Весна
В этих записях будет сказано и о весне. О весне, какой она виделась Старчаку из окна Главного военного госпиталя в Москве.
Накануне двадцать четвертой годовщины Советской Армии, в сорок втором году, Центральное радио подготовило передачу в честь славной даты. У микрофона выступали рабочие, колхозники, ученые...
Но вот диктор объявил: «Несколько слов скажет бесстрашный командир парашютистов майор Иван Георгиевич Старчак».
Пленка с записью этой речи не нашлась, не оказалось ее и в Центральном архиве, где хранятся множество кинолент, фотоснимков, записей радиопередач. К слову сказать, там был обнаружен киножурнал, снятый в отряде Старчака в сентябре сорок первого года. А вот пленка с записью речи в Центральном архиве так и не нашлась.
Но не в этом дело. Важно, что через месяц с небольшим после того, как его привезли из-под Юхнова, Старчак был уже в состоянии сказать несколько слов перед микрофоном. Мастерство врачей и воля к жизни, присущая Старчаку, сделали то, что называют чудом.
Не берусь описывать госпитальную жизнь. Расскажу лишь о нескольких событиях, о которых узнал от Старчака и его жены, Наталии Петровны, от Бедрина и других парашютистов. [123]
Что было до шестнадцатого февраля, Старчак не помнит: то и дело впадал он в забытье. А вот шестнадцатое февраля...
— Не знаю, откуда разузнали в госпитале, что у меня день рождения, — вспоминает Старчак. — Подарков разных понанесли, бутылку кагора на тумбочку поставили, апельсины где-то раздобыли... А мне, сказать по совести, не до подарков...
Хирурги сказали Старчаку, что у него гангрена и надо отрезать ноги — иначе смерть.
Он отказался:
— А прыгать как я буду?
Врачи послали телеграмму Наталии Петровне, чтобы срочно приезжала. Она не знала, что Старчак в госпитале: он не хотел ее тревожить, думал, обойдется, и тогда-то можно будет рассказать все.
Наталия Петровна прилетела на самолете — помогли товарищи из Штаба Военно-воздушных сил.
Невесёлым было свидание Старчака с женой. Но она удержалась и не заплакала при нем.
Хирурги рассказали Наталии Петровне все, и она помогла уложить Старчака на операционный стол.
Он не боялся боли. Если бы сказали, что будут делать операцию без наркоза и при этом ноги останутся в целости он бы без колебаний согласился. Если бы...
Старчаку ампутировали обмороженные пальцы и пяточные кости на обеих ногах.
Как раз за день до операции записали на радио его выступление. И, наверно, тот, кто слышал передачу, не думал, что завтра Старчаку предстоит лечь под нож хирурга.
Не думали этого и молоденькие девушки из Баку и Кинешмы, приславшие Старчаку трогательные письма.
Одна из девушек писала:
«Дорогой Ваня! (Вы разрешите мне так называть Вас?), Мне очень понравилось Ваше выступление, и моим подругам тоже. Желаю Вам быстрее поправиться...»
Наталия Петровна улыбается:
— Видите, до сих пор письмо от девчат бережет, Это неспроста... [124]
Да, много писем того времени сохранилось у Старчака. Скорей всего, об этом позаботилась сама Наталия Петровна.
Вот весточка с берегов Тихого океана. Мать Старчака пишет, что слышала по радио его речь. «Далеко до тебя, Ваня, а то бы приехала — очень уж видеть тебя хочу», — говорится в письме.
Товарищи часто навещали Ивана Георгиевича, не помогали никакие уговоры санитарок и врачей, просивших не беспокоить больного.
Одним из первых пришел летчик Константин Ильинский.
— У меня для тебя подарочек есть, — сказал он.
— Показывай, — улыбнулся Старчак.— Небось моя зажигалка?
— Черт возьми, позабыл...
— А что?
— Сумку штурманскую получил. А для чего мне новая? Так что бери... Э, да ты седеть начинаешь! Хорошо еще, что блондин, не так заметно. Виски совсем побелели.
— Это, Костя, снег лег подмосковный, декабрьский да январский.
Снега первой военной зимы... Вы окутали безыменные могильные холмики многих парашютистов. А потом, перед самой весной, покрыли сбитый вражеским снарядом самолет Константина Ильинского, тот самый самолет, на котором так часто, летал Старчак. И как-то не верилось скорбной; вести, что нет уже этого спокойного, доброго Константина Ильинского, друга и однополчанина Николая Гастелло.
На войне больше разлук, чем встреч...
Часто бывали у Ивана Георгиевича Иван Бедрин и Борис Петров. Как только им давали увольнительную, они ехали на электропоезде из пригорода в Москву, добирались на медлительном трамвае в Лефортово, где расположен госпиталь.
Бедрин и Петров рассказывали командиру новости, говорили о том, что недавно десантники побывали в Кремле и получили из рук Михаила Ивановича Калинина ордена. Потом сфотографировались вместе с, Калининым. [125]
Этот снимок есть у Старчака, и он, рассказывая о ком-либо из своих сподвижников, говорит:
— Вот он, рядом с Калининым. Безумной отваги человек...
В день рождения Старчака пробился через заслон санитарок к своему командиру старшина Бедрин. Он принес губную гармонику, поблескивающую никелем и лаком, звонкую, на двенадцать ладов.
— «Париж», — прочитал фабричное клеймо Старчак и спросил: — Ты что, во Франции побывал?
— Да нет, — засмеялся Бедрин. — Там немецкий офицер побывал, а от него она ко мне по наследству перешла... Без завещания.
Еще один подарок. Его принес генерал, занимавшийся десантными операциями.
Откинув полу халата, он показал Старчаку пистолет.
— Узнаешь?
— Вроде мой. Можно взглянуть?
Генерал вытащил пистолет из кобуры, и сверкнула серебром пластинка, привинченная к рукоятке.
На пластинке выгравировано «От имени Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий награжден личным оружием — пистолетом...» Ну, раз пистолет есть, можно опять воевать, — сказал Старчак.
— Нет; брат, рано еще говорить об этом...
Однажды пришел дежурный врач и спросил Старчака: — Как вы себя чувствуете, Иван Георгиевич?
— Отлично.
— У вас всегда один ответ, — улыбнулся врач. — Ну, раз отлично — придется вам принять английскую делегацию.
Через несколько минут в палату вошли в сопровождении главного врача несколько английских офицеров в белых халатах, накинутых на плечи.
Старший из офицеров, пожилой, рыжеволосый, назвавшийся майором, членом военной миссии, сказал, что много слышал о подвигах Старчака и очень рад счастливой возможности побеседовать со столь отважным человеком.
— О русских парашютистах, — сказал майор, присаживаясь [126] на стул рядом с койкой Старчака, — о русских парашютистах мы самого высокого мнения еще с тридцать шестого года. Некоторые наши военные обозреватели считают, что именно парашютисты, числом в две тысячи, спасли Москву в октябре прошлого года. Старчак улыбнулся.
— Хороша была бы Москва, если бы ее спасение или падение зависело от двух тысяч парашютистов!.. Нет, ваши обозреватели ошибаются. Столицу нашу спас весь наш народ.
— У нас это называется фанатизмом, — медленно подбирая слова на чужом для него языке, сказал майор. — Когда здравый смысл подсказывает, что сопротивление бесполезно, надо складывать оружие. Логика войны должна торжествовать, как и всякая другая логика...
— К чему вы это говорите? — спросил Старчак.
— А вот к чему. На протяжении этой войны ваши солдаты не сдавались там, где логика, здравый смысл, благоразумие — все говорило, что сопротивление бесполезно... Что это, как не фанатизм, слепая вера?
— Извините, нам такая логика не подходит, — ответил Старчак.
Майор грузно сидел на белом больничном стуле, далеко выставив свои ноги в щегольских, не форменных ботинках. Брюки цвета хаки были тщательно отутюжены, и складка четко отграничивала на них свет и тень.
Старчак внимательно посмотрел на майора и сказал:
— По-вашему — фанатизм, по-нашему — любовь к земле, на которой вырос и которую возвеличил трудом. Любовь к стране, где ты — полный хозяин и ответчик. Вам, господин майор, этого не понять, хотя и вы по-своему любите родину...
Майор пожал плечами:
— Собственно говоря, мы здесь не для того, чтобы обсуждать причины поражения немцев под Москвой, предоставим это будущим писателям.
— Если мы не объясним эти причины, историкам будет нелегко, — возразил Старчак. — Ну, да ладно... Что вас интересует?
— Меня интересует — у вас, кажется, это называется обмениваться опытом, — меня интересует, как вы использовали трофейное оружие. Как обучали личный состав, как планировали обеспечение боеприпасами?.. [127]
— Мне кажется, — сказал Старчак, — что этот вопрос не совсем ко времени, и поэтому я не смогу ответить.
— Почему? Союзная армия хочет знать, каким образом действуют ее друзья.
— Прежде чем говорить об использовании трофейного оружия, надо попытаться захватить его, а союзная армия ждет, когда будет пришита последняя пуговица к парадным брюкам последнего барабанщика.
— Зачем так резко? Мы пришли как друзья. У нас общие идеалы...
— Идеалы!.. А сквозь снега наша армия идет в одиночку. Идеалы...
Врач, видя, что Старчак с трудом сдерживается, вежливо напомнил посетителям.
— Больной устал.
Майор поднялся со стула и стал для чего-то застегивать пуговицы белого халата:
— Верю в ваше скорое выздоровление. Надеюсь еще услышать про смелого командира русских парашютистов. Честь имею, господин майор!
Когда гости ушли, врач сказал Старчаку;
— Нельзя так. Надо как-то деликатней, дипломатичней, что ли. Неприятностей не оберешься. Все же союзники...
— Не бойтесь, милый доктор, никогда ничего не бойтесь!..
— Они подарки вам принесли— шоколад, шпроты, вино, — вспомнил врач. — Я сейчас пришлю с санитаркой.
. — У меня все есть — вон сколько понатащили. Отдайте-ка английские дары другим раненым. По своему усмотрению.
Когда врач вышел, Старчак — впервые за все эти дни — поднес ко рту гармонику, подарок Ивана Бедрина, и стал наигрывать какую-то мелодию, в которой переплетались грусть и надежда...
Койка стояла у самого окна, и Старчак видел черные ветви, уже стряхнувшие с себя снег, видел серые сникшие сугробы. И ему вспоминались белые декабрьские и январские снега там, в тылу...
Пятого марта Старчака навестил Андрей Кабачевский. После зимних рейдов он стал капитаном.
— Ну, Иван Георгиевич, есть для тебя подарочек.
Старчак усмхнулся. [128]
— Девать их уже некуда.
— Как знаешь...
— Ну ладно, выкладывай.
— Сегодня освобожден Юхнов... В полночь будет об этом в сводке.
— Открой, брат, окно, — попросил Старчак.
— А не заругают? — покосился на дверь Кабачевский.
— Я отвечаю!
Кабачевекий соскоблил ножом замазку и распахнул окно.
И сразу же ворвался в палату холодный влажный воздух, прогнав прочь больничные запахи и заставив трепетать занавеси.
— Значит, перезимовали, — сказал Старчак. — Весна...
Лишь поздней осенью, и то на костылях, вышел Старчак из госпиталя.
Но, он добился, чтобы ему разрешили полеты. — Только уговор, — сказали в штабе, — никаких прыжков!
Иван Георгиевич вновь стал готовить парашютистов к рейдам в тыл врага и сам неизменно сопровождал своих воспитанников. Четыреста часов провел он во время войны в полетах над территорией, занятой врагом.
Еще одна цифра. Он подготовил столько парашютистов, что из них можно было бы создать не один отряд, подобный тому, каким он командовал в Юхнове. Ну, а как насчет прыжков? Ведь в сорок девятом году Старчаку присвоили звание заслуженного мастера спорта, неужели только за довоенные успехи?..
Среди снимков, которые я видел у Старчака, мое внимание привлек один. Здесь запечатлен Старчак после прыжка с парашютом.
Купол еще не погашен, и парашютист, несколько откинувшись назад, старается сохранить равновесие.
— Давно фотографировались? — спросил я.
— Уж и не помню, наверно, еще до войны...
Зато Наталия Петровна рассказала все. — Он уже после госпиталя прыгал, с его-то ногами! Это не снимок, а настоящей фотообвинение. Попало ему как следует, а дома я добавила. Еще оправдываться [129] вздумал, что высота небольшая. Как будто я не знаю, с какой высоты прыгают...
Старчак вынужден был сказать правду. Он просил лишь, чтобы я не писал об этом прыжке.
Но ведь цель автора — поделиться с читателями всем интересным в жизни героя, и я долго доказывал это Старчаку. — Ладно, — согласился он, — только не расписывайте.
И чтобы нечего было «расписывать», не сказал больше ни слова о своих прыжках с парашютом.