Зима
Село Добринское, в котором размещался отряд Старчака, — всего в нескольких километрах от Борисовского, где находилась наша редакция, и я чаще, чем летом и осенью, бывая у парашютистов.
Редактор даже упрекать стал:
— Что зря ходить. Все равно писать про них не разрешают. Медом, что ли, тебя там кормят?
Но, побывав несколько раз у Старчака, он сменил гнев на милость:
— Хоть и нет отдачи, а все же не без пользы.
Я знал, конечно, что Старчаку некогда, и поэтому больше наблюдал, чем расспрашивал.
Я видел, что участники сражений на Угре и Извере, десантники, побывавшие в тылу врага, стали тем ядром, вокруг которого сплачивались новые бойцы, прибывавшие в отряд почти каждый день из Москвы, Горького, Владимира, Иванова с путевками Центрального Комитета комсомола.
Новички с уважением смотрели на бывалых парашютистов, увешанных трофейными маузерами и автоматами, [74] поглядывали на ордена и медали, которых удостоились десантники. А награждены были почти все участники боев на Варшавском шоссе.
С большой гордостью носил на груди медаль «За отвагу» Улмджи Эрдеев. Куртка у него всегда была расстегнута, и медаль всем была видна. Теперь бы Мальшин не рискнул предложить Эрдееву для чистки свой автомат.
Демин, похаживая в своей хорошо пригнанной брезентовой куртке на меху и в теплых шароварах, заправленных в валенки, говорил новичкам:
— Зимой прыгать одно удовольствие — ноги не отшибешь.
А потом спрашивал:
— Ты городской или деревенский?
— Деревенский.
— Значит, непременно с бани в сугроб нырял. Ну вот, считай, что есть навык. Только баня у нас повыше.
Однажды я слышал, как Демин рассказывал про свой первый прыжок:
— Сперва совсем не страшно было. У нас, в Кольчугине, парашютная вышка, так что я частенько с нее прыгал. Ну, как вы — с бани... Ну, думаю, так же легко прыгну и с самолета. Но вот когда поднялись в воздух и я подошел к двери и глянул вниз, у меня даже голова закружилась. А ведь первым вызвался... Ну, думаю, двум смертям не бывать. Зажал покрепче кольцо, зажмурился и прыгнул.
— А потом?
— А потом парашют раскрылся, тряхнуло меня, стропами по щекам хлестнуло, но страх прошел. Приземлился довольно удачно, парашют только погасил не сразу, так что пришлось проехаться на животе по картофельному полю. И хорошо бы вдоль борозды, а то и поперек. На неделю аппетита лишился...
Уступая просьбам новичков, Демин выкладывал все новые и новые истории. Рассказал он, как однажды, выполняя учебное задание, выпрыгнул на опушке леса. Пока дожидался товарищей, съел плитку шоколада — часть неприкосновенного запаса. А потом капитан Старчак сказал: «Ты с этим пайком в тыл отправишься. Малых детей лишили шоколада, чтобы тебе отдать. Может, эта плитка тебя от голодной смерти спасет. Эх ты, лакомка!..» И Демин продал свой серебряный портсигар с оленями на [75] крышке, а на вырученные деньги купил где-то втридорога плитку «Золотого ярлыка».
— Хорошо еще, что я ни глотка спирта из фляжки не выпил. А то бы Старчак меня наверняка отчислил. Не терпит он пьяниц. «Эх ты, скажет, слабак... В обозе второго разряда такому место. Исключить из списков!..»
Демин не преувеличивал, говоря о нетерпимости Старчака к пьяницам.
Как-то десантник Линовиченко ушел самовольно в другое село, раздобыл там самогонки, напился, палил из автомата...
Старчак сказал, что не может доверять пьянице. Приказал арестовать его на десять суток, а потом отчислить в другую часть.
Командир роты, в которой служил Линовиченко, стал просить Старчака отменить решение:
— Пить он больше не будет — ручаюсь за него! Старчак посмотрел на Щербину. Тот пожал плечами:
— Надо отчислить, но если командир так просит...
— Вот, не проявили твердости, — вспоминает Старчак, — и до сих пор жалею. Подлец в быту — подлец в бою.
Речь шла о том самом Линовиченко, о котором Старчак сказал мне с пренебрежением: «Был такой...»
При тех наших давних встречах я не раз просил капитана рассказать о своей юности, о том, как начинался его жизненный путь, но он все отказывался, ссылаясь на занятость.
Я заметал: Старчак, когда речь заходила о нем самом, старался либо уйти куда-нибудь, либо, если это не удавалось, переводил разговор на другую тему.
Наконец однажды, когда я «нажал» на него особенно сильно, Старчак сказал, что как только он выберет свободную минуту, напишет о том, что меня интересует.
И верно, Старчак сдержал слово. Но случилось так, что я долго не заезжал к парашютистам — мы улетели на другой аэродром, — и эти несколько страничек ко мне не попали. А капитан, видимо, решил, что надобность в них миновала.
Эти листки, написанные зимой сорок первого года, я взял у Старчака недавно. Помещаю их в этой главе. [76]
«Есть у каждого человека дни и события, которые он хранит в памяти всю жизнь. У одних их; больше, у других — меньше. Но они, эти события, обязательно есть. Другое дело — их важность, значимость, что ли. Это уж от самого человека зависит. Если он в стороне не стоял — большие события и на его долю выпадали, и место он ее-бе в жизни выбрал, и может надеяться, что пользу людям принес, пусть даже самую маленькую.
Для меня местом в жизни была и есть армия, в которой я служу больше двух десятков лет, с мальчишеской поры.
Родился и рос я в большой трудовой семье. Отца забрали в 1915 году на фронт, откуда он больше не вернулся. Семья в шесть человек осталась на руках матери-рыбачки. Стоит ли рассказывать о наших достатках, вернее недостатках, если в такой семье один добытчик — мать. Вот и пришлось мне бросить школу и начать, громко говоря, трудовую жизнь.
Сразу же после империалистической началась гражданская война. У нас в Забайкалье — я уроженец Полтавщины, а вырос на Востоке — позже, чем на Западе, удалось с белогвардейцами расправиться. В наших краях действовал ставленник японских империалистов — атаман Семенов.
Много было его бандой захвачено пленных — всех он их у нас в Кяхте уничтожил. Не одну сотню безоружных людей порубили бандиты. Видели рабочие эту расправу и думали: «Придут наши — за все отплатят». А пока к восстанию готовились, оружие раздобывали, отряды сколачивали.
Ну, сказать по совести, я с братишкой Сережей не очень-то участвовал в подготовке восстания, но все-таки. В один из зимних вечеров пришла к нам в дом соседка Шишмарева, хорошо известная в городе еще по первым дням революции. Обязав нас доверием, она дала задание — нашить на красное полотнище лозунг: «Вся власть Советам!» Это на одной стороне знамени, а на другой: «Мир хижинам, война дворцам!»
На масленицу по городку разнеслась весть: «На Соборной площади будет митинг — с требованием о выводе оккупационных войск». Я не написал, что после ухода семеновских банд их сменили войска китайского белогвардейского генерала, не помню уж его фамилию. [77]
В полдень все направились на Соборную площадь, но там уже был белокитайский батальон. Его направили сюда якобы для защиты банка.
Жители города не устрашились. Они шли и шли на площадь. Потом, когда в соборе кончили служить обедню, вышли на площадь молившиеся — и все стало запружено народом.
Белокитайский офицер предупредил, что, если толпа не разойдется, он прикажет стрелять.
В это время вдалеке послышался шум: это вооруженный отряд рабочих пытался пробиться на площадь.
Вдруг над толпой взмыли знамена, и среди них то знамя, на которое мы с Сережей нашили буквы: «Вся власть Советам!»
Офицер отдал солдатам команду, не слышную за шумом толпы. Мы увидели, как одна шеренга солдат легла, вторая опустилась на колени, третья изготовилась к стрельбе стоя.
Рабочие со знаменами ускорили шаг и пошли прямо на вражеские цепи. Кто-то закричал, стараясь подбодрить товарищей:
— Не бойтесь, стрелять не будут!..
Но выстрелы заглушили эти слова. Залп... Залп... Потом — беспорядочная стрельба.
Какая-то часть рабочих, смяв оккупантов, прорвалась к вооруженному отряду повстанцев, другие бросились в переулки. Вскоре площадь опустела, на снегу остались убитые и раненые...
С приходом партизан у нас в пограничном уездном городке Кяхте, смыкающемся с другим таким же городком, Троицко-Савском, установилась Советская власть. Но впереди были новые бои, новые испытания. Вот почему мы, комсомольцы, шли по своей охоте в ряды армии. Взял в шестнадцать лет винтовку и я.
Но про службу свою долго рассказывать. Упомяну только, что нет, пожалуй, в Забайкалье и на Дальнем Востоке уголка, где бы я не побывал, И в боях довелось участвовать.
Еще в двадцать первом прорвался из Маньчжурии, через Монголию, к Троицко-Савску барон Унгерн с отрядом в несколько тысяч сабель. И пришлось нам до подхода основных сил держаться...»
Я читал записки Старчака дальше, с трудом разбирая [78] его торопливые строчки. Надо сказать, что почерк у Ивана Георгиевича никуда не годится.
— Не далось мне чистописание, — признается он.
«Мне хочется верить, — писал Старчак, — что мои земляки-забайкальцы бывают на местах боев и поминают добром защитников Троицко-Савска. Пусть эти бои не были такими большими и долговременными, какие вдут сейчас, в дни Отечественной войны, но ведь и они были боями за родной город, а значит, и за всю страну...»
Дальше в записках говорилось о том, что после гражданской войны послали Старчака в школу красных командиров — во Владивосток, о том, как служил он в кавалерийской разведке в горах Хингана и Сихотэ-Алиня, на далеких восточных островах — везде, куда его посылали.
«Действия войсковой конной разведки, — писал Старчак, — во многом сходны с действиями мелких десантных групп. Внезапное появление. Наблюдение. Удар. Уход... Вот почему мне теперь легче, чем если бы я не прошел такой школы..
Я служил на одном из островов, затерянных в Японском море, когда в нашей газете «Тревога» появился призыв: «Комсомолец, на самолет!» Я и раньше знал о решении Девятого комсомольского съезда, объявившего шефство над воздушными силами. А теперь наша газета прямо звала: « На самолет!»
Ну, подал я как полагается рапорт, пошел он по инстанциям. И вот приказ — направить командира взвода разведки Ивана Георгиевича Старчака в авиацию... Тогда-то я и ступил на тропу парашютного спорта. Это было в тридцать первом году.
Было у меня много хороших учителей. Николай Евдокимов, например. В Ленинграде, на сборах, с ним познакомился. От него знаменитую «ласточку» перенял. Потом сам кое-кого выучил. А теперь воюю вместе со своими товарищами-парашютистами.
Да, не сказал я самого главного. В двадцать шестом году, еще во Владивостокском училище, приняли меня в кандидаты, а два года спустя — в члены нашей партии. Комсомольская организация меня рекомендовала, ну и старшие товарищи, конечно.
...Читая скупые записки Старчака, я думал, что ничего исключительного в этой биографин нет — такая же судьба у многих и многих его сверстников. [79]
Наступил декабрь,
Капитан Старчак знал, что скоро его новому отряду предстоят боевые дела во вражеском тылу. Но когда это будет? Молодые десантники часто задавали капитану этот вопрос, не зная, что и он спрашивает себя об этом же.
Командир корабля Константин Ильинский, вместе с которым Старчак не раз летал во вражеские тылы встречая на аэродроме командира десантников, тоже спрашивал:
— Когда?
Наконец пришел приказ высадиться в тылу, за Волоколамском, и преградить путь отступающим гитлеровским войскам.
В течение одного дня доставили в отряд новенькие парашюты. В школьных классах, в сельсовете, в клубе — всюду, где только можно было поставить несколько сдвинутых вплотную столов, десантники и сержанты из бомбардировочного полка укладывали шуршащие шелком парашюты. Вот уж когда не решился бы я тревожить Старчака!
Надо было проследить за ходом укладки парашютов, проверить, правильно ли упакованы радиостанции, пулеметы, боеприпасы, позаботиться о неприкосновенном запасе.
Десантных парашютов на всех не хватило; завод мог прислать недостающее количество через три дня. И пришлось раздобывать в бомбардировочном полку тренировочные и спасательные.
Не было лыж. Старчак отправил во Владимир Ивана Бедрина, и комсомольцы раздобыли земляку-старшине сто пар...
Это были хозяйственные заботы.
А проработка боевого задания, изучение обстановки в районе высадки, выбор системы связи?..
И всем нужен был Старчак. В штабе отряда то и дело слышалось:
— Не видел капитана?.. Мины магнитные посмотреть хотел...
— Он на аэродроме.
— Я только что оттуда.
— Значит, на складе,
— И там был. [80]
— Выходи на улицу — перехватишь...
И в самом деле, перехватить кошевку Старчака Можно было лишь на дороге. Он, натягивая вожжи, останавливал мохнатую лошадку и нетерпеливо спрашивал:
— Что у тебя?
Выслушав, тотчас же давал ответ, и небольшие санки с плетеным кузовком мчались дальше по широкой сельской улице...
...Как ни сжаты были сроки, отряд подготовился вовремя.
Но вылет отменили. Небо было сплошь затянуто ватными облаками, метель не затихала ни на миг.
На другую ночь вылет снова отменили. Совсем было уж собрались десантники в полет, расположившись в фюзеляжах самолетов, но пришлось спуститься на землю: облака легли на снега, и не стало горизонта.
Старчак вспоминает:
— Отмена полета — самое тягостное дело. Ты собрался, все обдумал, рассчитал, на все решился, сел в самолет с запущенными моторами — и вдруг приказ: оставаться! Это не сразу доходит до сознаниями я вынужден повторять товарищам: «Да, да! Полет отменяется!..» А у самого такое настроение — лучше бы лететь, хоть черту на рога, но лететь.
— Ну что ж, Иван Георгиевич, пойдем к нам, поужинаем, — пригласил Старчака капитан Ильинский, когда во второй раз отменили полет.
— Со мной товарищи. — Старчак указал на Щербину и Кабачевского.
— Их тоже заберем...
Они решили сократить расстояние и пройти напрямик, через летное поле.
Было совсем темно: на земле ни огонька, в небе ни звездочки. Снег скрипел так, как скрипят новые хромовые сапоги...
Впереди, как хозяин, шел Ильинский. В следы, оставленные его огромными унтами, ступали остальные.
Минут через двадцать Старчак спросил:
— Костя, скажи по совести, ты ходил когда-нибудь этой дорогой?
— Тысячу раз, — не очень уверенно ответил Ильинский и, чтобы быстрей бежало время, стал рассказывать [81] про одного штурмана, который определял положение самолета по шестому способу.
— Почему по шестому? — спросил Кабачевский.
Ильинский стал перечислять способы воздушной навигации: по карте — раз, по приборам вслепую — два, по радиокомпасу — три... Он назвал еще два способа. Старчак говорил мне о них, но я, признаться, забыл, в чем их суть. А вот шестой— запомнил.
— Почему по шестому? — повторил свой вопрос Кабачевский. — В чем он состоит?
— А вот в чем, — ответил Ильинский. — Ты производишь посадку где-нибудь на бахче и спрашиваешь сторожа: «Дидусь, где мы сейчас находимся?..» Узнаешь — и снова в полет.
— Неплохо было бы и нам сюда деда-бахчевника,— сказал Старчак. — Мы к твоей «шестерке» опять притопали.
И верно: они вернулись на стоянку бомбардировщика с огромной цифрой «6» на киле.
— Вот, оказывается, кто по шестому способу!—засмеялся Старчак.
Он пошел впереди, и вскоре все четверо входили в ярко освещенную столовую летчиков первого полка.
Сели за стол, накрытый белоснежной скатертью, дождались, пока придет официантка, заказали ужин.
— Может, погреемся чуток? — предложил Ильинский. — После шестого способа... За то, чтобы ты там не заблудился...
— Не могу, мне к ребятам идти. И вообще лучше отложить это до Нового года, — ответил Старчак.
Ильинский не настаивал. Он давно — еще с финской кампании —дружил со Старчаком и знал: тот скажет — как отрежет.
Отказались выпить и Кабачевский, и Щербина.
— Лучше так посидим, поговорим. Было уже поздно. Движок, снабжавший столовую электроэнергией, выключили, и в зале зажгли свечи, Старчак засмеялся:
— Впервые после начала войны вижу стеариновые свечи, да еще с шандалами. Плошки там разные, фитили попадались, а вот свечей видеть не доводилось.
— У нас, как в лучших домах, — улыбнулся Ильинский. [82] — А сказать по совести, никогда не думал, что ты такому отсталому виду освещения обрадуешься.
— Да нет, пускай повсюду электричество горит, а твой домашний стол пусть посадочные прожекторы освещают. Тогда не промажешь — ложку мимо рта не пронесешь.
Ильинский стал рассказывать о дежурном по полетам: положил ракетницу в карман комбинезона, и она выстрелила невзначай; комбинезон прожег, а нового на складе не дают — срок не вышел.
Парашютисты и летчик говорили о свечах, о том, как только что блуждали по аэродрому, смеялись над дежурным, прожегшим комбинезон, благодарили официантку, которая так хорошо накрыла на стол. А за этими словами было совсем иное.
Четверо сидевших за столом думали о том, что и нарядная столовая, и стеариновые свечи, и белая скатерть — все это пока несущественно. Главное — завтра надо лететь и выполнять свой долг.
Назавтра метеорологи принесли добрую весть:
— Погода будет!
Да, погода была. Стоял лютый, сорокаградусный мороз. Чтобы запустить моторы, авиамеханикам приходилось с самого утра прогревать их с помощью круглых бензиновых горелок, похожих на огромные, богатырские примуса. Такие горелки подвешивали на трубах, вроде водосточных, и нагретый воздух поднимался к моторам.
Двигатели становились теплыми. Но все остальное — ничуть не нагревалось. Самолеты из темно-зеленых превращались в белые: иней надежно маскировал их и лишь там, где тянулись масляные подтеки, он не смог осесть на гофрированных широких листах крыльев и фюзеляжа.
Да, мотористу надо было иметь крепкие нервы, чтобы не отчаяться и не забросить с досады гаечный ключ подальше в глубокий снег, так забросить, чтобы до самой весны не найти...
Мороз выжимал влагу из сосен, обступивших полевой аэродром, и деревья трещали. Мороз выжимал слезы из глаз. Мороз и ветер. Но люди не смотрели на термометр. Они смотрели на часы: к вечеру — а он зимой приходит рано — самолеты должны быть готовы. [83]
Руки примерзали к заиндевелому металлу, и у всех мотористов была сорвана на пальцах кожа: есть работа, которую не сделаешь в перчатках, — у них распухли суставы пальцев, обожженных морозом и ветром.
Прогноз подтвердился.
Мы с редактором решили проводить Старчака и его товарищей. Увидев нас около самолетов, капитан засмеялся:
— Ну вот, прощаться пришли. Значит, не улетим... Мы взобрались вслед за десантниками в один из самолетов.
— Интервью брать? — крикнул мне Демин: рев четырех моторов не позволял говорить ровным голосом. — Вот с Буровым побеседуйте, он это любит.
Буров показал Демину кулак.
Мы пробирались вдоль фюзеляжа в кабину летчиков, ее почему-то называли «Моссельпром». Наверно, потому, что она застекленная, словно кондитерский киоск.
Мне запомнились шутливые слова Демина:
— Первый лунный вальс с Шурочкой — мой! Как, товарищ военфельдшер?
— Нет, мой, ты водить не умеешь, и потом — я записался первым, — засмеялся Васильев.
Кузьмина, серьезная, задумчивая — это ее первый прыжок, — не отвечала.
Борис Петров сказал шутникам, как всегда рассудительно:
— Ну что вы, ребята... Дайте человеку с самим собой побыть.
Побеседовав с командиром корабля капитаном Ильинским, мы прошли к двери: настала пора уходить.
— Значит, не будете брать интервью у Бурова? — прокричал на прощанье Демин, и на его смуглом лице блеснули в улыбке зубы. — Жалеть будете, что случай такой упустили!
Махнув нам, Старчак быстро поднялся по стремянке, почти не держась за поручни. Бортмеханик убрал ее и захлопнул дверь.
Моторы взревели, и самолет порулил из своего снежного укрытия на взлетную полосу. Комья снега били в лицо, и мы на миг отвернулись. [84]
В низкое небо взлетела зеленая ракета. Флагманский бомбардировщик Ильинского взял разбег, поднялся над леском и лег на курс. Следом за ним пошли другие четырехмоторные громады. Двадцать восемь самолетов. Сто двенадцать моторов.
Проводив самолеты, мы с редактором пошли погреться. Нас пригласил к себе в гости старший лейтенант Андрей Кабачевский. Когда мы вошли в землянку, дежурный, указывая на сидевшую в углу женщину в овчинной шубе и вязаном платке, доложил:
— Вот, задержали гражданку. Документов никаких. Расспрашивала о дислокации отряда, по избам ходила.
— Вы кто? — спросил Кабачевский женщину.
— Мать я. Саши Бурова мать... Где он?
— Нет его, он в командировке, — мягко сказал Кабачевский.
— Давно? — тихо спросила женщина.
Кабачевский вздохнул, посмотрел на нас и не ответил. Не мог же он сказать матери, что она опоздала всего на полчаса.
Мать поняла молчание старшего лейтенанта по-своему:
— Если нельзя говорить — не надо. Сама понимаю: служба. А Демин где? Мама его кланяться велела. И письма вот ему...
— В командировке. Мать вздохнула:
— Ну что ж, денек-другой подожду Сашу... Старик только беспокоиться будет. А вы, значит, Сашин командир?
Кабачевский кивнул.
— Не Иван Георгиевич часом?
— Нет, я Андрей Прохорович.
— А Иван Георгиевич где?
— Тоже в командировке.
— А не опасная она? Не дай бог...
Мать развязала свой узелок, лежавший на табуретке, и стала угощать пышками Кабачевского, строгого дежурного и нас с редактором.
— Кушайте, кушайте. Только сегодня испекла. Мы ведь здесь недалёко — в Кольчугине. На попутной машине доехала... В одном месте дорогу перемело, так меня танкисты подвезли: А паспорт потому не захватила, что шофер попутный больно торопился... [85]
Буров, как уже говорилось, летел вместе с Кузьминой, Деминым, Борисом Петровым. Были здесь и удачливый старший лейтенант Анатолий Левенец, и старшина Валентин Васильев...
Подальше от дверей фюзеляжа и поближе к кабине летчиков, потупившись, сидел Линовиченко. Петров хотел ободрить его, но тот так и не взглянул на товарища.
Пролетели над затемненной Москвой, обходя серые бесформенные тела аэростатов, похожие на дождевые облака, миновали пригороды, потом — дальние подступы к столице, преодолели линию фронта, которую, как и тогда, летом, можно было узнать по вспышкам выстрелов артиллерийских батарей. Залпов за гулом моторов не было слышно.
Капитан приказал флагманскому радисту передать на все самолеты команду «Приготовиться к прыжку». И вот наконец тот сигнал, которого так ждали все: «Пошел!».
Как только выпрыгнули, дал себя знать сорокаградусный мороз. Перехватывало дыхание, жгло лицо, хотя оно и было защищено байковой маской. Внизу расстилалась тьма.
— Как в сапоге! — крикнул, выпрыгивая, Демин.
Высаживались, как это и было намечено, в нескольких пунктах, чтобы затем действовать мелкими группами. Одни выпрыгнули близ села Власково, другие — у Шарина, третьи — севернее Волоколамска, близ Теряевой Слободы, неподалеку от Лотошина, в Кореневском, в Ханове.
Надо было создать видимость особенно крупного десанта, отвлечь на себя как можно больше вражеских сил. Вот почему тремстам шестидесяти десантникам Старчака была дана для высадки площадь в семьсот двадцать квадратных километров — по два километра на брата.
— Не густо, — говорит Старчак. Но тут же добавляет старую поговорку пекарей: — Соображай по муке, воды хватит... Если соображать, всегда получится густо...
Старчак протянул руку Ильинскому, передавшему управление самолетом второму пилоту.
— Без запасного прыгаешь? — спросил Ильинский. Старчак кивнул:
— Одного хватит. Лучше полпуда взрывчатки взять... Попрощались. Командир десантников направился к [86] двери и вышел на крыло, а командир корабля вернулся в свою рубку.
...Самолеты пошли, не разворачиваясь, дальше на запад, чтобы враг не мог обнаружить место выброски десанта.
Когда Старчак приземлился, было 23 часа 25 минут. Пятнадцатое декабря — срок высадки десанта — должно было наступить через 35 минут. Начался рейд во вражеском тылу.
Капитан стал собирать группу: выброска производилась с небольшой высоты, и большинство оказалось поблизости. Не нашли только двух — Демина и Линовиченко. Линовиченко не выпрыгнул. Он, когда пришла его очередь, встал в дверном проеме и судорожно уцепился за поручни.
В фюзеляже остались трое: Линовиченко, Васильев и бортмеханик.
— Будешь прыгать?! — крикнул Васильев. Линовиченко молчал.
— Вот ты какой, гад! — Васильев бросился к дверям и Отшвырнул Линовиченко в сторону,
— Я пошел, механик! — Васильев выскочил на крыло и, наклонившись, ринулся вниз...
Бортмеханик, немолодой уже техник-лейтенант, в замасленном меховом комбинезоне, подошел к Линовиченко, сидевшему на моторных чехлах.
— Сдать оружие! Трус... Линовиченко отдал автомат и кинжал.
— И парашют сними. Ты не десантник, а... Сколько вылетов сделал, а такого, как ты, не видел. После тебя дезинфекцию делать придется.
Линовиченко было все равно. Он жив сегодня, сейчас, сию минуту — и в этом для него было все...
— Черт с ним, с этим Линовиченко! — махнул рукой Старчак, когда я завел речь о нем. — Я, признаться, не очень огорчился, не найдя его. Конечно, досадовал, что взял такого труса в полет, но — дело прошлое, не исправишь. Вот в Демине, — продолжал Старчак, — в Демине я был уверен, как в самом себе, и, не найдя его, встревожился. И в эту ночь, и потом я всем группам давал попутное задание — отыскать Демина. [87]
— Нашли?
— Не удалось, — вздохнул Старчак.
Я не отстал от Старчака, пока он не рассказал мне о Демине, а потом напомнил еще об одном обещании — рассказать о другом кольчугинце — Бурове.
— За мной не пропадет, — улыбнулся Старчак, — Только как-нибудь в другой раз.
Вот что узнал я о Демине.
Его не нашли потому, что он оказался в десяти километрах от места сбора.
Десантники прыгали из двери и двух бомбовых люков. Демин зацепился хлястиком куртки за створки люка и не смог сразу отделиться от самолета. Пока он возился, прошло две-три минуты, и бомбардировщик отлетел уже довольно далеко от места выброски десанта.
Наконец Демин выпрыгнул. Когда летел вниз, покачиваясь на стропах под свистящим куполом парашюта, думал лишь об одном: «Где найти своих?»
Приземлился, закопал парашют и пошел по снежному полю, туда, где, по его расчетам, было место сбора.
Вышел на дорогу — по целине идти было невмоготу — и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, пошел дальше. Тихонько поскрипывал снег под ногами, порывы ветра доносили откуда-то лай собак. Демин прошел километра три и остановился: вдалеке темнела деревня.
Там, словно заметив что-то, выстрелили в темное небо ракетой, и несколько секунд все было залито неживым, холодным светом. Демин не шевелился; в своем белом халате он был невидим. Потом ракета потухла — и наступила тьма, еще более густая, чем раньше.
Следом за первой ракетой в небо взлетела вторая, третья... Застрекотал пулемет, и пули засвистели над Деминым.
Немцы били наугад, вдоль дороги, может быть, заранее, еще засветло, пристрелявшись. Демин рассчитывал, что пулеметчики постреляют-постреляют и бросят и можно будет идти дальше.
Вдруг он почувствовал тупую боль в ноге. Такую, какая бывает, когда в горячке футбольной схватки ударят невзначай.
Боль не проходила, и Демин понял, что ранен. Он отошел [88] от дороги и, добравшись до ближнего овражка, стал спускаться в ложбину. Он шел по дну оврага, стараясь весь свой вес переносить на здоровую ногу: правой было больно ступать.
Сделав еще несколько шагов, Демин провалился выше колен в ледяную воду: припорошенный снежком протекал ручей. «Намокнуть на морозе, — подумал Демин,— это, пожалуй, пострашней, чем ранение».
С трудом выбравшись из черной воды, набирая снег в рукава, он пополз к видневшимся вдали сараям, залез в один из них и зарылся в сено, пытаясь согреться. Там стянул валенок с левой, здоровой ноги. Разуть правую ногу не смог.
Занимался рассвет, и Демин решил до вечера пробыть здесь, в сарае...
Старшине Васильеву тоже не повезло. Из-за Линовиченко он приземлился не на поле, а вблизи деревни. Сильный ветер сносил Васильева на дома. Немецкие часовые стали обстреливать. Старшина никак не мог освободиться от парашюта. Но именно это и спасло его. Порыв ветра, изменив направление, отнес непогашенный купол от околицы, и Васильева поволокло по снежному полю. Он отделался лишь ушибами да набрал полные валенки снега.
Иван Бедрин, оказавшийся поблизости, помог другу освободиться от лямок. Они закопали парашют и направились в темневшую в отдалении рощу, где и встретили капитана Старчака и других десантников.
— Здесь будем действовать! — сказал Старчак, определив по карте, где находится группа.
Васильеву и Бедрину он дал задание — взорвать мост на дороге Клин — Волоколамск, чтобы преградить, путь врагу.
К рассвету десантники дошли до моста, заложили заряды и стали ждать в засаде, когда появится немецкая автоколонна. Отчаянный Васильев считал, что тратить заряд на взрыв моста до тех пор, пока на него не въедут машины, не годится.
Когда рассвело, на повороте показался танк с черно-белыми крестами на броне. Подминая под себя снег, он прокладывал путь автомобильной колонне. [89]
— Как,— спросил Бедрин, — будем рвать танк?
— Да нет, пожалуй, пропустим. Он без горючего и так далеко не уйдет. Лучше несколько машин с пехотой на воздух поднимем.
Танк прополз дальше, а когда к мосту подъехали грузовики, затянутые брезентом, парашютисты взорвали их.
Васильев и Бедрин успели в этот день свалить несколько телеграфных столбов и обстрелять автоколонну.
— Надо уходить, — предложил Бедрин. — Лучше вернемся еще раз.
Друзья пошли по снежной, слепящей глаза целине к леску, видневшемуся вдали. Но вот Бедрин услышал резкие голоса и лай собак. Оглянувшись, разведчики увидели трех лыжников в белых костюмах. Они тоже заметили десантников и, не сходя с лыж, открыли огонь из автоматов.
Бедрин и Васильев отходили, надеясь все же добраться до леска. Но идти было тяжело, они выбивались из сил, а немцы, вновь устремившиеся вперед, были все ближе и ближе.
— Отходи, я тебя прикрою, — сказал Васильев, увидев, что Бедрин израсходовал все патроны.
— Нет, пойдем вместе, — не соглашался Бедрин.
— Беги! — закричал Васильев и, повернувшись к лыжникам, открыл огонь.
Бедрин не отходил, не желая оставлять товарища. Но вражеская пуля сразила Васильева.
Шел снег, тяжелые, мохнатые снежинки быстро, на глазах Бедрина, засыпали старшину и зажатый в его руке автомат.
Бедрин бросился к ближней рощице. Оглядываясь на бегу, он видел, что его настигают овчарки. Они хрипло, надсадно лаяли.
Бедрин, выхватив из чехла нож, пробежал еще несколько метров по глубокому снегу и, обессиленный, упал. Собаки бросились на него, но подоспевшие лыжники отогнали их. Видно, немцы хотели захватить десантника живым...
Из рощицы, где хотел скрыться Бедрин, выехали на лыжах четверо в маскировочных халатах. Это были Старчак, старший лейтенант Панарин, лейтенант Ушенко и сержант Тюрин. Они заслышали выстрелы и, увидев, что враги настигают десантника, поспешили на выручку. [90]
— Стрелять так, чтобы пули шли поверху и не задели нашего! — приказал Старчак.
Парашютисты открыли огонь, и сразу же все три лыжника свалились на снег рядом с Бедриным. Угодила пуля и в одну из собак; другая овчарка, заскулив, убежала,
Лыжники приблизились к убитому Васильеву, уже припорошенному снежком, постояли, сняв шапки.
Выкопав в снегу могилу, они положили в нее убитого товарища, насыпали снежный холмик и поставили вешку — лыжную палку.
— Скоро наши придут, похоронят по всем правилам, а нам пора, — сказал Старчак.
Парашютисты захватили лыжи и оружие убитых немцев и поехали в лесок. Вскоре поземка замела и место, где только что произошло это небольшое сражение — капля в океане народной войны, — и свежую лыжню. Осталась снежная поляна, белая, чистая, на земле, поруганной врагом...
Обстоятельства гибели Валентина Васильева были записаны мной еще в декабре сорок первого года. Тогда же в нашей дивизионной газете была напечатана моя заметка о том, как парашютисты выручили своего товарища — Ивана Бедрина.
Я перечитал эту заметку, и мне показалось непонятным вот что. В моей записной книжке тех дней говорится, что десантников было четверо — Старчак, Панарин, Ушенко и Тюрин, а в газете упоминаются трое — нет Старчака. Долго ломал я голову, пока не вспомнил; военный цензор велел вымарать фамилию капитана: очень, мол, приметная личность. Цензор, конечно, был прав.
Вот и вышла заметка без упоминания о Старчаке, и Бедрин, прочитав ее с опозданием на двадцать лег, недоумевает:
— Как же это вы Старчака не приметили, а? Я ему, как говорится, по гроб жизни благодарен, а вы...
Я объясняю, в чем дело, и он соглашается:
— Понимаю: сам в редакторах «Боевого листка» семь лет ходил.
...Выбравшись из рощи, десантники увидели неподалеку утонувшую в снегах деревушку, ту самую, на окраине которой прятался в сарае раненный в ногу Демин. Но разведчики повернули в сторону, и Демин, прильнувший [91] к щели сарая, с горечью видел, как они удаляются, становясь неразличимыми в зимнем поле.
«Выстрелить? Дать сигнал? Нельзя. И сам погибну и товарищей выдам! — и Демин, взявший было в руки автомат, с сожалением опять зарыл его в сено. — Может быть, вернутся, когда стемнеет...
Но они не вернулись.
Ночью Демин решил добраться до назначенного капитаном Старчаком места сбора. Нога так болела, что можно было передвигаться лишь ползком. Был трескучий мороз, но Демин обливался потом: каждый метр стоил ему огромных усилий.
К рассвету Демин добрался до соседней деревни. Сил больше не было, и он опять заполз а сарай с сеном. Днем ему стало совсем плохо, и он почувствовал, что двигаться больше не может.
Вечерам немцы, расположившиеся в деревне, на окраине которой скрывался десантник, стали жечь сараи с сеном и зерном. Пламя перекидываясь от одного строения к другому, и было светло как днем. Резкий запах горящей ржи больно щекотал ноздри, едкий дым лез в легкие.
Глядя в щели, Демин видел, как немецкие солдаты перебегают с чадящими факелами от одного сарая к другому. Парашютист различая и лица вражеских солдат. Он хотел распахнуть ворота сарая и бросить гранату, но что-то удержало его. Страх? Нет, не страх. Он знал, что, бросив гранату, вызовет у карателей бешеную ярость против крестьян этой деревни — погибнут сотни людей: женщины, старики, дети...
От сарая к сараю, по деревянным и соломенным кровлям, по заборам и плетням перебирается пламя.
Но, видно, Демину суждено было жить. Сарай, где он прятался, немцы не подожгли. Может быть, просто поленились пройти несколько десятков метров по высоким сугробам: еще снегу наберешь в сапоги с короткими широкими голенищами.
Сараи догорели, огонь погас, но долго еще тлели головешки и долго еще доносился щекочущий ноздри горький запах сожженного зерна.
Снег вокруг подернулся копотью, и, хотя утром а потом вечером и ночью был снегопад, эта копоть обнажалась, [92] как только порывы ветра сдували свежий покров... — А ведь, знаете, —- сказал Старчак, — несколько дней спустя Бедрин — не помню уж с кем — был в деревушке, где скрывался Демин, даже в сарай тот заходил — переобуться. — Ну, и нашел его?
— Не нашел, — ответил Старчак.
— Так откуда же вы знаете, что Бедрин в том самом сарае побывал?
— Знаю. Посмотрите.
Он дал мне лист бумаги, исписанный карандашом вдоль и поперек:
— Бедрин нашел, там, в сарае... Я дословно переписал все, что было на этом листке, в тетрадь.
«...Превозмогая боль, питаясь имеющимся пайком, часто теряя сознание, я продолжал жить, ждать свои части, свято веря в то, что дождусь.
Меня очень мучила жажда: днем я ел только снег, а ночью выползал из сарая и полз в овраг, чтобы напиться воды. Туда же за водой ходили немцы — их я видел каждый день в щель сарая.
Однажды утром, еще до света, захватив финский нож, которым пробивал прорубь, я спустился в овраг напиться. Возвращаюсь обратно, услышал чьи-то шаги. Я сполз с | тропки в кусты; мимо прошел немец с канистрой на плече. Был он без шинели, в одном кителе, поверх пилотки повязан женский платок.
Несколько минут я лежал не двигаясь.
Немец, что-то насвистывая, медленно шел в гору. Я лежал от тропки в двух шагах. Когда фашист поравнялся со мной, я ударил его по ногам, он упал. Я навалился на него и всадил ему нож промеж лопаток. Затем, с трудом оттащив его, засунул в прорубь, под лед. Кровь на тропе засыпал снегом и опять заполз в сарай, захватив с собой канистру.
Весь этот день я чего-то ждал. Начала болеть вторая нога. Валенки снять я никак не мог: они смерзлись и стали твердые, как кость. Хотел разрезать их, но где-то потерял свой нож. Так я промучился еще несколько дней. Вечером на востоке было видно зарево, слышны взрывы, Это значит: скоро придут наши». [93]
Старчак сказал: — И канистру, о которой идет речь, Бедрин нашел. В сене была зарыта...
Чтобы как следует понять задачу, которую выполнял отряд Старчака, я решил получше познакомиться с военной обстановкой, сложившейся на дальних подступах к Москве в середине декабря сорок первого года. Сопоставляя рассказы о парашютистах, действовавших во вражеском тылу, с сообщениями об операциях на ближайшем участке фронта, можно было узнать многое.
Я листаю газеты первого года войны. Конечно, я их в свое время читал, но было это почти два десятилетия назад, и теперь все-все переживаешь вновь.
Кто-то сказал, что газета живет лишь один день. Это не так. Газетное слово, сказанное о самом главном, вечно.
Газеты за сорок первый год...
Как жаль, что из-за нехватки времени их нельзя перечитать от строки до строки. Приходится ограничиться декабрьскими номерами.
Второе декабря... Сообщение о том, что наши южные армии разгромили войска гитлеровского генерала Клейста и овладели Ростовом.
Еще через несколько дней — сводки о новых успехах: освобождены Тихвин и Елец.
Газету за тринадцатое декабря, наверно, запомнил каждый, кто ее видел: здесь напечатана сводка о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы. Второе генеральное наступление на нашу столицу окончилось так же бесславно, как и первое, октябрьское.
К трем освобожденным городам, о которых сообщило Совинформбюро в первых числах месяца, прибавились новые: Рогачев, Клин, Яхрома, Солнечногорск, Истра, Венёв, Сталиногорск, Михайлов, Епифань.
Но было рано трубить в трубы: враг был ранен, но не убит, он еще находился на подмосковной земле. Недорубленный лес вырастает.
Получен приказ: сделать все, чтобы ни один фашистский танк, осквернивший своими гусеницами подмосковные заснеженные дороги, не уполз, ни одно орудие, ни одна автомашина...
Когда четырнадцатого декабря Старчаку давали [94] уточненное боевое задание, ему сказали, что в ближайшие дни наши части должны взять Калинин и Волоколамск. Надо запереть врага на крепкий замок. Конечно, сравнительно небольшому отряду будет не под силу освободить от вражеских войск крупные населенные пункты. Попробуй захвати Теряеву Слободу, где разместился пехотный полк!.. Но вот преградить путь этому и другим полкам — можно.
Главных дорог, на которых действовали парашютисты Старчака, было четыре. Я отыскал их на карте. Это шоссе Клин — Волоколамск, Волоколамск — Лотошино, Клин — Ново-Петровское и железная дорога Шаховская — Ново-Петровское...
С пятнадцатого по двадцать пятое декабря эти пути были преграждены парашютистами. Вот по какой причине, а не потому что замерзла вода в радиаторах, вражеские машины не смогли выбраться из Волоколамска, взятого нашими войсками двадцатого декабря.
Старчак, рассказывая о делах отряда, назвал лишъ ту технику, которая была захвачена парашютистами в бою. Но ведь доля десантников была и в тех трофеях, которые достались нашим войскам, наступавшим с фронта.
Несколько позже, в январе сорок второго года, я возвращался из Калуги. И тогда еще и шоссе, и большаки, о проселки — все дороги были загромождены танками, автомашинами, мотоциклами, орудиями разных калибров и назначений, начиная с тяжелых пушек и кончая скорострельными зенитками. Немецкое железо валялось под пушистым русским снегом. Из сугробов торчали сотни велосипедов, на которых немецкие самокатчики намеревались проехаться по брусчатке Красной площади.
В одной из бесед Старчак сказал, что декабрьские бои внесли много нового в его прежние представления о десантных операциях.
Прежде всего — сроки. По теории считалось, что парашютисты должны пробыть в тылу два, ну, пусть три дня, а затем сомкнуться со своими наступающими войсками или же выбраться к своим через линию фронта. Группа Старчака пробыла в тылу вражеских армий одиннадцать суток... [95]
Второе расхождение теории с практикой. Предусматривалось, что парашютисты пойдут навстречу своим войскам, чтобы скорее соединиться с ними. Старчак же, после того как наши части приблизились к Волоколамску, не пошел в город. Десантники направились на запад, стремясь по-прежнему оставаться в тылу врага.
Старчак рассказывает:
— Жаль было покидать базу, устроенную нами в лесу между Ильинским и Вертковом. Отсюда мы могли отлично контролировать дороги Клин — Лотошино и Клин — Волоколамск.
В ночь на восемнадцатое декабря мы перешли по льду Ламу и остановились в лесу между Лотошином и Новоникольским.
По пути нам повстречались крестьяне из деревень Старицы и Зубцово. Под охраной пятнадцати конвоиров они заготовляли лес для укреплений, которые немцы спешно возводили на Ламе.
Конвой был уничтожен, а крестьяне вместе с нами пришли на нашу новую базу. Они просили лишь об одном _ дать оружие, и мы поделились с ними трофейными автоматами и винтовками. Командиром нового партизанского отряда стал учитель Киселев.
Когда мы пришли на новую базу, Киселев попросил, чтобы я направил к нему в отряд нескольких сержантов из числа освобожденных нами пленных. Мы посоветовались со Щербиной и решили выполнить эту просьбу.
Прежде чем дать задание партизанскому отряду, мы привели его бойцов к присяге. После чего всем им вручили оружие, а Киселев зачитал приказ номер один — о том, что отряд создан и готов сражаться.
Получив от Старчака задание — помешать немцам строить укрепления в верховьях Волги, партизанский отряд в ту же ночь ушел.
Проводив партизан, Старчак вернулся к кострам. Он дал группам задание на завтрашний день и велел парашютистам отдыхать.
Капитан спал впервые за трое суток, и бойцы разговаривали тихо, чтобы не разбудить его. Но как и тогда, после юхновского сражения, он был настолько утомлен, что ничего не чувствовал и, конечно, спал без сновидений.
Глубокой ночью дежурный разбудил командира:
— Товарищ капитан, вы приказали в два часа... [96]
Чтобы прогнать остатки сна, Старчак растер лицо и виски снегом. Потом посмотрел на спавших у костров бойцов и скомандовал: «Подъем!»
Костры были засыпаны снегом, и парашютисты — кто вдвоем, кто втроем, а кто и в одиночку — отправились на свои нелегкие, опасные задания.
Бурову Старчак приказал пробраться в деревню Минино и выявить силы противника, который, по данным командования, готовился к обороне.
Уже больше часа шел Буров, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, то и дело проваливаясь в припорошенные ямы или спотыкаясь о замерзшие кротовые холмики. Падая, он поднимал над головой автомат, чтобы снег не попал в ствол. Так ровно полгода назад, в памятный воскресный день двадцать второго июня, переплывая тихую светлую речку Нерль, он греб одной рукой, а другой держал над водой узелок с одеждой. Если бы тогда ему сказали, что он будет здесь, у самой Москвы, разведывать расположение вражеских войск, он бы счел это злой шуткой.
Совсем рядом дорога. Наверно, хорошо, легко идти по ней. Пожалуй, километров пять в час сделаешь — и не устанешь. Не то что здесь: полтора часа, а от леска едва-едва отошел.
Если пригнуться пониже, можно увидеть этот лесок. На фоне светлого неба он кажется пилой-ножовкой. Там, в лесу, капитан Старчак, там Борис Петров и другие товарищи. Ждут, минуты высчитывают. Капитан, наверно, уже жалеет, что послал Бурова.
Лес уже не виден. С трех сторон — сзади, спереди и справа — бескрайнее снежное поле, а слева, за придорожным кустарником и щитами, заваленными сугробами, — шоссе. Еще с вечера здесь прошел танк с угольником из бревен. Следом за ним прошли бронемашины, грузовики, мотоциклы. Они идут и сейчас.
Сколько шел он по снежному полю? Три с половиной часа. Устал так, как не уставал никогда в жизни. Лыжи бы теперь, да не хватило на всех.
Над полем, над его кромкой, взлетела ракета, и Буров увидел неподалеку строения. Он постоял, не шевелясь, пока [97] ракета, шипя, не воткнулась совсем рядом в сугроб, и пошел дальше.
Строения, которые Буров принял за избы, оказались фермой, а до деревни было еще с полкилометра.
Oн шел огородами. Встревоженные псы надсадно лаяли в своих конурах. Стоило Бурову остановиться, как они замолкали.
Он шел улицей, прижимаясь плечом к плетням, хотя понимал, что безопасней идти по самой середине дороги... Безопасней, но заметней.
Смутно темнели избы. Буров знал, что в каждой из них немцы. Вот в этой наверняка танкисты: их машина въехала в хлев, проломив стену и нахлобучив на себя соломенную крышу... А здесь — артиллеристы: вон два тягача с орудиями...
Когда разведчик дошел до переулка, на него неожиданно набросились, свалили на землю и, подталкивая прикладами, повели к дому, стоявшему в самом центре деревни.
Его провели через сени в большую комнату, и он на секунду зажмурился от яркого света аккумуляторного фонаря. Сидевший за столом офицер что-то отмерял циркулем по карте.
Патрульные доложили офицеру о пленном, тот оторвался от карты, посмотрел на Бурова и спросил довольно чисто по-русски:
— Кто ты? Из какой части? Кто тебя послал? Где ваши? Отвечай!
Буров молчал.
Его ударили чем-то по голове. Он потерял сознание. Потом его привели в чувство, дав понюхать нашатырный спирт.
Яркий сноп света был направлен прямо в лицо Бурову; тень парашютиста резко выделялась на беленой печи, возвышаясь до самого потолка.
Офицер спросил, глядя поверх головы Бурова на его высокую тень и словно обращаясь к ней:
— Не желаете говорить? Буров не отвечал.
Офицер еще раз взглянул на парашютиста и махнул рукой: Эршиссен!.. [98]
Буров знал, что означает это свистящее, как бич, слово.
Ему стало страшно. Еще несколько минут — и оборвется жизнь, а он еще ничего не сделал. И задание не выполнил... А как глупо попался! Даже выстрелить не успел.
Патрульные вывели Бурова в сени, заставили его снять теплую куртку, разуться. Он медленно расстегивал крючки, жалея, что их всего пять, а не десять, неторопливо снял один валенок, потом другой.
Немец взял его куртку, дав взамен свою шинель; другой отобрал шапку и обулся в валенки Бурова, бросив ему свои башмаки с задранными носами.
Солдаты смеялись, и Буров понял, почему им смешно. Они смеялись над тем, что скоро ему будет все равно — холод или тепло.
Нахлобучив на голову Бурову суконную немецкую пилотку, патрульные вывели его на улицу. Один солдат шел впереди, другой — сзади, Буров был между ними. У одного конвоира не было теплых рукавиц, и он держал винтовку под мышкой, прижимая приклад локтем.
«Куда ведут?—думал Буров.— Наверно, около комендатуры не захотели расстреливать».
Глубокая тропинка, проложенная среди сугробов, сворачивала вправо. Когда передний солдат зашел за угол дома, Буров внезапно обернулся, выхватил у заднего конвоира винтовку и заколол его — вот где пригодились уроки Старчака.
Передний конвоир услышал резко оборвавшийся крик и, выскочив из-за угла, поспешил на помощь. Парашютист сразил его выстрелом...
— Признаться, — вспоминал Стартак, — я никогда бы не подумал, что Буров сумеет действовать так решительно. Ну, Демин, Васильев, а вот Буров... Плохо, оказывается, я знал его...
...Пробежав метров двести, Буров миновал околицу, потом пробежал еще столько же. У занесенного снегом коровника остановился и прислушался. Погони не было. Видно, привыкшие к тому, что их часовые то и дело палят в воздух, немцы не обратили внимания на выстрел.
«Куда идти? Как куда? К своим. Капитан Старчак упрекать не станет. Поймет... Но сам он с пустыми руками не стал бы возвращаться... А вдруг опять попадешься? На каждом шагу патрули...» [99]
И десантник опять пошел туда, откуда только что бежал.
Он узнал, где штаб, сосчитал автомашины и орудия, запомнил их расположение. Теперь можно было возвращаться.
Было уже три часа утра. До рассвета, пожалуй, удастся вернуться.
Буров уже выходил на огороды, не обращая внимания на вялый лай собак, как вдруг увидел за изгородью нескольких патрульных.
Он выстрелил. Тотчас же из-за ограды бросили гранату.
Очнулся он от боли: немцы заводили ему руки за спину.
Его привели в комендатуру. Офицер узнал пленного и спросил, в чем дело.
— Отпустили меня, — объяснил Буров.
Офицер выругался, и десантник вновь услышал короткое, шипящее: «Эршиссен!»
Молодой солдат в белом русском полушубке подтолкнул Бурова к двери:
— Марш!..
Сени... Крылечко... Скользкая лесенка в четыре ступеньки... Дровяной сарай, до которого восемь шагов...
Буров не хотел, чтобы стреляли в спину. И потом он желал в последний миг видеть не доски сарая, а звездное небо.
Он старался не слушать резких голосов патрульных, не смотреть, как высокий солдат прилаживает к плечу приклад.
Буров закрыл глаза от нестерпимого света, так и не поняв в чем дело: то ли это немцы включили свои сильные электрические фонарики, то ли это свет ракеты.
Солдат тронул ногой лежавшего на окровавленном снегу парашютиста, осветил фонариком его лицо и пошел к дому.
Буров очнулся, когда ночь сменилась синим трепетным рассветом. Попытался встать, но не смог. Болела простреленная грудь, болело плечо, онемели замерзшие ноги... И все же он пополз, стискивая зубы, чтобы не застонать. Он слышал, как немецкие танкисты прогревали моторы, и думал, что, если не успеет до рассвета выбраться из деревни, — конец.
Нога не слушались его, и он, упираясь в снег локтями, подтягивался. [100]
И вдруг ничего не стало; ни мороза, ни снежного поля, которому нет конца, ни усталости, ни боли, ни снега, набившегося в рукава...
Буров пришел в себя в незнакомой избе. И первые, кого он увидел, были Старчак и военфельдшер Кузьмина.
— Товарищ капитан...
— Ладно, ладно, сами все знаем, отдыхай!
...Капитан Старчак, обеспокоенный долгим отсутствием Бурова, послал в деревню Бедрина и Петрова. Возвращаясь к своим, они увидели неподалеку от молочной фермы Бурова. Затащили в коровник, перевязали как смогли, одели потеплее, сняв с себя вязаные фуфайки, и понесли.
Встревоженные тем, что в районе действуют советские десантники, немцы послали против них карательные отряды, поддерживаемые танками и бронемашинами. Была усилена охрана мостов, подступов к селам, линий связи. На придорожных столбах появились таблички: «Движения нет: опасная зона!», «Опасно: русские парашютисты».
Для острастки гитлеровцы подобрали тела убитых десантников и повесили их на столбах. На груди каждого прикрепили по куску картона с надписью, что так германское командование покарает всякого, кто, «в нарушение благородных законов войны», оказывает сопротивление завоевателям.
Но жестокость врага оказывала совсем не то действие, на которое рассчитывали фашисты. Десантники за каждого убитого товарища уничтожали нескольких гитлеровцев, и похоронные Команды немцев не успевали закапывать мертвецов в мерзлую, неподатливую землю.
Старчак руководил группами, направлял их действия, посылая небольшие резервы на выручку парашютистов, попавших в беду...
Петров и Бедрин были в группе, которой руководил сам Старчак. Они недоумевали; когда же командир отдыхает? Вырыв где-нибудь в лесу норы и выставив дозорных, спали по два, а то и по три часа. Капитан же вместе с часовыми коротал долгие зимние ночи, не поддаваясь на уговоры десантников вздремнуть хоть немного. Черты лица у него обострились, губы потрескались на морозе. Но голос [101] был по-прежнему тверд. И по-прежнему Старчак был ровен, его спокойствие передавалось другим.
Однажды с группой десантников капитан ходил на разведку в дальнее село.
Группа имела задание — нарушить телефонную связь между Новоникольским и Лотошино. Перервав постоянные телефонные линии, идущие вдоль шоссейной дороги, разведчики решили привести в негодность и полевую связь. При этом шли на хитрость: перекусывали щипцами сердцевину провода, но оплетку сохраняли. Немецким телефонистам стоило больших трудов отыскивать место повреждения.
Разведчики нередко устраивали засады, дожидаясь, когда придут вражеские телефонисты. Те осмеливались ходить лишь днем, причем брали с собой большую охрану.
Близ одного села парашютисты привели в негодность линию связи, ведущую к немецкому штабу. Больше суток ожидали они появления связистов. Но на этот раз нагрянул целый взвод лыжников. Немцы окружили отстреливавшихся десантников, двух убили, а трех тяжело ранили и захватили в плен. Фашисты придумали для них изощренную казнь.
Для временной полевой телефонной связи в немецкой армии применялись переносные шесты. Провода подвешивались на фаянсовых изоляторах, которые крепились на острых стальных крюках. Гитлеровцы подвесили наших парашютистов на этих крюках.
Когда Старчак и его товарищи подошли поближе, они увидели страшную картину. Один парашютист уже сорвался с крюка, и снег припорошил его.
Убитых бережно сняли с шестов. Это были Симагин и Кузнецов. Третьего узнать не удалось: гитлеровцы изрезали ему лицо.
— Я знаю, в каком селе эти связисты, — сказал один десантник. — Едем туда!
Больших трудов стоило Старчаку удержать людей. Он и сам лишь после жестокой внутренней борьбы отказался от этого намерения.
Было принято другое решение. Капитан приказал вновь перерезать телефонные провода и оставил в засаде парашютистов с двумя ручными пулеметами. Отделение гитлеровцев, прибывших устранять повреждение, было [102] уничтожено полностью. Возмездие свершилось. Но долго еще стояли перед глазами Старчака и всех, кто были с ним в тот день, эти трое бойцов, принявших мученическую смерть на земле, которую защищали.
— Разве можно забыть такое? — говорит Старчак. — Когда я увидел на снимке спину венгерского коммуниста, на которой фашистские мятежники вырезали пятиконечную звезду, я подумал и о наших трех товарищах, ставших жертвами гитлеровских извергов...
Уже девятые сутки действовал в тылу врага отряд Старчака. Фронт все более давал о себе знать нарастающим гулом орудий, непрерывными полетами советских бомбардировщиков и истребителей и тем, что немецкие тылы откатывались все дальше на запад, не рискуя оставаться на своих прежних местах.
Как и было условленно, командиры десантных групп повели бойцов на соединение со своими частями. Это было нелегким делом. Прифронтовая полоса имела значительную глубину, была насыщена огромным количеством войск. Дороги были забиты танками, мотоциклами, немецкой пехотой.
В группе Старчака был пулеметчик Ефим Киволя.
Петров помогал Ефиму нести пулемет, и они вполголоса разговаривали. Ефим говорил, что не знает, что с отцом и братом, ушедшими в армию в первые же дни войны.
Остановились на опушке, примерно в километре от села. Вскоре гул усилился, раздались взрывы бомб и послышалось донесенное порывом ветра «ура».
— Наши! — сказал Старчак. И все повторили это коротенькое слово.
Показались бойцы наступающей части. Они одеты в белые маскировочные халаты, такие же, как у десантников. Только у Старчака и его друзей за время скитания по тылам халаты закоптились у костров, а у наступающих они такие чистые, что их не отличишь от снега. В белый цвет покрашены и танки, мчащиеся по целине, отбрасывая назад отштампованные гусеницами снежные комья.
Все ближе наша пехота. Тяжело дыша, бежит пожилой темнолицый солдат. Он видит лежащих в ложбине десантников, вскидывает автомат крича: «Руки вверх!»
— Батя! — растерянно крикнул Ефим Киволя. [103]
Боец от неожиданности спотыкается, падает. Отец и сын обнялись. Ефим плакал. Слезы текли по щекам старого солдата.
— Товарищ капитан, это мой отец, Степан Макарович! — кричит Старчаку пулеметчик. Степан Макарович повторял:
— Вот ведь какое дело, вот где пришлось встретиться. Ефим спросил о брате.
— Схоронил я его... В одной роте с ним был... Под Гжатском. Пулей разрывной. В голову...
Наша артиллерия, бившая с флангов, перенесла огонь в глубь обороны противника. Рота, в которой служил Степан Макарович, пошла в атаку. Отец и сын Киволя, и капитан Старчак, и Борис Петров, и Иван Бедрин бежали рядом, стреляя на ходу.
Немцы были выбиты из села. Вскоре отец и сын сидели в избе у жарко натопленной печи, курили. Ефим закурил впервые.
Отец и сын увиделись. Это — не выдумка. Я написал тогда же об их встрече.
Утром десантники отправились на попутной машине в Москву, в Штаб Военно-воздушных сил. Старчак торопился, зная, что туда должны явиться все его парашютисты, перешедшие линию фронта.
В Штабе Военно-воздушных сил Старчака уже ждали.
— Что же вы, капитан, опаздываете? — сказал, дружески улыбаясь, генерал, ведающий десантными операциями. — Командиры всех ваших групп уже прибыли.
Когда были подведены итоги, стало известно: за одиннадцать дней боевых действий во вражеском тылу парашютисты Старчака взорвали двадцать девять мостов. Это заставило гитлеровцев бросить множество боевой техники на дорогах.
Но не эти машины Старчак считал трофеями отряда. Парашютисты были удовлетворены непосредственными итогами своего рейда: они сожгли сорок восемь грузовых машин, два танка, два штабных автомобиля, уничтожили много вооружения и истребили более четырехсот солдат и офицеров.
Не зря укрепили немцы на перекрестках предостерегающие таблички: «Внимание: парашютисты!» [104]