III. Первая мировая война

Франко-русский план войны зависел от того, нападет ли Германия своими главными силами сперва на Россию иди на Францию. Таким образом, было два варианта совместных действий, которые всецело зависели от немецкой инициативы — ударит ли Германия вначале на запад или на восток. Время шло. Грандиозный размер германской военной программы волновал и Париж, и Петербург. Разгром французской армии в 1870 — 1871 годах был еще свеж в памяти французов. Возможность главного немецкого удара против Франции их пугала. Они всячески толкали русских дать обещание, что наступление начнется возможно скорее, настаивали, чтобы срок начала решительных действий был заранее предрешен и указан.

И под давлением французов русский Генеральный штаб обещал от имени России начать наступление против Германии почти одновременно с французами: французы на десятый день, а русские на пятнадцатый день своей мобилизации.

Подобное обещание шло вразрез с имеющимися возможностями. Из-за огромных расстояний и недостаточной сети железных дорог Россия могла закончить свои военные приготовления, подвоз и сосредоточение войск к западным границам и быть в полной боевой готовности лишь на двадцать девятый день после объявления общей мобилизации. Решение начать крупные операции на пятнадцатый день являлось в лучшем случае авантюрой.

Русская граница с Германией и Австро-Венгрией — от Балтийского моря до румынской границы — превышала две тысячи километров. В области русской Польши она вдавалась широким клином во владения центральных держав: с севера ей угрожала Восточная Пруссия, на западе она упиралась в Силезию, а с юга ее охватывала австрийская Галиция. Движение неприятеля крупными силами навстречу друг другу с юга на север или с севера на юг грозило немедленной потерей большей части русской Польши.

Главные силы немцев, как известно, были направлены на Запад. Когда под давлением германского напора Франция стала требовать, чтобы Россия выполнила данное обязательство, обе армии русского Северо-Западного фронта были немедленно брошены против Восточной Пруссии на пятнадцатый день мобилизации.

Эти обстоятельства, пишет историк генерал Головин, "принудили Россию начинать решительные действия тогда, когда только одна треть ее вооруженных сил могла быть развернута. Это представляло собой крупнейшую стратегическую ошибку, заставившую дорого оплатить себя кровью войск". В русском плане войны Головин видел еще одну, не менее крупную ошибку. "Вместо того, — писал он, — чтобы сосредоточить все свои усилия против одного из наших врагов с тем, чтобы, разбив его, перебросить главную массу войск для одержания победы над другим, Сухомлинов и его сотрудники задаются целью сразу же наносить решительные удары по австро-венгерским армиям, сосредоточившимся в Галиции, и по немецким силам, оставленным в Восточной Пруссии, то есть по двум расходящимся операционным линиям... Эта разброска сил привела к катастрофе в Восточной Пруссии и уменьшению стратегического результата нашей победы в Галиции... Такая переоценка своих сил русским Генеральным штабом привела к естественному следствию: наши союзники — французы сразу же стали предъявлять России совершенно непосильные требования".

Наступление в Восточную Пруссию закончилось для русских катастрофой под Танненбергом. Но слово было сдержано, и русская жертва спасла французскую армию от разгрома. Немцы перебросили два армейских корпуса на русский фронт, и это дало возможность французам одержать победу на Марне.

Опрокинув планы и первоначальные расчеты стратегов всех воюющих стран, масштаб первой мировой войны быстро унес надежду на скорое ее окончание. Из маневренной она превратилась в позиционную, и окопы вдоль линий различных фронтов растянулись на много тысяч километров. Стало очевидным, что, растягиваясь во времени, война потребует таких усилий индустриального производства, на которые Россия того времени была неспособна.

В то время как драма в Восточной Пруссии завершалась немецкой победой, действия русских армий на Юго-Западном фронте дали России большое моральное удовлетворение: четыре австро-венгерские армии были разбиты в Галиции. Русские заняли Львов и почти всю восточную Галицию, захватили сотни тысяч пленных, множество орудий и боевых припасов, австро-венгерские войска катились к Кракову и к Карпатам. Из четырех русских армий Юго-Западного фронта одной из самых активных была 8-я. Ею командовал генерал Брусилов. Деникин был у него в штабе генерал-квартирмейстером. Но штабная работа его не удовлетворяла и, узнав в самом начале военных действий, что открылась вакансия на должность начальника 4-й стрелковой бригады, он упросил, чтобы его перевели туда. 6 сентября 1914 года генерал Деникин был назначен начальником этой бригады, входившей в состав 8-й армии. Еще со времени русско-турецкой кампании она заслужила прозвище "Железной бригады".

Под командованием Деникина Железная бригада, развернутая в 1915 году в дивизию, приобрела широкую известность и славу, как одна из лучших и самых доблестных дивизий русской армии.

«В течение двух лет, — писал Деникин, — шла она со мной по полям кровавых сражений, вписав немало славных страниц в летопись великой войны. Увы, их нет в официальной истории. Ибо большевистская цензура, получившая доступ ко всем архивам и историческим материалам, препарировала их по-своему и тщательно вытравила все эпизоды боевой деятельности бригады, связанные с моим именем».

Репутация, приобретенная Деникиным в боях, высшие награды, полученные им, — Георгиевское оружие, два Георгиевских креста — четвертой и третьей степеней и, наконец, "Георгиевское оружие, бриллиантами украшенное" — вознесли его на вершину военной иерархии.

Среди офицеров 8-й армии оказались те, вокруг которых впоследствии образовалось белое движение: Каледин, Корнилов, Деникин, Марков. Генерал Алексеев, чье имя тоже нераздельно связано с началом белой борьбы, был в то время начальником штаба Юго-Западного фронта.

Одно из первых больших сражений, в которых генерал Деникин участвовал в 1914 году, началось 6 сентября, в день, когда он принял бригаду. Австро-венгерский главнокомандующий пытался тогда окружить тремя своими армиями (одна из них была переброшена с Сербского фронта) две русские армии — 3-ю и 8-ю — около города Гроддек в Галиции. Главный удар неприятеля пришелся по 8-й армии. Она была почти окружена, атаки следовали одна за другой, и положение казалось критическим. Но на помощь пришли две соседние русские армии — 4-я и 5 я. Совместными силами они опрокинули австрийцев. Неприятель стал отходить, преследуемый по пятам русскими. Отступление скоро превратилось в паническое бегство. Сражение кончилось большой русской победой. Австрийцы потеряли 326 тысяч человек и 400 орудий. В этом бою -отличились своей храбростью и инициативой начальник 12-й кавалерийской дивизии генерал Каледин (впоследствии командующий 8-й армией, а после революции атаман Войска Донского), начальник 48-й пехотной дивизии генерал Корнилов (впоследствии Верховный Главнокомандующий и инициатор белого движения) и начальник Железной бригады — генерал Деникин.

А. И. Деникин был награжден Георгиевским оружием. В октябре 1914 года, когда война приняла позиционный характер, австрийские войска, приведенные в порядок и подкрепленные свежими частями, перешли в наступление. Русский фронт в Галиции был сильно растянут, и 8-й армии пришлось ввести в бой все свои резервы. И тут снова генерал Деникин проявил талантливую инициативу. За смелый маневр своей бригады он получил Георгиевский крест 4-й степени. Вот как описывает он этот случай:

«24 октября я заметил некое ослабление в боевой линии противника, отстоявшей от наших окопов всего на 500 — 600 шагов. Поднял бригаду и без всякой артиллерийской подготовки бросил полки на вражеские окопы. Налет был так неожидан, что вызвал у австрийцев панику. Наскоро набросав краткую телеграмму в штаб корпуса ("Бьем и гоним австрийцев"), я пошел со стрелками полным ходом в глубокий тыл противника, преодолевая его беспорядочное сопротивление. Взяли селение Горный Лужек, где, как оказалось, находился штаб группы эрцгерцога Иосифа. Когда я ворвался с передовыми частями в село и донес об этом в штаб корпуса, там не поверили, потребовали повторить — "не произошло ли ошибки в названии".

Не поверил сразу и эрцгерцог. Он был так уверен в своей безопасности, что спешно бежал со своим штабом только тогда, когда услышал на улицах села русские пулеметы. Заняв бывшее его помещение, мы нашли нетронутым накрытый стол с кофейным прибором, на котором были вензеля эрцгерцога, и выпили еще горячее австрийское кофе..."

В течение ноября 1914 года на фронте 8-й армии шли непрерывные бои. Цель русских заключалась в захвате горных перевалов через Карпаты, австрийцы же стремились добиться деблокады Перемышля, осажденного русскими войсками. Генерал Брусилов приказал двум корпусам своей армии перейти в наступление, чтобы овладеть Бескидским хребтом Карпатских гор от перевала у Лупкова до перевала у Ростока. В состав войск, предназначенных для этой операции, входила дивизия генерала Корнилова и бригада генерала Деникина. Погода в те дни стояла жуткая: сильный мороз, леденящий пронизывающий ветер и снежная вьюга. На участке Железной бригады дорог через горы не было. Чтобы облегчить положение соседних войск и дать им доступ к шоссейной дороге, Деникин решился на весьма рискованный шаг. Оставив свою артиллерию и обоз под прикрытием одного батальона, он двинул всю остальную часть бригады по склонам гор, по крутым, скользким тропинкам, где лишь дикие козы бродили по скалам. За людьми шли лошади, навьюченные мешками с патронами и сухарями. И, несмотря на все препятствия и трудности, бригада Деникина перевалила через Карпаты, вторглась в Венгрию в тыл австрийским войскам, захватив город Мезо Лаборч, 3 730 пленных, 9 орудий, много оружия и другие трофеи.

Этот эпизод произвел большое впечатление. Генерала Деникина засыпали телеграммами, приветствиями, благодарностями, а также поздравлением от Верховного Главнокомандующего и от генерала Брусилова.

«Молодецкой бригаде за лихие действия, за блестящее выполнение поставленной ей задачи шлю свой низкий поклон, — телеграфировал Брусилов Деникину, — и от всего сердца благодарю Вас, командиров и героев-стрелков. Перенесенные бригадой труды и лишения и славные дела свидетельствуют, что традиции старой Железной бригады живут в героических полках и впредь поведут их к победе и славе».

В начале февраля 1915 года Железная бригада была переброшена на помощь сводному отряду под командованием генерала Каледина. Было это у местечка Лутовиско в направлении на Ужгород.

«Это был один из самых тяжелых наших боев, — вспоминал генерал Деникин. — Сильный мороз, снег — по грудь; уже введен в дело последний резерв Каледина — спешенная кавалерийская бригада.

Не забыть никогда этого жуткого поля сражения... Весь путь, пройденный моими стрелками, обозначался торчащими из снега неподвижными человеческими фигурами с зажатыми в руках ружьями. Они — мертвые, застыли в тех позах, в которых их застала вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу, смешиваясь с мертвыми, прикрываясь их телами, пробирались живые навстречу смерти. Бригада таяла... Рядом с железными стрелками, под жестоким огнем, однорукий герой, полковник Носков, лично вел свой полк в атаку прямо на отвесные ледяные скалы высоты 804...

Во время этих же февральских боев к нам неожиданно подъехал Каледин. Генерал взобрался на утес и сел рядом со мной; это место было под жесточайшим обстрелом. Каледин спокойно беседовал с офицерами и стрелками, интересуясь нашими действиями и потерями. И это простое появление командира одобрило всех и возбудило наше доверие и уважение к нему».

Так же, как Каледин, и по тем же причинам Деникин пользовался уважением и доверием своих офицеров и солдат. Они знали, что их командир строг, требователен и скуп на слова. Но они тоже знали, что в минуту опасности он всегда с ними, на первой линии огня, подставляя свою голову наравне с другими под вражескую пулю. "Полководчество без честолюбия — немыслимо", — говаривал Деникин. Но честолюбие, свойственное всякому военачальнику, никогда не переходило у него в погоню за славой. И что особенно ценилось в армейской среде, генерал Деникин был безупречен в соблюдении военной этики. Всякий солдат, как бы он ни был безграмотен, чутьем своим понимал, что сумрачный на вид и угрюмый начальник в случае нужды станет за него горой.

Однако это доверие появилось не сразу. Вначале Железная бригада отнеслась к своему новому командиру скорее с чувством неприязни. Дело в том, что предшественник Деникина, генерал Боуфал, с ранней молодости провел всю свою служебную жизнь в бригаде. Для офицеров и солдат он был во всех отношениях своим человеком. И когда на смену ему пришел генерал со стороны, да еще из офицеров Генерального штаба, которым в строю дали тогда насмешливое прозвище — "момент", то офицеры бригады решили между собой, что этот "момент" проскользнет на их горизонте как метеор, растреплет бригаду и уйдет, сделав себе карьеру и нахватав за их счет боевые отличия.

Однако когда с первых же боев стрелки увидели генерала Деникина в передовых цепях, то лед стал быстро таять. Когда же они узнали, что в начале 1915 года Деникину было предложено повышение — принять в командование дивизию и что он отказался, не желая расставаться с Железной бригадой, то, по свидетельству одного из старших офицеров бригады: "Антон Иванович стал наш. Наш железный стрелок, и точка".

Любопытная подробность: в то время, как в русской офицерской среде вообще легко переходили на "ты" с сослуживцами, Деникин был на "ты" лишь с друзьями детства и со своими товарищами ранней молодости по 2-й артиллерийской бригаде. Ни в Академии Генерального штаба, ни в дальнейшем продвижении по службе он эту невидимую грань между "вы" и "ты" не переходил. Даже с людьми, к которым впоследствии он был безгранично привязан (генералы Марков и Романовский), даже с ними, при большой душевной близости, оставалась та же наружная отдаленность.

За февральские бои генерал Деникин был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени.

То, что произошло на русском фронте в 1915 году, отразилось на жизни и психологии всей страны. И чтобы понять дальнейший ход событий, с которыми через два года окончательно переплелась судьба генерала Деникина, необходимо отметить и запомнить наиболее значительные события этого тяжелого года.

К концу 1914 года русская армия начала испытывать острый недостаток артиллерийских снарядов, ружей и патронов. Запасы, наивно рассчитанные на краткую войну, были израсходованы, а производство внутри страны не могло удовлетворить огромные требования фронта.

И тем не менее в начале 1915 года воинский дух русской армии был еще на высоком уровне. В марте 1915 года пал Перемышль, и русские захватили там 9 генералов, 2500 офицеров, 120000 солдат, 900 орудий и громадное количество других военных трофеев. Победа была велика, но большой расход артиллерийских снарядов при осаде Перемышля приблизил надвигавшийся кризис. И тут германское командование, хорошо осведомленное о нуждах русской армии, к лету 1915 года решило сделать попытку вывести Россию из строя. Центр немецких военных действий был перенесен с запада на восток. Уже в мае германская армия генерала Макензена была переброшена на помощь австрийцам против русского Юго-Западного фронта. Борьба с технически превосходящим противником была не под силу. Вскоре началось "великое отступление 1915 года", чтобы путем уступки территории спасти русскую армию от окружения и разгрома. К концу лета неприятельские войска заняли всю русскую Польшу, Литву, Белоруссию и часть Волыни. Потери немцев были ничтожны, русские же потери за это лето — грандиозны.

Моральный удар оказался чрезвычайно велик. Пошли слухи об измене, стали искать виновников. В июне сменили военного министра Сухомлинова. Недовольство против него в армии и в общественном мнении достигло крайних пределов. Среди офицеров особенно негодовало поколение Деникина, вложившее всю свою душу в реорганизацию армии после неудач японской войны. Через некоторое время образовалась особая комиссия для выяснения виновников плохого снабжения армии для предания их суду. Имя Верховного Главнокомандующего всеми русскими армиями великого князя Николая Николаевича не было затронуто этими событиями и продолжало быть популярным в войсках и народе. В неудачах на фронте и "превышении власти" винили генерала Янушкевича, начальника штаба Верховного Главнокомандующего, а также генерала Данилова, генерала-квартирмейстера Ставки. Причина "превышения власти" Ставкой крылась в высочайше утвержденном 29 июля 1914 года "Положении о полевом управлении войска в военное время". Согласно этому Положению Верховному командованию давались диктаторские полномочия на огромной территории, прилегавшей к фронту. Площадь империи, подчиненная военным властям, включала тогда Польшу, Финляндию, Прибалтийский край, Кавказ, а кроме того, Архангельск и Владивосток (порты, откуда могли поступать в Россию заграничные заказы) и даже столицу государства — Петроград.

В 1915 году, когда фронт покатился назад, диктаторская власть Ставки стала распространяться с невероятной быстротой на обширные области внутри России. Все правительственные учреждения, находившиеся там, автоматически должны были подчиняться военным властям. О своих решениях и действиях в области гражданского управления Ставка сплошь и рядом не уведомляла правительство. Получалась полная неразбериха, часто двоевластие и, главным образом, произвол местного военного начальства. Правительство теряло престиж.

Главное командование стремилось опустошить оставленные неприятелю земли. То, что проделал с Россией Сталин при отступлении во время второй мировой войны, не было внове. Поджоги и разрушения в подобных случаях практиковались с давних времен.

Военное начальство насильно гнало от наступающего врага миллионы людей внутрь России, с запада на восток. Эти беженцы — голодные, оборванные, измученные, озлобленные — шли со своим скарбом толпами куда глаза глядят, топча на пути своем посевы, луга, опустошая от продовольствия не только ближний, но и глубокий тыл армии. Часть этой людской массы бежала добровольно, опасаясь немецких зверств. Но большинство людей выселялось по приказу военных властей. На глазах у них поджигали жилища, оставшиеся запасы и имущество. Среди этих беженцев — поляков, русских, белорусов, украинцев — было много евреев. Их доля оказалась чрезвычайно печальной: в начале войны немецкие сионисты (с одобрения германского министерства иностранных дел) образовали "Комитет для освобождения русских евреев". Немецкий Генеральный штаб тоже хотел использовать евреев в своих целях, а именно для восстания в тылу русских армий. И хотя ничего, конечно, из этого не получилось, еврейская беднота в Галиции и в русском юго-западном крае мечтала лишь о том, чтоб ее оставили в покое, чтобы война возможно меньше ее коснулась, яд сомнения отравил умы русского командования. Весьма вероятно, что это была умышленная провокация со стороны немцев, чтобы вызвать осложнения в прифронтовой полосе, но русские военные власти попались на немецкую удочку. Они насторожились и в евреях заподозрили пособников неприятеля. Тут патриотическое рвение с примесью юдофобства дошло до абсурда: началось выселение в глубь России не только своих, но также австрийских евреев из Галиции. Тысячи этих несчастных, попав в чужую страну, двигались на восток с волной беженцев, встречая на своем пути недоброжелательство и злобу местного населения. Приток беженцев создавал повсюду продовольственные кризисы, увеличивал дороговизну жизни, нес с собой эпидемии заразных болезней. В среде же беженцев, и особенно среди еврейской массы, озлобление против власти и революционное настроение росло с неудержимой быстротой.

Трагедия людей переплеталась с экономической катастрофой государства. Куда их девать? Чем кормить? Где поселить?

В августе 1915 года на заседании Совета Министров, где обсуждался вопрос об экстренном кредите на нужды беженцев, главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин с возмущением говорил, что устраиваемое Ставкой "великое переселение народов влечет Россию в бездну, к революции и к гибели".

Критикуя Ставку, Совет Министров добивался увольнения генералов Янушкевича и Данилова. Сменивший Сухомлинова новый военный министр генерал Поливанов, обрисовав безотрадное положение на фронте, вкрадчиво добавил: "Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси". Поливанов любил, по-видимому, употреблять образные выражения. Но положение, несомненно, было грозное.

Блеснув красноречием и колкостями в адрес Ставки, члены правительства неожиданно для себя добились того, чего совершенно не ожидали. Их критика приблизила не только отставку генерала Янушкевича, но и удаление великого князя Николая Николаевича с поста Верховного Главнокомандующего. Несмотря на военные неудачи, великого князя продолжали ценить на фронте и в тылу. Никто из министров не желал его отставки.

Однако к тому времени императрица Александра Федоровна под влиянием своего окружения и главным образом Распутина без всякого к тому основания заподозрила великого князя в желании узурпировать царскую власть. С болезненной и страстной настойчивостью добивалась она в письмах к мужу отставки Николая Николаевича, с тем чтобы государь сам принял на себя Верховное командование армиями. В сентябре 1915 года неожиданно для своего правительства государь объявил себя Верховным Главнокомандующим, а великого князя назначил наместником и главнокомандующим на Кавказ.

Тогда эта неожиданная перемена приписывалась исключительно интригам при дворе. Впоследствии стало известно, что посторонние влияния лишь укрепили царя в собственном решении. Он считал своим долгом, своей "священной обязанностью" быть в момент опасности с войсками и с ними либо победить, либо погибнуть. При таком чисто мистическом настроении и понимании "царского служения" никакие доводы не могли изменить задуманного царем шага,

Как только решение императора стало известно, все министры, за исключением двух, послали коллективное "всеподданнейшее" письмо государю, умоляя его изменить свое решение, которое, писали они, "грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями".

Подобное письмо было явлением совершенно небывалым, Это был жест отчаяния. Тут перемешались различные мотивы, но главное — страх за будущее, страх, что отсутствие военной подготовки у государя плачевно отразится на работе Ставки, страх, что Ставка превратится в центр придворных интриг, страх, что дальнейшие неудачи на фронте окончательно подорвут авторитет монарха, страх, что государь не сможет совместить военное командование с управлением государством, опасение реакции в народе, где давно уже появилось суеверие, что царь незадачлив, что его преследуют несчастья: Ходынка, японская война, первая революция, неизлечимая болезнь единственного сына... Наконец, существовали опасения, что увольнение великого князя произведет крайне неблагоприятное впечатление на союзников, которые в него верили и не верили в твердость характера государя и боялись влияния его окружения.

Мало кому приходила тогда в голову такая возможная ситуация: отсутствие государя в столице толкнет его настойчивую, мистически настроенную супругу на еще более упорное вмешательство в дела государственного управления, она будет руководить мужем в выборе разных, случайных и часто недостойных людей для назначения их на высшие должности в империи. Эта непредвиденная возможность — при полном отсутствии какой-либо правительственной программы, способствовала быстрому падению царского престижа и приблизила конец монархии.

В то время как общественное мнение отнеслось резко отрицательно к перемене в Верховном командовании, армия в своей массе, судя по словам генерала Деникина, приняла его скорее философски.

«Этот значительный по существу акт, — писал Деникин, — не произвел в армии большого впечатления. Генералитет и офицерство отдавали себе отчет в том, что личное участие государя в командовании будет лишь внешнее, и потому всех интересовал более вопрос: кто будет начальником штаба?

Назначение генерала Алексеева успокоило офицерство. Что касается солдатской массы, то она не вникала в технику управления, для нее царь и раньше был верховным вождем армии и ее несколько смущало одно лишь обстоятельство: издавна в народе укоренилось убеждение, что царь несчастлив...

Фактически в командование вооруженными силами России вступил генерал Михаил Васильевич Алексеев».

Как мы знаем, генерал Алексеев начал войну начальником штаба Юго-Западного фронта. Затем был Главнокомандующим Северо-Западным фронтом. Летом 1915 года на этот фронт пришелся главный удар германских войск. Трудную задачу отступления при отсутствии боевых припасов главнокомандующий провел с большим умением, заслужив общее уважение не только в военных, но и в думских кругах. В нем видели умного, опытного и образованного генерала. Кроме того, знали, что Алексеев — человек исключительно работоспособный, спокойный, независимый и упорный в достижении поставленных целей. Много лет спустя в одной из своих книг Черчилль приравнял генерала Алексеева по стратегическим дарованиям к маршалу Фошу и генералу Людендорфу.

Но как бы ни был одарен генерал Алексеев, вопрос успеха на фронте зависел в конечном счете от боеспособности армии. В войсках же к тому времени, то есть к осени 1915 года, огромный процент старого кадра офицеров и солдат был уничтожен в боях. За год войны русская армия превратилась в вооруженный народ, переодетый в серые военные шинели. Маячил призрак наступающей деморализации. Войска устали от отступления, росло возмущение недостатком боевых припасов. Только большой приток военного снабжения и победа над врагом могли бы вселить в эту массу серых шинелей подлинный воинский дух.

Но Железная дивизия сумела воинский дух сохранить. Несмотря на огромные потери офицеров и солдат, деникинская бригада (в апреле 1915 года переформированная в дивизию), приобрела большую известность. В тяжелый момент на фронте Железная дивизия всегда выручала. Заслужив почетное звание "пожарной команды" армии, она все время перебрасывалась с одного участка на другой, туда, где трудно, где прорыв, где угроза окружения. Когда задание было выполнено, дивизию отзывали в резерв командующего армией, а через день или два снова бросали ее, как говорил генерал Деникин, "на чью-либо выручку в самое пекло боя".

Много сохранилось свидетельств этих эпизодов. Все они говорят о высоких боевых заслугах и чрезвычайной выносливости как начальника, так и его офицеров и солдат. Деникин с честью выполнял директивы штаба генерала Брусилова. Но какой ценой!

«Весна 1915 года останется у меня навсегда в памяти, — писал он, — великая трагедия русской армии — отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжелые переходы, бесконечная усталость — физическая и моральная, то робкие надежды, то беспросветная жуть.

Помню сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жестокого боя 4-й стрелковой дивизии... одиннадцать дней страшного гула немецкой артиллерии, буквально срывающей целые ряды окопов вместе с защитниками их. Мы почти не отвечали — нечем. Полки, истощенные до последней степени, отбивали одну атаку за другой — штыками или стрельбой в упор; лилась кровь, ряды редели, росли могильные холмы... два полка почти уничтожены одним огнем... Когда после трехдневного молчания нашей единственной шестидюймовой батареи ей подвезли 50 снарядов, об этом сообщено было по телефону немедленно всем полкам, всем ротам; и все стрелки вздохнули с радостью и облегчением..."

Даже при отступлении и при отсутствии снарядов дивизия Деникина умудрялась наносить неприятелю весьма болезненные удары.

В середине сентября 1915 года, когда русская армия несла тяжелые потери убитыми и ранеными, на линии Луцк — Ровно противник превосходил своими силами русских почти в три раза. Вводя в бой все новые войска, неприятель старался охватить правый фланг 8-й армии. Чтобы облегчить положение соседнего с Железной дивизией корпуса, штаб Брусилова приказал генералу Деникину отвлечь на себя неприятельский огонь и в течение ночи вести стрельбу всеми батареями Железной дивизии. Деникин не одобрил это решение. С чувством досады на подобный расход снарядов он выполнил приказание, заранее зная, что оно обнаружит противнику расположение скрытых деникинских батарей. К положение могло стать трагичным. Спасая других, Деникин распоряжением начальства вызывал на себя всю силу удара. Ночью он пригласил командиров своих полков и, обрисовав обстановку, сказал: "Наше положение пиковое. Ничего нам не остается, как атаковать!" — и тут же приказал своей дивизии с рассветом атаковать город Луцк.

Атака была полной неожиданностью для неприятеля. Железная дивизия захватила в плен 158 офицеров и 9 773 солдат. По словам Деникина, это количество равнялось составу всей его дивизии.

«Деникин, — писал генерал Брусилов в своих воспоминаниях, — не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк одним махом, взял его, во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк". За это лихое дело Деникин был произведен в генерал-лейтенанты.

Не менее героический эпизод имел место в середине октября того же года. Немецкие войска, пришедшие на помощь австрийцам, заняли древнее местечко Чарторыйск. Это угрожало 8-й армии быть отрезанной от остальных частей русского Юго-Западного фронта, и Брусилов возложил на Деникина задачу — выбить противника из Чарторыйска. 16 октября Железная дивизия развернулась против Чарторыйска и Новосёлок. В ту же ночь переправилась через реку Стырь и через три дня завершила прорыв неприятельского фронта: 18 километров в длину и 20 километров в глубину. Приходилось драться фронтом на три, а иногда и на все четыре стороны. С. Л. Марков, впоследствии герой белой армии, командовал тогда одним из полков Железной дивизии, и полк его в этой операции оказался на самом пике сражения. "Очень оригинальное положение, — доносил он по телефону генералу Деникину, — веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!"

Чарторыйск был взят дивизией Деникина. Железная дивизия двинулась дальше, чтобы очистить от противника окрестные деревни и хутора.

«Неприятно было пробуждение австрийцев, заночевавших в злополучных хуторах, — рассказывает очевидец этого боя Генерального штаба полковник Б. Н. Сергеевский. — Только начинало светать, как леса кругом них ожили. И ожили каким-то невероятным для войны XX века образом.

С севера гремел, надвигаясь все ближе и ближе, русский военный оркестр. На западе и юге ему вторили полковые трубачи. И когда на опушку с трех сторон одновременно стали выходить русские колонны — австрийская бригада стояла в строю впереди деревенских домишек подняв вверх руки. Стрелковый оркестр прошел, продолжая играть, вдоль фронта врага, поворачивая на восток по дороге в Чарторыйск.

Галопом наскочил на австрийское начальство полковник С. Л. Марков.

— Церемоньялмарш! — скомандовал он австрийцам. — Нах Чарторыйск!"

В этом сражении, как и в других своих боевых эпизодах, генерал Деникин проявил отличное понимание военной психологии. Прорвав неприятельский фронт, он рисковал в любой момент быть отрезанным от своих. В такой критический момент нужна была большая военная смекалка, чтобы использовать в тылу у неприятеля психологический эффект полковых трубачей и военного оркестра. Обнадеживая своих, спокойно-уверенный грохот барабанов и русской военной музыки сбивал с толку противника и сеял растерянность в его рядах.

В самом начале 1916 года мать генерала Деникина, Елизавета Федоровна, тяжело заболела воспалением легких, осложнившимся плевритом. От болезни своей больше не оправилась. Жизнь ее медленно угасала. Восемь месяцев она лежала, не вставая с постели, часто бывала в беспамятстве и скончалась в октябре 1916 года семидесяти трех лет от роду. Ее длительная болезнь и смерть стали большим горем для сына. Он был далеко от нее, на фронте, и только дважды до ее смерти, по телеграфному вызову врача, приезжал к ней и неотлучно проводил свой печальный отпуск у кровати умирающей. Осенью, когда снова по вызову врача он приехал к своей "старушке", она была уже мертва... С ее уходом из жизни рвалась последняя связь с детством и юностью, хотя тяжелыми и убогими, но близкими и дорогими по воспоминаниям. Жила Елизавета Федоровна в Киеве в квартире сына на Большой Житомирской улице, 40. Он нанял эту квартиру весной 1914 года, перевез туда свою мать из Житомира, где командовал полком. Натерпевшись в свое время вдоволь горя и нужды, она провела свои последние годы в покое и уюте. Перспектива смерти матери пугала сына полным одиночеством. Да и возраст его — сорокатрехлетнего мужчины — казался непреодолимым препятствием для: женитьбы и новой жизни. Впереди маячило беспросветное одиночество.

Была у него, правда, еще одна привязанность в жизни, но о ней. Антон Иванович боялся тогда даже мечтать. Это была Ася Чиж. Из ребенка маленькая Ася превратилась в очаровательную женщину, Ксению Васильевну. Окончив незадолго до войны институт благородных девиц в Варшаве, она училась в Петрограде на курсах профессора Платонова. На этих курсах готовили преподавательниц русской истории для женских учебных заведений. Был у нее жених, молодой офицер одного из гусарских полков, но его убили на войне. Родители ее развелись; мать вторично вышла замуж, отец вторично женился; родной город Бела был в руках неприятеля. Она чувствовала себя так же одиноко, как Антон Иванович. Он знал ее с момента рождения, видел ее ребенком, затем подростком, навещал в институте, стыдил за пальцы, вымазанные чернилами. Он наблюдал, как она постепенно превращается в привлекательную девицу, и... решил просить ее руки.

Письма генерала Деникина с фронта с описанием окружающей его обстановки, собственных мыслей и переживаний, к счастью, не потеряны. 96 таких писем, никогда еще не опубликованных, аккуратно пронумерованных, начиная с 15 октября (ст. ст.) 1915 года до конца августа 1917 (то есть до момента ареста генерала Деникина Временным правительством и заключения его в Бердичевскую тюрьму по обвинению в участии в "мятеже генерала Корнилова") сохранились. в семейных бумагах его вдовы, Ксении Васильевны. Приведенные ниже с ее разрешения выдержки из писем Антона Ивановича освещают духовный облик замкнутого человека, не любившего пускать посторонних в свой внутренний мир.

15 октября 1915 года

Жизнь моя так полна впечатлениями, что их хватит на всю жизнь. Горишь, как в огне без отдыха, без минуты покоя, испытывая острое ощущение боли, скорби, радости и внутреннего удовлетворения.

Славная дивизия, которой — судьба улыбнулась — я командую 14 месяцев, создала себе исключительное положение: неся огромные потери, исколесив всю Галицию, побывав за Карпатами — везде желанная, то растаявшая, то вновь возрожденная пополнениями, исполняет свой долг с высоким самоотвержением... Здоровье — лучше, чем в мирное время. Самочувствие — отлично. Но нервы истрепаны. И не раз " редкие минуты затишья в тесной и грязной полесской лачуге мечтаешь о тех благодатных днях, когда кончится война (победоносно, конечно, не раньше) и получишь нравственное право на отдых. Только отдых полный, ничем не омраченный; море, солнце, покой — как хорошо! Счастье? Его почти не было. И будет ли? Но на покой я, кажется, имею право.

13 ноября 1915 года

Распутица на время приостановила наши действия. Живем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном районе. Вместо смелых набегов, кровавых боев — нудная позиционная война с ее неизбежными атрибутами для стрелков; заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Ненадолго, впрочем. Последний успех в ряду непрерывных боев моей дивизии — прорыв неприятельской линии и разгром австро-германцев... Непосредственно чувствуя пульс боя, мы видим, что в рядах противника нет и тени той нравственной силы, с которой он (германец) начал кампанию: бегство, сдача в плен — явления заурядные; вместо гордой осанки — обтрепанный вид, утомленные физиономии пожилых бюргеров. В отобранных дневниках — апатия, усталость и желание конца. Он не близок, он далек еще; но ясно чувствуется фатальная неизбежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только... кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений.

16 декабря 1915 года

Вот уже четыре месяца не имею своего угла. В одной комнате 3-4 человека. Конечно, пользуясь привилегиями начальническими, мог бы устроиться лучше, но зато стеснил бы до крайности других. А тут хочется побыть одному и нельзя, Сосредоточиться, подумать, наконец просто ни о чем не думать... Кругом кричат телефонисты; шум, смех, говор моей штабной молодежи, всегда веселой и жизнерадостной. Впрочем, меня это стесняет лишь в дни безделья-затишья, когда становишься сердитым и ворчливым. Когда же начинаются бои, все эти мелочи жизни совершенно бледнеют, и весь с головой и сердцем уходишь в дело,

Пишу ужасно нескладно. Потому что шесть глаз смотрят под руку и три головы не без ехидства думают: что это генерал, письма которого отличаются телеграфической краткостью, пишет уже четвертую страницу?

6 февраля 1916 года

10-го (января) заболела тяжело моя мать воспалением легких. 24-го удалось вырваться в отпуск. До 5 февраля просидел возле нее. Устал нравственно и физически. Исход неопределенный. Иногда надежда, иногда нет. Впереди жуткая пустота и подлинное одиночество. У меня ведь никого нет, кроме нее.

12 февраля 1916 года

Мечтал об отпуске. Пришел он раньше времени, но не на радость: 2 недели у постели больной матери безвыходно, неделя в командировке. Был второй кризис, почти агония; длилось так дня четыре. И пошло на улучшение. Правда, явилось. осложнение — плеврит. Возраст почтенный — года, все это тяжело очень переносится. Чувствую себя совершенно разбитым физически и уставшим нравственно. Еду в великолепную санаторию — свою дивизию. Там все пройдет быстро.

4 марта 1916 года

2 марта ранен навылет легко в левую руку осколком шрапнели; кость не задета, сосуд пробит, но, молодчина, сам закрылся. Даже температура не подымается выше 37,4. Ложиться не надо. Продолжаю командовать.

27 марта 1916 года

Доктор вызвал меня телеграммой в Киев, считая положение матери безнадежным. По-видимому, он ошибся во времени. Идет медленное умирание, но определить конец нельзя. Мне не придется закрыть глаза бедной старушке, так как через 4 — 5 дней возвращаюсь в дивизию. В исходе третий месяц тяжелого, беспомощного положения ее. А кругом кипит жизнь, светит яркое солнце и надвигается радостный праздник. Никакое неверие не может развенчать обаяния этого праздника весны, Воскресения, возрождения. Встретим Пасху на позиции, в маленькой церковке, укрытой в лощине, но привлекающей изрядно внимание австрийцев.

А мысль будет далеко, далеко, разделенная между двумя дорогими образами — догорающим и тем другим, который так близко вошел в мою жизнь.

В письмах той, о ком он все больше и больше думал, с кем все чаще и чаще переписывался, кто "так близко вошел в его жизнь", Антон Иванович искал "ответа на вопросы незаданные и думы невысказанные".

"Я не хочу врываться непрошенным в Ваш внутренний мир", — говорил он ей в одном из своих писем в марте. Но полупризнания не передавали на бумаге его чувства, добиться письменного ответа на мучивший его вопрос было невозможно. Он это отлично сознавал и хотел лишь уловить в ее письмах те оттенки мыслей, которые дали бы ему мужество письменно просить ее руки.

4 апреля он решился на этот шаг и затронул наконец "тот не высказанный, но давно уже назревший вопрос". Опасался он двух возможных препятствий: своего холостого прошлого, в котором считал нужным покаяться, но которое доверить бумаге казалось ему трудным. "Затем, — писал он ей, — Вы большая фантазерка. Я .иногда думаю: а что, если те славные, ласковые, нежные строчки, которые я читаю, относятся к созданному Вашим воображением идеализированному лицу, а не ко мне, которого Вы не видели шесть лет и на внутренний и внешний облик которого время наложило свою печать. Разочарование? Для Вас оно будет неприятным эпизодом. Для меня — крушением... Письмо придет к Пасхе, — заканчивал он. — Христос Воскресе! Я хотел бы, чтобы Ваш ответ был не только символом христианского праздника, но и доброй вестью для меня".

Казалось бы, вся предыдущая переписка с Антоном Ивановичем должна была подготовить Ксению Васильевну не только к возможности, но даже к неизбежности того, что произошло. И тем не менее предложение для нее явилось неожиданностью.

Генерал Деникин был другом семьи, из поколения ее родителей; все это как-то не вязалось с романтической натурой Ксении Васильевны. Она глубоко ценила его как верного друга, как человека безупречной честности. Она гордилась расположением к себе боевого генерала, доблесть которого стала широко известна, знала, что на него можно положиться во всем. Но подобные чувства были далеки от влюбленности.

Получив письмо, она не отказала, но просила повременить, чтобы, свыкнувшись с мыслью о возможности брака, лучше узнать Антона Ивановича и только тогда прийти к окончательному решению.

«То, что я написал 4-го, я не говорил еще никому ни разу в жизни, — писал он ей в ответ. — Вы поймете мое нетерпение, с каким я ждал ответа, хотя и условного; мое волнение, с каким я вскрывал Ваше письмо. Письмо от 12-го... такое осторожное и такое рассудочное. Быть может, так и надо. Я же, обычно замкнутый, недоверчивый, немножко отравленный анализом, я изменил себе, открыв Вам душу».

Потребовалось несколько недель упорных письменных уговоров, чтобы склонить Ксению Васильевну дать свое согласие стать невестой, а затем связать раз и навсегда свою жизнь с судьбой генерала Деникина. Но пока этот вопрос решался, генерал переживал "такое напряженное настроение, как во время боя, исход которого колеблется".

Потом было решено факта жениховства пока что не оглашать, временно даже скрыть его от ее родных. Однако к лету 1916 года жениховство от семьи уже не было секретом. Тогда же решили — по настоянию Антона Ивановича — венчаться не сразу, а лишь по окончании войны. Нелегко далось ему решение, но, думая прежде всего о своей невесте, он считал — поступить иначе было бы неблагоразумно.

С конца 1916 года письма генерала Деникина к своей невесте полны надежд на яркое и радостное будущее. Моментами появляются сомнения, но они быстро рассеиваются.

«Пробивая себе дорогу в жизни, — писал он ей 24 апреля, — я испытал и неудачи, разочарования, и успех, большой успех. Одного только не было; — счастья. И как-то даже приучил себя к мысли, что счастье — это нечто нереальное, призрак. И вот вдали мелькнуло. Если только Бог даст дней. Надеюсь... Думаю о будущем. Теперь мысли эти связнее, систематичное, а главное, радостней. Теперь я уже желаю скорого окончания войны (прежде об этом не думал), но, конечно, постольку, поскольку в кратчайший срок можно разбить до основания австро-германцев. Иначе не представляю себе конца. В одном только вопросе проявляю недостаточно патриотизма, каюсь: когда думаю об отдыхе после войны, тянет к лазурному небу и морю Адриатики, к ласкающим волнам и красочной жизни Венеции, к красотам Вечного города. Когда-то, 10 лет тому назад, я молчаливо и одиноко любовался ими — тогда, когда мой маленький друг Ася была с бабушкой на Рейне. Вы помните? Вы одобряете мои планы?"

Вот еще выдержки на эту тему из последующих писем к невесте.

«Никогда еще жизнь не была так заполнена. Кроме дела, у меня появилась личная жизнь. Иногда я задумываюсь над не разрешенным еще вопросом наших отношений (собственно, один остался) и гложет меня сомнение. Все о том же. Мне ли Ваша ласка или тому неведомому, которого создало Ваше воображение?"

«Если в нашей жизни счастье в очень большой степени будет зависеть от меня, то оно почти обеспечено. Ни перевоспитывать, ни переделывать Вас, моя голубка, я не собираюсь. Сумею ли подойти — не знаю, но кажется мне, что сумею, потому что, потому что я люблю Вас. И в думах одиноких, острых и радостных я вижу Асю женой и другом. Сомнения уходят и будущее светлеет».

«Вся моя жизнь полна Вами. Получила новый смысл и богатое содержание. Успех для нас. Честолюбие (без него полководчество немыслимо) — не бесцельно. Радости и горе — общие. Я верю в будущее. Я живу им. Совершенно сознательно».

Но одновременно с радостью почти во всех письмах Антона Ивановича к своей невесте за летний период 1916 года видна глубокая грусть по поводу состояния здоровья матери.

27 октября 1916 года, уже после смерти матери, на похороны которой приехала и Ксения Васильевна, Антон Иванович, уезжая обратно из Киева на фронт, писал с дороги своей невесте:

«Последние недели имели огромное значение в моей жизни, положив резкую грань между прошлым и будущим. Горе и радость. Смерть и жизнь. Конец и начало. И неудивительно, что я вышел несколько из равновесия, выбился из колеи».

Попутно, касаясь своих личных чувств и мыслей, генерал Деникин дает интересное описание окружающей его жизни на фронте:

«Пасху встретили неожиданно торжественно. Приехал архиерей с духовенством. И среди чистого поля в огромном, созданном из ничего — прекрасном и величественном зеленом храме (ель и сосна), среди полной тишины, словно замершего боевого поля, среди многих тысяч стрелков вооруженных, сосредоточенных и верующих — началось торжественное пасхальное архиерейское служение. Обстановка весьма необычная для него и для нас. Впечатление большое».

«Между делом читаю, и довольно много. Без системы, без выбора, что случайно привезут отпускные. Такая масса расплодилась литературного хламу. Прочтешь, и ничего не остается ни в уме, ни в памяти».

С осени 1915 года на русском фронте против австро-германцев наступило затишье. Войска с обеих сторон фронта зарылись на зимние месяцы в окопы. Газетные бюллетени Ставки, за исключением боев в декабре и марте, сводились к лаконичной фразе: "Перестрелка и поиски разведчиков". Это затишье было использовано Россией для накопления военного снабжения и для пополнения войск. Произошли большие перемены в военном министерстве. Новые люди, не в пример Сухомлинову, искали сотрудничества с общественными организациями, земскими и городскими союзами, чтобы совместными усилиями расширить в стране производство для нужд армии. Сотрудничество оказалось плодотворным. Была проведена мобилизация промышленности для военных нужд. Образовано "Особое совещание для объединения мероприятий по обороне государства", создан Военно-промышленный комитет.

С помощью крупных правительственных субсидий и при поддержке военного министерства частная инициатива энергичных деловых людей привела к значительным успехам. Повысилось производство артиллерийского вооружения, а также патронов и ружей. Военные и дипломатические представители союзных стран с радостным удовлетворением сообщали своим правительствам о неожиданных и больших достижениях русской промышленности в области боевого снабжения. Начался давно ожидавшийся и быстро возрастающий приток снабжения из-за границы. Наступил перелом. Появилась надежда.

В этом переломе большую роль сыграли деловые люди и общественные деятели (А. И. Гучков, князь Г. Е. Львов, А. И. Коновалов, М. В. Челноков, М. И. Терещенко и другие). Но беспокойная инициатива тех же деловых и общественных группировок сыграла, пожалуй, еще большую роль в систематическом подрыве авторитета монарха. К этому вопросу мы вернемся позже.

Тем временем в декабре 1915 года на межсоюзной конференции в Шантильи было решено начать наступление против Германии и с запада и с востока в середине июня 1916 года. Главный удар должен был наноситься союзниками в районе Соммы. Но планы быстро изменились: неожиданно для союзников в феврале немцы перешли в сильнейшую атаку для прорыва фронта у Вердена. Вместо помощи России союзники стали требовать помощь от России. В ответ на это требование, невзирая на весеннюю распутицу и бездорожье тающих снегов, русские войска Северного и Западного фронтов сразу (в марте месяце) были брошены против немцев.

Деникин со своей дивизией по-прежнему находился на Юго-Западном фронте и в этом наступлении не участвовал. Он кратко суммировал то, что там произошло, следующей фразой: "Операция эта, наспех организованная и плохо проведенная... буквально захлебнулась в грязи и окончилась полной неудачей".

И тем не менее атаки на Верден временно прекратились. Но вскоре настал другой критический момент для союзников, и снова посыпались настойчивые требования русской помощи. На этот раз не только призыв, но крик отчаяния шел из Рима.

Италия вступила в войну против своей вчерашней союзницы Австрии в мае 1915 года. Вена горела желанием отомстить. Весной 1916 года австрийцы перебросили крупные силы с русского фронта на свой фронт против Италии. Разбив итальянцев в середине мая у Трентино, они двинулись в общем направлении на Верону. Предвидя катастрофу, итальянское командование при поддержке генерала Жоффра стало требовать, а затем умолять Ставку немедленно начать наступление против Австро-Венгрии, чтобы отвлечь на себя австрийские силы с итальянского фронта.

И снова, как писал потом Черчилль, "в соревновании боевого товарищества, которое было отличительной чертой царской армии", русские предприняли новый и на этот раз грандиозный удар против неприятеля.

С рассветом 22 мая (4 июня н. ст.) вся линия русского Юго-Западного фронта взорвалась сильнейшим артиллерийским огнем. Снарядов не жалели. После артиллерийской подготовки русские части по всему фронту длиной в 350 километров перешли в наступление против австрийцев. Атака была настолько неожиданна для неприятеля, что, несмотря на сильные укрепления, воздвигнутые в период зимних месяцев, австрийцы не выдержали. Их опрокинули, и фронт был прорван. Операция эта была поручена генералу Брусилову, незадолго до того принявшему пост Главнокомандующего Юго-Западным фронтом. В состав фронта входили четыре армии. С севера к югу они шли в следующем порядке: 8-я, 11-я, 7-я и 9-я.

8-я армия, которой раньше командовал Брусилов, перешла к генералу Каледину. В ее состав по-прежнему входила Железная дивизия. Оба генерала хорошо друг друга знали, и у Каледина не было сомнений насчет стойкости Железной дивизии. Он знал, что Деникин не подведет.

Все четыре армии Юго-Западного фронта ударили по неприятелю одновременно. В этом заключался новый, до тех пор нигде, ни в одной армии еще не испробованный стратегический прием генерала Брусилова. Вместо того, чтобы сконцентрировать свою атаку на одном участке и дать возможность неприятелю направить туда на выручку резервы, Брусилов — одновременным ударом по широкому фронту — добился прорыва неприятельской линии в нескольких местах. "Эта форма прорыва, — по словам одного из его участников, — имела то преимущество, что лишала противника возможности определить место главного удара и маневрировать резервами; поэтому наступательная сторона могла полностью применить внезапность удара, скрыв свои намерения, и держать скованными силы противника на всем фронте все время операции".

Нанести главный удар выпало армии генерала Каледина, а в его армии — на дивизию Деникина. Удар был направлен на город Луцк. Деникин хорошо знал этот город: в сентябре 1915 года, как известно со слов генерала Брусилова, Деникин "бросился на Луцк одним махом и взял его". С тех пор Луцк снова перешел в руки неприятеля, и здесь Деникину пришлось вторично брать его, сильно за это время укрепленный противником.

Еще в марте генерал Деникин был ранен осколком шрапнели в левую руку, но остался в строю. И несмотря на не совсем зажившую рану, руководя атакой, он шел со своими войсками в передовых цепях.

За доблесть, проявленную при захвате Луцка в мае 1916 года, генерал Деникин получил весьма редкую награду — "Георгиевское оружие, бриллиантами украшенное". Награда эта давалась не только за личный подвиг, но и когда он имел большое общественное значение.

Брусиловское наступление 1916 года, получившее также название Луцкого прорыва, продолжалось около четырех месяцев. "Тактические результаты этой битвы, — писал историк Головин, — были громадными. Взято было в плен 8 924 офицера, 408 000 нижних чинов, захвачено 581 орудие, 1 795 пулеметов, 448 бомбометов и минометов. Отнята у противника территория более чем в 25000 квадратных километров. Таких результатов не достигала ни одна наступательная операция наших союзников в 1915, 1916 и 1917 годах".

Последствия брусиловского успеха превзошли все ожидания. Италия была спасена. Австро-венгерские войска попали в катастрофическое положение. Чтобы выручить своего союзника и спасти его от окончательного разгрома, немцы перебросили из Франции 18 дивизий на русский фронт. Кроме того, союзники России получили облегчение на своем фронте у Салоник, откуда 31/2 германские и 2 наиболее стойкие турецкие дивизии тоже были переброшены на русский фронт. Румыния, долго выжидавшая, куда подует ветер, чтобы присоединиться к победителям, неожиданно решила, что немцев бьют, и 27 августа объявила войну германо-австрийскому блоку. Переполох в Германии был велик. Если даже расчетливая Румыния отважилась начать войну с Германией, то это означало, что немецкие акции на международном рынке пали невероятно низко. А главное, Россия, которую германский Генеральный штаб после лета 1915 года включил в категорию полной инвалидности... И вдруг такая боевая инициатива! Кто-то, несомненно, в расчетах сильно, ошибся! В высшем немецком командовании генерала фон Фалькенхайна сменил фельдмаршал фон Гинденбург. Фактическим распорядителем на всех немецких фронтах стал его начальник штаба генерал Людендорф.

Эти события отразились и на судьбе генерала Деникина. В начале сентября 1916 года он был назначен командующим 8-м армейским корпусом и вскоре после этого отправлен на помощь румынам.

Многие в России были против вступления Румынии в лагерь стран, воюющих с Германией. Среди них был и генерал Деникин. Он считал, что в роли нейтральной державы Румыния более полезна Антанте, чем в роли союзницы, и оказался прав. Немцы, решив дать румынам хороший урок и доказать сомневающимся, что германская карта далеко еще не бита, заняли к концу декабря 1916 года большую часть румынской территории, включая Бухарест. А России, чтобы помочь новой союзнице, пришлось перебросить на Румынский фронт 20 дивизий.

Несмотря на повышение по службе, Деникин с большой и искренней грустью расставался со своей Железной дивизией. Два года он жил интересами своих стрелков. Его личная судьба переплелась с судьбой Железной дивизии. Его руководство, ее победы — все это связывалось в одно чувство дружного боевого товарищества, глубокой взаимной привязанности. На склоне лет, вспоминая боевое прошлое, генерал Деникин говорил, что два года, проведенные с "железными" стрелками, были самыми лучшими в его жизни.

Генерал Брусилов, после Октябрьской революции перешедший на службу к большевикам и с тех пор враждебно относившийся к генералу Деникину, в своих воспоминаниях, написанных в Советском Союзе, все же воздал ему должное.

«4-я стрелковая дивизия (железная), — писал он, — всегда выручала меня в критический момент, и я неизменно возлагал на нее самые трудные задачи, которые она каждый раз честно выполняла".

"Деникин, который играл такую большую роль впоследствии, был хороший боевой генерал, очень сообразительный и решительный».

Но затем в угоду Советскому правительству и чтобы застраховать себя с точки зрения политической благонадежности, Брусилов счел нужным значительно разбавить свою похвалу генералу Деникину. Неверной и сознательно ложной оценкой Деникина он пытался бросить тень на моральный облик безупречно честного человека, выставить его в роли карьериста, склонного приписывать себе чужие боевые отличия. Характерной чертой Деникина было полное отсутствие какой-либо склонности к интриге и чувство справедливости в отношении к военным успехам и достижениям своих собратьев по ратному делу.

Характеристику Антону Ивановичу Деникину как боевому генералу дал один из офицеров, близко знавших его по совместной службе в 8-й армии:

«Не было ни одной операции, которой он (Деникин) не выполнил бы блестяще, не было ни одного боя, которого бы он не выиграл бы. Я в то время был начальником оперативного отделения и генерал-квартирмейстером в штабе Брусилова. Мне часто приходилось говорить с Деникиным по аппарату, когда нужно было согласовать действия генерала Деникина с соседями и особенно выручать их в тяжелом положении. Не было случая, чтобы генерал Деникин сказал, что его войска устали, или чтобы он просил помочь ему резервами...

Перед войсками он держал себя просто, без всякой театральности. Его приказы были кратки, лишенные "огненных слов", но сильные и ясные для исполнения. Он был всегда спокоен во время боев и всегда лично был там, где обстановка требовала его присутствия. Его любили и офицеры, и солдаты... Он никогда не ездил на поклон к начальству. Если его вызывали в высокий штаб по делам службы, то он держал себя со своими высшими командирами корректно, но свободно и независимо. Он не стеснялся в критике отдававшихся ему распоряжений, если они были нецелесообразны, но делал это мягко, никого не задевая и не обижая... Деникин всегда расценивал обстановку трезво, на: мелочи не обращал внимания и никогда не терял духа в тревожную минуту, а немедленно принимал меры для парирования угрозы со стороны противника. При самой дурной обстановке он не только был спокоен, но готов был пошутить, заражая других своей бодростью. В работе он не любил суеты и бессмысленной спешки... В частной жизни генерал Деникин был очень скромен, никогда не позволял себе никаких излишеств, жил просто, пил мало — рюмку, две водки, да стакан вина. Единственным его баловством было покурить хорошую сигару, в чем он понимал толк... В товарищеском кругу он был центром собрания... так как подмечал в жизни самое существенное, верное и интересное и многое умел представить в юмористической форме».

Со своим 8-м армейским корпусом Деникин попал на Румынский фронт, когда две немецкие армии, одна под командой Макензена, другая под начальством Фалькенхайна, одновременным наступлением с разных сторон резали Румынию на части.

Директива, данная генералу Деникину, предписывала: "двигаться по бухарестскому направлению до встречи с противником и затем прикрыть это направление, привлекая к обороне отступающие румынские части".

В течение нескольких месяцев, ведя бои у Бузео, Рымника, Фокшан, имея в своем подчинении разновременно два румынских корпуса, А. И. Деникин так впоследствии формулировал свое впечатление о румынских войсках: "Полное игнорирование румынской армией опыта протекавшей перед ее глазами мировой войны; легкомысленное до преступности снаряжение и снабжение армии; наличие нескольких хороших генералов, изнеженного... корпуса офицеров и отличных солдат".

Несмотря на суровую жизнь последних двух лет, тяжелые условия на Румынском фронте превзошли все опасения генерала Деникина. То, что осталось от Румынии, было в состоянии полной прострации; подвоз снабжения и продуктов из России затруднялся не только расстройством русских железных дорог, но и хаотическим состоянием румынских путей сообщения. Лошади дохли от бескормицы, люди мерзли без сапог, без теплого белья и заболевали тысячами. Не мудрено, что при создавшемся положении Румыния не очаровала Деникина.

«Неприветливая страна, неприветливые люди и порядочный хаос, — писал он своей невесте, — общее убеждение: ругали свои порядки, но чужие многим хуже».

Но в конце декабря 1916 года настало несколько дней затишья, и, пользуясь тем, что в Россию отправлялся в командировку верный боевой спутник и денщик Николай, генерал Деникин отправил с ним длинное письмо своей невесте. Письмо шло с верной оказией, а потому, не стесняясь ограничениями военной цензуры, можно было обрисовать в нем общую картину положения в Румынии откровенно, так как его понимал и видел генерал Деникин:

«Немцы сосредоточили против Румынии большие силы, и операция начала развиваться с необыкновенной быстротой. Наши войска прибывали поздно. Маленькая страна при полном напряжении своих железных дорог не могла справиться со своей задачей, и наши эшелоны ползли черепашьим шагом, по суткам простаивая на маленьких станциях. К тому же хаотический беспорядок, бездеятельность, иногда, вероятно, продажность румынской администрации. Бухареста дни были уже сочтены. В числе войск, брошенных на помощь, были и мои. Но мы опоздали. Я встретил уже разбитые румынские армии. И, вкрапленные между ними, в постоянной опасности неустойки с их стороны, задерживали сколько было возможно немцев, отходя к северу. Шли жестокие бои. Много, очень много легло моих. Но успех немцев несомненный. И, между прочим, в занятой стране они захватили огромные запасы продовольствия, большое облегчение для их несытых желудков. А нам при отходе, по причинам политическим, запрещали жечь запасы... Теперь главнокомандующий соединенными армиями — король Фердинанд (в том числе нашей), а ответственным помощником его — генерал Сахаров.

Король, дрожа за судьбу династии, готов на всякие компромиссы. Правительство упорствует. А между тем единственный выход из положения — милитаризация страны (дорог и т.д.), вывод армии, обучение ее русскими инструкторами и, вообще, передача власти в русские руки... В общем, узнали-таки страну, где беспорядок государственный и социальный больше нашего... Приехала, наконец, комиссия из английских офицеров, которая уничтожает в ближайшей к противнику полосе запасы керосина, бензина, зерна, которые нельзя вывозить. Румыны уверенно высчитывают стоимость убытков от каждого разрушенного завода, моста, здания. Говорят: за все заплатят англичане! Оптимисты. Быть может заплатят, но... учтя цену присоединяемой Трансильвании».

Генерал Деникин не упомянул в своем письме о том, что в Румынии, до ее вступления в лагерь Антанты, была весьма сильная прогерманская группировка и что территориальные аппетиты румын включали не только австро-венгерскую Трансильванию, но и русскую Бессарабию. Военные неудачи, вполне естественно, играли на руку тем, кто рассчитывал на победу Германии и кто критически относился к России. А потому вопрос о "передаче власти в русские руки", с точки зрения румын, являлся совершенно недопустимым.

В одном из своих писем, касаясь успеха Юго-Западного фронта, Деникин выражал надежду, что этот успех повлечет за собой более широкое наступление и что, быть может, и союзники "встрепенутся".

В общественном мнении России отношение к союзникам за годы войны прошло разные фазы. Вначале был восторг и готовность жертвовать собой для достижения общей цели. Затем восторг охладел, но сохранилось твердое решение безоговорочно выполнять свои союзные обязательства, не считаясь ни с трудностями, ни с риском. И наконец, как отметил Головин, видя, что союзники не проявляют такого же жертвенного порыва, чтоб оттянуть на себя германские силы, как это делала русская армия, — в русские умы постепенно стало закрадываться сомнение. Оно перешло в недоверие.

Когда австрийцам приходилось плохо, немцы всегда шли им на выручку. Когда того требовали союзники, русские войска всегда оттягивали на себя силы неприятеля. Однако в критические моменты на русском фронте союзники ни разу не проявили должной военной инициативы. Неудачная их попытка в Галлиполи в расчет не принималась. Их начали винить в эгоизме, а среди солдат на фронте (возможно, что не без участия германской пропаганды) все сильнее слышался ропот: союзники, мол, решили вести войну до последней капли крови русского солдата. В солдатской массе это притупляло желание продолжать борьбу.

Следует отметить, что генерал Деникин, хоть и искренне желавший более деятельной стратегической помощи от союзников, никогда не бросал обвинения в том, что русскими руками они хотели ослабить Германию. Наоборот, до самого конца, даже в период русской междуусобной смуты, когда Россия вышла из войны, а Германия еще продолжала ее на западе, — он неизменно оставался верен идее союза.

Но еще серьезнее недоверия к союзникам было недоверие к собственной власти. Осенью 1915 года, с отъезда государя из столицы в Ставку, императрица с невероятной настойчивостью стала вмешиваться в дела государственного управления. По совету своих приближенных она выставляла кандидатов на министерские посты, и, за редким исключением, государь одобрял ее выбор. Кандидаты — люди бесцветные, не подготовленные к ответственной работе, часто недостойные — вызывали резкое неодобрение в общественном мнении и в Думе, где с осени 1916 года начались бурные выпады не только против членов правительства, но и против личности императрицы и "темных сил" вокруг трона. Авторитет власти и династии падал с невероятной быстротой. От патриотического единения между правительством и законодательными палатами периода начала войны не осталось и следа. Постоянная смена состава министров ослабляла и без того непопулярное и беспрограммное правительство.

Прогрессивный блок, образованный в 1915 году из представителей кадетской партии, октябристов и даже консервативных элементов Думы и Государственного совета, настаивал на министерстве общественного доверия, готового сотрудничать с законодательными палатами в проведении определенно разработанной программы деятельности. К этим требованиям все больше и больше склонялись умеренно-консервативные круги и члены императорского дома. Многие из великих князей, видя угрозу династии и родине, откровенно и настойчиво высказывали государю свои взгляды на необходимость перемен. Но царь упорно отклонял все подобные советы. Имя Распутина, с его влиянием при дворе, стало объектом ненависти, особенно тех, кто не желал свержения монархии. С думской трибуны Милюков винил правительство и императрицу в "глупости или измене"; представитель монархистов Пуришкевич требовал устранения Распутина. Убийство Распутина с участием великого князя Дмитрия Павловича, Юсупова, женатого на племяннице государя, и монархиста Пуришкевича окончательно изолировало царскую семью. Государь и императрица остались в полном одиночестве.

Тем временем Гучков, князь Львов и другие представители земских и городских! союзов, Военно-промышленного комитета и т. д., сыгравшие большую роль в мобилизации русской промышленности для нужд войны, настаивали не только на министерстве общественного доверия, но на министерстве, ответственном перед Думой. Потеряв надежду на возможность сотрудничества с царем, они решили от него избавиться и широко пользовались своими связями в армии и общественных кругах в целях антиправительственной пропаганды. Думские выпады против режима, цензурой запрещенные в печати, распространялись ими по всей стране в виде литографированных оттисков.

Распространялись также заведомо ложные слухи об императрице, о ее требованиях сепаратного мира, о ее предательстве в отношении британского фельдмаршала Китченера, о поездке которого в начале июня 1916 года в Россию на крейсере " она якобы сообщила немцам. В армии эти слухи, увы, принимались на веру, и по словам генерала Деникина, "не стесняясь ни местом, ни временем" среди офицеров шли возмущенные толки на эту тему. Деникин считал, что слух об измене императрицы сыграл впоследствии "огромную роль в настроении армии, в отношении ее к династии и к революции".

После революции, несмотря на желание найти подтверждение подобному обвинению, особая комиссия, назначенная Временным правительством, установила полную необоснованность этих слухов, Они оказались злостной клеветой. Императрица — немка по рождению — была верна России и не допускала мысли о сепаратном мире.

Тем не менее влияние ее на ход событий, предшествовавших революции, было, несомненно, отрицательным и пагубным.

Брусиловское наступление, не поддержанное русскими Западным и Северо-Западным фронтами, не поддержанное и союзниками, закончилось к сентябрю 1916 года. Оно принесло больше пользы союзникам, чем России.

Антиправительственные речи, рассылавшиеся Гучковым и его сотрудниками во всех концы страны и армии, доходили и до генерала Деникина в далекой Румынии. В одном из своих писем к невесте он кратко, без комментариев, отметил факт их получения:

«Думские речи (боевые) читаю в литографированных оттисках". (Письмо от 27 декабря 1916 года).

"На родине, — писал он в другом письме, — стало из рук вон худо. Своеручно рубят сук, на котором сидят спокон веку". (Письмо от 12 января 1917 года).

"Какие же нравственные силы будет черпать армия в этой разрухе? Нужен подъем. Уверенность..." (Письмо от 7 января 1917 года).

Строго держась вне политики, не принимая участия в закулисных интригах против правительства, Деникин болел душой за то, что происходило внутри страны. Он видел, что царский режим стоит на краю пропасти, что как бы назло самому себе этот режим "своеручно рубит сук, на котором сидел спокон веку". И, опасаясь потрясения во время войны государственных устоев, генерал Деникин с волнением думал о тех последствиях, которые мог вызвать в армии развал в тылу.

Наступал 1917 год, год страшной расплаты за прошлые грехи, ошибки и неудачи, год, который выдвинул генерала Деникина на ту роль, которую ему пришлось затем играть в период гражданской войны.