Лето
Я спросил Старчака, страшно ли прыгать с парашютом.
Он ответил:
— Страшно — не то слово, но и перед тысячным прыжком волнуешься. Умом понимаешь: все будет в порядке — опыт есть, парашют уложен как следует, высота достаточная. И все же... Ведь ты лишаешься на время какой-либо опоры.
И действительно, ты идешь по земле, плывешь по морю, летишь в самолете — под тобой грунт, вода, металл... А здесь выходишь на крыло и прыгаешь, можно сказать, в ничто. Конечно, в тысячный раз прыгнуть много легче, чем впервые. Но — не в тысячу раз...
Так ответил Старчак на мой вопрос, не рассказав по обыкновению о себе.
Мастер спорта Алексей Белоусов сказал мне при встрече:
— Старчак — это талант. Сейчас таких много, а четверть века назад их по пальцам можно было перечесть. Он одним из первых стал прыгать не только из петли Нестерова, но и из таких фигур высшего пилотажа, как штопор, переворот, пике, виражи...
У Старчака сохранилась летная книжка, где записаны все прыжки, начиная с тридцать второго года. Указано здесь, с каких самолетов совершены были прыжки. Прыжков — много. Старчак самым первым в нашей стране совершил тысячу прыжков. На жетоне, подвешенном к его значку мастера парашютизма, выгравирована цифра — 1096.
Прыжок прыжку рознь. Есть, оказывается, обыденные, легкие, а есть сложные, например, в горах или на море. У Старчака были и такие. В его летной книжке записано 89 ночных прыжков, 36 — с самолетов, совершавших фигуры высшего пилотажа, 87 — затяжных. Одна такая затяжка продолжалась 72 секунды.
Я обратил внимание на записи, касающиеся тысячного прыжка. Он был совершен двадцать первого июня сорок первого года неподалеку от Минска.
— Этот прыжок чуть было не стал последним в моей жизни, — сказал Старчак. [17]
И, как я ни бился, не добавил ни слова.
Можно было бы порасспросить Наталию Петровну, но я не решился расстраивать ее печальными воспоминаниями. Для себя же сделал заметку: узнать окольным путем про этот злополучный тысячный прыжок.
Случай — добрый помощник изобретателей и журналистов — пришел на выручку.
Отыскался человек, который перед войной был как говорится, правой рукой Старчака. Это — укладчик парашютов Иван Андреевич Бедрин.
На этот раз зрительная память не подвела меня. В начальнике планового отдела одного подмосковного завода я узнал того самого десантника, который когда-то вел меня с завязанными глазами в землянку к Старчаку.
Бедрин и рассказал мне о тысячном прыжке Старчака.
Дело было, как уже сказано, двадцать первого июня, в субботу.
Всю неделю капитан проводил сборы инструкторов парашютной подготовки. Сборы уже заканчивались, и Старчаку оставалось совершить показательный прыжок с новым парашютом, сконструированным инженером Мироновым. Выпрыгнуть надо было с самолета, идущего на особенно большой скорости.
Самолет — над аэродромом. Люди, сидящие на траве, видят/как от машины отделяется точка.
Проходит несколько секунд — и в небе возникает круглое белое облачко... Нет, это не облачко, это — купол парашюта, больше сорока квадратных метров белоснежного шелка.
Бедрин, запрокинув голову и придерживая пилотку, любуется Старчаком, ловко управляющим парашютом. Шелковый купол, повинуясь человеку, перебирающему стропы, то принимает форму огромного зонта, то вытягивается...
Но что это? Почему ноги Старчака заносит куда-то в сторону? Как же он приземлится?
Старчак опустился на противоположной стороне поля и, пока Бедрин и другие инструкторы добежали, успел погасить купол.
— Что случилось? — спросил, задыхаясь после быстрого бега, Бедрин, видя, что капитан не встает с земли.
— Видно, нога подвернулась, — морщась от боли, ответил командир. [18]
Подпрыгивая и громыхая на выбоинах, подъехал небольшой темно-зеленый автобус с красными крестами на стеклах.
Капитана положили на носилки.
— Предупредите жену, — сказал он. — Поделикатнее...
Бедрин стал собирать парашют и увидел, что круговая лямка подвесной системы порвана. Вот почему Старчак так неловко приземлился: он одной рукой держался за свободный конец лямки... А если бы ему не удалось поймать этот конец?
Все были взволнованы, но больше всех, пожалуй, Бедрин: парашют для Старчака укладывал он, а что может быть страшнее мысли: по твоей вине чуть не погиб товарищ.
В палате, куда поместили Старчака, все три койки были свободны, и он выбрал ту, что у самого окна. Лег, положив ногу в лубке на кроватную дужку, укрылся с головой простыней, попытался заснуть.
Сон не приходил. Мысли неотвязно вились вокруг сегодняшних событий. И наконец со всей остротой осознал он, что сегодня, всего несколько часов назад, едва не разбился...
К вечеру, когда боль немного утихла, захотелось есть: как-никак без обеда остался.
Санитарка, которую он позвал, сказала, что придется потерпеть до ужина.
Попросил свежую газету — тоже отказ: почта еще не пришла.
Старчака разбудил тихий шелест: ветер перелистывал на подоконнике раскрытую книгу. Так бывает. Стреляй над ухом из пушки — не услышишь, а принесет утром почтальон газету и зашуршит, запихивая ее в ящик, — сразу проснешься.
Старчак включил лампу, стоявшую на тумбочке, и взял книгу.
Книга была о войне. Но не о той, которую уже вели на море и в воздухе немцы и англичане, не о сражениях в Сирии и Ливии, не о боях в Северном и Восточном Китае. [19]
Книга; оставленная на подоконнике, говорила о будущей войне, о войне, которая уже вплотную подступила к нашим рубежам. Книга как книга. Но у автора получалось так, что, напав на нас, противник сразу же ослабеет и не составит труда одолеть его. Один удар — и все.
Верить в это было заманчиво. Но не верилось. Война — всегда дело тяжелое, а в то время, вспомните, во всем мире мы были одни-одинешеньки. Против нас Гитлер собирался двинуть армии всей Европы. Арсеналы десятка стран выпускали для него орудия, танки, самолеты. На Востоке готовилась к прыжку Япония...
Пришел главный хирург, размотал бинты, прощупал ногу и сказал:
— Легко отделались. Перелома нет, только связки повреждены. Через месяц-полтора выпишем.
Если бы знал этот хирург, что будет завтра!
Назавтра началась война.
Нам, служившим на самой границе, о войне не объявляли. Мы увидели ее начало своими глазами.
На рассвете показались над Брестом летевшие откуда-то с запада правым пеленгом эскадрильи двухмоторных бомбардировщиков. Самолеты шли высоко, и опознавательные знаки нельзя было различить. Но мы чувствовали, что это чужие: наш сто двадцать третий истребительный полк был пограничным... Разрывы бомб и трескотня пулеметов подтвердили нашу догадку.
Аист, дремавший на крыше нашей контрольной будки, всполошился и низко-низко над землей полетел куда-то прочь, быстро махая крыльями. И подумалось: мирной птице не место в громыхавшем железом небе.
Несмотря на воскресенье, наших летчиков оставили дежурить на аэродроме. Вот почему они сумели сразу же поднять самолеты в воздух.
В небе шел бой. Первым самолетом, сбитым в районе Бреста, был фашистский бомбардировщик. Он упал где-то около Кобрина...
Силы были неравными. Немецкие истребители, сопровождавшие бомбардировщиков, превосходили наших «ишаков» и «чаек» в скорости и вооружении» у противника было намного больше машин. [20]
Новые яковлевские истребители, доставленные в полк на прошлой неделе, еще не были собраны, и ящики с узлами самолетов так и остались нераспакованными.
И все же наши летчики дрались до тех пор, пока в баках оставался бензин.
Около часа продолжалось воздушное сражение. Не ожидавшие столь яростного сопротивления, немецкие авиационные начальники посылали все новые и новые эскадрильи «мессершмиттов». Немало безыменных героев сто двадцать третьего полка погибло, но и во вражеских эскадрильях тоже недосчитались многих.
И все же в небе господствовали самолеты противника. Они шли волна за волной на восток, на Минск...
Я видел все это и, когда Старчак рассказал, что начало войны застигло его на госпитальной койке в Минске, понял, как тяжело ему было в то воскресенье. Ведь он, прикованный к постели, не мог стать в строй бойцов, хотя готовился к этому все двадцать лет армейской службы.
Бомбы обрушились на белорусскую столицу. Старчак знал, что на подступах к городу его товарищи-летчики ведут жестокие бои. Сражение не на жизнь, а на смерть развертывалось в минском небе, и капитан даже в окно видел, как наши истребители вторгаются в строй желто-черных вражеских бомбардировщиков. К реву моторов присоединялся гул зенитных орудий, треск пулеметов, и этот шум не стихал ни на миг.
В полдень в госпиталь забежал старшина Бедрин. Он принес Старчаку пальто, документы, папиросы.
— Перебазируемся, — сказал он, — куда — не знаю.
Ни Старчак, ни Бедрин и думать не могли, что через несколько дней наши войска оставят Минск. Вот почему Бедрин со спокойной душой прощался с капитаном.
Когда старшина ушел, Старчак попросил санитарку, чтоб раздобыла где-нибудь репродуктор. К, вечеру она принесла динамик и включила его. Шла передача из Москвы.
Диктор читал указ о мобилизации и объявлении в отдельных местностях страны военного положения.
Военное положение.. [21].
Капитан попытался сделать несколько шагов, но острая боль заставила его опуститься на койку. Значит, надо лежать и ждать.
Объявляли воздушную тревогу, и ходячие больные, как их называли санитары, спускались в бомбоубежище. Тех, кто не могли передвигаться, переносили на носилках.
Когда санитары пришли за Старчаком, он поблагодарил их за заботу, но оставить палату отказался.
— Приказ начальника госпиталя. Надо подчиняться, —строго сказал молодой санитар и добавил: — Нам уговаривать некогда.
— Ладно. Только без носилок.
Опираясь на плечо санитара, то и дело останавливаясь, Старчак добрался до подвала, где было оборудовано бомбоубежище...
Прошел день, другой, третий... Старчаком овладела тревога.
Налеты участились. То в одном, то в другом конце города раздавались взрывы. Чад пожаров достиг госпитальных окон.
Пожарные не успевали тушить пламя, огонь перекидывался с одного здания на другое. Ночью было светло, как днем. По коридорам госпиталя разносились гулкие удары подкованных сапог: соседняя воинская часть помогала увозить раненых.
В палату, где лежал Старчак, принесли еще двоих: майора из истребительного полка, прикрывавшего Минск, и молодого лейтенанта — летчика этого же полка. Оба они были ранены в первый же день войны: майор — в живот, лейтенант — в ногу.
Майор знал, что дела его плохи, что он, как сказали врачи, нетранспортабелен. Он старался не стонать, чтобы не беспокоить Старчака и лейтенанта.
— Что же за нами не идут? — спрашивал лейтенант. — С первого этажа всех увезли, и со второго, и с нашего... А за нами не идут.
— Придут, — ответил Старчак. Он раскрыл дверцу тумбочки, взял с полки несколько пачек папирос и отдал их майору.
— Кури, «Курортные», феодосийские...
— На что мне столько?..
Наступил вечер, потом пришла короткая ночь; не потухая, горел в углу красный глазок папиросы. [22]
— Не идут за нами, — шептал Старчаку лейтенант, — забыли...
Утром майор сказал Старчаку:
— Знаешь что, Иван Георгиевич, вам с лейтенантом нет смысла ждать... Добирайтесь до автострады, а там кто-нибудь подберет.
— А ты?
— Я — нетранспортабельный, — майор слабо улыбнулся. — Дай-ка еще пачку, — попросил он.
Старчак достал из тумбочки оставшиеся папиросы я, поскрипывая непомерно длинным костылем, принес их майору...
— Теперь надолго хватит, — усмехнулся тот. — На всю жизнь...
— Не могу я тебя оставить, — сказал Старчак.
— Иван Георгиевич, дорогой, ты еще повоюешь, а я... Лейтенант еле сдерживал слезы. Ветер перебирал на подоконнике страницы книги о войне...
— Ну, пойдем, что ли? — Старчак надел свой кожаный реглан.
Майор закрыл глаза. Он уснул или сделал вид, что спит.
— Мы пришлем за тобой, — сказал Старчак.
Майор не отвечал.
Лейтенант тихо притворил дверь.
— Как же сходить? — спросил он. — У меня нога не сгибается.
— А вот как. — Старчак лег животом на перила и, придерживаясь за балясины, стал спускаться.
Парадные двери госпиталя были распахнуты настежь. Шелестели подхваченные сквозняком бумаги, они валялись по всему вестибюлю.
Морщась от боли, которую причинял ему каждый новый шаг, и поддерживая лейтенанта, Старчак миновал госпитальный сад и добрался до улицы.
Они забрались в придорожный кустарник и легли на мокрую от росы траву.
Впереди, под горой, видны были безглазые коробки зданий. А сзади, на холме, белел уцелевший Дом Красной Армии. [23]
— Я в ту, субботу на танцы туда ходил, — вздохнул лейтенант.
Где-то неподалеку послышались, шаги, показались двое пожарных в брезентовых робах. Капитан окликнул их. Они остановились в недоумении, потом подошли.
— Там, в госпитале, раненый. На третьем этаже, в тридцать пятой палате, — сказал Старчак.
Пожарные побежали через сад в госпиталь.
Старчак и летчик не дошли и до поворота, как пожарные догнали их.
— Умер он, — сказал один из пожарных и протянул Старчаку пистолет майора. Одного патрона — Старчак сразу обнаружил это — в обойме не хватало.
— А носилки для вас, — добавил другой, пожилой, усатый, степенный.
— Я, пожалуй, сам дойду, — сказал Старчак. — А лейтенанту помогите.
Пожарные положили летчика на носилки и направились к шоссе,
— Вот почему за нами не заехали, — лейтенант, свесившись с носилок, показал Старчаку на опрокинутый автобус с красными крестами на уцелевших стеклах. Рядом, метрах в двадцати, зияла на асфальте глубокая яма.
Что же было потом?
...В напряженной тишине опустевшего города послышался шум автомобильных моторов.
Старчак и лейтенант забрались поглубже в кустарник.
Автомобили — это были грузовики — приближались. Старчак разглядел в уже сгущавшихся сумерках, что на крышах кабин укреплены станковые пулеметы.
— Наши, горьковские, — облегченно вздохнул лейтенант.
— А что, немцы не умеют на таких ездить? — возразил капитан.
Только когда грузовики приблизились к кустам и послышалась русская речь, Старчак понял, что это — свои. Он крикнул:
— Эй, на машинах!..
Это был летучий подрывной отряд. Саперы ехали в Борисов.
Первой мыслью Старчака было: на аэродром! — и он высказал ее командиру подрывников. Тот махнул рукой: там уже никого из наших нет... [24]
Старчака и летчика усадили в кабины, рядом с водителями.
На рассвете, когда колонна была уже в пятидесяти километрах от Минска, бойцы, ехавшие на головном грузовике, забарабанили по крыше кабины.
Машина остановилась. Командир, старший лейтенант, сидевший рядом с шофером, открыл дверцу:
— В чем дело?
— Немцы!
В самом деле, на горизонте виднелось несколько «юнкерсов» — трехмоторных немецких самолетов. Их неубирающиеся колеса напоминали птичьи лапы...
Командир подбежал к Старчаку:
— Что будем делать?
Самолеты разворачивались над клеверным полем, розовевшим метрах в пятистах от шоссе.
— Уничтожать десант, который они сейчас выбросят. И действительно, из первого самолета стали выпрыгивать парашютисты.
— Двенадцать, — сосчитал Старчак. Столько же было и на втором «юнкерсе», и на третьем...
Пулеметы, укрепленные на кабинах грузовиков, открыли огонь, во большинству парашютистов уже удалось приземлиться, и они готовились к бою.
Саперы, сняв пулеметы, побежали к месту выброски десанта.
На дороге, у грузовиков, остались Старчак, раненый летчик и водители.
— Ну что ж, займем оборону, — сказал Старчак.
Он велел шоферам загнать машины в довольно глубокий придорожный кювет, указал, где каждый должен вырыть себе окоп.
— Как будто на год здесь остаемся, — недовольно сказал один из шоферов, — все равно через полчаса в Борисов уедем,
Старчак взглянул на бойца, и тот, замолчав, стал вырубать лопатой крепкую дернину.
С клеверного поля доносились пулеметные очереди - саперы вели бой с десантом.
Над автострадой со свистом пронеслись истребители. По асфальту зачиркали пули.
Потом показался «юнкере». Из раскрывшейся двери стали выпрыгивать парашютисты. [25]
— Огонь! — скомандовал капитан.
Защелкали ружейные выстрелы. Но большого урона десанту они не нанесли: только двое парашютистов были ранены.
Немцы подползали к нашим бойцам, укрываясь в густом кустарнике.
Старчак впервые сталкивался с немцами так близко. Он видел их разгоряченные, потные лица.
Один из парашютистов, неловко размахнувшись, бросил гранату на длинной деревянной ручке. Граната упала метрах в десяти от Старчака, он прижался к земле и непроизвольно прикрыл голову согнутой рукой.
Раздался хлопок — донесся запах сгоревшего взрывчатого вещества.
Старчак выстрелил в парашютиста, успевшего подползти совсем близко, и тот уткнулся в землю. Потом поднялся, шатаясь, и упал навзничь.
Первый враг, которого Старчак увидел на этой войне лицом к лицу, был мертв.
Потом, когда атака была отбита, он подошел к убитому.
Немец был молодой, светловолосый, по-видимому, очень сильный. Он лежал, раскинув ноги, обутые в высокие шнурованные ботинки. Его сухие голубые глаза, уже не видя, смотрели на солнце. Из-под комбинезона и свитера выбивался воротник серой гимнастерки. Гладкий шлем с подкладкой из мягкой губчатой резины валялся рядом.
Не пригодилось ему богатое, продуманное до мелочей снаряжение: наколенники и кожаные перчатки с крагами; патронташ, разделенный на кармашки; мешок с упакованными в целлофан продуктами — копченой колбасой, свиным рулетом, флотскими сухарями, свиной тушенкой, пачкой леденцов, плитками сухого спирта... Не выпил он ни глотка воды из своей алюминиевой, обшитой толстым сукном фляги.
И оружие, которым его щедро снабдили, не смогло защитить его: ни кинжал, ни топор в чехле, ни маузер, ни карабин. Не помогли и пулеметы, имевшиеся у его спутников, тоже нашедших смерть на этом клеверном поле.
Машины двинулись по шоссе. Там, где только что шел бой, желтели свежевырытые окопы. А чуточку подальше, в травах, виднелись брошенные парашюты. [26]
Все это было интересно. Но кое-что осталось для меня неясным. И самое главное — вот что.
Примерно через три дня после этих событий я увидел капитана там, в лесу, куда он прилетел нам на выручку. Как же ему удалось так быстро встать на ноги? Ведь хирург сказал, что Старчак пролежит в постели не меньше шести недель.
— Бывает, что и медицина ошибается, — улыбнулся Старчак, — Во всяком случае, нога у меня болела намного меньше, и, подъезжая к городку, где располагался штаб фронта, я смог размотать бинты и выбросить лубок. Когда я доложил начальнику Военно-воздушных сил о своем прибытии, он спросил меня о здоровье. Я ответил, что все в порядке. Ну вот — и попал с корабля на бал...
— Как вы знаете, — продолжал Старчак, — я был до войны начальником парашютно-десантной службы округа. Делопроизводитель штаба выдал мне новое удостоверение. Здесь вместо слова «округа» было написано «фронта». И в первую же ночь пришлось отправиться во вражеский тыл...
Парашютно-десантная служба... Это и обучение летчиков парашютному делу, и выброска и высадка десантов, и снабжение боеприпасами воинских групп в тылу врага, и засылка разведчиков-подрывников за линию фронта... Вот что значат три слова, а чаще три буквы — ПДС.
Старчак должен был создавать парашютно-десантную службу заново. Командование помогало в этом как только могло. Капитану было предоставлено право отзывать из любого полка нужного ему специалиста. В очень трудных условиях, когда наши армии отступали, было налажено снабжение десантников парашютами, оружием, боеприпасами...
И вот слетелись на голос капитана старшины Бедрин, Климов, Корнеев, Гришин, Шкарупо, Васильев — все те, кого он обучал до войны. Да, именно слетелись.
За Бедриным, как он сам говорил мне, Старчак послал самолет. Я попросил Бедрина рассказать об этом подробнее. Он написал:
«Разузнал, где полк, в котором я служу, и прислал. Как сейчас помню, день был ясный, впрочем, в то лето все дни были такими... На опушке нашего аэродрома приземлился [27] самолет У-2. Мы завели его в укрытие. Летчик, заглушив мотор, вылез из кабины. Спросил командира. Тот назвался. Летчик протянул документ. Командир посмотрел на меня, потом — на летчика, потом — снова на меня: «Собирайтесь. Быстро!..»
Узнав, что меня вызывает Старчак, я был беспредельно рад. Чтобы не попасть под обстрел немецких истребителей-охотников, наш самолет, прижимаясь к земле, летел под Юхнов, где создавалась главная база парашютистов, или, как ее называли, «дача Старчака».
Обойдя город стороной, пролетели мы над ничем не приметным леском. Летчик обернулся, кивнул мне. Я понял: здесь.
Через несколько минут я снова со Старчаком. Мы обнялись.
Он спросил, не знаю ли я, где Наталия Петровна.
Я ответил, что последний раз видел ее на Минском вокзале: она усаживала ребятишек в вагон.
Старчак промолчал.
Вскоре я сидел за столом в его землянке. Накормив меня ужином» капитан объяснил, чем я должен заниматься.
— Будешь учить новых десантников, — сказал он. — Люди начнут прибывать завтра» парашюты уже получены...»
О том, как создавался отряд парашютистов, рассказывали и сам Старчак, и Бедрин, и многие другие, с кем мне довелось встретиться.
Первыми, еще в августе, прибыли в Юхнов по путевкам Центрального Комитета комсомола парни из Кольчугина.
Кольчугинцев было шестеро. Заводилой, судя по всему, считался у них. высокий, широкобровый, успевший дочерна загореть парень.
Старчак, вызвавший всех к себе в землянку, сразу же приметил его и заговорил с ним:
— Фамилия?
— Демин.
— Имя?
— Руф.
— Сколько лет?
— Вчера бьло восемнадцать,
— А сегодня! [28]
— Девятнадцать...
— У него — день рождения, — вступил в разговор!
худенький стриженный наголо паренек, сидевший в углу.
Старчак засмеялся:
— А я думал, что это он так быстро стареет... Поздравляю!..
Демин улыбнулся, и среди его белых зубов сверкнуло золото коронки...
— Это что? — строго спросил Старчак. — Для форсу? Демин вызывающе сказал:
— А хотя бы и так...
Паренек, сидевший в углу, объяснил:
— Не верьте ему. Он сам на себя наговаривает. Он по кондитерской части работает, вот и попортил зубы.
— А это тоже по кондитерской части?.. Вся биография здесь: и год рождения, и кто невеста, и какие таланты.
На руке парня были наколоты женское имя и изображение трехструнной лиры.
— Вы нам, товарищ Демин, не подойдете, — сказал капитан. — Придется вас откомандировать. Мы и от кальсон метки отпарываем, а у вас на всю жизнь тавро... Старшина Бедрин, оформите документы! — Не могу я в Кольчугино вернуться, — глухо сказал Демин. — Как я в глаза посмотрю всем, кто меня на вокзале провожал, добрые слова говорил. Да и сам я с речью выступил...
— Может быть, вас возьмут в другой парашютный отряд, а я — не могу, — ответил Старчак.
— Не возьмут. Не отсылайте меня, товарищ капитан!
Паренек, сидевший в углу, тоже стал просить:
— Оставьте его у нас, товарищ капитан. Не пожалеете. Я его давно знаю...
Только-только прибыв в отряд, паренек уже говорил «у нас», и это понравилось Старчаку:
— Ладно, только предупреждаю: малейшее проявление анархии и — до свидания!
— А вам, — обратился он к пареньку, сидевшему в углу, — делаю замечание. Встаньте, когда с вами говорит старший. Вот так. А замечание такое: нельзя обращаться к командиру, не попросив у него разрешения. Запомните это, товарищ Буров. А теперь — на занятия...
О том, что при подготовке парашютистов к выброске [29] в тыл приходится думать и о таких мелочах, как метки на белье, капитан сказал Демину не для красного словца.
У разведчика, по выражению Старчака, все должно быть из быта, другими словами, домашнее, а не армейское. Не новое, только что со склада, а ношеное, довоенное, с доброй заплатой.
Порой капитан приказывал одному из парашютистов обыскать другого и найти в его одежде или среди вещей что-нибудь сомнительное.
В уголке кармана завалялась махорка? Не дай бог, если она фабричная, а не домашней крошки! Или, чего доброго, если припасена для раскурки газета, вышедшая после начала войны... Не беда, что не указан день выпуска: по одному лоскутку узнают, свежая она или старая.
И так во всем.
И все же Старчак взял в отряд такого приметного парня, как Демин. Поверил в него — и взял.
Надо было уточнить название одной из белорусских деревень, и я попросил у Старчака более подробную карту. Он достал из шкафа хорошо знакомую мне большую штурманскую сумку с целлулоидным окном на крышке. Такая сумка удобна в полёте, а ходить с ней плохо: бьет по ногам...
Отстегнув кнопки, Старчак достал старую, выцветшую карту, испещренную карандашными пометками. Были здесь и красные ломаные линии — следы давних маршрутов, и рисунки раскрытых парашютов — места высадки десантов, и причудливее кривые, запечатлевшие линию фронта на такой-то и на такой-то день.
Старчак расстелил карту на столе, отодвинув стакан с чаем.
Чай давно остыл, а Иван Георгиевич все так же молча рассматривал свою старую карту.
Я читал те же названия, что и он.
Встречая хорошо знакомые наименования, Старчак вспоминал связанные с этими местами события своей жизни. Вот здесь, в авиагородке, он гостил у товарища в тридцать пятом году, а здесь совершил свой первый прыжок с самолета, делающего петлю Нестерова. А в этом городе [30] он впервые встретил Наташу... Все это было так давно, до войны.
А вот еще названия: Белосток, Рось, Улла, Дрнсса, Волковыск, Быхов, Могилев, Полоцк, Борисов, Калинко-вичи. Для Старчака это не только точки на штурманской карте.
Рось... Это первое место во вражеском тылу, туда летал он в июле, вскоре после того, как вернулся.
Туда надо было доставить офицера связи, которому было приказано помочь выйти из окружения большой группе наших войск.
В самолете Р-5 было трое: Старчак, летчик и офицер связи. Они перелетели линию фронта и на рассвете приземлились на лесной поляне. Здесь были когда-то владения графа Потоцкого. Офицер связи, молодой майор из Генерального штаба, с черным бархатным воротником, сказал Старчаку:
— Через двое суток жду вас здесь.
Он скрылся в лесу, а Старчак, пока летчик возился с мотором, ходил неподалеку, опираясь на тяжелую палку, разминая затекшие ноги.
Линию фронта перелетели на небольшой высоте: земля заглушала гул двигателя.
На другой день Старчак доставил в тыл еще одного офицера связи, на этот раз в Волковыск. Район посадки был подернут густым туманом, и от летчика требовалось большое мастерство, чтобы благополучно приземлиться.
— Что же это, — сказал пилот. — Фронт уже где, — он показал рукой на восток, — а мы, можно сказать, к немцам в лапы лезем.
И, словно в подтверждение этих слов, на дороге показались немецкие солдаты на грузовиках.
Туман поредел. Немцы заметили самолет, и машины помчались по зеленому лугу напрямик к месту посадки...
Летчик знал, что развернуть самолет не успеет, и поэтому решил направить его навстречу грузовикам.
Автомашины были в сотне метров, когда самолет оторвался от земли.
Немцы открыли пальбу из автоматов. Но самолет уже над лесом. Чуть ли не касаясь колесами верхушек деревьев, он идет на восток, к своим.
Назавтра в обещанное время Старчак прибыл в район Роси за майором. Еще с воздуха он и летчик заметили [31] группу людей на том месте, где предстояло совершить посадку.
На земле выстрелили ракетами условного цвета, и Старчак облегченно вздохнул:
— Свои...
Кроме знакомого Старчаку майора, здесь были еще два наших командира и два немца — тучный офицер и тощий солдат в пенсне.
— Всех не возьмем, — сказал летчик.
— Кого же оставить? — спросил Старчак майора. Тот, помолчав, ответил:
— Немецкого офицера надо захватить. Полковника тоже и вот товарища майора, — он кивнул в сторону командира.
— А вы? — вырвалось у пилота.
— А я верю, что вы со Старчаком за мной и за этим солдатом завтра или послезавтра прилетите.
Летчик стал рассаживать пассажиров.
Майор и немецкий офицер поместились в люльках, укрепленных под крыльями. Полковник и Старчак устроились возле летчика, выбросив второе сиденье.
Самолет тяжело оторвался от земли. Он шел на восток. Летели над лесом, стараясь держаться подальше от дорог.
Когда приближались к линии фронта, немецкие зенитчики открыли яростный огонь из пулеметов. Пули свистели, казалось, над самым ухом. Свинцовый дождь барабанил по обшивке. Летчик резко сбавил газ, и самолет, проваливаясь, стал снижаться. Над самым лесом пилот выровнял машину и вновь повел ее на восток.
Приземлились на полевом аэродроме в районе Вязьмы. Летчик, сдернув меховой шлем, сказал Старчаку:
— Думал — крышка...
Пассажиры начали выбираться из самолета. Вот неловко спрыгнул на землю пожилой полковник, вот вылез наконец и майор.
— А где немец? — спросил Старчак.
Моторист вытащил тучного офицера. Он был мертв: пулеметная очередь прошила ему голову.
Пилот и моторист насчитали в самолете восемнадцать пробоин...
Да, многое напомнила капитану Старчаку его штурманская, потертая на сгибах карта. Вспомнил он и то, [32] как помог выйти из вражеского кольца нашей колонне» которую вел из района Бреста полковник Некрасов.
Об этом маленьком событии Иван Георгиевич не стал и говорить:
— Чего там, вам это лучше, чем мне, известно.
Днем — работа в отряде, ночью — полеты... Вот почему он был- таким усталым в то утро, когда я по заданию газеты приезжал на главную базу парашютистов — «Дачу Старчака».
— Но вы могли бы не летать, — сказал я Старчаку, когда разговор зашел о той поре.
— Вы хотите сказать: имел право, — уточнил Старчак. — Право не летать я имел, но отказываться от полетов не мог. Тогда, в первые дни, делать то, что я делал, было некому. Ведь, кроме права, есть долг.
— Не знаю, как другим командирам, — добавил Старчак, помолчав, — а мне повезло: я имел дело с людьми, которые меньше всего говорили о правах. Вспоминается мне один паренек, Петров Борис Гордеевич... Вы, наверно, с ним встречались. Вот он,
Я посмотрел на фотографию и узнал в высоком юноше парашютиста, с которым, работая в дивизионной газете, несколько раз беседовал. Этот парень любил поэзию, сам писал стихи, но, как я его ни уговаривал, не согласился прочесть мне ни строчки.
— Он что, и до войны с вами служил? — спросил я.
— Нет, он из авиаполка... После одного особого задания у нас остался.
Слова «особое задание» заинтересовали меня, и я не отстал от Старчака, пока он не рассказал мне о Борисе Петрове и о событиях лета сорок первого года.
Это было в начале августа.
Старчак спустился по ступенькам в штабную землянку. Там, кроме сухонького чернявого телефониста Мальшина, никого не было. Увидев командира, телефонист
— Сидите, сидите, — махнул pyкой Старчак. — Из штаба не звонили? [33]
— Звонили. — Мальшин протянул капитану листок с зашифрованным сообщением. Старчак сел за стол и стал расшифровывать депешу. Перехватив вопросительный взгляд Мальшина, он улыбнулся:
— Будет дело.
Видя, что капитан в хорошем настроении, Мальшин попытался прощупать его:
— А какое?
Старчак сделал вид, что не расслышал, и попросил позвать комиссара Николая Щербину.
Телефонист старательно завертел скрипучей ручкой полевого телефона.
Через несколько минут, осторожно пригибаясь, чтобы не стукнуться о притолоку, в землянку вошел высокий молодой человек с резкими чертами лица, с твердыми, скулами. Это и был Николай Щербина, старший политрук, комиссар отряда.
Он уселся на низком для него табурете, вытянув ноги:
— Звал, Иван Георгиевич?
— Да, разговор есть.
Любопытный Мальшин почувствовал, что он здесь
лишний, и, взяв с полки котелок, отправился за обедом.
Когда дверь захлопнулась, капитан сказал Щербине:
— Особое задание получено. Доставай карту... Щербина вытащил карту, капитан — навигационную линейку, схожую с логарифмической, транспортир, циркуль, остро отточенные карандаши.
— Вот здесь, в районе Смоленска, аэродром. Здесь базируются самолеты пятьдесят третьей авиаэскадры дальних бомбардировщиков «Легион Кондор», а в районе Борисова — пятьдесят пятая эскадра... Отсюда они летают на Москву.
— Наши этот аэродром уже бомбили...
— Не очень удачно. Надо помочь...
Долго говорили Старчак и Щербина о том, что именно нужно сделать, чтобы выполнить задание.
А задание это, хоть именовалось «особым», было по сути дела и для Старчака и для Щербины самым обычным.
— Да, вот еще что, — сказал Старчак, выходя вместе с Щербиной из штабной землянки, — надо проверить парашюты.
Несколько сот парашютов, бережно уложенных на [34] стеллажи, хранилось в отдельных землянках. Старчак любил повторять:
— Для десантника парашют дорог так же, как и винтовка, если не дороже. Спустившись благополучно на землю, ты себе винтовку добудешь. А вот если парашют неисправный — ничто тебе уже не поможет.
Старчак отправился на лужайку, где занимался взвод парашютистов. Старший лейтенант Левенец показывал десантникам приемы рукопашного боя.
— Ну и что ж, что у противника карабин, а у тебя нет. Он ведь не знает, когда ты на него нападешь, а тебе это известно. Так что перевес на твоей стороне. Вот вы, красноармеец Буров, держите винтовку как можно крепче. Теперь смотрите, предупреждаю вас — буду нападать. Заметьте, что противнику такие предупреждения не делаются...
Буров расставил ноги, крепко сжал ложе винтовки, напрягся и приготовился защищаться. Он не уловил того мгновения, когда старший лейтенант подлетел к нему, дал подножку и легко перебросил через себя. Карабин оказался в руках командира.
— А. теперь вы попробуйте, — предложил Левенец.
Буров, тот самый худощавый кольчугинский паренек, казался еще моложе своих восемнадцати лет. Он попытался отнять винтовку у командира. Ничего из этого не получилось: сам нападающий очутился на земле.
— Не сокрушайтесь, товарищ Буров, научитесь, — сказал Старчак, подходя к десантникам. — Дайте-ка я попробую. Держись, старший лейтенант!
Через миг винтовка оказалась у капитана, который был на вид менее крепким, чем атлетически сложенный Левенец.
Буров улыбнулся:
— Оказывается, и на силу есть сила. Все рассмеялись.
— Дайте-ка я, товарищ капитан, попробую, — негромко сказал Демин.
— А с кем вы хотите — со мной, старшим лейтенантом или Буровым?
— С Буровым мы как земляки на досуге как-нибудь. Мне бы с вами... [35]
— Не беритесь, товарищ капитан, он у нас, в Кольчугине, первый физкультурник, — предостерег Старчака Буров.
— Здесь не Кольчугино. Здесь Юхнов... Становись, Демин!
Симпатии Бурова как бы раздвоились. Больше всего он был бы удовлетворен ничейным исходом. Всем другим бойцам хотелось, чтобы победил капитан. Где уж до него Демину, который без году неделя в армии, даже гимнастерку носить не научился. Вон какими складками собралась под ремнем.
— Знаете что, Демин, — предложил капитан, — давайте распояшемся.
На траву упали два ремня: один — кожаный, щегольской, с пряжкой, украшенной звездой; другой — брезентовый, какие появились в армии перед самой войной.
— И гимнастерки долой, — сказал капитан.
Поверх ремней легли гимнастерки: одна — ладная, отутюженная; другая — широкая, мешковатая, сшитая наспех, для войны.
Чтобы лучше видеть ход борьбы, десантники обступили капитана и Демина.
Старший лейтенант Левенец махнул рукой, и Демин, сделав прыжок, приблизился вплотную к капитану, державшему карабин, как казалось, совсем свободно, расслабленно. Вот, улучив момент, Демин тоже ухватился за ложе. Старчак дал Демину взяться поудобнее, а потом охватил своими цепкими пальцами его руки и, пригнувшись, попытался перебросить противника через себя. Но Демин стоял, широко расставив ноги в тупоносых нескладных сапогах, словно прикипевших к земле.
Оба они — и капитан и десантник — были мускулистые, крепкие, ладные, и их мускулы напряглись. Сквозь мокрую ткань было заметно, как вздуваются мышцы на спине и на груди...
Демин все же отобрал у Старчака винтовку. Правда, те, кто надеялись на победу капитана, утверждали, что он не решился применить какой-то особенный прием, опасаясь повредить Демину кисти.
Капитан отдал должное своему юному противнику. Он сказал:
— Теперь ты и в Юхнове чемпион. Признаю!.. Старчак надел гимнастерку, расправил складки и приказал [36] Левенцу продолжать занятия, а сам пошел в штаб бомбардировочного полка.
Громада самолета темнела на фоне еще светлого неба. Ревели моторы, из глушителей вырывались буйные гривы красновато-голубого пламени... Ветер, посеянный винтами, валил с ног моториста, убиравшего стремянку.
Самолет вырулил на старт, разбежался по взлетной дорожке и, казалось, нехотя поднялся над самым леском, окаймляющим аэродром. Набрав нужную высоту, тяжелый бомбардировщик лег на курс.
Петрову хотелось увидеть капитана, поговорить с ним, если только удастся перекричать рев моторов, но Старчак сразу же после взлета прошел в кабину к штурману и долго не выходил оттуда.
Хоть и велик четырехмоторный бомбардировщик — его называют кораблем, — в нем очень тесно. Проход загроможден ящиками с зажигательными бомбами, домкратами, стремянками и всяким другим имуществом, которым распоряжается бортмеханик, завален чехлами моторов — не пройдешь... Да вдобавок посередине установлена турель скорострельного пулемета, и, сидя на ремнях, воздушный стрелок свешивает ноги вниз — кто ни пройдет, обязательно заденет...
Парашютисты сидят и на ящиках, и на чехлах; и на железных откидных лавках.
Каждый думает о своем. Нелегко вот так, просто, прыгнуть в ночь, на землю, где тебя подстерегает враг... — Страшно? — спросил Бориса бортмеханик.
Петров замялся.
— Ничего! — хлопнул тот его по плечу. — Что ни говори — на землю упадем.
Но вот Старчак вернулся, Он, придерживаясь за металлические поручни, прошел мимо парашютистов и успел за эти короткие мгновения, пока сделал несколько шагов, взглянуть каждому из десантников в глаза. Борису показалось, что капитан посмотрел на него особенно пристально. Впрочем, это же подумал, наверно, каждый из парашютистов...
Линию фронта можно было определить, не сверяясь с навигационными картами. Она обозначалась в ночи огнем зенитных пушек и пулеметов, залпами наземных орудий. [37]
Самолет шел в облаках, и поэтому немецкие прожектористы не смогли направить на него голубые столбы света. Зенитчики все же дали наугад несколько залпов. Петрову даже показалось, что один из снарядов угодил прямо в машину — так она содрогнулась. Но летчик, капитан Константин Ильинский, не прибегая к противозенитному маневру, вел послушный его воле многотонный корабль по заданному курсу.
Летели долго, определяя маршрут по незаметным для непривычного глаза ориентирам: характерному изгибу леса, как-то по-особенному перекрещивающимся железнодорожным путям, небольшим селениям, которые, кажется, нельзя отличить одно от другого не только с воздуха, но и на земле.
Старчак пошел к десантникам. Самолет опустился пониже, пробив слой облаков. Нигде ни огонька. Внизу — аэродром. Заслышав гул советского бомбардировщика, немцы, погасили все огни, и трудно было даже предположить, что совсем недавно, может быть, час или два назад, отсюда улетела на Москву асы из 53-й воздушной эскадры «Легион Кондор», находящейся под особым покровительством имперского министра авиации Германа Геринга. Асы, сбросившие бомбы на города Польши, Франции, Англии, Югославии, Греции...
Но штурман и капитан Старчак точно знали, что аэродром именно здесь внизу, под полуторакилометровой толщей тьмы.
И вот раздалась команда, которую так тревожно и напряженно ждали десантники: «Пошел!»
Один за другим выпрыгивали в раскрытые двери парашютисты. Борис шел третьим. Перед тем, как ринуться вниз головой прямо в темную ночь, он почувствовал на плече дружеское прикосновение руки командира.
Старчак выпрыгнул последним.
Парашютисты приземлились на сухом торфяном болоте и довольно быстро нашли один другого.
Во время налета наших бомбардировщиков они должны были обозначить границы аэродрома, использовав для этого сухие батареи и пятнадцативольтовые лампочки, выкрашенные в красный цвет. Как только в районе аэродрома появятся наши, надо включить эти лампочки, и уж тогда [38] штурманы смогут отлично определить, где взлетная площадка и где стоянки самолетов.
Старчак взял своим напарником Петрова из авиаполка, того паренька, тайком пишущего стихи, который чем-то понравился ему. Они пошли, перебираясь с кочки на кочку. Когда добрались до места, уже светало. Притаившись в кустарнике, они видели, как все отчетливее проступают очертания колючей изгороди, опоясывающей аэродром. Через каждые двести или триста шагов виднелись сторожевые вышки с пулеметными установками.
— Боятся, сволочи! — ругнулся Старчак.
Они выкопали ножами яму в виде конуса. Если здесь, на дне, будет лампочка, то ее с земли не заметишь, зато сверху свет хорошо виден. Старчак установил рацию и передал в Юхнов шифрованное сообщение о том, что высадились благополучно и приступили к выполнению задания.
На аэродроме начинался день. Приземистые автоцистерны с бензином разъезжали от одного самолета к другому. По дороге, всего в ста — ста двадцати метрах от Старчака, проехали в открытой автомашине немецкие техники. Они смеялись и пели. Потом, погромыхивая на выбоинах, прошла вторая машина, за ней третья...
— Посмотрим, как они запоют, когда прилетят наши, — сказал, сжав кулаки, Борис.
Старчак промолчал.
Потом, несколько часов спустя, немецкие техники все также с песнями, заглушающими писк губных гармоник, проехали в обратном направлении.
— Обедать едут, — сказал Петров. Тут только парашютисты вспомнили, что ничего не ели. Подкрепились хлебом и копченой колбасой.
— Вот бы туда пробраться, — сказал Петров. — Смотрите, вон в том месте, под проволокой, свободно можно проползти.
— Ничего не выйдет. Через заграждения пущен ток. Это раз. Во-вторых, что ты сумеешь сделать своими двумя гранатами? И, в-третьих, можешь испортить все дело.
Под вечер, часа два спустя после того как на аэродром вновь возвратились техники, туда в таких же машинах проехали летчики в легких комбинезонах и матерчатых шлемах с эбонитовыми черными дисками радионаушников. [39]
Старчак взглянул на часы и сообщил вг Юхнов время сбора летного состава.
Через час бомбардировщики «Хейнкель-111» стали подниматься в воздух. Было светло, но к тому времени, когда вся эскадрилья приблизится к цели, наступит темнота.
В эту ночь налета советских бомбардировщиков на аэродром не было.
Прошла еще одна ночь и еще один день. Парашютисты сидели в засаде, ничем не выдавая своего присутствия. На аэродром ездили в открытых машинах техники и летчики, слышалось их пение.
У Бориса затекли ноги, и он, чтобы разогнать кровь, то и дело массировал их. Он подумал, что зимой ему нипочем не пробыть бы здесь и часа...
Опять отправились бомбардировщики «Хейнкель-111» в свой рейс. Урча, разворачивались они над аэродромом, собирались в круг, чтобы следом за опытным асом рваться к Москве.
Так же точно, как и в прошлую ночь, с поразительной пунктуальностью вернулись «хейнкели» на свою базу. Правда, трех машин недосчитывалось.
Старчак подсел к рации. Послышался характерный прерывистый писк, и он смог принять шифрованное сообщение.
— Сейчас здесь будут наши, — сказал Старчак, — так что давай!..
Борис включил красную лампочку, стараясь не думать о том, что, если хоть один из наших штурманов ошибется в расчетах, бомбы упадут за границу аэродрома, сюда, где сидит он, Борис Петров, и его командир. Но штурманы действовали безошибочно. Ярко вспыхнул желтым пламенем немецкий самолет, за ним второй... Пламя выхватывало из тьмы то один участок аэродрома, то другой. Пожар осветил летное поле: все новые и новые бомбовые удары обрушивались с темного, беззвездного неба. Зенитчики вступили в дело лишь тогда, когда наши летчики успели не только сбросить бомбы, но и обстрелять, снизившись, стоянки «хейнкелей». Над целью наши бомбардировщики находились не тридцать секунд, как предполагалось, а почти полчаса.
На другой день московские газеты сообщили: авиационная [40] часть, которой командует т.Филиппов, уничтожила на вражеском аэродроме много боевой техники.
Особое задание было выполнено. Теперь парашютисты пробирались по лесам и болотам к линии фронта. И Петров уже не знал, что он ответит, когда его спросят, где он хочет служить — в своем старом полку или же в отряде капитана Старчака.
Петров сделал выбор. Он решил стать старчаковцем, как называли себя бойцы отряда. Как и все его товарищи, он уже был влюблен в своего командира, старался подражать его манерам и даже чуточку, едва заметно прихрамывал, как Старчак.
— Ты знаешь, — рассказывал Борису телефонист Мальшин, беззастенчиво угощаясь табаком товарища, — ты знаешь, наш капитан еще в гражданской войне участвовал.
— Врешь, он ведь совсем молодой...
— Истинная правда. Он в армии с пятнадцати лет. В комсомол вступил и в тот же день винтовку получил. В Забайкалье против барона Унгерна сражался. Тогда и ранен был в левую руку. Понаблюдай как-нибудь, обрати внимание...
— Ты, я вижу, ярый курильщик. Бери весь табак, — предложил Борис. Мальшин вытряхнул содержимое пачки себе в карман.
С берега реки доносилась негромкая песня. Капитан вышел из своей землянки, подошел к поющим, постоял, покурил, вздохнул и приказал:
— Пора спать!
Через несколько минут все в лагере стихло. Слышались лишь мерные шаги дозорных. Было тихо и на аэродроме: бомбардировщики еще не вернулись из очередного полета.
Старчак не спал. Он сидел в своей землянке, разложив карту, что-то чертил, отмерял. Зашедший на огонек комиссар Щербина шутливо заметил:
— А вас распорядок дня не касается, товарищ капитан? Смотрите, как бы не попало от дежурного.
— Понимаешь, Николай, — не отрываясь от карты, сказал Старчак, — вот что я думаю. Мы неплохо учим бойцов одиночным действиям в тылу, а тактикой в составе отделения, взвода и роты занимаемся недостаточно. А ведь [41] комсомольцы, что к нам прибыли, хоть и рвутся в бой, подкованы в пехотном деле слабовато. Вот я и решил, пока суд да дело, провести несколько занятий. И наступательные операции изучим, и про оборону тоже не забудем.
— Ты прав, Иван Георгиевич. Возьми хоть меня. Всю жизнь, в авиации, а сейчас, можно сказать, нахожусь между небом и землей. Одним словом — парашютист.
— Ты и на земле должен себя чувствовать так же уверенно, как в воздухе, — серьезно заметил капитан.
— Ну что ж, тебе и карты в руки. Ты ведь пехотное училище окончил, и авиационное, и авиационно-морское. Можно, сказать — человек-амфибия.
— Выходит, так. С земли — на небо, с неба— на землю. А море — это так, между прочим...
На другое же утро в отряде, в дополнение к обычным занятиям, стали проводить тактические учения. Одна рота занимала оборону на высоком берегу Угры — реки, протекающей близ Юхнова, другая — наступала. Во время занятий отрабатывали действия групп боевого охранения, разведывательных групп, учились бороться с танками. Старчак заставил свой отряд копать окопы полного профиля, оборудовать огневые точки...
Нелегко было парашютистам. Глядя на осунувшегося, похожего на галчонка Бориса Петрова, Старчак спрашивал:
— Ну, не жалеешь, что из полка ушел? Там бы после обеда мертвый час устраивал, на солнышке грелся, а здесь — ползи по-пластунски, рой землю, как крот.
— Ничего, товарищ капитан, — отвечал Петров. Он был рад, что находится среди таких славных людей, как Демин и Буров, Авдеенко и Забелин, Ефим Киволя... Все это были настоящие комсомольцы, сами избравшие нелегкую, опасную судьбу десантников, воинов, для которых бой в окружении — не исключение, а правило... И это в то время, когда самое слово «окружение» рождало у слабых духом ужас.
— У каждого человека такие друзья, каких он сам достоин, — проговорил Старчак, рассказывая о том, как с первых же дней нашел себе Петров добрых товарищей.
У Петрова и впрямь были славные друзья. Даже Мальшин, [42] часто пристававший с грубоватыми шутками и любивший прихвастнуть, казался ему простым и хорошим парнем. Ведь этот Мальшин уже трижды побывал во вражеском тылу, участвовал в схватках с гитлеровцами. Он с боями пробился к своим, а не так, как Петров, — без всяких приключений.
Среди новых знакомых Бориса был бронзоволицый степняк Улмджи Эрдеев. Его выдержанности, хладнокровию и невозмутимости Петров завидовал.
Бывало так. После занятий начинается чистка оружия. Улмджи разберет свой автомат и, чуть ли не высунув язык от усердия, протирает части, смазывает их ровным слоем масла. Смотрит, чтобы не остались следы пальцев. Мальшин незаметно подложит детали своего автомата. Улмджи, словно ничего не замечая, вычистит и смажет и их. Тогда шутник возмущенным тоном требует, чтобы ему вычистили весь автомат.
— Ты зачем испортил мне все дело? — притворно строго напускается он на Улмджи. — Чисти теперь все!
Спокойно и невозмутимо Улмджи откладывает свое вычищенное оружие и берется за автомат товарища.
Правда, бывало и так, что серьезный и строгий старшина Иван Корнеев, заметив такую сцену, в наказание заставлял Мальшина чистить автоматы всех бойцов отделения. Но Улмджи никому не доверял своего оружия.
— Нет уж, товарищ старшина, мой автомат— я сам...
Нравились Борису ветераны отряда, служившие в десантных войсках еще до войны: Андрей Гришин, Иван Бедрин, подрывник ленинградец Лиодор Корнеев, пулеметчик Хмелевский, авиатехник Николай Стариков, который, несмотря на то что носил очки, считался лучшим стрелком в отряде.
Иван Бедрин не расставался с небольшим альбомом. С удивительной быстротой делал он зарисовки. Вот Старчак, сидящий за столом в штабной землянке и разглядывающий карту. Вот Улмджи Эрдеев, широколицый, с узкими щелочками лукавых черных глаз. Вот Николай Щербина, с лицом простого шахтерского парня, каким он и был до армии... А вот портрет самого Бориса.
Взглянув на рисунок, Борис сперва не узнал себя и на вопрос Бедрина: «Похож?» — ответил уклончиво: «Пожалуй, сходство есть...» [43]
Тогда Бедрин сказал:
— Мы с тобой в этом споре заинтересованные стороны. Пусть скажет кто-нибудь третий. Показали рисунок Эрдееву.
— Кто это? Он засмеялся:
— Не обманете! Это Петров...
— Вовсе не похож...
— Как не похож! И губы, и нос, и глаза... Пошлите маме — она скажет, что похож...
Бедрин вырвал листок и протянул Борису:
— Посылай, Все равно сняться у нас здесь негде...
Парашютному делу десантников учил Петр Балашов.
Балашов, как казалось Петрову, умел все. Он и летчик, и блестящий автогонщик, и мотоциклист, и пулеметчик, и подрывник, мало в чем уступающий даже лейтенанту Сулимову — замечательному мастеру взрывов.
Николай Сулимов, хмурый на вид горьковчанин, говорил, как и многие его земляки, окая, по-волжски. Он считал, что без знания подрывного дела нет парашютиста.
— Внезапность — сестра десантника, — говорил Сулимов. — А что может быть более внезапным, чем взрыв?
Но главное, чему учили в отряде, — это мужеству, верности воинскому долгу.
Обращаясь к товарищам, Старчак говорил им: «Вы — революционеры. Никогда не забывайте этого».
Поначалу многим, наверное, казалось, что революционеры — это лишь те, кто сражались на баррикадах Красной Пресни в девятьсот пятом году или брали Зимний в октябре семнадцатого. Но Старчак доказывал, что сыны и внуки этих героев тоже могут называть себя революционерами.
— Поймите, — говорил он, — сейчас не простая война одного государства с другим. Нет, германские империалисты хотят уничтожить в нашей стране социализм. Мы, революционеры, не дадим им это сделать.
— Ну, а как же союзники? — спросил Демин. — Они ведь капиталисты, а идут против Гитлера вместе с нами. Старчак усмехнулся:
— Пока не идут. Это раз. А, во-вторых, кто, как не они, помог Гитлеру окрепнуть и на нас броситься. Правда, [44] теперь они спохватились, но все равно — не торопятся... Вот так, товарищи революционеры.
Заговорили о подвиге Николая Гастелло, направившего свой горящий самолет в колонну вражеских танков.
— А вы знаете, — сказал Старчак, — что капитан Гастелло служил в первом полку? Его товарищи — Лановенко, Дриго, Филин, Ильинский — и сейчас здесь. С ними вместе мы и полетим в тыл.
Ильинский, Ильинский... Да ведь я о нем писал в нашу дивизионную газету. Порывшись в своих архивах, я отыскал несколько заметок, где расеказывалбсь о том, как он бомбил вражеские аэродромы...
Когда Старчак показал мне пачку фотографий своих друзей-летчиков, я сразу же узнал Ильинского.
— Мой лучший товарищ, — так отозвался Старчак об этом летчике. — Сколько раз вместе с ним в тыл летал. Где-то он теперь?..
...Десантники учились производить минирование дорог, подрывать телеграфные столбы, используя минимальный запас тола, выбирать среди опор моста самые уязвимые, определять, какая из ферм испытывает наибольшую нагрузку, чтобы можно было быстрее обрушить мост.
Время от времени Борис не досчитывался кого-либо из новых товарищей. Он не спрашивал, куда они исчезли. Он знал, что они там, в тылу, и ждал, когда придет его черед. Он жаждал боя, еще не совсем отдавая себе отчет, что это не такое легкое дело, как ему представлялось после первой удачной операции во вражеском тылу.
Все это было летом сорок первого года.
Какое оно было?
Старчак сказал:
— Обычное лето. Правда, получалось так: днем, когда летают немцы, — в небе ни облачка, а ночью, когда отправляться нам, — все заволакивает тучами. Но мы не сетовали. В общем, погода как погода.
В этом высказывании — весь Старчак. Он не стал говорить, что сухие, ясные июньские, июльские и августовские дни способствовали наступлению немцев: их танки и автомашины могли идти не только по дорогам, но и напрямик — полями и лугами. Это облегчало маневр, помогало [45] быстро сосредоточивать силы. А вот наладить оборону в таких .условиях намного трудней.
Но не сваливать же свои неудачи на непогоду или, напротив, на вёдро. Время для наших войск было очень тяжелым, и Старчак, кадровый офицер, понимал это лучше, чем любой из нас.
Лето было долгим. В Юхнове оно задержалось до сентября, повиснув на ветвях тонкой, но прочной паутиной, не отличимой от солнечных лучей.
Ольха, рядом с которой находилась землянка Старчака, не обронила ни одного своего зубчатого листка, темно-зеленого сверху и светлого с испода. Не облетели еще перистые листья по-майски зеленого ясеня.
Листья клена перед тем, как оторваться от ветки, переняли от солнца его золотой цвет. Но не все сразу: сперва верхние, а вслед за ними — остальные. И не вдруг стала листва золотой: прежде сентябрь придал ей знаменный, красный цвет. Окончательно созревшие двойные крылатки, крепко сидящие на своей цветоножке, еще не слетели на землю — их черед за листьями — и кажутся бледно-зелеными стрекозами.
Поэты сравнивают осенний багровый клен с неистовым, жарким пламенем. .
Когда клен догорел, Старчак и без календаря знал: лето кончилось.