XII. Дело Корнилова (продолжение)

В Ставке Верховного Главнокомандующего ночь на 27 августа прошла спокойно, в полной уверенности, что перемены в Петрограде, в той форме, как их хотел генерал Корнилов, получили, наконец, полное одобрение главы правительства. И согласно с решением, принятым в Ставке во время переговоров с Савинковым, Корнилов телеграфировал ему, указав день, когда 3-й конный корпус сосредоточится у Петрограда, чтобы Временное правительство, объявив столицу на военном положении, могло опубликовать корниловскую программу в виде нового закона.

Какие же могли оставаться сомнения у Корнилова после переговоров с Савинковым, со Львовым, и с самим Керенским, который всего несколько часов назад обещал по прямому проводу приехать в Могилев, сказав на прощание: "До свидания, скоро увидимся"?

И не удивительно, что телеграмма Керенского генералу Корнилову, отстранявшая его от должности Верховного Главнокомандующего, ошеломила Ставку.

А когда до Ставки дошли воззвания, приказы и прокламации Керенского, то сомнения в искренности главы правительства сменились уверенностью, что разговоры Львова и обещание Керенского приехать в Могилев были ни чем иным, как провокацией. И на резкие и незаслуженные обвинения в вероломстве, отсутствии патриотизма, в посягательстве на свободу и республиканский строй, в умышленном ослаблении фронта при посылке войск против Петрограда (когда эти меры были санкционированы самим Керенским!) генерал Корнилов возмущенно ответил не менее резким и уже известным нам призывом к населению, где отказывался подчиниться Временному правительству.

Говорить о примирении не приходилось. Трещина между правительством и Ставкой превратилась в непроходимую пропасть.

Заговор с полной возможностью сговора благодаря ряду случайностей вылился в открытое вооруженное выступление против правительства. Но движение генерала Корнилова не преследовало реставрационных целей. Устранив просчеты февральской революции, оно искренне хотело закрепить ее положительные достижения.

Лучше других знал об этом Савинков. А потому бессовестным лицемерием звучала его прокламация от 28 августа:

«Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного правительства и революции и стал в ряды ее врагов... Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником».

Как мог он назвать "изменником" Корнилова, которого и после смерти генерала он продолжал считать человеком безупречно честным и любящим Россию, "как немногие ее любят"? И с подчеркнутым уважением к Корнилову писать о нем, что он "имел высокую честь знать его лично" и "целиком разделял корниловскую программу"?

Эти непостижимые противоречия Савинков унес с собой в могилу.

По мере приближения к столице корниловские войска с невероятной быстротой морально разлагались и таяли.

Все солдатские комитеты, Советы, железнодорожники, рабочие, и главным образом большевики, поняв опасность, грозившую им в случае успеха Корнилова, набросились на солдат 3-го конного корпуса не с оружием в руках, а с пропагандой и прокламациями: Корнилов идет с помещиками и капиталистами, чтобы вернуть царя, чтобы закабалить крестьян и рабочих.

Своей простотой пропаганда, направленная против Корнилова, становилась сразу понятной даже малограмотному солдату.

Даже горцев Дикой дивизии, почти не говоривших по-русски, встретили распропагандированные представители Мусульманского съезда. На местных наречиях народностей Кавказа они разложили их воинский дух в два счета.

А генерал Крымов, на энергию и твердость которого возлагалось столько надежд, затягивал отъезд из Ставки к своим войскам, разбросанным на огромном пространстве вдоль железнодорожных путей к Петрограду.

В нем произошла большая перемена. По-видимому, Крымова беспокоило влияние на генерала Корнилова всех штатских и полуштатских людей, облепивших Ставку.

«Конечно, — говорил он одному из своих друзей, — надо идти до конца. Я отдаю делу свою голову. Но 90 процентов за неудачу. Мне необходимо ехать к корпусу, но я боюсь, что, когда я оставлю Могилев, здесь начнут творить несообразное..."

Пессимизм не покидал Крымова и по приезде его в войска. Поняв безнадежность дела, отрезанный от Корнилова, он принял предложение одного из знакомых офицеров, посланного к нему Керенским, приехать в Петроград для переговоров. Генералу Крымову гарантировалась неприкосновенность личности. В Петрограде он виделся с генералом Алексеевым, а затем отправился к Керенскому. После бурного разговора с министром-председателем генерал Крымов в тот же день, 31 августа, покончил жизнь выстрелом в грудь из револьвера. Перед смертью он написал письмо Корнилову и отправил его в Ставку со своим адъютантом. Содержание письма осталось неизвестным. Генерал Корнилов его уничтожил.

На вопрос своего начальника штаба, генерала Лукомского, Корнилов ответил коротко: "Я письмо порвал. Ничего особенного он не пишет. Одно ясно и верно — это то, что он застрелился сам, а никто его не убивал".

Выступление генерала Корнилова вызвало панику в кругах, близких к Петроградскому Совету, и среди некоторых приближенных Керенского. Мыль о Дикой дивизии не давала им покоя. Пока ведутся переговоры, думали они, черкесы, ингуши и осетины начнут резать кого попало. Более робкие элементы выправляли себе заграничные паспорта и готовы были бежать без оглядки через границу с Финляндией.

Корнилов остался в одиночестве. Не отвернулись от него лишь верные ему генералы и офицеры. Многие из них, как и Корнилов, подверглись тогда аресту и заключению.

В желании отгородиться от генерала Корнилова особенно отличился комиссар при Ставке штабс-капитан Максимилиан Максимилианович Филоненко.

Правый эсер, близкий сотрудник Савинкова, он сочувствовал программе Корнилова и даже выговорил себе важный пост в правительстве, которое должно было возникнуть после ликвидации большевиков и Петроградского Совета. И тут, когда грянул гром, он — представитель Временного правительства при Ставке — увидел себя в незавидном положении. Чтобы выйти сухим из воды, Филоненко просил себя арестовать... В Ставке его просьбу исполнили, фиктивно взяв с него устное обязательство не выезжать из Могилева. Это благоприятное для Филоненко обстоятельство дало ему возможность через две недели в беседе с журналистами сказать, что открытое неповиновение генерала Корнилова началось именно с того момента, когда он арестовал комиссара Временного правительства. Моральный облик Филоненко особенно ярко проявил в конце этой беседы. "Я люблю и уважаю генерала Корнилова, — говорил он, — но его нужно расстрелять, и я сниму шляпу перед его могилой".

Много лет спустя имя Филоненко снова появилось в газетах, но на этот раз он выступал в роли французского адвоката, защитника Надежды Плевицкой, которую парижский суд приговорил к 20 годам тюремного заключения и каторжных работ за участие в похищении большевистскими агентами в Париже генерала Миллера.

Сперва всех арестованных поместили в могилевской гостинице "Метрополь", а 11 сентября ночью их перевезли за пятьдесят верст от Ставки в Быхов.

Во время сидения в гостинице "Метрополь" к генералу Лукомскому пришел только что произведенный в генерал-майоры брат жены А. Ф. Керенского — В. Л. Барановский. Одно время он был начальником штаба у Лукомского, когда тот командовал дивизией.

На сухой вопрос Лукомского: "Что можете сказать?", Барановский ответил: "Только то, что уже сказано генералом Корниловым то есть что все произошло вследствие провокации Керенского".

В наступившей смуте Ленин сразу увидел исключительный случай, открывающий перед ним неограниченные возможности. Ленин скрывался тогда в Финляндии.

В его письме от 30 августа в Центральный Комитет партии большевиков с поразительной ясностью бросается в глаза то огромное дарование, которым он обладал в области революционной стратегии и тактики.

Вот некоторые выдержки из этого важного по содержанию документа:

«Возможно, что эти строки опоздают, ибо события развиваются с быстротой, иногда прямо головокружительной... Восстание Корнилова есть крайне неожиданный и прямо-таки невероятно крутой поворот событий.

И поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: — Неужели не биться против Корнилова? Конечно, да, Но это не одно и то же: тут есть грань... Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость.

Это разница. Это разница довольно тонкая, но архисущественная и забывать ее нельзя.

...Теперь время дела, войну против Корнилова надо вести революционно, втягивая массы, поднимая их, разжигая их..." (Курсив Ленина).

Никто не умел так пользоваться разрушительным инстинктом толпы!

О Ленине кто-то сказал, что он словно топором обтесывал свои мысли и преподносил их в лубочно упрощенном виде. Но именно в этой топорной работе, в умении упрощать свою мысль заключалась невероятная сила. Его лозунги были понятными народным массам. Он умел ими руководить.

А министр-председатель, не считаясь со стихией, которая уже помимо него вступила в борьбу с Корниловым, приписывал себе успех в разгроме своего оппонента. И, потирая руки, он с удовольствием думал; пусть знают теперь все, как "безвольный" Керенский расправился с "сильным" Корниловым.

В этом смысле типичен его разговор с Савинковым. В разгар корниловского движения Савинков спросил Керенского, понимает ли он, что армия после удара, нанесенного ей, погибнет. "Керенский мне ответил, — писал Савинков, — что армия не погибнет и что, напротив, воодушевленная победой над контрреволюцией, она ринется на германцев и победит".

Керенский не понимал, что своей победой над Корниловым он раз и навсегда подрубил тот сук, на котором сам едва держался.

Тем временем "Чрезвычайная следственная комисcия по делу генерала Корнилова" методически собирала огромный материал: протоколы допросов свидетелей и обвиняемых, письма, телеграммы, ленты разговоров по прямому проводу, приказы, воззвания. К концу октября 1917 года она почти закончила расследование. Оставалось лишь допросить А. Ф. Керенского.

27 августа, чтобы установить виновность Корнилова, он дал показания судебному следователю Петроградского окружного суда, но комиссией еще ни разу не был допрошен.

И вот, наконец, настал этот день. "Допрос Керенского, — свидетельствовал бывший член этой комиссии Николай Петрович Украинцев, — состоялся во второй половине октября. Готовясь к этому допросу, мы отдавали себе отчет в том, с какими трудностями он связан: ведь нам предстояло допросить, как никак, главу правительства и предлагать ему вопросы, в которых он может усмотреть недоверие или сомнение комиссии к его словам. Поэтому было решено приготовить вопросник, в котором бы вопросы были сформулированы так, чтобы исключить возможность Керенскому уклониться от точного ответа, но вместе с тем чтобы формулировка включала в себя элемент особого уважения к высокому положению свидетеля. Вопросы, которые могли бы быть особенно неприятны председателю Совета Министров, должны быть помещены в конце.

Благодая нескромности или неосторожности одного из членов комиссии некоторые сведения, касавшиеся следствия, попали в печать. Петроградские газеты использовали эти сведения против Керенского, что, конечно, не могло... не вызвать его неудовольствия...

...Мы не ожидали любезного приема со стороны Керенского, но чтобы прием мог кончиться катастрофой, как это вышло на самом деле, к этому мы не были подготовлены...

...Керенский принял нас в Зимнем дворце в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами, выходящими на Неву, стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Против трона был расположен довольно длинный стол. Мы сели за этим столом. Керенский занял место на троне. Если бы я захотел охарактеризовать позу Керенского на троне, то я должен был бы употребить слово "развалился". Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от оказавшего нам честь столь важного свидетеля. Шабловский в знак уважения вел допрос стоя. Приглашенная нами стенографистка, многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись.

Первые же ответы Керенского последовали в такой резкой форме, в таком повышенном тоне, что Шабловский растерялся... Первым не выдержал Раупах, он встал и попросил уточнить ответ, за ним последовал Либер. Тут Керенский окончательно утратил самообладание. Он вскочил и буквально стал кричать на нас. Мы молча переглянулись с Шабловским, и он решительно объявил перерыв. В этот момент встала Туманова и громким голосом сказала, обращаясь к Керенскому:

— Мне стыдно за вас, Александр Федорович, мне стыдно за то, как вы позволяете себе обращаться с комиссией, исполняющей свой долг.

Это был последний акт нашей комиссии... Единодушно, как и во всех актах... мы пришли к заключению, что объяснения Керенского... необходимы, но, охраняя независимость нашу как органа судебно-следственной власти, обращаться с нами так, как это позволил себе Керенский, мы больше не допустим... На этом мы разошлись, и спустя несколько дней наступило 25 октября".

После захвата власти большевиками комиссия Шабловского прекратила свое существование, так и не добившись от Керенского ответов на многие щекотливые для него вопросы. Таким образом, комиссия была лишена возможности составить официальное заключение о результатах своей работы и подвести итоги расследования.

И эти итоги пытался подвести А. Ф. Керенский: стенограмма допроса каким-то образом попала в его руки после того, как он бежал из Петрограда в момент восстания большевиков. Текст этой стенограммы был переработан самим Керенским, с его добавлениями, сокращениями, исправлениями, с комментарием и выпущен в 1918 году издательством "Задруга" в Москве, при большевиках, под заглавием "Дело Корнилова".

В свою долгую жизнь в эмиграции, в многочисленных писаниях, Керенский возвращался к этому больному для него вопросу, проявляя при том — как выразился С. П. Мельгунов — "поразительную неточность в изложении фактов" и "представляя их всегда односторонне, под углом зрения самооправдывающегося мемуариста".

В своей первой книге он подчеркивал, что никогда не сомневался в любви генерала Корнилова к родине. "Я видел, — писал он, — что не в злой воле, а в малом знании и великой политической неопытности причина его поступков".

Но чем старше становился Керенский, тем нетерпимее был его тон в отношении всех своих прежних политических недругов. В особенности доставалось генералу Корнилову. В книгах и статьях повторялись запальчивые фразы демагогических воззваний и приказов конца августа 1917 года: Корнилов сознательно сдал Ригу немцам, оттянув с Северного фронта свои войска для их движения против Петрограда, а затем свалил всю вину на распущенность солдат для того, чтобы ввести в армии суровую дисциплину. Поступкам Корнилова приписывалась уже не только политическая неопытность, но и сознательно коварная злая воля.

Одним словом, чтобы оправдаться в глазах истории, Керенский расточительно пользовался подбором явно негодных обвинений, умалчивая в то же время о собственных ошибках.

В провале февраля, по его мнению, оказались виновными все, кроме самого Керенского.

Через полвека суть корниловского "дела" рисуется в совершенно ином освещении, чем его старался изобразить А. Ф. Керенский:

И Корнилов, и Керенский видели зло в двоевластии. Оба сознавали, что слабость правительства и сила Совета рабочих и солдатских депутатов толкали страну к анархии.

Корнилов хотел решительными мерами уничтожить большевистскую заразу, разогнать Советы и установить в стране твердую власть, чтобы, продолжая войну, довести Россию до Учредительного собрания. Он шел к своей цели прямо, укрывая, однако, от Керенского (в искренности которого он сомневался) ряд конспиративных шагов, предпринятых им в этом направлении.

Того же хотел Керенский, но не имел мужества признаться в своих желаниях.

С тех пор как он стал главой правительства с решающим в нем голосом, он тоже желал сильной власти, сосредоточенной именно в его руках. Своим постоянным вмешательством в вопросы государственного управления Советы его раздражали. Сохраняя за собой звание товарища-председателя Совета, Керенский в заседаниях этого учреждения участия больше не принимал. А потому, ничего не имея против расправы с Советами, при условии, чтобы она произошла помимо него, как бы даже наперекор его желанию, он предпочитал оставаться в стороне от возможного применения оружия и силы.

С этой целью и состоялся сговор между министром-председателем и Верховным Главнокомандующим, при содействии Савинкова, о посылке в Петроград 3-го конного корпуса. Эти войска должны были, кстати, разоружить и обуздать развращенный гарнизон столицы, а также кронштадтских матросов.

На этом сговор кончался. Как и вся краткая история взаимоотношений Керенского с Корниловым, сговор между ними базировался на недоговоренности и взаимном недоверии. Таким образом, открывалось широкое поле для недоразумений.

А одним из главных источников недоразумений оказался Савинков. Стараясь захватить руководство революцией в свои руки, он в роли посредника пытался путем сложной интриги объединить для совместной работы в правительстве Керенского и Корнилова, сознательно вводя в заблуждение и того и другого об истинных намерениях каждого из них. Он действовал как азартный игрок. А проиграв игру, не только цинично умыл руки, но и бросил заведомо ложное обвинение тому, кого по-своему любил и уважал.

В противоречивых обвинениях и самооправданиях, в личном соперничестве и вражде друг к другу всплыло на поверхность немало горечи. Но, в конечном счете, личный элемент конфликта заслоняется теми грандиозными последствиями, которые он вызвал.

И тут возникает вопрос: кто же из двух оппонентов несет перед историей главную ответственность за то, что дверь к захвату власти большевиками распахнулась настежь.

Своими непродуманными, импульсивными поступками Керенский и Корнилов повинны в происшедшей трагедии. Но из этого не следует, что оба виноваты одной виной.

Несмотря на все ошибки генерала Корнилова, история не может принять утверждение Керенского, что именно Корнилов открыл дверь большевикам. Разбираясь во всей сложной совокупности противоречий этого конфликта, тщательно взвешивая показания его участников, свидетелей и современников, приходится согласиться с заключением, к которому пришли в свое время историки русской революции П. Н. Милюков и С. П. Мельгунов. Они считали, что непоправимой катастрофой было не само по себе выступление Корнилова, а правительственные меры, принятые для его ликвидации.