XV. Первый кубанский поход

Добровольцы покинули Ростов в ночь с 9 на 10 февраля. Начинался путь в неизвестность.

«Мы уходили, — оглядываясь на прошлое, писал Деникин. — За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай раскроет их имя... Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю. Среди них два Верховных Главнокомандующих русской армией, Главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники... С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, вмещавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу... Уходили от темной ночи и духовного рабства, в безвестные скитания... За синей птицей.

Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят светоч, слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе, те, кто пока не проснулись... В этом был весь глубокий смысл Первого кубанского похода. Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все — в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия: малая числом, оборванная, затравленная, окруженная, как символ гонимой России и русской государственности.

На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где открыто развевался трехцветный национальный флаг, это ставка Корнилова».

В первый день похода все командиры шли пешком. Один из проезжавших мимо всадников конного дивизиона остановился и предложил генералу Корнилову свою лошадь. "Спасибо, не надо".

Этим отказом Корнилов подчеркнул свое решение делить трудности похода наравне со всеми: с молодежью, заслуженными генералами и полковниками, с трудом передвигавшимися рядом с рядовыми солдатами в глубоком снегу.

С палкой в руке, в высокой папахе и полушубке с белым воротником Корнилов шел впереди колонны. Все, кого он вел тогда, внимательно всматривались в него, стараясь найти ответ на мучительный вопрос: сможет ли он вывести их из того тупика, в который загнала жизнь?

Деникин тоже внимательно всматривался в Корнилова. Он видел, что за спокойным хмурым выражением лица скрывалось "внутреннее бурное горение с печатью того присущего ему во всем — в фигуре, взгляде, речи — достоинства, которое не покидало его в самые тяжкие дни его жизни".

Он был рядом с Корниловым, его помощник, а в случае несчастья с командующим — его преемник. Здесь же находился начальник штаба Романовский.

У Антона Ивановича пропал чемодан с военным платьем и всей его теплой одеждой. С карабином через плечо, в сапогах с дырявыми подошвами, в черной шапке, в легком, очень потрепанном штатском городском костюме, мрачно шагал он по снегу. Костюм был все тот же, в котором он бежал из Быхова. В первый день Деникин сильно простудился. Простуда вскоре приняла форму тяжелого бронхита. На некоторое время ему пришлось перейти в повозку, тащившуюся где-то в хвосте обоза.

Уступив первенство Корнилову, организатор белого движения генерал Алексеев ехал в тележке. В той же тележке, в чемодане находилась вся скудная казна армии, около шести миллионов рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами.

— Не знаю, дотянем ли до конца похода, — с тревогой говорил Алексеев Деникину. Все сильнее мучила его болезнь, впервые давшая о себе знать осенью 1916 года, когда Алексеев, начальник штаба Верховного Главнокомандующего при последнем императоре, вынужден был уехать из Могилева на лечение в Крым. Приступы уремии доводили генерала иногда до бессознательного состояния. Через несколько месяцев, в сентябре 1918 года, эта болезнь свела его в могилу.

А дальше, длинной лентой, растянувшейся на несколько километров, ехали повозки с военными припасами, фуражом, походным лазаретом. И вперемежку с ними шли войсковые колонны. Вид у них был довольно потрепанный: штатские пальто, офицерские шинели, гимназические фуражки, валенки, сапоги, обмотки... Но шли добровольцы бодро. Общая численность их не превышала трех с половиной тысяч человек. Она равнялась всего лишь численности пехотного полка боевого состава. Но с ними шло еще около тысячи человек в. обозе: раненых, беженцев, стариков, женщин. Ружейных патронов было очень мало: всего лишь каких-то 600 — 700 артиллерийских снарядов на всю армию! "Для этого рода снабжения, — говорил потом генерал Деникин, — у нас оставался только один способ — брать с боя у большевиков ценою крови".

Лошадей для конницы также не хватало. С большим трудом и за высокую цену их по дороге покупали у казаков. Реквизицией тогда Добровольческая армия еще не занималась.

Первый привал намечался в станице Аксайской. Но оттуда вернулся квартирьер с известием, что казаки станицы, напутанные большевиками и боясь их мести, отказываются предоставить ночлег добровольцам.

Корнилов считал, что казачество вскоре одумается, что, испытав на своей шкуре прелести большевизма, оно окажется опорой его армии. А потому отношение Корнилова к казачьим станицам было осторожное. Он не хотел их настраивать против армии. И в этом случае попросил Деникина и Романовского вместе отправиться в станицу для переговоров. После долгих споров представители генерала Корнилова добились, наконец, разрешения на привал. И только впоследствии Антон Иванович узнал, что получено оно было благодаря непредвиденной случайности. Сопровождавшему его офицеру-ординарцу надоели разговоры. Он отвел в сторону самого задиристого из казаков и намекнул ему, что Корнилов шутить не любит, что лучше дело решить поскорее, а то Корнилов кое-кого повесит, а станицу уничтожит...

Крестьяне осторожно и подозрительно относились и к красным, и к белым. Они придерживались нейтралитета впредь до выяснения вопроса: чья сторона возьмет верх. Типичен в этом отношении эпизод, описанный участником первого похода, генералом А. П. Богаевским:

«В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб. Один из моих офицеров спросил его: "А что, дед, ты за кого — за нас, кадетов, или за большевиков?" Старик хитро улыбнулся и сказал: "Что же вы меня спрашиваете... Кто из вас победит, за того и будем!"

Крестьянские настроения того периода тревожили Деникина.

«Мы помимо своей воли, — писал он, — попали просто в заколдованный круг общей социальной борьбы. И здесь, и потом всюду, где ни проходила Добровольческая армия, часть населения, более обеспеченная, зажиточная, заинтересованная в восстановлении порядка и нормальных условий жизни, тайно или явно сочувствовала ей; другая, строившая свое благополучие — заслуженное или не заслуженное — на безвременьи и безвластии, была ей враждебна, и не было возможности вырваться из этого круга, внушить им истинные цели армии. Делом? Но что может дать краю проходящая армия, вынужденная вести кровавые бои даже за право своего существования? Словом? Когда слово упирается в непроницаемую стену недоверия, страха и раболепства».

Добровольческому командованию с его устаревшими понятиями буржуазной морали не под силу было бороться словом с убеждениями большевиков, с их заманчивыми обещаниями.

Вторая остановка армии — в станице Ольгинской. Красные войска не преследовали добровольцев, и Корнилов дал отдых на четверо суток. За эти дни он сделал инвентаризацию военного имущества и реорганизовал отряд, сведя мелкие части в более крупные.

Получился следующий состав Добровольческой армии: первый офицерский полк под командой генерала Маркова; Корниловский ударный полк (командир — полковник Неженцев); партизанский полк (командир — генерал Богаевский); юнкерский батальон (командир-генерал Боровский); артиллерийский дивизион из четырех батарей по два трехдюймовых орудия в каждой; чехословацкий инженерный батальон (командир — капитан Неметчик). Кроме того — три небольших конных отряда. Численность конницы не превышала 600 всадников. В дальнейшем походе генерал Марков со своим полком обычно шел в авангарде; в хвосте колонны, прикрывая ее, партизанский полк.

Там же, в Ольгинской, определили маршрут дальнейшего движения армии. На военном совете, созванном Корниловым, этот вопрос вызвал разногласия, и окончательное решение было далеко не единодушным. Обсуждалось два предложения.

Первое — двигаться на восток, в район зимовников. Цель этого плана сводилась к тому, чтобы, оторвавшись от железных дорог, по которым перемещались войсковые части красных, дать людям возможность отдохнуть, переменить лошадей, пополнить обоз. Иначе говоря, предлагалось занять выжидательную позицию, чтобы месяца через два, в зависимости от обстановки, принять то или иное решение.

Другой план предполагал движение на Кубань к ее столице — Екатеринодару, тогда еще не захваченному большевиками. На Кубани имелись богатые запасы продовольствия, а население, по слухам настроенное против советской власти, могло дать значительный приток добровольцев.

Генералы Корнилов и Лукомский стояли за первый вариант. Они только что узнали: в задонскую степь к зимовникам (после захвата большевиками Новочеркасска) двинулось около полутора тысяч всадников, не пожелавших остаться под Советами. Во главе отряда — донской казак генерал Попов. Его всадникам удалось захватить пять орудий и сорок пулеметов. Эта неожиданная вспышка протеста среди казаков, в свое время не поддержавших Каледина, вселяла надежду на новый очаг сопротивления большевизму на Дону.

Кроме того, по мнению генерала Лукомского, полная неосведомленность о том, что происходило на Кубани, могла привести к ошибке в расчете на восстание. Да и двигаясь на Екатеринодар, неизбежно придется пересечь железную дорогу в двух пунктах, куда большевики без труда могли подтянуть свои войска с бронированными поездами и таким образом преградить добровольцам дальнейший путь.

За Кубань стояли генералы Алексеев и Деникин, а также большинство генералов, собравшихся на военный совет.

Их возражения основывались на том, что в зимовниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны весенним половодьем Дона и с другой — железной дорогой Царицын — Торговая — Тихорецкая — Батайск, причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что совершенно лишит возможности получать пополнение людьми и продовольствием, не говоря уже о том, что пребывание в степи поставит армию в сторону от общего хода событий в России.

Свое мнение по этому вопросу генерал Деникин суммировал впоследствии следующим образом:

«Степной район, пригодный для мелких партизанских отрядов, представлял большие затруднения для жизни Добровольческой армии с ее пятью тысячами ртов. Зимовники, значительно отделенные друг от друга, не обладали ни достаточным числом жилых помещений, ни топливом. Располагаться в них можно было лишь мелкими частями, разбросанно, что при отсутствии технических средств связи до крайности затрудняло бы управление. Степной район, кроме зерна (немолотого), сена и скота, не давал ничего для удовлетворения потребностей армии. Наконец, трудно было рассчитывать, чтобы большевики оставили нас в покое и не постарались уничтожить по частям распыленные отряды.

На Кубани, наоборот: мы ожидали встретить не только богато обеспеченный край, но — в противоположность Дону — сочувственное настроение, борющуюся власть и добровольческие силы, которые значительно преувеличивались молвой. Наконец, уцелевший от захвата большевиками центр власти — Екатеринодар давал, казалось, возможность начать новую большую организационную работу».

Доводы Алексеева и Деникина убедили Корнилова. Он решил идти на Кубань.

Планы, обсуждавшиеся на военном совете, строились лишь на предположениях и догадках. У генералов не было сведений о фактическом положении дел за пределами своего крошечного армейского района. Технические средства разведки отсутствовали. Ничтожный состав конницы не давал возможности производить дальних разведок. Тайные агенты, посылавшиеся штабом Корнилова, редко возвращались обратно. Приходилось руководствоваться интуицией, а она далеко не всегда срабатывала правильно.

Генералу Попову предложили присоединить свой отряд к Добровольческой армии, но он ответил отказом, мотивируя его нежеланием казаков уходить с Дона. Отказ Попова лишил добровольцев нужной им конницы.

Многое решало время, и к Екатеринодару отряд Корнилова шел форсированным маршем, стараясь избегать вооруженных столкновений. Первый бой произошел 27 февраля у большого села Лежанка, уже в Ставропольской губернии. Там корниловцы, по выражению Деникина, "попали в сплошное осиное гнездо".

У села Лежанки части 39-й пехотной дивизии, ушедшей с турецкого фронта, преградили дорогу добровольцам.

«Был ясный, слегка морозный день, — вспоминал генерал Деникин. — Офицерский полк шел в авангарде. Старые и молодые полковники на взводах. Никогда еще не было такой армии. Впереди помощник командира полка полковник Тимановский шел широким шагом, с неизменной трубкой в зубах, израненный много раз, с сильно поврежденными позвонками спинного хребта... Одну из рот ведет полковник Кутепов, бывший командир Преображенского полка. Сухой, крепкий, с откинутой на затылок фуражкой, подтянутый, краткими отрывистыми фразами отдает приказания. В рядах много безусой молодежи — беспечной и жизнерадостной. Вдоль колонны проскакал Марков, повернул голову к нам, что-то сказал, чего мы не расслышали, на ходу "разнес" кого-то из своих офицеров и полетел к головному отряду.

Глухой выстрел, высокий, высокий разрыв шрапнели. Началось. Офицерский полк развернулся и пошел в наступление: спокойно, не останавливаясь, прямо на деревню. Скрылся за гребнем. Подъезжает Алексеев. Пошли с ним вперед. С гребня открывается обширная панорама. Раскинувшееся широко село опоясано линиями окопов. У самой церкви стоит большевистская батарея и беспорядочно разбрасывает снаряды вдоль дороги. Ружейный и пулеметный огонь все чаще. Наши цепи остановились и залегли: вдоль фронта болотистая, незамерзшая речка. Придется обходить. Вправо, в обход двинулся Корниловский полк. Вслед за ним поскакала группа всадников с развернутым трехцветным флагом... — Корнилов!

В рядах — волнение. Все взоры обращены туда, где видится фигура командующего. А вдоль большой дороги совершенно открыто юнкера подполковника Миончинского подводят орудия прямо в цепи под огнем неприятельских пулеметов. Скоро огонь батареи вызвал заметное движение в рядах противника. Наступление, однако, задерживается.

Офицерский полк не выдержал долгого томления; одна из рот бросилась в холодную, липкую грязь речки и переходит вброд на Другой берег. Там — смятение, и скоро все поле уже усеяно бегущими в панике людьми, мечутся повозки, скачет батарея. Офицерский полк и Корниловский, вышедший к селу с запада через плотину, преследуют.

"Мы входим в село, словно вымершее. По улицам валяются трупы. Жуткая тишина. И долго еще ее безмолвие нарушает сухой треск ружейных выстрелов: "ликвидируют" большевиков... Много их..."

Война на истребление идейных противников принимала систематический характер не только у красных.

Первый поход длился 80 дней. Пройдя за это время расстояние в тысячу двести километров, добровольцы, покинув Ростов 9 февраля, 30 апреля вернулись обратно на Дон в станицы Мечетинскую и Егорлыкскую. Длинной петлей обогнули они степную равнину Кубанской области, проникнув даже в горные аулы Северного Кавказа.

44 дня они провели в жестоких боях, похоронили на Кубани до четырехсот воинов; вывезли более полутора тысяч раненых. В начале пути их было около трех с половиной тысяч. Возвращалась Добровольческая армия, имея в своем составе пять тысяч человек. Ряды пополнили кубанские казаки. Снаряды, патроны и другие припасы добровольцы захватывали у красноармейцев. Поход отличался "смелостью почти безрассудной", так выразился о нем генерал Деникин. Добровольцы пробивались через окружения противника, во много раз превосходившие их численно. Но задерживаться на одном месте больше чем на несколько дней не могли, и как только уходили, красная волна снова заливала пройденный добровольцами путь. Политических и стратегических целей поход не достиг: среди кубанского казачества он не вызвал серьезных восстаний против советской власти; добровольцам не удалось освободить от большевиков столицу Кубани — Екатеринодар. Но Первый поход сохранил от уничтожения много кадровых военных, профессионалов, вокруг которых в недалеком будущем образовалось самое сильное из антибольшевистских движений. Подвиг похода заключался в "победе духа над плотью", и победа эта была возможна лишь потому, что вожди добровольцев знали, с кем идут в бой, а войска верили вождям.

Неправы те, кто легкомысленно утверждал, что подвига, в сущности, не было, что всякий человек, как и затравленный зверь, предвидя неминуемую гибель, защищается из последних сил; что в данном случае у добровольцев не было другого выбора. Это неверно. Выбор был: как сотни тысяч других, ненавидевших большевизм, но дороживших своей жизнью, они могли скрытно выждать исход борьбы. Они сознательно этого не сделали.

Добровольческой армии приходилось сражаться в условиях, схожих с партизанским походом. И командование, применившись к непривычной обстановке, быстро выработало новую тактику. Она сводилась к ударам в лоб противника, к фронтальной атаке густыми цепями при слабой артиллерийской поддержке (из-за недостатка орудий и снарядов). И красные войска, тогда еще плохо организованные, не выдерживали этой тактики в лоб, а их открытые фланги и тыл давали возможность сперва Корнилову, а потом Деникину, лично руководившим боями, применять маневр в широком масштабе.

Среди добровольческих вождей появились новые имена: генерал Марков захватывал воображение людей обаянием своего мужества. Полковник Неженцев бесстрашно вел свой полк в лобовые атаки. Соперничали друг с другом в доблести генералы Боровский, Казанович, Богаевский, полковники Кутепов и Тимановский.

Сергей Леонидович Марков был среднего роста, поджарый, с темными волосами, острыми усами и маленькой бородкой клинышком. Выражение его оживленного лица постоянно менялось в зависимости от настроения, от идеи, пришедшей в голову. А идей у него всегда был избыток. Больше всего обращали на себя внимание его темные, почти черные глаза. В них свойственные Маркову доброта и веселость оттенялись насмешливым выражением, раздражением, иногда гневом, твердой решимостью человека, готового идти напролом. Голос у него был резкий, резкими и порывистыми были и все его движения.

Марков родился 7 июля 1878 года. Окончив 1-й Московский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище, он вышел офицером в лейб-гвардии 2-ю артиллерийскую бригаду. Затем Академия Генерального штаба, которую он блестяще окончил; потом война с Японией. В 1911 году Марков был назначен штатным преподавателем в Академию Генерального штаба. Одновременно он читал лекции в Михайловском артиллерийском и в Павловском военном училищах. Курс его предметов включал историю военного дела времен Петра Великого, а также тактику и военную географию. В его лекциях слышались нотки, непривычные старшему поколению: "Не придерживайтесь устава как слепой стены", "Дело — военное, дело — практическое, никаких трафаретов, никаких шаблонов". Он проповедовал, что дух возбуждает идеи, что ум их творит, что воля их осуществляет и что от хорошего офицера требуется гармония этих трех элементов — духа, ума и воли. Он настаивал, что дух должен быть свободным от теорий, но тут же добавлял, что все же "книги надо читать".

Марков связал свою судьбу с Деникиным с первого года мировой войны. Знакомство их произошло в декабре 1914 года при курьезных обстоятельствах. Из преподавателей академии Марков был назначен к Деникину в Железную бригаду начальником штаба.

«Приехал он к нам тогда в бригаду, — вспоминал Антон Иванович, — никому неизвестный и нежданный; я просил штаб армии о назначении другого. Приехал и с места заявил, что только что перенес небольшую операцию, пока нездоров, ездить верхом не может и поэтому на позицию не поедет. Я поморщился, штабные переглянулись. К нашей "запорожской сечи", очевидно, не подойдет — "профессор».

Выехал я со штабом к стрелкам, которые вели горячий бой впереди города Фриштака. Сближение с противником большое, сильный огонь. Вдруг нас покрыло несколько очередей шрапнели. Что такое? К цепи совершенно открыто подъезжает в огромной колымаге, запряженной парой лошадей, Марков — веселый, задорно смеющийся. "Скучно стало дома. Приехал посмотреть, что тут делается..."

С этого дня лед растаял, и Марков занял подобающее место в семье Железной дивизии.

А вот еще оценка Маркова Деникиным;

«Мне редко приходилось встречать человека, с таким увлечением и любовью относившегося к военному делу. Молодой, увлекающийся, общительный, обладающий даром слова, он умел подойти близко ко всякой среде — офицерской, солдатской, к толпе, иногда далеко не расположенной, — и внушить им свой воинский символ веры: прямой, ясный, и неоспоримый. Он прекрасно разбирался в боевой обстановке и облегчал мне очень работу.

У Маркова была одна особенность — прямота, откровенность и резкость в обращении, с которыми он обрушивался на тех, кто, по его мнению, не проявлял достаточного знания, энергии или мужества. Отсюда — действенность отношений: пока он был в штабе, войска относились к нему или сдержанно, или даже нетерпимо. Но стоило Маркову уйти в строй, и отношение к нему становилось любовным (стрелки) и даже восторженным (добровольцы). Войска обладали своей особенной психологией: они не допускали резкости и обсуждения со стороны Маркова — штабного офицера; но свой Марков — в обычной короткой меховой куртке, с закинутой на затылок фуражкой, помахивающий неизменной нагайкой, в стрелковой цепи, под жарким огнем противника — мог быть сколько угодно резок, мог кричать, ругать, его слова возбуждали в одних радость, в других горечь, но всегда искреннее желание быть достойным признания своего начальника».

В феврале 1915 года, когда Железная бригада с трех сторон была окружена противником и когда командира 13-го стрелкового полка, входившего в бригаду, тяжело ранили, Марков предложил взять на себя командование полком. Деникин согласился. "У меня самого мелькнула эта мысль, — говорил Деникин. — Но стеснялся предложить Маркову, чтобы он не подумал, что я хочу устранить его от штаба. С тех пор со своим славным полком Марков шел от одной победы к другой. Заслужил уже и Георгиевский крест, и Георгиевское оружие, а Ставка девять месяцев не утверждала его в должности — не подошла мертвая линия старшинства".

Осенью 1915 года Деникин представил Маркова к чину генерала, и тут получилась та же бюрократическая задержка: начальство считало, что Марков слишком молод!

В 1916 году его перевели на Кавказский фронт против турок, затем снова назначили лектором в Академию Генерального штаба. Он томился кабинетной работой, стремился попасть обратно на фронт. Когда в марте 1917 года Деникина назначили начальником штаба Верховного Главнокомандующего, он предложил Маркову только что созданную при Ставке должность второго генерал-квартирмейстера. С тех пор оба генерала были вместе всегда. Марков следовал за Деникиным, как начальник его штаба, с Западного на Юго-Западный фронт, оба были арестованы по приказу Керенского, оба сидели в тюрьме в Бердичеве, потом в Быхове, оба с головой ушли в формирование на Дону Добровольческой армии.

Люди столь различного темперамента, один — горячий, экспансивный, несдержанный на язык, другой — с виду всегда уравновешенный, выдержанный, — Марков и Деникин стали неразлучными друзьями. Они делились всем, друг от друга у них не было тайн. И, быть может, главным связующим звеном между ними явилось духовное стремление к подвигу во имя родины. Только у Маркова оно бурно прорывалось наружу, а у Деникина было скрыто под покровом невозмутимого спокойствия.

Марков внес свою пылкую энергию в боевые действия Первого похода. Будучи обычно в авангарде, на него ложилась ответственность за начало наступления, атаку, прорыв неприятельского кольца, окружавшего армию. И он всегда блестяще справлялся с ней.

Ненавидел Марков, когда его офицерский полк оставляли в хвосте колонны, чтобы прикрывать обоз. "Черт знает что! — ругался он тогда. — Меня вместо инвалидной команды к обозу пришили!"

Меховая куртка и фуражка, закинутая на затылок, сменились в Добровольческой армии белой папахой и кожаной курткой, но нагайка, как и прежде, оставалсь у него в руке.

"Друзья, в атаку, вперед!" — обычно кричал он и, приправляя иногда команду крепким словом, вел пехотный полк во весь рост, Широким шагом или бегом, в атаку на силы, иногда в десять раз превосходившие его отряд. И бесстрашная удаль Маркова и его офицеров психологически действовала на противника. Он не выдерживал атаки.

Самым ярким примером этому был бой 15 марта у станицы Ново-Димитриевской.

«Всю ночь накануне лил дождь, не прекратившийся и утром, — описывал этот день Антон Иванович. — Армия шла по сплошным пространствам воды и жидкой грязи, по дорогам и без дорог. Холодная вода пропитывала насквозь все платье, текла острыми, пронизывающими струйками за воротник. Люди шли медленно, вздрагивая от холода и тяжело волоча ноги в разбухших, налитых водою сапогах. К полудню пошли густые хлопья липкого снега и подул ветер. Застилает глаза, уши, нос, захватывает дыхание, и лицо колет словно острыми иглами».

Войска, наконец, подошли к небольшой речке, протекавшей приблизительно в трех километрах от станицы Ново-Димитриевской. От дождя речка раздулась в бурный поток шириной шагов в пятьдесят. На противоположном берегу оказались большевистские аванпосты. Их отбросили огнем передовые части добровольцев. Началась перестрелка. Мост через речку снесло водой. Послали разведчиков искать брод. Вместе с ними Марков перебрался через ледяной поток. Мелькнула белая папаха, и с того берега донесся его голос с приказанием подвести лошадей и на их крупах переправлять весь состав офицерского полка. Началась переправа, навсегда запомнившаяся участникам этого похода.

Лошадей мало. Кроме того, одновременно вброд могло двигаться не более двух коней. И они, изумленные и обмерзшие, отказывались входить в ледяную воду. Приходилось насильно вести их, а потом в поводу же поворачивать обратно за новой очередью пехоты. Люди и лошади окоченели, выбивались из последних сил.

«Между тем погода вновь переменилась, — вспоминал Деникин. — Неожиданно грянул мороз, ветер усилился, началась снежная пурга. Люди и лошади быстро обросли ледяной корой. Казалось, все промерзли до самых костей. Покоробившаяся, будто деревянная одежда сковала тело; трудно повернуть голову, трудно поднять ногу в стремя».

Марков перевел свой офицерский полк через реку. Наступила полная темнота. Остальные части всю ночь, кто как мог, перебирались через ледяной поток.

Марков понял, что ждать помощи ему не от кого. "Не подыхать же нам здесь в такую погоду! — сказал он своим офицерам. — Идем в станицу!" И приказал не стрелять, а идти в штыковую атаку. Полузамерзшие люди, с винтовками в окоченевших руках, бросились бегом за своим командиром, ворвались в станицу и вступили в рукопашный бой с красными. Те, полагаясь на убийственную погоду, не ожидали ночной атаки. В одиночку и толпами бросились они к противоположной окраине села. А за ними, едва держась на ногах, проваливаясь по колено в жидкую массу снега, льда и грязи, шли марковские офицеры.

Тем временем остальная часть армии вытаскивала из непролазной грязи свою артиллерию и обоз. Утром большевики перешли в контратаку, но были отброшены, понеся большие потери.

Передавали потом рассказ, что якобы на следующее утро одна из сестер милосердия, встретив Маркова на улице, сказала ему: "Это был настоящий ледяной поход!" "Да, да. Вы правы", — ответил Марков.

Так или иначе, название "ледяной" с тех пор закрепилось не только за боем под станицей Ново-Димитриевской, но и за всем восьмидесятидневным Первым походом Добровольческой армии.

Но больше других боготворили в армии Корнилова. Он стоял выше всех и был бесспорным вождем. В трудные моменты боя, под жестоким огнем, с полным пренебрежением к опасности, он всегда появлялся на пригорке, на виду у неприятеля, с биноклем, руководя сражением и наблюдая за его ходом.

Его равнодушие к смерти нервировало даже таких людей, как Марков. В одном из боев Корнилов, как и обычно, появился в передовых линиях со своим конным конвоем и национальным трехцветным флагом. "Уведите вы его ради Бога, — обрушился Марков на корниловский штаб. — Я не в состоянии вести бой и чувствовать. нравственную ответственность за его жизнь!" На что один из штабных офицеров ответил: "А вы сами попробуйте, ваше превосходительство!"

Пробовать было не только бесполезно, но и рискованно.

Вскоре Корнилову стало известно, что плану движения на Кубань. нанесен жестокий удар: 1 марта Екатеринодар захвачен большевиками. Оттуда бежал в горы Северного Кавказа отряд кубанских добровольцев под командой полковника Покровского, а также кубанский атаман Филимонов и члены Рады (парламента кубанского казачества). Корнилов решил отложить штурм кубанской столицы и, перейдя Кубань, обогнул Екатеринодар и двинул свой отряд на юг в черкесские аулы. Там надлежало соединиться с добровольцами Покровского и отдохнуть от боев. Надеждам на отдых не суждено было сбыться. Северный Кавказ кишел войсками, бросившими турецкий фронт. Они разграбили и разгромили черкесские аулы, и добровольцы, прийдя туда, нашли полное запустение. "Бедные черкесские аулы, — говорил Деникин, — встречали нас как избавителей, окружали вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все внешние события просто: не стало начальства — пришли разбойники (большевики) и грабят аулы, убивают людей. В их настроениях нельзя было уловить никаких отзвуков революционной бури".

Наконец 14 марта состоялось свидание добровольческого командования с Покровским, накануне произведенным Кубанской радой в генералы. Кроме Корнилова присутствовали генералы Алексеев, Деникин, Эрдели и Романовский.

Родом не казак, по прошлой службе летчик, капитан и Георгиевский кавалер, Покровский был молод и никому неизвестен. Он проявлял, как выразился о нем Антон Иванович, "кипучую энергию, был смел, жесток, властолюбив и не очень считался с моральными предрассудками". Одна из тех характерных фигур, которые в мирное время засасываются тиной уездного захолустья и армейского быта, а в смутные дни вырываются кратковременно, но бурно на поверхность жизни. Как бы то ни было, он сделал то, чего не сумели сделать более солидные и чиновные люди: собрал отряд, который один только (на Кубани) представлял из себя фактическую силу, способную бороться и бить большевиков".

На собравшихся генералов Покровский, по-видимому, произвел то же впечатление, что и на генерала Деникина. Отнеслись они к нему более чем сдержанно-сухо, особенно после того, как Покровский под предлогом, что всякие перемены могут вызвать брожение в его войсках, настаивал на автономии кубанского отряда и лишь на оперативном подчинении его генералу Корнилову. Даже всегда выдержанный генерал Алексеев потерял терпение. "Полноте, полковник, — вспылил он, — извините, не знаю как вас и величать. Войска тут ни при чем — мы знаем хорошо, как относятся они к этому вопросу. Просто вам не хочется поступиться своим самолюбием".

— Одна армия и один командующий, — резко оборвал дальнейшие переговоры генерал Корнилов. — Иного положения я не допускаю. Так и передайте своему правительству.

Через несколько дней Покровский приехал снова. Его сопровождали — кубанский атаман полковник Филимонов, председатель Кубанского правительства и представители законодательной Рады. После долгих переговоров кубанцы согласились наконец на полное подчинение своего отряда генералу Корнилову. Ему предоставлялось право реорганизовать отряд по личному усмотрению. Они дали обязательство всемерно содействовать военным мероприятиям армии; начальник же войск Кубанского края (Покровский) отзывался в состав своего правительства для дальнейшего формирования кубанской армии.

Не теряя времени, генерал Корнилов сразу влил кубанские части (около двух с половиной тысяч человек) в состав своего отряда. Общая численность его возросла до шести тысяч бойцов.

Среди людей, бежавших с отрядом Покровского из Екатеринодара, был М. В. Родзянко, бывший председатель Государственной думы. В дальнейшем он находился в обозе Корниловского отряда.

Добровольческая казна была на исходе. И отряду пришлось питаться за счет местного населения. В обстановке гражданской войны многие из раздетых, разутых и голодных людей теряли терпение,

занимались даже грабежами.

В одном из переходов изумленные добровольцы увидели человека в черкесске, который, задыхаясь, бежал во всю прыть вдоль колонны офицерского полка. За ним летел генерал Марков и нагайкой хлестал его по спине: "Не воруй, сукин сын! Вот тебе! Вот тебе!"И удары нещадно сыпались один за другим.

С воровством боролись, но искоренить его было невозможно.

После включения отряда Покровского в состав Добровольческой армии кубанская столица Екатеринодар снова заняла первое место в планах Корнилова. Снова она стала целью похода.

Добровольческие войска находились тогда южнее города, на левом берегу реки Кубани. Минуя посты, Корнилов наметил неожиданные для противника переправы на паромах у станицы Елизаветинской, к западу от города, и оттуда, с запада — атаку на Екатеринодар

Переправа через реку прошла благополучно. 28 марта генерал Корнилов со своим штабом расположился на образцовой ферме Екатеринодарского сельскохозяйственного общества, километрах в трех-четырех от города. С высокого отвесного берега над рекой открывался вид на кубанскую столицу. Отчетливо виднелись контуры домов, вокзал, кладбище, а впереди, ближе к ферме — ряды большевистских окопов.

Ферму, с ее небольшим белым домиком в четыре комнаты, ясно видел неприятель. Она неизбежно должна была привлечь его внимание. Кроме Корнилова на ферме расположились Деникин, Романовский со штабом, команда связи и перевязочный пункт-

Три дня подряд неприятель осыпал ферму снарядами. Тем временем началось наступление на город. Добровольцы захватили предместья, потом вокзал и артиллерийские казармы, один из отрядов прорвался даже к центру города, но — не поддержанный другими — должен был пробиваться обратно. И тут дал себя знать численный и технический перевес противника. По словам генерала Деникина, разведка корниловского штаба "определила в боевой линии до 18 тысяч бойцов, при 2 — 3 бронепоездах, 2 — 4 гаубицах и 8 — 10 легких орудиях".

Советское командование стягивало к Екатеринодару подкрепления со всех сторон. Их силы увеличивались, да и бились они упорно. Потери добровольцев росли, раненых в лазаретах перевалило за полторы тысячи, убито было несколько офицеров, в том числе командир Корниловского полка полковник Неженцев. Полковник Кутепов вступил в командование полком. На Корнилова смерть Неженцева подействовала сильно.

Военное счастье ему изменяло, припасы истощались, после упорных боев войска едва держались на ногах.

Впервые после станицы Ольгинской Корнилов собрал военный совет. Кроме командующего армией присутствовали генералы Алексеев, Деникин, Романовский, Марков, Богаевский и кубанский атаман полковник Филимонов, Стол, кровать и деревянная скамейка были единственной мебелью, а потому некоторые сидели на разбросанной по полу соломе.

— Положение действительно тяжелое, — сказал Корнилов собравшимся, — и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту.

Как ваше мнение, господа?

По тону Корнилова все поняли, что для него этот вопрос решенный. Тем не менее, кроме Алексеева, все генералы возражали против атаки. Они говорили, что настал предел человеческих сил, что армия разобьется об Екатеринодар, что неудача штурма вызовет катастрофу и, наконец, что даже взятие города — с неизбежными потерями — приведет войска к полному распылению, так как слабым численно частям не под силу будет охранять и защищать только что захваченный ими большой город.

Стараясь найти компромисс, генерал Алексеев советовал отложить штурм на сутки. Корнилов это предложение принял. В остальном его решение осталось неизменным.

Генерал Марков, не спавший двое суток, заснул на совещании, но проснулся вовремя чтобы слышать окончательное решение. "Наденьте чистое белье, у кого есть, — сказал он, вернувшись, своему помощнику полковнику Тимановскому и еще нескольким офицерам. — Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодар не возьмем, а если и возьмем, то погибнем".

После совещания Антон Иванович остался вдвоем с Корниловым.

— Лавр Георгиевич, — сказал он, — почему вы так непреклонны в этом вопросе?

— Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.

— Этого вы не можете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи жизней. Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся.

— Вы выведете.

Деникин встал и взволнованно проговорил:

— Ваше превосходительство! Если генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армию — она вся погибнет!

На следующее утро, 31 марта, взрывом неприятельской гранаты Корнилов был убит. Граната пробила в доме на ферме стену, где за столом возле окна сидел генерал. Было семь с половиной часов утра.

В это время Антон Иванович с обрыва на берегу реки возле фермы в тяжелом раздумье наблюдал за ходом боя. Гранаты со свистом проносились над головой. Одна ударила в рощу около дома, другая... и тут через несколько минут с искаженным лицом прибежал к Деникину адъютант командующего:

— Ваше превосходительство! Генерал Корнилов... Деникин все понял. Хотел броситься к дому, но увидел, что навстречу к нему быстро шли генерал Романовский и несколько офицеров. Они несли носилки. Поставили их возле Антона Ивановича. На них недвижимо лежал Корнилов. Кровь сочилась из небольшой раны на виске и текла из пробитого правого бедра. Он еще дышал, но дыхание его становилось все тише. В отчаянии Деникин опустился на колени и, с трудом сдерживая рыдания, приник лицом к холодеющей руке.

— Вы примете командование армией? — обратился к нему начальник штаба.

— Да.

В ответе не было и не могло быть колебаний. Как помощник командующего, генерал Деникин обязан был заменить убитого. Он не имел морального права уклониться от тяжелой ответственности, особенно в тот момент, когда армии грозила гибель. И тем не менее Антон Иванович искренне считал, что берет на себя бремя командования только временно — здесь, на поле боя... "Поэтому, — рассказывал он, — когда мне дали на подпись краткое сообщение о событии, адресованное в (станицу) Елизаветинскую генералу Алексееву, с приглашением прибыть на ферму, я придал записке форму рапорта, предпослал фразу: "Доношу, что..." Этим я признал за Алексеевым естественное право его на возглавление организации и, следовательно, на назначение постоянного заместителя павшему командующему".

Когда Алексеев приехал, он обратился к Деникину со словами: "Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам Бог!"

Возник вопрос о том, как оформить переход командования к генералу Деникину: от чьего имени отдавать приказ об армии? Как официально определить положение Алексеева? В Добровольческой армии все приказы и распоряжения исходили только от командующего. Об этом тут же тихо совещались между собой генералы Алексеев и Романовский. После некоторого размышления Романовский нашел выход: "Подпишите генерал от инфантерии, и больше ничего. Армия знает, кто такой генерал Алексеев".

Известие о смерти Корнилова разнеслось по армии с молниеносной быстротой.

«Скоро узнали все. Впечатление потрясающее. Люди плакали навзрыд, говорили между собою шепотом, как будто между ними незримо присутствовал властитель их дум. В нем, как в фокусе, сосредоточилось все: идея борьбы, вера в победу, надежда на спасение. И когда его не стало, в сердца храбрых начали закрадываться страх и мучительное сомнение. Ползли слухи, один другого тревожнее, о новых большевистских силах, окружающих армию со всех сторон, о неизбежности плена и гибели. Конец всему!"

В офицерском полку появилось сомнение — сможет ли Деникин вывести армию. Им хотелось видеть командующим своего командира Маркова. "Марков, — говорили они, — был правой рукой Корнилова, его шпагой, его мечом... Только он должен стать во главе армии..." И как бы угадывая настроение своих офицеров, генерал Марков подъехал к ним и твердо сказал:

— Армию принял генерал Деникин. Беспокоиться за ее судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше, чем самому себе!

В тот же день решалась участь предстоявшего штурма Екатеринодара. Новый командующий его отменил. Чтобы спасти армию, он решил с наступлением темноты быстрым маршем, большими переходами оторваться от противника и вывести войска к северо-востоку из-под удара.

«План предстоящего похода, — писал потом Деникин, — заключался в том, чтобы, двигаясь на восток, вырваться из густой сети железных дорог. Во исполнение этого плана предстояло прорваться через линию Черноморской железной дороги. Я наметил для этого станцию Медведовскую.

Когда генерал Алексеев, узнав о несчастье на ферме, мчался туда в экипаже, по дороге встретил конвой текинцев, сопровождавших повозку с телом генерала Корнилова. Алексеев остановился, слез с тележки, очень долго в глубокой задумчивости смотрел в лицо покойного, отдал ему земной поклон и поцеловал в лоб.

Какие бы ни были причины разлада между этими двумя людьми, во всем так мало схожими, их соединила "в последнем деле на земле" одинаково сильная любовь к родине, чувство долга перед ней, решимость жертвовать жизнью для ее освобождения. Прощаясь с Корниловым, Алексеев позабыл прошлые обиды и кланялся в землю большому русскому патриоту и бесстрашному солдату. Быть может, в лице Корнилова он клал земной поклон и страданию, выпавшему на долю всей страны.

Тело генерала Корнилова отвезли в станицу Елизаветинскую, положили в сосновый гроб, местный священник, волнуясь, отслужил панихиду по убиенному воину Лавре. (У священника были основания волноваться: весной 1918 года в Кубанской области большевики замучили насмерть свыше двадцати священников лишь за то, что они исполняли требы для проходивших добровольцев). А ночью в накрытой сеном повозке гроб двинулся в путь с уходящей армией. Куда? Никто не знал, но хотели похоронить Корнилова тайно, чтобы окружавшие добровольцев большевики не обнаружили место погребения. 2 апреля в немецкой колонии Гначбау, где остановилась гонимая армия, гроб был зарыт несколькими людьми из корниловского конвоя, могилу сравняли с землей. Чтобы не привлекать ничьего внимания, никто из начальства не присутствовал при погребении... И лишь генерал Деникин "стороной, незаметно прошел мимо, чтобы бросить прощальный взгляд на могилу».

На следующий день большевики заняли селение Гначбау. Они еще не знали о смерти Корнилова, но слышали, что добровольцы что-то зарывали в землю. Решив, что это — деньги и ценности, начали искать клад и обнаружили свежую могилу.

Труп генерала Корнилова перевезли в Екатеринодар. На соборной площади сбросили тело с повозки на мостовую; пьяная солдатская толпа била и топтала его ногами. С трупа сорвали одежду, голое тело покойника повесили на дереве. Веревка оборвалась, и толпа снова глумилась над уже бесформенной массой. Наконец, труп перевезли на городскую бойню, где сожгли останки, обложив их соломой.

Войска с обозом растянулись в широкой степи на 10 километров. Со смертью Корнилова обычная бодрость духа сменилась тревогой, а красные войска продолжали преследовать. Чтобы спасти отряд, генерал Деникин решился на суровые меры. Он приказал сократить обоз до минимума. Беженцев поместили по шесть человек в телеге, около двухсот подвод было уничтожено, ненужный груз — ликвидирован. В армии оставалось лишь 30 снарядов! Решено было сохранить лишь четыре орудия, остальные четыре или пять бросить, предварительно приведя их в полную негодность. Положение осложнялось тем, что предстоял переход через железную дорогу. Такие переходы для Добровольческой армии всегда являлись большой проблемой. Железные дороги находились в руках большевиков. Они давали им возможность быстро сосредоточивать войска в известных пунктах и готовить окружение скитающейся армии. Даже сам по себе несложный вопрос перехода через рельсы требовал железнодорожного переезда для переброски артиллерии и обоза и несколько часов для переправы.

На станции Медведовской ожидались эшелоны красных войск и бронепоезда.

Удастся ли прорваться?

В полной еще темноте утром 3 апреля генерал Марков, шедший во главе колонны, заметил отдаленный огонек в степи. Он оказался светом в железнодорожной будке. Марков поскакал туда с конным разведчиком. Не доезжая до будки, он слез с лошади и в сопровождении трех разведчиков вошел внутрь. Узнав от дорожного сторожа, что на станции находятся два эшелона красногвардейцев с бронированным поездом, Марков, выдав себя за сторожа, позвонил большевикам, дежурившим на станции Медведовской. Станция находилась на расстоянии километра от будки. Генерал заверил своих собеседников, что на посту все спокойно. Тем не менее красные решили для верности послать к переезду бронепоезд. Марков им не противоречил: "Пошлите, товарищи. Оно будет вернее".

В то же время он отправил одного из своих разведчиков с донесением к генералу Деникину и с просьбой, чтобы колонна полным ходом, соблюдая тишину, двигалась к железной дороге и остановилась в двухстах шагах от переезда.

Деникин поскакал к Маркову. За ним Романовский со штабом-Генерал Алексеев (всегда тактичный, подчеркнуто не желавший вмешиваться в боевые распоряжения по армии) прислал спросить разрешения приехать в будку. "Пожалуйста. Милости просим", — ответил Антон Иванович.

План действий, накануне намеченный в общих чертах новым командующим, был разработан здесь, на месте, во всех деталях с невероятной быстротой. За его выполнение взялся генерал Марков, украсив план совершенно блестящими импровизациями.

Предоставим генералу Деникину рассказать о том, как разворачивались события этой ночи.

«Через несколько минут со стороны станции показалась какая-то движущаяся громада — бронированный поезд.

Медленно, с закрытыми огнями надвигается на нас; только свет от открытой топки скользит по полотну и заставляет бесшумно отбегать в сторону залегших возле полотна людей. Поезд уже в нескольких шагах от переезда. У будки все: генерал Алексеев, командующий армией со штабом и генерал Марков. Одна граната, несколько лент пулемета и... в командном составе армии произошли бы серьезные перемены.

Марков с нагайкой в руке бросился к паровозу: "Поезд, стой! Раздавишь, сукин сын! Разве не видишь, что свои?!!"

Поезд остановился. И пока ошалевший машинист пришел в себя, Марков выхватил у кого-то из стрелков ручную гранату и бросил ее в машину. Мгновенно из всех вагонов открыли по нас сильнейший огонь из ружей и пулеметов. Только с открытых орудийных площадок не успели дать ни одного выстрела.

Между тем Миончинский, молодой полковник, блестящий офицер-артиллерист, продвинул к углу будки орудие и под градом пуль почти в упор навел его на поезд.

— Отходи в сторону от поезда, ложись! — раздался громкий голос Маркова. Грянул выстрел, граната ударила в паровоз, и он с треском повалился передней частью на полотно. Другая, третья по блиндированным вагонам... И тогда со всех сторон бросились к поезду марковцы. С ними их генерал. Стреляли в стенки вагонов, взбирались на крышу, рубили топорами отверстия и сквозь них бросали бомбы, принесли из будки смоляной пакли, и скоро запылали два вагона. Большевики проявили большое мужество и не сдавались: из вагонов шла беспрерывная стрельба. Некоторые выскакивали на полотно и тут же падчли на штыки. Было видно, как из горящих вагонов, наполненных удушливым дымом, сквозь пробитый пол обгорелые люди выбрасывались вниз и ползли по полотну.

Скоро все кончилось. Слышался еще только треск горящих патронов.

— Горячо обнимаю виновника этого беспримерного дела. Не задет?

— От большевиков Бог миловал, — улыбнулся Марков. — А вот свои палят, как оглашенные. Один выстрел над самым ухом — до сих пор ничего не слышу". Гарнизон броневого поезда состоял из матросов Черноморского флота. Они геройски защищали свой бронепоезд. Такое чувство долга Марков ценил даже в большевиках. И когда из горевшего вагона в тлеющей на нем одежде выскочил на Маркова матрос, то первым порывом генерала было оказать ему помощь. Неоднократно впоследствии генерал Марков отпускал на волю захваченных им в плен большевиков.

Батальон офицерского полка направили к станции, инженерной роте приказано было взорвать полотно железной дороги южнее будки, чтобы оградить себя от возможного нападения бронепоезда со стороны Екатеринодара, а конные части были двинуты для захвата казачьей станицы, расположенной неподалеку от переезда.

В этот день у большевиков добыли более четырехсот артиллерийских снарядов и около ста тысяч патронов!

Добровольцы ликовали. А генерал Деникин, впервые после гибели Корнилова, увидел вокруг себя "подчеркнутую исполнительность и дисциплину».

От станции Медведовской Деникин двинул свой отряд сначала на восток, а затем на север. Он понимал необходимость увеличить переходы своей армии, довести их до 55 или 65 километров в сутки, чтобы быстротой передвижения замести следы и выйти из окружения.

Для этого нужно было посадить пехоту на повозки, но большинство повозок заняты тяжелоранеными...

Антон Иванович собрал совещание, чтобы обсудить мучительный вопрос: брать ли с собой всех раненых или оставить тяжелых в станице, приняв меры, до известной степени гарантирующие их безопасность.

Генералы Алексеев, Романовский, Марков и большинство других высказались за предложение — оставить. Среди добровольцев такое решение не могло вызвать восторга, но тем не менее они не осуждали Деникина.

Медицинский персонал (у которого к тому времени совершенно" иссякли лечебные и перевязочные средства) составил список тех раненых, которые в условиях обозной жизни Добровольческой армии обречены были на гибель. В станице Дядьковской станичный сбор согласился принять на свое попечение 119 человек, врача и сестер милосердия. Им выдали на руки известную сумму денег. С ними же оставили несколько заложников-большевиков, захваченных добровольцами в Екатеринодаре. Самый видный из них, Лиманский, дал слово оберегать раненых. Выяснилось, что он честно исполнил свое обещание.

Но Деникина этот случай мучил до конца жизни. "Переживая мысленно минувшее, — говорил он, — я живо помню свои душевные терзания, и, делясь тогда впечатлениями с Романовским, мы оба пришли к одинаковому заключению: подписать приказ заставлял тяжелый долг начальника, но если бы пришлось оставаться самим, мьк предпочли бы пустить пулю в лоб".

В середине апреля дошли до Антона Ивановича сведения о крупных волнениях в Донской области. Правдивость этих известий проверили, и генерал решил вести Добровольческую армию на Дон. Но вскоре дошли и другие сведения, которые поразили его своей неожиданностью: советские войска в Донской области проявляют "странную нервность". Причину почти панического бегства красных эшелонов через Ростов на юг трудно было объяснить одним только волнением. Большевики двигались "под давлением какой-то неведомой силы".

Этой неведомой для Деникина силой оказалась германская армия. Оторванный от внешнего мира около двух с половиной месяцев,. он не знал, что после заключения Брест-Литовского договора немцы заняли Украину, Крым и вплотную подошли к Донской области.

Известие о продвижении германских войск в глубь страны ошеломило Деникина.

«Малочисленная армия, почти лишенная боевых припасов, становилась лицом к лицу одновременно с двумя враждующими факторами — советской властью и немецким нашествием, многочисленно" красной гвардией и корпусами первоклассной европейской армии».

Хаотическое движение советских эшелонов с огромным количеством боевых припасов закупорило узловые станции вдоль линии Ростов — Тихорецкая.

Представлялись как будто бы две возможности: попытка их уничтожить или ограничиться налетом на близлежащие станции.

Для плохо вооруженного и измученного длинным походом отряда первое решение грозило риском неисчислимых потерь. Но были и другие причины, побудившие генерала Деникина не идти на этот риск.

«Должен сказать откровенно, — признался он потом, — что серьезный удар в тыл большевистских войск, которые преграждали путь нашествию немцев на Кавказ, не входил тогда в мои намерения. Извращенная донельзя русская действительность рядила иной раз разбойников и предателей в покровы русской национальной идеи..."

Деникин ограничился налетом на несколько железнодорожных станций и захватом большой военной добычи. Много поездов с военными припасами попали в его руки (ружья, пулеметы, солдатское обмундирование).

В конце апреля загипнотизированные германским продвижением большевики не слишком тревожили Добровольческую армию.

Генерал Деникин осуществил свое намерение: прорвавшись через неприятельское кольцо, он мог дать своей армии временный отдых и, разобравшись в создавшейся обстановке, принять решение о дальнейших действиях.

30 апреля его войска расположились в двух больших станицах Донской области — в Мечетинской и Егорлыкской к юго-востоку от Ростова.

Первая фаза добровольческого движения была закончена. Она создала ореол славы и надежды вокруг участников легендарного похода.