Расставание

Неяркий свет керосиновых фонарей выхватывал из сумерек доски перрона, фронтон вокзала, силуэты суетящихся пассажиров, монументальную фигуру станционного жандарма и вагоны готового к отправке поезда. Шура, приникнув грудью к открытому окну, кусая изо всех сил губы, чтобы не расплакаться, впился взглядом в бледное лицо отца, стоявшего на перроне.

В эти мгновения воспоминания его коротенькой детской жизни молнией проносились в голове. Детская в их доме на Комиссариатской улице в Казани. Игры с братьями, старшим — Борисом и младшим — Володей. Уроки их гувернантки и прогулки с ней. Необозримые просторы Волги. А больше всего он любил вечера, когда отец, Александр Семенович Архангельский, вернувшись из университета, где он был профессором литературы, или, как тогда говорили, изящной словесности, пообедав, звал детей к себе в кабинет. В кабинете, заставленном застекленными шкафами с книгами, стоял большой диван. Дети немедленно залезали на диван с ногами, прижимались к отцу. Сам Шура больше всего любил прильнуть щекой к теплому папиному жилету, а тот, обхватив левой рукой худенькие плечи ребенка, начинал рассказывать сказки. Сказок он знал множество и, кроме того, придумывал их сам. С тех пор Шура полюбил сказки. И спустя более полувека многие инженеры недоуменно переглядывались: на столе у заместителя генерального конструктора они порой замечали книжку сказок.

Отец нежно любил своих сыновей, но, пожалуй, больше всего любил среднего — его, Шуру.

Мать — очень красивую и еще молодую женщину — дети, пожалуй, любили не меньше отца, хотя она была очень строга.

И вот между родителями что-то произошло, и теперь они, дети, навсегда уезжают с матерью из Казани в Москву, к ее братьям — домовладельцам Поповым.

Звонко ударил станционный колокол, ему отозвался свисток кондуктора, прогудел паровоз, лязгнули буфера, и поезд тронулся с места, увозя Шуру навсегда из самой счастливой страны его детства.

...Москва показалась Шуре огромной и оглушительной. Трамваи, извозчики, пешеходы — все это мелькало перед глазами, звонило, шумело, кричало.

Семья поселилась на Покровке, в одном из пятиэтажных домов, принадлежавших Поповым, в большой пятикомнатной квартире на верхнем этаже.

Детей тут же определили в гимназию. Старший, Борис, стал ходить во 2-ю гимназию на Разгуляе, где потом разместился строительный институт. А Шура и Володя — в 4-ю. Она находилась неподалеку от их дома, у Покровских ворот, в старинном синем дворце, раньше принадлежавшем графу Разумовскому. Тогда еще Шура не знал ни профессора Николая Егоровича Жуковского, который жил поблизости в небольшом домике в Мыльниковом переулке (теперь улица Жуковского), ни того, что сам Николай Егорович в свое время учился в этой же гимназии.

О том, что на Дальнем Востоке идет русско-японская война, Шура знал не только из газет: брат его матери Николай Евграфович Попов находился там в качестве военного корреспондента и даже был ранен.

Николай Евграфович Попов был удивительным человеком: неутомимый искатель приключений, путешественник — участник экспедиции на дирижабле "Америка" к Северному полюсу в 1909 году, затем один из самых известных первых русских летчиков, он очень нравился Шуре.

Но о том, что русскую армию ждало поражение на полях Маньчжурии, Шура не знал, как и того, что надвигается первая русская революция.

А она ворвалась в Москву трепетом красных знамен, цокотом конских копыт, мерным шагом лейб-гвардии Семеновского полка, явившегося из Петербурга усмирять Красную Пресню, револьверными выстрелами с баррикад и ответным грохотом полевых трехдюймовок, бьющих по этим баррикадам.

Неподалеку от дома, где жили Архангельские, находилось училище Фидлера, там засели восставшие, и войска обстреливали это здание.

В эти тревожные дни занятий в гимназии не было, и мать не выпускала детей на улицу. Но когда стрельба прекратилась, мальчики побежали посмотреть на место боя. Здание зияло выбитыми стеклами, на штукатурке виднелись следы пуль и осколков, кое-где заметны следы огня.

Революция 1905 года наложила печать на дальнейшую жизнь и Шуры Архангельского и многих его сверстников-гимназистов. Теперь никто из них не воспринимал всерьез, когда на официальных молебнах дьякон громогласно провозглашал "многолетие ныне царствующему дому".

А вот книгами Льва Толстого, хотя церковь предала его анафеме, Шура зачитывался.

Рос Шура тоненьким хилым мальчуганом, робким и нескладным. В гимназии его нещадно лупили, и он, глотая слезы, старался обходить драчунов стороной.

Но вот в четвертом классе он стал вдруг очень быстро расти. Купил себе гири. За год с ним произошли те же удивительные превращения, что и с любопытным слоненком из известной сказки Киплинга.

Финал и у слоненка, и у Шуры был один и тот же: слоненок, обзаведясь хоботом, нещадно отлупил своих обидчиков. Архангельский поступил точно так же.

Более того, он стал первым драчуном в классе. Но справедливости ради надо сказать, что Шура никогда не обижал малышей и всегда защищал более слабых.

Гимназическая эпопея драк оставила след на его лице на всю жизнь. Однажды в очередной свалке какой-то старшеклассник слетел с лестницы и головой ударил Шуру в переносицу. Хлынула кровь. Тут же вызвали врача. Тот внимательно ощупал нос и объявил, что сломан хрящ.

— Теперь, брат, ты будешь, как Юлий Цезарь, с римским носом, — сказал он Шуре.

Но, к счастью, горбинка на носу оказалась небольшой, и внешность его не только не пострадала, но даже стала благороднее. Особенно в профиль, чем Шура в молодости изрядно гордился.

Учился Архангельский в гимназии легко, хотя и без особого прилежания. Математика и физика давались ему без труда. Историю и географию он не очень любил, а вот с литературой, к которой он относился с большим интересом, была беда, и отнюдь не по его вине.

Учитель литературы Николай Иванович Целибель живо интересовался литературоведением и внимательно изучал труды отца Архангельского. К этому времени Александр Семенович переехал из Казани в Петербург и преподавал в университете. Вскоре его избрали членом-корреспондентом Академии наук. И учитель словесности впал в очень распространенное заблуждение. Он решил, что если гениален отец, то и сын также должен быть отмечен печатью таланта. Причем именно в той же самой области. Действительность, хотя и дает немало подобных примеров, изобилует и множеством обратных доказательств. Так было и на этот раз. Когда Целибель начал искать у будущего конструктора самолетов литературные способности, то он их не нашел. А не найдя, закатил ему за одно из сочинений тройку. При этом он рассуждал, приглаживая рукой седую бородку:

— Стыдно-с, весьма стыдно-с, Архангельский. У тебя столь известный батюшка, а ты не стараешься и не бережешь фамильной чести.

Озадаченный Шура решил выпутаться из этой ситуации по-своему. Придя домой, он тут же написал письмо:

"Милый папа! Очень тебя прошу, помоги мне написать сочинение — образ Мазепы в "Полтаве" Пушкина. Крепко тебя целую, твой сын Шура".

Через несколько дней из Петербурга пришло ответное письмо. Отец, очень любивший Шуру, тут же исполнил его просьбу.

Архангельский аккуратно переписал сочинение отца и отдал Николаю Ивановичу, абсолютно уверенный, что пятерка гарантирована. Однако получил снова тройку. И опять написал в Петербург.

"Милый папа! Ты плохо постарался — мне поставили тройку. Теперь задали "Капитанскую дочку". Пожалуйста, на этот раз напиши сочинение хорошо".

И снова изумленный Архангельский получил тройку.

Николай Иванович, укоризненно качая головой, сказал:

— Архангельский! Твой батюшка, Александр Семенович, только что выпустил интереснейшее исследование о Пушкине, а ты даже не удосужился познакомиться с ним.

Кто-то на задних партах фыркнул. Шура не выдержал:

— Николай Иванович! Да ведь сочинения писал не я. Я их только переписал!

— А кто же писал? — изумился учитель.

— Папа...

Услышав это, учитель начал привставать из-за стола, становясь похожим на вопросительный знак. Гимназисты от хохота катались по партам.

— Выходит, я самому Александру Семеновичу тройку поставил, — пробормотал учитель. — А он об этом знает?

— Конечно, знает, — пожал плечами Архангельский, — я же писал ему, что он не старается, раз мне тройку поставили.

— Это неслыханно, — растерялся Николай Иванович, нервно дергая бородой. — Немедленно напиши папе в Петербург, что я извиняюсь перед ним, и что этого не повторится.

Николай Иванович слово свое сдержал и троек Архангельскому больше не ставил: а вдруг и это сочинение написано не сыном, а отцом.

А детские интересы гимназиста Архангельского все больше и больше склонялись в область техники. Как устроен автомобиль? Почему горит электрическая лампочка? Почему пароход плавает? Почему ток вырабатывается на электростанции? Как устроена паровая турбина? Все эти сотни "как" и "почему" будоражили его мозг. В гимназических учебниках ответы на эти вопросы было трудно найти. Но зато Шура обнаружил, что в Политехническом музее, который находился в 20 минутах ходьбы от его дома, можно найти не только ответы на эти вопросы, но и узнать очень много нового. И Шура стал его постоянным посетителем. Теперь задатки будущего инженера стали проявляться в нем особенно заметно. Так, он переделал электрическую проводку в их огромной квартире, с тем чтобы можно было зажигать и гасить свет в комнатах из своей детской. В наше время это называется дистанционным управлением.

Для гимназии же Шура придумал шутиху особой конструкции: сложенную гармошкой бумажку, в карманчики которой он насыпал черный порох и поджигал долго тлевшим фитилем.

Такую шутиху гимназисты подкладывали под кафедру, на которой стояли учительский стол и стул. Во время урока шутиха взрывалась — пах! Затем проходило несколько секунд, пока их изумленный преподаватель вскакивал, садился и снова — пах! пах! Испуганный учитель выбегал из класса и вскоре появлялся с инспектором. Тот принюхивался к пороховому дыму и затем объявлял:

— Два часа без обеда! Всем! Выдать зачинщика.

Но класс был дружный, и Шуру никогда не выдавали.

Да и вообще дух в гимназии был либеральный — это подтвердилось, когда осенью 1910 года Архангельский, уже будучи в выпускном классе, на три дня исчез из Москвы и пропустил занятия. Он ездил на похороны Льва Николаевича Толстого в Ясную Поляну.

Действовал он импульсивно. Как только узнал о смерти писателя, тут же натянул шинель и побежал на Курский вокзал.

Площадь перед Курским вокзалом была запружена людьми. Здесь были и мастеровые, и крестьяне, среди армяков и картузов мелькали котелки и шляпы интеллигентов. Но больше всего было студентов и гимназистов. Казалось, вся молодая Россия собралась здесь, чтобы проводить в последний путь своего великого писателя. У железнодорожных касс свалка: все едут в Ясную Поляну. Поезда уходят переполненными. Люди стоят в проходах, в тамбурах.

У дома писателя толпа. Поздняя осень. Голые ветви деревьев качаются под порывами холодного ветра.

Шура еще издали увидел, как над толпой плывет гроб с телом Толстого. На всю жизнь врезалось в память заплаканное лицо Софьи Андреевны Толстой. Потом сам дом. Комната, в которой Толстой написал "Войну и мир". И бесконечная вереница плачущих людей, идущих за гробом.

Где ночевал две ночи, не помнит, кажется в какой-то крестьянской избе. А вот похороны запечатлелись очень четко. И главное, потому, что не было церковного обряда, обычного отпевания. И хоронили не на кладбище, а там, в парке, где он любил гулять и думать о жизни.

Время отмечено вехами. Вехами жизни становятся памятные события. Похороны Льва Толстого — веха, отметившая конец отрочества Архангельского.

Гимназию он окончил с золотой медалью. Даже, точнее, с двумя. Вторую — золотой жетон с надписью: "Дорогому Сане от благодарных товарищей, выпуск 1911 г" — поднесли друзья-гимназисты