с таким рвением изучал эти годы?
Однажды, во время занятий, прочли список летчиков, которых вызывало командование. Их еще не ознакомили с поставленной перед ними задачей, но летчики восхищенно закричали:
— Ур-ра!..
Они поняли, для чего их вызывают в штаб.
В экипаж Пинчука штурманом был назначен Харламов, стрелком-радистом — Белогуров.
Таков был экипаж, который впоследствии стал называться экипажем героев.
Василий Харламов, так же как и Пинчук, хлебнул в детстве много горя, вынес много испытаний. Был он сыном литейщика, но отец умер, когда Василию было всего только три года. Еще малышом мать вынуждена была отдать сына в батраки-подпаски. Когда мальчик подрос, он стал учиться в городской школе, потом стал курсантом, затем командиром взвода, а в 1931 году поступил в летную школу. И с этих пор вся жизнь Харламова связана [16] с любимой летной штурманской работой.
Белогуров, у которого родители были батраками, а потом стали колхозниками, окончил школу сельскохозяйственных специалистов, работал зоотехником. Но вот подошло время призыва; после нескольких месяцев службы во флоте его командировали в школу воздушных стрелков. Когда он встретился с Пинчуком и Харламовым, то был уже известен как необычайно меткий стрелок.
Товарищи остались довольны друг другом, а техник Солдатов жал руку Пинчуку.
— Поздравляю, товарищ командир. Ваша мечта исполнилась.
Пинчук улыбался. Он понимал, какую честь, какое доверие оказали ему, отправив на такой ответственный участок.
В пути сформированному уже экипажу Пинчука было поручено, в составе звена, перегонять машины.
Экипаж принялся за выполнение этой задачи в сложнейших метеорологических условиях, в снег и дождь, когда лететь приходилось порою почти вслепую на высоте пятидесяти метров. Летчики знали, что задание, требуется выполнить в срок: [17] от этого зависит безопасность наших границ.
Вскоре Пинчук со своими товарищами был переведен в одну из авиачастей бомбардировщиков.
Перед летчиками были поставлены задачи: в максимально короткий срок подготовить машины к вылетам; изучить район боевых действий; проявить всю необходимую энергию, чтобы в самые ближайшие дни совершать боевые маршруты.
Это распоряжение было принято всеми летчиками с огромной радостью. И в тот же вечер, в конце декабря 1939 года, когда во-всю разворачивались боевые действия против финской белогвардейщины, комбриг вызвал к себе летчиков, зачисленных в бомбардировочную авиацию, ознакомился с ними и отдал приказ о зачислении их в одну из авиачастей бомбардировочного соединения.
Подготовительный срок был очень жесткий, но летчики считали своей честью выдержать его.
К моменту, когда был получен приказ о вылете на территорию противника для нанесения бомбардировочного удара, все было готово.
Первый боевой вылет.
Как много значит это для летчиков! [18]
Они заранее подробно проработали поставленную задачу, уточнили ее для себя, подвесили бомбы, осмотрели каждую деталь самолета, каждый прибор. Казалось, все готово к полету!
И, наконец, настало памятное для Пинчука, Харламова и Белогурова утро — морозное утро 11 декабря.
Пинчук был правым ведомым; он летел в составе звена командира авиачасти капитана Смолькова.
По сигналу он вырулил на линейку. Моторы заработали полной мощностью.
Командир эскадрильи поднял руку; это был знак того, что он спрашивает ведомых об их готовности к полету. Ведомые ответили ему поднятием рук; это означало: к взлету готовы!
Был дан старт. Пинчук заметил странную вещь и не мог понять — в чем дело?
Ведущий и левый ведомый самолеты быстро уходили от него.
А ведь его моторы работали полной мощностью, судя по гулу, нормально.
Пинчук упорно хотел взлететь, но самолет продолжал бежать с большой скоростью, не отрываясь от земли.
Тогда он резко взял штурвал на себя — машина оторвалась от земли метра на полтора-два, и Пинчук старался удержать ее [19] над землей, но она помимо воли летчика снова продолжала бег по ровному снежному полю аэродрома.
У Пинчука от волнения перехватило дыхание.
Он только чувствовал — произошла какая-то нелепая ошибка, может последняя в его жизни.
Что-то надо сделать, что-то надо сейчас же, не откладывая ни на одну секунду, сделать. Аэродром кончается, впереди — лес, овраги. Вот бежит навстречу огромный валун, и если машина наткнется на него — тогда...
Казалось, катастрофа неминуема, но Пинчук энергично, резко, с предельной силой дал ногу вправо, форсировал работу левого мотора. Раздался треск — и самолет был сбит с шасси. Он рухнул на фюзеляж, продвинулся еще немного вперед по инерции и остановился.
Все выскочили из кабин. У Харламова от негодования тряслись губы:
— Нечего сказать! Выполнил боевое задание... — и он прибавил несколько крепких слов.
— Не ругайся, — ответил Пинчук. — Лучше дай закурить. — Пальцы у него дрожали от волнения. Ему казалось — все пропало. Ему никогда больше не дадут [20] летать, и задание, первое боевое задание, не выполнено. Авария.
Сердце словно летело в пропасть и нехватало воздуха, хотя он вдыхал его полной грудью. Случилось что-то страшное, непоправимое...
Он начал осматривать мотор, приборы, чтобы узнать, что же такое случилось, из-за чего произошла авария.
И тут Пинчук понял, какую ошибку он допустил. Он увидел, что не перевел винта на малый шаг. Оставил винт на большом шагу, из-за чего самолет не мог развить достаточную для взлета силу тяги.
Машина с поломанными шасси лежала беспомощно на фюзеляже; остальные бомбардировщики давно исчезли в морозной пустынной синеве. И так горько было на сердце, как еще никогда не бывало!
Как это он, опытный летчик, мог допустить такую ошибку?!
Как он теперь будет глядеть в глаза товарищам, командирам...
Задание не выполнено. Машина, такая нужная машина, пойдет в ремонт, и когда она сможет вступить в строй?!
Подбежал инженер.
— В чем дело? Что случилось?
— Не перевел на малый шаг, — угрюмо ответил Пинчук. [21]
— Ну, ничего, — утешал инженер, глядя в мрачное лицо Пинчука, — дело поправимо. Вы еще полетаете. — И он начал осматривать поломанные шасси...
Машину отправили в ремонт.
Несколько дней, когда эту ошибку обсуждало командование, разбирали на партийном собрании, когда сам Пинчук остался без машины, а его товарищи совершали ежедневные боевые вылеты, выполняли ответственнейшие задания, — эти несколько дней были самыми тяжелыми в его жизни. Никогда Пинчук еще не испытывал чувства такой горечи, такой злости на самого себя.
Да и штурман Харламов тоже не давал ему никакой пощады — все время «пилил» за эту ошибку.
— Нечего сказать, — говорил Харламов! саркастически, — выполнил боевое задание!
И самое обидное — то, что ответить штурману нечего.
Действительно, это только своя оплошность, непростительная торопливость и опрометчивость и ничего больше.
Он боялся одного — а вдруг ему во время боевых действий совсем не дадут летать! И эта мысль была для него гораздо страшнее, чем самая большая боевая [22] опасность. Он мечтал об одном: чтобы ему дали поскорее машину, чтобы поручили самое опасное, самое рискованное дело — тогда он сумеет загладить свою вину, свою ошибку.
И какая у него была радость, когда ему дали новую машину.
— Только, смотри, оправдай доверие. Мы тебя знаем, как хорошего летчика.
Пинчук, Харламов, Белогуров сразу пошли к машине, к своему бомбардировщику, и начали любовно и заботливо осматривать его. Они запустили мотор и опробовали его работу на всех режимах, проверили все приборы. Стрелок-радист больше с сего обратил внимание на состояние рации, пулеметов и турельных установок; штурман принялся устранять девиацию компаса.
Пинчук был назначен в звено старшего лейтенанта Бурдученко, и вскоре, в составе эскадрильи, уже по-настоящему совершал первый боевой вылет.
Он был левым ведомым в левом звене. И если раньше он отличался в своих полетах лихостью и отчаянной смелостью, то теперь он решил быть крайне осторожным и предусмотрительным, чтобы не совершить ни малейшей ошибки. То, что случилось несколько дней назад, оказалось [23] хоть и очень дорогим и жестоким, но полезным уроком, которого нельзя забыть.
Нашей части было приказано нанести бомбардировочный удар по портовым сооружениям острова X, уничтожить склады боеприпасов, разрушить причалы, железнодорожные станции и подъездные пути.
Самолеты шли, рассекая облака; дул сильный ветер 7–8 баллов.
Вскоре облака были пробиты. Самолеты шли на высоте свыше 3000 метров.
На остров X самолеты сбросили часть бомб. Когда отходили, по ним открыли огонь из пулеметных батарей, но несмотря на обстрел они сделали второй заход на цель и сбросили последние бомбы.
Где-то неподалеку от самолета Пинчука разрывались трассирующие снаряды, возникали черные быстро рассеивающиеся в воздухе клубы дыма. Но штурман Харламов не обращал на них никакого — внимания, он спокойно занимался расчетом пути, сигнализировал Пинчуку довороты на курс, ловил вражеские объекты в пузырек прицела и был целиком поглощен этой сложной работой. Он совершенно спокойно сообщал: [24]
— Противник открыл огонь из зениток! Здорово кроет! Снаряды разрываются впереди!
Стрелок-радист все время докладывал о том, что происходит за целлулоидными прозрачными створками.
— Справа разрываются снаряды! Противник бьет по головному! Кроет по правому звену! Снаряды идут мимо!
А Пинчук думал только о том, чтобы образцово выполнить боевое задание. Он знал — самое страшное он уже пережил и Самое страшное — это не огонь неприятеля, а то, что было с ним несколько дней назад, когда машина потерпела аварию, когда его ошибка разбиралась командованием, когда ему было стыдно смотреть в глаза товарищам, когда он боялся, что теперь ему не дадут машины, не допустят к боевой работе... Вот это действительно страшно для него, для советского летчика!
А сейчас он испытывал радость от того, что он летит вместе со всей эскадрильей, что ему оказано большое доверие, и необходимо было полностью оправдать это доверие.
Все его мысли были направлены на то, чтобы с предельной точностью выдерживать боевой курс и организованный строй, [25] соблюдая все меры предосторожности от обстрела зенитных батарей.
Назад самолеты шли таким же сомкнутым организованным строем.
Третий вылет Пинчука и его экипажа был в район X на фотосъемку.
При подходе бомбардировщика к цели заговорила противовоздушная артиллерия противника. Разрывы ложились впереди и сбоку метров на 400–500, но Пинчук вел самолет, не меняя курса.
Спокойно зашли на цель, и штурман приступил к фотосъемке района противника.
Бомбардировщик шел с полной нагрузкой, имея задание сбрасывать бомбы на объекты, которые обнаружатся во время фотосъемки.
Но достойной бомбардировочного удара цели при фотосъемке не нашлось, сбрасывать бомбы на мелкие объекты не хотелось.
Закончив съемку, штурман дал курс на новую цель — эта были склады боеприпасов. Сооружения очень важные по значению, но являвшие собою, особенно со значительной высоты, небольшие прицельные точки. По ним очень легко было промахнуться, но Харламов не промахнулся. По броску самолета вверх Пинчук понял, [26] что бомбы сброшены. Он крикнул в трубку переговорного аппарата:
— Как попали?
— Хорошо, — радостно ответил штурман.
Пинчуку плоскости заслоняли землю и он не мог видеть, что творится внизу. Зато, когда он развернулся, чтобы направиться на аэродром, то увидел зарево большого пожара, которого не было незадолго до того. Штурман был прав — попадание хорошее.
— Эх, еще бы такой полет, — подумал Пинчук и вдруг заметил дымки разрывов и следы трассирующих снарядов у самого самолета.
Самолет был взят противозенитной артиллерией в вилку.
Стрелок-радист Белогуров то и дело докладывал:
— Сзади разорвался снаряд.
— Спереди.
— Сбоку.
— Сам вижу, — хладнокровно отвечал Пинчук и заметил, что совсем близко, метров в тридцати, сбоку, разорвался снаряд.
Чтобы сбить артиллерию противника, он маневрировал различными скоростями и разворотами. [27]
Радист снова доложил:
— Сзади рвутся снаряды.
— Ладно, пускай, — ответил Пинчук. — Ничего у них не выйдет.
Все дальше и дальше ложились разрывы. Бомбардировщик ушел из сферы зенитного огня.
Задание выполнено.
— Экипаж невредим, пробоин нет, — доложил Пинчук командованию об этом полете.
Пинчук, Харламов и Белогуров росли на боевой работе.
Они привыкли к опасностям, хладнокровно работали под огнем неприятельских батарей и выполняли задания под атакой вражеских истребителей.
Самые мучительные дни были в нелетную погоду. С каким нетерпением ждали летчики ясной погоды и старались использовать ее во-всю.
Продолжались боевые вылеты на остров X и на другие объекты.
В некоторых точках сопротивление врага усилилось. Он встречал наши самолеты, звенья, эскадрильи ураганным зенитным огнем.
Все больше заботился Пинчук, как бы не попасть под какой-нибудь шальной [28] снаряд все внимательнее следил Белогуров за действиями вражеской артиллерии и авиации. Приходилось все время быть на-чеку.
А вечером, в палатке, где собирались летчики, сколько было рассказов о полетах, о проведенном боевом дне, сколько у каждого было историй и впечатлений.
Прорабатывались задания на следующий день, подводились итоги, отмечались ошибки. Штурман разрабатывал боевой курс, по которому завтра пойдут бомбардировщики, разрушая укрепленные районы противника, уничтожая склады боеприпасов, живую силу, транспорты.
Жизнь была такая напряженная и интересная, что Пинчук гордился своей профессией, профессией летчика военной морской авиации...
Командир эскадрильи получил ответственное задание — произвести фотосъемку вражеского острова Н.
Это было задание главного командования фронта, нужно было подготовить карты для наступления наших наземных частей в глубь страны противника. Бомбардировщики превратились в разведчиков и выполняли эту операцию, которую технически [29] подготовил один из фотоспециалистов военно-морской авиации майор Цесарский.
Необходимо было сфотографировать площадь в тылу у противника и доставить материал главному командованию. Это должно было быть выполнено во что бы то ни стало — даже ценою жизни!
Задание было заранее проработано: намечен маршрут и определены ориентиры захода на цель. Ждали только хорошей погоды, и вот 2 февраля погода прояснилась.
Ранним утром, перед вылетом, командир эскадрильи еще раз собрал летный состав, еще раз указал на исключительную важность порученной боевой работы.
— Во что бы то ни стало необходимо выполнить это дело! Если налетят вражеские истребители — уходите от них, но потом снова заходите на цель. Мы должны иметь полную картину укреплений на острове Н на основе вашей фотосъемки.
Задание, полученное Пинчуком и его экипажем, было трудное — нужно сделать восемь заходов на цель, проделать восемь маршрутов над целью; длина каждого маршрута двадцать пять километров. При этом надо выдерживать точную высоту, скорость, избегать кренов. [30]
Соединение бомбардировщиков направилось к исходному пункту маршрута, где по ранее разработанному плану они разошлись поодиночке.
— Заходим на исходный пункт съемки! — крикнул штурман Харламов в трубку переговорного аппарата и нажал кнопку, сигнализируя направление.
Бомбардировщик пошел с востока на запад. Штурман производил фотосъемку. Так же, как во время пахоты одна гряда поднятой земли ложится рядом с другой, так и здесь, над вражеским объектом, одна полоса заснятой местности примыкала к другой заснимаемой полосе. Все поле вражеского объекта попадало на пленку фотоаппарата. Этим делом занимался Харламов, а Пинчук строго выдерживал скорость и направление.
Порою он посматривал сквозь целлулоидные створки кабины, но не замечал в воздухе ничего подозрительного...
Он нажал кнопку — и в кабине стрелка радиста загорелся огонек переговорного аппарата.
— Слушаю, товарищ командир!
— Белогуров, как жив?
— Все отлично! [31]
— Смотри внимательнее за воздухом!
— Есть, товарищ командир!
С Харламовым разговаривать не приходилось — все его внимание было поглощено прицелом и фотоаппаратом, который приходилось порою переключать. Этот день надо как можно полнее использовать для съемки — когда еще будет такая ясная погода, когда еще будет такая превосходная видимость!
Во время четвертого захода, не отрываясь от фотосъемки, Харламов сбросил две бомбы, но даже о результатах бомбардировки Пинчук пока не спрашивал, чтобы не отрывать штурмана от его напряженной, ответственной работы.
В кабине Пинчука зажегся огонек переговорного аппарата — это сигнализировал стрелок-радист.
— Слушаю!
Белогуров доложил, что вдали виден самолет.
Штурман высказал предположение:
— Это, наверное, один из наших взял неточное направление и зашел в наш район фотосъемки.
Самолет скрылся.
Штурман выключил фотоаппарат — кончился пятый маршрут и нужно было заходить на очередной разворот. [32]
В это время замигал красный огонек, и Белогуров крикнул в микрофон:
— Истребители!
Командир бомбардировщика сильнее стиснул штурвал.
До его слуха донеслась слабая, заглушаемая ревом мотора порывистая дробь пулемета, а через несколько секунд он услышал едва различимый звук, словно разрывалось полотно.
Это был треск плоскостей самолета.
Он глянул в окно. Вражеских истребителей не видно, но на плоскостях пробоины — следы пулеметной стрельбы противника.
Пулевые пробоины возникали на баках и консолях. Пинчук взял руль на себя, и с высоты 3000 метров машина пошла еще выше.
Он энергично развернулся и увидел два истребителя.
Пинчук пошел на истребителей, желая поставить их под пулеметы штурмана, а затем уйти на свою территорию, так как бой с истребителями опасен для бомбардировщика, а кроме того их было два...
Но истребители не приняли боя.
— Истребители ушли! — радостно сообщил Харламов. [33]
— Наверно испугались моего разворота, — хладнокровно ответил Пинчук.
Пинчук начал осматриваться, чтобы обнаружить характер повреждений.
Внезапно он увидел язык пламени, лижущий левую плоскость.
Температура воды охлаждения левого мотора резко пошла вверх.
«Может, это просто из-за пробоин испортился прибор» — подумал Пинчук. Но нет, и температура масла тоже стала непомерно возрастать.
Левый мотор начал «чихать». С ним что-то было не ладно, но пока Пинчук не выключал его.
В первую очередь, во что бы то ни стало, нужно погасить огонь!
Пинчук пустил машину со скольжением на правую плоскость и, снизившись до 200 метров, сбил пламя.
Атака истребителей, пулеметная дуэль, пожар — все это только заставило летчиков работать четче, энергичнее, собрать все свои силы, все возможности, чтобы выполнить боевое ответственнейшее задание.
Снова Пинчук поставил самолет в горизонтальное положение, а левый мотор все больше «чихал» и совсем перестал [35] тянуть, — командир это чувствовал по рулям управления.
Пинчук выключил левый мотор и начал смотреть, нет ли огня. Огня не было.
Горизонтальное положение самолета Пинчук выдерживал предельно сильным воздействием на рули.
Убедившись в хорошей работе второго мотора, Пинчук с облегчением вздохнул: ничего, как-нибудь доберутся до дома и на одном моторе. Он снял трубку микрофона и крикнул стрелку-радисту:
— Смотреть внимательнее за воздухом!
— Есть, смотреть за воздухом, — ответил Белогуров.
Пинчук обратился к Харламову:
— Штурман, где остальные бомбы сбрасывать будем? Давайте направление на цель!
Штурман сигнализировал направление, и бомбардировщик зашел на цель. Харламов нажал кнопку электросбрасывателя.
— Бомбы сброшены и люки закрыты, — доложил Харламов. — Можно к своим берегам! А потом снова придем на фотосъемку!
— Нет, — ответил командир бомбардировщика, — мы сейчас пойдем на съемку! Приказ надо во что бы то ни стало выполнить. Давай, повторим курс!.. [36]
— Есть, повторить курс!.. — И самолет направился на съемку площади противника.
Но снова вспыхнул огонек переговорного аппарата — Белогуров доложил:
— Нас атакуют истребители! Пинчук изменил направление полета.
Началась яростная воздушная дуэль.
Белогуров нажал спусковой крючок и, поворачивая турель, переходя от одного пулемета к другому, отбивал метким огнем атаки истребителей.
Штурман сидел скорчившись, припав к пулемету, ежесекундно готовый открыть огонь, но вражеские истребители налетали сзади, снизу...
— Саша! Не подкачай! — крикнул Пинчук по переговорному аппарату, но Белогуров и без того работал во-всю.
Один истребитель был сбит — он сначала ринулся вверх с задранным носом, потом перевернулся через крыло и, кувыркаясь, полетел охваченный дымом и пламенем. Это был «Фоккер Д21».
Истребители били снизу, в хвост — они заходили под мертвый конус, и их было очень трудно достать пулеметным огнем.
Пули пробивали обшивку бомбардировщика, они били в кабины, изрешетили плоскости, казалось — из такой переделки едва ли удастся выбраться живыми! [37]
Загорелась правая плоскость и вспыхнул огромный огонь.
Белогуров ухватился за ногу, которую словно бы кто-то насквозь прошил острым шилом, и почувствовал, как из раненой икры поползла струйка крови.
У Белогурова от напряженной работы, от быстрых движений запотели очки — ему стало плохо видно. Тогда он сорвал шлем и с непокрытой головой продолжал вести воздушную дуэль на тридцатиградусном морозе.
Он продолжал бросаться от одного пулемета к другому, давал очереди меткого огня, забывая о боли. И ему удалось отогнать вражеские истребители.
— Ну, теперь можно уходить! — крикнул Харламов по переговорному аппарату.
— Хорошо, давайте курс...
Штурман дал разворот на курс, и командир повел машину.
А пламя на правой плоскости разгоралось все больше — и правый мотор начал выходить из строя. Вскоре он совсем сдал.
— Надо быстрее уходить! — крикнул штурман.
Пинчук ответил:
— И рад бы, да не на чем! Оба мотора выбиты!
— Тогда планируй! [38]
— Что ж, буду тянуть, сколько удастся, а там увидим...
До берега оставалось километров десять — и за каждый километр нужно вести отчаянную борьбу.
Пинчук планировал, но самолет угрожающе снижался. Дым все гуще обволакивал командира. Планировать становилось труднее.
Пинчуку подумалось:
«Если машина ударится о землю, может быть хоть стрелок-радист останется жив! И то было бы хорошо!»
Когда самолет был на высоте приблизительно 2000 метров, снова, в третий раз, налетело на него звено вражеских истребителей.
Противник открыл ураганный огонь: трассирующие, разрывные и зажигательные пули то и дело врывались в кабины командира и штурмана. Просто удивительно, что ни одна из них не ранила Пинчука и Харламова.
Белогуров, забыв о своей ране, яростно отбивался, выпуская в противника одну за другой пулеметные очереди.
Загорелись баки с горючим. Пинчук перекрыл магистрали, чтобы пламя не переносилось на левую плоскость. [39]
Правая плоскость бомбардировщика была целиком охвачена огнем, выбит руль глубины.
Горящий самолет, у которого не работали моторы, пошел в резкое пике.
Вражеские истребители ушли. Может, они сочли свою задачу выполненной до конца, увидев, что охваченный пламенем самолет пикирует, а может они боялись вблизи берега наткнуться на наших истребителей.
Действительно положение экипажа самолета было отчаянное и безнадежное.
Но Пинчук, задыхаясь в дыму, испытывая нарастающую боль от ожогов, все же не растерялся и, управляя триммерами, выбрал бомбардировщик из пикирования, затем снова начал планировать, стараясь посадить самолет как можно ближе к берегу.
Только бы не взорвались баки с горючим! Только бы не взорвались баки!
Кабину все больше охватывало огнем и дымом.
Огонь начал жечь Пинчуку руки, лицо. Командир бомбардировщика глухо застонал, укрыл голову воротником мехового комбинезона, правой рукой закрыл лицо, а левой налег на управление триммерами. [40]
Но огонь с нарастающей силой начал лизать губы, щеки, огонь спалил брови, ресницы, подбирался к вискам. В последний раз Пинчук постарался разглядеть землю, простиравшуюся внизу на расстоянии 200–300 метров, — и ничего не мог разглядеть сквозь клубы черного дыма.
У Пинчука загорелся комбинезон. Было такое ощущение, словно его посадили в раскаленную печь, — и все-таки он не выпустил из рук управления триммерами, все же он порою прислушивался к голосу Харламова, который кричал в трубку микрофона:
— Гриша! Подбирай! Подбирай! Подтягивай к берегу! Гриша!
— А как я подтяну, когда моторы не работают?
— Давай, Гриша! Давай! Планируй!
И он планировал.
У него уже не оставалось ни ресниц, ни бровей, спаленная нестерпимым жаром кожа на лице трескалась, и все язвительнее, все беспощаднее лизали ее языки огня, хозяйничавшего в кабине командира.
Пинчук корчился на своем сиденье от нестерпимой боли. Одна мысль преследовала его:
«Только бы спасти хоть часть экипажа и доставить материал фотосъемки. Только [41] бы остался в живых хоть кто-нибудь, чтобы рассказать, что они сделали все, что могли, и боролись до самой последней минуты!..»
Эта мысль подбадривала Пинчука, и хотя у него дымом разъедало глаза и невольные слезы сбегали по лицу и тут же испарялись, хотя огонь, плясавший перед его глазами, прожег перчатки и добрался до пальцев, сжимавших ручку, — все же он ни на секунду не оставлял управления триммерами.
А Харламову, который оглянулся на командира бомбардировщика, показалось, что позади него сидит не человек, а живой факел. Еще бы — у Пинчука горели комбинезон и унты. Пламя хлестало его лицо, он пытался заслониться левой рукой.
Пинчук, конечно, ничего не видел, но Харламов заменял ему зрение, давал курс...
— Идем правильно! — кричал Харламов. — Подтяни еще немного! Бери на себя!
И Пинчук «тянул», старался допланировать до залива, старался скорее миновать вражескую землю...
Как посадить горящий самолет? Может, на крыло, — чтобы не было слишком сильного и прямого удара о землю? [42]
— Гриша! Иди на посадку! На посадку! — крикнул Харламов в трубку микрофона.
Пинчук взял на себя ручку триммера до отказа — и самолет плавно приземлился на лед залива. Бомбардировщик сел не на шасси, а на фюзеляж. Несмотря на катастрофическое положение — отказ руля высоты, дым и пламя горящих моторов — по команде штурмана Харламова, пользуясь триммерами, Пинчук произвел блестящую посадку на лед Финского залива, — так было потам сказано в приказе командовавания, подводившем итоги этой операции.
Только теперь, когда бегущую на фюзеляже машину обдало снегом, Пинчук открыл покрасневшие, залитые невольными слезами глаза.
Да, посадка удачная! Он сделал все, что мог! И хотя опасность для экипажа, севшего на лед невдалеке от вражеского берега, была огромная, — все же Пинчук вздохнул с удовлетворением. Как советский летчик, как командир бомбардировщика он сделал все, что только в человеческих силах.
После пробежки «на животе» самолет остановился, нагребя перед собой большую груду снега. [43]
Первым выскочил Харламов. Он взял с собой фотопленки, заснятые с таким трудом, с таким огромным риском для жизни! Только бы доставить этот материал главному командованию. Только бы сохранить эти фотопленки, чтобы можно было по ним составить карту для наступления наших частей!
— Вылезайте скорее! Того и гляди — баки взорвутся!
Пинчук, Харламов и Белогуров, последний с непокрытой головой, — побежали по неровному заснеженному льду и, только пробежав десятки метров, приостановились и оглянулись назад.
Спасти бомбардировщик было невозможно.
Пламя охватило весь самолет, беспомощно лежащий на фюзеляже; распростертые крылья ярко пылали, нарастающее пламя большими языками вздымалось в морозном, сухом воздухе; обильными, черными клубами поднимался дым.
Харламов начал пригоршнями снега тушить горящий меховой комбинезон Пинчука.
Но только он его потушил, как загорелся комбинезон Белогурова, и Харламов и Пинчук снегом потушили комбинезон Белогурова; но снова загорелся комбинезон [45] Пинчука — материал так высох, что представлял крайне благодарную пищу для огня.
Наконец, комбинезоны потушены и можно было продолжать путь к своему аэродрому.
Товарищи отдали Белогурову свои подшлемники, чтобы хоть чем-нибудь защитить его голову от сильного мороза.
Надо было обдумать свое положение.
— Есть у кого закурить? — спросил Пинчук.
— Нет, все осталось в кабине, — ответил Харламов.
— Ну, придется обойтись без курева.
Еды с собой тоже не успели взять.
Харламов после небольшого раздумья сказал:
— Вот что, товарищи, если на нас нападут белофинны, будем отбиваться, — надо опробовать наши револьверы. Но во всяком случае, каждый должен оставить две-три пули для себя. Живыми в плен мы не сдадимся!
— Правильно! — поддержал Пинчук.
— Безусловно! Так и будем действовать! — прибавил Белогуров.
Трое друзей определили по солнцу направление, ведущее к своим берегам. [46]
Они прошли метров четыреста. Белогуров все сильнее испытывал боль.
— Не могу итти, товарищи! — наконец, не выдержал он, — болит левая нога! Наверное, ранен...
— Садись на снег, мы тебя сейчас осмотрим!
— Да нет, я и так постараюсь дойти! — попробовал возразить Белогуров.
— Садись и не разговаривай! — и Харламов помог Белогурову сесть поудобней.
Штурман и командир наклонились над раненым товарищем, стянули с него унты, — Белогуров глухо застонал от боли, — разрезали брюки, осмотрели рану: на левой ноге, ниже колена, пуля находилась у самого выхода. Харламов достал ее — она сидела недалеко под кожей.
У Белогурова кровь отхлынула от лица.
— Больно! — только и сказал он сквозь плотно стиснутые зубы.
— Будет! — сурово ответил Пинчук. — Мы не доктора. Церемониться не приходится.
Штурман молча достал бинт и перевязал кровоточащую рану.
Снова они обули левую ногу Белогурова, и помогли ему встать.
Теперь, когда пуля была извлечена, Белогурову стало легче итти. [47]
Ручного компаса ни у кого при себе не оказалось.
Все думали только о том, чтобы подальше уйти от финского берега — каждую минуту можно было ждать нападения!
— А как мы будем ориентироваться ночью? Если звезд не будет видно, можно заплутаться и попасть к финскому берегу.
— Будет ночь, так и увидим, — хладнокровно ответил Харламов. — А пока пошли быстрей.
Вокруг простирались ледяные поля, воздух был ясный, морозный, но ни с той, ни с другой стороны нельзя различить берегов.
Не успели они пройти и полукилометра, как увидели самолеты, приближавшиеся со стороны Финляндии.
— Должно быть, идут яас достреливать, — подумал вслух Пинчук, и все трое напряженно вглядывались в машины, приближавшиеся с нарастающим гулом.
Если это противник — от него теперь уже никуда не уйти и не скрыться! Здесь бесполезны и револьверы...
Друзья разбежались в разные стороны. Может, хоть один из них останется в живых и сможет вернуться и рассказать о том, как они боролись, как выполняли боевое задание и как погибли... [48]
Но самолеты покачиванием крыльев дали знать: это — свои! На крыльях виднелись пятиконечные звезды. Это — свои истребители, которые, должно быть, заметили видный издалека горящий на снежном поле бомбардировщик и пришли на помощь...
— Свои!
Пинчук, Харламов и Белогуров снова сбежались и, радуясь, смеясь, стали махать руками и крутиться. Это означало, что они потеряли направление и спрашивают куда итти.
Истребители, шедшие на высоте 50–70 метров, разворачивались и, несколько раз повторив один и тот же курс полета, указали направление и ушли к своей базе за помощью.
Теперь можно было итти с полной уверенностью, что с, правильной дороги они не собьются.
Они прошли еще около километра по ледяному полю.
Снова Пинчук начал чувствовать нестерпимую растущую боль от ожогов. До того она как будто утихла, но теперь опять невыносимо пылали губы, щеки, перед глазами, казалось, крутились вихри красного огня. [49]
Пинчук уже не мог различить дорогу. Он простирал вперед руки, словно слепой. Пинчук шатался, и ему казалось, что сейчас вот-вот потеряет сознание.
Харламов видел, что с товарищем творится что-то неладное.
— Двигайся за мной! Вот так! Иди по моим следам! Иди сюда! Я здесь!
И Пинчук шел за Харламовым, смутно различая впереди его тень, смываемую порою вихрем крутящегося перед глазами огня, и ему казалось, в состоянии какого-то бреда, что сейчас они попадут на финский берег, что сейчас они очутятся среди врагов...
Он едва-едва различал следы на снегу, но все же упрямо шел за своим товарищем, зная — что бы ни случилось, на штурмана Харламова всегда можно положиться. У Белогурова все больше разбаливалась нога. Каждый шаг ему давался с мучительным напряжением. Казалось, больше он не в состоянии сделать ни шагу. Порою у него вырывался приглушенный стон.
Пинчук, сам едва переводящий дыхание от боли, торопил стрелка-радиста:
— Не отставай! Не останавливайся! А не то, если остановишься, рана разболится еще больше! [50]
Пинчук каждую минуту оглядывался — не настигают ли их враги?! Но все расплывалось перед его глазами в красном тумане.
Так они шли — прокладывающий дорогу штурман, теряющий порою сознание командир бомбардировщика и стрелок-радист, у которого повязка на ноге вся насквозь пропиталась кровью.
Штурман сбросил со своей ноги калошу.
— Ты зачем это? — удивился Пинчук.
— Когда прилетят наши, им будет трудно нас отыскать. А увидят черную калошу на снегу и сразу поймут, в каком направлении нас искать!
И теперь они — то один, то другой, то третий — сбрасывали калоши и оставляли их на снегу. Как потом оказалось, это помогло отыскать экипаж сгоревшего бомбардировщика.
Через два с половиной часа такого трудного, мучительного путешествия они добрались до фарватера.
Но если трудно было шагать по снежному полю, то переходить через фарватер оказалось гораздо труднее — скользкие гребни торосистого льда пересекали дорогу. И как мог итти Пинчук, почти ничего не различающий, спотыкающийся [51] на каждом шагу? Как мог итти стрелок-радист?
И все же они отправились через фарватер. Другого выхода не было.
Харламов прокладывал дорогу. Стрелок-радист порою стонал от невыносимой боли, а Пинчук подбадривал его.
— А ну, двигай, не выдумывай, пошли, пошли!..
Ему казалось, что когда он подгонял товарища, его собственная боль становилась словно бы не такой яростной. Сам он почти окончательно потерял зрение. Потрогал рукою лицо, — брови и ресницы выгорели совершенно.
Он чувствовал, как у него распухли губы, как пылают щеки, нос, подбородок, все, что лизал язык огня в горящей кабине. Но на боль он старался не обращать внимания.
Так они пробирались через фарватер и снова заслышали гул приближающихся самолетов, которые шли на высоте 400–500 метров, едва различимые в облачной дымке.
— Может, идут на бомбометание? — сказал Пинчук, еще не надеясь, что близко спасение.
Но это оказались наши бомбардировщики, пришедшие на помощь экипажу погибшего [52] самолета. Они пролетели сначала к горящим остаткам бомбардировщика, а затем, ориентируясь по черневшим на снегу калошам, отправились на розыски экипажа.
Один бомбардировщик сделал круг над тремя остановившимися посередине фарватера товарищами, — целлулоидная створка открылась, из нее показалась голова летчика, на которой чернел шлем. Летчик дружески помахал им рукой в знак того, что теперь все будет хорошо, что они спасены.
— Какие знаки у самолетов? — спросил Пинчук у своих товарищей. Сам он уже ничего не мог различить.
— Знаки свои, советские звезды! — с радостным возбуждением ответил Харламов.
Но командир бомбардировщика с сомнением покачал головой — разве не мог противник подделать наши знаки?
Бомбардировщик сделал круг над ними и пошел на посадку. Штурман и радист выскочили из самолета и побежали на помощь товарищам, потерпевшим бедствие.
Первым подбежал стрелок-радист. Он, радостно улыбаясь, крикнул:
— Здравствуйте! [53]
Белогуров и Харламов так же радостно ответили на его приветствие, а Пинчук промолчал. В голове у него все мутилось и ему не верилось, что это свои, что это — избавление от смерти.
Ему все казалось: а нет ли здесь какого-нибудь подвоха, — и он мрачно посмотрел на незнакомого стрелка-радиста.
А стрелок-радист не без изумления глядел на командира погибшего бомбардировщика. — У того обгорел воротник мехового комбинезона, шлем сморщился, унты и перчатки обгорели, лицо с обгоревшими ресницами и бровями, опаленными губами, потрескавшейся кожей, почерневшими и пузырящимися щеками казалось диким и страшным.
Пинчук с трудом пробирался вперед, и все нарастающее подозрение охватывало его мутящееся сознание.
А вдруг это враги? Вдруг они просто хотят их заманить на самолет и отвезти в Финляндию?!
— Давай! Давай быстрее! — кричал, махая рукою, штурман прилетевшего бомбардировщика.
Прибывшие помогли трем товарищам выбраться с фарватера, и вскоре все подошли к мощному бомбардировщику, широко [54] раскинувшему свои толстые серебристые крылья.
А второй бомбардировщик все время ходил над ними по кругу, охраняя и оберегая их...
Командир эскадрильи — это был капитан Губрий — сказал:
— Садитесь!
Пинчук хотел взобраться) на самолет, но нехватило сил.
Тогда к нему подошли Харламов и стрелок-радист, который все еще с детским изумлением смотрел на обуглившееся, страшное лицо летчика и на его обгорелый комбинезон, — и они помогли забраться Пинчуку в боковой отсек самолета.
Набирая скорость, машина побежала по льду залива — и вскоре взмыла в ясный морозный воздух.
Пинчуку словно бы нехватало воздуха, нестерпимо горело лицо, ему было жарко, душно, минутами он совершенно терял сознание, бредил.
Штурман держал его и старался успокоить.
— Пить, пить! Дай хоть кусочек льду!
У Харламова на шлеме остались примерзшие льдинки. Он иногда отламывал маленькие кусочки и давал Пинчуку. Пинчук [55] так и глотал бы льдинки, глотал бы без конца!
Только лед приносил ему облегчение от страданий. Только кусочки льду проясняли его сознание и словно бы усыпляли боль, но льду было так мало, Харламов давал ему лед такими маленькими, мгновенно тающими кусочками!
— Куда идет самолет?
— Курс свой! — ответил Харламов. — Не беспокойся, скоро будем дома!..
И опять Пинчук впал в забытье.
Он почувствовал — самолет покачивается с плоскости на плоскость.
Значит, самолет входит в ворота.
Летчик убрал газ и пошел на планирование.
Толчок. Земля.
Самолет кончил пробежку и остановился.
Весь личный состав эскадрильи кинулся к экипажу потерпевшего бедствие бомбардировщика.
Только теперь Пинчук по-настоящему понял: это свои!
И несмотря на нестерпимую боль, несмотря на то, что пламя словно бы все еще опаляло его губы, щеки, виски, — он испытывал необыкновенную радость.
Свои! [56]
Ему и Белогурову помогли слезть с самолета. Только Харламов был вполне здоровым и не нуждался ни в какой помощи, несмотря на все перенесенные волнения и опасности. И как он гордился, что у него с собой фотопленки, драгоценные фотопленки, за которые экипаж чуть не заплатил своими жизнями! А теперь по этим фотопленкам будут изготовлены карты, необходимые для наступления наших наземных частей.
Все в порядке — боевое трудное задание выполнено отлично несмотря ни на что, несмотря на смертельную опасность!
Пинчука и Белогурова подхватили под руки и повели. Пинчуку было неловко, что его так ведут.
— Оставьте, я сам!.. — и он пошел, стараясь, не спотыкаться.
На морозном воздухе боль, обжигавшая его лицо, как будто немного улеглась.
— Дайте покурить! — сказал Пинчук, и десятки рук протянулись к нему с папиросами, спичками.
Командира бомбардировщика и стрелка-радиста привели в санчасть. Там Белогуров и остался, а Пинчук, после того как врач смазал его лицо вазелином и сделал перевязку, выскочил на воздух, потому что в теплом помещении боль, [57] опалявшая его лицо, разгорелась с новой силой.
Все расспрашивали Пинчука, Харламова, Белогурова — что же такое с ними произошло? — и с захватывающим вниманием и с восхищением слушали их такую простую и в то же время такую необычайную повесть.
Пинчука лечили кварцем.
Все лицо у него стянуло, и оно почернело. Старая кожа слезала лохмотьями и кое-где уже появилась новая, необычно белая.
Спать ему приходилось с особой осторожностью — чуть он касался подушки лицом, как сразу же просыпался, словно от ожога.
Его часто посещали командование Военно-Воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота, корреспонденты, командиры полков, но он их видел словно в полумраке и не мог ясно различить ни одного лица...
А лежать было хорошо — с ним были веселые товарищи — и сколько у каждого боевых историй!
Эти бесхитростные рассказы были увлекательней, чем самая захватывающая книга! [58]
Тут поневоле забудешь о боли!
Иногда только вмешательство сестры прекращало затянувшиеся беседы.
— Тихо! Будет вам разговаривать! Спать пора!
Его часто навещал штурман Харламов.
— Выздоравливай скорее! — говорил штурман, глядя в забинтованное, обгоревшее лицо приятеля, в его глаза, — выздоравливай поскорее, возвращайся обратно и снова вместе пойдем на боевую работу!
— Ладно! Я скоро вернусь! Вот, дай только, кожа немного затянется... А ты там все подготавливай к моему возвращению! Чтобы машина была новая, чтобы никакой задержки не было.
— Есть! Все будет подготовлено! Только приезжай!
И друзья мечтали о новых боях, о новых заданиях, которые они выполнят, и незаметно проходило время в таких беседах, и даже боль обожженного лица не так чувствовалась, когда Пинчук думал о том времени, когда снова вернется на аэродром, когда снова будет вести на врага тяжелый бомбардировщик!
8 февраля 1940 года было самым радостным днем в жизни героического экипажа — в жизни старшего лейтенанта штурмана Харламова, лейтенанта Пинчука, [59] младшего командира стрелка-радиста Белогурова. В этот день они узнали о том, что Президиум Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с финской белогвардейщиной и проявленные при этом отвагу и геройство присвоил им звание Героев Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».
В этот день героический экипаж, заслуги которого правительство так высоко оценило, отовсюду получал поздравления, телеграммы и письма, — они приходили даже от совсем незнакомых людей, не говоря уже о поздравлениях от штаба командования флота, от всех своих авиачастей, друзей, товарищей по боевой работе.
И в этот день три товарища встретились вновь.
Они поздравляли друг друга с такой наградой, о которой они и не мечтали. И они решили полностью, всей своей дальнейшей боевой работой оправдать высокую награду, огромное доверие правительства.
— Эх, только бы скорее выписаться! — мечтали Пинчук и Белогуров. [60]
И когда им жали руки и поздравляли, когда приносили письма и телеграммы, когда их посещали боевые товарищи, работники штаба, ВВС, корреспонденты, — они были полны одной и той же думой: снова, как можно скорее, вернуться на аэродром и приступить к боевой, горячей работе! [61]