Глава 1

Вызов в столицу

Гонцы

Посовещавшись друг с другом, два иноземных лекаря констатировали смерть султана Селима Угрюмого от рака и сообщили о своем заключении визирю. Затем помогли ему отодвинуть от тела покойного, вытянувшегося на матрасах под парчовым покрывалом, жаровню с раскаленными углями и только после этого сами легли на ковер поспать. Ближайшие девять дней им предстояло провести в этих спальных покоях, ибо известие о смерти султана не должно было выйти за пределы шатра. Так распорядился Пири-паша, визирь, настолько старый человек, что он и сам не ожидал прожить так долго.

Селим болел уже давно. Восемь лет правления, совершая многочисленные походы, он превозмогал болезнь лишь благодаря сильной воле. Но, снедаемый гневом, был абсолютно беспощаден к своему окружению. И все это время ближе всех к нему был Пири-паша, на плечи которого легло бремя забот об империи. Селим так и называл его — Носителем бремени.

Вместе с алхимиком, оставившим на время свое колдовство над пышущими жаром тиглями, визирь внимательно осмотрел спальные покои умершего правителя. Он пытался представить, что могли бы увидеть глаза постороннего, подглядывающего в какую-нибудь щелку за происходящим внутри. Погасив все огни, кроме языка пламени масляного светильника, положил рядом с матрасом, на котором лежал покойник, пенал с писчим пером и несколько свитков бумаги, чтобы создать впечатление, будто султан что-то пишет. Тот имел обыкновение заниматься этим по ночам, когда его мучила бессонница. Внимательно осмотрев бумагу и убедившись, что текст на ней написан почерком Селима, Пири-паша прочел строки стиха:

Султан Угрюмый был еще и поэтом.

В приемных покоях Пири-паша предупредил бодрствовавших слуг, что султан спит, а сам он идет отдыхать. Потом, выйдя наружу, он приказал стражникам, стоявшим у шеста со штандартом, никого из шатра не выпускать. Но и на этом не успокоился. Беспечно, будто прогуливаясь на свежем утреннем воздухе, отправился к коновязи, где его ожидали два человека, находящиеся здесь вот уже несколько дней.

Шагая в одиночестве, паша слышал глухой шум огромного палаточного лагеря — скрип телег водовозов, блеяние овец, которых тащили на заклание. В ночной дымке распространялся сырой запах хвойного леса. Костры вокруг него уходили в горы, отстоя друг от друга на равном расстоянии. Казалось, в эту ночь ничего не изменилось. Но старый визирь понимал, что теперь его могут сместить с поста в любой момент.

Своих людей, игравших при свете костра в кости, он нашел у кормушки для лошади. Немного постоял рядом, как бы наблюдая за игрой, а на самом деле радуясь тому, что эти двое его гонцы: тот, что помоложе, — оруженосец, другой — командир тьмы (соединения войск численностью в 10 тысяч всадников), который, однако, скрывал свои знаки отличия под накидкой юзбаши — сотника.

На мгновение Пири-паше стало горько и тревожно — вспомнилось, сколько раз вот так приходилось принимать решения, опасаясь ошибок и бессмысленных жертв. Даже вдруг захотелось самому помчаться верхом в то место, куда направится один из его гонцов, и отдохнуть среди тюльпанов вблизи Босфора. Однако он не мог позволить себе такого.

Поскольку в смерти Селима сомневаться не приходится, обстановка в течение нескольких дней должна оставаться неопределенной. Пока преемник султана не будет опоясан поясом с мечом у гробницы Аюба, есть опасность мятежей. Могут взбунтоваться дикие азиатские племена или поднять головы враги Селима. Впрочем, в живых Селим оставил мало врагов… И еще у него остался только один сын, Сулейман, который сейчас находился на азиатском побережье.

Пири-паша больше всего не любил тот город, где хранились сокровища империи, а в роскошных дворцах все еще жили иностранцы. Там в любой момент мог вспыхнуть бунт из-за неосторожного слова или подкупа. Верховный визирь Османской империи появился на свет, когда первые турецкие всадники уже вступили в этот город. Но и через шестьдесят семь лет он все равно воспринимал его как абсолютно чужой, а потому свой дом построил у голубых вод пролива, откуда не просматривались городские стены…

Заметив, что двое игроков тайком за ним наблюдают, визирь подавил чувство тревоги и произнес:

— Сейчас слишком поздний час для такой игры, — при этом слегка выделив слово «час» — условный сигнал, означавший, что им пора отправляться в путь. О том, что нужно делать дальше, все трое договорились заранее.

Игроки прекратили игру в кости и покорно поднялись — ведь визирь империи давал указания от имени самого султана.

— Да хранит вас Аллах, Пири-паша, — ответил почтительно военачальник.

Когда гонцы пошли к лошадям, визирь остановил юного оруженосца и вручил ему свиток бумаги с каракулями.

— Проследи за тем, чтобы число кабардинских скакунов было точным, — сказал он ему таким тоном, словно давал наряд вне очереди за не очень серьезный проступок. Ведь почти наверняка его слова разнесут по всему военному лагерю.

Постояв достаточно долго и убедившись, что за гонцами нет слежки, Пири-паша отправился в свою палатку. Он знал, что они уже скачут верхом среди гор. Командир тьмы в южном направлении — в великий город Константинополь, чтобы предупредить возможные мятежи, а оруженосец с письменным посланием — к Босфору, чтобы, перебравшись через него, найти в Азии Сулеймана, сына Селима.

Визирь надеялся, что ему удастся поддержать видимость жизни в мертвом теле Селима целую неделю. Но на исходе пятого дня понял, что тайна вышла за пределы султанского шатра. О смерти правителя стали догадываться, хотя прямых доказательств тому не было. Представив, какие могут быть последствия из-за сокрытия этого факта от десятков тысяч вооруженных воинов, визирь решил сам обнародовать тайну. Стремительно пройдя к шесту со штандартом, на котором висело семь белых конских хвостов, он объявил, что султан Селим Угрюмый скончался этой ночью.

Располагавшиеся вблизи от султанского шатра воины-янычары сразу же опрокинули наземь палатки, разрубив саблями натянутые канаты, сорвали со своих голов тюрбаны, огласили утренний воздух скорбными возгласами и рыданиями.

Хорошо зная настроения в армии, Пири-паша был несколько удивлен, что янычары, немало пострадавшие от приступов гнева жестокого правителя, горюют в связи с его смертью, словно дети.

С армией все в порядке, убедился он и решил немедленно покинуть расположение лагеря. Опечатав сундуки с деньгами и личную сокровищницу султана, визирь передал командование армией — но отнюдь не свою круглую печать — одному из военачальников и заодно проинструктировал его, какими перегонами следует вести похоронный кортеж. Той же ночью, переодевшись так, чтобы его не узнали, Пири-паша поскакал верхом вслед за своими гонцами в Константинополь.

Сулейман должен был прибыть в город, по расчетам визиря, на девятый день. Если же случится что-то непредвиденное и сына Селима не окажется на месте, то почему именно ему, Носителю бремени, искать выход из сложившейся ситуации?

Мчась верхом по не освещенной светом факелов дороге, визирь вдруг почувствовал, что ему недостает Селима, который никогда не пасовал перед опасностью или тяжелыми испытаниями.

На пятый день Сулейман поскакал по дорогам, протянувшимся вдоль побережья на север в направлении Европы.

Он ехал в свободной манере, временами наклоняя вперед свое долговязое худощавое тело, опершись на укороченные стремена. Сын Селима любил лошадей и получал большое удовольствие, проводя долгие часы в питомниках этих животных.

Его рука, держащая поводья, была загорелой и мускулистой. Неугомонными серыми глазами он бросал взгляды по сторонам, плотно сжимал тонкие губы, ловил орлиным носом теплый ветер, дующий в лицо, и выглядел в седле почти по-женски грациозно. Сулейман был чисто выбрит. Исключение составляли небольшие усы. Чалма из неплотной ткани вокруг худощавого лица придавала ему сходство с молодым энергичным муллой или дервишем. Преемнику султана было не больше двадцати пяти лет.

Продвигаясь вперед, он видел стога сена и плодородную красноватую землю, ожидавшую весенней вспашки. Дорога петляла вокруг бухт, где сиятельный всадник подсчитывал число мачт торговых судов, пришвартованных к берегу у деревянных домиков, покрытых красной черепицей. Южное побережье было отдано под его управление, и он показал себя в этом деле с наилучшей стороны. Точно так же, как удачно продемонстрировал свои способности во время управления одним из районов солнечного Крыма, зная, что его экзаменуют и ведут строгий учет его ошибкам. Но больше всего он любил тот большой город, в котором провел детские годы в военном бараке под сенью платанов.

Сулейман шестнадцать лет учился общению с людьми и управлению скотом под руководством опытных наставников. Даже имел свой миниатюрный двор по образцу отцовского. Однако никогда не слышал ни совета, ни ободрения от самого угрюмого отца, проводившего все время в войнах.

За поясом он вез короткую весточку от визиря, ему почти незнакомого. В ней сообщалось только, что меч Дома Османов ожидает его у гробницы за городом. Весточка встревожила советников Сулеймана. Они предупредили его, что это может быть западней — желанием заманить наследника в город в сопровождении малочисленного эскорта. «Уши обманывают, глаза открывают истину», — предостерегали советники.

Однако утомленный гонец поклялся, что привезенное им послание написано рукой Пири-паши. А грек Ибрагим рассудил так: если бы целью послания было заманить Сулеймана на север, в нем было бы сказано, что Селим умер или что Пири-паша просит его срочно приехать. Но вместо этого автор послания просто упоминает меч семьи. Да и сам Сулейман обратил внимание на то, что гонец от усталости свалился спать на ковре под оливами, даже не дотронувшись до кошелька с золотыми монетами, который он ему подарил. Похоже, мчался без отдыха несколько ночей. И Сулейман решил принять приглашение визиря. Тогда надо ехать, стали торопиться его компаньоны, нельзя терять времени даром. А им было не впервой срываться в путь без промедления, не думая ни о семье Сулеймана, ни о своих родных.

Правда, при этом Сулеймана рассердил дервиш, который схватил повод его коня и заявил, что преемник султана счастливее других, ибо он назван именем древнего мудрого Соломона… В Доме Османов Сулейман был десятый, призванным во власть на заре десятого века ислама. «В каждую эпоху призывается свой властитель, чтобы взять ее за рога»… Словно эпоха была коровой.

Ему дали на подпись спешно подготовленные приказы. Те, кто это делал, с трепетом наблюдали за тем, как он выводил закорючки своей подписи. Будто сейчас его подпись отличалась от прежней. Сулейман понимал, что в их сознании он уже стал султаном, правящим представителем Дома Османов. Ведь он — единственный претендент на трон. Братьев у него не было. Селим не оставил в живых и ни одного его дяди. Если он погибнет от рук заговорщиков по пути в Константинополь, то Дом Османов прекратит свое существование.

Его предки в ближайших поколениях тоже оказывались единственными претендентами на трон из-за строгих порядков, господствовавших в Доме Османов. Их всегда было немного, а в них самих — очень мало от подлинных турок. Им давали такие странные прозвища, как Гази или Кайсар-и-Рум — Победитель или Цезарь нового Рима. Их изобретали иностранцы. Однако у предков не было собственного народа или империи. Да, Мехмет Фатих — Мехмет II, Завоеватель, отвоевал у европейцев Константинополь, но тут же, будучи непоследовательным султаном, установил свое правило. Отныне, объявил он, христианин уравнен с мусульманином, рожденный греком равен рожденному анатолийцем.

Слово, сказанное Завоевателем, стало законом. А вслед за ним его сын Баязид, дед Сулеймана, ввел еще одно правило — Османы должны быть более образованными, чем европейцы, чьи земли они завоевывают. И оба эти правила свято соблюдались в течение долгих шестидесяти лет правления двух султанов. Но разве они могли сформировать и объединить народ? Народ существовал только в их воображении! Два правителя и два правила. Только отчаянный Селим, вырвавшийся из тисков, которые были созданы его предшественниками, начал завоевывать новые территории…

Вдруг Сулейман увидел, что дорога впереди перегорожена. На узком каменном мостике, перекинутом через горный поток, остановилась крестьянская арба, у которой заклинило колесо. На дорогу вывалились снопы пшеницы, которыми была нагружена арба. Двое всадников, скакавших перед кавалькадой Сулеймана, чтобы освобождать дорогу, спешились и бестолково засуетились у арбы в попытках помочь крестьянину наладить колесо.

Подъехав к арбе, Сулейман натянул поводья. И в ту же секунду услышал позади себя стук копыт скакавших галопом коней. Сегодня его спутники, независимо от степени знатности, благоразумно держались от наследника на дистанции броска дротика. Однако, увидев заминку на мосту, бросились на его защиту.

Досадуя на задержку и бесполезные крики, Сулейман потянул повод в сторону. Его великолепный серый скакун свернул в лощину, перебрался через поток вброд и выбрался на противоположный берег за мостом. Тогда встревоженные спутники поскакали вслед за ним, соблюдая необходимую дистанцию. В голове Сулеймана мелькнула запоздавшая мысль, что, стремясь таким образом миновать препятствие на мосту, он мог угодить в засаду. Почувствовав себя весьма неуютно, он обернулся к скакавшим позади всадникам и подозвал одного из них:

— Подъезжай ко мне, Ибрагим!

Часто, когда его беспокоило что-либо, Сулейман звал Ибрагима, старшего сокольничего, грека, родившегося христианином где-то у морского побережья. Ибрагим был старше Сулеймана. Худощавый и смуглый, с заметно выступающей вперед нижней челюстью, он умел предвосхищать проблемы и находить пути их решения. Обычно Ибрагим играл для Сулеймана на струнных инструментах или читал ему вслух книги, неизвестные другим придворным из окружения наследника. Сулейман сам умело справлялся с возникавшими проблемами, но ему доставляло удовольствие услышать сначала совет сообразительного грека.

— Послушай, Ибрагим, — спросил наследник. — Как ты думаешь, верит ли армия в то, что мой отец отравил своего отца, Баязида?

У того не было готового ответа. Он знал, что армия действительно в это верит. Разве мягкосердечный и проницательный Баязид не отрекся от власти в пользу беспощадного Селима? Разве престарелый Баязид не умер вскоре после этого от неизвестной болезни, когда отправился из Константинополя к месту своего рождения, чтобы спокойно доживать свой век? Однако доказательств отравления не было. И грек не знал, какой ответ удовлетворит султана. Ложь тоже не помогла бы старшему сокольничему.

— Армия верит в это, — осторожно начал он, — потому что султан Угрюмый стремился один, безраздельно пользоваться властью. Пока был жив Баязид, где бы он ни находился, существовало два султана вместо одного.

Сулейман ничем не выдал своего отношения к мнению Ибрагима. Когда он так поступал, грек был не в состоянии разгадать его мысли. Практические вопросы, интересовавшие наследника престола, Ибрагим распознавал без труда, однако пасовал перед мистическим настроем его души. В замешательстве грек сделал попытку угадать настроение своего молодого господина.

— То, что случилось, нельзя изменить. В конце на этой дороги начнется и утро вашего правления. — Обмануть Сулеймана было сравнительно легко, однако прибегать к хитрости сокольничий считал небезопасным. Наследник отличался вспыльчивостью и капризностью, хотя тщательно скрывал это под маской молчания. — Все, что случилось, осчастливит вас, как и предсказывал дервиш. Сам Баязид выражал уверенность, что вы станете верховным властителем. Возможно, султан Селим опасался, что вас призовут на трон вместо него, — проговорил Ибрагим, бросив молниеносный взгляд на подвижное, нервное лицо сиятельного собеседника. И добавил:

— Не оглядывайтесь назад. Смотрите вперед. Вы действительно счастливый человек! — Увлекшись, грек осмелился повысить голос:

— У вас нет братьев, которые могли бы соперничать с вами в борьбе за власть, нет врагов, способных помешать вам следовать своим путем. Империя ждет вашего руководства. Даже Великий визирь дожидается момента, когда сможет склонить голову перед тенью Аллаха на земле. С удачей, которая вам сопутствует, вы сможете сделать все.

Сулейман улыбнулся. Кроме одного — вернуться назад.

Многоголосый город

Он не повернул назад. Мчался галопом вперед три дня. Оставил позади область спокойствия и влажного климата, дымы угольщиков в защитных лесополосах. Копыта его коня клацали по гладким камням дороги, построенной еще римлянами. Она вела к возвышенности, называемой Чамлия, месту кипарисов, которое посещали мертвые, а живые обходили. За возвышенностью открывалась ослепительная синева Мраморного моря.

Наконец Сулейман покинул тишь провинции и подъехал на расстояние видимости к городу, в котором призывался править. Здесь все было по-другому. Местные жители, в отличие от крестьян провинции, склонявшихся над зелеными ростками ячменя или лениво подгонявших стада овец, толпились вдоль дороги, чтобы поглазеть на наследника. И он понял, что до городских жителей каким-то образом дошла та же весть, что и до него. Видимо, слухи проникли в город от караванщиков, устроившихся на ночлег в караван-сараях, от посетителей насыщенных паром бань, от гребцов каиков, сновавших взад и вперед в прибрежных водах. Продвигаясь между выстроившимися толпами народа, наследник услышал возглас: «Теперь с прибытием сына Селима, возможно, и нам повезет!»

На берегу его ждала паромная баржа, место рулевого на которой покрывал ковер. А на противоположном берегу, через переправу, просматривался огромный город, вроде бы не проявляющий никаких признаков мятежа. Он устроился в море подобно соблазнительной, знающей себе цену женщине, равнодушной к посредственности, но ожидающей достойного ее мужчину. Как-то в отсутствие Селима Сулейман уже правил в этом городе, постигая настроения его обитателей так же, как и городские достопримечательности — от минаретов Айа София, возвышавшихся над платанами, до сильно закопченных колонн, которые римляне оставили у ворот его дворца.

Когда лодка, в которую Сулейман пересел с паромной баржи, причалила к пристани дворцового сада, садовники без всякой команды бросились его приветствовать. С косогора мчались молодые солдаты, перепрыгивая цветочные клумбы. Свисающие на их спинах серые шапки развевались по ветру. Эти янычары, молодые воины, охранявшие город, столпились вокруг наследника, кинжалы у их поясов касались его рук. Окружив Сулеймана, они требовали:

— Где подарки? Где мзда, давайте мзду!

Возбужденные, страшные, если выйдут из подчинения, они требовали вознаграждение, которое обычно выдавалось им во время заступления на трон нового султана. Их подвижные атлетические тела теснились вокруг высокой и стройной фигуры наследника. Через толпу янычар пробился ветеран, ага янычар. Тяжело переводя дыхание после бега, он улыбнулся, протянул наследнику румяное яблоко и слегка похлопал его по плечу — принятое приветствие нового командующего корпусом янычар.

— Сын Селима, ты сможешь съесть это яблоко? Яблоко символизировало легендарного врага братства янычар — Римскую империю, лежащую за морем в Италии.

— В свое время, — коротко ответил Сулейман, принимая яблоко.

— Подарки! Где подарки?

— В свое время, — повторил Сулейман, протискиваясь через толпу обступивших его янычар.

Ага цыкнул на подчиненных, и те молча расступились. Стоявший под деревьями у фонтана командир тьмы, на которого была возложена задача поддерживать спокойствие в городе, вздохнул с облегчением и разочарованием. Сулейман почти ничего не сказал. Он не обнаружил ни тени страха перед дворцовой гвардией, однако и не предпринял ни малейшего усилия, чтобы завоевать ее уважение. Вряд ли янычары увидели в нем истинного сына Селима.

В полдень Сулейман обедал в одиночестве. Из небольших ваз, поставленных на белоснежной скатерти у его колен, выбирал кусочки зажаренного в зелени мяса, дольки кабачков, фаршированных рисом, инжир в сметане. Наследник делал вид, будто ест с большим удовольствием. Коснулся рукой кубка, и безмолвный подросток тут же подбежал, чтобы налить в него шербет.

И хотя Сулейману удалось изобразить аппетит, а также удовлетворение обслуживанием со стороны мальчиков-слуг, на самом деле его не покидало жгучее чувство тревоги. Он не правильно вел себя в присутствии возбужденных янычар. Теперь ему никогда не удастся добиться от них той же преданности, с какой они служили Селиму…

Память перенесла его на десять лет назад. В тот момент Селим восстал против Баязида и был разбит старым султаном. Он укрылся в заморской крепости Крым, куда еще раньше отослал Сулеймана с матерью, высмеивая приказ своего отца направить молодого неопытного Сулеймана управлять Константинополем. Потом Селим с ордами диких татар под гром барабанов выступил против отца-султана и осадил город. Непобедимым янычарам было приказано отбросить их от стен, но, увидев Селима, скакавшего им навстречу, янычары бурно приветствовали соперника султана, выкрикивая его имя, касаясь его стремени и клянясь, что не признают никого другого своим командующим… Так янычары отреклись от Баязида и присягнули новому султану. Отцу Селима пришлось расстаться с мечом Османов, а затем и с жизнью… Если он даже не был отравлен, то все равно потерял волю к жизни… Это были горькие воспоминания о годе жизни, когда между Селимом и Сулейманом, которого держали вдали от него и от армии, пролегла пропасть. Последние слова Селима, обращенные несколько лет назад к сыну, были пронизаны и мольбой и презрением:

— Если турок слезает с седла, чтобы сидеть на ковре, он превращается в ничто. В ничто.

Теперь, сидя в одиночестве за трапезой, моя руки в серебряном тазу, который принес один из мальчиков-слуг, Сулейман не мог не подумать о том, что эти мальчишки точно так же могли бы прислуживать и другому властителю. Пока не прибыл Пири-паша и пока ему не присягнули высшие военачальники, наследник мало что значил. Но Пири-паша, который должен был приветствовать его еще у паромной переправы, не явился.

После трапезы мальчики-слуги приготовили постель для послеобеденного сна наследника — расстелили в его спальном покое матрас. Однако Сулейман не мог заставить себя лечь. Вместо этого стал бродить вдоль стены, ощупывая пальцами свои старые вещи, хранившиеся в нишах, — рукописи, переписанные четким почерком его учителя Касима, ответы на экзаменационные вопросы по астрономии и юриспруденции, которые писал сам. Там лежал и миниатюрный золотой футляр для часов, сделанный его руками. Сулейман с удовольствием работал над этим футляром: ему нравилось ощущать гладкую поверхность золота, и он ценил точность европейских часов. Но сейчас эти школьные занятия ничего для него не значили. Они были частью жизни мальчишки, которого больше не существовало…

Неожиданно Сулеймана охватило горькое чувство одиночества и острое желание прикоснуться к Гульбехар — Цветку Весны, увидеть своего сына и жизнерадостного Ибрагима, развлекавшего его игрой на струнных музыкальных инструментах после того, как в лунную ночь они собирали креветок на мелководье. Испытать такие радости в одиночку невозможно.

— Сулейман, Сулейман-хан!

И хотя голос насторожил наследника, он повернулся ко входу, закрытому занавеской, как бы слегка удивившись, что кто-то осмелился его потревожить. Из-за занавески появился Пири-паша, завернутый в мантию. Он выглядел дряхлым и уставшим. Визирь прижал руку Сулеймана к своему сердцу и поцеловал его. Затем дрожащим от старческого волнения голосом сообщил, что торопился сюда изо всех своих слабых сил, но, как только увидел молодого наследника здоровым и невредимым, это подняло его дух. Эти слова не были лишены царедворской лести, но прозвучали вполне искренне. Сулейман умел распознавать в людях искренность, как и определять золото лишь одним к нему прикосновением.

Вслед за этим старый визирь стал немедленно издавать указы от имени Сулеймана, прежде всего касающиеся траурной церемонии и молитв на закате за упокой души Селима. Во дворце тут же закипела работа, он стал похож на караван-сарай, ожидавший гостей. Облачившись в новую одежду черного цвета, Пири-паша посоветовал Сулейману, когда они остались наедине, надеть платье, отделанное золотой вышивкой.

— На публике вам нельзя появляться без роскошного облачения, — объяснял он наследнику. — Люди могут любить вас самого по себе, но, когда смотрят на вас, должны воспринимать вас как символ власти. — Однако, не вполне удовлетворенный блеском золота, приказал прикрепить к головному убору наследника два плюмажа из выкрашенных в красный цвет перьев цапли на рубиновой застежке. — Почему бы нет? — проговорил он мягко, — Время страха закончилось, началось, по велению Аллаха, время надежды.

— Время надежды?

Пири-паша помедлил с ответом, теребя старческими пальцами свою седую бороду.

— Да, я читал донесения из вашей провинции Магнезия. Подобно всем молодым людям, вы уделяли слишком много времени охоте и морским прогулкам. Но в донесениях отмечалось также, что вы были справедливы к каждому просителю, будь то иностранец, крестьянин или христианский раят. Именно с этим я, старый глупец, связываю мои надежды. — Его борода дернулась в улыбке. — Древний Соломон, да будет благословенно его имя, проявлял мудрость в своих решениях. Он требовал от людей лишь понимания и сумел прожить жизнь в изумрудном и рубиновом блеске.

Серые глаза наследника просветлели от улыбки.

— Нет, Пири-паша, именно ты — моя надежда.

Старик склонил голову, став снова придворным. Сопровождая наследника, шедшего по галереям дворца, Пири-паша ревниво следил за каждым взглядом, брошенным украдкой на человека с белым нервным лицом под монаршим плюмажем из оперения цапли. И не упускал случая сообщить о пришествии второго Соломона и времени надежды.

За воротами, где на часах стояли безмолвные янычары, венецианские шпионы подслушивали разговоры служащих дворца, пытаясь определить, чего ожидать от будущего монарха. «Пришло время надежды», — доносилось до них.

Эти шпионы наблюдали издали похороны умершего султана. Сулейман и Пири-паша выехали за ворота встретить похоронную процессию и затем спешились, чтобы пойти рядом с военачальниками, несшими гроб с покойником. Но всего лишь несколько человек поднялись на замусоренный холм, где разожгли костры, чтобы отгонять злых духов, извлекли из гроба завернутое в саван тело покойного и опустили его в яму. Так предписывал древний обычай.

Сулейман произнес ритуальную фразу:

— Пусть построят гробницу вместе с мечетью. При мечети должны быть больница для хворых и приют для паломников. — Затем добавил слова, не требовавшиеся ритуалом:

— И пусть будет построена школа.

А как только Сулейман умолк, вздрогнувший от неожиданности секретарь уточнил:

— Где?

Сулейман осмотрел холм. Недалеко от него стоял каркас византийского дворца, занятый несколькими семьями кочевников. Его гранитные камни и мраморные колонны послужат великолепным строительным материалом для гробницы и мечети Селима, а кочевники пусть перебираются куда хотят. — Здесь, — ответил он.

Затем, согласно тому же обычаю, процессия всадников выехала за городскую стену к шишковатым кипарисам, окружавшим гробницу святого воина Аюба. Здесь всадников ожидал белобородый старец, одетый как бродяга, но державший в руке короткий кривой клинок с серебряной рукояткой, сияющий драгоценными камнями. Старец был главой дервишеского ордена Мавлави, святого братства, поддерживавшего Османов с самого начала их правления. Клинок считался символическим оружием Дома Османов, которое, взяв однажды, не следовало бросать.

Схватив Сулеймана за руку, глава дервишей повел его на возвышение, откуда наследника могла видеть толпа. А там громким голосом объявил:

— Аллах пожелал, чтобы султаном стал Сулейман, глава Дома Османов. — Повязывая на талии Сулеймана пояс с мечом, глава ордена предостерегающе заметил:

— Мы, исстари приверженные вере, вручаем тебе ключи от откровения. Следуй его указаниям, иначе тебя ожидает крах.

Немногие слушатели могли понять эти слова. Они видели только, что Сулейман принял меч, который возложил на него ответственность за подданных Османской империи. А кто может вести вождя, кроме его собственного разума? Чем еще руководствовался султан Угрюмый, кроме своего разума, когда завоевывал мечом обширные земли? С этого момента Сулейман принял бремя ответственности за служение своему народу.

Следуя позади нового султана назад в Константинополь, визирь Пири-паша почувствовал себя свободным от обязательств султану Угрюмому. Отныне преемник Селима принят армией и народом. Даже если ему, визирю, теперь удастся удалиться в свой сад у Босфора, его душа будет спокойна.

Он уже успел дать необходимый совет новому султану, потому что успел заметить его готовность прислушиваться к советам. Первое дело, как и первая музыкальная нота, очень важно. Визирь намекнул, что оно должно стать актом милосердия. Некоторое время назад без всякой причины была брошена в тюрьму группа египетских торговцев, только потому, что они прогневали Селима…

Сулейман тут же приказал освободить их без денежного залога. Ему было приятно произносить слова такого приказа. Затем, наблюдая за стражей у ворот дворца, он вспомнил, что обещал вручить в свое время янычарам подарки, и решил сделать это побыстрее. Окружение уже заметило, что Сулейман долго и молчаливо вынашивал решения, но действовал быстро, как будто импровизировал. Янычары из его собственной охраны получили те же суммы денег, что выдавал Селим, не больше и не меньше. Однако им подарили определенные суммы и другие сановники, таким образом выплаты им увеличились.

По лицам охранников Сулейман не мог определить, довольны они подарками или разочарованы. Атлеты в голубой форме неподвижно стояли на своих постах. Только зрачки их глаз двигались под серыми шапками дервишей. Это были личные охранники султана, обязанные следовать за ним, куда бы он ни пошел, не жалея своих жизней. Однако сам Сулейман помнил, как янычары отвернулись от Баязида.

После заката, когда зажглись масляные лампы, Сулейман слушал молитвы. Он сидел в одиночестве на старинном ковре, застилавшем пол внутренней галереи мечети, над тысячами склонившихся в молитве голов. Маленькие огоньки масляных ламп не могли хорошо осветить помещение мечети, построенное еще его дедом.

Напротив Сулеймана за кафедрой стоял необычный проповедник, державший в одной руке ятаган, а в другой — Коран. Когда имам резко возвышал голос, с купола мечети над головой доносилось слабое эхо. Голос и эхо в унисон произносили:

— Да будет милостив Аллах, всемилостивейший и милосердный, к султану султанов, правителю правителей, тени Аллаха на земле, господину двух миров, господину Белого и Черного морей… султану Сулейман-хану, сыну султана Селим-хана.

Итак, его имя было упомянуто в молитве. Теперь он был признанным султаном.

Еще до того, как умолкло эхо, его неподвижное тело пронзил импульс страха. Он один высоко вознесся над другими. Согласно своему титулу, стал главой янычар, среди которых не имел ни одного друга. Стал вождем народа, который был сформирован его предками, их разумом, волей и доблестью. Однако что представляет собой турецкий народ на самом деле, помимо того что сотни тысяч людей разного рода собрались на какое-то время в пределах большой территории земли, чтобы повиноваться его приказам?

Более того, Сулейман был назван главой ислама — тенью всемогущего Аллаха, о котором он знал меньше, чем проповедник, стоявший за кафедрой напротив него. Последний звук эха замер в воздухе. А ведь на самом деле он, Сулейман, не более чем сын Селим-хана…

Через несколько дней венецианцы во дворце Балио, расположенным за голубыми водами бухты Золотой Рог, ознакомились с донесениями своих шпионов, дали оценку и прогноз того, как может повлиять правление нового султана на европейские дела.

Бартоломео Контарини писал: «Ему не более двадцати пяти лет. Он высок и жилист, у него длинная шея, лицо худощаво и очень бледно. На лице — некое подобие усов. Он весьма обходителен. Имеется в виду, что он умный господин, учитывая его образованность. Люди разных сословий ждут от его правления блага».

Такого рода донесения были отправлены в обеспокоенную Синьору Венецию с первой же быстроходной галерой, вышедшей из бухты Золотой Рог.

Осенью 1520 года от Рождества Христова гонцы с мешками этих донесений поспешили в Рим. Молодой папа — Лев X, подлинное имя которого было Джованни де Медичи, вознес благодарность Богу за то, что турецкий террор приостановился, если не прекратился вовсе, потому что султан османских турок, который, подобно вспышке молнии, пронесся над Азией и вторгнулся в Европу, умер, не причинив ей больше вреда. Разве он не был фанатичным приверженцем пророка Мухаммеда?

Паоло Джовио, любимый толкователь Льва X, врач, увлекающийся анализом международных событий, заметил в том же духе: «Папа Лев, узнав о смерти Селима, дал указание провести молебны во всех соборах Рима и чтобы верующие приходили туда молиться без обуви».

Эти новости очень рассеянно, по своему обыкновению, слушал в Париже отпрыск Дома Валуа Франциск I. Париж от Константинополя отделяло огромное расстояние, а Франциска уже называли первым дворянином Европы.

По стечению обстоятельств, все эти престолонаследники Европы, переживавшей Ренессанс — эпоху новых идей и географических открытий, были очень молоды. В Аиксе, семейной усыпальнице Габсбургов, был коронован Карл V, император Священной Римской империи, лишивший Франциска надежд быть избранным на этот пост. Старый Якоб Фуггер, происходивший из селения Фуггеро в Тироле, способствовал избранию Карла на, совете князей, предоставив соответствующие суммы флоринов под залог серебряных рудников на острове Гуадалканал в Новом Свете. Кроме того, Карл получил одобрение, если не симпатии, свирепого Генриха VIII, короля Англии, первой женой которого была тетка Карла, Катерина Арагонская.

Именно в это время Карлу V досаждал упрямый монах Мартин Лютер, который написал вызывающий трактат под названием «О свободе христианина». Отпечатанный на новых печатных станках памфлет Лютера распространялся в германских городах, несмотря на то что он оспаривал духовную власть Льва X как главы старой католической церкви и светскую власть Карла V как главы Священной Римской империи, пережитка Древней Римской империи. В общем, Карлу было не до того, чтобы размышлять о заступлении на престол нового турецкого султана.

Когда Паоло Джовио сравнил различные донесения из Константинополя, он сделал следующий прогноз: «Все согласны с тем, что свирепому льву наследовал мягкий ягненок… потому что Сулейман молод, не имеет опыта — и во всяком случае отличается спокойным нравом».

Этот прогноз оказался очень далеким от истины.

Семейная жизнь

Некоторые европейцы сообщали также домой, что султан привязан к семье. Вообще-то у них было мало фактов для такого вывода, но в данном случае они не ошиблись.

Через несколько дней после прибытия Сулеймана в Константинополь его слуги доставили туда и Гульбехар с младенцем сыном, тщательно скрывая их от посторонних глаз. Сделать это было не особенно трудно, поскольку турки привыкли путешествовать налегке. Гульбехар с сыном отправились в путь, захватив с собой лишь минимум одежды, которая хранилась в мешках, привязанных к седлам, и небольших коробках. А приготовленные для них покои во дворце были не больше, чем помещения в караван-сараях, где устраивались на ночлег путешественники.

Однако помещение для женщин во дворце было отделено от покоев султана коридором. Если Сулейман желал вступить на женскую половину, обычай обязывал его дать об этом знать до того, как он пересечет коридор и пройдет мимо стражи в свою опочивальню в женских покоях.

Никто другой не мог появляться в этом запретном месте. За дверями гарема находились только рабы. Сулейман не мог не чувствовать иронии в том, что помещение, которое считалось его домом, было обителью рабов. Они содержали его дом таким, каким он привык его видеть.

В очаге под навесом потрескивал костер из душистых поленьев. На стенах, выстланных плитками, играла светотень. Изображенные на плитках деревья и цветочный орнамент придавали комнате вид укромного уголка в саду. Войдя в комнату, Сулейман снял с себя головной убор и бросился на кушетку, стоявшую у стены. Голова его была обрита, за исключением одного местечка, откуда рос длинный локон. Как это было принято у военных, он чисто выбривал и подбородок. Сулейман неотрывно смотрел на огонь в очаге, пока из-за другой занавески не вошла Гульбехар, пытаясь, сморщив нежный лобик, произнести церемонное приветствие. Он понимал, что ее к этому приучили, но решительно перебил:

— Может, я и являюсь твоим господином на всю жизнь, но ведь не таким, как другие.

С Гульбехар — она была названа так после того, как ее привезли из селения в горах Черкесии, — Сулейман не чувствовал одиночества. Ее гибкое тело двигалось легко, как дуновение ветра. Сын унаследовал от нее белокурые волосы.

Ее привлекательность тешила его изощренный вкус. Однако Сулеймана не радовал переезд Гульбехар в Константинополь, где она должна будет появляться среди других женщин, каждая из которых имела определенное функциональное привилегированное положение — тем или иным способом служила государству.

Освободившись от необходимости продолжать ритуальные действия, грациозная женщина пристроилась рядом с ним на кушетке и показала молодому султану приготовленный ею подарок — парчовую сумочку, перетянутую шнурком.

— Открой ее, — попросила она после того, как он похвалил ее работу.

К удивлению Сулеймана, в сумочке лежали свитки с его стихами, написанными на персидском языке, который он не любил. Молодой султан знал, что его стихи неважные, и только от Гульбехар можно было ожидать, что она бережно их сохранит и даже изготовит для них нелепую сумочку. Ведь она не знала языка, на котором они были написаны.

— Знаешь ли ты, что это такое? — спросил ее Сулейман. — О чем эти стихи?

— Сказать? — Когда она беспокойно шевельнулась, от ее чистого тела и волос по комнате распространился запах сушеного жасмина. «Жасмин, — подумал он, — это не роза». — Стихи написаны твоей рукой, и они столь же прекрасны, как… как… — Да, Гульбехар не имела никакого представления о таком мистике, как Маулави и даже Газали. — Как у старого Касима, — закончила она свою мысль с надеждой, что нашла правильный ответ.

Сулейман прикоснулся к ее волосам и указал на подпись под стихами:

— Здесь написано, что они сочинены тем, кто ищет друга. Ничего другого.

Лобик женщины опять сморщился над черными, как смоль, бровями.

— Разве я не друг?

— Больше чем друг, — улыбнулся он, не желая убеждать ее в том, что она была одновременно больше и меньше, чем друг.

Сулеймана забавляло, что для общения с сыном-младенцем или Гульбехар ему приходится подчиняться заведенному в гареме распорядку. Молчаливые африканские рабы охраняли спальню гарема, а все женщины отсылались в его дальние углы, чтобы не подслушивали. После того как он расстался с черкешенкой, предполагалось, что на исходе дня снова пройдет в спальню. Тогда мальчуганы-слуги, разбуженные светом ночной лампы, быстро оттуда удалялись.

Затем мальчик принесет ему нижнее белье и большую простыню для бани. Сулейман покорно направится в баню, чтобы его побрили, попарили и помыли. Вслед за этим самостоятельно насухо вытрется и остынет от бани.

Без совершения этого ритуала он никогда не встречался с Гульбехар. Когда она выбиралась из гарема помолиться в сопровождении пожилых женщин и в закрытой повозке, ее лицо закрывала чадра. Она была не способна проникнуть в мысли своего повелителя. Шариатские судьи уверяли Сулеймана, что у женщин нет души и что, подобно животным, они прекращают существование, как только жизнь покидает их тело.

Правда, с этим не соглашался мудрый Касим. Наставник говорил Сулейману, что некоторые животные попадают в рай за хорошую службу мужчинам — например, Валаамская ослица и кит, который вынес Ноя на берег. Разве не могут и некоторые женщины добиться таких же привилегий, как животные, и получить вечную жизнь? Хотя и тот проницательный иноземец считал, что женщины предназначены только для услужения, как лошади. Находил, что в большинстве своем они красивы, непосредственны, соблазнительны и очень порядочны, потому что им почти не приходится покидать гарема, а если и приходится, то выходят они из него в парандже. От него Сулейман усвоил, что свою естественную красоту женщины поддерживают, подкрашивая брови и веки черной тушью, намазывая ногти красновато-коричневой краской, которая называется «аль-банна». И еще что они большие чистюли, так как дважды в неделю ходят купаться под присмотром, их тела совершенно лишены волос… А на улице они закрывают свои руки рукавами халата, так как полагают, что, если даже одна рука будет видна постороннему, то их сочтут за женщин легкого поведения.

Впрочем, Сулейман довольно редко пересекал охраняемый коридор. Как султан, он должен был жить в шатре боевого лагеря, а дворец, сложенный кое-как из отработанного строительного материала, предназначался лишь для кратковременного отдыха. Этого требовали древние обычаи. Они же защищали женщин и старшее поколение Дома Османов, регулировали жизнь дворца, в котором абсолютно все, вплоть до мельчайших услуг и кухни, находилось под властью матери султана — валиды.

Во времена предков такой властью обладали самые старые женщины. Тогда турчанки без паранджи кочевали вместе с ордой и мужчинами, пасшими стада. Прочная родовая основа Османов еще не была подорвана примесью женщин из других племен — славян, грузин, черкесов и татар. Валида правила в гареме властью древней хатун, племенной принцессы, подбирающей себе в помощь управляющих, хранителя сокровищ и других, распределяющей в гареме обязанности и денежные вознаграждения. Она считала, что без работы руки женщин будут беспомощны и вялы.

Сулейман знал, что его мать когда-то была христианкой. Подобно Гульбехар, ее молодой привезли из-за Восточных гор и поместили в Дом Османов услаждать его главу. У нее были глянцевитые темные волосы и серые глаза грузинки, правда, ей недоставало красоты Гульбехар. Сулейман поражался, как мать выдержала тяжелый характер Селима. Но она ничего не могла сообщить сыну об отце. Девочкой мать познала нищету, теперь же, живя в достатке, любила наряды из цветного сатина и украшения для прически из перламутра и темно-красного стекла. Когда Сулейман хвалил ее наряды, мать отвечала:

— Постаревшая и высохшая, я не могу выглядеть великолепной.

Однако султан не мог не отметить, что новые обитательницы Дома Османов, мало чем отличавшиеся от застенчивых девочек, были окружены добротой и заботой валиды. Благодаря ей в гареме не было конфликтов. Каждая женщина выполняла определенные обязанности, но, соперничая друг с другом, они всегда были приветливы с главой Дома Османов. Гульбехар ничего не просила у него, за исключением мелочей: черепаховых гребней, отрезов венецианского сатина или шелка из Багдада. Она держалась уверенно, будучи не просто женщиной «в глазах» у султана. Понимала, что любима им, что ее сын унаследует власть Сулеймана, после чего сама она станет новой валидой, матерью султана, если, конечно, доживет до этого времени.

Блага, обычно сопутствующие султанской власти, казалось бы, должны были распространиться и на его женщин. Однако Сулейман, то ли потому, что не любил старый дворец, то ли потому, что соблюдал старые обычаи, проводил большую часть времени и даже часто спал в Сарай Бурну — дворце на горе. Здесь на окраине города, в двориках, окруженных платановыми деревьями и садами, султаны решали проблемы управления империей. Здесь султан Завоеватель пытался укрыться от шума городских улиц и даже воздвиг беседки в садах.

Первое, что Сулейман сделал лично для себя, — это нашел постоянного собеседника. Он назначил грека Ибрагима, способного в музыке и государственных делах, юзбаши внутренней службы дворца. (Даже теперь османы присваивали воинские звания служившим им чиновникам.) Более того, попросил Ибрагима делить с ним вечернюю трапезу по окончании дневной службы.

Однажды неунывающий грек посерьезнел, встал на колени возле скатерти, расстеленной для ужина, и спросил:

— Если ты делишь хлеб и воду со слугой, значит ли это, что ты считаешь его своим другом?

Сулейман уверенно кивнул:

— Значит.

В своем нестерпимом одиночестве он более всего нуждался в друге. С другом можно побеседовать после ужина без всяких церемоний, читая книгу, спросить его о непонятных местах. Ибрагим всегда с готовностью отвечал, даже если в этот момент перебирал струны своего музыкального инструмента. Он весьма бегло говорил на персидском и итальянском языках, разумеется, на своем родном греческом языке и языке благоприобретенном — турецком. Его господин знал три первых очень плохо. Без всяких усилий блестящий грек раскрывал ему источники богатой классической поэзии персов или цитировал Данте. Он был способен опережать замыслы Сулеймана.

— Для чего строить дворцы и города, — цитировал Ибрагим незнакомого Сулейману автора, — если они все равно будут разрушены?

— Что же тогда вечно? — быстро реагировал султан на его слова. Он достаточно повидал византийских развалин.

— Мудрость и музыка, которую я сочиняю!

— И ангорские козы!

— О, конечно.

К веселости Сулеймана примешивался гнев. Иногда он не был уверен, что Ибрагим не подшучивает над ним. Потому что Ибрагим становился заносчивым в стремлении ускорить работу мысли султана. Порой же шутки Ибрагима выводили Сулеймана на новый уровень понимания жизни.

Над одной книгой Сулейману пришлось поломать голову — ее содержание давалось ему нелегко. «Искандер наме», история жизни Александра Македонского, была его постоянным спутником в поездках. Султану очень хотелось знать, каким образом Александр Великий мыслил себе объединение народов Востока и Запада. Однако Ибрагим предпочитал больше толковать о каком-то Ганнибале, который, по его словам, знал, как разгромить армии Рима. Сулейман же мало интересовался историей войн, особенно тех, что представлены в исторических хрониках Ливия.

— Это очень важно, — убеждал его юзбаши внутренней службы дворца.

— Почему важно?

Потому, полагал грек, что Ганнибал был очень целеустремленным врагом Римской империи. Взгляни на его армию: она состояла, подобно турецким аскерам, из весьма разных элементов — африканцев, метателей из пращи, слонов. И все же, поскольку Ганнибал был одаренным полководцем, одержимым непоколебимой целью, он истощил силы римлян. При столкновении силы воли побеждал Ганнибал.

— Как же он побеждал?

Так проходили их беседы. Господин интересовался практическими последствиями исторических деяний, блестящий слуга стремился раскрыть средства достижения цели. Большую часть своей тридцатитрехлетней жизни Ибрагим прожил под турецкой властью, полагаясь на свою природную сообразительность, соперничая с людьми, равными ему по уму, используя на выгоду себе слабости других. До сих пор у него не было никакой власти, и он отлично сознавал, что обязан своим положением милости султана.

— Судьба властителя — борьба, — говорил смиренно Ибрагим, — властитель должен подчинять других, а не подчиняться сам. Его судьба — борьба с другими. Тебе не избежать этого.

Услышав такое, Сулейман снова надолго умолк. Он умел запоминать каждое произнесенное слово, был ли при этом в хорошем или дурном настроении.

В то время о них говорили, что султан отличался женской красотой и мягкостью, а его фаворит Ибрагим — мужской силой и волей. Те, кто завидовал новому статусу Ибрагима, шептались по углам, что Сулейман, более молодой из двух, держал при себе грека, чтобы спать с ним по ночам. И действительно, Сулейман часто приглашал грека провести ночь в его спальне для свободного разговора после утренней молитвы.

Порой юзбаши внутренней службы замечали выходящим из дворца в поздние часы, хотя он старался одеться так, чтобы его не узнали. Однако и не похоже было, чтобы он направлялся в какой-нибудь определенный дом. Вместо этого его видели рыщущим по улицам, ведущим к лодочной пристани на берегу Босфора. Там он заворачивал в винные погреба своих бывших соотечественников в долгих поисках человека, опустившегося от пьянства. И уходил оттуда с тем человеком.

Когда Сулейман узнал об этом, поскольку рано или поздно слухи о том или ином происшествии доходили и до него, он послал домоправителя узнать, кого именно ищет Ибрагим.

Агент доложил султану о выполнении поручения только после того, как выяснил все обстоятельства дела.

— Иногда юзбаши обнаруживал этого человека спавшим в ночных канавах, иногда пьянствующим. Он пытался поставить его на ноги, отвести во двор мечети, чтобы тот выспался. Однажды принес бродяге чистую одежду, чтобы тот переоделся. Юзбаши требовал от него перестать жить в грязи. Но сколько бы ни давал этому нищему золотых динаров или серебряных монет, тот покупал на них вино. Бродяга — отец юзбаши, который когда-то был греческим моряком.

После доклада Сулейман распорядился снять слежку за Ибрагимом.

Каждое утро прислужник помещал в кошелек на поясе султана тридцать две дольки золота, чтобы властитель расходовал их в течение дня. Потому что, когда султан выезжал за ворота дворца, даже если он ехал за парадным строем кавалеристов — сипахами, в сопровождении оруженосца, гонца и других слуг, люди из толпы все равно прорывались к его стремени за получением милостыни, с прошениями о предоставлении службы или оказании помощи в их безвыходном положении. Иногда подавались подарки, привязанные к палкам. Это был айин — древний обычай, согласно которому любой подданный, представший перед правителем, должен был быть выслушан и вознагражден им.

Порой Сулейману приходилось разрешать неожиданные проблемы прямо в седле. И он сожалел, что его считают таким же мудрым, как и древнего Соломона. Банщик из Сиваса, которого служитель тащил в суд за то, что тот пил кофе, громко пожаловался султану на улице. Кофе, доказывал банщик, не противоречит закону. Верно, что некоторые люди считают этот напиток врагом сна и совокупления, но закон не запрещает его. Устанавливал ли пророк закон, запрещающий пить кофе?

Как обычно, жалоба прозвучала при народе, вокруг собралась большая толпа людей, молчаливо ожидавших ответа султана. Ведь слово Сулеймана могло заточить в тюрьму или освободить жалобщика, казнить его или помиловать в одно мгновение.

В голове Сулеймана мелькнула мысль, что во времена пророка, десять веков назад, кофе еще не был известен. И все же ему нужно было решить судьбу банщика.

— Не думаешь ли ты, пришелец из Сиваса, — спросил султан, — что пророк пил кофе на улице?

Банщик подумал и ответил:

— Нет.

— Отпусти его, — приказал Сулейман надзирателю и поскакал дальше.

Ему не только приходилось быть судьей, нужно было замечать достойные и предосудительные поступки людей в тех местах, по которым он ездил. Этого требовал айин. Касим никогда не уставал рассказывать, как строгий по-военному Мурад — султан, создавший непобедимый корпус янычар, — приказал надеть лошадиное седло на повстречавшегося ему крестьянина. Тот стоял у хлебной лавки, лениво пережевывая лепешку с чесноком, в то время как его ожидала лошадь с тяжелым грузом на спине. Мурад немедленно остановился и приказал крестьянину положить свою ячменную лепешку перед лошадью, а на себя надеть седло с грузом и стоять так, пока лошадь не съест лепешку. Вот так прямодушный Мурад дал понять крестьянину и всем, кто наблюдал эту сцену, что нельзя расслабляться, пока не позаботился о своей лошади. (И поскольку Мурад установил этот принцип, Сулейману приходилось следить за тем, чтобы всадники не злоупотребляли терпением своих лошадей).

Популярное в стране изречение гласило: «Отданный приказ должен быть выполнен». Старые обычаи были санкционированы свыше, а раз так, они не могут быть изменены.

Овчина в сокровищнице

Айин, старый турецкий обычай, следовал за Сулейманом повсюду, куда бы он ни направлялся. Султан всегда представал перед людьми, сидя в седле. Даже когда покидал ворота старого дворца, чтобы добраться до Больших ворот горного сада, где проходили совещания сановников. Он никогда не ходил пешком, не ездил в повозке.

Тем не менее, если ему приходилось встретиться с носильщиком, согнувшимся под тяжелой ношей, или больным, которого везли в больницу, султан всегда должен был уступать дорогу. Ему доставляло удовольствие проезжать мимо взметнувшейся вверх громадины Айа София, поворачивая под кронами платанов к Большим воротам. Там толпился народ, теснясь и толкаясь, подобно овцам у входа в загон. (По этим Большим воротам иностранцы вскоре станут называть Османскую империю Блистательной Портой).

За белыми воротами направо располагалась территория больницы, но его всегда инстинктивно тянуло бросить взгляд налево, где за гигантскими платанами находились казармы янычар. Часть этих воинов уже поджидали султана с барабанным боем. Но Сулейман смотрел в их сторону для того, чтобы выяснить, опрокинули они свои объемные котелки для супа вверх дном или нет. Как янычары подрубали веревки, натягивавшие их палатки, в знак скорби по умершему султану, так они могли и перевернуть вверх дном свои котелки в знак обиды на нового султана. Пока котелки не были перевернуты…

Только он, султан, имел право проезжать через вторые ворота на чистые лужайки, где находилось небольшое здание с часами на башне.

Через третьи ворота не проходил никто, кроме чиновников и стражников дворца, в обязанности которых входило заботиться о сохранности ценных вещей — мантии пророка, привезенной Селимом из Мекки, библиотеки ученых книг, которую начал собирать Мехмет Завоеватель. Это были ценности Дома Османов. Напротив строения, в котором хранились эти ценности, находились классы юных воспитанников двора. Часто, проходя мимо, он слышал звуки флейт и виол, на которых играли воспитанники, обучавшиеся управлению империей. Они ловили момент для развлечения, не зная, что султан их подслушивает.

Сулейман, разумеется, мог заходить куда угодно. Ни одна дверь на огромной территории от Дуная до устья Нила не была для него закрыта. Высокий и сдержанный, хладнокровный и уверенный, он привлекал к себе восхищенные взоры, султана приветствовали все, кто его видел:

— Многие лета удачливому сыну Селима!

Но за его блестящим облачением, в котором обычно сочетались серый и белый или черный и золотистый цвета, за его сдержанным поведением прятались робость и страх. Внутренне Сулейман трепетал перед громадой ожидавших его задач — задач обеспечения средствами к существованию и защитой закона сотен тысяч людей, зависевших от него.

Он совершал свои ежедневные дела, радуясь тому, что в эти трудные месяцы никто не видел его слабости. Слова Ибрагима перекликались с его мыслями: «Один человек — одна цель». Он чувствовал себя свободно только в семье или когда выбирался поохотиться в небольшой компании. И мысленно повторял свои собственные слова: «Мой народ — моя семья». В праздных же мыслях воображал, что однажды все подданные станут похожи друг на друга. Но надежды на это было мало.

Сулейман чувствовал страх перед бременем проблем, свалившихся на него, даже тогда, когда в сопровождении смотрителя ходил по комнатам дома, где хранились сокровища. Ему показали тяжелый, почти прямой меч Мехмета Завоевателя, лежащий среди тщательно промаркированных и опечатанных свертков. Сулейман не захотел взять его в руки. Пробежал взглядом по плюмажам Мурада из павлиньих перьев и парчовой накидке, вышитой золотом, которую надевал по праздникам его отец. Затем повернулся к часам в перламутровом корпусе, подаренным европейцами, и стопкам изящных зеленых и синих блюд, изготовленных из китайского фарфора.

— Хотелось бы, чтобы они использовались в деле, а не хранились здесь, — заметил молодой султан.

И тотчас же полки с блюдами были очищены слугами смотрителя.

Сокровищница походила на склад товаров. В ней хранились украшенные жемчугом седла, серебряные уздечки, даже инкрустированная драгоценными камнями хлопушка для мух. Большинство вещей были подарками султанам, которые, в свою очередь, дарили их другим по случаю праздников, таких, как Новый год или день рождения пророка. Копить сокровища считалось предосудительным. Сундук с золотыми дукатами, присланный из Венеции в качестве дани, был предназначен для пересылки в арсенал на постройку боевых кораблей… В темном коридоре Сулейман обнаружил грубую одежду из тяжелого белого войлока и черной овчины. Ему объяснили, что эта одежда принадлежала его предкам — Осману и Эртогулу.

И снова смотрителю пришлось рассказывать султану о легендарном Эртогуле. О том, как двести лет назад клан османов численностью не более четырехсот сорока четырех семей кочевал под верховенством своего вождя Эртогула по равнинам Анатолии. Это было тогда, когда более многочисленные и сильные племена бежали на запад от нашествия могущественных монголов. И вот в то голодное время Эртогул смог сохранить свои стада и его соплеменники выжили. Однажды они увидели, как на равнине под ними разворачивалось сражение. Они наблюдали за ним, но не знали, кто с кем бьется.

И тогда Эртогул повел своих людей с гор вниз, на помощь всадникам, терпевшим поражение. Эта неожиданная поддержка помогла могущественному султану Кайхосрову, чье конное войско состояло из турок-сельджуков, нанести поражение монголам и отбросить их на восток. Согласно легенде, в награду за поддержку Кайхосров одарил род Эртогула землей.

Как понял Сулейман, это небольшое земельное владение у реки Анкара положило начало империи Османов. Иногда воины этого рода служили ослабевшим сельджукам, иногда — Византии, пытавшейся удержаться на последних границах Римской империи. Первые Османы были горсткой меченосцев среди огромных потоков переселявшихся народов. Эти отважные воины занимались грабежом вдоль границ соседних государств, осмеливались окружать большие города и брать их после нескольких лет упорной осады. А как могли устоять эти города, если все дороги к ним были блокированы? Вступив в город, они захватывали пушки и специалистов, способных создать новое, более мощное оружие. Османы брали дань с богатых стран в качестве вознаграждения за их защиту. После того как исчезли сельджуки вместе с Кайкобадом и Кайхосровом, а византийцы, изнуренные многолетней борьбой, укрылись за тройными стенами Константинополя, османы остались единственной дисциплинированной силой, направляемой руководством, которое не отступало ни перед какими опасностями. Они пересекли бурные Дарданеллы, когда землетрясение разрушило крепости на европейском берегу, подтянули свои корабли к бухте Золотой Рог, уничтожили тройные стены неприступного Константинополя. Таким был невероятный взлет османов. Они стали первым племенем Передней Азии, которое пробилось в Европу для того, чтобы обосноваться и править в ней.

Сулейман был убежден: все это удалось не по Божьей милости, а благодаря способностям и воле самих османов — усилиям девяти их выдающихся вождей. Осман носил накидку из грубой овечьей шерсти, Селим — богатую шикарную одежду, вышитую золотом. Если хотя бы один из девяти вождей османов за два с половиной века их возвышения оказался слабым, они разделили бы судьбу других воинственных кочевых племен, подобно суровым туркменам в шапках из белой овечьей шерсти. Впрочем, некоторые из девяти допускали промахи. Мурад был дерзок до безрассудства. Селим не знал меры в своей жестокости. Но в памяти людей остались их выдающиеся деяния, а недостатки забылись. Ведь безрассудный Мурад создал непобедимую армию турецких аскеров. Селим же, мистик по натуре, провел свою армию триумфальным маршем, подобно легендарному Александру Македонскому, через всю Переднюю Азию от Нила до горных вершин Курдистана. Да, если бы из цепи выпало хотя бы одно звено, рухнула бы вся цепь.

Теперь он, Сулейман, десятый султан османов, стоял посреди странной сокровищницы вождей его рода. Европейцы и Ибрагим уже говорили о нем как о главе падишахства. В каком направлении он его поведет, какую судьбу уготовит своему народу? Не становится ли управление падишахством все труднее с каждым поколением людей? Или вождь османов, преодолевая невероятные трудности, обеспечит народу судьбу, о которой люди могут только мечтать?

Даже Пири-паша не смог бы ответить на эти вопросы. Ибрагим смог бы, в свое время. Сулейман, проницательный и способный к самооценке, слишком хорошо знал свои слабости. Будучи чувствительным, он умел ценить красоту, желал видеть вокруг себя только такие изящные вещи, как изделия из китайского фарфора. Не имея собственной определенной цели, был склонен полагаться на других и хотел бы, чтобы им руководили мудрецы. Не испытывая потребности командовать армией — отец держал его вдали от дел, связанных с воинской службой, — Сулейман понимал, что он должен либо содержать всемогущую армию в привычном для нее режиме, либо изменить правление падишахством до такой степени, чтобы вообще от нее освободиться. Но ни то ни другое его не устраивало.

Несомненно, айин предостерегал Сулеймана от конфликта с армией. С детства он помнил старую песню о четырех жизненно важных принципах:

Никому не поверяя свои тайные мысли, молодой султан решил действовать вопреки старому обычаю — преобразовать армию и сделать закон первейшим из четырех жизненно важных принципов. Он будет править страной на основе новых законов, и власть над ней не будет утрачена.

В одном из уголков сокровищницы хранился первый штандарт Османов — небольшой столбик с прибитым наверху медным полумесяцем. Под ним висели два высушенных белых конских хвоста. Древнее дерево было тщательно промаслено, а длинные волосы хвостов аккуратно расчесаны. Сопровождавшие Сулеймана служащие сокровищницы рассказали ему с улыбкой, что один из племенных предводителей задолго до Османоз, потеряв в битве штандарт, немедленно отрезал хвост у своей лошади, чтобы соорудить новый.

Для людей, почтительно толпившихся вокруг султана, он, Сулейман, был не более чем молодым человеком, которому выпала доля управлять страной. Они пытались убедить его в важности деревянного столба с конским хвостом.

(А он не знал, насколько его народ зависит от своего предводителя, поскольку мало видел тому свидетельств. Вот в прошлом люди следовали за предводителем или бросали его по своему желанию. Это были добровольные объединения людей. Соплеменники сохраняли традиции поддержания порядка и дисциплины, кочуя от пастбища к пастбищу единым сообществом, каждый член которого выполнял определенную работу. Люди и сегодня еще хранили в сундуках старые платья. Во время продолжительных кочевий по равнинам они считались ценным имуществом, поскольку производить новое было затруднительно. Раньше люди ждали от предводителя указания верного пути, идти по которому они могли согласиться или нет.

Особенность османских турок состояла в том, что они пережили много перемен, но сами при этом не изменились. Для них древние конские хвосты, как языки пламени в очагах, олицетворяли их собственное прошлое, из которого выросло настоящее).

Сулейман безошибочно определил первейшую потребность своего народа. У них была плодородная земля, способная давать богатый урожай, и богатые травой пастбища, которые могли накормить и лошадей, и ангорских коз. А со времени Османа и даже раньше все держалось на крестьянском хозяйстве. Крестьянина с его быком и деревянным плугом не заменить никем. Солдаты, конечно, могут добыть трофеи в дальних странах — всадники племени нередко возвращались после дальних рейдов с добычей, пополнявшей имеющиеся запасы, но прежде всего армия должна завоевать новые земли в долинах с водными источниками или на берегах рек, чтобы кормить растущее число ртов.

В конце концов, основным долгом нового правителя было кормить сотни тысяч своих подданных. Когда Сулейман выходил из сокровищницы, он думал, как мало значит ее содержимое по сравнению с обширной территорией богарных земель, засеянных под будущий урожай. А сам он, в сущности, слуга этой земли.

Розарий между двумя мирами

Его первые законы касались землепользования, зимних и летних пастбищ, взимания с содержателей ульев десятины полученного меда. Во всех таких случаях высказанное им слово (урф) становилось законом (кануном), который все должны были соблюдать.

Теперь Пири-паша признавался Носителем бремени только по традиции и правилам дворцового этикета. В действительности все бремя правления государством легло на плечи султана. Вступив в двадцать шестой год жизни, он ощутил тяжесть этого бремени в полной мере, так как понял, что значит кормить людей и управлять ими. К неудивительно, что он немедленно повел свой народ в сторону Европы.

Вполне возможно, что такое решение пришло к нему во время пребывания в четвертом дворике дворца на мысе. Это местечко, расположившиеся позади трех других оживленных двориков, представляло собой миниатюрную рощу из старых сосен и изогнутых кипарисов на самом краю дворцового комплекса, там, где ограждавшая его стена длиной в три мили спускалась к морю. Все сменявшие друг друга султаны выбирали этот дворик для уединения. Садовники вырыли в нем небольшое озерцо, посадили кусты роз, создали укрытый деревьями и кустами лужок, где рядом с фонтанами можно было совершать намаз. На лужок выходили лишь окна сокровищницы Святой мантии.

Отсюда также можно было наблюдать за жизнью на окраине города. Ниже за косогором протянулись тренировочные площадки, где молодые рекруты постигали искусство верховой езды, гоняли на лошадях деревянный мяч или метали дротики. Своих лошадей они содержали в пустых каркасах византийских монастырей.

Когда Сулейман взбирался по тропе Ревущего Верблюда — прозванной так юными садовниками, которые одновременно были помощниками султана, — на него из-за стены подул ветер. Сулейман остановился как раз между двумя мирами — Востоком и Западом. Напротив, в Азии, упирались в небо кипарисы Джамилии. Направо, вдоль Белого (Мраморного) моря, которое впадало в более обширное Средиземное море на западе, едва проглядывали сквозь дымку острова. Налево ветер поднимал рябь и белые барашки в Босфоре, уводившем к Черному морю и караванным путям на Восток. Больше нигде в мире монарх не мог ходить по саду и одновременно видеть два континента, два моря, на которые простирается его власть. Позади султана закат подрумянил извилистые берега гавани, окаймленные мачтами рыбацких лодок и галер, стоящих на якорях. Это была оживленная узкая бухта, напоминавшая по форме крученый рог барана и потому названная Золотым Рогом. За лесом мачт помещались навесы Арсенала, темнели портовые склады, высились дворцы венецианцев, генуэзцев и греков, которые торговали там с соизволения султана.

Во время таких прогулок Сулеймана сопровождал учтивый Пири-паша, потому что до самого сна молодого правителя одолевали разнообразные мысли. Пири-паша советовал ему взвешивать каждую из них и не торопиться в решениях.

— Спешка — от дьявола, — повторял он, — терпение — от Аллаха.

Пири-паша настойчиво направлял мысли султана к Азии. Там все было издавна знакомо. Много ли значит потеря нескольких лодок, унесенных во время наводнения вниз по течению Нила, если могучая река выносит в это время со своего дна на пустынные берега массу плодородного ила? Что из того, что еврейские караваны ослов тащатся чересчур медленно мимо Алеппо в поисках дороги на Самарканд?

Они привозят на обратном пути ценные грузы белой бумаги и голубой бирюзы, пряностей и фарфоровых изделий. Почему паломники движутся разными путями к Скале вознесения пророка в Святом городе (Иерусалиме) или пустынными тропами к гробнице храма Кааба в Мекке? Они возвращаются оттуда с ощущением спасенной души. Что значит против этого мешки с золотосодержащей рудой, которые верблюды берберов доставляли из потайных шахт в глубине Африки на заезженную древнеримскую дорогу, вьющуюся вдоль Средиземноморского побережья Африканского континента от обрушившихся куполов Александрии до суматошного порта Алжир — на западе? Нет, пусть торговля развивается в западном направлении и люди, живущие там, взвешивают приобретенное серебро, подсчитывают количество вырученных монет. После смерти их прибыль превратится в ничто. Тогда любой паломник, медленно бредущий путем милости Божьей, станет богаче их.

— Даже одиннадцать разбойников не смогут меня ограбить, — говорил Пири-паша, — если мой кошелек пуст.

Что же касается богатства, то пусть Сулейман, сын Селима, сосчитает, если сможет, неисчислимые сокровища Азии. По равнине беспрерывно текут потоки от снегов горы Арарат, к которой приставал Ноев ковчег. Здешние сапфиры не могут сравниться с голубизной озера Ван. Поля Сирии, орошаемые Евфратом, зеленее изумрудов. Там, где с холмов струятся воды Тигра, спелая пшеница ярче золота. Даже из горного чрева добываются несметные количества соли. На безбрежной поверхности равнин Анатолии кормятся и множатся табуны прекрасных коней. Такое богатство не может исчезнуть в короткий срок, оно исходит от Аллаха. Пири-паша протянул руку, указывая на возвышенность, расположенную за водной гладью:

— Баллах! Европейцы пришли сюда с незапамятных времен, чтобы построить Золотой город. Возможно, это были греки. Где сейчас их город? Остались только поросшие травой могилы в Джамилии.

— Здесь остались только мертвые, — напомнил старику Сулейман. — Живые отсюда ушли.

— Что значит мертвый? В свое время греческий философ Пифагор полагал, что субстанция вечна и бессмертна. Все связано друг с другом, и ничего нового не происходит в этом мире. И хотя Пифагор был греком, он говорил правду.

Очевидно, Пири-паше не нравилась Европа, особенно Ибрагим, юзбаши внутренней службы дворца. Паша утверждал, что в Европе не разводятся хорошие породы лошадей. Европейцы строят дома, которые нельзя использовать как шатры, но они похожи больше на городские башни, заслоняющие солнечный свет. Зимой они сидят вокруг своих костров и очагов, наливаются вином. Чтобы добыть себе еду, толкаются на рынках, где орут, как пьяные. Они записывают свои дела и научные открытия в книгах и совершенно не ценят живое слово. Что касается религии, то разве не они сожгли на костре главу одного из дервишеских орденов Савонаролу, разве не они пытаются купить спасение в своих церквях за деньги? В сущности, европейцы отчаянно добиваются преходящего, пренебрегая вечным.

Однако Сулейман в молодом задоре решил повернуться спиной к Черному морю и выбрал море Средиземное. Он решил повести турок в Европу, чтобы соотечественники узнали образ жизни европейцев. Разве он, как и европейцы, не принадлежал к белой расе? Разве он не был так же светлоок, как они, и его кожа не была столь же светла? Если бы он поменялся одеждой с одним из европейцев, то мог бы выглядеть как один из них.

Весной 1521 года, когда растаял снег, была мобилизована армия. Как только начались паводки и свежая трава выросла настолько, что лошадиным табунам стало возможным кормиться, разбросанные по разным местам тюмены стали продвигаться на север, чтобы выполнить задачу, поставленную еще Селимом, но отложенную из-за его смерти. Задача состояла в нашествии на Восточную Европу.

Сулейман почти не принимал участия в военных приготовлениях. Пири-паша и ветераны-военачальники считали, что он еще не готов взять на себя всю полноту ответственности за войну. Они знали, что у молодого султана нет опыта ведения боевых действий, и даже сожалели, что снова возникла необходимость вести в поход армию. Утверждалось, что гонец, посланный к венгерскому королевскому двору объявить о восшествии на престол Сулеймана, был жестоко обезображен — ему отрезали уши и нос. Поэтому армия выступила, чтобы отомстить венграм.

Даже если такой случай и имел место, он послужил не более чем предлогом. На самом деле армия выполнила волю султана Угрюмого вторгнуться в Европу. Более конкретно Пири-паша разъяснил Сулейману цель военной кампании по карте — теперь армия должна выполнить то, что не удалось ни Селиму, ни Мехмету Завоевателю, а именно уничтожить оборонительные сооружения по берегу Дуная. Нужно взять Белый город, Белград. Этот Белый город, расположенный на возвышенности к югу от полноводного Дуная, служит для европейцев плацдармом. Он дерзко стоит в горном проходе, образовавшемся в месте, где Дунай покидает один горный массив и входит в другой. Захватом города армия Сулеймана откроет путь между двумя горными массивами к Буде, Праге и Вене.

Сулейман оценил то, что увидел на карте. У него была возможность отказаться от командования армией вторжения. Без него не выступили бы в поход и янычары.

— Да, — сделал он выбор, — мы пойдем на Белград.

Тогда его попросили отдать приказ бить в большой бронзовый барабан победы. Сулейман приказал и сразу же услышал металлический звон барабана у Больших ворот. Барабан издавал необычные звуки, которые разносились по улицам города, взывая к толпам людей: «Идите по дороге, которая вас ждет. Идите в дальние страны!»

Пири-паша объяснил, что это барабанный бой молодых солдат, которых европейцы прозвали янычарами.

Много лет назад в степях Азии, рассказывал Пири-паша, отличившиеся в боях ветераны-османы, число которых никогда не превышало несколько тысяч, обучали пленных молодых воинов искусству кавалерийского сражения. Османы использовали иноземцев так же, как жители степей диких животных. Из отобранных парней они создавали новые отряды завоевателей, захватывая новые земли и беря себе на службу их обитателей.

В Европе они продолжали разбавлять отряды молодых турок пленными христианами. А также каждые три-четыре года на воинскую службу призывали мальчиков из христианских семей завоеванных наций. У каждой семьи брали мальчика семи-восьми лет, достаточно юного, чтобы порвать его связь с родным домом. Рекрутов тщательно расспрашивали в приемных центрах от Адрианополя, старой турецкой столицы, до Бурсы, где имелись гробницы усопших султанов. Затем мальчикам давали новые имена и с ними начинали серьезно заниматься, чтобы они окрепли физически и выучили турецкий язык.

Об отобранных подростках внимательно заботились, их хорошо кормили и одевали. Наиболее способных посылали в специальные школы. Большая часть новобранцев становилась аджем оглан — новобранцами-янычарами, по выбору занимавшимися благоустройством садов, служившими на кораблях в Галлиполи или в столовых опытных янычар. Они постоянно упражнялись во владении оружием, особенно ятаганами, стальными дротиками или короткими с упругой тетивой турецкими луками. Обычно подросткам не нравились новые громоздкие кремневые ружья. Некоторые предпочитали упражнения в верховой езде и тогда становились сипахами, кавалеристами.

В двадцатилетнем возрасте аджем огланы вырастали в атлетов, умело обращавшихся с оружием, дисциплинированных и связанных узами братства. Их домом были казармы. После этого им присваивали почетное звание янычар, имевших право носить высокую дервишескую шапку, или, если были вакансии, их приписывали к кавалерийским подразделениям.

Не имело значения, происходили рекруты в янычары из богатых или бедных семей. (Немало иностранцев пытались определить своих сыновей на службу султану, рассчитывая, что те займут постепенно высокое положение в государстве. Многие рекруты оставались в душе христианами.) Во время сурового обучения почти без оплаты новобранцам не на что было положиться, кроме как на свои способности. Они хранили верность только султану.

Новобранцы отличались необузданным нравом молодых воинов. Долгое пребывание в городе утомляло их. Ведь их учили маршировать, биться в сражении и патрулировать завоеванные земли. Они рвались пуститься рысью вдаль, к новым землям и возможностям.

— В городе они чувствуют себя неважно, — объяснил Пири-паша. — Здесь им надоела муштра и городская кухня. Вам нужно их взбодрить.

Когда бой барабана зазвучал за пределами казарм янычар, Сулейман в нарушение традиции появился среди них пешим. В это время молодые воины выстроились для получения денежного вознаграждения перед выступлением в поход. При жизни многих поколений султаны считались почетными командующими янычар, и они весьма дорожили этим званием. Теперь молодой стройный султан присоединился к ним для получения своего денежного содержания как офицера.

В молчаливом ожидании к султану приблизились атлеты в шароварах и легкой кожаной обуви. Дюжий командир янычар потянул в удивлении за концы своих усов, когда Сулейман принял от казначея увесистую горсть серебряных асперсов. Будет что рассказать своим кавалеристам, подумал ага. Ничто не могло поразить этих пожизненных солдат больше, чем зрелище султана, прячущего в карман свое денежное вознаграждение. Этот птенец, ликовали они позже в казармах, уже вполне оперился. Он любит печатать шаг, в душе — пехотинец. Теперь кавалерия отойдет на второй план, где ей и место. Сын Селима не пожелал получать жалованье в качестве кавалериста.

Со стороны Сулеймана это был всего лишь жест, но весьма своевременный. Он присоединился к свирепому братству, которого больше всего боялся. В походе на север султан не стремился к уединению, как это было в городе. Он постоянно находился среди воинов, советуясь с самыми старыми из них, и принимал решения на основе их советов.

Внешне возглавляя армию, Сулейман на самом деле просто следовал за ней. То, чего он опасался, оказалось приятной прогулкой в северные долины, где европейские крепости стояли как дорожные знаки. Каждый день он слышал оживленное обсуждение прошлых великих побед. Под Никополем был уничтожен последний крестоносец, у Косова — на Поле ворон — гордые сербы подчинились силе, которая со времени Мехмета не знала поражений.

Белый город

Распорядок дня Сулеймана оставался таким же, как и при жизни во дворце, за исключением того, что каждый день он продвигался вперед и ночевал в роскошном шатре под охраной тщательно отобранного отряда лучников. Государственные органы, правительство путешествовали вместе с ним, начиная от Пири-паши и кончая самым мелким казначеем. Пехота и кавалерия янычар, как и прежде, держались рядом с ним. Только их музыканты играли для него каждый вечер, а деловитые мастера готовили дорогу для транспортировки тяжелых осадных орудий.

Куда бы ни шел султан, он был окружен живым барьером — подразделением стражников (солаков), состоявшим из полутораста ветеранов-янычар, у которых была единственная задача — охранять жизнь монарха. Они держали наготове луки и по ночам занимали посты недалеко от шатра султана. В походе его сопровождала еще одна группа людей, которые, подобно гончим псам, вертелись вокруг лошади своего хозяина. Это были натренированные курьеры (пейки), которые разносили его послания и доставляли ему все, что он желал.

Перед ним не было никаких фуражиров и легкой кавалерии, мародерствующих на территории боевых действий. За продвижением Европейской или Азиатской армий султан мог следить только по карте. Эти огромные массы кавалерии состояли из феодальных рекрутов — турецких землевладельцев с боевыми дружинами. Призывающиеся перед каждой военной кампанией и не получающие никакой платы, они находили фураж сами, двигаясь с появлением травы с теплого юга на прохладный север. За Азиатской армией следовали длинные вереницы верблюдов.

Эти два мощных крыла вооруженных сил могли действовать самостоятельно или оказывать поддержку регулярной армии султана, состоявшей из корпуса янычар и тяжелой артиллерии, которые никогда не отступали перед противником.

С продвижением Сулеймана на север эти войска на флангах обходили и захватывали небольшие крепости вдоль Дуная. Осадой самого Белграда руководил Пири-паша. Между тем вверх по реке двигались против течения боевые суда и баржи с боеприпасами, провиантом. У Сулеймана почти не было дел. Ему оставалось только наблюдать за происходящим да присутствовать на военных советах, если возникала необходимость в их проведении.

Ежедневно Сулейман вел дневник, который затем пережил века.

Записи в дневнике были столь кратки, что, казалось, для каждого дня предназначалось всего одно слово. Он отмечал привалы в том или ином месте. Или коротко писал: «Отдых». Но за сжатостью и аккуратностью стиля дневника скрывался живой интерес к людям, которые попадались на глаза султану. Один из всадников был избит палками за то, что затоптал урожай пшеничного поля. Пехотинец — обезглавлен за то, что украл репу с огорода. (Армия все еще находилась в «зоне мира», обеспечивавшегося турками, и строгие приказы запрещали войскам наносить ущерб местному населению. С переходом во враждебную «зону войны» ситуация должна была измениться).

«7 июля. Говорят о взятии Шабаца. В лагерь доставлены сто голов солдат гарнизона города, которым не удалось уйти…

8 июля. Головы этих солдат помещены вдоль маршрута движения войск.

9 июля. Привал… Сулейман (так султан писал о самом себе) устроился в избе, чтобы ускорить строительство моста своим присутствием… Султан постоянно навещает место строительства моста.

18 июля. Мост построен. Уровень воды в Саве достигает настила.

19 июля. Вода заливает настил. Переправа через мост невозможна. Приказываю форсировать реку в лодках-плоскодонках».

Тяжелые военные грузы и продовольствие направляются окольным путем. Форсирование Савы становится для Сулеймана важной задачей. Личным присутствием он демонстрирует свою ответственность за ее решение.

С прибытием Сулеймана под осажденный Белград его дневник ведется так же лаконично и отрывисто. Однако, сопоставив детали, можно проследить картину падения еще не завоеванного города, несшего боевую вахту. Соседние города уже захвачены. Турецкие корабли блокируют реку за городом. Подразделения янычар контролируют острова. Тяжелые осадные орудия по обоим берегам реки разрушили часть внешней стены Белграда.

«3 августа. Ранен командир янычар, ага Бали.

8 августа. Противник оставляет оборонительные сооружения у внешней стены и предает их огню. Он отступает в цитадель-крепость.

9 августа. Приказываю взорвать башни цитадели.

10 августа. Установлены новые артиллерийские батареи».

Через неделю гарнизон крепости, лишенный возможности продолжать сражение, капитулирует. Из крепости выходит командующий осажденных войск, чтобы поцеловать руку Сулеймана, и его одаривают кафтаном.

«Верующие созываются совершить намаз. Военные музыканты играют три туша внутри города. Сулейман пересекает мост и въезжает в Белград, где направляется для пятничной молитвы в церковь у внешней стены, превращенной в мечеть».

На следующий день Бали-ага получает вознаграждение в три тысячи асперсов. Пленным венграм позволено пересечь реку и удалиться на родину. Сербы направлены на юг в Константинополь, где их затем расселили в предместье города, названного ими Белградом. Сулейман верхом на коне осматривает город и затем отправляется на охоту. Новым губернатором Белграда он назначает Бали-агу.

После этого в дневниковых записях появляются заметные нотки гордости. Сулейман хорошо справился со своей ролью. Его армия овладела рядом городов-крепостей по среднему течению Дуная — Шабац, Землин, Смедерево и, наконец, Белград, повернув их орудия на север за реку, вырубив леса, прикрывавшие северный берег реки. Был открыт путь в Среднюю Европу. Сулейман вполне мог позволить себе поохотиться.

То, чего султан боялся больше всего, не случилось. Кажется невероятным, но ни одна из европейских армий не пришла на помощь оборонявшимся дунайским городам. Возможно, европейские лидеры были захвачены врасплох или же были слишком озабочены действиями нового императора Карла V. Во всяком случае, никто не двинул войска для участия в битвах на берегах Дуная. Впервые Сулейман наблюдал, как противоречия могут ослабить силы противника. Он помнил высказывание Ибрагима о силе целеустремленного человека.

Однако султан не был вполне уверен, что хотел бы видеть европейских монархов своими врагами. На этот счет он мог воспользоваться рекомендациями своих советников, хотя бы Ибрагима.

Как по сигналу, с первыми морозами сентября турецкая полевая армия повернула домой. Она была отягощена большой добычей, предназначавшейся для вознаграждения участников похода. На обратном пути армии рассеялись, чтобы вовремя вернуться на родные земли и принять участие в уборке оставшегося урожая. Их лошади должны были достичь родных мест, прежде чем там сойдет трава. Вряд ли могли бы пережить осенние холода на севере верблюды. Благополучие животных и урожай в конце военной кампании были приоритетом.

Сулейман остался доволен военной кампанией. Он продемонстрировал свою гордость достигнутыми успехами, направив официальные извещения о падении Белграда двум дружественным европейским государствам — Венеции и Дубровнику. Напуганные венецианцы наградили турецкого посла пятьюстами золотыми дукатами.

— Турки идут на войну как на свадьбу, — впоследствии жаловались они.

В Риме энергичный Паоло Джовио, не упоминая ни единым словом свое пророчество о том, что Сулейман будет ягненком, а не львом, писал: «Военная дисциплина турок идет от их веры в правоту своего дела и жестокости, которыми они превосходят древних римлян. Турки превосходят наших солдат в трех компонентах: беспрекословном подчинении своим командирам, пренебрежении к своим жизням в бою и выносливости. Турки способны долгое время обходиться без хлеба и вина, довольствуясь ячменной лепешкой и водой».

В Англии король Генрих VIII прокомментировал поход турок по-своему: «Событие прискорбно и значимо для всего христианского мира».

Когда Сулейман вернулся в Константинополь, его жители поднялись на холм Айруба, с ликованием приветствуя монарха. Они толпились по сторонам улиц, когда он ехал в мечеть молиться. Тех, кто принимал участие в походе, султан одарил подарками. Для жителей города устроил веселое торжество при горящих лампах.

Венецианцев, присутствовавших на этом празднике, после падения Белграда одолевали мрачные предчувствия. Они увидели в Сулеймане еще одного великого турецкого завоевателя.

Глава 2

Поля сражений

Незаконнорожденный из Магнифика Комунита

К концу второго года правления Сулеймана Мессер Марко Меммо, посол Великолепной Синьоры Венеции, праздновал гипотетический день рождения своего тезки святого Марка со смешанным чувством удовлетворения и тревоги. Удовлетворение было вызвано подписанным молодым султаном и им от имени Венецианской республики первого двустороннего договора на зависть подесте Генуи, посланнику Дубровника и агенту короля Польши. Это были единственные представители европейских государств, пребывавшие среди нечестивых турок, и в этом крохотном дипломатическом корпусе Мессер Меммо считал себя наиболее значительной персоной. Подписание договора между Венецией и Османской Турцией он приписывал своим недюжинным дипломатическим способностям.

Тревога же посла была связана с возросшей активностью в Арсенале, которую он наблюдал с крыши галереи своего дома, расположенного рядом с дворцом Баильо в Галате. Со стапелей Арсенала сходили галеры, поразительно напоминающие лучшие боевые суда Венеции. Меммо подозревал, что корабли были построены по венецианским чертежам, хотя и не мог сказать, кто передал их туркам. Не мог он знать и того, как непредсказуемые Османы намерены использовать новые суда. Мессера Меммо раздражало несоответствие между его показной и реальной властью. В его квартале Магнифика Комунита — городе в городе — алебардисты сменяли друг друга на постах вдоль глухого каменного забора под барабанный бой и демонстрацию флагов. С высоты массивной дворцовой башни в Галате посол вглядывался в поросший лесом мыс у входа в бухту Золотой Рог, где прогуливался в своем саду султан. В этом месте не было ничего воинственного, за исключением, может быть, высокой сторожевой башни, стоявшей на трех деревянных подпорках. Тем не менее было достаточно одного слова султана, чтобы весь дипломатический корпус удалили из этого великолепного квартала. Иностранные дипломаты жили здесь только потому, что Мехмет Завоеватель, захвативший Константинополь, позволил им находиться в этом месте. По милости того же Мехмета иностранцы пользовались старыми привилегиями, касающимися бартерного обмена их товаров на турецкое зерно, рабов, лошадей, шелка и пряности. Мехмет потребовал только, чтобы ему отослали ключи от ворот Галаты в знак капитуляции и чтобы христиане сняли со своих церквей колокола, звон которых раздражал мусульман в часы намаза. Стало быть, Мессер Марко оставался гостем Османов, не зная, что его ждет завтра. Будучи проницательным сановником, он чувствовал, но не признавался себе в этом, что военно-морская мощь Знаменитой Синьоры увядает, в то время как корабли строящегося флота турок проникали все дальше и дальше в морские просторы.

— Говорят, — утверждал Луиджи Гритти, — что мы, венецианцы, старомодны, но отличаемся богатством и неверностью.

В праздник Марка в золоченом зале Баильо этот самый Луиджи Гритти сидел как скелет среди роскошного пиршества, бросая едкие замечания с насмешливой миной на лице. Стол ломился от оленины, вымоченной в тосканском вине, нафаршированных фазанов, мяса редкой рыбы-меч из Белого моря, омаров из Босфора, изысканных трюфелей и других кушаний, которые ели под портвейн. Луиджи Гритти — незаконный сын уважаемого дожа Андреа Гритти и матери-гречанки с островов — считался наполовину ренегатом, поскольку тешил свой цинизм тем, что слишком тесно общался с турками, не видевшими разницы между незаконными и законными сыновьями. Луиджи говорил на их варварском языке. Мессер Марко пригласил этого добровольного изгнанника из Венецианской республики к своему столу по той причине, что Гритти выведывал секреты у турок.

Когда Меммо, разгоряченный вином и успешной сделкой, признался, что заработал для Венеции на подписанном торговом договоре десятки тысяч золотых дукатов, незаконнорожденный Гритти осмелился спросить, что он потерял, если приобрел так много.

Ничего, ответил Меммо, почти ничего. Всего лишь мелочь. Согласно новому договору, венецианские суда будут ложиться в дрейф у Галлиполи, чтобы сообщить о себе туркам необходимые сведения и сделать формальный запрос на разрешение войти в турецкие порты.

Действительно, мелочь, согласился худой болтливый Гритти. Однако без этой мелкой формальности ни один корабль Синьоры не сможет разгрузиться. Не за это ли он, посол, согласился платить дань туркам?

Уязвленный, Меммо ответил, что он согласился заплатить небольшую сумму за важные концессии, а именно десять тысяч дукатов в год за остров Кипр и пятьсот дукатов за крохотный остров Занте.

— Мы никогда не платили дань туркам.

— До сих пор, — уточнил Гритти.

Не без раздражения Меммо был вынужден признать, что это так. Поскольку Кипр и Занте все еще принадлежали Венеции, деньги, выплачиваемые якобы за их аренду, выглядели фактически данью.

— Заметьте, — продолжил Гритти, — как тонко это сделано, с какой заботой о том, чтобы не задеть наше самолюбие. Полагаю, это почерк Сулеймана, отнюдь не Пири-паши?

И ни слова о дипломатическом искусстве Меммо! Теперь уже разозленный, посол перешел в наступление на ублюдка. Тот самый Сулейман, галантный монарх, сделал послу подарок после церемонии подписания договора. Вот уж поистине любезный подарок. Человеческая голова, завернутая в шелковый платок. Смердящая голова, отрезанная от тела одного мятежника… Как они выразились, Гази или что-то подобное…

— Голова Газали… Это Фархад-паша, третий визирь, привез ее из Сирии.

— И ваш прекрасно воспитанный Сулейман подарил ее мне. — Посол вытер руки о платье с гримасой отвращения. — Я был вынужден поблагодарить султана. Мне стоило большого труда отказаться от подарка и не, обидеть старого Пири-пашу. Но скажите, во имя трех архангелов, почему он подарил мне эту голову? Что вы об этом думаете, Луиджи?

Немного помолчав, Гритти вытянул четыре пальца:

— Я вижу четыре объяснения, ваше благородие. Первое: турки, обещая что-нибудь, говорят: «Клянусь головой». Второе: они говорят, что наша Синьора благоразумна и неверна. Третье: ваше благородие хороший человек, но как посол вы подписали клятву верности. Четвертое: голова другого неверного существа подарена вам в качестве неприемлемого подарка. Объедините все четыре объяснения, и к какому выводу вы придете?

Меммо уныло почесал свою массивную шею. Эти турки имеют варварскую привычку считать дипломатов лично ответственными за заключенный договор. Они никогда не считались и не будут считаться с дипломатическим иммунитетом.

— Этого можно было ожидать от Селима, — пробормотал он, — не от Сулеймана.

Гритти задумался. Он вспоминал плюмаж из оперения цапли и мягкую улыбку. Что, если эта мягкость прикрывала дьявольскую жестокость?

— Кажется, мы были слепы, когда характеризовали его в наших донесениях в Венецию как молодого, беззаботного и веселого монарха, непохожего на Селима. Селим внушал страх, но его сын, который так беспечно ездит на охоту, возможно, еще ужаснее.

Вскоре после этого Луиджи Гритти начал заводить дружеские связи в султанском дворце. Поскольку сейчас доступ к Сулейману был невозможен, он искал тех, кого султан отличал. Среди них был Ибрагим. Луиджи и юзбаши внутренней службы дворца имели кое-что общее. У обоих матери были гречанками, оба хорошо понимали реальную обстановку.

Школа посвященных детей

Как почти все высокопоставленные деятели режима, Ибрагим окончил школу. Более того, как вскоре выяснил Гритти, грек, пользовавшийся милостью султана, окончил ее с отличными оценками.

Что касается самой школы, то мнения о ней зарубежных наблюдателей радикально расходились. Некоторые полагали, что там были установлены порядки гораздо более суровые, чем в европейских монастырях. По крайней мере, известно высказывание: «Если это монастырь, то боюсь, что он вобрал в себя всех чертей».

Нельзя сказать, что наличие школы скрывалось. Просто это было закрытое учебное заведение. Оно располагалось в третьем дворике дворцового комплекса и само было окружено мощной каменной стеной. Школа была действительно закрытой, и лишь немногие иностранцы могли ее видеть.

В короткие ночные часы Сулейман иногда посещал школьные помещения. Этого требовал от султана старый обычай, словно монарх был сторожем. Завернувшись в серую бархатную мантию, в сопровождении ночных сторожей, несших за султаном горящие свечи, Сулейман бесшумно проходил через спальные покои школы. В этих помещениях спали около шестисот подростков в возрасте от восьми до восемнадцати лет.

Когда бы Сулейман ни посещал школьные классы, он всегда ощущал следы влияния в них своего великого деда — Мехмета Завоевателя. По его требованию в столовой на стене висела огромная карта известного тогда мира. Своими собственными руками Мехмет начал разбивать сад за окном столовой. Он жадно искал произведения византийских ученых, чтобы перевести их труды по географий и другим наукам на турецкий язык. Иногда даже требовал в качестве дани от просвещенного города Дубровника рукописи ученых вместо денег.

Завоеватель был так увлечен мудростью византийцев, что школа, как утверждали, превратилась в подобие республики Платона и создавала блестящие умы в тренированных телах. (До Мехмета школа давала молодым людям, предназначенным для службы в корпусе янычар или других воинских частях, лишь физическую подготовку.) Теперь же, в представлении таких иностранцев, как Гритти, учеба в школе была ступенькой для поразительного восхождения во власть в падишахстве. Ее ученики не были турками по происхождению. Это были дети иноземцев: албанцев, сербов, славян с севера, грузин и черкесов с Восточных гор, греков с морского побережья и даже хорватов и немцев. Большинство из них, подобно Ибрагиму, происходили из христианских семей.

Школа при дворце Сулеймана набирала только детей, тщательно отобранных специальными уполномоченными по всей территории падишахства. Это были немногие избранные, кандидаты на высшие государственные должности, которые должны были править падишахством под присмотром султана.

Нередко родители сами желали, чтобы кто-то из их детей стал учеником либо помощником султана, потому что таким образом их чадо могло выделиться среди других и получить назначение региональным командующим сипахи, армейским судьей, казначеем и даже министром, как старый Пири-паша. С такой системой набора на службу детей, обученных владению оружием, крестьянство Османской империи оставалось привязанным к земле.

Подросток, зачисленный в школу, рвал все свои прежние связи. Его изолировали от семьи, ему давали новое имя. Пройдя в Большие ворота в качестве ученика, он уже не мог добровольно покинуть дворцовый комплекс, за исключением тех случаев, когда ездил вместе с соучениками на полигоны стрельбы из лука на холмах близ кладбищенской зоны или изредка сопровождал султана по особые случаям.

Тридцать подростков благородной внешности, которые прошли экзамены на «отлично», отбирались для службы лично султану. Преданность ему этих подростков подразумевалась как сама собой разумеющаяся. Они обучались покорности много лет, стоя неподвижно со скрещенными руками и опущенными вниз глазами, если им случалось быть в присутствии султана. По окончании учебы их выпускали из Больших ворот дворца и отсылали на службу в отдаленные гарнизоны. Тем не менее они считали, что обучение самого султана было таким же суровым.

После ухода из школы выпускнику было запрещено появляться в ней снова, если только он не стал визирем или муфтием.

«Его министров, — писал Макиавелли, — происходивших из рабов и крепостных, трудно подкупить, да и это принесло бы мало пользы… Тот, кто атакует турок, должен помнить, что они очень дружны… но если когда-либо турки будут разгромлены на поле боя так, что не смогут восстановить свои силы, то им останется опасаться только одного — султанской семьи».

Подростки не были рабами. Сам Сулейман был сыном женщины, которая считалась рабыней, а сейчас стала матерью султана. Подростков учили быть одновременно воинами и деятелями, способными выполнять административные функции. Султана учили руководить ими. Его и подростков связывала взаимная лояльность.

Они поднимались после ночного сна, когда сторож проходил по спальным помещениям, зажигая свечи. Полчаса отводилось на то, чтобы помыться под медными кранами над мраморными мойками — закрытая школа была оснащена теми же удобствами, что и дворец, надеть легкие туники, шаровары, мягкие комнатные туфли и тюрбаны. Их личные принадлежности содержались в больших деревянных сундуках, которые одновременно служили и партами. На крышке каждого сундука лежали тетради и книги между двумя горящими свечами, а подросток устраивался перед ними на коленях.

По истечении получаса после первого проблеска зари начинала звучать музыка. Во втором дворике оркестр янычар играл утренний подъем для султана. Бодрящую мелодию создавали перезвон колокольчиков на шестах, пронзительные звуки флейт и пение басов.

В перерыве один из наиболее способных певчих громко читал отрывок из Корана: «Скажи: я укроюсь под защитой Господина людей, властителя людей, Аллаха от злого шепота тех, кто богохульствует…»

Как только меркли последние звезды, произносилась команда, и подростки, молча выстроившись в шеренгу, семенили с руками, скрещенными на груди, в мечеть школы для утреннего намаза.

Затем начинался рабочий день. Через два часа после восхода солнца в первый раз подавалась еда, состоящая из супа, жареной баранины и куска хлеба. Так происходило всегда, этой пищи было достаточно, чтобы поддерживать силы учащихся школы.

В классах они обменивались шутками. Спальное помещение, которое однажды занимали египтяне, получило название «стойло для блох». Когда учеников спрашивали, как прошел день, они мрачно отвечали:

— Мы отдыхали от учебы, изучая приемы борьбы и верховую езду, от тренировок — игрой на музыкальных инструментах. Во время еды нас развлекали проповедники, а во время сна будили ночные сторожа.

Когда наступала темнота, начинались вечерние занятия в спальных покоях. Подросток мог выбрать себе занятие по вкусу при условии, что он успевает в изучении религии, философии, математики, физкультуре и военном деле. Но и в это время преподаватель, живший в комнате с вывеской: «Тот, кто учит», зачитывал список поощрений и наказаний для учащихся за прошедший день. Наказания назначались разные — от публичного распекания до порки деревянными прутами. Однако к нему относились с величайшей осторожностью. Если преподаватель проявлял в отношении подростков чрезмерную жестокость, он сам мог подвергнуться публичной порке или отсечению правой руки.

Однажды Сулейман пожелал увидеть подростка, который отказался надеть «облачение чести», выдаваемое за хорошую учебу. Восемнадцатилетний Мехмет Соколли попросил вместо облачения разрешить ему навестить родителей. Ему не позволили. Кроме того, в прежние годы Соколли много раз заслуживал наказания.

Случай заинтересовал Сулеймана потому, что в свое время Ибрагиму разрешили выходить из школы на свидания с отцом.

На вопрос о причине необычного желания Соколий, досье на которого свидетельствовало, что одиннадцать лет назад подростка взяли из хорватской семьи, сам ученик сообщил султану — его семья приехала в город повидаться с ним, и он ждал такой встречи несколько лет.

— В твоем досье нет упоминания профессии, по которой ты специализируешься, — заметил Сулейман. — В чем дело? Говори.

— Дело в моих учителях, — ответил подросток спокойным тоном.

Вряд ли такой ответ был дан из дерзости, ведь юноша говорил с самим султаном. Стало быть, это была чистая правда.

— Почему? — спросил Сулейман с любопытством.

Серые глаза ученика беспокойно замигали.

— Потому что я их не понимаю.

За такой ответ он мог быть отчислен из школы и направлен служить садовником или гребцом на барку. Сулеймана удивило, что откровенный мальчишка с Северных гор считал необходимым выяснить намерения своих учителей, прежде чем выполнять их указания. Он отпустил Соколли и велел Пири-паше не награждать учащихся школы ничем, кроме разрешения проводить свободное время по собственному усмотрению, включая посещение семьи.

Позже, когда Соколли окончил школу, он был назначен помощником судьи Европейской армии. Это была довольно высокая должность с хорошим жалованьем.

Несколько лет спустя, когда режим заметно изменился под личным влиянием Сулеймана, проницательный наблюдатель из Европы Огир Бусбек писал: «Турки очень радуются каждому человеку исключительных способностей. Относятся к нему как к найденной драгоценности. Не жалеют сил для того, чтобы выпестовать его, особенно если он проявляет способности в военной сфере. Мы в таких случаях поступаем иначе. Когда находим хорошего пса, ястреба или коня, то не жалеем средств, чтобы довести их способности до совершенства. Но если попадается способный человек — не обращаем на него внимания, не считаем необходимым дать ему образование. Мы получаем удовольствие от использования хорошо обученных лошадей, собак и соколов, турки же — от хорошо обученных людей».

Естественно, жители Магнифика Комунита — европейского дипломатического квартала — недоумевали по поводу такой аномалии школы. Они никак не могли понять, почему могущественные турки потакали капризам иноземных подростков. Когда подобный вопрос задавался знакомым туркам, те отвечали:

— Потому что слуги султана лучше справляются со своими обязанностями, чем мы.

Когда же этих турок спрашивали, можно ли доверять таким подросткам, если они большей частью пленные и христиане, то те задавали встречный вопрос:

— А вы слышали когда-нибудь, чтобы кто-либо из них нас предал?

Лишь очень немногие из иностранцев, живших по другую сторону бухты Золотой Рог, которые приходили поторговаться на богатом восточном базаре, понимали суть дела. Выпускники школы составляли образованную элиту Османской империи. В то время они получали более совершенное образование, чем студенты университетов Парижа и Болоньи на Западе. А Сулейман был там руководителем, который смог воспользоваться их способностями с большим эффектом, чем Арсеналу удавалась закалка мечей из стали.

В 1522 году, когда растаял снег и сады зацвели белым цветом жасмина, Луиджи Гритти обратил внимание Марко Меммо на молодых людей, выезжавших за гладью залива из Больших ворот дворца на спортивные площадки.

— Вон там, — сказал он, — взращивается величайшая угроза христианскому сообществу. Эти юноши проворны и веселы, однако не забывают помолиться. Они поглощены молитвами, но изучают также книги, в которых содержатся новейшие научные знания. Каким оружием вы сможете помешать карьере таких молодцов?

Мессер Марко все более убеждался в том, что незаконнорожденный — перебежчик. Его недоверие к насмешливому Гритти усиливалось от осознания того, что он сам жил в Галате почти как шпион, между тем Гритти располагал доказательствами, способными подкрепить прогнозы посла относительно нечестивых турок.

— Клянусь львом Святого Марка, — ответил посол он незаконнорожденному, — я не вижу ничего опасного в этих шутах и их маскарадах! Я не испытываю, кроме того, никакого уважения к искусству лекарей а-ля Парацельс! Если бы у вас были глаза истинного венецианца, вы бы заметили то, что происходит на поверхности моря под нами. Именно там находится опасность, с которой мы должны считаться.

К докам Арсенала наряду с транспортными судами были пришвартованы новые галеры. В Золотом Роге теснились самые разнообразные корабли. Опытный в морском деле Меммо указал на барки с мощным деревянным настилом, способным выдержать вес пушек, стреляющих огромными ядрами. Куда готовится отправиться эта армада?

В депешах из Венеции и Вены утверждалось, что турецкая армия вторжения вновь движется на север через Дунайские ворота, открытые годом раньше. Однако Меммо не верил, что галионы с такой глубокой осадкой, как эти, смогут пройти вверх по Дунаю. Нет, они предназначались для выхода в открытое море. Хотя вот уже сорок лет турки не осмеливались пускаться в такое плавание…

Его терзали мрачные предчувствия. Венеция находилась не так далеко, всего лишь нужно было пересечь наискось Адриатическое море, пока еще остававшееся венецианским озером.

— Ваше превосходительство не забыли, — напомнил Гритти с провокационными нотками в голосе, — Договор о дружбе и согласии, который Сулейман подписал с вами прошлой осенью? — Его забавляло, что Меммо более обеспокоен вооружением турецкой флотилии, чем целями, для которых Сулейман намерен ее использовать.

Меммо с досады сплюнул и сказал, что подобные договоры всегда служили щитом от экспансии.

— Но не в случае с турками. И с Сулейманом, полагаю. — Гритти вкрадчиво объяснил:

— Кое-что мне известно. Один секретарь правительственного Дивана должен деньги армянскому ювелиру, который знаком с женщиной, торговкой пряностями на крытом рынке. Эта женщина шепнула мне, что между султаном и визирем, а также командующими армиями имеются разногласия относительно плана дальнейших действий.

— Базарные сплетни! Хотят нас одурачить! Султан и Диван действуют в полном согласии. — В свою очередь Меммо дал собственные разъяснения. — Мои глаза меня не обманывают. Турки готовятся к военной экспедиции морем. Момент благоприятный. Император Священной Римской империи и его испанское войско вовлечены в конфликт с наиболее христианнейшим королем Франции, — сказал посол с горечью в голосе. — Только флот нашей республики стоит на пути турок.

— Разве? — неожиданно рассмеялся Гритти. — Так ли это? Чтобы торговать с турками, вы должны добиваться сохранения мира. Ваше превосходительство собственной рукой подписали новый договор. Вы намерены соблюдать его?

Меммо кивнул с задумчивым видом:

— Клянусь всеми архангелами!

— Отлично, — отозвался Гритти, — путь туркам на Родос открыт.

Остров Родос

Все, что касалось острова Родос, было необычным. Например, то, что он находился в пределах видимости с континента. Немного к югу от того места на побережье, где Сулейман жил два года назад, этот большой остров вырастал из гладкой поверхности моря как цитадель в окружении небольших холмистых островов. У Родоса был необычный вид мощной серой, северной цитадели, возвышавшейся в субтропическом море.

Родосом владели рыцари, представляя собой примечательный анахронизм. Это были воинствующие призраки чего угодно, только не забытых уже крестоносцев. Как члены ордена братства Госпиталя святого Иоанна Баптиста в Иерусалиме они сыграли свою роль в крестовых походах на Святую землю, которая теперь находилась под властью Сулеймана. Отступив тогда на ближайший остров Кипр, они снова отступили затем к северу, на остров Родос. В их сильно укрепленном городище на острове имелся госпиталь, но их больше не называли госпитальерами. Турки, уважающие членов рыцарского ордена за храбрость, называли их цитадель оплотом демонов.

Обосновавшись в отдалении от Европы, рыцари волей-неволей совершали набеги или торговали с соседней Малой Азией. Их быстрые галеры нападали на груженные зерном корабли, шедшие из Египта. Кроме того, существуя как политическая общность — со своими представительствами, разбросанными по всей Европе, — рыцари либо воевали, либо заключали договоры о сотрудничестве со своими недавними соперниками — рыцарями ордена тамплиеров и Генуей. Впрочем, пережитки крестоносцев больше демонстрировали в отношениях друг с другом вражду, чем добрую волю.

На самом Родосе господствовал особый уклад жизни. На широкой улице размещались отдельные здания рыцарских собраний с различными гербами над внушительными входными дверями. Здесь были гербы уже исчезнувших рыцарских братств Арагона и Прованса, а также рыцарей Франции и Англии. В этих уютных помещениях рыцари — товарищи по оружию говорили на «языках божественного озарения» минувшего времени. Португальцы, как новички, были помещены в дом самого старого «языка».

Руководитель ордена отставал от своего времени на два столетия. Это был седобородый француз, который на портретах выглядит закованным в рыцарские доспехи, держащим в латной рукавице стяг. Это — Великий магистр ордена, Филипп Валье дель Исл Адам. Старого дель Исла Адама и молодого Сулеймана разделяли пропасть времени и религия. Каждый был убежден в своей идейной правоте и своем образе жизни. Но закоснелый француз был между тем опытным солдатом, Сулейману же было еще далеко до этого.

В своих посланиях магистру рыцарского ордена Сулейман предлагал не только условия капитуляции. Если бы Великий магистр добровольно уступил власть на острове Сулейману, рыцари могли бы остаться на своих местах, свободно отправлять свои религиозные обряды либо эвакуироваться с острова со всем своим оружием и имуществом, используя для переезда в избранное место турецкие корабли. Ответ дель Исла Адама был до предела банальным. Он не собирался сдаваться.

Необычным было и то, что молодой султан османов обратил свои помыслы на этот остров, сколь бы он ни был беспокойным. Господство турок распространялось на континент. Однако Сулейман провел большую часть своей жизни на побережье, будь то Крым или провинция Магнезия. Сам Константинополь находился на морском пути между двумя континентами. Думал ли султан о стратегическом значении моря или нет, но он любил его. Более того, с рыцарями имелись старые счеты — в последние годы жизни прадед Сулеймана Мехмет Завоеватель пытался отвоевать у них остров, но потерпел неудачу.

Визирь Сулеймана Пири-паша возражал против экспедиции. По его мнению, высадка полевой армии и самого султана на остров была опасна. Войско может оказаться отрезанным от континента. Кроме того, сила турецкой армии в кавалерии, которая растеряет свои преимущества, оказавшись у крепостных стен на острове. Между тем турки с меньшим риском могут наступать через Дунайские ворота и, если будет необходимо, без потерь оттуда отступить. Более того, Пири-паша не доверял (и, как показали события, справедливо) информации еврейского лекаря, прибывшего с Родоса, что цитадель рыцарей плохо снабжается и что командует рыцарями старик, недавно прибывший из Франции. Пири-паша не упомянул того, чего боялся больше всего, — отсутствия опыта у Сулеймана.

Но молодой султан взял на себя командование вооруженными силами, подчинив себе Пири-пашу, приказав осуществлять боевые операции на земле и на море. Он пошел вместе с армией вдоль побережья к бухте, расположенной напротив Родоса, где ждали транспортные суда. Кое-где на их маршруте возникали задержки, однако Сулейман в таких случаях демонстрировал выдержку. В своем дневнике он написал, что армия сделала за два дня четыре перехода. Через день после того, как передовые отряды достигли берега острова, началась высадка основных сил, что само по себе является достижением. Однако часть армии, находившаяся под непосредственным командованием Сулеймана, не высаживалась на остров до 28 июля. Другие командующие высадили свои войска под прикрытием орудий с галер еще месяц назад. На остров были доставлены запасы продовольствия, тяжелая артиллерия и десять тысяч солдат.

Когда 28 июля Сулейман прибыл в приготовленную ему резиденцию на холме, расположенном напротив стен крепости, загрохотали пушки. Очевидно, он взял на себя руководство боем.

И сразу же проявились обескураживающие результаты его командования. Из лаконичного дневника султана известно, что ответный артиллерийский огонь с крепостных стен накрыл передовые траншеи его войск. Контратаки рыцарей вывели из строя батареи Пири-паши на несколько недель. Дневник свидетельствует:

«Султан меняет дислокацию своего лагеря, чтобы быть ближе к полю боя. Мощные бомбардировки крепости заставляют умолкнуть пушки противника.

(Защитники города попрятались в убежищах).

Для султана сооружено укрытие из веток деревьев, чтобы он мог лучше командовать своими войсками.

(Происходит что-то неожиданное. Дневник фиксирует слишком большие потери офицеров высокого ранга).

Командир орудия убит… командиры команд стрелков из кремневых ружей и начальники орудийных расчетов ранены».

Проходят недели, а стены цитадели Родоса стоят, как прежде, несокрушимо. Заклинания европейских рыцарей действуют безупречно.

Крепостные укрепления Родоса сооружались по новейшим проектам и были, видимо, наиболее мощными в Европе для того времени. Вместо прямых отвесных стен с угловыми башнями времен изобретения пороха рыцари построили невысокие укрепления из бетона на большую глубину. Над ними выступали бастионы, сторожившие степную равнину. Орудийный огонь с бастионов сметал все живое перед крепостным валом. Обширная сеть переходов и укрытий позволяла защитникам крепости безопасно перемещаться с места на место. Половина цитадели демонов прикрывалась морем. Примыкающие с этой стороны два мола с крепостными башнями на концах служили волнорезами и образовывали небольшую бухту. Осада цитадели со стороны моря была невозможна. Благодаря хорошо защищенной бухте крепость могла снабжаться морским путем. Проход в бухту был настолько узок, что мог перекрываться цепью.

За стенами Родоса рыцари построили настоящую цитадель из массивных бетонных сооружений, таких, как дом-резиденция Великого магистра, собор Святого Иоанна и госпиталь. Там не было ветхих деревянных хижин, которые могли стать легкой добычей огня, или тонких, непрочных крыш, легко пробиваемых ядрами. В траншеях осаждавших турок, вырытых ценой больших жертв в непосредственной близости от цитадели, были установлены мощные орудия. Они располагали мощными длинноствольными пушками, способными снести стены, опоясывавшие крепости старого типа. В земле грузно сидели латунные осадные мортиры, стреляющие огромными ядрами и разрывными снарядами новой конструкции. Из них велся навесной огонь под большим углом так, чтобы снаряды разрывались внутри города. У турок были также фальконеты — легкие переносные пушки, которые можно было использовать во время штурма крепости и размещать на временных позициях.

Однако осаждавшие не могли преодолеть оборону рыцарей даже с таким мощным вооружением. В продолжительном соперничестве между огневой мощью турок и фортификационными сооружениями рыцарей последние имели в начале Явное преимущество. Доказательством является то, что их укрепления стоят до сих пор. Да, они подвергались ремонту, но остались неизменными, такими, какими их задумали рыцари, чтобы обеспечить неуязвимость острова.

Кроме того, среди приверженцев старых заклятий находился итальянец Габриель Мартиненго, который руководил крепостной артиллерией с большим искусством. Мартиненго доставал огнем своих пушек любую цель за стенами крепости.

Потерпев неудачу в наземном штурме крепости, турки начали рыть подземные шурфы, по которым надеялись доставить под стены крепости мины. Но Мартиненго изобрел «миноискатели» из врытых в землю верхних половинок барабанов. Как только где-то начинали делать подкоп, их поверхность вибрировала. Ждали атакующих и другие сюрпризы как в шурфах, так и на поверхности земли.

Дневник Сулеймана повествует:

«Подрывники приходят в соприкосновение с противником, который использует большое количество горящего гарного масла, без успеха…

Войска проникают в крепость, но вытесняются оттуда с большими потерями из-за того, что гяуры применяют новый тип катапульты…

В крепость прорывается несколько черкесов, сорвав четыре-пять флагов и большую доску, на которую противник насадил металлические шипы, чтобы ранить ноги штурмующих…»

Никаких брешей в обороне фактически не существовало. Волны штурмовавших войск, накатывающиеся на проломы в стенах, отбрасывались и уничтожались. Все турецкие артиллерийские батареи одновременно вели огонь по позициям приверженцев заклятий Ольхи из Испании, Англии, Прованса, воротам Святой Марии и Святого Иоанна. Пушки не могли одолеть отвагу защитников крепости, упорство старого дель Исла Адама и гения Мартиненго.

Миновал август, подходил к концу сентябрь. Сулейман отважился на отчаянный шаг — всеобщий штурм. Вечером перед ним к защитникам крепости вышли глашатаи со словами:

— Земля и каменные сооружения на ней будут принадлежать султану, вам же достанутся только кровь и разграбление.

Всеобщий штурм захлебнулся.

В голове Сулеймана никак не укладывалась мысль о неспособности его войск преодолеть каменные укрепления, защищавшиеся силой, которая была в десять раз меньше, чем у него. Султан дал волю своему гневу на военных советах.

«26 сентября. Совет. Разгневанный султан сажает под арест Аяс-пашу.

(Аяс-паша, прямолинейный албанец, весь день атаковал позиции рыцарей Ольхи и немцев, понеся наибольшие потери).

27 сентября. Совет, Аяс-паша восстановлен в своей должности».

(Упрямый албанский воин получил подкрепления из войск, которыми командовал Пири-паша. Сам Пири-паша, больной подагрой и усталый, был неспособен продолжать сражение).

Несомненно, Сулейман испытывал угрызения совести. Ведь он отдавал приказы, которые невозможно было выполнить. Где бы он теперь ни ездил верхом в расположении войск, на него обращались взоры солдат, ожидавших приказа покинуть Родос и вернуться на континент.

Больше всех пострадали невооруженные крестьяне, которые во время осады производили земляные работы под дьявольскими залпами орудий над их головами. Они страдали от недоедания, болели и дрожали от холода под проливными осенними дождями. На одного погибшего в траншеях приходился один умерший от болезни. А ведь наступило время, когда эти крестьяне стремились домой с особым рвением, чтобы принять участие в уборке урожая… Армейские лошади дохли от голода из-за недостатка подножного корма.

Между тем с разведывательных судов сообщалось о концентрации венецианского флота на Крите. В любой день к осажденным могла подойти помощь. Сулейман мог быть изолирован на острове вместе с армией, которую он был не в состоянии кормить.

Правда, командующие типа Аяс-паши и славянина Фархад-паши думали только о новых атаках, о скрытых бросках войск через проломы стен и бомбардировках. Но Сулейман прекрасно осознавал свои ошибки. Султан Селим Угрюмый никогда не допустил бы такой ситуации — сидеть на острове в беспомощном состоянии в шатре под ветвями деревьев, поливаемых дождем. Селиму было знакомо чувство упоения войной. Он знал, как упредить противника скоростным маршем, напугать его внезапной атакой или иным неожиданным маневром. Важно было никогда не стоять на месте, не оказаться жертвой планов неприятеля и его беспощадного удара…

Из дневника известно, что в периоды затишья Сулейман ездил в места, где росли сады, посещал развалины древних крепостей Родоса, в которых в глубокой древности проживали викинги. Султан приказал восстановить крепости из развалин, чтобы армия могла разместиться в них на зимний период. Наблюдая за восстановлением садов и древних замков, он мог хотя бы ненадолго отвлечься от грохота орудий и зрелища измученных лиц своих людей.

Султан приказал, чтобы из Египта на остров доставили новые припасы, а из Анатолии — новые контингента янычар. Чтобы продемонстрировать армии свое намерение остаться на Родосе, сам переехал из шатра в каменное строение. Среди солдат распространилась весть, что султан не собирается снимать осаду.

Действительно, из всех альтернатив снятие осады было наихудшей. Это означало бы, что гибель тысяч его людей была напрасной — следствие нелепой ошибки Сулеймана, который не знал, как вести войну.

Миновал октябрь. Сулейман больше не предпринимал всеобщего штурма. Когда же даже янычары стали сбиваться в группы и жаловаться, приказал кораблям поддержки сняться с якорей и укрыться в бухтах континентального побережья. Таким образом, все увидели, что возможность отступления исключена.

Капитуляция

Остался позади ноябрь. Сулейман решил взять противника измором, рассчитывая, что со временем у него кончатся запасы продовольствия. При этом стремился, насколько возможно, беречь свои силы, в основном полагаясь на беспокоящий огонь артиллерии и минные подкопы. И только в ночные часы он предпринимал попытки отвоевать хотя бы ярды в лабиринте каменных строений крепости.

1 декабря он применил новое оружие. Невооруженный гонец, пробившийся в крепость, сообщил христианам, что султан готов снять осаду на прежних условиях: рыцари и население могут остаться или выехать, сохранив свободу вероисповедания, оружие и имущество. Это не было официальное предложение, а всего лишь уведомление. Весть о нем распространилась по всем уголкам Родоса. И неожиданно оказало психологическое воздействие на измученных защитников крепости.

«Этот прием оказал противнику гораздо большую услугу, чем что-либо еще, — писал Ричард Ноллес, хроникер последнего периода Елизаветинской эпохи. — Противник мало-помалу добивается успехов, ставит защитников в такие экстремальные условия, что они рады снести свои дома, чтобы на их месте можно было построить новые укрепления и уменьшить площадь города, окружив себя новой линией траншей. Так что через небольшой промежуток времени они уже не могут сказать определенно, где именно строить укрепления. Противник проник за стены города. Он занял участок почти в двести шагов в ширину и сто пятьдесят шагов в глубину.

Сулейман, которого убедили, что нет ничего лучшего, чем милосердие, откомандировал Пири-пашу убедить жителей Родоса начать переговоры с целью сдачи их города на разумных условиях… У многих из тех, кто во время штурма не испытал страха за свою жизнь, после того как противник предложил переговоры, появилась надежда на сохранение жизни. Они стали обращаться к Великому магистру с просьбами позаботиться о безопасности людей. Силы защитников были ослаблены, а их моральный дух подорван.

И не только это: длительные испытания и рукопашные бои за каждую улицу и дом измучили людей, теперь страдающих от зимних морозов. Дель Исл Адам и его выжившие офицеры — сто восемьдесят рыцарей, которые должны были командовать полутора тысячами вооруженных людей и греческими жителями города, не ждали ничего другого, кроме безжалостной расправы, когда турецкие войска ворвутся в город. Они ждали помощи от Европы. В первые дни осады послали в европейские столицы гонцов, задачей которых было убедить европейских правителей, что стены Родоса выстоят, если рыцари получат свежее подкрепление и порох.

Великий магистр, — свидетельствует далее Ричард Ноллес, — послал одного из рыцарей в Испанию к императору Карлу, другого — в Рим, к итальянским кардиналам и рыцарям. Оттуда гонцы были посланы во Францию с письмами к французскому королю, в которых у христианского правителя вымаливалась помощь для города, осажденного с суши и моря. Но все было напрасно. Потому что эти правители, занятые бесконечными взаимными дрязгами и зацикленные на мелочных интересах, лишь хвалили послов с Родоса за их мужество, но оставляли их без всякой надежды на помощь».

Дель Ислу Адаму пришлось сделать горький выбор. Согласно его собственному кодексу чести, это была не капитуляция. Никто из его сподвижников не был уверен в том, что султан сдержит свои обещания. С другой стороны, дальнейшее сопротивление стоило бы жизни тысячам горожан, греческих христиан, которых уже сломило испытание войной.

Магистр запросил три дня перемирия и получил их. Однако случилось одно из злоключений, которое в напряженной ситуации действует как зажженная спичка, поднесенная к пороху. Ночью при потушенных огнях к рыцарям прибыл корабль с Крита, предназначенный для перевозок бочек с вином, но доставивший сотню добровольцев, которые отправились на Родос вопреки возражениям Синьоры Венеции. Турки, естественно, придали прибытию этого корабля гораздо большее значение и сочли его за нарушение перемирия.

Затем один упрямый француз послал в группу янычар, которые, пользуясь перемирием, пришли поглазеть на стены цитадели, два ядра. В результате турки предприняли яростный штурм этого сектора стены.

Цитадель выдержала и этот штурм. Великий магистр заслушал отчет Габриеля Мартиненго, руководившего обороной. Тот подытожил положение следующим образом: защитники нуждаются в порохе двенадцать часов в сутки, но пороховой завод у бухты больше не может это обеспечить. Живой силы осталось только для защиты нескольких секторов стены. Оборона не сможет выдержать всеобщего штурма, если он продлится более двенадцати часов.

Дель Исл Адам выслушал отчет инженера, мнения офицеров и горожан. Все высказались за капитуляцию, и магистр согласился с ними. Направил в лагерь турок гонца с известием о капитуляции, осада прекратилась.

Затем случилось невероятное. Сулейман подтвердил свои прежние условия сдачи города, настойчиво разъясняя, что церкви не будут превращать в мечети, а горожан обращать в магометанство, у них не станут отбирать детей. Те, кто захочет оставить остров, могут сохранить свое оружие и имущество. Турецкие корабли доставят их на Крит.

Рыцарям было трудно в это поверить. Когда невооруженные янычары устроили у ворот беспорядки — их участники входили в подкрепления, прибывшие с континента, и были обозлены запретом на грабежи, — дель Исл Адам пошел под дождем в сопровождении одного спутника прямо в резиденцию султана. Состоялась встреча двух руководителей — солдата Запада и нового повелителя Востока. Сулейман передал Великому магистру «облачение чести» и сказал Ибрагиму:

— Жаль, что такой прекрасный старик должен покинуть свой дом.

Султан послал янычар из своей гвардии прекратить беспорядки. Более того, предпринял меры для восстановления некоторых разрушений, происшедших за последние пять месяцев. Затем нанес ответный визит противнику, словно это был его лучший друг.

До этого момента не было прецедента, чтобы правящий монарх Востока отважился без охраны проходить через боевые порядки христиан. Совершая такой визит, Сулейман полагался лишь на слово Великого магистра, гарантировавшего безопасность султана. Когда Сулейман въехал в город через взорванные ворота почти без сопровождения за исключением одного паши и Ибрагима в качестве переводчика, он сделал важный шаг к лучшему взаимопониманию с традиционным врагом.

Спешившись во дворе дома дель Исл Адама, султан приблизился к изумленным рыцарям и объяснил им, что приехал справиться о здоровье их почтенного господина. На фоне внушительного входа в замок, выложенного из серого гранита, стройный молодой человек в облачении белого и золотистого цветов выглядел дружелюбным и веселым. Впервые встревоженные христиане поверили, что султан сдержит данное им слово относительно условий капитуляции.

Позже, когда в замок прибыла охрана из янычар, рыцари удивились еще раз.

— Турки вошли, печатая шаг, без единого слова, — высказался один из рыцарей.

Немного расслабился даже суровый воин дель Исл Адам, который, по преданию, якобы сказал:

— Вы заслуживаете всех похвал, потому что покорили Родос и проявили милосердие.

Эвакуация рыцарей с острова происходила согласно договоренности. Когда рыцари благополучно добрались до Крита, они обнаружили там венецианский флот в полном отсутствии боевой готовности. Командование флотом получило приказ не предпринимать никаких операций против турок, если с их стороны не возникнет угрозы Кипру. В Риме собралось две тысячи добровольцев, готовых идти на помощь Родосу, но им не было предоставлено ни одного судна.

Император Карл V отреагировал на потерю острова с присущей ему иронией.

— Ничто в мире, — сказал он, — не было утрачено столь безболезненно, как Родос.

Он был не прав. До утраты Родоса существовала по крайней мере иллюзия, что европейцы в случае необходимости могут объединиться в крестовом походе. Было ощущение, что, несмотря на внутренние распри, христианская Европа представляет собой нечто целое. Но после сдачи острова и эвакуации с него рыцарей при милостивом покровительстве турецкого султана иллюзия единства развеялась, остались лишь воспоминания о славных временах римских цезарей и Карле Великом.

Еще несколько лет оставшиеся в живых рыцари Родоса в тревоге бродили по средиземноморским странам, посещали европейские дворы, где безучастно выслушивали их просьбы о предоставлении новой цитадели. В этих ветеранах было действительно нечто курьезное. Монархи, принимавшие их из вежливости, преодолевая зевоту, выслушивали рассказы рыцарей о том, как они выдержали в течение пяти месяцев четырнадцать штурмов крепости. Эти израненные бойцы носили повсюду в своих сердцах память о последнем павшем бастионе Святого Георгия.

Только спустя семь лет император Карл предоставил рыцарям неуютный скалистый остров Мальта, расположенный далеко на запад от Родоса в узкой горловине моря между Сицилией и побережьем Африки.

Между тем, отвоевав Родос, турки приобрели свой первый оплот на море.

Уроки Родоса

После того как рыцари покинули Родос и были отданы необходимые распоряжения, султан покинул остров. Он не стал допрашивать Мартиненго, под руководством которого велись фортификационные работы, самостоятельно изучать столь эффективные оборонительные сооружения. Сулейман стремился лишь к одному — поскорее покинуть остров и никогда сюда не возвращаться. Тем не менее он нашел время, чтобы вознаградить несколько гречанок, опытных пловчих, за оказание помощи туркам в передаче во время осады посланий в город и из него.

По европейским меркам довольно странно выглядит то, что большинство горожан-греков предпочло остаться в своих домах под турецким владычеством. Но феодальное правление рыцарей им отнюдь не казалось благом. Турки же на пять лет освободили греков от налогов, и только после этого они обязаны были платить годовой налог за владение домом в размере десяти серебряных монет. От них не требовали никаких выплат за содержание скота или виноградников, а дочери греков не подвергались домогательствам со стороны турок.

В Константинополе султана ждал с поздравлениями Меммо. Сулейман не верил в искренность расточаемых им похвал в адрес победителей. Венецианский посол лгал очень льстиво и складно. Султан забавлялся, слушая искусно построенные лживые фразы. Ибрагим бесстрастно переводил их. Конечно, султану льстило, что посланник некогда могущественной европейской державы признавал его достижения, однако в целом он питал к Меммо, не знавшему меры в потреблении мяса и вина, неприязнь.

В то же время Сулейман относился с сочувствием и невольным уважением к своему противнику Великому магистру. Белобородый воин был предан своей религии и кодексу чести. Разумеется, его религиозные убеждения опирались на Евангелие, не на Коран, но важным было то, что у старика была вера.

Много лет назад Касим учил Сулеймана, что на свете существуют только три типа истинно верующих людей, владеющих Книгой — преданием. Самые древние из них евреи, хранящие Тору. За ними следуют христиане, владеющие Евангелием, и, наконец, мусульмане, имеющие Коран. Приверженцы каждой из этих религий имеют своих пророков, будь то Моисей или Авраам, Иисус или Мухаммед. Сулеймана необычайно волновали вопросы религиозной жизни. Несмотря на толкования имамов, он не был уверен в том, что мусульманин, относящийся к религии небрежно, может быть равен с точки зрения Откровения христианину, следующему слову и духу своей религиозной веры.

Итак, в звездный час триумфа султана мы обнаруживаем, что Сулейман был верен своему слову, весьма осторожен в суждениях, податлив лишь к той лести, которая тешила его гордость, и еще он вынашивал путаную идею братства людей.

Эта идея не была его собственным изобретением. Как сын Селима, Сулейман вырос в уединении, соприкасаясь, однако, с двумя весьма деятельными братствами. Вокруг него бродили дервиши орденов Мавлави и Бекташи. Одни из них были жизнерадостными с символическими кружками для милостыни, другие — отрешенными от жизни отшельниками гор. Это были весьма чувствительные люди. Дервиши смеялись, скоморошествовали, горевали по поводу несчастий, с которыми приходилось сталкиваться.

— Нас нельзя сосчитать, — говорили они, — нас нельзя уничтожить.

Даже янычары в казармах образовывали своеобразные братства. Невозможно было обидеть янычара без того, чтобы за него не заступились его товарищи — «йолдаши». Помощь одному из этих молодых воинов влекла за собой благодарность всех его друзей. В этом смысле Сулейман и воспринимал Великого магистра как главу братства.

Он часто думал и о роли папы римского. Считал его главой христианского братства, таким, каким был шейх-оль-ислам (муфтий) для мусульман. Религиозный авторитет внушал туркам благоговейное уважение. Однако политическая роль папы, уединившегося в своей резиденции в Риме, была туркам не совсем понятна.

Сулейман высоко ценил преданность, доверие, хорошо понимал нужды простого народа, его неустанное стремление к лучшей жизни. Национализм европейских монархий был ему неведом. Не был он знаком и с европейской знатью, если не считать венецианских дипломатов.

В то время султан стремился выработать собственное понимание отношений между правителями государств. Если бы правители служили своим народам и поддерживали между собой дружеские отношения, то ведь и простым людям жилось бы в этом случае лучше, чем под властью такого, например, правителя, как султан Селим.

Если бы правителей связывали узы дружбы…

Сулейман осторожно поделился своими размышлениями с Ибрагимом. Но ему не хватало слов, чтобы облечь мысли в яркую, выразительную форму, он был неважным оратором. Отчасти из-за этого, отчасти из-за желания, продиктованного восточным образом мышления, подвергнуть самоуверенного грека испытанию Сулейман начал разговор в форме вопроса:

— Может ли между правителями существовать такая же дружба, как между простыми людьми?

Ответ был получен незамедлительно. В голосе Ибрагима прозвучала ирония.

— Господин двух миров, разумеется, может удостоить своей дружбой ищущего ее. Во время пира все гости становятся близкими друзьями хозяина. Другое дело, если пришел нищий.

Сулейман обдумал ответ, не обращая внимания на иронию визиря и отметив в ней некоторый вызов. Талантливый Ибрагим никогда не забывал о том, что прожил свою жизнь на службе у менее способного турка. Правда, тщательно скрывал эту инстинктивную обиду.

— Но пожалуй, — добавил грек после короткой паузы, — ты можешь добиться этим гораздо большего, чем даже достиг Мехмет Завоеватель. Этим можно разоружить врагов, одновременно увеличив доверие тех, кто думает так же, как ты. Миролюбие в качестве оружия было бы чем-то новым и необычным в наше время. Такое может себе позволить только очень сильный правитель. Ну, представь себе; как ты смутишь Меммо, если протянешь ему руку дружбы? — Грек улыбнулся своему предположению. — Хотелось бы мне взглянуть на его лицо в подобной ситуации. Почему бы дипломатам не ходить с кружками для милостыни, а дервишам не заседать в руководящем совете!

Сулейман попытался представить то, о чем сказал грек, и улыбнулся:

— Хотелось бы и мне увидеть такое наяву.

Ибрагим мгновенно оценил блага, которые сулила идея его господина. Венецианцы получат привилегию быть первыми друзьями турок, а венецианский флот стоит того, чтобы им пользоваться. Греческое меньшинство получит больше прав, а Ибрагим был греком. Кроме того, в Юго-Восточной Европе вокруг Дома Османов сплотится группа людей, добивающихся мира. Ибрагим будет весьма рад действовать в составе такой лиги воинов мира против главы Дома Габсбургов, руководившего воинственной империей.

И еще. Проницательный ум грека стремился учесть самые отдаленные возможности. Новая идея Сулеймана могла воодушевить угнетенных европейских крепостных раятов, простой народ, крестьянство. Но если будет возможно убедить одно-два поколения турок не прибегать к оружию, они значительно ослабнут. Ведь не зря среди турок ходит изречение: «Отними у людей оружие, и они утратят силу».

Воодушевление вновь сменила горечь. Только Сулейман с непобедимой армией наготове мог разыгрывать роль гуманиста в эпоху войн.

Тем не менее он был серьезен в своих намерениях. Осада Родоса произвела на молодого султана неизгладимое впечатление.

По возвращении в Константинополь его поразил восторженный прием горожан. Когда Сулейман выехал из Больших ворот, чтобы отправиться в мечеть на пятничный намаз, по обеим сторонам дороги, подметенной и посыпанной песком, стояли толпы людей. Впереди него скакали верхом паши в кафтанах, отороченных по краям мехом. Позади султана ехали Ибрагим и оруженосцы в белых сатиновых накидках, вышитых золотом. По бокам находились лучники его личной гвардии, настороженные, как цепные псы.

Зрители вытягивали шеи, чтобы хорошо рассмотреть проезжавшего султана. Бросали перед ним роскошные цветы, становились на колени, чтобы подобрать песчинки, разлетавшиеся из-под копыт его скакуна. Люди бормотали его имя в сочетании со словом «счастливый».

Удача сопровождала Сулеймана как невидимый благожелательный ангел. Падение Родоса. Рождение сына от Гульбехар. После Родоса подчинились многие другие острова и крепости в отдаленных землях. Посыпались послания с поздравлениями не только из Венеции, но также от наместника в Мекке, крымского хана. Против всяких ожиданий прислал поздравление злейший враг — шахиншах Персии. Пришло поздравительное послание из почти незнакомой Москвы.

И все же, когда Сулейман приехал и встал на колени в отведенном ему месте сумрачной мечети, он физически ощутил запах свежей выкопанной земли во время рытья траншей, смрад, исходивший от больных и раненых, которые лежали на влажной земле Родоса. На лбу султана выступил холодный пот, прошибавший его по ночам, когда он ворочался под шерстяным покрывалом в хижине, которую упрямо отказывался покинуть. Он мучился в ней один, слушая, как стекают на крышу с веток капли дождя, укоряя себя за опрометчивость и безвыходное положение.

Об этом он никому не рассказывал. Во-первых, потому, что султан османов не мог достаточно ясно и четко объяснить свои дурные предчувствия или надежды. А во-вторых, он не считал нужным вообще что-либо объяснять. В своем лаконичном дневнике Сулейман записал обычную фразу: «Аллах подарил победу падишаху». Однако после Родоса в его дневнике постоянно упоминаются дождь, буря, люди и животные, увязшие в грязи и страдающие от болезней, а также разливы рек и снова дождь, дождь, дождь. Такие записи стали его навязчивой идеей.

Отвращение к войне после Родоса обнаружилось и в поведении султана. На следующую весну уже не били в барабаны в честь очередной завоевательной кампании. Такие кампании вообще не проводились в течение трех лет. Это была первая передышка в войнах с тех пор, как четырнадцать лет назад Селим извлек из ножен меч Османов.

Но пользование мечом входило в обязанности турецких султанов. За умиротворенной территорией лежала «зона войны» — земли гяуров, которые мусульмане были обязаны покорять силой оружия. Со времен Эртогула эта священная обязанность исполнялась неукоснительно, исключение составил короткий период правления деда Сулеймана — султана Баязида, отшельника и мечтателя. Так что, положив конец завоевательным походам, Сулейман нарушил бы древний обычай. Он не мог себе представить, к каким последствиям это привело бы.

В то же время молодой правитель решительно изменял средства и методы ведения войны. Он избавился от того, что называлось армией старого типа. А для него это значило больше, чем, например, для Генриха VIII смена кабинета министров. Потому что в эпоху правления Османов руководители режима несли прямую ответственность за все, что происходило в нижестоящих инстанциях. Дряхлеющий Пири-паша владел печатью падишахства и на самом деле нес на себе бремя административных обязанностей.

Когда Сулейман сообщил Пири-паше об освобождении его от административных обязанностей, резко очерченное лицо старика сморщилось в печали. Казалось, он не мог поверить, что не совершил никаких промахов. Как бы в оправдание Пири-паша стал бормотать что-то о новой разновидности ярко-красных тюльпанов, которые он теперь вырастит.

Сулейман знал, что лошади так привыкают к постромкам, что на вольном выпасе рвутся за изгородь, когда видят проезжающий обоз.

— Теперь ты сможешь выращивать свои цветы, Пири-паша, — поддержал он старика. — Клянусь, сможешь полностью располагать своим временем.

Но когда султан сообщил о громадной пенсии в двести тысяч асперсов, которую он назначил отставному визирю, Пири-паша поблагодарил его за доброту без всякой радости. Теперь деньги мало что значили для него.

Хотя высокопоставленные лица режима ожидали это, они все-таки не смогли скрыть досады, когда султан назначил первым визирем падишахства Ибрагима. Грек получил столь высокое назначение через головы чиновников, занимавших более важное, чем он, положение. Кроме того, Ибрагим был удостоен звания бейлербея Румелии — командующего Европейской армией. Это возложило на него бремя ответственности, равное его новому положению. (Два других паши были ветеранами-албанцами, косноязычными и склонными подремать прямо в поле в перерыве между сражениями.) Перед назначением состоялась беседа султана с греком. Сначала Ибрагим не хотел принимать столь ответственный пост. Его беспокойный ум почуял в нем немало опасностей. Ведь могло возникнуть недопонимание между ним и султаном, кроме того, его постоянно будет преследовать шепот завистников. Вспоминая Селима, грек опасался припадков гнева и со стороны Сулеймана. Но султан мотивировал назначение Ибрагима визирем так убедительно, что тот стал прислушиваться. Султан доказывал, что желает видеть в нем не просто слугу, но деятеля, способного разобраться во всех сложностях управления падишахством. Сулейману был нужен визирь с творческим, а не обычным умом. До сих пор не было прецедента, чтобы султан и визирь были так молоды. Но что в этом плохого?

Все еще колеблясь, Ибрагим попросил своего господина дать обещание, что тот и сделал:

— Я никогда не уволю тебя со службы по капризу.

Этому новый Носитель бремени поверил. Он знал, Сулейман не способен нарушить обещание.

Так рядом с султаном появилось его «второе я», человек, способный решать задачи государственного управления, пользуясь советами, предостережениями и призывами Сулеймана, который сам при этом мог оставаться в уединении. Это был смелый эксперимент. У руля государства был поставлен безвестный выпускник школы, иностранец, блестящий ум в падишахстве. Сулейман умел подбирать людей.

Султан постарался предать своему выбору возможно более широкую огласку. Ибрагиму в соответствии с его новым статусом полагалось двенадцать гребцов для личной барки, пять конских хвостов в штандарт, который перед ним несли. Грек должен был взять в жены сестру султана.

Возможно, в будущем османские правители и будут считать само собой разумеющимся наделение фаворитов высшей властью, но Сулейман был первым, кто это сделал.

Очень скоро, подбирая себе штат чиновников, Ибрагим назначил способного Луиджи Гритти драгоманом Высокой Порты, то есть чиновником по дипломатическим связям. Гритти, разумеется, оставался венецианцем и христианином. Ибрагим так же полагался на смышленого Гритти, как Сулейман на него самого.

Итак, в годы перемен (1523–1525) Сулейман повернул от устаревшего традиционного образа мышления турок к западному образу мышления. Отмечалось, что он стал разговаривать с выходцами из его европейских владений — сербами и хорватами — на их родном языке. Одним из его собеседников был выпускник школы Соколли, ставший помощником Искандера Челеби, главного казначея.

Когда умер муфтий — а сместить его с поста было не под силу самому султану, — его место занял Кемаль, философ и большой знаток шариата. Получил свое место во властной иерархии с титулом паши и Касим, бывший наставник Сулеймана. Кемаль и Касим отличались большой интеллигентностью, основанной на прекрасном образовании.

Опоры режима

Правящий османский режим покоился на личных связях. Его отличие от других правящих систем состояло в резкой отгороженности от остального населения падишахства. Вероятно, потому, что правящий слой включал выпускников школ «посвященных детей».

Во время перемещения по огромным пространствам Персии и Византии турки усвоили, что семья султана и его хозяйство не должны быть связаны с государственными органами власти. В хозяйстве Сулеймана все — от главного оруженосца до семейной конюшни — предназначалось только для обслуживания султана.

В таких условиях управление падишахством лежало на плечах трех визирей, или министров. По очереди они возглавляли Диван, или Совет, который заседал в Зале присутствия и заслушивал всякого, кто приходил на заседания по делам управления государством. Слушались дела мгновенно, достаточно было произнести несколько слов, как в те давние дни, когда в советах участвовали всадники, съехавшиеся к шатру хана.

Ответственность за ведение финансовых дел нес главный казначей, но все финансовые документы проходили через Калем, центральную канцелярию. Секретари канцелярии вели учет документов с беспощадной точностью.

Была в османском режиме и еще одна особенность. Османы держались древнего представления, что все население должно быть готово к войне. Все чиновники имели соответствующие воинские звания, за исключением небольшого числа секретарей, занимавшихся ведением учетных книг в домашних хозяйствах. Офицеры регулярной армии, например ага сипахи, имели в подчинении свой штат казначейства и учета.

Помимо центральной власти Константинополя существовало восемь бейлербеев, ответственных за управление административными округами падишахства. Каждый из них имел казначейство и канцелярию. Санджакбеи со своими небольшими штатами чиновников управляли ограниченными районами по всем провинциям. Естественно, все они одновременно являлись органами мобилизационной системы на случай войны. Бейлербей Анатолии руководил набором рекрутов в азиатской части падишахства.

Выходило так, что обязанности были закреплены за определенными лицами и их выполнение зависело от способностей этих людей. Бейлербей Анатолии, получая каждый год фиксированную сумму дохода от налогов, должен был сформировать определенное число полностью экипированных и обученных воинов, готовых явиться по первому требованию центра. Чиновники такого ранга сами не платили налогов, они получали жалованье из государственной казны и не имели право заниматься какой-либо коммерческой деятельностью.

Шариатские судьи были отделены от динамичной политической силы в лице правящего слоя режима, состоявшего из выпускников светских школ. Они обучались в религиозных учебных заведениях и осуществляли свои юридические функции, исходя из толкования Корана. Венецианский дипломат Маркантонио Барбаро охарактеризовал ситуацию весьма точно: «В то время как вооруженные силы находились под властью лиц христианского происхождения, выполнение юридических обязанностей взяли на себя лица турецкого происхождения».

В условиях сложившегося военно-политического режима и юридической власти малые народы падишахства — греки, армяне, евреи, болгары, черкесы и другие — придерживались своих обычаев и порядков. Немусульмане выплачивали харадж, основной налог, и посещали свои церкви.

Пока в правительственных органах падишахства находились честные, целеустремленные люди, эта система, основанная на взаимной ответственности, работала хорошо. В то же время она представляла собой жесткий каркас, трудно поддающийся переменам. Турки поголовно были привержены к старым обычаям и привычкам. В попытках изменить их жизнь Сулейман мог полагаться только на изменение наиболее важных законов, как способ постепенных перемен, или назначение творческих людей на административные посты, как способ ускоренного развития.

Наиболее радикальной его реформой, совершенной в самый короткий срок, было наделение первого визиря, который раньше значил чуть больше, чем глава Дивана, значительными властными полномочиями. Теперь Ибрагим реально руководил правительством, как бы проходя испытательный срок в качестве премьер-министра. Сулейман справедливо ожидал, что он по собственному почину сделает значительные нововведения. Но Ибрагим не мог себе представить характера этих нововведений.

Между тем ответственность за решение вопросов от назначения пенсии управляющему гарнизонной конюшни в Мосуле и до объявления войны или заключения мира целиком лежала на самом султане. Хотя вмешательства монарха в повседневную жизнь не предполагалось, он был обязан замечать малейший конфликт и решительно пресекать сползание общества к кризису.

Вполне естественно, большинство европейских наблюдателей считало султана восточным деспотом, «оттоманским самодержцем». Лишь немногие из них понимали, что Сулейман был также главой одного из самых демократичных правительств своего времени. Власть султана была ограничена шариатом, набором мусульманских законов. Сулейман признал это ограничение, позволив муфтию пользоваться неограниченной властью в религиозных делах, так же как визирю — в экономике.

Вопросы внешней политики — стержень которой в султанской Турции составляла постоянная проблема войны и мира с соседними странами — теоретически должны были решаться только устаревшим Диваном. Фактически во время правления Сулеймана их решали сам султан, Ибрагим и муфтий.

В первые годы своего правления Сулейман зарезервировал для себя чрезвычайную власть. Он пожелал быть единственным арбитром в сфере морали. Один решал, что хорошо и что плохо — имеет ли крестьянин право претендовать на владение пролетевшим пчелиным роем или имам придорожной мечети — созывать верующих на молитву.

Эта идея признания себя монархом без портфеля, властителя, бродящего с фонарем Диогена, казалась европейцам немыслимой. Тем не менее она оказывала большое влияние на европейские дела в течение сорока лет. И наконец, вынудила Сулеймана стать арбитром в своей собственной семье.

Когда Сулейман выступил судьей в решении судьбы Фархад-паши, иностранные дипломаты по другую сторону бухты Золотой Рог всполошились. Фархад-паша, славянин с побережья Далмации, был одним из лихих армейских военачальников. Будучи третьим визирем, он сокрушил восстание в Сирии, прислав султану голову лидера мятежников Газали. Фархад-паша отличился при осаде Белграда и цитадели рыцарей на Родосе. Он получил в жены сестру Сулеймана. Однако свирепость была у Фархад-паши в крови. Он присвоил власть в отдаленных провинциях и без всяких законных оснований казнил своих личных врагов, как врагов падишахства. Среди помощников Сулеймана не было такого, кто смел добиваться своих целей при помощи угроз. Фархад был лишен звания паши и отозван со службы.

У Фархада были друзья, которые восхищались им, и женщина, которая его любила. Сулейман узнал, что его мать и сестра обсуждали в гареме судьбу Фархада. Путями, известными одним лишь женщинам, опальному военачальнику была оказана поддержка. Тогда Сулейман назначил Фархаду испытательный срок, отправив его служить в одну пограничную местность, на Дунае. Однако вскоре ему стало известно, что испытуемый злоупотребляет властью, как и прежде. Фархад был снова вызван к султану и в течение нескольких минут приговорен к смерти. Приговор был немедленно приведен в исполнение — осужденного удушили тетивой от лука.

Сестра не могла простить Сулейману смерти мужа. Одевшись в траурное платье, она предстала перед ним в гареме.

— Надеюсь, пройдет не так много времени, когда я надену траур по моему брату, — осмелилась сказать она.

По закону Османов, введенному Мехметом Завоевателем, смертной казни подвергался человек, существование которого угрожало жизням многих других людей. Этот закон применялся ко всем без исключения, даже к ближайшим родственникам султана. По указу Мехмета, лучше было казнить двоих или даже полдюжины ближайших родственников, нежели допустить вспышку гражданской войны. К счастью, у Сулеймана не было братьев.

Появление Веселой

Примерно в это же время Сулейман выбрал среди молодых женщин гарема Веселую.

Она происходила с севера, была куплена у татарского купца. Грациозная русоволосая девушка, несомненно славянка. Ее назвали Хуррам, то есть Веселой. Смотрительница белья дала девушке такое имя потому, что та любила жизнерадостно распевать. Брала струнный инструмент и под его игру пела, отбивая высокими каблуками по ковру.

А так как Хуррам еще умела и быстро вышивать, создавая причудливые картины, смотрительница белья взяла ее под свою опеку и даже выплачивала девушке за работу деньги на мелкие расходы. Славянка знала удивительные вещи. Например, при свете лампы с помощью пальцев могла изобразить на стене пляску чертиков. Увидев, как другие вновь приобретенные девушки гарема играли с мячом, перебирая ножками, просвечивавшими сквозь прозрачный белый шелк их шаровар, Хуррам немедленно присоединилась к ним, повязав распущенные волосы сатиновой лентой. Ведь у нее не было жемчужного ожерелья. На голову она надела шапочку из голубого бархата, потому что не имела головного убора, вышитого золотом, как у других. Однажды, пришивая пуговицы к платью валиды, девушка узнала, что это очень ценные бриллианты, и громко рассмеялась. Надо же, из таких драгоценных камней сделаны такие безвкусные пуговицы! Часто, когда она позволяла себе подобные насмешки, ее наказывали ударом хлыста по спине. В отличие от других Хуррам не плакала. Продолжала спокойно заниматься своим делом, но хорошо запоминала тех, кто ее обидел.

Когда мать султана, которую, кстати, звали Хафиза, справилась у смотрительницы белья о новой девушке, та сообщила, что славянка сметлива, быстра и тверда, как алмазы, над которыми она насмехалась. Валида ответила, что готова этому поверить, потому что иностранки, захваченные в полон, а затем превращенные в рабынь и служанок, как правило, приобретают сильную волю и упорство. И хотя Сулейману показывали носовые платки, вышитые Хуррам, они не произвели на него сильного впечатления. У него не возникало желания увидеться с девушкой до тех пор, пока он как-то не услышал ее пения. Старые надзирательницы в это время не смогли заставить ее замолчать. Поскольку султан был знаком с некоторыми языками севера, он заслушался пением и поинтересовался именем певицы.

После этого Сулейман стал задерживаться в гареме, чтобы поговорить с Хуррам на ее языке. Девушка весело смеялась, когда он не правильно произносил слова, но султан не сердился на нее за это. Смотрительница, естественно, не решалась наказывать ее у него на глазах. По обычаю гарема, молодой женщине, приглянувшейся правителю, предоставлялась отдельная спальня, прозрачное нижнее белье, личные служанки, деньги на приобретение драгоценных украшений. При желании она могла вызывать массажисток и парикмахерш.

Все это Веселая получила. Кроме того, стала одолевать смотрительницу, у которой больше не было права ее наказывать, всевозможными просьбами.

Хафиза вызвала Хуррам для строгого разговора. Веселая стояла перед матерью султана с почтительным вниманием.

До последнего времени султан не интересовался ни одной женщиной гарема, за исключением Гульбехар. Она была кадын — предпочитаемой женщиной. Теперь же его явно стала забавлять веселостью и необычной речью Хуррам. И как-то, проходя мимо девушки после вечерней молитвы, Сулейман накинул на ее плечо свой платок — это было знаком того, что он хочет провести с нею ночь.

По обычаям гарема, Гульбехар должна была подготовить славянскую девушку к первой ночи с господином. Но Гульбехар не любила ее и не хотела обременять себя хлопотами вокруг христианки.

Ими пришлось срочно заняться другим. Смотрительница бани взяла все заботы на себя. Добавила в воду ванны ароматические вещества, поочередно вызвала к избраннице султана рабынь для массажа, маникюра, умащивания ароматными маслами. Рабыни шептались, что у русской{1}, кожа не такая нежная, как у Гульбехар, и волосы не столь мягкие, как у нее. Веселая, разумеется, не носила такого же прозрачного шелка. Но она искусно пользовалась некоторыми украшениями.

Старая мавританка из обслуги подробно рассказала Хуррам, как пройти к господину, как миновать стражников у входа в спальню султана, как продемонстрировать намерение лечь в постель, но затем снова подняться на ноги, коснуться лбом ложа, снять с себя все украшения и проскользнуть под покрывало, устроившись рядом с господином. На заре придет африканка с лампой в руке, чтобы отвести девушку на ее обычное спальное место и засвидетельствовать, что она спала с султаном.

Это был не единственный раз, когда султан вызывал к себе Хуррам. Слуги гарема гадали, то ли девушка забавляет султана своими шутками, то ли тем, что отличается от Гульбехар. Часто султан приглашал Хуррам на совместную трапезу, говорил с ней о северных землях за Дунаем. Казалось, что во время этих свиданий он ценил в ней не только женщину, но и умного собеседника.

Как признанная кадын славянка стала получать повышенное жалованье. Теперь по желанию она могла посылать служанок за новыми платьями или шкатулками. Нельзя было сказать, чтобы она стремилась к приобретению ручных и ножных браслетов, но порой покупала их слишком много, хотя затем с легкостью с ними и расставалась.

Валида снова провела с Хуррам воспитательную беседу. Она решила, что девушка пленила султана игрой на струнном инструменте. До этого никто не мог себе представить, что Сулейман увлекается музыкой. Правда, он любил слушать песни учащихся во дворике школы. Нередко даже останавливал коня, чтобы насладиться игрой бубенцов, флейты и барабанов оркестра янычар.

Как предпочитаемая женщина, Хуррам теперь располагала властью. А когда она сообщила валиде, что беременна, эта власть еще усилилась. Рабыни, попавшие в беду, стали искать у нее защиты, а получив ее, в благодарность с усердием служили новой госпоже. Хуррам уступала теперь во власти только Хафизе и Гульбехар, родившей султану сына. Ее называли второй кадын.

Однако наблюдательные глаза в гареме — они постоянно вели учет всего происходившего — обнаружили, что султан говорит теперь все чаще и чаще со славянкой, которая сначала была полонянкой, а затем рабыней. Гульбехар считалась первой только по званию и правам. Но была ли она на самом деле первой?

Из покоев гарема сплетни от черных евнухов дошли до белолицых стражников, а от них до торговцев пряностями и сахаром на крытом рынке.

На сплетни о фаворитке султана обратили внимание и иностранные дипломаты. Им мало что говорило имя Гульбехар, а эта женщина и вовсе не была знакома. Когда выяснилось, что она русского происхождения, ее назвали Русселаной или Роксоланой.

Первый праздник на ипподроме

Новая политика воздержания от войн высвободила султану время для внутригосударственных дел в городе. Будучи противником полумер, он попытался радикально преобразовать город под турецкую обитель. Как будто, покинув Родос, решил укрыться в Константинополе.

Султана всегда привлекал этот город, который он понимал гораздо лучше старого Пири-паши, стремившегося его избегать, или Ибрагима, признающего его лишь как рычаг для новых завоеваний.

Однако в городе, где жил султан, обитали призраки. Это были очень реальные призраки, постоянно беспокоившие его напоминаниями о Византии. Чистая вода для его мраморной ванны поступала из византийских цистерн, сами камни его сераля были камнями византийских дворцов. Когда Сулейман совершал намаз в просторной Айа Софии, его охватывал страх при виде гигантских сооружений из серого, зеленого и багрового мрамора, построенных Августом и Юстинианом. Да, христианский алтарь был удален, а на его месте установили претенциозный михраб, указывающий направление Мекки. Величественные мозаичные фрески императоров и императриц забелили известкой. И все же, входя в это просторное помещение, нельзя было избавиться от ощущения, что оно остается все той же базиликой Юстиниана.

К тому же турецкие архитекторы копировали Айа Софию, когда строили мечети Мехмета Завоевателя, Баязида и Селима.

Турки захватили Константинополь три поколения назад и по очереди подвергались влиянию этого имперского города. Он напоминал женщину, взятую в полон.

Даже прогуливаясь в уединении в своем садике под сомкнувшимися кронами деревьев, Сулейман то и дело видел мраморные колонны, воздвигнутые в честь византийских императоров. Опаленные солнцем дервиши, которые вдохновенно твердили ему о Вине жизни, возможно, происходили от мертвенно-бледных монахов, облегчавших душевное томление византийских самодержцев.

Когда Сулейман бороздил на своей барке просторы Босфора, расположившись на палубе под тентом, по соседству он видел быстроходные золоченые лодки, на которых среди курящегося дыма фимиама возлежали знатные матроны из византийских семей — Комнин, Дукасас, Порихиригенити — те, «кто родились для роскоши». Более того, и в его жилах тоже текла византийская кровь, поскольку в жены его предков отдавались женщины Византии.

Его прадеды имитировали уединение знатных женщин Византии, заводя гаремы. Начали использовать кастрированных черных рабов для обслуживания и охраны обитательниц гарема, как это было принято когда-то у византийцев. С особым рвением стремился использовать византийский опыт во многих отношениях Мехмет Завоеватель. Его школа была слепком с императорской школы позднего Константинополя. Этот султан наделил своего Великого визиря теми же полномочиями, которыми обладал Великий доместик исчезнувших императоров.

Однако потребности турок в Константинополе радикально отличались от потребностей последних византийских правителей. Те пытались укрыться за мощными городскими стенами, где сохранялось вырождавшееся культурное общество, руководимое часто блестящими женщинами, такими, как Ирина — ее церковь стояла рядом с казармами янычар — или Теодора. Но в это время имперский город наполовину опустел, в нем увеличилась пропасть между роскошью немногих и нищетой большинства. Город жил за счет обескровливания Анатолии, занимая деньги у духовенства для найма воинов-защитников. Столица Византии продолжала существовать только потому, что не помышляла о гибели.

Турки не нуждались в защите Константинополя. Они превратили город в сердце падишахства, откуда по артериям поступает кровь во все уголки организма.

В результате сложился космополитический город. По соседству с Большими воротами (и конюшнями Сулеймана) патриарх православной церкви совершал богослужение для греков-христиан. Напротив сераля Сулеймана Магнифика Комунита осуществляла внешнеторговые сделки.

Когда Сулейман ехал к крытому рынку, его путь лежал по новым улицам с домами из дерева и глины, — возведенными еще одной общиной — еврейскими беженцами из Испании. Эти люди трудились в ремесленных и торговых лавках вместе с армянами, которые селились в этом квартале, и мавританцами, тоже изгнанными из Испании. По другую сторону рынка создали свой квартал сербы, назвав его Белградом. Далее по краям спокойной бухты расселились берберы из Африки и арабы с берегов Красного моря. Тут в построенных ими складах хранились их заморские пряности, слоновая кость, стеклянные колбы для ламп и даже жемчуг с Востока — новые предметы роскоши для турок.

Словом, город был переполнен иноземцами, ищущими права торговать на большом крытом рынке и поставлять товары самому сералю. Эти новые пришельцы стремились заручиться покровительством турецкой государственной власти — новой силы, поднявшейся на границе между народами Востока и Европы.

Все эти сообщества иноземцев имели самоуправление и сохраняли право отправлять свои собственные религиозные обряды. Иноземцы платили годовой налог — десятину — в турецкую казну, налог в абсолютном большинстве случаев меньший, чем тот, который они платили у себя на родине — на Востоке или Западе. Своих преступников они тоже судили сами, за исключением тех случаев, когда в преступлениях были замешаны турки. Но даже от судебного процесса, проходившего под главенством турецкого судьи, иноземцы вполне могли ожидать справедливого и быстрого решения. Более того, большинство иностранцев обладали, подобно венецианцам, привилегиями. Евреи и армяне были освобождены от набора их сыновей в школу и призыва на военную службу. Свободными от этого были также арабы и берберы. С другой стороны, иноземцы не имели права владеть оружием или устанавливать пушки на свои корабли.

В целом Сулейман обладал лишь номинальной властью над десятками народностей, которые имели свое вероисповедание, говорили на своих языках и соблюдали свои обычаи. Османы никогда не принуждали инородцев ассимилироваться с турками, не навязывали им своего языка и своей религии. Последствия такой национальной пестроты давали о себе знать медленно, но неуклонно.

Итак, Сулейман проезжал по городу, незримо сопровождаемый призраком византийского самодержца. Конские хвосты на штандарте, который несли перед ним, происходили с окраин Китая, золотой же полумесяц над штандартом был скопирован с соответствующего византийского символа. Дурные предчувствия в связи с этим никогда не покидали султана. Его народ еще не создал своих собственных учреждений, наподобие тех, что существовали в Китае и Византии. У турок лишь начиналось складываться собственное государственное устройство и руководящая в нем сила правителей. Предшествовавшие Сулейману султаны смогли завоевать большие территории, населенные разными народами, но как они распорядились своими завоеваниями?

Сулейман был первым, кто принял меч Османов в качестве просвещенного правителя. После Родосской кампании ему стало ясно, что турки должны покинуть стезю войны и двигаться в другом направлении. И вести их туда предстояло ему.

Его первые усилия в период самоутверждения во власти в 1522–1525 годах пронизаны энтузиазмом. Муфтий посоветовал Сулейману взять средства из казны на строительство дорог, колодцев, караван-сараев и мечетей для бедняков. Разве в Коране не записано, что богатство не принесет добра, если не будет использовано таким образом?

Вызвав к себе молодых архитекторов, Сулейман попытался объяснить им, что хочет видеть город-сад с чистой водой. Архитекторы показали ему проекты, скопированные с сераля. Он усадил их за разработку проекта нового акведука, способного снабдить город свежей водой. Они смогли справиться с заданием, потому что воспользовались старыми византийскими акведуками в качестве моделей. Для себя самого султан построил летний дворец у азиатского побережья.

Ибрагим советовал ему ходить переодетым по улицам, слушать неосторожные разговоры портовых рабочих и укрытых чадрами женщин, которые, посещая по пятницам кладбища, естественно, сплетничали.

Сулейман не внял этому совету. Но по размышлении решил немного развлечь народ. Весной 1524 года он организовал девятидневный праздник на территории полуразрушенного ипподрома, где византийцы устраивали гонки колесниц. Каменный обелиск из Египта все еще стоял там. В первый день султан попытался произнести речь, когда Аяс-паша и ага янычар сообщили, что пришло время открыть праздник. Но ему удалось сказать лишь несколько фраз в похвалу новому визирю, Ибрагиму, затем он не без облегчения занялся раздачей подарков.

Последующие дни Сулейман терпеливо сидел на диване с золотистой обивкой в раздуваемом ветром шатре. Каждый день проводились веселые представления для различных групп людей, от бейлербеев и санджак-беев до простого народа и литераторов. Соответственно менялись виды спортивных состязаний на арене — стрельба из лука и борьба уступали место жонглированию и конным скачкам, чтению стихов. Как гостеприимный хозяин, султан приказал своим подросткам-слугам разносить зрителям шербет. Дарил лошадей из своих конюшен и выделанные серебром седла. Тысячи людей стояли вокруг арены или сидели на деревьях, окружавших ипподром, чтобы насладиться зрелищем своего правителя, пребывавшего в молчании. Сулейману казалось, что празднику на ипподроме не хватало веселья, потому что он был неподходящим хозяином.

Но в конце последнего дня праздника веселья было более чем достаточно. Вопреки обычаям, Сулейман как самый обыкновенный гость пришел на свадьбу Ибрагима с его сестрой, которая проходила в новом роскошном дворце визиря, расположенного у одного из углов ипподрома. Он обратил внимание на вход в дом, задрапированный с одной стороны вышитой золотом тканью, а с другой — парчой из шелка. На скатерти, расстеленной для трапезы, разместились блюда из золота.

Ибрагим словно под действием магнетической силы собирал вокруг себя гостей. Почетному гостю он предложил сделать глоток из чаши, высеченной из одного куска бирюзы. Темные глаза Ибрагима светились радостью. Усадив Сулеймана, он улыбнулся и сказал:

— Твой праздник не идет ни в какое сравнение с моим!

Султан в удивлении взглянул на фаворита.

— Потому что я единственный среди смертных принимаю в качестве гостя Господина двух миров, — объяснил Ибрагим.

На этот изящный комплимент Сулейман очень скоро ответил, поручив визирю задание, выполнять которое традиция предписывала ему самому. В Египте, и так всегда беспокойном под властью мамелюков, которые по решению Селима Угрюмого полностью управляли страной после ее завоевания, ситуация резко ухудшилась, когда туда прибыл Ахмед-паша. Рассерженный Сулейман отстранил его от командования войсками во время осады Родоса. Старый Ахмед-паша был раздосадован не только этим, но и тем, что Ибрагим попал в милость султану. Египетские феллахи, привыкшие к притеснениям, горько жаловались эмиссару султана на бесчинства Ахмеда и мамелюков. А поскольку феллахи стали турецкими подданными, их участь следовало облегчить.

Так как строптивый Ахмед мог поднять вместе с мамелюками мятеж, действовать нужно было с большой осторожностью. Предоставив Ибрагиму почетный эскорт из пятисот янычар, Сулейман дал ясно понять, что новый визирь получил от него все необходимые полномочия.

Сам Сулейман остался в Константинополе. Это было третье счастливое лето, когда он не проявлял воинственности. Во время свадьбы Ибрагима султан получил известие о рождении сына от Роксоланы (Хуррам). Русская девушка, кажется, родилась под счастливой звездой, потому что ее первым ребенком оказался мальчик. Сулейман назвал сына Селимом в честь своего отца.

Став матерью, Роксолана приобрела в гареме особое положение. У султана уже был один сын от Гульбехар — Мустафа. Но если бы Мустафа умер, то славянка после смерти Хафизы могла бы стать матерью будущего султана. Пока же она оставалась второй кадын. Хафиза властвовала на женской половине, а Гульбехар была матерью сына, родившегося первым. Тем не менее Роксолана теперь вошла в семью султана.

Более того, в отсутствие Ибрагима Сулейман стал чаще видеться с ней. Слуги заметили, что султан редко одаривал свою избранницу. Зато они часто сидели вместе, обсуждая важные проблемы, словно Роксолана была мужчиной. Поскольку русская прибыла из «зоны войны», она познала беды и надежды обитателей севера.

Слуги шептались, будто Хуррам околдовала господина — в самой цитадели семьи он во всем предпочитал христианку с рыжеватыми волосами. И казалось, что нет средства, чтобы разрушить этот союз. Но коли такому союзу было суждено возникнуть, то пусть так оно и будет.

Однако зимой спокойствие в городе было нарушено. Подобно порыву северного ветра, неожиданно разразился мятеж янычар.

Янычары опрокидывают свои котелки

Вот как писал об этих молодых воинах Бенедетто Рамберти: «Янычар насчитывается около двенадцати тысяч человек, и каждый из них получает от трех до восьми асперсов в день. Раз в году им выдают голубую ткань неважного качества для пошива формы. Живут янычары в Константинополе в двух казармах. Когда они выступают в поход, по сто солдат отряжается на переноску снаряжения для шатра, по три солдата ведут коня с полной сбруей. Когда янычары стареют или попадают в немилость к султану, их имена вычеркиваются из списков гвардии и они отсылаются на охрану крепостей. Это отстранение от службы не влечет за собой обнищания, те же, кто отличился на войне, получают посты глав местной администрации.

На службу их берут мальчишками. Выбирают тех, кто более здоров, силен и ловок, а также более жесток, чем человечен. Подростков обучают старые опытные воины. На них зиждется сила и стойкость турецкой армии. Из-за того что янычары вместе живут и упражняются в военной сноровке, они становятся консолидированной силой и производят ужасное впечатление».

В этом описании янычар итальянцем уже подмечены зачатки их мятежного духа. Единственный комплект одежды, который они получали в течение года, должны были сами стирать и чистить, мелкие деньги, на которые должны были ежедневно покупать суп и хлеб, суровая дисциплина и тренировки во время пребывания на казарменном положении в городах — все это могло быть компенсировано только грабежом во время военной кампании или вознаграждением за отличие в боях.

Но в последние три года султан не водил их в военные походы.

Кроме того, ветераны помнили, как им было запрещено грабить цитадель рыцарей на Родосе. Они были недовольны возвышением грека Ибрагима из закрытой школы через головы заслуженных пашей. Проводя слишком много времени в казармах, ветераны подсчитывали, сколько женщин или еды можно купить на жалованье Ибрагима размером в двадцать четыре тысячи золотых венецианских дукатов. За двориком Айа Софии они видели новую роскошную резиденцию Ибрагима, возвышавшуюся над пустым ипподромом.

Пока Сулейман находился в городе, янычары сдерживали недовольство. Но обиды молодых воинов вновь взыграли, когда он выехал зимой поохотиться в Адрианополь, покинув их вопреки традиции и прихватил с собой весь состав Дивана. Ибрагим в это время рыскал по Египту.

Не выдержав холода и скуки, янычары, охранявшие сераль, выбросили свои котелки и высыпали на улицы. Вооруженные кремневыми ружьями, железными дротиками, луками и саблями, они поджигали дома, грабили еврейские лавки близ крытого рынка и ворвались в новый дворец Ибрагим-паши.

Сулейман сразу же помчался на юг. Но чтобы не пробираться в сераль по улицам города, заполненными мятежниками, направился в летний домик на азиатском берегу Босфора.

Высадившись с барки, он пошел в сопровождении нескольких охранников в пустынный зал приемов, располагавшийся близ казарм янычар. Затем вызвал к себе командиров молодых воинов. С командирами ввалилась масса солдат. Некоторые из них обнажили ятаганы, раздались нестройные выкрики. Возникла опасность, что янычары набросятся на охрану султана.

Сулейман обнажил свой меч. Зарубил солдата, стоявшего к нему ближе всех, ранил другого. Раздался глухой звук от удара клинка, и все смолкло. Увидев на ковре кровь, мятежники сложили оружие.

Они получили суровое, но справедливое наказание. Были казнены ага янычар и зачинщики мятежа. Солдаты вернулись в казармы и продолжили службу.

Но после того как растаял снег и появилась свежая трава, Сулейман приказал бить в походные барабаны. Ему ничего не оставалось, кроме как вести армию на завоевание новых земель.

С башни своего дворца Марко Меммо наблюдал через залив Золотой Рог знакомую картину военных приготовлений. Когда же из Египта морем срочно вернулся Ибрагим, посол понял, что начинается полномасштабная и скорая военная кампания. Шпионы подтвердили его вывод. Они сообщили также, что продовольствие и снаряжение доставляются к северным горам, что означает намерение турок двигаться через Дунайские ворота. Мессер Марко заметил про себя, что Диван подписал договор о взаимопомощи с Польшей. Такой договор уже действовал с республикой Венеция. Таким образом, ни поляки, ни венецианцы не могли помешать туркам в их предприятии. Меммо озадачил Луиджи Гритти вопросом — какие территории расположены к Венеции и Польше ближе всего? Конечно, Австрия, Богемия и Венгрия.

И все же его превосходительство не был уверен в своих выводах. Поскольку лишь один человек мог разрешить его сомнения, он направился в карете вверх по берегу Босфора, туда, где находился небольшой дворец Гритти с террасой, выходившей к бухте. Конечно, Гритти теперь был драгоманом Порты, получавшим жалованье от визиря, но посол полагал, что незаконнорожденный не станет вводить его в заблуждение, поскольку речь идет о безопасности Венеции. Посла раздражало то обстоятельство, что он вынужден искать подтверждения своим предположениям о намерениях турок у авантюриста.

Гритти приветствовал гостя на террасе, не удивившись его появлению:

— Никак пошло очередное донесение во дворец дожа?

Меммо заметил, что на запястье хозяина дворца сияет браслет с крупным изумрудом. Решив не конфликтовать с Гритти, он дружелюбно кивнул:

— Вы видели, как отошел галиот, пришвартованный к нашей барке?

— Нет, ваше превосходительство, я догадался об этом, потому что вижу вас в своей скромной обители. Что касается вашего донесения, то оно, видимо, о том, что султан и турецкие аскеры двинулись к Дунаю?

В этом посол не собирался признаваться. Не стоит заходить слишком далеко в доверии к Гритти.

— Синьор, я располагаю лишь отрывочной информацией. Говорят, три года перемирия настолько воодушевили венгров, что почтенный архиепископ Пауль Томори и, пожалуй, несколько неосмотрительный граф Франжипани атаковали турок своими войсками. Кажется, без успеха. — Выдержав паузу, Меммо многозначительно добавил:

— Венеция не так далеко от Дуная.

Гритти понизил голос:

— На этот раз цель турков — не Венеция.

Напрягая слух, чтобы уловить слова Гритти, произнесенные шепотом, Меммо кивнул в знак понимание. Раз Венеция не является целью похода турок, значит, они идут на венгров. Ах, если бы только можно было доверять этому ублюдку! Внезапно посол решил испытать собеседника другим способом:

— Вы говорите как сын сиятельного дожа Андреа Гритти или как драгоман Ибрагима?

Темные глаза Луиджи приобрели насмешливое выражение.

— Разве я не то и другое?

— Во имя льва святого Марка, скажите, для чего вы служите туркам?

Гритти указал на террасу, блеснув при этом изумрудом на запястье:

— Я доволен моим новым домом. И кроме того, разве вы забыли о моем интересе к Сулейману?

— Не могу вас понять.

— А я и не ожидаю этого от вашего превосходительства. — Гритти бросил взгляд на свое запястье. — Возможно, именно Сулейман принесет мир народам.

Предостережение у Мохача

Могла ли Европа жить в мире? Ведь ее терзал страх, гораздо больший, чем страх перед вторжением турок. Этот страх выдавали по ночам крики на улицах и на дорогах. Он выражался в новом запретном слове: «Бундшух»{2}.

Что могло более достойно и очевидно послужить символом власти, нежели участие императора Священной Римской империи в заседаниях конклава германских князей и прелатов в цветущем городе Вормсе? Город был расположен в самом сердце Европы, в центре христианского сообщества.

Император Карл V начал заседать там ранней весной пять лет назад, слушая речи участников конклава на латинском языке, который он понимал с трудом. Император был охвачен тройным страхом, отвлекавшим его от торжественных выступлений на латинском. Во-первых, в его родном испанском королевстве еретики-мориски {3} собирались сопротивляться его решению обратить их в христианство или выселить, согласно рекомендациям кардинала Ксименса. В Арагоне, Гренаде мавританцы бродили вокруг крепостей, из которых они были изгнаны… Во-вторых, упрямый Франциск накапливает силы, чтобы напасть на империю Карла… В-третьих, здесь на заседании конклава брюзжащий коренастый монах Мартин Лютер отказался изменить свои писания, утверждая, что сделать этого нельзя, так как они записаны им по внушению Господа…

Другой оратор, некто Иероним Балбус, выступил с обращением, продиктованным его собственным страхом. Прибыв с дальних восточных границ империи, он, мадьяр, кричал:

— Кто остановил турок, рвавшихся в своем безумии в Европу? Венгры. Кто охладил переполнявшую турок ярость? Венгры. Кто предпочел навлечь на себя все силы наступающих варваров, нежели позволить им открыть путь в другие европейские страны? Венгры! — Балбус утверждал: если бы венгры не встали стеной на пути нечестивых завоевателей, христианское сообщество подверглось бы вторжению, возникла бы угроза существованию ряда германских и итальянских княжеств. И заключил:

— Однако сейчас венгерское королевство так ослаблено, а его подданные столь удручены, что они не в состоянии долго противостоять туркам, если не получат помощи от Запада.

Балбус выступил в Вормсе. Вслед за ним произнес несколько слов Лютер. В них содержалась ересь о том, что только один монах мог быть воодушевлен словом Божьим. Против него в Вормсе был вынесен эдикт. Но когда Лютер спешно покинул зал заседаний, вокруг него сомкнулись защитники — немецкие рыцари и бюргеры. Они подняли сжатые кулаки в жесте приветствия, характерном для ландскнехтов. Затем срочно вывезли Лютера из города и укрыли от опасности.

Вскоре по дорогам, ведущим в Вормс, пронеслись призывы к восстанию:

— Бундшух, Бундшух, Бундшух… — Призывы исходили от протестантских рыцарей, бюргеров и крестьян.

Возможно ли было оказать вооруженную помощь Венгрии в такой обстановке? Император Священной Римской империи рассеянно дал письменный ответ Балбусу, предоставив венграм решать самим, защищаться им от турок или заключить с ними перемирие «с учетом того, чтобы оно не компрометировало и не наносило ущерб католической вере или христианскому сообществу».

Ранее, как известно, Венгрии не было оказано никакой помощи, а Белград капитулировал перед турками.

Пятью годами позже, 28 августа 1526 года, в придунайских областях прекратились дожди. Но паводок на реке продолжался, включая ее колена вокруг Вены и меньшей по площади венгерской столицы Буды. От Буды река текла прямо на юг через обширную венгерскую равнину до тех пор, пока не сливалась с Дравой. Здесь она снова меняла направление, неся свои воды на восток через холмы за Белградом. Как раз это восточное нижнее течение реки было взято турками под свой контроль пять лет назад.

Сильные дожди превратили берега реки в болота. Потекли грязевые потоки.

В том месте, где находились дома деревни Мохач, крыши которых покрывала красная черепица, на берегу реки расположилась лагерем венгерская армия и некоторые формирования добровольцев. Перед военным лагерем примерно на шесть миль к югу вплоть до гряды поросших лесом холмов простиралась заболоченная равнина. Она называлась Мохачским полем. 28 августа венгерская армия занимала местность по верхней кромке поля.

Она собралась там, дабы защитить Европу. Но позади армии на континенте происходили конфликты и дрязги. Английский король Генрих VIII пообещал ссудить определенную сумму денег на нужды обороны. Король Франции, схваченный в Павии и заточенный в тюрьму в Мадриде императором Карлом, не имел ни малейшего желания помогать империи. Сам Карл был вовлечен в начавшуюся борьбу между католиками и вооруженными лютеранами. В Германии восстало крестьянство, которое ошибочно приняло Евангелие в интерпретации Лютера за призыв к борьбе за свободу.

Относительно турок Лютер провозглашал:

— Сражаться против турок — все равно что выступать против Господа, который уготовил нам розги за грехи.

Простой люд, впервые познакомившийся с текстом Библии, смутно воспринимал нашествие турок как эпизод из Книги откровения.

Папа Клемент VIII резко осудил Лютера, однако втайне больше желал гибели Габсбургам во главе с Карлом, нежели возвышения их во власти. Младший брат Карла Фердинанд был занят дворцовыми интригами в Вене и не желал связываться с обеспокоенными венграми. Позже Габсбурги созвали родственный конклав в Шпейере. Он состоялся 28 августа, обсуждали, как объединить силы для отражения турецкого нашествия. Это было за день до битвы при Мохаче.

Ближе к Мохачу повторялись те же дрязги и конфликты в более мелком масштабе. Не то чтобы венгерские князья и бароны были чересчур беспринципны или, выражаясь по-новому, следовали принципам Макиавелли. Просто в условиях нависшей угрозы они стремились обеспечить свое благосостояние и переложить возможный ущерб на своих политических соперников.

Наибольшую ответственность за оборону Венгрии нес ее король, обходительный молодой человек по имени Лайош, весьма сильно увлекающийся рыцарскими турнирами и охотой. Лайош был непопулярен в народе из-за своего польского происхождения и потому, что правил также в Богемии, предпочитая проводить праздники и торжества в благоустроенной Праге, а не в унылой Буде. Кроме того, Лайош был женат на Марии Габсбургской, сестре Карла и Фердинанда. Население, особенно богемцы, не любили «немцев» из Дома Габсбургов. А сама Мария, постоянно занятая дворцовыми развлечениями, была недовольна тем, что военные приготовления срывают праздники, которые она наметила.

Вдобавок ко всему, между католической венгерской знатью и прагматичным богемским бюргерством существовали религиозные расхождения. В Праге все еще имело влияние радикальное учение Яна Гуса. Там же многие бюргеры обращались к учению Лютера.

Еще более глубокими, чем религиозные расхождения, были противоречия между знатью и крестьянством. Полуголодные крестьяне восставали против своих угнетателей всего лишь несколько лет назад, но сознание знати будоражил страх перед новой жакерией.

В результате королевская партия, то есть армия под Мохачем под командованием короля Лайоша, почти целиком состояла из дворян и их кавалерии.

Простой же венгерский люд собрался под знамена некоего Януша Заполни, трансильванского магната, возглавившего то, что можно назвать националистической партией.

Армия Януша Заполяи подходила с востока, но весьма медленно и с большой неохотой. Основная богемская армия также продвигалась вперед на западе, но с задержками, поскольку состояла в основном из пеших солдат, не желавших объединяться с конными дворянами.

Между тем турецкая армия двигалась к полю боя у Мохача под единым командованием Сулеймана, хотя ей нужно было преодолевать паводки на реках и брать сильно укрепленные города. Ее заметили утром перед боем на линии поросших лесом холмов у нижней кромки поля…

В венгерском стане было столь же много планов будущего сражения, сколь военачальников. Молодой Лайош откровенно признался, что не знает, как руководить битвой, но обещал сражаться храбро. Только один человек из предосторожности предложил отступить и, укрывшись в Буде, дожидаться прибытия солдат Януша Заполяи и богемцев. Это был епископ Вараздина, ранее не участвовавший в войнах. Другие отказались отступить или оставить плодородную венгерскую равнину на разграбление турок.

Профессиональный военный по имени Ганнибал из числа четырех тысяч немецких наемников, нанятых на субсидии Генриха VIII и Клемента VII, предложил оборудовать за частоколом артиллерийские позиции. (Команда копьеносцев, в которой он служил, привыкла располагаться в такой диспозиции.) Другой опытный командир, польский доброволец Гномский, предложил соорудить оборонительный рубеж из повозок. (Раньше 1500 его пехотинцев не без успеха использовали повозки).

Венгерские дворяне пренебрегли этими предложениями. Их рыцари и легкая кавалерия гусар были приучены атаковать противника. С их точки зрения, было бы трусостью и ошибкой стоять неподвижно, подобно крестьянскому ополчению, и ждать нападения противника.

Преподобный архиепископ Томори, у которого был многолетний опыт борьбы против турок в нижнем течении Дуная, согласился, что необходимо атаковать, если сражение состоится. Большую часть турецких войск, пояснил он, составляет легко вооруженная кавалерия, которая может быть рассеяна налетом закованных в латы, тяжело вооруженных христиан, особенно утром в день Святого Януша.

Наконец вечером военачальники в Мохаче выбрали одним из командующих на утро архиепископа Томори. Напрасно мужественный архиепископ доказывал, что у него нет опыта командования армией. Другим командующим был избран некий Палатин.

Новые командующие договорились, что немецкие наемники и артиллерия останутся в лагере, как и советовал Гномский. Там же в резерве должны были находиться король Лайош и его ближайшее окружение. Между тем первая боевая линия войск должна была начать атаку. Таким образом, каждому, за исключением поляка, было позволено заниматься всем, чем он хочет.

Услышав это, епископ Вараздина прошептал на ухо Лайошу:

— А в Риме его святейшеству папе лучше заняться канонизацией двадцати тысяч венгерских мучеников за веру.

На следующий день общее число потерь действительно составило почти 20 тысяч человек, включая самого епископа. Почти вся армия была разгромлена. (Количество христианских воинов в Мохаче достигало, возможно, 25 тысяч человек. Точное число неизвестно. С другой стороны, численность турецких войск была чересчур завышена европейскими хроникерами, которые приводят круглые цифры от 100 до 300 тысяч солдат. В Мохаче архиепископ Томори оценивал численность турок в 70 тысяч. Вероятнее всего, боевые силы турок состояли примерно из 9 тысяч янычар, 7 тысяч сипахи и 30 тысяч рекрутов из Европы и Азии — в целом 46 тысяч человек. Возможно, было столько же акинджи — фуражиров, строителей и другого обслуживающего персонала. До Мохача турецкая армия совершила переход в 600 миль из Константинополя и, должно быть, по пути оставила часть своих сил для гарнизонной службы в населенных пунктах и выполнения задач по снабжению войск.) Она была обречена на гибель не столько отсутствием опыта, сколько конфликтами между европейскими дворами.

Что касается венгров, то их кавалерия была храбра и достаточно грозна. Мадьяры, происходившие из азиатских степей, были лучшими наездниками в Европе.

В тот день Святого Януша первая линия венгров смяла наступавшие турецкие войска. Атакующие ударили в центр Азиатской армии и прорвались сквозь него в рукопашной битве.

В этот момент Палатин поскакал на коне через лес назад в расположение резервов, ожидавших в лагере. Добравшись до штандарта короля Лайоша, он крикнул, что сражение еще не выиграно. Молодой король сразу же отдал приказ наступать и повел резервы в бой, оставив в лагере немецких копьеносцев и артиллерию. Король и резервисты галопом добрались до вершины холма и спустились по его склону на место, где началось сражение.

Кажется, никто, кроме архиепископа Томори, не заметил на фланге турецкие войска, заходившие со стороны реки в тыл. Венграм не приходило в голову, что две боевые линии дисциплинированного противника просто расступились, пропуская их.

Третья боевая линия турок не стала расступаться перед ними. В ней находились скованные цепью тяжелые орудия, массы янычар и сам Сулейман с охраной, усиленной сипахи. На эту линию наткнулись первые подразделения атаковавших венгров, рассеиваясь под артиллерийским огнем и задыхаясь от порохового дыма. Их кони стали неуправляемы. И прямо в мятущуюся массу войск повел свои резервы молодой Лайош.

Обескураженные венгры попытались навести хоть какой-нибудь порядок в своих рядах. Но они были атакованы с обоих флангов кавалерией противника. Венгры сбивались в отдельные группы, их тяжеловооруженные всадники утопали и скользили на болотистой почве. Они пытались выбраться из облака удушающего дыма и покинуть поле битвы верхом на выбившихся из сил лошадях.

Уйти с поля боя удалось лишь нескольким эскадронам легких гусар. Погибли два архиепископа, шесть епископов, офицеры королевской гвардии и пятьсот дворян. Вместе с ними пало на поле битвы их окружение, состоявшее из «простых, добрых людей». Месяцем позже было обнаружено тело Лайоша. Оно глубоко увязло в грязной канаве.

В промежуток между тремя часами дня и закатом, когда Сулейман приказал горнистам дать сигнал о прекращении сражения, сложили свои головы самые знатные люди Венгрии.

Вот строки из дневника Сулеймана:

«29 августа. Мы стали лагерем на бывшем поле битвы.

30 августа. Выезжает султан. Приказывает солдатам привести пленных в шатер совета.

31 августа. Султан, сидя на золотом троне, принимает приветствия визирей и военных. Казнь двух тысяч пленных. Дождь льет как из ведра.

1 сентября. Секретарь по европейским делам получает приказ похоронить трупы.

2 сентября. Остальные в Мохаче. Захоронено 20 тысяч пехотинцев и 4 тысячи закованных в латы всадников венгерской армии».

Открытие коридора

Армии казалось, что новые территории завоеваны благодаря счастливой звезде Сулеймана. Ведь никогда раньше правоверные не добивались такой победы и таких трофеев всего за два часа. Извещения Сулеймана о победе, разосланные в самые далекие земли — от Каира на Ниле до татарского хана в Крыму и управляющему Мекки, укрепляли веру военных в то, что удача сопутствует султану. В извещениях говорилось: «Милостью Аллаха моим доблестным армиям дарована победа, не имеющая себе равных».

Несомненно, Сулейман был обрадован и, возможно, несколько озадачен неожиданным переломом в сражении при Мохаче. Особенно его радовало то, что Ибрагим выдержал свой первый экзамен в качестве визиря вполне успешно. Изобретательный грек оказался блестящим организатором. Его белый тюрбан с золотой каймой оказывал мобилизующее воздействие на войска, даже когда венгерская кавалерия осуществила прорыв всего в нескольких ярдах от султана… Внутренне Сулейман, однако, не верил, что победа при Мохаче была достигнута благодаря удачному стечению обстоятельств. Он гораздо яснее, чем впавший в эйфорию Ибрагим, понимал, что успех пришел к туркам благодаря ошибкам христиан.

Султан задумчиво смотрел на массивную голову одного из них, голову архиепископа Томори, брошенную к его ногам услужливым меченосцем.

Итальянец, находившийся в это время рядом с Сулейманом, пишет, что султан выглядел «мертвенно-бледным… казалось, он не был наделен большой физической силой, но я заметил, что у него очень сильная рука, когда целовал ее. Говорят, что он способен натягивать тугой лук гораздо лучше, чем другие. Сулейман меланхоличен, любит женщин, свободно мыслит, горд, быстр и иногда весьма мягкосердечен».

В те дни, когда под дождем хоронили трупы погибших на поле брани при Мохаче, султана занимала проблема — что делать с Венгрией. Она требовала быстрого решения, поскольку осенние ночи становились морозными и сходила трава, служившая кормом для табунов лошадей. Однажды Сулейман остановил проходившего мимо воина и попросту спросил у него:

— Послушай, старик, что нам делать дальше? Вопрос не удивил воина. Если бы его мучили сомнения, он мог бы изложить их этому молодому человеку, опоясанному мечом Османов, придя в шатер Совета.

— Позаботьтесь не рубить сук, на котором сидите, — ответил он.

Собеседник высказал султану лишь то, о чем толковали солдаты у ночных костров. Приказ Сулеймана армейским частям оставаться в местах дислокации после битвы был чрезвычайно суров. Вся армия, за исключением личной гвардии Сулеймана, стремилась к одному — после разгрома гяуров наведаться в венгерские деревни в округе.

Это не было страстью к грабежу. Это была необходимость. Древний обычай побуждал турецких феодальных рекрутов реквизировать в «зоне войны» материальные блага, раз подвернулся случай. Если бы Сулейман противился этим реквизициям, он действительно срубил бы сук, на котором сидел. Во всяком случае, так думал тымарджи — феодальный всадник.

Этот конкретный тымарджи, вероятно, был земледельцем. Возможно, у него было земельное владение на равнине с красноватой почвой близ Алеппо — с виноградником и хлебным полем, несколько лошадей на пастбище. Ранней весной он экипировал себя и несколько своих всадников. Чтобы явиться к командиру, проделал путь длиной более чем в 600 миль и столько же до поля битвы близ Мохача. Во время похода тымарджи должен был обеспечивать своих солдат и кормить лошадей. (Военнослужащие регулярной армии султана и командиры рекрутов получали определенное жалованье и паек, но, как правило, вне падишахства им приходилось питаться за свой счет).

Только ранней зимой, когда его слугами будут собраны хлеб и виноград, этот тымарджи, если позволит Аллах, сможет слезть с коня у своего дома. Если же он не привезет с собой горсть серебра, несколько сатиновых платьев и парчу для женщин, зима будет скудной. С другой стороны, если он спешится у дверей своего дома с золотыми монетами, серебряными подсвечниками или с драгоценным камнем, который можно будет продать в Алеппо на базаре, его семья будет им гордиться перед соседями. Нет, султан не должен обделять его семью ради гяуров!

Если таковы были потребности тымарджи, то у фуражиров — акинджи они были намного больше. Христианские хроникеры называли их алчными волчьими стаями турецкой армии.

Помимо острой нужды этими людьми руководил слепой фанатизм. Дервиши, шедшие вместе с армией и читавшие молитвы перед сном, радостно пели и танцевали после победы. Они распевали стихи из книги пророка: «Правда в Аллахе… те, кто верили и совершали богоугодные дела, те на верном пути… для них сады Эдема, под сенью которых текут реки. Они наденут браслеты из золота и будут носить зеленую шелковую одежду и ценную парчу… благословенна их награда!»

Хотя дервиши пели о награде после смерти, турецкие фуражиры, часто происходившие из палаток бедуинов в пустыне, относили посулы пророка к бурным рекам на земле венгерских гяуров и парчовым накидкам горожан.

Кроме того, турецкие феодальные рекруты ожидали, что завоеванная земля будет передана некоторым из них во владение. Это была плодородная земля. Старый обычай требовал, чтобы такая земля в «зоне войны» была разделена. Своя доля причиталась султану, слугам шариата, большинству участников завоевательного похода, которые должны были охранять новые границы. Однако султан Сулейман, кажется, был не склонен следовать древнему обычаю.

Вместо этого он запретил жечь деревни и разрушать города. Хотя, правда, и не настаивал на своем запрете, когда его обходили. Единственный приказ, которому в те дни армия подчинялась беспрекословно, заключался в том, чтобы щадить жизни женщин и детей. Самые юные и привлекательные из них уводились в рабство для использования в качестве служанок или для продажи.

Таким образом, волна террора прокатилась по Венгрии от Карпат до боснийских гор.

На следующей неделе Сулейман совершил восхождение от берега Дуная к Буде. Пока он ехал к венгерской столице, армия поразительно сокращалась. Командиры получили разрешение штурмовать маленькие серые замки, которые сторожили, казалось, каждую деревушку на земле гяуров. После захвата замков турки грабили и деревни. Кавалерийские отряды в поисках провианта вторгались на новые территории. Возвращаясь назад, они тащили за собой повозки, груженные награбленным имуществом, ячменем, сеном. Полк янычар узнал о еще нетронутом городе за каменными стенами и немедленно помчался к нему. Однако этот быстрый маневр не дал ничего, кроме возможности узнать, что в городе уже побывали акинджи, оставив дымящиеся развалины, разграбив все, что можно было унести. Некоторые шайки акинджи уже совершили рейды в Австрию, находились в пределах видимости Вены.

Из артиллерийских обозов исчезли пушки. Они были изъяты турками, которые сгоняли массу крестьян в импровизированный укрепленный лагерь, окруженный связанными цепями повозками. Затем турки обстреливали этот лагерь из орудий. Когда люди запирались в массивных каменных церквях, эти церкви предавались огню.

После поражения при Мохаче в Венгрии не осталось людей, способных организовать сопротивление завоевателям. Вдова Лайоша II Мария спаслась бегством под защиту крепостных стен Вены. Богемская армия медленно отступила к своим границам. Януш Заполяи увел свои вооруженные формирования крестьян в Восточные горы, чтобы оттуда осторожно следить за передвижениями турок.

Когда Сулейман добрался до небольшого столичного города Буды, расположенного на берегу реки, там остался только простой народ. Султану вынесли ключи от ворот, и он приказал не грабить и не разрушать город. Несмотря на это, во время вступления армии в Буду начались пожары.

В дневнике Сулеймана 14 сентября была сделана следующая запись:

«Несмотря на принятые султаном меры, в Буде возник пожар. Первый визирь торопится ликвидировать огонь. Ему не удается это».

Буда полностью сгорела, за исключением замков и парка, где Сулейман сделал привал.

Там он обжился, пользуясь во время охоты соколами, которые принадлежали прежним владельцам парка. Там же отметил наступление мусульманского поста и поразмышлял о судьбе Венгрии. Когда султан оставил это место, на барки были погружены два осадных орудия, отбитых венграми еще у Мехмета Завоевателя. Они были отправлены в Константинополь. А самому Сулейману досталась великолепная библиотека великого гуманиста, бывшего самым выдающимся из венгерских королей, Матиуша Корвинуса. Книги были упакованы и отправлены вниз по Дунаю. Ибрагим настоял на реквизиции трех греческих статуй — Геркулеса, Аполлона и Дианы, запретных для мусульман, которым Коран не позволяет изображать человека.

В Константинополь были отправлены и бездомные евреи Буды. Покидая дворец венгерских королей, Сулейман распорядился, чтобы его оберегали от какого-либо ущерба, и в то время искренне не хотел этого.

В армии уже оживленно обсуждали его предполагаемые планы относительно Венгрии, которые вызывали всеобщее недовольство. Завоевав большую часть страны, султан не собирался распорядиться ею хотя бы так же, как обошелся с Родосом. Он не намеревался сделать Венгрию провинцией Османской империи, а самих венгров — одним из своих национальных меньшинств. Вместо этого готовился покинуть страну. И армия не понимала почему.

Конечно, Венгрия султану нравилась. В его дневнике упоминаются ее «озера и великолепные степи». Обширная, плодородная венгерская равнина орошалась водами рек, стекающими с окутанных облаками гор. Сюда не раз наведывались кочевые племена Востока, от гуннов во главе с Аттилой до монголов Золотой Орды. Мадьяры сделали это место своим домом. Султан же бросает его.

Историограф этого завоевательного похода Кемаль Паша-заде выдвинул в осторожной форме причину ухода султана из Венгрии, сопроводив, как обычно, свои доводы цветистыми выражениями: «Еще не пришло время для ислама владеть этой провинцией, не наступил день, когда бы герои Священной войны удостоили эту равнину чести быть им полезной. Ведь небезосновательно мудро изречение: „Когда входишь в незнакомое место, подумай сначала, как выбраться из него“».

Герои Священной войны, конечно, хорошо представляли себе, насколько далеко они проникли в глубь Европы. (Буда по прямой линии находилась в 700 милях от Константинополя и только в 140 милях от Вены.) Они были готовы превратить этот благодатный край в поле битвы только для того, чтобы удержать его. Видимо, султан думал иначе.

Несмотря на брюзжание военных, жители Константинополя встретили возвращение своего правителя с огромной радостью. После победы при Мохаче они считали Сулеймана покорителем «зоны войны», а некоторые превозносили его как султана всей Земли. Ликующий Кемаль не жалеет слов для выражения своего восхищения результатами похода: «Пусть друзья султана пребывают в вечном блаженстве, а его враги будут повержены! Пусть реют его победные стяги до самого дня воскрешения, а его армии шествуют триумфальным маршем до трубного гласа, провозглашающего день Страшного суда! Пусть Аллах защитит плоды его великих деяний!»

Отношение Ибрагима не было столь же восторженным. Молодой визирь, очарованный греческими статуями, поместил Геркулеса, Диану и Аполлона на пьедесталы перед своим дворцом у ипподрома. Там они приводили в замешательство всех прохожих. Какой-то рифмоплет веселил народ стихами:

Разгадка странного поведения Сулеймана в Венгрии заключалась в письмах, которые он получил еще до похода к Мохачу и которые определили его дальнейшую политику.

Обращение королевы-матери Франции

Эти письма от Франциска I, сопроводившего свое послание кольцом с рубиновой печаткой, и его матери королевы в Константинополь доставил гонец из семьи Франжипани.

В это время импульсивный молодой монарх Франции, потерпев поражение в борьбе с императором Карлом за контроль над Северной Италией, находился в плену в Мадриде. Его мать, называя Сулеймана «императором турок», обращалась к нему с эмоциональной просьбой восстановить ее сына на троне. «Мы умоляем тебя, великий император, — писала она, — проявить великодушие и вернуть моего сына».

Франжипани был более конкретен. Он просил Сулеймана атаковать Габсбургскую империю и заставить Карла освободить Франциска. В противном случае, предупредил он, несчастный французский монарх будет вынужден отписать все свои земли и права Габсбургам, которые станут полноправными хозяевами Европы. Ничто не отвечало больше настроениям Сулеймана, который готовился в это время к походу на Буду, чем эта просьба.

Казалось, само провидение было на его стороне. В течение веков турки привыкли видеть в короле Франции самого выдающегося монарха в Европе. Разве не был королем франков Карл Великий, который слал подарки Гаруну ар-Рашиду в Багдаде? Дель Исл Адам, защитник Родоса, тоже происходил из Франции.

Более того, Сулейман узнал, что молодой Франциск во многих отношениях похож на него самого, не зря же его называли первым джентльменом Европы. Выходило, что благородный Франциск, которого Франжипани представил в самом благоприятном свете, забыл о прежней вражде и протянул руку дружбы туркам. На молодого султана это произвело огромное впечатление.

Он был одновременно и легковерным, и оптимистичным. Письмо христианнейшего короля Франции открыло перед ним совершенно новые перспективы. Оно свидетельствовало о первой бреши среди стран, входящих в «зону войны», которая простиралась к западу от Османской империи.

И хотя Франжипани не привез подарков, его приняли в серале с подчеркнутым гостеприимством. (Кольцо Франциска оказалось позже у Ибрагима).

Назад Франжипани отправился с посланием султана, который с радостью принял предложение короля дружить.

«Я, султан Сулейман-хан, сын султана Селимхана, сообщаю тебе, Франциску, королю Франции: ты направил в святилище моей Порты письмо со своим преданным слугой Франжипани. Он поставил меня в известность, что враг захватил твою страну и ты сейчас стал пленником. Ты просишь помощи для своего освобождения. Все, о чем ты просил, было изложено у подножия моего трона, убежища мира, и встретило мое полное султанское понимание.

Нет ничего хорошего, когда государям наносят поражение и берут их в плен. В таком случае сохраняй мужество и не теряй присутствия духа. Наши славные предшественники и знаменитые предки — да хранит Аллах их гробницы! — никогда не прекращали войн против своих врагов с целью завоевания их земель. Мы следуем их путем. В свое время мы завоевали провинции и крепости, сильно укрепленные и труднодоступные. День и ночь мы находимся в седле, опоясанные саблей.

Пусть Всевышний установит справедливость! Пусть его воля, что бы она ни предвещала, будет исполнена. О подробностях расспроси своего гонца, и узнаешь все. Знай, что все будет так, как сказано.

Писано… в резиденции падишахства в Константинополе, защищено изрядно».

За чопорным стилем послания — а Сулейман очень старался скрыть свои конкретные планы — проглядывает желание сотрудничать с Франциском в борьбе против Габсбургов. Он обращается к Франциску как к равному себе и называет его императором (в представлении турок в Европе оставался один император и им был Сулейман). Читая между строк, мы обнаруживаем, что султан был убежден в двух вещах: он может следовать путем Османов, своих предков, проникая от имени Франциска все дальше в глубь Европы. И в то же время надеется превратить свой город, Константинополь, в убежище для гонимых.

Вероятно, даже Франжипани, проницательный переговорщик, не представлял в полной мере, насколько Сулейман привержен тому, что сказал. «Знай, все будет так, как сказано».

Впервые османские турки участвовали в европейских делах не просто как варвары, разбившие свой военный лагерь среди Балканских гор. В последующие годы европейские королевские дворы будут не раз искать решения кризисных проблем путем установления контактов с Востоком.

В январе 1526 года Карл освободил больного Франциска. Чтобы добиться свободы, французский король был вынужден подписать известный Мадридский договор, по которому Габсбурги немало получили от дома Валуа. Однако, переправившись через границу, Франциск тут же денонсировал договор, заявив, что он был подписан под давлением. С такой же легкостью отрекся он и от Сулеймана. В свое время «христианнейший король», стремясь стать императором Священной Римской империи, обещал возглавить крестовый поход против турок, теперь тоже не признавал своего соглашения о дружеских взаимоотношениях с султаном.

Естественно, агенты проинформировали Карла о деталях миссии Франжипани в Константинополь. Император тотчас заявил, что, кажется, приобрел двух врагов на Западе и Востоке — «христианнейшего короля» Франции и командующего силами правоверных. Министры Карла не без иронии рассуждали о «священном союзе Лилии и Полумесяца».

Сулейман между тем искал дружбы с Францией вполне серьезно.

После победы при Мохаче он два года воздерживался от нового вторжения в Европу. В 1527–1529 годах кропотливо изучал обстановку в странах Восточной Европы. И под тем или иным предлогом оставался для этого в серале.

Некоторые историки считают, что эти годы стали вершиной военной славы Сулеймана. В действительности в это время происходила его трансформация из воина в дипломата. Для султана была открыта дверь в западное христианское дипломатическое сообщество. Он решил войти в эту дверь, чтобы занять на равных свое место рядом с Франциском 1 и Карлом V.

Следует помнить, что Сулейман отнюдь не искал союза с Францией или конфронтации со Священной Римской империей. Должно быть, проходя мимо византийских колонн в дворцовом саду, он не без улыбки вспоминал, что Карл Габсбургский все еще считает себя римским императором. Город, который тысячу лет оставался резиденцией Восточной Римской империи, теперь был в его власти!

В то же время небольшая мраморная Сокровищница мантии пророка напоминала ему о том, что он признанный глава ислама. В этом своем качестве он был обязан конфликтовать с главой Римско-католической церкви, духовным лидером христианского мира. Когда султан посещал Диван, то слышал призывы продолжать джихад, священную войну против европейских стран, расположенных так соблазнительно близко от новых границ падишахства по Буде и Пешту. Те, кто выступали с такими призывами, полагали, очевидно, что Сулейман непобедим. Очередной завоевательный поход позволил бы туркам проникнуть в самое сердце слабеющей Европы. Какое имело значение, кто там был коронованными особами?

— Не короны, — убеждал султана старейший из его пашей, Мустафа, — не золото, а стальной меч покоряет страны.

Калейдоскоп перемен в Европе

Изучая континент, на котором он собирался утвердиться, Сулейман напрягал воображение, чтобы представить обстановку за горными хребтами Венгрии. Да, он старательно изучал философию Аристотеля и Маймонида, но не имел никакого представления о современной жизни в Европе. Там был всего лишь один его посол в городе, расположенном на полпути к Венеции.

Не будучи купцами, турки не располагали торговыми факториями на Европейском континенте. Их корабли держались по-прежнему ближе к азиатским берегам, к портам на побережье Черного моря или, скажем, Египта. Что касается западных судовладельцев, устремляющихся в бухту Золотой Рог, то их интересовала одна лишь прибыль, которую можно получить в обмен на такие товары, как шелк, слоновая кость и пряности. И хотя Сулейману доносили об их разговорах на берегах бухты, но чему в этих разговорах он мог верить? Кое-что случилось узнать от Франжипани, побывавшего у него с особой миссией, а посол Меммо годился лишь на то, чтобы посоревноваться с ним в хитрости.

Поэтому султан, обдумывая в уединении европейские дела, стал требовать от Ибрагима, чтобы тот собирал информацию у иностранцев. В свою очередь визирь, поддерживавший связи с Луиджи Гритти, предложил султану сходить вместе с ним к нему. Согласившись, Сулейман еще раз нарушил старый обычай. Казалось, на террасе дворца изгнанника они могут спокойно побеседовать, не опасаясь того, что кто-нибудь их подслушает. Но конечно же их заметили, и благочестивые мусульмане опечалились тем, что Господин двух миров пришел как обычный смертный в дом христианина, бравшего взятки и пившего вино.

Двое из трех собеседников, сидевших на террасе, выходившей на Босфор, воспользовались счастливым случаем. Ибрагим скрывал от Сулеймана, насколько интенсивно он пользовался услугами Гритти. Оба убеждали султана в важности тесного союза с Венецией. (Гритти поступал так из побуждений личного характера, а Ибрагим, вынашивавший планы развития внешней торговли, задумал привлечь иностранных купцов для эксплуатации морских торговых путей из Азии через Константинополь в Европу. Для этого он нуждался в венецианских купцах и их флоте.) Венеция, разъясняли они вполне резонно султану, является сейчас естественным врагом Габсбургов и опасается роста их могущества. Французам тоже необходимо дать торговые концессии в Египте в знак доброй воли Сулеймана.

Сулейман не все понимал в проблемах, которые занимали его соперника Карла. Например, почему король Испании Карл соперничает с португальцами в освоении Нового Света, откуда к нему приходят корабли, груженные серебром.

Португальцы, разъяснил Гритти, совершают также морские экспедиции и на восток, кружат у турецких владений в поисках способов нажиться на доставке из портов Восточной Азии в Европу экзотических товаров.

Не мог понять султан и того, почему такой могущественный монарх, как Карл, в долгу у семьи банкиров Фуггеров.

Потому что императору не хватает живых денег для оплаты многочисленной армии, разъяснили ему.

Если Карл на самом деле считается другом великого папы, то почему же его войска вторглись в Рим, сделав папу узником в замке Святого Анджело?

В ответ Сулейман услышал, что армии Карла разграбили папскую резиденцию в поисках денег. Эти армии состояли в основном из швейцарских наемников-пикадоров и немецких ландскнехтов. После того как турки вернулись из Буды, армии Карла смогут свободно грабить всю Италию. Немецких наемников к тому же оплачивает Фердинанд, брат Карла.

Если папа действительно верховный глава христиан, то почему он не воспрепятствовал вторжению незаконных вооруженных банд Карла? Потому что у папы нет собственной армии. Разобрав весь этот калейдоскоп амбиций и насилия, Сулейман дал согласие поощрить венецианских купцов и египтян, торгующих с французами. Таким образом, у него будет две дружественные державы на море. Что касается положения на суше, то оно было ему не совсем ясно. Надо подождать, чтобы выяснить, как будет складываться обстановка в Венгрии во время его отсутствия. Молчаливо султан признал, что Карл весьма способный правитель.

Сулейман был так увлечен европейскими проблемами, что летом не стал лично заниматься подавлением мятежа в Анатолии, к которому тюркские племена подтолкнули проповеди дервишей.

Терпение султана было вознаграждено. И хотя ему было трудно понять, почему христианская армия разграбила Рим, он без труда разобрался в обстановке, сложившейся в Венгрии после его возвращения в Константинополь.

В незащищенный коридор ворвались братья Габсбурги. Едва Сулейман оставил позади себя Дунай, как с одобрения Карла его младший брат Фердинанд был провозглашен одним из спасшихся епископов королем оставленной турками территории. Упрямый и недалекий, Фердинанд подкрепил свои претензии на венгерский трон при помощи своей супруги Анны, сестры погибшего короля Лайоша II.

Таким образом, в середине континента сформировалась под властью императора «крепость Европа», окружавшая Вену. В нее входили бастионы из германских земель на западе и Богемия с венгерской равниной — на востоке.

Однако часть Венгрии не принадлежала Габсбургам. В ее юго-восточной горной местности все еще находилась армия Януша Заполяи, воеводы Трансильвании, состоявшая из простонародья. Януш Заполяи, в свою очередь, тоже короновался венгерским королем.

Сулейман в присущей ему неспешной манере начал поход против европейской крепости Габсбургов. Он действовал настолько медленно, что поначалу о походе никто не догадывался. Причину этого раскрывает свидетельство одного итальянца: «В городе среди турок живет много евреев или „маррани“ (мавританцев), изгнанных из Испании. Они научили или учат турок полезным ремеслам, торговле, так как владеют большинством торговых лавок. На базарах эти маррани продают и покупают различные виды тканей и такие турецкие товары, как шелк, полотно, серебро, изделия из золота, луки, рабов и лошадей. Короче говоря, на рынке можно обнаружить все, что имеется в Константинополе».

Точно так же поощрялось занятие традиционными ремеслами островитян на Родосе. В Мореа, южной провинции Греции, земледельцы предпочитали жить под властью турок, нежели страдать от поборов венецианских синьоров. В руках армян, другой народности, находилась большая часть торговли.

Иностранцы пользовались привилегиями в морской торговле. Греческие судовладельцы получали прибыль от прибрежной торговли. Вернувшийся в Константинополь Франжипани добивался новых привилегий для французских купцов.

Очевидно, что султан Сулейман предоставлял в падишахстве убежище всем людям, спасшимся от войны. И постепенно стабильность его режима стала признаваться на Западе. Вместо «турецкого террора» хроникеры начали чаще говорить о «паке Турсика», турецком мире, который противостоял охваченной внутренними конфликтами Средней Европе. Нецивилизованный турок входил в дипломатическое сообщество Европы весьма деликатно.

Но пока еще никто не разгадал истинного намерения султана.

В Венгрии, теперь ничейной земле между Османами и Габсбургами, он не показывался со своей армией три года. Вместо этого направлял в горы, тянувшиеся вдоль берегов Дуная от белградских ворот, своих миссионеров. На восток, в Трансильванские Альпы, контролировавшиеся отрядами Януша Заполяи, — бродячих дервишей. На запад, в горы, где обитали строптивые предводители боснийцев и хорватов, — колонны турецких пограничных войск под командованием санджакбеев, которые перекрывали дороги через долины, не трогая горных деревень. Сулейман позаботился об этом, следуя советам Франжипани, посланца французского королевского двора, происходившего из хорватов.

Поступая таким образом, султан прибавил к своему ядру лояльных придунайских народов, которые скорее были обращены в турецкую веру, чем завоеваны, валахов, болгар и сербов. Осознавая это, Луиджи Гритти и сделал с полным основанием свое неожиданное замечание:

— Возможно, только он обеспечит мир на Земле.

В последующие годы Сулейман доверит управление падишахством, правда под своим контролем, высокообразованным хорватам, выпускникам его школы.

Ожидая развития событий в Венгрии, он терпеливо осуществлял внутри падишахства перемены, потому что не мог одним махом освободить турок от отживших обычаев.

Законы и нужды людей

Довольно неожиданно Сулейман удалился с заседаний Дивана.

Диван собирался после полудня в небольшом помещении под сторожевой башней второго дворика. На нем председательствовал визирь, который сидел среди подушек в центре на возвышении, напротив двери. Через эту дверь начальник курьерской службы приводил посетителей с прошениями, жалобами, апелляциями или иностранцев, пришедших обговорить свои дела. Рядом с председателем находились два армейских судьи, другие паши и секретарь-казначей.

Снаружи под выгоревшей от солнца галереей, подобно кочевникам под покровом палатки, толпились те, кто добивался слушания своего дела. В этом небольшом помещении для заседаний Дивана обсуждение дел слышали все, кто хотел их слышать. Заседания проводились четыре дня в неделю.

К полудню помещение освобождалось от посетителей на короткий перерыв. Заседатели Дивана обедали за столиками, поставленными и накрытыми перед ними. Визирю подавалась после обеда чаша с шербетом, остальные довольствовались водой из фонтанов.

Со времен правления Мехмета Завоевателя султаны, посещая заседания Дивана, сидели рядом за решетчатой перегородкой, откуда могли наблюдать за их ходом и при надобности в них вмешиваться.

После полудня, когда заканчивалось обсуждение дел, султан удалялся в свою приватную комнату. Там заседатели Дивана лично докладывали ему свои соображения, командиры янычар и сипахи представляли на его рассмотрение свои прошения. Часто последний посетитель Дивана задерживался в нем до заката.

После того как Ибрагим стал визирем, Сулейман изменил эту практику. В торцовой стене позади ряда заседателей Дивана было вырезано окошко, закрытое толстой решеткой. Сидя за ним, он мог следить за работой заседающих, которые не знали о его присутствии. А если уходил с заседания, это не оказывало сколько-нибудь заметного влияния на работу Дивана, разве что подчеркивало высокий статус Ибрагима во властной иерархии.

Причины, по которым Сулейман стал все реже посещать заседания Дивана, нельзя было объяснить лишь его нелюбовью к переполненным помещениям и шуму. Возможно, и Мехмет Завоеватель отгородился от Дивана решеткой потому, что человек — даже такой деятельный и выносливый, каким был он, — не мог вникать во все мелочные дела, которые заседатели разбирали по шесть и более часов в день, и одновременно решать важные государственные проблемы падишахства. Султаны нередко работали и днем и ночью.

Завоевания Селима в Азии почти удвоили размеры территории империи. Кроме того, Селим привез с собой из Мекки мантию пророка. Вследствие этого османские султаны стали очевидными преемниками ранних халифов. Теперь они были обязаны охранять святыни ислама и заботиться о ежегодном паломничестве верующих в Мекку. Сулейман должен был прислушиваться к доводам блюстителей безопасности святых мест в Иерусалиме, Аль-Кудсе, священном городе, где также находились по соседству христианские церкви и еврейские гробницы. Эти другие обладатели Священной Книги сами совершали паломничество в Иерусалим. У них с древних времен были особые права на Оливковую и Синайскую горы, за которые они крепко держались и из-за которых у них часто возникали конфликты. Сулейману приходилось разбирать странные споры о правах на скалы и оливковые рощи, где когда-то обитал Давид и собирались христианские апостолы.

Иногда казалось, что обладание участком земли и право доступа в святое место значило для христиан больше, чем многие важные проблемы. Это Сулейман мог понять. Религия была выше обычного права. И по их представлениям, писаные законы должны служить людям. Нельзя жертвовать живым человеком ради писаного слова. У Сулеймана было собственное мнение о своде законов, Кануне.

Что касается Иерусалима, то вскоре ему пришлось вынести вердикт: «Христиане должны мирно жить под нашей защитой. Им должно быть разрешено ремонтировать свои дома, без помех пользоваться своими молельнями и жилищами. Никому не разрешается чинить им препятствия в этом».

Неожиданно перед султаном предстали со своими просьбами гонцы из Азии. Из-за степей, над которыми господствовал крымский хан, из безвестного города Москвы прибыл необычный посланец с подарками в виде соболиных шкурок — Иван Морозов, чтобы заключить договор о взаимопомощи в обороне между Сулейманом и господином гонца — Великим князем Московским. Сулейман отказался от этого договора, зная, что крымский хан, присягнувший ему на верность, имел обыкновение совершать набеги на Московию, платившую ему ежегодную дань. Османский султан не стал связывать себя обязательствами перед московитами, служившими источником ежегодного дохода для крымского хана. Вместо договора султан предложил помочь московитам наладить торговлю мехами с падишахством.

Со времени Мехмета Завоевателя обеспечение прав частных лиц выросло в весьма сложную проблему. Ответственность за это составляла своеобразие османского режима. На нем лежала забота о правах крестьянина, лавочника, кочевника, моряка, образованного адвоката или врача. После смерти имущество лица, состоявшего на государственной службе, возвращалось в казну. Семейное наследование запрещалось. Те, кто служили Сулейману, были единственными владельцами своего имущества, другие прав на него не имели. В результате в падишахстве отсутствовал класс богачей или узкая группа могущественных сановников.

Когда Пири-паша ушел в отставку, он превратился в обыкновенного старца, жившего своей жизнью. После смерти его имущество было описано секретарями-казначеями.

Однако Сулейман постоянно сталкивался с необходимостью заботиться о малоимущих и бедняках. Обезличить своих служителей султан не мог даже самыми суровыми законами. В субсидиях на прожитье нуждались вдовы. На часть имущества своего родителя имели моральное право дети. Сулейман разрешал таким детям пользоваться большей частью имущества их отцов.

Достойных мест в государственной иерархии можно было добиться только благодаря собственным способностям. В отличие от Европы, семейная и посторонняя протекции здесь были бессильны. Постоянный отбор людей, способных к государственной службе, распространялся даже на янычар. По закону, сыновья янычар не могли претендовать на особое право вступать в их боевое братство. Янычары не должны были даже заводить семьи, хотя многие из них делали это тем или иным способом. Сулейман постарался облегчить участь янычар, разрешив части из них брать жен. Но после этого стало труднее ограничивать прием в янычары сыновей тех, кто состоял в братстве.

Поскольку семьи владели кое-каким имуществом, родственники были склонны помогать друг другу. По закону чиновник, например талантливый дефтердар, казначей Мехмет Челеби, не мог назначать родственников на должности в сфере своей административной власти. Челеби мог взять к себе в помощники Соколли, хорвата, окончившего закрытую школу, но не собственного сына. Среди турок не допускался непотизм. Даже сам султан не мог принять на государственную службу родственника. Его сестры и дочери отдавались в жены выдающимся деятелям, которым не разрешалось иметь жен, в жилах которых не текла султанская кровь. Мужчинам от таких браков разрешалось служить в государственных учреждениях или простыми армейскими офицерами, хотя обычай запрещал им претендовать на высшие государственные посты, чтобы между ними не возникало конфликтов по поводу наследования таких постов. Этот неписаный закон неукоснительно соблюдался. Например, дети Ибрагима не могли рассчитывать на то, чтобы приблизиться к трону при содействии отца. (Нет ничего достоверного в часто повторяемых историях, будто любимые женщины султана отдавались в жены евнухам, дабы предупредить рождение у них детей. Это всего лишь злонамеренные выдумки иностранцев о султанских гаремах).

Таким образом, после смерти султан не имел наследников, кроме единственного из его выживших сыновей. Другие сыновья в то время умерщвлялись в соответствии с безжалостным законом, введенным Мехметом Завоевателем.

Насчет этого закона у Сулеймана тоже были свои соображения. Он обрекал на смерть лишь по одному мальчику из потомства Гульбехар и Роксоланы. Остальные оставались живы. Однако неумолимый закон пережил бы султана, если бы перед смертью он не нашел способ от него избавиться.

Между тем Роксолана продолжала возвышаться в гареме.

С каждым годом русская затворница все больше овладевала сердцем султана. Она подарила ему двух сыновей, которых он назвал именами своего отца и деда — Селимом и Баязидом. Теперь Сулейман довольно часто переходил коридор, отделявший гарем. Он нуждался в общении с сообразительной русской женщиной даже больше, чем в ее ласках.

Роксолане, как ее называли европейцы, удавалось каким-то образом меняться к каждому визиту султана. То она надевала золотистую тюбетейку, то перехватывала распущенные русые волосы лентой из жемчугов. То представала перед ним стройным отроком в доломане, то танцовщицей в облачении из тонкой ткани, сквозь которую просвечивали груди и бедра. В отличие от нее Гульбехар, первая любовь султана, всегда была одной и той же, даже если подкрашивала веки краской или заплетала в длинные косы цветы граната.

Таким же способом русской удавалось держаться обособленно в гареме (хотя при ней был штат служанок-рабынь, чтобы обслуживать ее, и черных евнухов, чтобы информировать о происходящем за пределами гарема). Мать султана, Хафиза, терпела Роксолану, поскольку та не оспаривала ее власти. Кроме того, славянка всегда была в веселом расположении духа.

И еще. Сулейман глубоко уважал свою мать, как это было в традициях сыновей турок. Роксолана никогда не пыталась изменить деликатный баланс чувств между затворницей-матерью и знаменитым сыном. Обособившись от власти валиды над гаремом, она полагалась на великодушие султана, даже в вопросах карманных денег. Обитатели гарема называли ее Хассеки Хуррам, Любимая Веселая.

До сих пор, согласно строгой иерархии турецкого гарема, мать султана осуществляла верховную власть над женской половиной. Гульбехар была на втором месте как первая кадын — мать Мустафы, сына, родившегося первым, наследника. Роксолана занимала третье место, как вторая кадын.

Черкеска и славянка неизбежно вели между собой хотя и молчаливую, но беспощадную борьбу. Во всяком случае, достоверно известно, что однажды они подрались. При этом более хрупкая Роксолана пострадала больше. Несколько дней после этого она под разными предлогами уклонялась от встреч с Сулейманом, но ни разу затем не пожаловалась, благодаря чему завоевала еще большие симпатии султана.

Более того, она открыто заявила, что опасается за жизнь двух своих сыновей, беззащитных малышей, игравших у фонтана во дворике матери султана. Сын Гульбехар достиг половой зрелости и совершеннолетия, что позволяло отправить его на воспитание за пределы гарема.

И получилось так, что, когда Мустафу отправили в одну из провинций овладевать военным искусством, Гульбехар тоже покинула сераль, чтобы его сопровождать. Она понимала, что Сулейман отдаляется от нее. Мустафа, который должен был наследовать власть Сулеймана, оставался единственной ниточкой, связывающей ее с султаном.

В тот год Брагадино, венецианский дворянин, писал относительно Гульбехар, что «ее господин перестал обращать на нее внимание».

Прибытие первых послов

И вот появились первые плоды ожидания султана. В декабре 1527 года венгры сами прислали к нему гонцов с просьбой о помощи.

В Венгрии, как и следовало ожидать, начался конфликт между двумя соперничавшими королями.

Фердинанд Габсбург, лучше вооруженный и опирающийся на поддержку непримиримых богемцев, в короткое время оккупировал Буду и вторгся на равнину, вытесняя армию Януша Заполяи.

Потерпев поражение на поле боя, Заполяи обратился за помощью к Сулейману. Обращение обрадовало султана, но и вызвало раздражение. Ибрагим резко отчитал гонца из Венгрии:

— Ты прибыл слишком поздно. Надо было приехать до коронации твоего господина. Как посмел твой господин считать себя хозяином Буды? Разве он не знал, что ею владеет мой господин? Земля, на которой отпечатались копыта коня султана, навечно остается за ним… Брат, ты прибыл сюда от слуги султана. Если ты привез дань, отдавай ее, в противном случае разговаривать бесполезно.

Гонцам от Габсбургов был оказан иной прием. Многоликий Ибрагим сыграл перед ними другую роль — обходительного хозяина, позволяющего высказаться каждому из гостей. (Он хотел знать намерения и силу Габсбургов).

Оба немца, Хаборданакц и Вайксельберг, удостоились церемониала встречи по высшему разряду. Мимо них прошел торжественным маршем строй янычар. Все паши Дивана сидели во время приема гостей в парадном облачении. Со своей стороны немцев сопровождал отряд из четырехсот рыцарей, закованных в латы. На встрече царил дух имперского величия. Ибрагим потешил душу, расспрашивая гонцов короля Богемии и Германии — он не упоминал Венгрии, — хорошо ли они доехали, удобно ли разместились и что собирался передать через них король.

Хоборданакц сказал, что он счастлив от сознания того, что король Венгрии и турецкий султан являются непосредственными соседями.

И б р а г и м:

— Разве вы не знаете, что султан побывал в Буде?

Х о б о р д а н а к ц (грубо):

— Там осталось немало следов его пребывания.

И б р а г и м:

— Но замок, что с ним?

Х о б о р д а н а к ц:

— Стоит целым и невредимым.

И б р а г и м:

— И знаете почему?

— Потому что этот королевский замок расположен за городом.

— О нет. Он невредим потому, что султан пожелал сохранить этот замок для себя. Он владеет им по воле Аллаха.

Х о б о р д а н а к ц:

— Мы знаем о замыслах султана. Но ведь даже Александру Великому не удалось осуществить подобные замыслы.

Ибрагим не мог оставить это высказывание без ответа (зная, что их слушает Сулейман, с которым грек часто обсуждал помыслы Александра). Он спросил гонца резким тоном:

— Вы хотите сказать, что Буда больше не принадлежит султану?

— Могу только сообщить, что мой король владеет Будой.

Ибрагим воспользовался случаем расспросить гонца о способностях и возможностях Фердинанда:

— Почему вы называете его мудрым? Что вы подразумеваете под мудростью? В чем состоит его храбрость? Что вы скажете о боевых возможностях его армии?

Хоборданакц не преуспел в попытках создать портрет Фердинанда как идеального монарха. Имитируя наивное любопытство и недоверие, Ибрагиму удалось выудить из гонца полезную информацию. Только в конце разговора визирь сбросил маску простодушия. Гонец объяснил, что Фердинанда поддерживали его могущественные соседи.

И б р а г и м:

— Нам известно, что эти так называемые друзья-соседи на самом деле злейшие враги короля. — И как бы невзначай спросил:

— Вы пришли с миром или войной?

— Фердинанд хочет дружбы со всеми соседями и ни от одного не желает вражды.

Поговорив с гонцами, Ибрагим торжественно провел их на прием к Сулейману. Рыцарями, сопровождавшими гонцов, были вынесены подарки. Их приняли янычары султанской гвардии и показали всем присутствовавшим. Между тем гонцы стояли с переводчиком за дверью, пока Сулейман не предложил им изложить суть дела, которое привело их в Константинополь.

Затем каждый гонец по очереди подходил к султану, останавливаясь между Ибрагимом и Касимом, которые поддерживали его под руки в соответствии с древней племенной традицией.

Хоборданакц сообщил, что он пришел просить перемирия, если не мира. Не отвечая, Сулейман переговорил с визирем, который воскликнул:

— Как смеете вы говорить о могуществе вашего господина в присутствии султана, покровительства которого добиваются другие европейские монархи?

Хоборданакц небрежно поинтересовался, кто эти монархи.

— Король Франции, — ответили ему. — Король Польши, воевода Трансильвании, папа римский и дож Венеции.

Дерзкий австриец умолк. Он сознавал правоту сказанного. Ибрагим не без иронии заметил, что все названные правители, за исключением одного, главы европейских государств. После минутного раздумья Хоборданакц изменил тон, но это ему не помогло. Его миссия оказалась бесполезной. Позже, во время переговоров с Ибрагимом, он сказал, что Фердинанд ожидал признания султаном суверенитета короля над всеми городами и крепостями в Венгрии взамен мира.

— Удивлен, — откликнулся Ибрагим, — что король не добивается своего суверенитета над Константинополем.

Австрийцы усугубили ситуацию тем, что предложили Сулейману выплачивать компенсацию за ущерб, нанесенный Венгрии. Ибрагим, по-настоящему разгневанный, подошел к окну и указал на древнюю городскую стену:

— Вы видите эту стену? В конце ее высятся семь башен. Все они заполнены золотом и драгоценностями. Что касается обещаний короля Фердинанда, — добавил Ибрагим, — то им нельзя доверять.

Вплоть до отъезда гонцы больше не видели Сулеймана. А их отъезд выглядел зловеще.

— Ваш господин еще не почувствовал в полной мере нашего соседского дружелюбия, — предупредил их султан, — но он его еще почувствует. Сообщите королю совершенно определенно, что я лично выступаю в поход во всеоружии, чтобы вернуть венграм города и крепости, которые он требовал от меня. Скажите, чтобы он готовился ко встрече со мной. Послам не разрешили сразу же отправиться с этой вестью. Их задержали на целый год поразмышлять над посланием султана королю, пока турки готовились к войне.

Сулейман решил полностью избавить Венгрию от господства Габсбургов. Страна прекрасных степей и озер должна была стать Маджаристаном, территорией мадьяр, которые имели бы самоуправление под защитой и властью Сулеймана. Он долго вынашивал это решение. Подходящий правитель для нового венгерского государства уже был под рукой. Его звали Януш Заполяи, и его поддерживала голытьба.

Заполяи был признан королем Венгрии и освобожден от выплаты дани в обмен на вооруженную поддержку турок. Гритти назначили постоянным представителем Заполяи в Константинополе.

— Скажи своему господину, — приказал султан Гритти, — что теперь он может спать с закрытыми глазами.

Дорога на Вену

Следующей весной, в дождливом мае 1529 года, Сулейман выступил в поход на север навстречу своему первому поражению.

Большие передвижные военные лагеря турок потянулись по знакомым дорогам, мимо развалин древнеримских построек Адрианополя, далее через горные ущелья. Военные строители наводили по дороге мосты через реки, наращивая их настилом из веток деревьев. Армия свернула в голые сербские долины и вышла через них снова к старой границе империи, широкому руслу Дуная. Как и прежде, Азиатская армия, состоявшая из всадников Анатолии, Сирии и Кавказа, то догоняла Европейскую армию, то отставала от нее.

На этот раз были, однако, и новшества. С западных гор спустились хорваты и были размещены в военном лагере рядом с контингентами болгар и сербов. На знакомой травянистой равнине у Мохача состоялась встреча с армией Заполяи, состоявшей из шести тысяч венгров. Ибрагим выехал сопровождать Заполяи, приветствуя его как короля Венгрии и союзника Сулеймана. Другой сановник, Петер Перени, привез железную корону Венгрии. Рядом с этими венграми разбил свой шатер Луиджи Гритти. Как ни мало было этих людей, они представляли группу из народностей, которые признали власть Сулеймана на пространстве от Черного моря до Венеции. Позже прибыл Пауль Вердаи из Грана с ключами от этого укрепленного города, переданными его архиепископом.

Происходили довольно странные вещи. Такие города, как Сегед и Штулвайсенбург, на сопротивление которых туркам рассчитывали Габсбурги, открыли ворота перед авангардными подразделениями армии Сулеймана. Турецкие аскеры передвигались по Венгрии, строго соблюдая дисциплину, не допуская грабежей и порчи посевов. В дневнике Сулеймана имеется лаконичная запись на этот счет: «Казнен один сипахи, затоптавший конем зреющий урожай». Венгрия была защищена от грабежа как земля, вошедшая в «зону мира». Великая армия прошла через центральную равнину, не встретив сопротивления. Не было никаких следов присутствия в стране Фердинанда или его придворных. Армия прошла через Буду так же спокойно, как если бы это был Адрианополь. Затем Сулейман выступил с воззванием к ней. Он объявил о введении нового высшего воинского звания сераскера, или маршала, которое присвоено первому визирю Ибрагиму, организатору победы в битве при Мохаче, командующему Европейской армией.

Более того, новый сераскер мог иметь перед собой штандарт из пяти конских хвостов. Его приказы были приравнены к приказам султана. «… Все мои подданные, визири и крестьяне, должны воспринимать его приказы, как если бы они были произнесены мною».

Ни один османский султан не одаривал прежде своего министра такой властью. Собирался ли Сулейман по-прежнему оставаться в тени, или он хотел разделить с другим славу от успеха новой внушительной военной кампании? Более вероятно, что султан, возглавивший, по османскому обычаю, военный поход, хотел иметь при себе Ибрагима как своего заместителя в необходимых случаях.

Подойдя к Буде, султан впервые встретил сопротивление. В городе был оставлен австрийский гарнизон, который попытался отстоять крепость, но был вынужден капитулировать через четыре дня. На следующий день в дневнике появилась запись: «Проданы в рабство».

В Буде до Сулеймана дошли вести с запада. Фердинанд находился далеко. Он участвовал в заседании немецкого конклава, пытаясь добиться военной помощи для защиты Вены. А в Италии непредсказуемый французский король подписал соглашение о мире со своим бывшим врагом, германским императором. Это соглашение было заключено лишь через месяц после того, как Карл узнал, что Сулейман с армией выступил на север к Дунаю. Карл, обеспокоенный опасностью с востока, согласился на приемлемые для несчастного Франциска условия соглашения. Со своей стороны, Франциск обязался оказать помощь в организации отпора туркам!

Мнение Сулеймана об измене его бывшего союзника не зафиксировано. Он уехал охотиться на два дня. В новом дворце разместился Януш Заполяи. Затем он двинул свои силы вместе с турецкой армией вдоль Дуная по направлению к Вене.

Султан спешил. Оставив тяжелую артиллерию в Буде, его армия двигалась ускоренным маршем, не обращая внимания на беспокоившие их набеги партизан в австрийских горах и орудийный огонь из Прессбурга. За неделю она прошла по суше и реке расстояние в 170 миль до лесистых окраин Вены.

Венские ворота Кёртнертор

Осада Сулейманом Вены осенью 1529 года стала исторической вехой. Часто утверждается, что османские турки, дойдя до Вены, были остановлены сопротивлением защитников австрийской столицы.

Однако самое примечательное в этой «осаде Вены» состоит в том, что ее не было вообще. То, что происходило тогда в конце сентября на Дунае, можно назвать странным сражением, которое ничуть не приостановило турецкую экспансию. Чтобы понять это, проследим за происходившими событиями день за днем.

Сулейман, как мы помним, совершал форсированные марши из Венгрии в Австрию («зону войны») с армией, состоявшей большей частью из кавалерии. Лошади больше не могли пастись на пастбищах, тронутых морозом, они нуждались в корме. И люди, и лошади получали тогда очень скудный рацион.

Обратимся к дневнику.

«21 сентября. Цитадель Истерграда. (Это был Прессбург. Турки проходили мимо него под огнем.) Сложный период. Гяуры постоянно обстреливают армию. (Австрийцы обстреливали турок с холмов вдоль дороги).

22 сентября. Армия форсировала три реки и прошла через многочисленные болота. В Альтенбурге мы вышли на венгерскую границу. Армия переходит на территорию противника в тех местах, где имеется в изобилии корм».

На территории Австрии легкой кавалерии поручается свободный поиск крайне необходимого фуража и грабеж деревень, расположенных в долинах. Некоторые из кавалерийских отрядов проникают в леса вокруг Вены и завязывают бои с христианской конницей.

Сулейман знает, что в Вене сосредоточены значительные силы противника, независимо от того, есть там Фердинанд или нет. И он торопится.

В 1529 году Вена была небольшим городком. Замки маркграфов еще не слились тогда в большой дворцовый комплекс Хофбург более позднего времени. Это был действительно милый городок, где было много церквей и монастырей, теснившихся вокруг почитаемого собора Святого Стефана. Они занимали территорию, входящую сейчас во «внутреннее кольцо» города, позади которой катил свои воды Дунай. Город был окружен высокой тонкой стеной, сохранившейся от Средневековья. Исключение составляли несколько укрепленных ворот. Здесь ничто не напоминало мощные крепостные сооружения Родоса.

Большие южные ворота со стороны реки (и современного парка Пратера) — Кертнертор, сразу за которыми располагался женский монастырь Святой Клары, вели к деревне Шенбрунн и были хорошо укреплены.

Вена тогда была столицей эрцгерцогства Фердинанда, который благоразумно из нее уехал. Его брат, император Карл, также находился далеко — в Италии, послав в Вену отряд численностью всего лишь в семьсот всадников. Конклав в Шпиресе назначил некоего Электора Палантина командующим венского гарнизона, о котором с тех пор почти ничего не было слышно.

Военачальниками, действительно руководившими обороной города, были опытный маршал Австрии Виллиан фон Рогендорф и капитан Николас граф Зальм, ветеран битвы при Павии. Они мобилизовали боеспособные силы численностью в шестнадцать тысяч человек, в основном профессиональных солдат. Защитники Вены располагали также отрядами испанцев и рыцарей-добровольцев. Кроме того, действовали бригады бюргеров, предназначенные для тушения пожаров и восстановления разрушенных укреплений. Городская стена была укреплена с внутренней стороны земляным валом. Все лодки вдоль берега Дуная были затоплены, мосты подготовлены для подрыва.

В Вене Сулейман впервые столкнулся с хорошо вооруженной, дисциплинированной христианской армией под командованием германских военачальников. Войска султана быстро приступили к боевым действиям. 23 сентября турецкая кавалерия начала атаки на передовые позиции христиан. К 26 сентября основные силы турецкой армии расположились напротив южной стены города. Кавалерия укрылась в лесном массиве Винер (у речушки Винер). Ставка Сулеймана разместилась сразу же позади военного лагеря сераскера напротив ворот Кертнертор.

27 сентября по Дунаю прибыла к Вене первая группа турецких кораблей, подвергнувшись во время перехода сильному обстрелу австрийцев у Прессбурга. Корабли были использованы для того, чтобы прервать сообщение между городом и северным берегом реки. Далее к северу подходили австрийские подкрепления, но до них было еще значительное расстояние. Между тем легкая турецкая кавалерия проносилась галопом по Нижней Австрии.

К этому времени граф Зальм и Рогендорф укрыли все свои войска за городской стеной. Но они не собирались отсиживаться там. Тогда же или вскоре после этого Сулейман узнал из сообщения пленного, что Фердинанда нет в Вене. Впрочем, султан не был уверен в этом.

Турки направили австрийцам послание следующего содержания: «Через три дня мы позавтракаем за вашими стенами».

С приходом основных сил турки начали рыть траншеи у крепостной стены, а артиллеристы устанавливать на позициях орудия. Командование осажденных войск, удивленное, что город не блокирован полностью, поскольку турки расположились лагерем только к югу, решило совершить вылазки и уничтожить турецкие осадные позиции.

О том, что случилось потом, можно судить по дневнику Сулеймана и отчетам венцев.

«29 сентября. Гяуры бросаются в атаку, но отбрасываются назад, как только поспевает кавалерия.

(Защитники Вены численностью в две с половиной тысячи человек совершили вылазку с восточной стороны через Штубенские ворота и речушку Винер. Они обогнули ворота Кертнертор, уничтожая по пути турецкие траншеи, и едва не захватили Ибрагима, когда отступили в связи с атакой турецкой конницы из Винерского леса.

1 октября. Турецкие пушки открыли огонь по крепости. Поскольку это были легкие орудия, их приходилось доставлять как можно ближе к крепости).

2 октября. Бей Семендрии совершает набег, уничтожив тридцать солдат и взяв в плен десять.

(Турецкая пехота открывает огонь из аркебузов, прикрывая работы по наводке к крепостной стене шурфов с целью ее подрыва. В дневнике отмечается, что в траншеях ранено много янычар, а пушечные ядра противника разрываются в шатрах недалеко от Сулеймана. Австрийцы обнаруживают подкопы и уничтожают их. Тотчас турки делают новые подкопы в направлении ворот. Зальм направляет послание туркам со словами: „Ваш завтрак уже остыл“).

6 октября. Контратака осажденных. Убито пятьсот наших воинов, среди них Алайбей Густендила.

(Это была самая дерзкая вылазка отряда австрийцев численностью в восемь тысяч человек. Они вышли к берегу реки и прошли половину периметра города, чтобы ликвидировать результаты инженерных и саперных работ турок. Но на этот раз были застигнуты контратакой турок и отброшены к крепостной стене у Кертнертора, где арьергард австрийцев, не успевший вернуться в город через узкие ворота, был рассеян и перебит. После этого осажденные не отваживались на новую вылазку).

7 октября. Продолжаются минирование и артподготовка. Мы узнаем, что все гранды королевства, укрывшиеся за стенами, едины в стремлении выдержать осаду.

8 октября. Из города прибыло несколько дезертиров. Все паши и командиры этой ночью остаются бодрствовать, ожидая очередной вылазки.

9 октября. Подорваны две наши мины. Пробиться сквозь две бреши не удается. Идут тяжелые бои, особенно в секторе паши Семендрии.

(То была попытка турок пробиться сквозь проломы в стене внутрь города. Но австрийцы, ожидая этого, заготовили заранее балки и деревянные щиты, которыми закрыли проломы в стене).

10 октября. Перед султаном предстал визирь. Он уходит в сопровождении командиров».

(Сулейман опускает здесь важную подробность. На этом совещании командиров он отдал приказ отступить от Вены и начать обратный, длиной более чем 700 миль путь в Константинополь. Осенние дни стали еще холоднее, фураж для табунов лошадей, которых надо было сохранить для возвращения на родину, уменьшался. В лагерь возвращались акинджи со скудным фуражом, который им удавалось добыть в деревнях. Султан слишком хорошо помнил холод, болезни и голод во время пятимесячной осады Родоса и поэтому здесь, в центре Европы, не решился рисковать затяжной осадой города. Многие командиры, очевидно, были с ним согласны. Но возражал сераскер Ибрагим, которого поддерживали полевые командиры. Они считали, что осаду нужно довести до конца, раз она началась. У турок превосходство в живой силе, подрыв архаичной крепостной стены Вены лишь вопрос времени… Ведь эта стена не идет ни в какое сравнение с мощными укреплениями Родоса… На это сторонники снятия осады приводили свои доводы. Напоминали, что венцы укрепили хрупкую стену внутренним земляным валом, что перебежчики из города сообщают об отсутствии там эрцгерцога, что через несколько дней наступит зима. Снег закроет горные перевалы. Окажутся в опасности турецкие корабли на Дунае. Словом, армия и так задержалась на Дунае слишком долго).

Сулейман решает уходить. Но, как часто случается в подобных ситуациях, вынужден был пойти на компромисс. Перед отступлением был осуществлен еще один штурм крепости.

Очевидно, участникам совещания было приказано не разглашать решения об отходе от Вены. Но либо произошла утечка информации, либо ветеранам это подсказала интуиция.

Два дня было потрачено на новые подкопы. Албанские полки попытались прорваться сквозь свежие проломы в стене, но только потеряли двести человек. Сулейман и Ибрагим выехали для осмотра стены, сняв головные уборы, по которым их можно было узнать, и надев шерстяные капюшоны. Янычарам пообещали премию размером около двадцати дукатов каждому, а ворвавшемуся первым — награду в виде богатых ленных владений и повышение по службе.

Но штурм, состоявшийся 13 октября, полностью провалился. Николас из Залма и Рогендорф были готовы к его отражению. Пушки защитников были установлены на бруствере из винных бочек, наполненных камнями и землей. Германские пехотинцы держались уверенно и стойко. С другой стороны, боевой дух турок был невысок, их командирам приходилось подгонять солдат ударами сабель плашмя. К трем часам пополудни штурмовавшие войска завершили последние попытки взять город. Аскеры и командиры, знающие о решении возвратиться в Константинополь, на приступ не пошли. В полночь вдоль турецких боевых линий начали полыхать пожары. Сжигались опустевшие склады и жилища.

Защитники крепостных стен Вены слышали протяжные крики из того места, где турки убивали престарелых пленников, молодых они увели с собой.

Отступление

Со стен Вены прозвучали пушечные залпы и колокольный набат церквей. Услышав это, Ибрагим спросил пленного штандартоносца Зедлица, что означает подобный шум. Австриец объяснил, что он выражает радость защитников. Получив шелковое «облачение чести», Зедлиц был отправлен в место обмена военнопленными, поскольку на следующий день турки начали свой обратный путь. Как ни странно, некоторые пленные солдаты-христиане, возвращенные в Вену, вызвали подозрения горожан, поскольку они просаживали в тавернах деньги, полученные от турок. Некоторое время им угрожала опасность оказаться на виселице, как предполагаемым перебежчикам или шпионам. Туркам из города вернули всего лишь трех человек.

Письмо, отправленное с Зедлицем (его написал Ибрагим на скверном итальянском), содержит объяснение причин ухода турок:

«Я, Ибрагим-паша… генералиссимус армии, сообщаю вам, благородным и смелым командирам… Знайте, что мы приходили сюда не для того, чтобы захватить ваш город, но для того, чтобы дать бой эрцгерцогу. Именно это заставило нас потерять здесь столько дней, так и не встретившись с ним…»

Хотя было видно, как турки сгружали свою артиллерию и тяжелые грузы на корабли и после обмена пленными покидали свои траншеи, в Вене, кажется, подозревали, что они готовят засаду где-нибудь за Винерским лесом. Защитники города даже подвергли пыткам некоторых солдат, возвращенных турками, чтобы добиться от них признаний, подтверждающих подозрения о засаде. Естественно, те под пытками в этом признались.

На следующий день, 17 октября, пошел снег. Кавалерийские дозоры вернулись в Вену с вестью, что турки ушли. Немедленно солдаты, аркебузники и ландскнехты, еще недавно так отважно оборонявшие стену, вышли на улицы города и, не обращая внимания на команды офицеров, стали угрожать Вене грабежом, если им не выдадут тройное вознаграждение.

Здесь в хрониках упоминается командующий гарнизоном города граф Палатин. Ему удалось успокоить солдат обещанием выплатить двойное вознаграждение, как только будут собраны деньги эрцгерцогом и императором.

Набеги турецкой легкой кавалерии наводили ужас на все эрцгерцогство. В течение двадцати дней, пока армия не пересекла границу, летучие отряды конницы опустошали большую территорию. Они достигли окрестностей Ратисбона и реки Инн. Было выжжено пространство от подножия Халенберга до замка Лихтенштейн. Броды реки Инн удерживали войска под командованием Йохана Штаркенберга, однако турецкой кавалерии удалось разорить города Брунн, Энцерсдорф, Баден и Клостернойбург. Австрийцы повсюду защищали мельницы и замки. Берега Дуная на всем протяжении в Австрии стали местом быстро перемещавшегося сражения. Подвергся опустошению район Штюрианских гор. Пленные исчислялись тысячей. Никто не подсчитывал жертвы, но хроникеры называют цифры от семи до двадцати тысяч убитых и раненых.

В Кельне хроника «Краткие мировые события», датируемая 1529 годом, сообщает, что это был год «наиболее трагичный и полный несчастий для немцев. Турки свирепствовали повсюду…».

Возможно, у Хоборданакца и его господина Фердинанда был в это время повод вспомнить, что Сулейман обещал им год назад. Как и предупреждал султан, он вернул Венгрии двадцать семь укрепленных городов, владение которыми Фердинанд выдвигал в качестве условия мира. Вместо Фердинанда поставил на трон в Венгрии нового правителя и вынужден был повернуть назад. Как считал Ибрагим, только из-за доблести и мастерства двух военачальников противника — Николаса Зальмского и Виллиана фон Рогендорфа. Так или иначе, но Сулейман потерпел неудачу. Османские армии, семнадцать лет не знавшие поражений, были остановлены. Сомнительно, чтобы Сулейман был чересчур расстроен итогами битвы за Вену, но, как султан и сын Селима, остро переживал потерю престижа.

Как и обещал, он вознаградил янычар. Подарил две тысячи дукатов «сыну дожа Венеции» (Гритти). Затем послал Гритти в сопровождении венгерских офицеров на коронацию Януша. Это было имя Заполяи, увенчанного железной короной Венгрии. После этого турки помчались во весь дух домой, стараясь опередить надвигавшуюся зиму.

Дневник султана, небрежно передающий события во время осады Вены, повествует о тяжелых испытаниях армии, совершавшей шестисотмильный переход через горные перевалы и бурные реки сквозь снежные бури:

«Сегодня армия снова потеряла часть своего снаряжения… В болотах мы лишились большого числа лошадей, многие воины погибли… Султан, рассерженный на агу курьеров и управляющего снабжением, сокращает их ленные пожалования. Многие солдаты гибнут от голода… вынуждены продолжать движение… многие вьючные животные утрачены… мера зерна продается за пять тысяч асперов… вынуждены идти дальше, хотя лошади дохнут как прежде… значительная часть снаряжения потеряна во время форсирования Дуная… сильные дожди… мы увязли в глубоком снегу…»

Хотя войска рассредоточились по разным дорогам, Сулейман сохранил свою гвардию компактной массой и после того, как Дунай остался позади. Читая между строк дневника, догадываешься, что султан резко отчитывал офицеров, распоряжался о выдаче зерна солдатам, уговаривал их продолжать движение. В середине декабря он благополучно привел свои войска в Константинополь.

Как и эпопея с Родосом, этот зимний поход через Балканы произвел на Сулеймана неизгладимое впечатление. После Родоса он разлюбил войну, после отступления из-под Вены он ее возненавидел.

Впоследствии султан еще лишь один раз поведет армию аскеров на продолжительный штурм города. Но в то время он уже будет при смерти.

Частичная осада Вены очень сильно взволновала европейские королевские дворы. Лютер публично молился, благодаря Бога за избавление от «турецкого террора». Приостановив обличения папы, он написал, словно был связан обязательством, трактат «De Bello Turcica», назвав в нем турок подлинными врагами Бога.

Через несколько месяцев после ухода армии Сулеймана Карл V впервые за девять лет посетил немецкие земли своей империи. Выплатив жалованье войскам, защищавшим Вену, он познакомился и с масштабами разорения Австрии мародерствовавшей турецкой кавалерией. Карл был только что коронован папой императором в Болонье. Он пытался играть роль гаранта христианского мира, между тем австрийская часть этого мира была убеждена, что на следующий год турки вернутся.

За спиной этого самого могущественного из габсбургских монархов его ярый соперник Франциск, замалчивая собственное соглашение с турками, финансировал и оказывал помощь лиге германских князей, поддерживавших Реформацию и выступавших против Карла. Франциск пытался даже вступить в союз с Янушем Заполяи, сторонником турок в Восточной Венгрии. Между тем Фердинанд выпрашивал у брата денег и войска, чтобы начать войну против Сулеймана в Венгрии. (Фердинанд только что получил титул короля Римской империи.) Реформация, однако, распространялась вширь. В Баварии Виттельсбах открыто молился за победу Заполяи.

Обремененный проблемами и конфликтами, Карл видел лишь один выход из создавшегося положения. Поскольку император не мог мириться с силами Реформации, он должен был помириться с турками.

И вот в начале 1530 года Европа становится свидетельницей странного спектакля с посылкой гонцов победителей в Вене к побежденному правителю. По официальным заявлениям, это делалось якобы для того, чтобы обговорить с ним условия двустороннего мира. Карл действовал мудро. Его престиж императора, естественно, пострадал бы, если бы он — защитник христианского сообщества — открыто искал мира с турками. Поэтому гонцы в Константинополь были посланы Фердинандом. Молодой Габсбург обладал поразительной способностью делать ошибки в самой критической ситуации. Его эмиссарам было приказано огласить на немецком языке условия договора, которые состояли в признании турками Фердинанда в качестве короля Венгрии, возвращении австрийскому королевству Буды (где, опираясь на турецкий гарнизон, правил Заполяи) и других крупных городов. Взамен эмиссары должны были предложить взятку Ибрагиму и выплату Сулейману «пенсии».

Ничто не могло способствовать более провалу замыслов старшего Габсбурга и ярости турок. Но по крайней мере они узнали, что под званием «король Римской империи» скрывается Фердинанд.

Когда посланцы Фердинанда были проведены мимо ряда прирученных рычащих львов и строя полностью экипированных янычар, Ибрагим дал гостям почувствовать силу своего дипломатического искусства.

— Вы утверждаете, — сказал он с улыбкой, — что ваши повелители, король Испании и Фердинанд, помирились с папой. Нам это примирение не кажется искренним, после того как ваши войска подвергли грабежу святой город, а самого папу сделали узником… Что касается Фердинанда, который желает стать королем Венгрии, то мы не нашли его, когда прибыли в Буду. Мы пошли дальше, к Вене. Это замечательный город, достойный быть столицей империи, но и там мы не нашли эрцгерцога. Мой повелитель, султан, оставил отметины на стене города в знак того, что побывал около него. Мы не собирались завоевывать Австрию, просто прошлись по ней. Наши акинджи промчались по территории вашей страны, чтобы все знали, кто является истинным повелителем… Где сейчас Фердинанд? Вы утверждаете, что он вернется в Венгрию, но это мало вероятно в условиях, когда его собственные войска, так же как и баварцы, отказываются следовать за ним туда. Они предпочитают Януша Заполяи в качестве короля. Фердинанд хорошо владеет искусством обмана, но он не показал себя еще в качестве короля. Как может быть королем человек, который не держит своего слова?

Хотя Сулейман весьма желал соглашения с Карлом, он отказался лишить власти Януша Заполяи или отдать Буду. Венгры не принадлежат империи Габсбургов. Он не желает больше слушать тех, кто оспаривает это.

Необычным следствием такого мирного посольства было то, что европейцы стали ждать от Сулеймана слова, гарантирующего мир. А самое существенное состояло в том, что Сулейман и Карл были вовлечены в противостояние, которого оба стремились избежать. Навязанная им дуэль продолжалась до самой смерти Карла, постигшей его в испанском монастыре близ побережья, которое подверглось набегам турок.

Посольство Габсбургов в Константинополь имело лишь один положительный результат. Престиж турецкого султана был восстановлен. Габсбурги после осады Вены попытались заключить мир с турками, в котором им было отказано.

Свидетельство об ипподроме

Несомненно, султан был рад вернуться с войны в Европе к своей семье и подданным. Сделав после битвы при Мохаче трехлетний перерыв в войнах, он удивился тому, что и европейцы поступили так же после венской осады. В словах Ибрагима была большая доля истины, когда он говорил нахохлившемуся Хоборданакцу, что «у Господина двух миров есть более важные дела, чем встреча с вами».

В начале лета 1530 года, когда по берегам Босфора пламенели багряник и магнолии, Сулейман устроил второй праздник в Константинополе. На этот раз султан — возможно, вместе с Ибрагимом — придумал представление, которое европейские зрители расценили как вульгарность, но которое очень понравилось туркам. Во время парада вокруг ипподрома демонстрировались трофеи, включая три захваченные в Буде греческие статуи.

Подарки, которые положили к подножию золотого трона султана, были довольно ценными. Все они были произведены в различных краях его огромной империи — египетские изделия из хлопковой ткани, скатерти из Дамаска, одежда из муслина, пошитая в мастерских Мосула и украшенная золотыми и серебряными пластинами, а также драгоценными камнями. С ними соседствовали хрустальные вазы и посуда, покрытая ляпис-лазурью.

Были среди этих вещей и так понравившиеся Сулейману меха из Московии и Крыма, арабские скакуны и туркменские необъезженные кони, рабы-мамелюки из Верхнего Египта, черные подростки из Эфиопии.

Каждый день на ипподром приходили толпы людей наблюдать различные зрелища. Инсценировались штурм условных крепостей, поединки мамелюков и турецких всадников. Акробаты, взобравшись на древний обелиск, демонстрировали искусство ходьбы по натянутому канату. Над ареной неслась музыка, производимая хорватскими волынками и цыганскими флейтами, медными тарелками и бубенцами янычар.

В один из дней оторвали от работ в саду дряхлого Пири-пашу, чтобы он побывал на ипподроме и посидел рядом с султаном, находившимся во цвете лет.

— Не считаешь ли ты, — обратился султан к бывшему визирю, — что надежды, которые ты питал десять лет назад, осуществились?

Старый сановник был несколько ошеломлен обилием людей и роскоши вокруг:

— Ваш отец Селим, да будет над ним благословение всемогущего Аллаха, никогда не располагал таким великолепием. Все замечательно. Вы принимаете здесь дары из окружающего мира и одариваете, в свою очередь, мир сами.

Старый царедворец с ослабевшим зрением мог рассмотреть лишь многоцветье павильонов, трепещущие стяги, золотой блеск подстилки, покрывавшей пол под Пьедесталом счастья, рядом с которым он сидел. Но он видел находившихся поодаль двух иностранцев, в тускло-коричневом облачении, поскольку одежду зеленого цвета — цвета ислама, а также белого — цвета султана, желто-голубого — цвета янычар и красного — цвета шаровар сипахи носить христианам и евреям не разрешалось.

А дело в том, что их было только двое, Гритти и Мосениго! Султан пригласил на праздник Франциска I и дожа Великолепной Синьоры. Однако Франциск уклонился от приезда, пообещав, что в другое время, когда будет совершать паломничество в Святую землю, обязательно посетит дворец великого султана. (Это обещание он не выполнил).

Дож Андреа Гритти, отец Луиджи, прислал со своим чрезвычайным посланником подарки. Сулейман чувствовал раздражение от сознания того, что ни один из правителей Европы, искавших у него помощи или союза, не пожелал стать его гостем. Фактически они не приняли султана в свое сообщество. И Сулейман догадывался, по какой причине. В глазах европейцев он был чужим, язычником. Его, великого турка, они воспринимали как воплощение исламского учения пророка и, соответственно, символ восточного коварства. Султан сомневался, что Франциск или Карл когда-либо разговаривали с мусульманином с глазу на глаз. Между тем сам он постоянно общался со многими мусульманами…

Взглянув за расположение ипподрома, Сулейман заметил, что по голубой поверхности Мраморного моря движутся паруса. Это входили в бухту греческие рыбацкие шхуны. В тех местах, где плавали мальчишки и сновали быстрые каики, стояли на якорях венецианские галеоны. Иностранцы чувствовали себя в его водах как дома. Рядом с Сулейманом муфтий, одетый как подобает религиозному авторитету, слушал, прикрыв глаза, вибрирующий голос чтеца Корана. Голос, произносящий нараспев строки Священной Книги, поднимался в экстазе до самых высоких нот и эхом проносился над ареной ипподрома. Молодой чтец, вспотев от напряжения, поднял вверх сомкнутые руки. Затем схватился за грудь и рухнул на колени, понизив голос.

— Что заставило его упасть? — спросил тихонько Мосениго. — Удар кинжала?

Гритти покачал головой:

— Его собственное усердие. Вероятно, парень постился всю ночь, чтобы подготовиться к чтению. Он ведь читал их «Pater Noster».

Гритти сумел щедро вознаградить себя за службу Ибрагиму, который, в свою очередь, обладал способностью извлекать максимум выгоды из каждой торговой сделки, совершавшейся под его контролем. В то время как Ибрагим приобретал ливрейных слуг, роскошные конюшни, драгоценные камни, инкрустированные золотом седла и одежду, соперничавшую в роскоши с султанской («Сулейман не отказывает ему ни в чем», — заверял Гритти своего собеседника), Луиджи расширил свое имение и увеличил запас прекрасных драгоценных камней, которые можно было поместить в кошелек у пояса и продать на любом рынке. Несмотря на свое нынешнее высокое положение, сына дожа не покидало ощущение того, что с каждым годом он искушает свою судьбу все больше, будучи посредником между турками и венецианцами.

— Их дервиши танцуют и молятся одновременно, — продолжал Гритти. — Для этого нужно, как минимум, внутреннее воодушевление. Вы обратили на это внимание, ваше высочество?

— Меня больше поразило их молчание. В своих мечетях они умолкают, словно отрешаются от мира.

— Молчание может прикрывать интенсивную работу мысли. Пантера беззвучно подкрадывается, прежде чем наброситься на жертву. Болтун же не опаснее ревущего осла. А их новые мечети, одна прекраснее другой, с гигантскими каменными колоннами и золотыми куполами — разве эти молящиеся каменные истуканы не говорят даже слишком громко?..

Пробормотав из вежливости согласие, Мосениго продолжал удивляться. Странно, что эти турки воздвигают колоссальные сооружения лишь для мертвых и молитв. Нет ли у них культа мертвых, которым они поклоняются таким образом? Больше всего Мосениго беспокоило то, что мистические турки ввели десятипроцентную пошлину на импорт из Венеции, потому что сам он, как Гритти, был тесно связан с венецианской торговлей и политикой. Тревожила его также и негативная реакция Гритти на последнюю инициативу Парижа — Франциск призвал Великолепную республику присоединиться к союзу против Габсбургов и обеспечить поддержку союза со стороны турок. Беспокоила его и судьба города Кремоны, которым когда-то владело семейство Мосениго. Кремона и долина реки По от Франции — подходящая цена за это. Очень выгодная и безопасная цена. Однако извращенный ум Гритти почуял опасность во французской инициативе. Турки, сказал он, сейчас не доверяют Франциску, которого раньше хвалили, и уважают Карла, которого раньше презирали. Разумеется, мир между императором и турками был бы катастрофой для союза против Габсбургов…

— А нет ли у нас, венецианцев, культа мертвых? — неожиданно спросил Гритти. — Наши дворцы и картины не являются ли напоминанием о том, чего уже нет и что нужно восстанавливать? Но можем ли мы вернуть былое величие? Мы, ведущие морскую торговлю. — С необычной для него эмоциональностью Гритти воскликнул:

— Мы должны оставаться купцами и венецианцами, вот и все!

Посланник решил про себя, что ренегат добивается нейтралитета Венеции в предстоящей войне.

— Вот и все? — откликнулся он лениво. — Странно слышать это от драгомана Порты.

Гритти побелел от гнева, когда увидел, как в выражении лица собеседника промелькнуло нечто похожее на усмешку. Однако сдержался.

— В таком случае, ваше высочество, не выслушаете ли вы еще и это? Наш город, — произнес он медленно, — не должен ни при каких обстоятельствах втягиваться в войну с турками.

Мосениго кивнул. Он хорошо понимал, что конфликт между республикой и султаном лишил бы Луиджи доходного и влиятельного положения, которое он приобрел в Османской империи.

— Я воспользуюсь привилегией передать ваше мнение сиятельному отцу. Разве мы настолько глупы, чтобы противиться воле султана? — Посланник не без любопытства взглянул на причудливый шатер, где молчаливый стройный человек терпеливо ожидал, когда юный чтец выйдет из обморока и продолжит обличение гяуров. — Я расскажу вашему отцу о его величестве Сулеймане.

Гритти намеревался отправиться вместе с Мосениго в Венецию. Ведь теперь он располагал драгоценностями на сумму в четверть миллиона дукатов. Однако насмешливое отношение собеседника изменило его планы…

Между тем снова зазвучал голос юного чтеца Корана: «… и скажи не таясь, что законно, а что запрещено, ибо ложью ты клевещешь на Аллаха. Те же, кто клевещут на Аллаха, не будут благоденствовать…»

Голос чтеца привлек внимание Сулеймана. Султан воспринимал близко к сердцу содержание Корана и медитации муфтия, сидевшего рядом. Он был столь же близок к ним, как далек от европейцев, которые говорили одно, а делали другое. Как много времени он потратил на то, чтобы внедрить лучшим умам падишахства идею присоединения к европейскому братству. Но где это самое братство?

Сулейман постепенно терял, хотя и не признавался себе в этом, веру в европейцев, которые ждали от него только помощи в войне или торговых льгот. Он с готовностью слушал советы доброжелателей держаться от европейцев подальше. Но были ли это его истинные друзья? Могли он полностью довериться даже Ибрагиму?

С этого момента Султан стал больше полагаться на советы женщины, которая тоже родилась на чужой земле.

Конец трех покладистых душ

Поводом для праздника, устроенного Сулейманом, стало обрезание двух сыновей, родившихся от Роксоланы, — Селима и Баязида. В эти несколько дней застенчивые ребята находились рядом с отцом, радуя сердца участников праздника.

После праздника, согласно требованиям обычая, мальчики были изолированы вместе с наставниками в гареме старого дворца. Там во дворике валиды они играли среди фонтанов. Изнемогая от смертельной болезни, мать Сулеймана все еще властвовала на женской половине. И хотя Хафиза не покидала своей бархатной постели под шатром из золотистой тонкой ткани, она ежедневно после восхода солнца отдавала распоряжения надзирателю за женщинами гарема, смотрительнице комнат и главной няньке. Роксолану она почти не видела… Тем не менее валила имела свое собственное мнение о двух сыновьях русской женщины. И, чувствуя приближение смерти, решилась высказать его Сулейману:

— Селим ловит птиц при помощи птичьего клея, он скрытен, не говорит мне правду, он слаб, хотя с виду и полный, молчалив и своенравен. Поведением Селим напоминает свою мать Хассеки Хуррам. Баязид же мягкосердечен и умен. Лицом и душой он похож на тебя.

Как обычно, Сулейман слушал ее без комментариев.

— Навестить маму — все равно что побывать в раю, — произнес он.

Однако старую женщину было трудно сбить с темы.

— Ты никак не реагируешь на резкие слова матери. Хорошо, в таком случае я позволю себе предостеречь тебя. И не забудь моих предостережений. Верь Баязиду. Будь добрее к Селиму. Постарайся, чтобы он не боялся тебя, сейчас он, кажется, тебя опасается. Но никогда не доверяй ему.

Очевидно, Хафиза верила, что сыновья Сулеймана беспрепятственно достигнут зрелости. В этом разговоре она не упомянула его старшего сына Мустафу, своего любимца, который оставил гарем для прохождения военной службы.

Валида, так же как Сулейман, знала, что сын от Гульбехар с детства внушал всем симпатию. Мустафа мало интересовался книгами, но он любил беседовать со старшими и был очень общителен. Мальчик, как и отец, с раннего детства научился владеть мечом, ездить верхом и перенял от него любовь к морю. Довольно часто Мустафа возвращался в лагерь с ссадинами на голове от деревянных дротиков, которые метали с седла лошади во время учебных занятий. Высокий и очень работоспособный, он не боялся травм. Учителя, обучавшие Мустафу логике, отмечали, что он обнаруживает подлинные османские качества: выдержку и боевитость.

Хафизу радовало, что Мустафе передали в управление провинцию Магнезия, правителем которой до вступления на трон был сам Сулейман. Казалось, это гарантировало, что Мустафа наследует султанскую власть отца согласно сложившийся традиции. И до сих пор ничто не могло побудить Сулеймана изменить этот обычай.

Младший, третий сын Роксоланы Джехангир как тень метался между дворцом Мустафы в Магнезии и султанским дворцом в Константинополе. Болезненный и сгорбленный, он был патологически привязан к здоровому и сильному Мустафе. Сулейман любил его больше всех остальных сыновей.

Затем Хафиза умерла. Сулейман оплакивал ее три дня. Надел черное облачение, закрывавшее его с головы до ног, постился, приказал, чтобы свернули на полу все роскошные ковры дворца, а настенные ковры повернули рисунками к стене. На улицах города смолкла музыка.

Сулейман достиг тридцатидевятилетнего возраста, полного расцвета сил. Возможно, чересчур увлеченный Роксоланой, он не замечал, как изменилось его положение. Ведь его покойная мать входила в тройку людей, олицетворявших привычный образ жизни, в которой помимо нее были мягкосердечный Пири-паша и беспечная Гульбехар. Теперь Гульбехар должна была занять место матери наследника султана. Но она предпочла остаться с Мустафой в Магнезии. Сулейману ничего не оставалось, как делить досуг с его двумя постоянными спутниками — динамичным Ибрагимом и изобретательной Роксоланой.

Внешне русская не пыталась как-то повлиять на Сулеймана или оспорить первенство Гульбехар, его первой любви. Казалось, она принимала как должное право Мустафы наследовать султану. Потому что Сулейман, чувствительный к попыткам повлиять на него, был непреклонен в вопросах права. К удивлению черного надзирателя за женщинами гарема и служанок, Роксолана обращала мало внимания на своих детей, целиком посвятив себя Сулейману.

Постепенно она стала выбираться из замкнутого мира гарема и сопровождать султана в его поездках. Хуррам следовала за ним в закрытом экипаже, когда он ездил на военные смотры или пятничную молитву. Иногда незаметно присоединялась к нему во время морских прогулок. Сулейман сидел рядом с ней в кормовой каюте барки, быстро несущейся вперед благодаря энергичным усилиям гребцов. Миновав Босфор, они выходили в Мраморное море или пересекали пролив, направляясь к поросшей кедрами кладбищенской зоне Джамлии.

Внутри гарема также произошли перемены. Роксолану настораживало, когда в поле зрения султана попадала (теперь это случалось все реже) новая женщина. Тогда Хуррам приближала эту соблазнительницу к себе так, чтобы встречи султана с ней проходили только в ее присутствии. Постепенно евнухи привыкли к тому, что никакая другая женщина, кроме Роксоланы, не доставляет султану удовольствия.

Когда-то Хафиза следила за каждой обитательницей женской половины. Теперь в гареме не было хозяйки. Роксолана, все еще вторая кадын, возможно, и была фавориткой, но ее власть могла проявляться только через султана.

Поскольку Сулейман не звал к себе других женщин, они оставались в своих комнатах на положении содержанок, однако все еще одетыми в особое облачение, предназначенное для того, чтобы делить ложе с господином. Роксолана откровенно их недолюбливала, они платили ей тем же. Более того, время от времени русская без труда уговаривала султана отдать, как бы из чувства сострадания, ту или иную женщину гарема в жены заслуженным командирам сипахи или дворцовой стражи. А когда это случалось, напоминала Сулейману, что ее собственное положение в гареме невыносимо. Другие становятся женами, приобретая в связи с этим привилегии и имущество, она же, будучи фактически женой султана, остается в представлении слуг рабыней. Разве это справедливо?

Бдительные венецианцы, прислушавшись к разговорам об особом положении Роксоланы в гареме, отметили ее способность влиять на правителя. «Султан ее так любит и так ей доверяет, что его окружение не перестает удивляться. Ее называют колдуньей, проверяющей на нем свои чары. Армия и двор ненавидят за это русскую и ее детей. Но из-за любви к ней султана никто не осмеливается протестовать».

В течение шести поколений ни один османский султан не нарушал когда-то сложившихся правил наследования власти. Но Роксолана знала, что Сулейман не остановится перед тем, чтобы порвать с традициями. В конце концов он так и сделал.

Во дворце был незаметно совершен брачный обряд. В присутствии шариатского судьи Сулейман коснулся руки Роксоланы, лицо которой скрывала чадра, и произнес:

— Я освобождаю эту женщину Хуррам от рабства и беру ее в жены. Все, что ей принадлежит, становится ее собственностью.

Возможно, иностранцы и не узнали бы о браке от ближайшего окружения султана. Но после совершения обряда султан устроил праздник. Свидетели из Генуи оставили такую запись: «На этой неделе в городе произошло событие, беспрецедентное в истории султанского правления. Великий синьор взял в жены рабыню из России по имени Роксолана. За этим последовал праздник… Ночью светились фейерверки, играла музыка, с балконов свешивались венки цветов. На древнем ипподроме был установлен постамент, закрытый золоченой решеткой, из-за которой султанша и ее фрейлины наблюдали, как состязаются мусульманские и христианские всадники, показывают свое искусство жонглеры и ученые звери, включая жирафов, чьи длинные шеи достают чуть ли не до неба».

Итак, пока отсутствующая Гульбехар оставалась номинальной матерью наследника султана, Роксолана сделалась фактической супругой Сулеймана. И постаралась вновь привлечь его внимание к своей северной родине.

Утопия 1531 года

У Сулеймана не было ни малейшего желания возвращаться в Венгрию, где тлели угли конфликта, хотя европейцы ожидали от него именно такого шага. Глазами своих шпионов они все более и более пристально вглядывались в османского султана, и в их представлении он превращался в грозного и динамичного правителя мусульманского Востока. Разве он не был наследником арабских халифов, этих вооруженных последователей свирепого Магомета? Разве турки не были воплощением тех же сарацинов, которые отобрали Иерусалим у крестоносцев? Даже Лютер рассуждал теперь таким же образом.

Послы, стоявшие перед троном Сулеймана, возвращались на родину, чтобы повторить слова, которые они слышали: «Земля, протоптанная копытами коня султана, принадлежит ему навечно».

В религиозном ожесточении европейские королевские дворы и университеты видели в Великом турке лишь завоевателя, несшегося на них верхом на коне. В отличие от хорватов и венгров, они никогда не сталкивались с турками лицом к лицу. В то время не было Раймона Лала, который разъяснил бы им, что представляют собой турки. Смешанная культура мусульманской Испании, Андалузии, которая произвела прекрасную Гренаду, игнорировалась. Мавры были изгнаны из Испании за море в Африку. Некоторые из них нашли убежище под властью Сулеймана.

Мечту султана об утверждении мира на землях, протоптанных копытами его коня, осуществить было невозможно, но он все еще продолжал на это надеяться.

Возможно, при жизни его поколения туркам и не удастся добиться слияния культур Востока и Запада. Но разве турецкая культура, развивающаяся обособленно, не может завоевать уважение европейцев и азиатов? Разве его город, расположенный на пересечении морских и сухопутных путей, не может быть населен людьми, которые ничего не должны и ничего не требуют от народов Востока и Запада? Ведь такой же была и Александрия, задуманная и построенная Александром Великим.

Сулеймана интересовали лишь конкретные, практические вопросы. Он думал о жилище как убежище семьи от дождя и холода. Распорядился, чтобы строители разобрали крепостные стены для постройки акведуков, и пожелал, чтобы они возводились в новом турецком стиле. Почему мечети должны строиться по образцу и подобию Айа Софии, построенной византийцами? И должно ли богослужение проводиться по правилам курейшитов, арабского клана, последовавшего когда-то за пророком Мухаммедом? Должна ли турецкая литература копировать персидскую?

В те годы славы османского султана называли Сулейманом Великолепным и Великим турком. Гости замечали блеск драгоценных камней в шелке его чалмы и поражались богатству, накопленному Е Семи башнях, которым хвастался Ибрагим. Однако немногие из них замечали то, к чему султан стремился на самом деле с безмолвной решимостью.

Это не было похоже на утопию. Не замышлялись акрополи или благополучие, рассчитанное только на привилегированные слои населения. Его помыслы были направлены на благосостояние обитателей простых жилищ. Каждый из них мог владеть каменным домом, виноградником или участком с вишневыми деревьями, небольшим стадом овец. Глава такой семьи должен был платить годовой налог в размере одного дуката за свой дом и одного аспера за каждую пару овец. (В приблизительном пересчете на сегодняшний день это равняется пяти долларам за дом и десяти центам за пару овец.) Кроме того, был обязан отправить своих детей в школу учиться чтению Корана и находить время для выслушивания мнения деревенского кадия или шариатского судьи.

Из скромного налога на домашнее хозяйство формировалась казна Сулеймана. И еще она поподнялась регулярными налоговыми поступлениями от таких предприятий, как шахты по добыче металлических руд, а также пошлинами на иностранные товары и оформленные документы.

Поступала также дань из заморских провинций, таких, как Греция и Сирия, особенно Египет. Даже венецианцы платили символическую сумму в 30 тысяч дукатов. По данным Юнис-бея, главного переводчика сераля, в целом доходы казны составляли 4 100 000 дукатов, а по оценкам купца Зено — 6 000 000. Гритти упоминал 4 000 000 дукатов, но, возможно, он и Юнис-бей имели в виду только поступления от налогов на домашнее хозяйство. Однако все соглашаются на том, что при Сулеймане доходов было больше, чем расходов, возможно в соотношении 6 000 000 к 4 000 000 дукатов.

Это был довольно скромный доход для такой территории, как Западная Европа без Венеции. Более того, это был доход, фиксированный размером пошлины. Ходило изречение: «Что было, то и будет». Когда европейцы видели пышную кавалькаду во главе с султаном, они полагали, что Великий синьор владеет несметными богатствами, которых на самом деле не было. Сулейман оберегал прежде всего домашний очаг турок.

«Турки во всем такие любители порядка, — писал много позже один француз, — что соблюдают его в мелочах. Поскольку экономика и распределение продуктов составляют одну из основ поддержания порядка, они уделяют этому особое внимание, следя за тем, чтобы продуктов было много и распределялись они в разумной пропорции. Они никогда не станут продавать вишню или фрукты первого сбора на вес золота, как это делается во Франции… Если их надзиратели, которые совершают ежедневные обходы, обнаружат торговца, обвешивающего покупателей или продающего свой товар по завышенной цене, тот немедленно будет примерно наказан или доставлен в суд. Поэтому там даже ребенка можно послать на рынок, не опасаясь, что его обманут. Нередко надзиратели за рынком, встречая ребенка, расспрашивают его, за какую цену он приобрел покупки. Даже взвешивают их, чтобы убедиться, не обманули ли дитя. Я видел торговца, который получил удары по пяткам за то, что продал лед по пять динаров за фунт… Торговца, обвешавшего покупателя, могут опозорить тем, что просунут его голову в отверстие доски, увешанной колокольчиками, которую он должен носить. Над торговцем в таком виде все окружающие смеются…

Что касается беспорядка и скандалов на улице, то каждый обязан их пресекать. Чтобы избежать неприятных происшествий в ночное время, горожанам запрещается появляться на улицах после наступления темноты, за исключением сезона поста (рамазана)».

Требования дисциплины и ответственности распространялись на всех — от Сулеймана до начальника стражи в приграничной деревне. В них состояла характерная особенность утопии султана, призванной заменить традиционный закон новой моралью. Он мог добиться этого только при помощи устного приказа (урф), который, внедрившись в общество, становился современным законом. В это время Сулейман трудился вместе с Ибрагимом над пересмотром Свода законов Египта — одной из наиболее важных провинций. Когда ежегодный доход из Египта увеличился до 800 тысяч динаров, превысив фиксированную цифру, Сулейман распорядился, чтобы избыток был потрачен в самом Египте, использован для проведения ирригационных работ.

За эти несколько лет султан добился невероятного. При нем — как ни при каком другом правителе в Азии или Европе — элите режима удалось обеспечить благосостояние большой массы людей, которых он кормил и вел в будущее.

Сулейман, несмотря на внешнее великолепие, воздерживался от дорогостоящих предприятий. Основу его расходов составляли траты на одежду, конюшни породистых лошадей и праздники. С другой стороны, подростки, обслуживающие султана, получали плату только на прожитье и готовились к более ответственной службе в государственных органах. Подарки, которые он делал, возмещались подарками, полученными им самим. Богатства бейлербеев и других чиновников возвращались в казну после их смерти.

Возможно, наиболее благополучной прослойкой вслед за правителем были сипахиогланы, молодые всадники. Их было три тысячи, они всегда сопровождали султана по правую руку. Молодые всадники наделялись небольшими земельными владениями, на которых были обязаны вырастить пять-шесть лошадей и конюхов при них на случай войны. Молодые люди также готовились на более ответственные командные посты. «Это важные люди, — свидетельствовал их современник. — Из них синьор черпает руководящие кадры».

Однако число молодых всадников росло, так же как численность государственных чиновников султана. Бейлербеи и аги начали подражать своему повелителю в щедрости и роскоши. Для этого они нуждались в средствах более значительных, чем те, что шли на их самообеспечение. Они извлекали эти средства из подвластного населения.

Возможно, Ибрагиму завидовали сверх меры. Старейшины, придворные поэты, шариатские судьи жаловались, что Ибрагим присвоил полномочия, равные султанским. Они не любили визиря не столько потому, что он был греком и христианином, — большинство деятелей режима тоже вышло из христианских семей, — сколько потому, что он хранил языческие статуи из Буды, водил Сулеймана в дом гяура Гритти и одевался подобно султану.

Сулейман пропускал такие жалобы мимо ушей, хотя и слышал откровенные признания мусульман: «У турок никогда не было такого султана, а у султана — такого визиря».

Затем случился инцидент с Кабизом.

Совершенно невероятный случай, потому что Кабиз принадлежал к улемам, ученым-богословам. Постепенно у этого человека вызрело убеждение, что учение Иисуса Христа преобладает над учением Мухаммеда. (Мусульманская традиция придерживается версии, что Иисус проповедовал слово Божье как пророк, но в меньшей степени, чем Мухаммед, появившийся после него).

Привлеченный к суду за неверие, Кабиз был приговорен армейскими судьями к смерти на основании его собственных показаний и без объяснений, в чем состояла ошибочность или правота его вывода. Ибрагим, неудовлетворенный приговором, вызвал Кабиза на заседание Дивана для повторного слушания его дела. В ходе слушания Ибрагим утверждал — Сулейман слышал его доводы — что ересь сама по себе не является преступлением. Она должна быть оценена лишь с точки зрения соответствия или несоответствия истине.

Сулейман не согласился с этим.

— Как же так? — спросил он публично визиря. — Лицу, оскорбившему пророка, разрешается уйти от наказания и даже не предпринимается попытки убедить неверного в ошибочности его мнения?

Кабиз предстал перед муфтием и своими коллегами. После того как ересь отступника была разобрана и опровергнута, шариатский суд вновь приговорил его к смерти.

Всю свою жизнь Сулейман не смог избавиться от конфликтов между гражданскими правами людей и исламскими традициями. Как верховный глава религии он должен был защищать закостеневшие обычаи, родившиеся у арабов еще на племенной стадии их существования. Как глава светского режима он обязан был защищать права отдельных людей. Более трети населения падишахства составляли христиане — армяне, греки, грузины и многие другие. Вина Кабиза заключалась отнюдь не в подтверждении учения Христа, а в отрицании основы мусульманской веры, в то время как он был ее толкователем.

Приходилось Сулейману решать и другие, не менее сложные проблемы. Его прежние победы в Белграде, на Родосе и при Мохаче были добыты ценой крови и лишений народа. Искандер Челеби, главный казначей султана, сообщил ему, что три года войны собирался дополнительный налог — серебряная монета за каждую голову скота и мера зерна. Значит, в годы войны падишахство терпело убытки. Последующие годы мира возместили эти потери.

Сулейман распорядился, чтобы с этих пор не взимались дополнительные налоги на войну. Во время венского похода армия вывезла из Австрии достаточно трофеев, чтобы возместить военные расходы. Ущерб, понесенный во время возвращения из-под Вены, он пополнил из личного фонда.

И все же через три года, весной 1532 года, османский султан был вынужден снова повести своих аскеров на север, на этот раз против императора христиан.

Поход призрачной армии

Поход стал неизбежным из-за Фердинанда. Хотя претендент на венгерский трон не сумел обеспечить себе поддержку венгров, он все же снова вторгся в соседнюю страну, для чего нанял солдат и получил подкрепление от Карла. Фердинанд осадил Буду, но был отброшен от крепости турецким гарнизоном, оставленным Сулейманом.

Под грохот спорадических боев, разыгрывавшихся на берегах Дуная, Карл сконцентрировал у Вены большую армию. Стремясь развязать себе руки, он замирился с лютеранами (июнь 1532 года), сняв перед имперским судом все свои обвинения в их адрес.

Это событие известно в истории под названием «Религиозный мир в Нюрнберге». Лютер торжествовал. Для успешного противодействия туркам Карл нуждался в том, чтобы германские города у него в тылу успокоились.

В тот июнь под Веной была мобилизована, возможно, наибольшая за несколько последних десятков лет армия империи. Под командованием императора находились вооруженные формирования германских городов, а также профессиональные наемники. Кроме того, Карл привлек ветерановиспанцев из Италии и Нидерландов.

Добропорядочный Ричард Ноллес с энтузиазмом писал об этом христианском сборе, после того как ушли из жизни три поколения: «На памяти людей никогда раньше не собиралось в одном военном лагере так много способных командиров и доблестных солдат. Князья и свободные города направляли сюда тщательно отобранных и проверенных людей, соревнуясь, кто пришлет наилучших. Весь цвет и сила Германии от Вислы до Рейна и от Атлантики до Альп… они были либо направлены сюда… либо пришли добровольно. Такого еще не было, чтобы вся Германия в едином порыве и с радостью взялась за оружие ради общей безопасности».

Однако сам Карл находился в двухстах милях от места сбора, в Ратисбоне, расположенном в верховьях Дуная.

То, что произошло с этой блестящей армией в критический период с июня до октября, было совершенно неожиданным. Австрийцам это показалось мистикой, остальные европейцы не могли прийти в себя от изумления.

Зная, что турецкое воинство во главе с султаном быстро приближается с юга, австрийцы приготовились обороняться в верхнем течении Дуная, опираясь на Вену. Там они создали довольно прочные позиции. Но так и не увидели Сулеймана и его главные силы.

Они получали достаточно достоверную информацию о продвижении турок. К югу от них в горах туркам сдавались города, из дальних районов стали прибывать беженцы. Но турецкая армия появилась там, где ее не ждали, — между Веной и собственно Европой. Другие всадники, не турки, но тоже наводившие ужас, двигались по венгерской равнине, опустошая беззащитные деревни, наводя мосты через реки или преодолевая их вплавь. Этими незнакомыми всадниками оказались татары.

Летучие кавалерийские эскадроны турок вышли к Штейру и продолжили движение вдоль реки Энс в сотне миль к западу от Вены.

Примерно в это время, в первую неделю августа, прибыли гонцы из Верхнего Тауэрна. Они сообщили, что турки осадили маленький городок Гюнс в 60 километрах к югу от Вены. Вскоре после этого сбитые с толку военачальники в Вене получили от Карла приказ держаться на своих позициях и не сметь перебираться через горный хребет для оказания помощи Гюнсу.

Маленькая крепость сражалась храбро, однако огромная армия австрийцев даже не пыталась облегчить ее участь. Гарнизон Гюнса насчитывал семьсот человек. Большинство из них были застигнуты турецкой армией в крепости в то время, когда они направлялись в Вену. В течение двадцати дней Сулейман оставался под Гюнсом, предпринимая бессистемные попытки взять крепость. А 28 августа принял капитуляцию города, причем в необычной манере. Султан потребовал только ключи от взорванных ворот крепостной стены, гарантировал, что не прикоснется к доблестному гарнизону, и довольствовался размещением отрядов янычар у проломов стены в качестве арьергарда уходившей на север армии.

Пока военачальники в Вене удивлялись символической сдаче горной крепости, отряды всадников показались с тыла, наводя мосты через Дунай за счет соседнего леса, чтобы пробиться к Сулейману. Они подошли так близко, что некоторые из них уже пробирались через Винерский лес. Австрийцам достаточно было развернуться и блокировать овраги, отрезать таким образом всадников от основных сил и нанести им удар.

Но большая часть всадников нашла способ пробиться в Нижнюю Австрию, где армия Сулеймана лавировала в горах, беря приступом небольшие города, но минуя такие крупные, как Грац и Марбург. Его войска растянулись по горным альпийским дорогам, перебираясь через бурную реку Мур и наводя мосты через Драву. На пути Сулеймана не встречалось войск, способных оказать сопротивление.

К 9 октября, когда начались осенние ветры с дождем, султан уже был за пределами австрийского высокогорья. Он благополучно перебрался н район нижнего течения Дуная, совершая не особенно утомительные переходы в направлении Белграда.

Не раньше 23 сентября, когда турки, форсировав реку Драва, уже достаточно удалились, Карл появился на несколько дней в Вене. Но уже в начале октября вернулся домой в Барселону через Италию.

Так завершилась одна из наиболее странных военных кампаний в истории. Ожидавшийся поединок между султаном Востока и императором Запада не состоялся. Сильное войско Карла, собиравшееся защищать Среднюю Европу, простояло в бездействии под Веной. Воинственные турецкие аскеры уклонились от сражения с ней и предпочли рейды по остальной территории Австрии. Сам грозный Сулейман в течение месяца забавлялся потешной войной у крохотного Гюнса.

Все это с точки зрения европейских правителей не имело никакого смысла, но имело вполне определенное значение для турок, если разобраться в происшедшем. Ответ к загадке 1532 года был в самом Сулеймане.

Султан вовсе не собирался вторгаться в Альманию, как турки тогда называли Германию. Что бы ни говорили в Западной Европе, у турецкого правителя не было намерений завоевывать территории к западу от Венгрии, где он без труда отвоевал земли, необходимые для обороны Буды, и объявил их частью своих владений. На маленькую Австрию, окруженную горами, и труднодоступную Богемию он никогда не претендовал. Каковы бы ни были его планы в отношении Вены три года назад, теперь он оставил их. Братья Габсбурги могли править в столице вполне спокойно.

Сулейман, весьма скрытный, редко раскрывал свои планы. Раньше он следовал мусульманскому обычаю, предлагая противнику перед вторжением в «зону войны» мир. Но за минувшие десять лет условия изменились. Теперь султан напрямую беседовал с эмиссарами Габсбургов. Подвергся изменениям и характер Сулеймана. Он больше не верил в полезность завоевательных войн. Тем не менее на нем лежала обязанность минимум раз в три года совершать военные походы вместе с элитой режима и готовить турок к войнам. Несмотря на его попытки найти себе замену, в лице Ибрагима, например, армия никого не принимала в качестве главнокомандующего, кроме самого султана. Падишахство все еще опиралось на армию. Даже Сулейману не приходила в голову мысль распустить военную организацию, которую он возглавлял. Вместо этого он вел незаметную работу по изменению ее природы и функций. Фархадпаша был отстранен от командования армией, а Ибрагим, номинально сераскер (главнокомандующий), не был профессиональным военным.

В своем дневнике Сулейман условно обозначил последнюю военную кампанию как поход против «короля Испании».

Разгадка планов султана содержится в самом составе армии, выступившей в этот поход. В то время как регулярные войска — янычары, сипахи и феодальная кавалерия — имели обычную численность 45–48 тысяч человек, что равнялось приблизительно численности австрийских войск в Вене, легкая кавалерия была увеличена более чем до 50 тысяч всадников, и по указанию султана Крым-хан привел из степей еще 15 тысяч татар. Эти татары, эффективные во время внезапных кавалерийских набегов, не были привычны к атакам на укрепленные позиции. (Хотя несколько лет назад они прорвались через крепостные стены далекого города Москвы).

Затем Сулейман двинулся на север с войсками, более приспособленными для быстрых переходов, чем к осадам городов. Он не брал с собой тяжелой артиллерии.

Вспомним, как он уклонялся от опасности втянуться в продолжительную осаду, такую, как цитадель рыцарей на Родосе, когда осаждал Вену, имевшую гарнизон гораздо малочисленнее, чем войска Карла. А также, видимо, стремился избежать еще одного зимнего отступления, подобного тому, что происходило три года назад, когда было потеряно много ценных лошадей.

И все же военный сбор европейцев в Вене был вызовом Сулейману.

Чего он пытался добиться и что ему не удалось, очевидно. Султан хотел отбросить австрийские войска от Вены на равнину. Когда летучие эскадроны татар и акинджи (немцы называли их «мешочниками») не смогли заставить германские войска бросить австрийскую провинцию на произвол судьбы, Сулейман двинулся к Гюнсу. От Гюнса в сторону Вены открывался коридор высокогорного плато между большим озером Нейзидлер и восточной оконечностью горных хребтов Тауэрна.

Если бы германские войска вошли с юга в этот коридор для помощи Гюнсу, их пехота оказалась бы на открытой равнине, окруженная со всех сторон турецкой кавалерией. Сражение в таких условиях стало бы вторым Мохачем и полным крушением планов Габсбургов в отношении Венгрии.

Карлу хватило мудрости уклониться от такого сражения. Очевидно, поняв, что германские войска не попадут в ловушку, Сулейман прекратил показную осаду Гюнса и принял ключи от города, разыграв комедию с его сдачей.

В дневнике Сулеймана содержатся и другие разгадки его поведения.

«Располагаемся лагерем под Грацем, большим городом, находящимся под властью короля Испании… капитуляция крепости Посега… сжигаем предместье крепости Кобаш… крепость Гуриани, принадлежащая сыну деспота, сдается… армия становится лагерем у крепости Алтакх на берегу реки Бозут. Капитуляция крепости Панкова, принадлежащей королю Фердинанду…»

Армия Сулеймана сосредоточилась в феодальных владениях Фердинанда, пройдя Штирианские Альпы. Во время этого перехода другие города не пострадали.

Немецкая историческая хроника повествует: «Ярость захватчиков привела их к Линцу, городу, в котором в это время находился Фердинанд».

Был ли, не был Фердинанд в это время в Австрии, его владения пострадали «по всей длине и ширине».

Турецкая же армия возместила расходы на военный поход.

Неизвестно, сожалел ли Сулейман о том, что не встретился в Австрии с Карлом. А Ибрагим не упустил случая публично заметить, что, мол, султан-то прибыл на встречу с императором, но того, как обычно, на месте не оказалось. В дневнике Сулеймана в конце о войне упоминается вскользь.

«13 ноября. Умер бывший Великий визирь Пири-паша.

21 ноября. Султан вернулся в сераль в Константинополе. Пятидневный праздник с фейерверком в городе и его предместьях Аюб, Галата и Скутари. Базары по ночам остаются открытыми, и султан инкогнито посещает их».

Впервые Сулейман решился походить среди людей, послушать их разговоры, пытаясь в своей замедленной последовательной манере принять трудное решение без участия Ибрагима.

Перемирие на Дунае

Сулейман решил прекратить сухопутную экспансию турок в Европу. И в то же время все яснее и четче понимал, что ему не удастся помириться с Западом, чего он давно желал. Франциск, обратившийся к султану с предложением о дружбе, просто использовал его как орудие борьбы с Карлом и расстался с этим орудием, как только в нем отпала необходимость. А Фердинанд Австрийский вызывал у Сулеймана лишь презрение. Султан хотел добиться в отношениях с западными князьями больше чем компромисса, однако те так и не поняли его намерений. Ему не было места в их сообществе. Он оставался чужим, турком.

С пониманием этого пришло убеждение, что нельзя полагаться ни на кого, кроме как на себя самого. И Сулейман повернулся спиной к Западу. Возможно, он еще не оставил идеи превратить османское падишахство в своего рода мост между Библией и Кораном, но отныне этот мост должен быть только турецким, и никаким другим. Не должно было больше оставаться при нем и Ибрагима, как его второго «я», надо выслать из страны гяура Гритти, теперь он сам будет решать, какие ему предпринять походы в Азии, куда не ступали копыта его коня вот уже двенадцать лет. (Только один раз султан совершил переход по азиатскому берегу Турции, чтобы высадиться на Родосе.) Там он пойдет по стопам своего отца, но не так, как это делал Селим. Придет туда с миром и Кораном.

И все же в этот период перелома с 1533-го по 1536 год (когда он взял в жены Роксолану) Сулейман приобрел в Европе огромные владения. Новые границы падишахства проходили вблизи Венеции по побережью Адриатики, примерно в 900 милях от Константинополя, в Северной Венгрии они отстояли на 700 миль. На северо-востоке границы шли по степям покорных крымских татар к Азову в устье реки Дон и отстояли на 800 миль от Константинополя. Расстояние от Азова до порта Зара на Адриатике 1200 миль или более. На внешних границах контролируемых султаном внутренних морей располагались дружественные татары и венецианцы. Балканские народы — от греков до венгров — входили в его империю в качестве малых народностей. Территории за ее границами населяли чужеземцы — итальянцы, немцы, словаки, поляки и славяне Московии.

По решению Сулеймана, на этих демаркационных линиях прекратилась сухопутная экспансия турок в Европу. И северная граница его владений оставалась почти неизменной в течение полутора столетий. Только в конце XVII века амбициозный турецкий визирь попытался осуществить настоящую осаду Вены, а молодой царь Петр Алексеевич (Петр Великий) совершил поход на Дон к Азову против турок.

Владения, приобретенные Сулейманом, не были временными завоеваниями. Их сцементировала вместе природа османского правления. В последующие годы жизни султана в его империю нахлынут переселенцы, спасающиеся от войн и голода переходом через границы с Россией и Австрией. Эти люди искали в падишахстве пищу и терпимость к своим церквям, будь то приверженцы православия в восточных землях, греческого православия, христианства армянского обряда, мусульманской и иудаистской веры. Это был pax Turcia (турецкий мир) Сулеймана, который обеспечил его гегемонию на Дунае.

Снова, как и после венской осады турками, братья Габсбурги запросили мира. Ничто теперь не соответствовало пожеланиям Сулеймана больше, чем этот мир, особенно в связи с его намерениями отправиться в Азию. На этот раз султан сам нуждался в мире с европейцами, поэтому принял посланцев Габсбургов весьма сердечно.

Опять сблизившись, Сулейман и Ибрагим изобрели для братьев Габсбургов новые звания. Теперь оба европейских правителя перестали быть для них «Фердинандом и королем Испании». Так как они просили принять их в растущую семью Сулеймана, то Карл стал именоваться «братом», а Фердинанд — «сыном».

Именно такой неофициальный титул публично испрашивал у султана без малейшего чувства униженности эмиссар из Вены после символической сдачи ему города Гран, передав от него ключи. Он сказал:

— Король Фердинанд, ваш сын, считает все принадлежащее ему принадлежащим и вам, отец… он не знал, что вы желаете владеть Венгрией. Если бы знал это, то никогда не воевал бы на венгерской земле…

Сулейман в своей новой роли главы европейской семьи заверил посланца из Вены, что Фердинанд может рассчитывать на перемирие. «Не только перемирие, но мир. И не на семь лет или сто лет, но на все время, пока Фердинанд его соблюдает».

Несмотря на иронию по адресу Фердинанда, султан выражал вполне серьезное пожелание.

От Карла с письмом прибыл специальный представитель Корнелиус Шеппер.

Ибрагим принял это письмо, соблюдая все формальности. Поднял его над головой, прижал ко лбу и, стремясь выжать как можно больше пользы из миссии соперника Сулеймана, проговорил:

— Он на самом деле могущественный правитель, и мы ценим его за это.

Однако содержание самого письма вызвало нарекания Ибрагима.

— Послание написано не рукой благоразумного или мудрого властителя. Почему он пользуется титулами, которые ему не принадлежат? Как он смеет называть себя перед моим господином королем Иерусалима? Разве Карл не знает, что не он, а мой могущественный султан им владеет? Почему Карл именует себя герцогом Афин, которые называются сейчас Сетиной? Этот маленький городок принадлежит нам!.. Мой господин не нуждается в том, чтобы красть у других повелителей титулы — у него достаточно своих!

Затем Ибрагим прочитал германским эмиссарам лекцию о ситуации в Европе, на этот раз применительно к политике Карла:

— …В Италии он угрожал нам войной и обещал лютеранам мир. Он прибыл в Германию и ничего не сделал ни для лютеран, ни в ущерб нам. Великий правитель не должен начинать с того, что не может выполнить… он ведь публично заявил, что созовет Совет (чтобы вернуть лютеран в лоно католической религии). Но не сделал этого. Мы поступаем по-другому… Если бы мне поручили это, я бы созвал Совет, посадил бы Лютера по одну сторону стола, а папу — по другую и заставил бы их прийти к согласию.

Так что из двух Габсбургов только Фердинанд получил перемирие и признание в качестве короля северных гор Венгрии, которыми уже владел.

С Карлом Сулейман отказывался вступить в соглашение до тех пор, «пока он первым не помирится с моим другом и союзником королем Франции и не вернет ему земли, которые у него отнял».

Не был ли Сулейман сверхщепетильным в отношении соблюдения обещания поддержки, которое дал Франциску? Или просто насмехался над Карлом и заодно Франциском, нарушившим свои обязательства?

Во время этих переговоров Ибрагим сделал сверхнеобычное заявление перед европейскими гостями, которые вслед за своими предшественниками научились льстить визирю и одаривать его ценными подношениями в знак признания его неофициальным главой турецкой империи. Ибрагим сказал:

— Верно, что я управляю огромной империей… все свои дела я довел до конца. Если бы я пожелал, то сделал бы из конюха пашу. Что я желаю дать, дается и не может быть отнято. Мой господин не возражает против этого. Если великий султан что-нибудь дает против моего желания, это отнимается… Ведение войны, заключение мира, распоряжение казной — все в моих руках. Султан одевается не лучше меня. Он передал свою власть в мои руки… И это не просто праздная болтовня с моей стороны, я хочу поощрить вас на откровенный разговор.

Трудно сказать, были ли эти слова визиря результатом нервного истощения или безумного самомнения. Фактически Ибрагим не хвастался, поскольку владел тем объемом власти и привилегий, о котором говорил. Его злейший враг Искандер Челеби осмелился пожаловаться султану на то, что грек, будучи христианином, берет в свою пользу часть прибыли от торговых сделок. Сулейман не придал этому значения. Он ведь дал слово не отстранять визиря от власти «по своему капризу». И кроме того, имущество Ибрагима все равно вернется в казну после его смерти. В определенном смысле оно было дано ему в долг.

Гритти, теперь встревоженный не на шутку, озабоченно качал головой:

— Если Сулейман пошлет одного из своих палачей убить Ибрагима, никто не помешает этому.

Незаконный сын дожа прожил еще год. Направленный Сулейманом в Северную Венгрию для демаркации границы — задание, выполнение которого, султан знал, займет многие годы, — Гритти либо потерял выдержку, либо попытался с чрезмерным усердием сколотить капитал из своего назначения. (Ибрагим дал Гритти инструкции, отличавшиеся от задания Сулеймана, который не желал, чтобы какая-нибудь часть территории, контролируемой Янушем Заполяи, была утрачена.) Как бы то ни было, Гритти пытался убедить австрийцев, что он может посодействовать приобретению ими городов на большой венгерской равнине.

Это настроило против него жителей венгерских деревень. Они организовали охоту на посланца султана и наконец обезглавили его. Когда труп Гритти раздели, то обнаружили привязанную к его ноге миниатюрную шкатулку с драгоценными камнями стоимостью в четыреста тысяч золотых монет.

Ибрагиму же больше не пришлось давать аудиенции европейским послам. Он был отослан в Азию, дожидаться прибытия туда султана.

Таким образом, Сулейман пытался покончить с проблемами Германии и Вены. Он намеревался забыть Европу на несколько лет. Но, не веря в прочность перемирия с Габсбургами, стал искать нечто такое, что держало бы европейцев в напряжении, пока он будет отсутствовать. И нашел это средство в подготовке экспансии на море.

Обращаясь к морской экспансии как к средству достижения своих целей, султан стал искать удачи в новом направлении. И это определило развитие событий в Европе на период более тридцати лет.

Сулейман мог и не обратиться к морской экспансии, если бы не существовало в то время одного человека по имени Барбаросса.

Глава 3

Море

Побудительные мотивы

Теперь можно было с удивлением наблюдать, как один из самых выдающихся османских султанов ежедневно выходит на одну из тропинок своего сада, откуда открывался широкий морской простор, чтобы посмотреть, не плывет ли к нему этот человек. Какие-то неведомые силы заставили Сулеймана послать гонца за Барбароссой и вынудили Рыжебородого взять курс на мыс у сераля, хотя и без большой охоты.

Тот наблюдательный француз, который писал о покупках детьми вишни на базаре, высоко оценил географическое положение мыса близ сераля — этого «участка суши, вклинивающегося в Босфор, с которого можно было перебраться в Азию за полчаса. Направо от него находится Белое (Мраморное) море, обеспечивавшее удобный выход к Египту и Африке, откуда город снабжался различными товарами. Налево располагается Черное море, Понт Эвксинский, и Азовское море. В этот водный бассейн впадает множество рек, по берегам которых проживает множество народов, которые тоже снабжают город товарами Севера. Таким образом, не остается ничего приятного, полезного и необходимого, что не доставлялось бы в Константинополь в изобилии морем. Когда ветер мешает судам, идущим с одной стороны, он же способствует их движению с другой… проход в бухту один из самых удобных в мире».

Итак, за спиной Сулеймана проходили морские пути, через которые осуществлялась торговля с Передней Азией. Впереди него за каменными скалами Дарданелл раскинулось спокойное Эгейское море, усеянное островами, когда-то принадлежавшими грекам, а теперь туркам, в том числе Родос.

Средиземное море, или Срединное море, как некоторые тогда его называли, не является открытым водным пространством, подобным Атлантическому океану. Оно перегорожено барьерами островов и имеет рукава, глубоко вклинивающиеся в сушу. На все это претендовали те или иные государства. До Сулеймана Мехмет Завоеватель посылал корабли в Эгейское море. Селим направлял флот из галер, чтобы контролировать восточную часть Средиземноморья. Венецианцы, помимо владения бесплодным островом Закинф и цветущим Корфу, все еще считали себя хозяевами длинного морского рукава — Адриатики, на просторах которой дул порывистый северный ветер Бора.

Западнее Средиземное море вытягивается в узкую кишку, поперек которой острова Мальта и Сицилия (от мыса Бон на африканском побережье до оконечности Италии) брошены словно камни для перехода пролива между двумя континентами. По другую сторону этого барьера лежит западная половина Средиземноморья со скалистыми островами Сардиния и Корсика, а также цепью Балеарских островов. На это претендовал Карл V как император Священной Римской империи и особенно как король Испании. Вплоть до могучих скал Гибралтара западная половина Средиземного моря считалась испанской.

Так далеко не забирался ни один турецкий корабль, да это казалось и невозможным. Но туда пролегал путь по африканскому побережью. И как заметил монсеньор Тевено, имелся удобный путь от Золотого Рога в Африку.

Более того, вдоль африканского побережья сложилась вековая неприязнь к расположенной за морем на севере Европе. Обитатели пустынь, переселившиеся на африканское побережье, будь то финикийцы, берберы или арабы, всегда считали своими врагами тех, кто находился по другую сторону моря, будь то римляне или норманны. В раннюю историческую эпоху на африканском побережье обитали более культурные народы. В городке Хиппо (нынешний Бон) святой Августин писал свой труд «Город солнца», философы облюбовали Александрийскую библиотеку. Затем нашествие арабов выбросило эти остатки античной цивилизации через Гибралтарский пролив на Пиренейский полуостров. Оно принесло на варварское европейское побережье вместе с халифатом труды Аристотеля и богатства Азии, стимулируя здесь расцвет культуры в XIII веке.

Тяга к этим богатствам или просто к пиратской добыче оказала влияние на поведение европейцев во время крестовых походов. Итальянские города Пиза, гордая Генуя или блистательная республика Венеция посылали к африканскому побережью вооруженные флотилии. Святой Людовик погиб в развалинах Карфагена, осаждая бухту Туниса. Жестокость норманнов и итальянцев подпитывалась свирепостью религиозной войны, которая оставила в наследство обитателям берегов Средиземного моря пиратство и рейды флотилий. Они грабили местное население и захватывали пленников, чтобы сделать из них гребцов на галерах.

Во время наступившего затем затишья африканское побережье пребывало в праздном спокойствии. Некогда могущественные халифаты превратились в семейные кланы, правившие в небольших процветающих портовых городах. Арабы и берберы вели прибрежную торговлю, кочевали, следуя за отшельниками, по пустыням или совершали паломничество в священный город Кайруан.

Это царство дремоты и горьких воспоминаний подверглось нашествию из-за моря европейцев. В год, когда генуэзец Христофор Колумб вернулся из-за океана после открытия островов, два монарха будущего испанского королевства Фердинанд и Изабелла отпраздновали завоевание Гренады. Мавры бежали через пролив в Сеуту и Марсаль-Кебир. За ними последовали вооруженные испанцы, утвердившие свои флаги в ближайших портовых городах на африканском побережье. Духовник Изабеллы кардинал Ксименс добивался испанских и христианских владений в Африке и Новом Свете. Со своих каравелл и галеонов конкистадоры высадили на побережье неверных, особенно много в Алжире, выгрузили лошадей и пушки, чтобы быть во всеоружии. Таким завоевателям мавританские беглецы и местные берберы могли противопоставить только свой гнев. Со своими легкими фелюгами они были бессильны против европейских пришельцев и могли лишь нападать из засады на испанские конвои.

Затем, как грифы, заметившие на поверхности земли добычу, сюда стали слетаться морские разбойники с востока. Безжалостные, не признающие никаких законов и нравственных норм, они не имели ничего общего с обездоленными арабами и берберами, кроме религии и ненависти к развращенным богатством испанцам, которые прикрывали свои тела железными доспехами и истребляли людей с помощью пороха и свинца.

У этих восточных морских авантюристов были корабли и сообразительность, чтобы успешно воевать с испанцами. Одним из них, заставившим бояться себя больше всех других, был Хайр эд-Дин Барбаросса, который, будучи призванным на помощь в Алжир, сам стал его властелином.

(Не надо думать, что такого рода люди были пиратами, корсарами с варварского побережья или даже «алжирскими корсарами из пиратских сообществ». В то время даже таких слов в употреблении не было. Эти клички они получили от европейских историков позже. Уместнее воспринимать их в рамках противоборства двух сил на море, экспансии двух религий, борьбы двух континентов с целью порабощения третьего. Это был конфликт двух империй — Священной Римской и турецкой Османской).

Хайр эд-Дин Барбаросса

Сулейман призвал к себе на службу гнев этого человека.

Говорят, Барбаросса был плотного атлетического сложения, коротко стриг свою рыжую бороду под крючковатым носом. Он слыл добродушным, но во гневе не имел предела жестокости. Хорошо знал море, предвосхищал приближение ураганного северного ветра Бора. Безошибочно находил путь среди песчаных отмелей Сирта и умел прятать свои корабли у острова Йерба в закрытой бухте. Этот человек не расставался с морем, с тех пор как еще мальчишкой бросил гончарный круг. Он был одним из четырех сыновей албанца Якова с острова Митилини. Один из его братьев погиб в морском бою с европейцами. Другой, старший, Урудж, обладавший огненно-рыжей бородой и широкой натурой, отогнал вторгнувшихся испанцев от Туниса до самых Балеарских островов, потеряв в боях сначала руку, а потом и жизнь. С этого времени Хайр эд-Дин повел корабли брата на запад тем же бесповоротным курсом. Команды кораблей перенесли на него кличку покойного Уруджи Рыжебородый.

Султан Селим Угрюмый, в короткую передышку во время завоевания Египта узнав, что имя Барбароссы стало легендой, выдал ему штандарт бейлербея с конским хвостом, прибавив к награде коня и ятаган. От Нила перед глазами арабов тянулась на Запад Африка, новый континент, который они осваивали так же, как европейцы Америку. Здесь Барбароссе пригодились полк янычар и батареи осадных орудий, которыми снабдил его Селим.

Имя Барбароссы стало обрастать легендами и в Европе. Его искали и не могли найти, а он появлялся повсюду. Испанские галеры перехватили Барбароссу, когда он перевозил изгнанных мавров, не имевших возможности переселиться самостоятельно, из Андалузии в Африку. Барабаросса прибавил эти галеры к своему небольшому флоту из тридцати пяти галиотов. Также он завладел папскими галерами, а их экипажи сделал гребцами.

Когда Карл V в качестве короля Испании приказал очистить страну от оставшихся мавров (после того как его освободили от клятвы во время коронации воздерживаться от насильственного обращения людей в чужую веру), Барбаросса совершил набег на испанское побережье. Нападая на церкви и гарнизоны внутри страны, он использовал в качестве проводников местных мусульман. А уходя с добычей, увез их как пассажиров. В целом Барбаросса вывез семьдесят тысяч мавров, ненавидевших испанцев так же сильно, как и он сам, а затем составивших основу его корабельных команд.

Карла раздражало присутствие в Западном Средиземноморье морских разбойников. Вместе с Барбароссой действовали Синан, еврей из Смирны, способный определять высоту солнца над горизонтом при помощи приклада арбалета, Какка диабола (Бей дьявола) и Салих Раис, тучный араб с Нила, который управлял его баркой. Но выкурить их оттуда было трудно. Вытесненные из Беджами, они появлялись в Алжире. Испанцы владели островом Пеньон-де-Алжир, сторожившим вход в небольшую бухту. Устав от сложных маневров вокруг острова, давшего имя городу и стране, Барбаросса подверг обстрелу укрепления острова из своих осадных орудий и заставил гарнизон произвести работы по строительству волнорезов в направлении открытого моря.

Последовавшие события заставили смеяться все африканское побережье. Испанский флот поддержки, призванный выручить гарнизон острова, не смог узнать остров без форта, снесенного после его захвата Барбароссой, а также город после появления перед ним волнорезов. Испанцы продолжали поиски, пока их не блокировала флотилия Барбароссы и не захватила вместе с кораблями. Таким образом, флагманский корабль испанцев присоединился к пиратской флотилии.

Считали, что Барбаросса удачлив. Но это было больше чем удача. Барбаросса решил остаться в Алжире, там, где его пребывание Карлу было менее всего желательно, так это было близко Гибралтарскому проливу, через который проходили испанские суда, груженные сокровищами Нового Света, в порты его страны. Морской разбойник придумал, как укрепить город на обожженных солнцем холмах, зажатый двумя крепостными стенами. Ко дворцу последнего правителя города примыкали великолепные пальмовые рощи. Дворец стал удобным жилищем для моряков. Вокруг него Барбаросса расселил мавританских ремесленников, вывезенных из Испании. В предместьях разбросал колонии таких специалистов, как стеклодувы, строители и кузнецы. Они помогли ему построить литейные цехи и верфи у расширенной бухты. По существу, Барбаросса строил Новую Испанию в том месте, напротив которого через море находилась Барселона.

Терпеть этого не было никакой возможности. Карл поручил знаменитому Андреа Дориа, генуэзскому адмиралу (более искушенному в политике на суше, чем в морской войне), изгнать Барбароссу с испанских плацдармов на африканском побережье. Как морскому разбойнику удалось одному устоять против такой могущественной державы, никто не знает. Но когда из-за осенних штормов 1532 года закончился сезон судоходства, Барбаросса получил от Сулеймана из Константинополя послание. Султан просил его прибыть к нему лично, чтобы принять командование беспризорным турецким флотом.

Барбаросса не спешил за назначением. В Алжире он был сам себе хозяин, а на море сравнялся с самим Дориа. С приближением старости Барбаросса все больше увлекался редкими винами и соблазнительными женщинами. Вместе с тем он помнил, что Урудж прожил не так долго. Его занимала идея совершить что-либо значительное против Карла и Дориа, опираясь на богатство и могущество Османской империи, поскольку при всех своих капризах он был фанатичным мусульманином. «Если Аллах не назначил час смерти человека, то как еще он может погибнуть?» — задал себе вопрос Барбаросса и поплыл в Константинополь.

Хотя и неохотно, но он отправился в путь, потому что только Сулейман мог обеспечить безопасность алжирской гавани. Когда ранним летом в корму подули благоприятные ветры, Рыжебородый повел свою боевую эскадру из восемнадцати галер на встречу с судьбой. Гребцы шлепали по воде веслами и, чтобы поймать ветер, распустили паруса над своими вольными командами. Барбаросса не терпел на своих галерах рабов.

Взятым Барбароссой курсом другие еще не следовали. Сначала он направился на север за добычей на испанском острове Эльба, затем повернул на юго-восток, чтобы перехватить конвой транспортных судов генуэзцев, груженный зерном. Покружил вокруг Мальты, где впередсмотрящие его кораблей выискивали, не мелькнет ли вдали проблеск красного цвета, выдающий возможно затерявшуюся в море галеру рыцарей. Затем переместился к берегам Греции, где держался флот Дориа. Не найдя Дориа, который, узнав о приближении флотилии Барбароссы, укрылся в Бриндизи, повернул на Босфор и встал на якорь, чтобы познакомиться с турецкой эскадрой, шедшей навстречу. Чтобы турки не сочли его чересчур обрадованным предложением султана, Барбаросса близ Галлиполи пристал к песчаному берегу якобы для ремонта и переоснащения, ожидая разрешения войти в турецкие воды!

Наконец взволнованный Сулейман заметил, что флотилия Барбароссы огибает мыс у сераля, увидел реющие стяги над поблескивающими темными корпусами галер, тащивших на буксире генуэзские суда, услышал пушечный салют. Когда Барбаросса предстал перед султаном в Зале приемов, он выглядел властелином моря, окруженным восемнадцатью капитанами с добычей, прихваченной ими на Эльбе и теперь выставленной на обозрение султана.

Должно быть, наиболее могущественный повелитель суши и овеянный легендами скиталец морей при встрече некоторое время изучали друг друга. Сулейман видел перед собой массивную фигуру человека, снедаемого нетерпением. Это был уже немолодой человек с бронзовым загаром и сединой, пробивающейся в коротко стриженной бороде. Присутствовавшие на встрече турки были явно поражены. Барбаросса не просил ни рекрутов, ни солдат с берега, ни кораблей в том состоянии, в каком нашел встретивший его турецкий флот — корпуса его судов позеленели от наросших водорослей. Он потребовал одного — единоличного командования эскадрой.

Сулейман справился у моряка о секрете его успехов. У алжирца не оказалось никаких секретов: он строил корабли и воевал на них.

Старейшины Дивана неодобрительно покачивали головами.

— Разве у вас нет опытных пашей, способных послужить вам? — спрашивали они Сулеймана. — Зачем вы благоволите этому бездомному сыну христианского горшечника? Как можно доверять такому человеку?

Еще колеблясь, Сулейман отправил Барбароссу в Азию, чтобы его посмотрел и оценил Ибрагим. Темпераментный визирь одобрил сделанный султаном выбор. «Это тот человек, что нам нужен, — писал он своему повелителю. — Он смел и осмотрителен, способен предвосхищать ход боя, неутомим в работе, стоек при столкновении с бедой».

Со своей стороны Сулейман решил, что если турецкий флот не мог навязать Дориа морское сражение, то генуэзский адмирал, в свою очередь, ничего не сможет сделать против Барбароссы. Точно так же его собственный противник император Карл был неуловим на суше, но по всем признакам весьма усердно оберегал испанскую половину Средиземного моря. Выходило, что Барбаросса, получив свободу действий на море, мог отвлечь внимание европейских держав, пока султан будет занят Азией.

Решившись, Сулейман оказал морскому разбойнику всю необходимую помощь для осуществления грандиозной цели. Он подарил Барбароссе меч с рукояткой, украшенной драгоценными камнями, дал звание капутан-паши, возможность пользоваться Арсеналом и бухтой Золотой Рог для строительства устраивавших флотоводца кораблей.

С этого дня неутомимая энергия Барбароссы преобразила бухту Золотой Рог. Здесь переоснащались суда, вводились в строй новые корабли с укомплектованными командами офицеров и матросов, участвовавших в постоянных смотрах. Тут же турецкие пастухи и солдаты посвящались в таинства обращения с морскими канатами и парусами. Барбаросса требовал в больших количествах строевой лес и парусину, пеньку и смолу, бронзовые пушки и медные астролябии. Он не смог бы в то время найти всего, что хотел, в каком-нибудь другом месте. Турки поняли, что Барбаросса хотел иметь новый флот со свежими командами кораблей. Менее чем за год в море были готовы выйти восемьдесят четыре корабля. Но и это не удовлетворило флотоводца полностью. Он признавал, что новая армада выглядит внушительно, но жаловался, что корабли, укомплектованные неопытными экипажами, доставят ему скорее неприятности, чем реальную помощь в морском сражении.

Возможно, султан подозревал скитальца морей в стремлении снова заняться мелочными рейдами на западе, но более вероятно, что он хотел заставить импульсивного Барбароссу осознать важность командования новым большим флотом, который мог понадобиться для защиты восточной части Средиземноморья. Во всяком случае, Сулейман взял со своего нового капутан-паши обязательство выходить в море не иначе как полным составом эскадры из восьмидесяти четырех кораблей. Не без досады Барбаросса дал слово выполнить это обязательство.

Затем они вместе разработали план действий, поразительный по своим масштабам. Как капутан султана, выходивший в море под зеленым флагом Османов, Барбаросса мог столкнуться с противниками в лице папских, неаполитанских и генуэзских кораблей, галер рыцарей Мальты или португальцев. Ему угрожали также военно-морские силы Священной Римской империи. Только венецианский флот должен был сохранять, благодаря договору о дружбе, нейтралитет, да и от французов можно было ожидать того же в силу настроений Франциска.

В таких условиях султан и Барбаросса поставили перед собой четыре цели: захватить при удобных обстоятельствах один за другим европейские порты на африканском побережье; захватить таким же образом острова, способные послужить флоту Дориа военно-морскими базами; установить морскую блокаду побережья Испании; отвечать на каждый рейд европейцев на африканское побережье рейдом на европейские берега.

Это был действительно грандиозный план. Его выполнение растянулось на годы. Однако, взявшись за его выполнение, турецкий флот бросал вызов господству Карла в Средиземноморье. И как бы ни сложились обстоятельства, Алжир получал мощную защиту.

Весной 1535 года, когда Сулейман отправился в Азию, Барабаросса на флагманском корабле флота из восьмидесяти четырех судов, обогнув мыс у сераля, вышел в море.

Карл направляется в Африку

Новый капутан-паша удивил европейских мореплавателей своим быстрым появлением в их водах. Он оставил большую часть кораблей флота, укомплектованных неопытными экипажами, в Эгейском море для патрульной службы. А с ударной группой кораблей прошел во время прилива Мессинский пролив, разорив город Реджо-ди-Калабрия, захватив врасплох в Четраро восемнадцать галер, совершив высадки по всему побережью Италии вплоть до Фонди. Там он послал ночью десантную группу разграбить замок и похитить прекрасную Джулию Гонзага, вдову Колонны, сестру Жоакин Арагонской, чья красота была воспета на состязаниях итальянских поэтов. Не уступавшая ей в красоте Джулия была разбужена слугами в то время, когда ей оставалось только спрыгнуть с кровати и умчаться в ночной темноте на неоседланной лошади. Некоторые свидетели утверждали, что на Джулии была надета лишь ночная сорочка, другие уверяли, что она вообще была голой. Как бы то ни было, но спутник, сопровождавший Джулию в бегстве до безопасного убежища, был позже умерщвлен по указанию семьи Гонзага.

Нельзя было изобрести ничего лучше этого, чтобы вызвать переполох в европейских дворцах знати и привлечь к побережью близ Рима массу европейских кораблей. Барбаросса же снова поплыл к побережью Африки и захватил Тунис, который защищали заброшенные испанские гарнизоны солдат. Приобретя Тунис, он так же, как и в случае с Алжиром, назначил там своих правителей и использовал новое владение в качестве своей базы.

Европейцы были вынуждены отреагировать на это немедленно. (Сулейман был в это время уже далеко в глубине Азии.) Им представлялась весьма скверной ситуация, когда в Алжире укрылся морской разбойник. И совсем уж было невыносимо терпеть его в Тунисе, на краю горловины, удобной для перехвата торговых судов, следовавших из Западного в Восточное Средиземноморье. Отсюда было недалеко до Сицилии.

Следующим летом сам Карл возглавил армаду из шестисот парусов с двадцатью тысячами испанских и немецких солдат, а также португальских добровольцев на борту, направившуюся на освобождение Туниса. Армаду сопровождали шестьдесят две галеры адмирала Дориа.

По всем правилам стратегии на море и на суше Барбаросса должен был покинуть Тунис до прибытия армады императора. Однако он остался защищать его, и неизвестно, то ли из-за собственного упрямства, то ли выполняя приказ султана отвлекать на себя европейцев любой ценой.

Рядом с Барбароссой были еврей Синан и «Бей дьявола». Эта троица, очевидно, предполагала, что ей придется туго в случае, если она попадет в плен к императору, поэтому триумвиры спрятали десять — пятнадцать небольших быстроходных галер в бухте Бизерта. С этих кораблей, предназначенных для спасения, были сняты мачты, весла и пушки, потом их затопили вблизи песчаного берега.

Боевые галеры XVI века, подобно современным эсминцам, имели свои характерные особенности. Их большие треугольные паруса использовались только во время плавания при ветреной погоде. Приводимые в движение пятьюдесятью или большим числом длинных весел, галеры могли сближаться противником, обстреливая его из тяжелого орудия на передней палубе и тараня массивным с бронзовым набалдашником тараном, давая возможность двумстам или более бойцам взять противника на абордаж.

Галера была построена по образцу современных гоночных восьмерок (ширина составляла одну восьмую длины остова судна). Это были достаточно быстроходные корабли как при хождении на веслах, так и под парусом, чтобы обогнать высокие бочкообразные галеоны или каравеллы на короткой дистанции. Но запасов продовольствия на них хватало всего на три-четыре дня плавания, а во время шторма они были вынуждены укрываться в ближайших бухтах. Определенные проблемы создавали на галерах рабы, прикованные цепями к длинным веслам. Их нужно было кормить и сторожить. Когда в порту команда и солдаты покидали борт галеры, весла должны были быть отсоединены и убраны с судна, чтобы не дать возможность пленным гребцам угнать ее в море. Во время боя тоже нужно было следить за отчаявшимися гребцами. На мусульманской галере гребцами были пленники с христианских кораблей, на христианских судах — наоборот.

На галерах, находившихся под непосредственным командованием Барбароссы, гребцами были турки. Это облегчало управление флотилией, не требовало охраны гребцов и удваивало боеспособность галеры.

Как и турки, венецианцы использовали в основном галеры-галиоты — корабли меньшего размера, и королевские галеры — корабли большего размера. Португальцы же и испанцы осваивали океанские суда с высокими бортами и мощной артиллерией. Когда дул ветер, океанские суда могли состязаться с галерами в скорости и маневре. Но искусство управления парусными судами находилось в зачаточном состоянии, а в штиль массивные суда типа каравелл двигались не лучше, чем легковоспламеняющийся дрейфующий форт. Прошел целый век, прежде чем такие суда возобладали в Средиземном море.

У Карла в армаде было несколько кораблей с мощной артиллерией и одна баркентина рыцарей Родоса с Мальты. Продвигаясь к Тунису, европейцы не заметили скрытые под водой у Бизерты галеры Барбароссы.

В Тунисе Барбаросса сделал все возможные приготовления. Пушки были сняты с кораблей и установлены в Голетте, «Горловине», высокой, как башня цитадели, контролировавшей проход из внешней во внутреннюю бухту. В этой бухте он собрал все оставшиеся корабли. Командование Голеттой капутан-паша поручил умному Синану, выделив ему лучшие мавританские команды с галер и янычар. В целом Барбаросса располагал примерно пятью тысячами обученных бойцов и столькими же берберами. Обратившись к горожанам, он сказал:

— Вам знакомы письменные послания гяуров. Я иду воевать с ними, а вы? Остаетесь в городе?

— Аллах против этого, — ответили горожане.

До сих пор Тунис, подобно «острову праздности» Йербе, расположенному рядом с ним, был спокойным местом. В садах, росших по берегам реки, сохранились нетронутыми христианские церкви. Паломники, следовавшие в Кайруан, останавливались в здешних мечетях. Тунис не имел возможности отразить атаку профессиональной армии императора.

Синан держался в Голетте двадцать четыре дня. Барбаросса в это время совершал вооруженные вылазки из города. Затем большая баркентина «Святая Анна» подошла поближе к башне, чтобы взрывом пробить брешь в ее стене. Рыцари возглавили штурм цитадели, который выдворил из нее Синана и его людей. Кочевники-берберы рассеялись, не желая сопротивляться пикам и мушкетам, которыми были вооружены испанцы и немцы. Некоторое время турки оборонялись в трех траншеях, вырытых ими вокруг города, но были вытеснены и оттуда. С падением Голетты турки потеряли сорок пушек и более чем сотню судов.

Однако они не смогли отступить в город. Заключенные на христианских галерах рабы во главе с рыцарем вырвались из тюрьмы и захватили в арсенале оружие. Несколько тысяч отчаявшихся пленников рассеялись по улицам города.

Выжившие турки, оборонявшиеся в третьей линии траншей, ночью растворились в темноте. Барбаросса, Синан и «Бей дьявола» ушли вместе с ними. Три дня их поисков не дали результатов.

Эти три дня город грабили солдаты. Между ними и вооруженными пленниками происходили стычки из-за награбленного имущества. Тунис был разорен и сожжен. Испанские и немецкие солдаты, которым позволили обращаться с мусульманами как им угодно, преподнесли обитателям города урок жестокости. Лишь немногие горожане смогли убежать в пустыню или броситься вниз со стен города.

Мулей Хасан, правитель Туниса, который призвал на помощь войска императора, пытался остановить грабеж и бесчинства европейских солдат. Свидетель рассказывает об эпизоде, когда Хасан хотел помешать солдатам схватить девушку-мавританку. Она плюнула Хасану в лицо и позволила солдатам утащить себя.

За стенами Туниса придворный живописец Ян Корнелис Вермейен натянул холст и изобразил Карла, руководившего осадой города. А сам император спешно заключил с Хасаном соглашение, по которому правитель должен был выплачивать Карлу ежегодную дань и уступить европейцам Голетту. После этого Хасан обосновался в разоренном городе как наемник испанцев. Паломники, бредшие в Кайруан, стали обходить Тунис, а Хасана несколько лет спустя убил его собственный сын.

Странно, но Карл воздержался от попытки расширить свои владения на африканском побережье. Вместо этого он стал уводить, свою армаду на Сицилию. Возможно, император опасался Барбароссы.

Оставив линию траншей, старый капутан-паша в ярости направился прямо в Бизерту, где с мрачной решимостью начал руководить работами по восстановлению на плаву своих затопленных галер и оснащению их необходимым оборудованием. Сторожевые суда Дориа заметили появление в бухте турецкой эскадры. Туда были посланы корабли. Но Барбаросса отгонял европейцев огнем пушек, установленных в устье бухты, до тех пор, пока не приготовился к бегству из нее. Когда же его эскадра вышла в море, европейский флот либо не захотел, либо не сумел ее остановить. Европейцы довольствовались тем, что после ухода Барбароссы разграбили Бизерту.

Все еще не отойдя от гнева, Барбаросса направился в Алжир, полагая, что европейская армада последует за ним. Но там узнал, что армада направилась домой с заходом на Сицилию. Тогда капутан-паша взял под свое командование десяток с небольшим алжирских галеотов и снова исчез в морской дали.

Вскоре он появился там, где его меньше всего ожидали, — на острове Менорка в порту Маон. Отплывая из Барселоны в Тунис, Карл проходил мимо этого острова, поэтому теперь наблюдатели за морем вглядывались в его синеву, чтобы не пропустить возвращения имперского флота. И действительно, вскоре они заметили несколько галер с испанскими вымпелами и командой в испанской форме, выстроившейся на палубе. Естественно, островитяне приняли суда за авангард возвращавшейся армады Карла, приветствовали их пушечным салютом, толпы людей спустились на берег бухты, чтобы приветствовать победителей. Но вслед за галерами, на которых был устроен этот маскарад, подошли остальные суда эскадры Барбароссы. Его воины прошли по острову с огнем и мечом точно так же, как это сделал Карл в Тунисе.

От порта Маон разбойники отходили с 5 700 пленниками на борту. И в этот момент им встретились первые корабли имперской армады с награбленным в Тунисе имуществом. Барбаросса захватил и эти корабли, присоединив их к своей эскадре, освободил от цепей мусульманских гребцов и посадил на их места христиан.

Только после этого на остров прибыли корабли эскадры под командованием Дориа. Однако им не удалось обнаружить Барбароссу и на судоходных путях в Алжир, так как капутан-паша направился к испанскому побережью, чтобы совершать рейды в эту страну. А когда измученный генуэзский адмирал получил от Карла приказ доставить к нему морского разбойника живым или мертвым, тот со своей собственной внушительной армадой был уже снова в Алжире.

Чтобы избавиться от старого морского волка раз и навсегда, император щедро заплатил одному левантийцу, поставив перед ним задачу убить Барбароссу в Алжире.

Между тем Карл вернулся из похода победителем. «Краткие мировые новости» назвали его сражение с турками «триумфальным», и весть об этом «триумфе» в Тунисе была разослана по всей империи. Поэты воспевали императора в стихах, соревнуясь с творением Вермейена. А сам Карл в качестве крестоносца Нового Света и победителя неверных отметил свой успех учреждением нового рыцарского ордена, который состоял из эмблемы: «Крест Туниса» и подписи «Варварский берег».

Но официальные торжества и учреждение ордена выглядели не очень-то убедительно. Менорка, находящаяся совсем недалеко от Барселоны, была горьким укором триумфаторам.

Успех Карла был достигнут непомерной ценой. Более того, отправившись по Средиземному морю к африканскому побережью в следующий раз, он обнаружил, что прибрежные жители не собираются терпеть второй Тунис.

В конце года, вернувшись с аскерами из Азии, Сулейман узнал, как император Священной Римской империи обошелся с мусульманским городом, находившимся под защитой и покровительством турецкого падишахства. Он немедленно послал за Барбароссой, приказав ему явиться в константинопольский сераль со всей эскадрой.

Флотоводец подчинился приказу, оставив править Алжиром своего сына и верного евнуха Хасан-агу.

Больше Барбаросса не увидел своего любимого города.

Барбаросса продается

Отправляясь к Сулейману, Барбаросса распространил слух для европейских шпионов, что он отплывает на север совершить рейд на Майорку.

И для пущей убедительности приказал Хасан-аге напасть вместо Майорки на Сардинию. Затем, оказавшись вне видимости с земли, изменил курс и направился прямо на восток, полагаясь на силу ветра и гребцов. В середине зимы он не встретил на пути вражеских кораблей, поскольку Дориа с началом штормов укрылся в портах.

Пробиваясь на восток сквозь дождь и ветер, старый моряк согревался вином. Пьяный и угрюмый, он проклинал Карла, поскольку узнал от Пьяли, что император заплатил убийце за его голову. Убийца сам признался в этом Пьяли за дополнительную плату. Барбаросса проклинал молодого Пьяли, приятеля сановных Османов по школе, постоянно чертившего карты побережий, мимо которых они проплывали. (Этот Пьяли однажды даже появился в Арсенале с картой, скопированной турком по имени Пири с карты, созданной генуэзцемгяуром Колумбом, которая была захвачена вместе с испанским галеоном. На ней была изображена новая земля за океаном. Барбаросса был равнодушен к океану, но не к сокровищам, которые перевозили по нему испанские корабли).

— Император — скряга, — ворчал он. — Дать такую жалкую сумму за мою жизнь!

— Я сообщу ему об этом, — бойко откликнулся Пьяли.

Барбаросса ругал и адмирала Дориа за то, что тот утверждал, будто капутан-паша прячется от него.

— Дориа — политик, — убеждал он своих помощников. — Это невежа, который не читает книг. Днем на мачте развевается мой флаг, ночью горят мои сигнальные огни. Что я могу сделать, если он не способен меня обнаружить?

— Может, стоит ему помочь найти тебя? — задумчиво предложил Синан.

— Да стану я оком Аллаха. Не ему ли Карл предложил награду за это?

— Предложи больше. Кто заключает сделку, может поторговаться.

Барбаросса запомнил эти слова, даже будучи пьяным. Флотоводцу было уже шестьдесят пять лет, и ему нечего было терять, кроме еще нескольких лет жизни. Он с грустью оставил Алжир и побаивался Сулеймана, которого не видел год и восемь месяцев. За это время, прикидывал Барбаросса, он потерял Тунис и как козел бежал от воинства императора. Нет, ему нечего ожидать теплого приема от султана. Возможно, морскому волку даже приходило в голову увести корабли с курса на Дарданеллы и бежать. Но куда?

Перед ним была открыта только Венеция. Барбаросса не жаловал капитанов Блистательной Синьоры. Они жгли ароматические масла на кормовых палубах, чтобы перебить вонь, исходящую от вспотевших рабов-гребцов, и жаловались, что турки лишили Венецию портов на Черном море, заставили их закупать залежалые запасы шелка и пряностей, которые они приобрели много лет назад в Адене и Малабаре… Архипелаг турецких островов выстроился барьером, преградившим Барбароссе путь в Дарданеллы… Нет, он не продастся этим жуликоватым торговцам из Венеции, которые насмехаются над его титулом капутан-паши. Нет, он станет хозяином их моря, с которым они венчаются каждый год, как с новой женщиной, бросая в воду золотое обручальное кольцо. Его нельзя купить… впрочем, он мог бы…

От причала к сералю Барбаросса грузно поднялся по каменным степеням. Напрягая зрение, он высматривал, кто из высокопоставленных лиц вышел его встречать. Но никого не было. Охранники в шапках с оперением провели Барбароссу к управляющему внутренней службой дворца, который молча приветствовал его и повернулся к нему спиной для того, чтобы направиться не в тронный зал, а к стражникам, стоявшим как статуи у входной двери в Диван.

Насторожившись, Барбаросса вошел через эту дверь, держа руку поближе к рукоятке меча. Он был готов зарубить любого налетчика, будь то паша или стражник, кто только попытается арестовать его как бездарного флотоводца, утратившего Тунис. У противоположной стены сидели на тахте и смотрели на него трое пашей. Благоволившего к нему Ибрагима среди них не было. На его месте сидел Лютфи, суровый воин.

Ожидая обвинений, Барбаросса заметил наконец Сулеймана, сидевшего поодаль в стороне. Лицо его было строгим, взгляд серых глаз тяжелым.

— Да благословит и защитит Аллах Господина двух миров, — пробормотал Барбаросса заученное приветствие.

— Может быть, Аллах подарит здоровье и моему бейлербею моря.

В голове Барбароссы промелькнула мысль, что из уст султана прозвучали какие-то необычные слова. Но он не понял их смысла.

— Что вы сказали? — отрывисто перепросил мореплаватель.

С застывшим выражением лица Сулейман терпеливо разъяснил:

— Как господин моря ты получаешь звание паши, будешь четвертым командующим в руководстве падишахством. — Неожиданно Сулейман улыбнулся, словно приятной мысли. — Море — это не какой-нибудь устойчивый участок суши, но я думаю, ты умеешь с ним обращаться. Может быть, тебе хотелось бы, чтобы на твоем штандарте вместо трех конских хвостов висели три кормовых фонаря?

Упоминание трех фонарей произвело на Барбароссу гораздо большее впечатление, чем признание его одним из командующих падишахства. Раз Сулейман сказал это, то так оно и будет. Между тем, обратившись к заседателям в Диване, султан продолжил:

— Награда дана Хайр эд-Дину потому, что он в течение года и восьми месяцев водил за нос всех врагов падишахства в Европе. Потерю Туниса он возместил рейдом в Испанию.

Кровь прихлынула к вискам Барбароссы, когда он занял место среди заседателей Дивана. Ему так захотелось выпить вина, что он с трудом следил за дискуссией. Однако смысл ее инстинктивно улавливал… Карл должен ответить за разграбление мусульманского города, на владение которым он не должен был претендовать… Сулейман мрачно объявил, что близится война на суше и на море… Король Франции снова выступил против императора, поэтому турецкие аскеры помогут Франциску в Италии… Барбаросса поведет к итальянскому берегу большой флот с многочисленным десантом.

Ему не нужно будет теперь играть в кошки-мышки вокруг островов.

— Но тогда придется войти в Адриатику! — воскликнул мореплаватель.

Присутствовавших на заседании Дивана удивило, что он находит это необычным. Барбаросса, конечно, имел в виду венецианцев. Однако с их претензиями на Адриатику будет покончено — это будет турецкое море…

Вскоре Барбаросса узнал, что Сулейман поручил ему командовать ста сорока и даже больше этого кораблями, чтобы перевезти целую армию.

В оставшиеся дни зимы у стапелей Арсенала по ночам не прекращали гореть костры. Барбаросса носился вдоль всей бухты Золотой Рог, колдуя над созданием нового флота, корабли которого имели на вооружении длинноствольные василиски, стрелявшие ядрами в два обхвата шириной, и янычар в качестве морской гвардии.

Наконец наступили погожие дни. Барбаросса пришел в бешенство, когда узнал, что флот Дориа вышел в море, не опасаясь противника. В связи с жалобой на то, что из Египта вышли без охраны морские транспорты с зерном, Барбаросса получил разрешение выйти им навстречу с сорока галерами. Остальные галеры должны были подойти по мере завершения их строительства. Он провел транспорты до места назначения в полной безопасности.

Не желая сидеть сложа руки, Барбаросса вошел в контакт с Дориа, причем необычным способом. Остается неясным, кому принадлежала эта идея, но исполнителем ее стал сам Рыжебородый. Он распространил слух о своей готовности продаться.

Европейские шпионы оценили цель военных приготовлений в бухте Золотой Рог довольно точно. Рим, Венеция, Вена и Вальядолид поняли, что теперь целью турок будет итальянское побережье. Правда, ходил и другой слух о противоречиях в связи с этим между Барбароссой и Лютфи-пашой, командующим сухопутной армией.

И вот в это время Карл получил от бейлербея моря послание, в котором сообщалось: если из Туниса будут выведены войска европейцев, а сам город возвращен Барбароссе, то он готов расстаться с Сулейманом и турками, а затем затеряться в Африке.

Очевидно, Карлу было трудно поверить, что человек, для уничтожения которого он нанял убийцу, может перейти на его сторону. Тем не менее, видимо, обсудил послание Барбароссы с Дориа. Последний в душе, безусловно, беспокоился о безопасности Генуи и своей личной славе, а угроза прибытия к берегам Италии огромного турецкого флота под командованием флотоводца из Алжира между тем была вполне реальной.

Ни Карл, ни Дориа не смогли отказаться от соблазна проверить искренность намерений Барбароссы. Сам Дориа прежде тоже присоединялся к различным сторонам. Так почему бы и какому-то пирату не сменить флаг? А если Дориа сможет вывести из игры Барбароссу и найдет способ разгромить новый турецкий флот…

И вот несколько месяцев спустя Андреа Дориа, уступив соблазну, организовал встречу с человеком Барбароссы в крохотном порту Парга, расположенном напротив острова Корфу. Вместе с Дориа во встрече участвовал Гонзага, наместник короля Сицилии, уполномоченный представлять интересы императора Священной Римской империи. Переговоры в Парге продолжались несколько дней. Сначала сторонники Карла отказывались отдать Тунис, затем согласились при условии, что Барбаросса перед этим сожжет турецкие корабли, чтобы поход турецкого флота под его командованием не смог состояться.

Барбаросса не собирался этого делать. Однако европейцы уехали из Парги с впечатлением, что рано или поздно им удастся перетянуть главнокомандующего флотом султана на их сторону. Последствия этого ложного впечатления оказались поистине катастрофическими поочередно для Дориа и Карла.

Инструкции для месье де ла Форе

Эти события не могли бы произойти вовсе, если бы не Франциск I. Сулейман в то время глубоко погряз в азиатских делах и строил новый флот на Ниле. Затем корабли предстояло перетащить через узкий перешеек, разделяющий Средиземное и Красное моря, чтобы осваивать моря и океаны на Востоке.

Однако Франциск, в котором причудливо сочетались ум и тщеславие, избрал очередной способ навредить своему главному сопернику Карлу, нанеся ему удар в жизненно важное место — Италию.

Причем наиболее опасным оружием — мощью османских турок.

Чтобы достичь желаемой цели, Франциск направил в Порту в качестве своего первого посла образованного и способного дипломата, Жана де ла Форе, снабдив его секретными инструкциями для ведения переговоров с загадочным Сулейманом. (Начать переговоры мыслилось после посещения дипломатом Барбароссы, призвать его тайком разорять побережье Испании «всеми возможными военными средствами». В награду Франциск обещал «господину Харадину» (от Хейр эд-Дин) абсолютную власть над Алжиром и Тунисом).

От Сулеймана де ла Форе должен был добиться «миллиона золотых монет, что не отяготит великого синьора». Вслед за выделением Франции этой суммы Сулейман должен был вторгнуться в Южную Италию с главными силами турецкой армии и захватить Неаполь. А сам Франциск в это же время предпримет очередной поход в Северную Италию через Альпы.

От Сулеймана требовалось сделать для Франциска многое. Взамен христианнейший король предлагал туркам следующее: установление дипломатических отношений, заключение вечного договора о союзе, дружбе и торговле на равноправной основе. Франциск обязался «обеспечить спокойствие христианского мира, исключение попыток развязать войну против турок… всеобщий мир».

Но последнее может быть достигнуто — Франциск, видимо, знал, как волнует этот вопрос Сулеймана, — если удастся ослабить упрямого Карла, заставить его утратить способности сопротивляться. «И соответственно, пока он не согласится на поддержание упомянутого всеобщего мира».

Таковы были инструкции, данные Франциском де ла Форе, которые тот изложил Сулейману с тонким дипломатическим искусством. Султан, не обладавший чутьем Ибрагима, согласился на союзный договор, однако возразил против подкрепления документа военной операцией в Италии.

— Как я могу доверять королю? — воскликнул он, обращаясь к де ла Форе. — Франциск всегда обещает больше, чем может сделать.

И все же в предложениях французского короля таился большой соблазн — нанести поражение войскам Карла в прямом столкновении и установить таким образом мир вдоль границ с Европой. В конце концов Сулейман не без некоторых сомнений согласился на это. И вместе с тем горячо поддержал заключение договора о вечной дружбе и торговле с цивилизованной Францией.

Согласно договору, султан гарантировал французским коммерческим судам право безопасной торговли и равные с турками права на торговлю во владениях падишахства. Отныне французы стали пользоваться всеми привилегиями, предусмотренными для иностранцев, и более того — экстерриториальностью.

Этот документ, известный как «договор о капитуляциях», предоставлял Франции режим наибольшего благоприятствования. Сулейман реализовал свое желание установить деловые отношения с одной из величайших европейских держав. Он также предоставил права экстерриториальности другим европейцам. Этот принцип стал моделью его будущих договоров, включая договор с далеким Китаем, и имел жизненно важные последствия.

Турецкая территория превратилась в подобие колонии Франции. Турция стала первым заморским рынком сбыта для Франции. (Как раз в это время Жак Картье пробирался по берегам недавно открытой реки Святого Лаврентия в Новом Свете в поисках прохода в Китай, находящегося в Старом Свете).

С неизбежностью в турецкие порты заходили под французским флагом и другие европейские суда, чтобы воспользоваться режимом капитуляций. Поскольку Франция обеспечила защиту своих церквей в Турции, этот принцип — согласно тексту договора — распространялся на христианские святые места в Иерусалиме.

Для Франциска договор с турками от февраля 1536 года послужил прикрытием секретного военного сговора. Это было весьма ненадежное прикрытие. Договор возмутил европейцев, осудивших «нечестивый альянс» между христианнейшим королем Франции и османским султаном.

Для венецианцев договор стал ударом в спину — в торговых преимуществах с турками их обошла другая растущая держава. Разочарование их было безмерным.

В феврале 1537 года французская армия, преодолев горы, двинулась на Пьемонт. Сулейман выполнял свои обязательства по сделке. Погрузив армию на корабли, он направился к проливу Отранто — входу в Адриатику. Барбаросса опять вышел в море, командуя новой боевой эскадрой и готовый превзойти все свои прежние достижения.

Набег на Италию

Каблук итальянского сапога представляет собой плоскогорье, подобное поверхности самого моря. На противоположной стороне пролива за небольшим рыбацким портом Авлона (ныне албанская Влера) возвышаются горы. Оттуда из-за гор прибыл авангард турецкой армии и спустился к Авлоне. Ранним летом галеры Барбароссы вошли в пролив, притащив за собой на буксире в Авлону огромные лодки-плоскодонки.

Когда флагманский корабль Барбароссы проходил мимо венецианского судна, мореплаватель прокричал:

— Может, вы и обручились с морем, но теперь это море наше!

Он доставил через пролив авангард турецких аскеров численностью примерно в десять тысяч всадников под командованием Лютфи-паши. Впервые за пятьдесят восемь лет турки вновь вступили на Апеннинский полуостров. Они взяли штурмом небольшой порт Кастро, нарушив договоренность отпустить его защитников на свободу. Всадники быстро рассеялись по плоскому болотистому каблуку, выслав силы прикрытия к побережью пролива Отранто и сильно укрепленному порту Бриндизи, продвигаясь в глубь полуострова к Неаполю.

— Мы можем выбрать нового папу в Риме, — шутили всадники Лютфи-паши, двигаясь по сельской местности.

Основные силы под командованием самого султана готовились переправиться в Италию в июле.

Затем конфигурация европейских сил резко поменялась. До Авлоны дошли вести, что Франциск, который должен был наступать на Милан, подписал десятилетнее перемирие со своим врагом Карлом и на этом конфронтация на севере Италии закончилась!

Второй раз ненадежный союзник султана бросил его посреди военной кампании. Более того, венецианские флотоводцы вовсе не собирались мириться с захватом турками входа в Адриатику. Напряженность ситуации вела к вспышкам локальных конфликтов. Дюжина турецких галер была загнана в архипелаг и уничтожена венецианским флотом под предлогом того, будто бы их приняли за пиратов. А большой корабль с Юнис-беем, бывшим долгое время послом Порты в Венеции, подожгли и лишили управления из-за того, что он якобы не подал опознавательных сигналов.

Кораблей французского флота не попадалось вовсе. В эти несколько дней Сулейман оказался покинутым Франциском и вовлечен в столкновение с объединенными силами империи, Венеции и папства. Относительно двух последних Франциск утверждал, что они относятся к султану дружественно.

В начале августа Сулейман отозвал Лютфи-пашу и совершавших рейд всадников, которые вернулись с большим грузом награбленного добра и пленниками. Турки пробыли на итальянской земле всего шестнадцать дней. Когда они благополучно перебрались через пролив, султан организовал нападение на остров Корфу — опорный пункт венецианцев у пролива.

В самом проливе сконцентрировались корабли Венеции и Дориа. Но сановному адмиралу удалось перехватить лишь дюжину турецких транспортов, не больше.

К 18 августа Барбаросса овладел узким проливом между живописным островом Корфу, выглядевшим бриллиантом на фоне голого албанского побережья. Тогда же началась переброска на остров штурмовых отрядов турецких аскеров. Турецкие всадники легко преодолели плодородные холмы. Выдержала первоначальный налет лишь крепость Сан-Анджело, стоящая на высокой скале.

Турецкие галеры пытались проломить мощные стены крепости бомбардировками с моря, но ответный огонь вынудил их отойти с большими потерями. Защитники крепости, испытывая недостаток в живой силе, привлекли к обороне своих стен физически ущербных горожан. Тяжелые осадные орудия турок были доставлены на пик соседней скалы, чтобы подвергать бомбардировкам внутреннюю территорию крепости. Но она держалась так же долго, как цитадель Родоса, благодаря боевому мастерству артиллеристов.

6 сентября Сулейман приказал снять осаду и эвакуироваться с Корфу. Барбаросса бурно протестовал против этого:

— Потраченные усилия и понесенные потери не должны пропасть даром. Еще немного, и остров целиком будет наш.

Сулейман рассердился:

— Такое место, как это, не стоит жизни и одного из моих людей!

Он не намеревался держать на острове отборные войска, когда вокруг его сосредоточивается европейский флот, и через восемнадцать дней оставил его таким же разоренным, каким в свое время Барбаросса — Менорку.

15 сентября вывод войск был благополучно завершен. Несмотря на дождь и ветер, Барбаросса успешно переправил на континент, отстоящий от острова на расстоянии полмили, войска, орудия, лошадей, трофеи и пленных.

Некоторых из пленных, однако, отправили обратно в порт Кастро на итальянском берегу. Дело в том, что Сулейман узнал о нарушенном обещании освободить капитулировавший гарнизон Кастро. И он отпустил итальянских солдат, после того как казнил турецкого командира, не сдержавшего своего слова.

До сих пор европейцев не постигала серьезная беда. Но то, что случилось с ними теперь, поздней осенью, было ужасным. Как только последний турецкий аскер высадился на турецкий берег, Барбаросса получил полную свободу действий для своих кораблей.

От острова Корфу у входа в Адриатику греческие острова располагаются до самого Родоса огромным полукругом, обращенным к турецкой Малой Азии. Они вырастают из голубизны моря как вершины неземных гор. На одном из них — Лесбосе — в городе Митилини родился Барбаросса.

Он знал эти острова и считал их теперь препятствием на пути к открытому морю, поскольку они были феодальными владениями венецианских семей Корнарос и Мосениго, которые постоянно наведывались в свои владения, охотясь за крепкими рабами, способными послужить гребцами на галерах.

И вот теперь осенью с помощью солдат своего соперника Лютфи, взятых на борт кораблей в качестве десантников, Барбаросса предпринял набеги на эти острова. Разорив остров Кефалинию, стороживший вход в Коринфский залив, пройдя мимо каменистого острова Закинф и обогнув мыс Матопан, чтобы наведаться на остров Эгина, Барбаросса двинулся в архипелаг. Жители чудных островов, заботившиеся о выращивании оливковых деревьев и слушавшие песни, родившиеся в незапамятные времена, и не помышляли о войне. Однако их прибрежные города были захвачены, замки на холмах — разрушены, поля и деревни — разорены, а молодые мужчины угнаны в рабство.

Затем Барбаросса совершил набег и на большой остров Крит, обойдя его крепость Конию. В континентальной Греции последние венецианские прибрежные крепости Ноуплия и Малвазия сумели выдержать турецкую осаду.

Дориа не хватало сил, а возможно, и не было желания дать отпор набегам Барбароссы в восточной части моря.

Хаджи Халифа, невозмутимый историограф морской экспансии турок, сообщает, что Барбаросса захватил двенадцать островов и разграбил тринадцать других. Турки взяли в плен шестнадцать тысяч человек и трофеи, оцененные в Константинополе в сумму четыреста тысяч золотых секинов. Этими действиями Барбаросса уничтожил опорные пункты противника на островах вблизи Греции и, согласно его собственному признанию, отомстил за Тунис. Более того, теперь капутан-паша избавился от необходимости защищать Эгейское море, ставшее внутренним «озером» турок. (Пройдет целое столетие, прежде чем европейские корабли, исключая, конечно, получивших льготы французов, войдут в эти воды).

Вернувшись наконец в бухту Золотой Рог, Барбаросса возглавил шествие из двухсот подростков в одежде алого цвета, которые несли Сулейману золото и серебро, и такого же числа гяуров с мешками за плечами и кипами роскошной одежды. Об этом свидетельствует Хаджи Халифа.

Однако это театральное действо больше произвело впечатление на прохожих, чем на Сулеймана. Тем не менее теперь, по происшествии трех лет, он почувствовал полное доверие к своему бейлербею моря. Способный сын горшечника хорошо показал себя в условиях беспощадного испытания войной. Барбаросса предпочел видеть в венецианцах откровенных врагов, нежели сомнительных друзей. И разумеется, старый моряк навлек на себя бешеную активность императора и дожа. Теперь им стало очевидно, что они потеряют контроль над Средиземным морем, если не ответят на вызов Барбароссы.

Сулейману было выгодно, чтобы военные действия происходили на море, подальше от сухопутных границ падишахства и его подданных.

Очень скоро он отдал Барбароссе один из захваченных им островов, позволив старику утвердиться на море в качестве собственника и тем еще больше оправдать свой титул бейлербея и главнокомандующего флотом.

Разбитая армия и Священная лига

Но этой же поздней осенью оба Габсбурга попытались нанести султану удар на суше.

За побережьем Далмации, которым тогда владели турки, возвышается ряд горных хребтов. Высокогорные долины усеяны деревнями сербов и боснийцев, живших в каменных домах. На дальнем краю этого горного массива — на территории нынешней Югославии — река Драва несет свои воды в Дунай.

Австрийская армия, форсировав Драву, вторглась далеко в глубь Османской империи.

Она выступила по приказу Габсбургов. Карл хотел, чтобы его брат совершил вылазку против турок из Австрии. Послав свою полевую армию перекрыть турецкие коммуникации, Фердинанд нарушил свое обязательство жить с Сулейманом в мире. Он совершил то, что отказался сделать Карл пять лет назад, когда Сулейман дожидался императора под Гюнсом. Фердинанд вторгся с полевой армией численностью в двадцать тысяч человек — почти такой же, какой располагали венгры в битве при Мохаче. По данным «Кратких мировых событий», в ее состав входили всадники из Каринтии, Саксонии и Тюрингии, а также пехота из Франконии, Австрии и Богемии.

Армией вторжения командовали Йохан Кацианер и Людвиг Лодрон — ветераны, участвовавшие восемь лет назад в защите Вены от турок. Выполняя приказ Фердинанда, войска спустились к Драве и достигли Эксека уже на территории падишахства, где через Драву был переброшен мост и откуда шла дорога от Белграда к Буде. Очевидно, не встречая сопротивления, австрийцы осадили Эксек по всем правилам военного искусства.

Но очень скоро командование армией поняло, что они попали в окружение все возрастающих по численности турецких войск, к которым подходили подкрепления со стороны Белграда. На расстоянии не более одного дня езды верхом от этого места находилось болотистое поле Мохача. Армия Кацианера стала остро нуждаться в продовольствии, после того как фуражиры ничего не нашли в округе, лишенной кознями невидимого врага зерна и скота.

В конце ноября Кацианер и Лодрон начали отступать в Австрию по заросшему лесом берегу Дравы. Отступление превратилось в кошмар. Дороги были блокированы поваленными деревьями, что заставило австрийцев бросить обоз. Ночью дезертировали венгерские гусары. Артиллерию пришлось бросить, бочонки с порохом сжечь.

Голод истощил людей. Войска ежечасно несли потери в темном лесу. А со склонов гор в них летели тучи стрел, турецкие отряды кавалерии врезались в боевые колонны отступающих.

Ночью в войсках началась паника. Кацианер тайком бежал от армии, бросив свою палатку, в которой остались серебряная посуда и слуги. В ответ на насмешку немецкого пикадора, который сказал Лодрону: «Я вполне могу поверить, что вы не покинете армию на своем прекрасном скакуне», военачальник слез с лошади и перерезал ей сухожилие обнаженным мечом.

— Теперь ты веришь, что я остаюсь вместе с тобой? — спросил он пикадора.

«Печальным следствием этого было то, — повествуют „Краткие мировые события“, — что почти каждый солдат, конный или пеший, который не бежал с места сражения, был убит атакующим противником».

Брошенная армия попыталась пробиться к крепости Вал по, где узкое ущелье давало шанс задержать преследующих ее турок. И отсюда подданные всей Священной Римской империи узнали о страшном «разгроме при Валпо».

Горькие воспоминания об этой трагедии еще не изгладились из памяти, когда Ричард Ноллес писал: «Позорное поражение при Эксеке, судя по сообщениям, превзошло самые прискорбные военные неудачи христиан когда-либо в прошлом, потому что там были потеряны лучшие солдаты и лошади, многие провинции страны были охвачены горем и скорбью. Раньше никогда не случалось, чтобы турки добивались такого огромного военного успеха без существенных потерь».

Несчастный Кацианер, добравшийся до королевского двора Фердинанда, оказался едва ли не единственным выжившим воином. Король заключил его за трусость в тюрьму. Потом бывший военачальник бежал оттуда и укрылся у турок, которые обращались с ним с презрительным равнодушием. Через несколько лет, когда турки захватили у австрийцев в качестве трофея особенно мощную пушку, они дали ей, по своему обыкновению, имя. Пушку назвали «Кацианер».

И снова в зиму с 1537-го на 1538 год королевские дворы Западной Европы были охвачены ужасом, опасаясь предстоящим летом нового нашествия турок на суше и на море. Вена, оставшаяся без армии, взывала о помощи. Папа Павел III заявил, что только крестовый поход может спасти Европу. Карл принял меры по укреплению обороны Неаполя, а Венеция в страхе за свою судьбу ввела налог в размере пятой части имущества торговых семей. Из этой взаимной потребности в безопасности родилась Священная лига. Под документом о ее образовании скрепили подписи папа, император и дож. Фердинанд тоже вошел в лигу.

Возможно, те, кто подписали документ о создании лиги, уповали на военно-морскую мощь. Во всяком случае, даже договорились, что, одержав победу над турками, Венеция возвратит себе все свои острова, а также Кастель-Ново и Авлону на побережье Далмации, а император получит всю европейскую территорию, которая когда-то принадлежала Восточной Римской империи.

А вот нечто экстраординарное. Участники спешно сформированной для собственной защиты Священной лиги не забыли и поделить будущую военную добычу. После поражения Османская империя подлежала разделу. Венеция должна была получить все, что имела в зените своего могущества, вплоть до Дарданелл. Империя Карла — возродить величие Древнего Рима и включить в себя даже Константинополь. Турок, очевидно, планировалось отбросить за Босфор и Дарданеллы в Азию, откуда они пришли сто лет назад.

Можно допустить, что лига рассчитывала победить благодаря превосходству своих сил на море. Допустимо также, что Дориа надеялся перекупить Барбароссу. Но идея разделить Османскую империю после победы над ней выглядит абсолютно невероятной! А ведь Карл, находившийся тогда на пике своей активности, способный к тонкой игре на взаимоотношениях между королями, династических браках и феодальных претензиях, ни в коем случае не был простаком. Встревоженные же господа Великолепной Синьоры были еще умнее.

Амбициозность здесь маловероятна. Просто надо представить себе когда-то могущественные морские державы, мечтающие о восстановлении своего величия — нетерпеливые представители выдвигали собственные претензии на все на свете.

Вслушаемся в дебаты, происходившие между сенаторами Венеции. Говорит сенатор из семейства Корнарос — Марк Антоний Корнаро:

— Вы согласились участвовать в лиге… вы решили, что в союзе с христианами приобретете больше славы и безопасности, чем в мире с турками.

Сегодня, через четыре месяца после того, как наши вооруженные силы разорили некоторые земли султана… разве мы можем возобновить с ним переговоры, оборвав нить, связующую нас с Портой? Как мы можем обеспечить свою безопасность, проявляя в такой момент нерешительность?

Только решимостью победить мы можем устранить угрозу!

Другой сенатор, Франциск Фоскари, закалившийся к старости в жизненных испытаниях, возражает:

— Я не разделяю ни высказанного мнения, ни надежды. Сегодня… я беру во внимание лишь те обстоятельства, которые существуют реально, но не те, которые мы воображали в мечтах или под давлением своих обязательств… Не могу понять, почему мы стали такими самонадеянными и почему слепо верим обещаниям правителей, которые нас так часто обманывали. Совершить в таких обстоятельствах ошибку недопустимо, ее последствия будут опасны.

Боюсь, фатальный оптимизм влечет нас к катастрофе… мы забыли, что два дня назад один из наших военачальников жаловался на задержки в выдаче жалованья его подчиненным и предложил нам — без сомнения, весьма искренне — помириться с Портой, если у нас нет средств на ведение войны. Каждый день возникает необходимость взваливать на наш народ новые тяготы. Весьма ошибочно полагать, что война, которая ежемесячно обходится более чем в двести тысяч дукатов, может продолжаться за счет невообразимых жертв со стороны простых людей.

Сама лига, считал советник Фоскари, нежизнеспособна в условиях, когда между королем Франции и императором Карлом ведется необъявленная война. Он поднимает вопрос о том, что мог бы принести мир с турками.

— Нам говорят, что такой мир не может быть ни прочным, ни достойным. Не знаю, что может послужить гарантией осуществления наших желаний, но верю, что этот мир защитит нас от нынешней опасности. Он не невозможен. Великий визирь постоянно предлагает его и желает его. Он не согласен с Барбароссой, который обязан своей карьерой войне. Барбаросса сам хочет мира, чтобы отправиться править в Алжир. Что касается недоверия, которое, как здесь сказано, к нам питает Сулейман, то я не вижу доказательств этого. Он соблюдал договор о дружбе с нами, заключенный еще тридцать лет назад. Даже сейчас предлагает продолжить срок действия договора. Если султан и совершил в отношении нас акты насилия, то следует честно признать, что он не сделал бы этого без провокаций с нашей стороны. Возможно, у нас меньше оснований жаловаться на него, чем у него на нас.

Если бы турки добивались, как некоторые полагают, нашей гибели, то почему они не воспользовались самым благоприятным шансом для этого несколько лет назад, когда все европейские правители объединились против нас, в то время как у нас не было ни средств защиты, ни возможности получить помощь извне? (Речь идет о Лиге Камбрэ, которую сформировали в 1508 году король Франции, император Максимилиан и папа Юлиан II с целью расчленения Венецианской республики).

Империя турок огромна. Они в избытке получают все то, что необходимо для войны. Их военная дисциплина может послужить примером для христиан. Что мы можем предпринять против такого неприятеля?

И все же сенат объявляет войну. Император оплачивает половину стоимости содержания огромной армады кораблей, папа — одну шестую часть, Венеция выделяет сто десять галер, рыцари Мальты — десять. Золото и корабли прибывают с большим опозданием. Зерно из Испании после уборки урожая не поступает. Главнокомандующий вооруженными силами Великолепной республики требует, чтобы венецианский флот вышел в море, несмотря ни на что. Однако Дориа не двигается с места, пока не подойдут пятьдесят галер, которые, в свою очередь, дожидаются в Сицилии погрузки испанских солдат.

Затем Андреа Дориа едет в Паргу, расположенную на побережье, чтобы подкупить Барбароссу. И возвращается с надеждой, что Барбаросса может предать турок.

Наконец, в конце сезона пригодного для плавания, 7 сентября армада выходит из своего укрытия на острове Корфу. Такой мощи еще не появлялось в Средиземноморье. Двести две галеры, сто транспортных судов. Армада имеет на борту две тысячи пушек, двадцать тысяч итальянских солдат, столько же немецких и десять тысяч испанцев. Более того, в ее составе пять новых больших галеонов с бортами, не пробиваемыми тараном и бортовым залпом, способным уничтожить легкие турецкие галеры.

Над кораблями армады реяли семь флагов различных государств. На их полотнищах были изображены: орлы, скрещенные ключи, лев святого Марка, крепость, крест, щит, корона. Это были флаги папства, Венеции, Генуи, Мальты, Испании и Португалии.

Венецианские дозорные корабли обнаружили турецкий флот, который обогнул мыс Матапан, прошел остров Санта-Маура и повернул в замкнутый залив Арта.

Там Барбаросса оказался в ловушке.

Сражение у Превезы

Барбаросса соблюдал осторожность. Он укрылся в заливе и спокойно промасливал кили своих галер, производил мелкий ремонт. Капутан-паша дожидался, когда подойдут из Константинополя двадцать недавно построенных галер под командованием Салиха Раиса. Когда же они прибыли, численность его флота достигла ста двадцати галер и нескольких судов снабжения. Правда, у него не было больших галеонов, которые турки называли «плавающими крепостями», а из донесений с дозорных кораблей стало известно, что противник превосходит османскую армаду по численности и кораблей, и пушек, и живой силы.

Наконец турки сами смогли убедиться в этом, поскольку европейская армада показалась на горизонте, патрулируя вход в залив с выставленными напоказ штандартами.

Залив Арта довольно просторен — он напоминает внутреннее море. Со всех сторон его обступают горы, за исключением узкой горловины, проход через которую в Адриатику, однако, затрудняют буруны. Город Превеза, расположенный у входа в залив, обеспечивает ему дополнительную защиту. (Во времена Древнего Рима близ Превезы потерпел поражение флот Марка Антония и Клеопатры, у Акции).

Барбаросса контролировал и залив, и город.

Такова была обстановка у Превезы в середине сентября 1538 года. Бейлербей моря закупорился в большом заливе, ожидая, когда его противник, главнокомандующий военно-морскими силами лиги, совершит ошибку, попытавшись в него войти. Пять галеонов-дредноутов Дориа не могли бы пройти в залив из-за отмелей, а его галеры неизбежно сгрудились бы в узком проходе. Между тем турецкие корабли успели бы выстроиться в боевую линию на свободном пространстве залива. Дориа, однако, не совершил такой ошибки.

В нетерпении Барбаросса послал часть кораблей через устье залива, когда не было видно судов противника. Турецкие корабли были встречены огнем тяжелых дальнобойных орудий венецианского флота и повернули назад. Уловка капутан-паши — если это была уловка — не удалась. Армада не стала преследовать его корабли. И снова Барбаросса оказался наглухо запертым в заливе среди гор. Дориа же бдительно следил за берегом.

В это время на Адриатике в любой день могли начаться осенние штормы. А Барбаросса оставался в нерешительности. Здесь его большой флот находился в бездействии, в отличие от той ситуации, когда он мог маневрировать дюжиной своих быстрых галер у побережья Африки. Что было делать?

На бейлербее моря лежала большая ответственность. Лютфи-паша был отстранен от командования после неудачи с высадкой на Корфу год назад. Сулейману, очевидно, не хотелось воевать в Европе, и он ранним летом увел свою армию на восток — в степи Северного Причерноморья, где повстречался с Крым-ханом. Одному Барбароссе противостояли семь штандартов европейских государств. Он никогда раньше не сталкивался с такой силой на море. Без сомнения, его беспокоила мощь «плавающих крепостей».

Пехотные командиры убеждали его высадить войска на берег, укрепить оборону залива с суши пушками. В этом случае, уверяли они, в Превезе и горах можно будет держаться бесконечно долго. Но Барбаросса не верил, что Дориа осмелится высадить десант.

Морские командиры просили его дать приказ на выход в море. Даже при невыгодном численном соотношении их корабли, считали они, превзойдут суда противника по судоходным качествам. Салих Раис, Синан и «Бей дьявола» настаивали на выходе в открытое море. Новичок Торгут, сын анатолийского крестьянина, служивший лоцманом, поддержал Барбароссу. (Европейцы прозвали Торгута Драгутом, когда познакомились с ним через несколько лет).

Итак, энтузиасты рвались в море. Барбаросса с сомнением мотал головой. За выходом из залива маячили «плавающие крепости». Он подсчитывал количество стволов на них. Вокруг таких крепостей могли собраться галеры Дориа, подобно пехоте, защищающей цитадель. Бортовые пушки крепости могли вести огонь поверх низко сидящих в воде галер. Дориа как раз и добивался того, чтобы турки начали осаду крепостей с дрейфующих кораблей. Рискнет ли Барбаросса потерять османский боевой флот?

Тут вмешался старый евнух, гонец, присутствовавший в качестве наблюдателя Сулеймана.

— О чем речь? — воскликнул он. — Ты бейлербей моря. Разве султан не дал тебе больше кораблей, пушек и людей, чем ты просил? Там в море — враги султана. Почему ты медлишь сразиться с ними, будто опьянел или заснул?

Эти слова, должно быть, пробрали Барбароссу до глубины души. Он вышел в море при первой же возможности.

В надежде снова выманить турок Дориа отвел основные силы своего флота к острову Санта-Маура, в 20 милях к югу, оставив дозорные суда наблюдать за Превезой.

Но флот Барбароссы стал выходить из залива в полночь, рассеяв группу дозорных судов. 28 сентября до рассвета он благополучно вышел из залива и построил корабли в боевой порядок, держась ближе к берегу.

О том, что случилось затем у Превезы, европейские историки умалчивают. Бессвязные оправдания Дориа, ярость венецианцев, молчание хроникеров, превозносивших мощь армады и предвещавших христианам громкую победу, уклончивые комментарии помощника Великого магистра ордена святого Иоанна на Мальте — из всего этого создается впечатление, будто произошло три различных сражения или вообще не было ни одного.

Между тем то, что происходило на самом деле, достаточно ясно.

Андреа Дориа свидетельствует, и ему можно верить, что на рассвете того дня он следовал с эскадрой вдоль берега, чтобы выманить турок из неприступного залива. Когда адмиралу сообщили, что турецкий флот вышел из залива и движется вдоль побережья, он изменил курс, рассчитывая втянуть турок в сражение в открытом море.

С запада дул легкий порывистый ветер, не благоприятствующий Барбароссе. Большие корабли то ли не могли отчалить от берега, то ли были преднамеренно оставлены Дориа для уничтожения турецких галер. Они остались далеко позади и попали в полный штиль.

Вскоре после рассвета впередсмотрящие турецких судов заметили лес мачт флота Дориа близ острова Санта-Маура. Барбаросса просигналил капитанам своих кораблей следовать за ним и оставил европейцев позади. Первый его удар пришелся на пять «плавающих крепостей».

Бой завязался вокруг огромной каракки под командованием Кондулиньеро. Ведя огонь огромными снарядами своей мощной артиллерии, она отбила первую атаку турецких галер. Один из стопятидесятифунтовых снарядов смел с галеры всю надстройку, начиная от носа.

Барбаросса отступил и ввел в бой свои скоростные галеры, которые стали обстреливать каракку из тяжелых носовых орудий, маневрируя в дыму. Вскоре на каракке возник пожар. В условиях полного штиля дым и туман позволили галерам сблизиться с гигантским судном.

Каракка Кондулиньеро превратилась в лишенный мачт, дрейфующий корпус корабля, разве что ее бортовые батареи вели огонь по галерам. Две другие «плавающие крепости» сгорели вплоть до поверхности воды и были покинуты командами. Еще одна крепость со сбитыми мачтами дрейфовала в клубах тумана. К полудню галеоны были выведены из строя.

В нескольких милях от этого места на флагманском корабле Дориа собрались командующие имперским и венецианским флотами, Корнеро и Гримани. Они раздраженно требовали, чтобы Дориа отдал приказ атаковать противника, пока он занят атакой галеонов.

— Если вы думаете, что мы трусим, — кричали они, — то прикажите атаковать, что мы сделали бы гораздо раньше, если бы имели полномочия!

Дориа ответил, что эскадры должны следовать за ним, а он отдаст приказ атаковать в нужное время. Если эскадры будут выполнять его приказы, то флот турок будет захвачен полностью.

Между тем Барбаросса помчался на своих потрепанных галерах атаковать боевые порядки европейцев. Туман сгущался. Бейлербей приблизился к острову Санта-Маура, а Дориа все еще медлил, потеряв связь с флангами своей разбредшейся армады. Скопления кораблей, попадавшиеся на пути эскадры Барбароссы, рассеивались. Две христианские галеры, спешившие присоединиться к флоту лиги, оказались в центре турецкого боевого строя и спустили свои флаги.

В общем, у Превезы случилось то, что иногда происходит на море, — более мощный флот, пытающийся маневрировать под разрозненным и неуверенным командованием, уступает в бою эскадре менее мощной.

Назовите это мистикой, утверждайте, что Дориа — старик, свихнувшийся на маневрировании, считайте, что европейцы запаниковали, предполагайте что угодно, но факт остается фактом. После полудня, когда мощные порывы ветра разогнали туман в Адриатике как дым, Корнеро, Кондулиньеро и Гримани удрали на своих кораблях от преследовавших их на своих галерах Салиха Раиса, «Бей дьявола», Синана и беспощадного Торгута.

С первыми шквальными порывами ветра с дождем Дориа тоже дал сигнал уходить с места стоянки и удалился на север, прежде чем начался шторм. Дождь погасил сигнальные огни на адмиральском корабле.

Преследуя Дориа, Барбаросса увидел это. Бейлербей моря усмехнулся и сказал своим людям, что Дориа преднамеренно погасил огни, чтобы уйти от преследования.

Затем ветер и тьма сделали продолжение конфликта невозможным.

Эскадры снова встретились друг с другом в верхней Адриатике в 400 милях к северу от Превезы и на большом расстоянии от острова Корфу. Барбаросса господствовал в море, а свои оставшиеся корабли Дориа укрыл в заливе Каттару близ Кастель-Ново. Они затаились там на неопределенное время.

В это время на Адриатику обрушился бора — северо-западный ураган. Барбаросса потерял в штормующем море тридцать галер. Впоследствии Дориа утверждал, что ему удалось сохранить свой боевой флот, между тем турки понесли большие потери.

Но от Гибралтара до дворцового мыса в Галлиполи от корабля к кораблю неслись вести о том, что Барбаросса овладел Средиземноморьем. Империя, папство и Венеция предприняли максимум усилий, чтобы победить его, но проиграли.

Когда вести о сражении у Превезы дошли до Сулеймана, находившегося в восточных степях, султан стоя, чтобы все его услышали, сообщил об этом. А затем приказал устроить в лагере ночью иллюминацию, чтобы отпраздновать победу.

Никто не понимал последствий противостояния у Превезы лучше, чем венецианцы, которые поспешили к туркам с предложениями о мире, как это и предвидел Фоскари. Мир обошелся Совету десяти дорого: туркам было выплачено триста тысяч дукатов в возмещение их военных расходов и отданы на континенте порты Ноплия, Малвазия. Опечаленный, скончался дож Андреа Гритти, отец Луиджи Гритти, так и не подписав мирный договор, который положил конец морскому владычеству Венеции.

Нрав Карла

После Превезы Сулейман поверил, что одержал победу в продолжительном конфликте с Габсбургами. Установив мир на суше и победив на море, он уравнял свои силы в Европе с императором и его непредсказуемым братом. Но оба Габсбурга еще долго испытывали судьбу.

В Венгрии умер Януш Заполяи, которого поддерживал Сулейман. И Фердинанд решил осадить Буду, где находилась вдова Заполяи Изабелла, дочь польского короля, с маленьким сыном. Попав в беспомощное положение, Изабелла желала только одного — покинуть раздираемую конфликтами страну и перебраться к австрийцам.

Прежде чем армия Фердинанда смогла пробиться к городу, а Изабелла стала действовать по своему разумению, судьбу Венгрии взял в свои руки Сулейман, который быстро вторгся с юга на ее территорию с аскерами. Как обычно, австрийский король благополучно отсиделся за границами своего государства. Сулейман же, выдворив из Венгрии его войска, не стал беспокоить короля на его собственной территории.

Не менее рассудительно Сулейман обошелся с молодой матерью, королевой Венгрии. Его посланцы принесли ей подарки и справились, действительно ли сын Януша ее ребенок. В ответ Изабелла обнажила грудь и стала кормить младенца. Тогда посыльные объяснили, что по мусульманским законам она не может находиться в присутствии их повелителя, поэтому он пожелал, чтобы ее сына принесли к нему.

Королева не возражала. Изнуренная Изабелла позволила, чтобы принесли ее ребенка. Его доставили в сопровождении венгерских министров в шатер Сулеймана. Там султан попросил своего сына Баязида взять младенца на руки и поцеловать его. К вечеру сын Изабеллы был возвращен матери с обещанием османского правителя, что младенец по достижении зрелого возраста станет королем Венгрии. Той же ночью янычары в атмосфере всенародного ликования осторожно вошли в Буду.

Изабеллу из небезопасной Буды переместили в один из замков Восточной Венгрии. Она увезла с собой документ, написанный на гербовой, бумаге золотыми буквами, в котором говорилось: турецкий падишах клянется верой своих отцов и собственным мечом, что ее сын взойдет на венгерский трон в соответствующем возрасте.

— Обещание! — воскликнула королева, обращаясь к своим советникам, когда ей перевели текст документа. — Это всего лишь несколько слов на бумаге.

— Документ гарантирует жалование королевства вашему сыну, — успокоили советники Изабеллу.

Сулейман оставил турецкий гарнизон охранять Буду. Постепенно он поделил большую часть Восточной Венгрии на административные единицы — санджаки. Но попутно проявил и необычную суровость. Пленные австрийцы были уничтожены. Великодушие, которое Сулейман продемонстрировал на Родосе двадцать лет назад, сменилось расчетливой жестокостью. Изабелла на самом деле имела основания опасаться, что письменное обещание султана, которое она держала в руках, не более чем ничего не стоящий клочок бумаги. Между тем жители Родоса все еще пользовались дарованными им свободами. Демаркационная линия, которую султан провел через Венгрию, сохранялась полтора столетия. Она сделала Вену аванпостом христианского Запада, Буду — мусульманского Востока. Вена до сих пор ориентируется на Запад, а Буда — на Восток{4}.

Пока Фердинанд тщетно пытался в то богатое событиями лето 1541 года восстановить бастион Габсбургов в центре Европы, его более одаренный брат принялся за возвращение господства Испании на Средиземноморье — по крайней мере, в его западной половине, угроза которому возникла после неудачи христианской армады у Превезы.

В особенности Карл стремился избавить Средиземноморье от мистического влияния имени Барбароссы. Двадцать лет бесконечных поездок по империи утомили неуемного Карла. Его личное обаяние влияло на решения советов европейских князей, но склонность к изысканной пище и редким винам привела к подагре. Длительный конфликт с Мартином Лютером ожесточил императора против ересей. Он все чаще говорил о желании удалиться в монастырь и предаться в его стенах своим религиозным переживаниям.

Пока же Карл олицетворял величие империи, хотя и поблекшее, но все же еще могущественное. Позже один любознательный англичанин, Джон Морган, писал: «Я не встречал в своей жизни испанца, который, уверен, не проклял бы меня минимум сорок раз, если бы я усомнился, что Карл V держал на поводке 24 часа в сутки всю Вселенную, однако поводок оборвался».

Такой монарх не мог позволить себе, чтобы им понукал турецкий бейлербей моря. Тем не менее флотилия галер под зеленым флагом ислама совершила набег на Гибралтар, другая напала на испанский конвой судов у Балеарских островов. Маленький корабль остановил конвой португальских барок, и с него крикнули командиру конвоя:

— Зайди, Барбаросса хочет видеть тебя!

Португалец немедленно подчинился.

Вездесущность Барбароссы казалась невероятной. Сын горшечника, толстый и вечно пьяный, умудрялся в свои далеко не молодые годы нападать на замки и похищать оттуда хорошеньких женщин, осаждать испанские гарнизоны в Африке, предъявлять свои претензии на владение континентом от имени своего повелителя — султана. Чем бы Карл ни занимался на суше, Барбаросса постоянно напоминал ему о себе.

В это лето Сулейман, к досаде Барбароссы, повелел бейлербею находиться у восточного побережья Средиземного моря. Опять связанный по рукам, морской волк затеял торг вокруг своей персоны, на этот раз предложив свои услуги самому Карлу. Осторожный Габсбург не поверил его предложению, зная, что Барбаросса получает от своего повелителя двадцать тысяч дукатов золотом ежегодно, и помня, что подобное предложение было прелюдией провала у Превезы. Тем не менее император, так же как раньше Андреа Дориа, стал зондировать почву.

Карл больше доверял другому предложению, которое исходило от помощника Барбароссы, старого евнуха Хасана-аги, оставленного править Алжиром. Хасан-ага предложил императору овладеть Алжиром, но поставил при этом условие, что Карл пошлет на эту территорию столь внушительные силы, что капитуляция аги будет выглядеть необходимостью, а не предательством.

Карл немедленно стал готовиться к экспедиции. Алжир был личным владением Барбароссы. Кроме того, это был сильно укрепленный порт мусульман вблизи испанского побережья — объект вожделения Карла. Овладев Алжиром, он мог бы ликвидировать угрозу со стороны турок бастиону Запада в Средиземноморье — острову Мальте, который император передал рыцарям.

Карл решил действовать немедленно, пока Сулейман занят Будой, Барбаросса отсутствует, самый опасный помощник бейлербея моря Драгут находится в плену, а Хасан-ага изъявляет готовность сдать Алжир. Он проявил терпимость к сварливым лютеранам (Библия Регенсбурга) и поспешил в Средиземноморье.

Численность армады, которую собрал Карл, отвечала самым смелым ожиданиям Хасана-аги. Боевые корабли Дориа эскортировали более четырехсот транспортных судов, на борту которых находились двадцать тысяч испанских, немецких и итальянских солдат под командованием герцога Альбы, заслужившего скандальную славу кровопролитием в Нидерландах. Другие сановники империи прибыли на борт некоторых судов армады вместе с тремя тысячами воинов-добровольцев. Часть сановников взяли с собой своих жен, чтобы они могли полюбоваться занимательным зрелищем капитуляции Алжира. В море к армаде присоединились галеры с Мальты, на борту которых находились пятьсот грозных рыцарей с оруженосцами. Их гостем был знаменитый, хотя и низкого происхождения, Эрнан Кортес, завоеватель Мексики.

Когда на армаду обрушились осенние ветры, разметав корабли по портам укрытия, осторожный Дориа предупредил упрямого Карла, что начался сезон штормов. Император счел абсурдным возвращаться сейчас, когда экспедиция началась. Лишь непродолжительный переход отделял порт Менорку на одноименном острове от Алжира. Требовалось всего лишь несколько дней, чтобы сокрушить стены мусульманского логовища, даже если предположить, что старый евнух не станет его сдавать. Ведь у Хасана-аги было всего лишь девятьсот турецких янычар, несколько тысяч моряков и мавританцев. Нет, император не мог отказаться от экспедиции, независимо от того, мешал или благоприятствовал ей ветер.

Частично из-за нерешительности Дориа, частично из-за упрямства Карла, но более всего из-за несогласованности в командовании экспедицией поход армады, замышлявшийся как веселая прогулка, принес совершенно неожиданные результаты. На сумрачном африканском побережье пришельцев подстерегали враги. Пока армада добиралась до злополучного побережья, с гор спустились берберские и арабские племена. Это, конечно, не могло испугать закаленных воинов. Они беспечно высадились на ровные пляжи за выступом мыса Матафу. Без особых затруднений солдаты отогнали беспокойных кочевников. Не дожидаясь выгрузки основных запасов продовольствия, испанские воины отправились на высокогорье к скалистому мысу, где за стенами с круглыми башнями прятался Алжир. В конце октября отряд не беспокоила жара.

Вокруг этого небольшого города, сверкающего на солнце, отряд вырыл несколько траншей и обустроил артиллерийские позиции. Командиры испанцев полагали, что через три дня их задача будет выполнена ко всеобщему удовлетворению. Однако Хасан-ага не стал сдаваться.

Тем временем подул сильный западный ветер, подняв волны в мелководном заливе у мыса Матафу. За ветром хлынули потоки дождя. Солдаты, оставшиеся без палаток, которые сорвал ветер, промокли до нитки, дрожали от холода. С кораблей на пляж не поступало никакого продовольствия — мешал шторм на море. Голодные солдаты ожидали, что продовольствие доставят, как только утихнет буря. Но она, наоборот, усилилась до урагана. Промокший порох стал непригоден для использования.

Затем начались атаки Хасана-аги из-за стен Алжира. Дождь не мешал его янычарам использовать луки и стрелы. Мавры, изгнанные из Андалузии, вымещали в атаках свою ненависть к испанцам, своим бывшим господам. Их ярость вызвала панику в рядах осаждавших войск.

Карл лично возглавил контратаку невозмутимых немцев, но зашел слишком далеко. Вблизи стен города контратакующие понесли большие потери от артиллерийского огня и отступили.

Между тем все это не было бы большой бедой, если бы не голод и неразбериха в месте высадки. Адмирал Дориа увел большую часть своих галер в море, опасаясь держать их в бурю у берега. Однако капитаны транспортных судов вместо того, чтобы последовать за Дориа, наоборот, направились к берегу, то ли для того, чтобы совершить высадку, то ли из-за неспособности управлять судами в бурном море. В результате в бурунах потонуло сто сорок пять галер и транспортов. Те, кто спаслись с утонувших судов, были убиты на берегу кочевниками, которые спустились с гор, чтобы перебить стражу европейцев и разграбить уже выгруженные продовольственные запасы. Три дня шторма привлекли на побережье массу налетчиков, которых ранее здесь не было.

Тем временем Карл со своими грандами и рыцарями Мальты отражал в грязных, поспешно вырытых окопах близ Алжира атаки экзальтированных воинов Хасана-аги. В конце концов командиры испанцев решили отступить к месту высадки, чтобы добыть еду. За два дня без пищи люди сильно ослабели.

Осада была снята, вьючных животных пустили на мясо. Предстояло пройти 15 миль под дождем, по грязи. Рыцари шли в арьергарде. Лишь один Кортес возражал против отступления.

И как только оно началось, командиры и солдаты окончательно потеряли боевой дух и солидарность. Особенно упали духом голодные немцы, стрелковое оружие которых стало бесполезным. Окружавшие испанцев кочевники, ехавшие верхом на лошадях, смеялись над солдатами, тащившимися по грязи и лужам. Тыл отступавших был надежно прикрыт контингентом рыцарей, защитников веры. Одна из высот, где сделали привал эти заклятые враги турок, была названа местными берберами «могилой рыцарей».

Когда отступавшие войска наконец добрались до места высадки, там они нашли лишь жалкие остатки продовольствия, множество убитых и обломки потерпевших крушение кораблей. Карл созвал военный совет, чтобы решить, удерживать ли песчаный плацдарм дальше до поступления из Европы новых поставок продовольствия и пороха, однако предотвратить уход из Алжира было уже невозможно. В последний день октября раздраженный Дориа доказывал, что ждать зимой из Европы конвоя с необходимыми грузами — утопия, а если здесь появится Барбаросса со своим флотом, то для христиан это станет полной катастрофой. Подавляющее большинство солдат мечтали лишь об одном — погрузиться на спасшиеся корабли и отправиться на родину.

Наконец потрепанная армада отправилась в обратный путь. Судьба опять отнеслась к ней немилосердно. Более трети транспортных судов утонуло, спасшиеся перебрались на корабли, выдержавшие шторм. На них не осталось места для великолепных испанских скакунов. «Цезарь (император) решил, что нельзя жертвовать жизнями солдат ради лошадей. — Так передают обстановку „Краткие мировые события“. — Он приказал сбросить животных в море. Выполнение этого приказа болью отозвалось в сердцах всадников».

По пятам следовали новые несчастья. Ураганный ветер разметал поврежденные суда по морю. Некоторые из них отнесло обратно в порт Алжир, где экипажи и солдаты были захвачены людьми Хасана-аги. Дориа укрыл Карла и несколько галер в небольшом порту Буджея, охранявшемся испанским гарнизоном. Скудных запасов гарнизона не хватало для беженцев. Ослабевшие гребцы галер больше не могли грести против сильного ветра.

Тайный агент французского короля позднее докладывал Франциску в письменном донесении о печальной судьбе людей, спасшихся в порту Буджея: «Лишь одна каракка (тип корабля) смогла добраться до упомянутого порта Буджея и затонула там, трудно выговорить, в присутствии самого императора, прежде чем из нее можно было что-либо выгрузить. В этом порту они пережили самый страшный в своей жизни голод, имея для еды только кошек, собак и траву… зять императора убежал в одной рубашке и штанах… погибла большая часть испанских грандов».

Прибывшие из Сицилии корабли вывезли Карла и его окружение из злосчастного порта. Капитаны кораблей сообщили, что Барбаросса вышел в море с эскадрой из ста пятидесяти парусов. (Как только Сулейман узнал на обратном пути в Константинополь, что армада императора отбыла в Алжир, он приказал Барбароссе мчаться туда на всех парусах).

Штормы, принесшие так много бед армаде Карла, сослужили императору в конце концов неплохую службу. Они вынудили Барбароссу весь ноябрь укрываться в районе греческих островов. Остатки армады пробирались вдоль европейского побережья от порта Трапани на Сицилии в испанский порт Картахену. «Это была самая ужасная из всех катастроф, известных людям, или из тех, о которых я докладывал вашему величеству, — писал Франциску тайный агент. — Он (Карл) будет помнить ее всю жизнь».

Потеря восьми тысяч солдат и половины флота значили для империи меньше, чем гибель трехсот сановников. В одном из своих посланий агент Франциска проницательно предсказывал, что Карл никогда не забудет, как он, будучи беженцем на палубе корабля из Сицилии, услышал весть о выходе в море турецкого флота под командованием Барбароссы. И действительно, в течение семнадцати лет, которые ему осталось прожить, Карл больше ни разу не отважился отправиться в морской военный поход.

В Алжире, где престарелый Хасан-ага снова с удовольствием приступил к исполнению своих обязанностей правителя, ураганный ветер с Запада еще долго называли «ветром Карла».

Катастрофа в Алжире, хотя и замалчивавшаяся, оказала немедленное воздействие на развитие европейской политики. Узнав от своих агентов о случившемся, импульсивный король Франции денонсировал свое соглашение со своим старым противником — императором. Габсбурги были вынуждены пожинать плоды своей неудачной конфронтации с османским султаном. Между тем бейлербей моря совершал по собственной прихоти набеги на итальянское и испанское побережья, подверг осаде Ниццу и зимовал в Тулоне в качестве гостя французского двора.

Как бы то ни было, Хайр эд-Дин Барбаросса победил в конфликте с половиной Европы. Он сделал Сулеймана непризнанным хозяином Средиземноморья.

Поколение спустя Мигель де Сервантес, высмеивая закованных в латы конкистадоров своего времени в бессмертном образе Дон Кихота, писал: «Мир был уверен, что турки непобедимы на море».

Глава 4

Походы в Азию

Тайна поэмы

Семь лет назад, в июне 1534 года, Сулейман еще не был ожесточен против европейцев. Его цели в отношении Европы оставались прежними. Но что-то повлекло его в Азию и сделало по существу азиатом. После четырнадцатилетней войны в Европе Сулейман Великолепный впервые отправился верхом на родную землю своих предков, двигаясь по следам султана Угрюмого — Селима. Перед этим лишь постарался завершить европейские дела, замирившись с Габсбургами. К этому времени умерла мать султана — Хафиза, Гульбехар удалилась в добровольную ссылку, с Сулейманом осталась его жена Роксолана. В душе султан уже понял, что ему никогда не войти в европейское сообщество. Он турок и останется турком.

Что же он был намерен делать теперь? Сулейман ни с кем не делился своими планами. Самый могущественный монарх в Европе, он скрывал свои мысли даже от своих ближайших советников. Он назначил сераскера Ибрагима командовать армией, послав заносчивого грека добиваться лавров на поле боя. В море остался его новый флот под командованием крестьянина с одного из островов — султан ни разу не посещал ни одного военного корабля.

Он был мягок душой? Видимо, да. Недаром Даниэль ди Людовизи писал, что у султана «меланхоличный характер, более пригодный для досуга, чем для дел. Говорят, его редко что-то беспокоит. В нем нет ни силы, ни расчетливости, необходимых для такого великого монарха. Он передал управление империей в руки своего Великого визиря Ибрагима, без совещания с которым ни он, ни его двор не принимаются за серьезное дело. Между тем Ибрагим не советуется в делах со своим господином».

Знакомые слова. В сущности, то же самое говорил и Ибрагим. Людовизи высказал лишь часть правды — то, что он узнал из болтовни дипломатов. В действительности же все обстояло не совсем так. В открытом море Барбароссе тоже казалось, что он сам себе хозяин, однако Сулейман руководил им так, словно привязал бейлербея к себе шелковой нитью. И Ибрагим на практике делал то, что желал султан. Сулейман обладал стальной волей, хотя она и не проявлялась открыто. Может, он как раз боялся больше всего своего крутого нрава.

Для чего он тогда предпринял поход в Азию? Сулейман доверял Роксолане, но она была не из тех, с кем стоило говорить о таких вещах. Он не взял ее с собой в продолжительный поход. Тайну Сулеймана приоткрывают его же слова, содержащиеся, однако, не в лаконичном дневнике, а в написанных газелью стихах под названием «Он тот, кто ищет друга».

Здесь можно уловить страдание, которое еще ярче проявляется в других строках, в которых автор говорит, что человека с израненной душой не радует цветущий сад. А в одном месте султан выражается вполне определенно:

Сулейман выражает свои устремления вполне отчетливо. Ему не нужна империя конфликтов и власть. Кажется, он сознавал тщетность всего этого, потому что затрагивает тему религиозного уединения, подобно человеку, которого уже ничего не волнует. Но и отшельничество, увы, не его стезя.

С твердой решимостью султан пустился на поиски утопии в Азии, которой не нашел в Европе.

Что наблюдал Огир Бусбек

Добродетельный фламандец находился при турецком дворе в качестве посла и содержался в почетном плену. У него была редкая возможность изучать Сулеймана в годы наивысшего напряжения его деятельности. Поскольку Огир Гизелин де Бусбек был также философом и страстным натуралистом, он собрал во время походов в Азию вместе с султаном необычный зверинец — ручную рысь и журавля, тянувшегося к общению с солдатами. Журавль маршировал рядом с военным строем и даже отложил яйцо для одного солдата. Ручная свинья использовалась с особой целью. Фламандец посылал вместе с ней сумку с секретными письмами, зная, что правоверные турки не тронут животное, относящееся мусульманами к оскверненным.

Бусбек наблюдал за жизнью султана и его окружения так близко, как не удавалось никакому другому иностранцу. Он был свидетелем буйного праздника Байрам, следующего за ежегодным постом.

«Я дал указание слугам предложить одному солдату деньги за место в его палатке, расположенной на возвышении, откуда были видны шатры Сулеймана и знати. Я пришел туда во время восхода солнца. Увидел, как на равнине собралось большое число голов в тюрбанах, в глухом молчании следивших за муллой, который произносил молитвы. Каждый занимал положенное ему место. Ряды участников богослужения, подобно многочисленным заборам, расположились на различном расстоянии от султана.

Это была очаровательная сцена — роскошные одежды под белыми как снег чалмами. Никто не прокашлялся, не шевельнул головой. Потому что турки говорят: „Если вам приходилось говорить с пашами, вы вели себя почтительно. С каким же благоговением вы должны относиться к Аллаху?!“

Когда богослужение закончилось, ряды молящихся расстроились и вся равнина покрылась бесформенной массой людей. Появились слуги с завтраком для султана. Когда их заметили янычары, они взяли блюда в свои руки и стали важно пробовать пищу в обстановке общего веселья. Такая вольность позволяется обычаем».

Находясь рядом с военным лагерем, осторожный фламандец, рискуя, пробрался в него инкогнито и сравнивал свои наблюдения с виденным им в военном лагере европейцев:

«Я оделся так, как обычно одеваются в этих местах христиане, и вышел с одним-двумя спутниками. Первое, что меня поразило, — это то, что каждое воинское подразделение располагалось в отведенном ему месте. Покидать расположение части солдатам не разрешалось. Везде поддерживался строгий порядок: тишина, никаких ссор и конфликтов. Кроме того, в расположении части чисто, никаких экскрементов и отбросов. Для отправления солдатами естественных надобностей вырываются ямы, которые по мере наполнения засыпаются землей.

Опять же я не заметил ни пьянства, ни азартных игр, чем сильно грешат наши солдаты. Туркам незнакомо искусство проигрывания денег в карты.

Меня провели также в место, где режут овец. Я видел четыре-пять освежеванных туш, полагаю, для не менее чем четырех тысяч янычар. Мне показали обедающего на деревянном бруствере янычара — он ел месиво из репы, лука, чеснока и огурцов, приправленное солью и уксусом. По всей видимости, ему нравилась его овощная пища. Он ел ее так, словно это были фазаны. Пьют они только воду.

Я побывал в их лагере как раз перед говением, или Великим постом, как мы это называем, и был удивлен поведением солдат еще больше. В христианских странах в это время даже самые спокойные города оглашаются криками участников игр или возгласами пьяных. Однако эти люди не позволяют себе даже перед постом излишеств в потреблении еды и напитков. Наоборот, сокращая свой рацион, они готовятся к посту, поскольку опасаются, что не смогут перенести резкую перемену в питании.

Таков результат военной дисциплины и строгих закенов, завещанных предками современных турок. Они не оставляют безнаказанным ни одно преступление. Наказания включают снятие с должности, понижение в чине, конфискацию имущества, палочные удары по пяткам, смерть. Даже янычары не избегают палочных ударов. Более мелкие проступки наказываются поркой, более серьезные — увольнением или переводом в другую часть, что провинившийся считает хуже смерти».

Огир Бусбек восхищается терпением турок во время наказаний и лишений. Он отметил тот факт, что янычары предпочитали битье палками переводу в другую воинскую часть и разлуке с товарищами. Вскользь коснулся и привязанности янычар-ветеранов к пышным плюмажам. Им нравилось выглядеть хотя бы немного величественными. Для этого аги тратили годовое жалованье на отделанное серебром седло. Санджак-беи залезали в долги, чтобы приобрести пышное облачение, сделанное из ткани, прошитой золотой нитью. Не брали ли они пример в этом с шикарного Ибрагима, Носителя бремени, и самого султана?

Азиатские враги

Сулейман направлялся не к роскошным городам на Ниле или в священные города Мекку, Иерусалим — он ехал на суровый северо-восток, чтобы отразить угрозу своему падишахству, и, по существу, он возвращался на путь, по которому происходила миграция османов, чтобы разрешить неразрешимую проблему.

Возрастающая мощь Персии давила на восточные границы империи Османов. Сулейман не мог желать или позволить себе большую войну с персидскими шахами. Здесь, на востоке, султан Селим Угрюмый сходился в кровопролитном сражении с равным ему по агрессивности шахом Исмаилом. Оба падишахства еще залечивали раны и переживали горечь от этого столкновения. После него, утверждалось, Исмаил никогда не улыбался.

Отсутствуя в этих местах четырнадцать лет, Сулейман придерживался в отношениях с соседями принципа: живи сам и давай жить другим. Его корабли, бороздившие реку Дон, торговали с пограничными укреплениями великих московских князей. Он посылал подарки, включая янычар, и пушки в еще более отдаленные земли — индийским моголам и узбекам Самарканда, чтобы продемонстрировать свою силу, не применяя ее на практике.

В Тебризе шах Исмаил — мистик, последователь раскольнической шиитской веры — старался соблюдать неписаное соглашение о мире. Его сын Тахмаеп был менее благоразумным. В отсутствие значительных войск османов на востоке он захватил турецкую крепость на озере Ван — Битлис. Всадники Тахмаспа овладели священным городом Багдадом на берегах реки Тигр. К этому Тахмаспа науськивали венецианцы, стремясь искусными интригами столкнуть персидского шаха с Османами. Война между двумя падишахствами ослабила бы турок в их противостоянии с Веной и в Средиземном море. Если бы это случилось! (Сам Бусбек задолго до этого писал: «Только персы стоят между нами и нашей гибелью»).

И в данном случае обширность владений представляла для Сулеймана проблему. Граница с Австрией на северо-западе отстояла от Константинополя так же далеко — около тысячи миль по проезжим дорогам, — как граница с Персией на востоке. Находясь в зависимости от состояния пастбищ, турецкая армия не могла покрыть расстояние между двумя этими границами в течение одного года. Куда бы ни направлялась армия, с ней должны были идти султан и представители его власти. Ибрагим призывал его завершить дело, начатое Селимом, — сокрушить Персию.

Как гарант священных городов, султан не мог допустить потери Багдада. Поэты уповали на него как на «дружелюбного, разящего врага воина». И как глава воинственной Османской империи, он не мог смириться с тем, что старые турецкие крепости отходят к врагам у него на глазах.

— Султан Селим Угрюмый, — напоминали ему аги, — прошелся по Персии с огнем и мечом.

Как обычно, Сулейман стремился решить эту проблему самостоятельно. Наблюдая в Константинополе за развитием событий, используя Барбароссу для отвлечения внимания европейцев, он в то же время отправил Ибрагима с основными силами армии вернуть Багдад под власть турок.

Но Ибрагим не выполнил его приказа. Он повернул в горы, окружавшие озеро Ван, чтобы посредством искусной дипломатии вернуть туркам пограничные крепости. Затем двинулся через высокогорье к столице шаха Тахмаспа — Тебризу, где высились куполообразные крыши с голубой черепицей. Персы не рисковали использовать свою кавалерию против янычар и турецкой артиллерии, поэтому воздерживались от крупных сражений, ограничивались отдельными атаками на продвигавшиеся отряды турецких аскеров. Но подразделения турок, выделенные на борьбу с летучими эскадронами конницы персов, были изрублены. Между тем приближалась зима, а вместе с ней — перспектива для армии провести ее в Тебризе среди гор. Более того, солдаты жаловались на отсутствие султана.

— Визирь в Тебризе, — докладывали гонцы Сулейману, — упоен стремлением добыть победу самостоятельно. Он клянется сделать то, что не под силу Господину двух миров.

Затем курьер показал Сулейману приказ по армии. Ибрагим подписался под ним как сераскерсултан.

Но двух султанов быть не могло. Увидев подпись, Сулейман отправился на восток принять командование армией.

Путешествие в прошлое

Он выбрал необычный маршрут и по дороге к Тебризу впервые встретился с азиатскими племенами своей империи, но не хотел использовать силу против тех, кого можно было усмирить без помощи янычар и пушек.

Новые правители Персии происходили из суфиев. Это были люди в шерстяных накидках, жившие мечтами. Их религиозная вера, шиизм, завладела всей Персией. Они смеялись над правоверными османскими турками, которые, в свою очередь, считали шиитов еретиками. Шииты провозгласили необузданного Исмаила святым, способным совершать чудеса. Эта волна шиитского прозелитизма распространилась далеко в глубь Анатолии. Учение шиитов было подхвачено местными дервишескими орденами. Находясь в этих местах, Сулейман почувствовал, что религиозный фанатизм все больше овладевает местным населением и так же незаметно, как ночной ветер, подкрадывается к его военному лагерю.

Султан столкнулся с этим религиозным брожением, путешествуя как паломник с небольшой свитой. Повернув на юг, он сделал остановку в Конье, где властвовали сельджукские султаны. Там он хотел поклониться гробнице величайшего поэта-мистика Джелал эд-Дина Руми. Посещение Сулейманом гробницы, башни которой упирались в небо, очевидно, доставило удовлетворение дервишам толка Мавлеви, которые столпились вокруг него. Дервиши танцевали перед ним в охватившем их экстазе под грохот барабанов и звуки флейт, а выйдя из транса, сообщили, что Султан откровения, с которым таким образом побеседовали, предсказал успех кампании Сулеймана в Персии.

Чем дальше на восток удалялся султан, тем меньше он ощущал комфорт Константинопольской жизни. Вокруг него теснились человеческие существа, лишенные как образования, так и страха.

Дервиши в колпаках, обитатели монастырей Хаджи Бекташа, Каландаров, шагали с длинными посохами в руках, стекались к караван-сараям, в которых останавливался Сулейман, или наблюдали за входом в его шатер, пока он не отходил ко сну. Тощие, обожженные солнцем люди почтительно обращались к нему:

— Законодатель, повелитель, султан Сулейманхан! — И в возбуждении продолжали:

— Наконец-то мы увидели тебя во плоти. Ты ешь рис с шафраном. А что ты думаешь о нас, нищих?

Крестьяне, ходившие вразвалку, приносили султану фрукты и приводили детей, повторяя:

— Челеби, биза онутма! Господин, не забудь нас!

Сулейман скакал верхом по красной глине туда, где высились гранитные скалы. Старцы-бекташи сопровождали солдат, показывая по ночам нехитрые фокусы с огнем. Пристально глядя на Сулеймана, они спрашивали:

— Скажи, султан-хан, чем ты занимаешься в далеком городе?

— Провожу воду при помощи акведуков.

— Вода чиста только в арыках, созданных Аллахом. Какой смысл строить сооружения, которые в следующую эпоху превратятся в глину и камни?

Сулейман вспомнил развалины византийских дворцов, почерневшие колонны, воздвигнутые римлянами.

— Что из того? — спросил он.

— Господин двух миров едет с армией и деньгами. Зачем он везет с собой деньги? Это неверные чужеземцы должны иметь с собой деньги, чтобы покупать еду, но тебе достаточно попросить, и мы принесем тебе пищу. Ты привел армию, а шиитский шах написал стихи, зовущие нас к мятежу. Нет, мы не станем бунтовать, но читать стихи было приятно. В них говорится, что шах пришел с дождем и солнцем, что он скоро станет властелином Рума.

Под Румом имелись в виду турецкие земли, которые необразованные кочевники считали Римом. Их мозги изменились не больше, чем окружающие поля и леса. До Сулеймана донесся аромат горящей хвои, сухой сладкий запах пустыни.

— Такие стихи как вино, пьянящая красная жидкость. — Если бы он только мог сотворить парящие строки и заворожить ими слушателей, как это делали их старцы, одним звуком своего голоса. — Это вино не для плоти, но для духа!

Сулейман ехал дальше, минуя истоки Евфрата, минуя горные деревушки, издревле жившего в этих местах населения. Местные женщины, не носившие чадры, собирали урожай пшеницы. Странные пытливые дервиши припадали к его ногам, требуя ответить на их заковыристые вопросы.

— Сегодня зло не изжито. Не создал ли Аллах зло, чтобы вводить людей в заблуждение?

— Аллах кого хочет вводит в заблуждение, а кого хочет ведет праведным путем.

— Каким образом? По какому признаку мы узнаем его руководство? Скажи, Господин двух миров, чем руководствовался ты, когда натянул поводья коня для поездки на восток?

Чем руководствовался? Раздражением, вызванным заносчивым Ибрагимом.

Над султаном проносился звон колоколов армянских церквей. За порослью лесов возвышались снежные горные пики, служившие ему ориентирами. Несколько дней он любовался одним из таких пиков, сверкающим на солнце и снова светящимся, когда показывались первые звезды. Султан слез с коня в Ахлате, чтобы посетить гробницу Османа, первого из десяти султанов.

— Вот знамение, которое ведет меня, — сказал он.

На скалах вокруг него горели сигнальные огни, зажженные курдами. Их предводители спустились с гор в экзотическом облачении, чтобы встретить султана, которого знали только по имени.

Приветствуя их, Сулейман думал: «Ибрагим никогда не откажется от своего звания и ответственности, я тоже». Мельком ему пришла в голову мысль отбросить свой меч, навсегда покончить со своим присутствием на заседаниях Дивана и государственными заботами, пойти пешком — чего он никогда не делал — в монастырь бекташей, чтобы успокоить тело и душу. Как поступил его дед, когда отправился из Константинополя в родную деревню и умер по дороге…

В начале осени султан прибыл в расположение турецкой армии, застрявшей в Тебризе, и принял от Ибрагима командование. Сулейман не стал слушать офицера, который, подойдя к его стремени, пожаловался, что аскеры голодают и мерзнут.

Как ни странно, боевой дух аскеров сразу же возрос, как только они увидели штандарт Сулеймана с семью белыми конскими хвостами. Он повел их по снегу и грязи в пустынное междуречье Тигра и Евфрата. Гибли от голода вьючные животные, тяжелые орудия пришлось захоронить в грязи, чтобы их не мог найти противник.

Благополучно добравшись до пустыни, армия освободилась от холода и беспрестанных налетов персидской кавалерии. Отсюда Сулейман двинулся с армией по берегу Тигра, чтобы вернуть Багдад и перезимовать там. Войдя в город блистательных халифов, он запретил грабежи и насилия горожан.

И все же армия испытывала большое воодушевление. Султан привел ее в город, находившийся под покровительством Аллаха. Теперь султан Сулейман на самом деле занял трон халифов, покоившихся в могилах, на его плечи была наброшена мантия Защитника правоверных.

Дервиш, который ухаживал за гробницами, пророчески произнес:

— Я вижу в султане отражение Пророка, воплощение знания и милосердия… Я снова вижу белую руку Моисея, держащую меч… Я вижу Предводителя нашей эпохи в цветущем саду Веры!

В это время даже случилось чудесное знамение на кладбище за рекой. Смотритель гробниц поведал, что обнаружил кости исчезнувшего святого под могильной плитой, не имевшей надписи. Приехав на это место, Сулейман вошел в склеп с твердым убеждением, что чудесное знамение прямо связано с его прибытием в Багдад. Спустившись по лестнице, он увидел скелет, завернутый в парусину, которая пахла мускусом. Скелет лежал в направлении Мекки. По ряду признаков, известных смотрителям гробниц, кости были опознаны как скелет святого имама Абу Ханифы.

Армия восприняла это знамение как свидетельство того, что султаном воистину руководит сам Аллах.

Влияние веры необъяснимо. Она ведет людей туда, куда их не загонишь хлыстом. Персы-еретики отбрасывали щиты и доспехи, чтобы бросаться на стальные клинки и пики турок незащищенными телами…

Дело Искандера Челеби

Той зимой в Багдаде султану пришлось учинить суд над своим вторым «я», Ибрагимом. Этого нельзя было избежать. В руках Сулейман держал листок бумаги, исписанный знакомым каллиграфическим почерком Искандера Челеби, который заставил его несколько часов просидеть в одиночестве, размышляя об Ибрагиме. В послании говорилось:

«Во имя Аллаха всемилостивейшего и милосердного, в час смерти свидетельствую, что я, Искандер Челеби, казначей, замышлял похитить деньги, предназначенные для оплаты военных поставок, и вступил в предательский сговор с еретиками-персами с целью обречь на поражение моего господина, султана. Клянусь также, что в этом заговоре участвовал первый визирь Ибрагим и, кроме того, он заплатил убийцам с целью лишить султана жизни».

Сулейман считал, что все написанное — ложь. Однако многие люди знали о том, что письмо Челеби у него в руках, а словам умирающего все привыкли верить.

Султан тщательно проанализировал инцидент с главным казначеем. Челеби, приверженный старым обычаям, конфликтовал с вельможным Ибрагимом. Они соперничали друг с другом в численности свиты и роскоши одежды. К несчастью, Сулейман послал Челеби помощником Ибрагима в военном походе.

После Челби и Ибрагим стали смертельными врагами. Когда люди Челеби укладывали сундуки с деньгами на спины верблюдов для однодневного перехода, стража Ибрагима арестовала их, утверждая, что золото было украдено. Дешевый трюк. Возможно, в отместку Челеби порекомендовал Ибрагиму идти на Тебриз, чтобы добиться большого триумфа. Как видно, Ибрагим так и поступил, утверждая затем, что неудачи армии в кампании против персов связаны с тем, что Челеби дезорганизовал службу снабжения…

Впоследствии Ибрагим выдвинул эти обвинения против престарелого турка и приказал казнить его. Челеби же ненавидел визиря так сильно, что написал признание, компрометирующее Ибрагима.

Нет, в письме не было правды, за исключением того, что оно свидетельствовало — состоятельный казначей был виноват не больше, чем визирь, обрекший его на смерть. Именно Ибрагим навлек войну с персами на Сулеймана. В самоупоении Ибрагим стал подписываться как султан. Не имея, разумеется, намерений его убить, Ибрагим возомнил себя более великим, чем султан, который возвысил его в ту ночь, тринадцать лет назад, когда дал слово, что не унизит своего друга смещением с поста визиря… Сколько раз христианский подмастерье демонстрировал презрение к своему менее сообразительному турецкому властелину… Однако смерть Челеби простить было нельзя.

Сулейман решил, что Ибрагим должен разделить судьбу Челеби, когда они вернутся в Константинополь.

Однако он не мог повернуться спиной к своему врагу, персидскому шаху, который вернул себе Тебриз и захватил горные перевалы, пока турецкая армия находилась в Багдаде. В ярости Сулейман снова отправился на высокогорье, продвинувшись далеко в глубь Персии, дойдя до побережья Каспийского моря, крапленного нефтяными пятнами. Турки взяли штурмом и разграбили Ардебиль, старую резиденцию шахов. Противник снова избегал крупного сражения. Его земли были разорены, пастбища истоптаны.

Если бы Сулейман оставил в этих местах часть своей армии, она была бы уничтожена. В сложившихся условиях он понимал, что удерживать какую-либо часть территории Персии бесполезно. Вернувшись в Тебриз, он разорил город и сжег дворцы. Затем повел армию домой, к сохранившимся пастбищам и неубранному урожаю.

С Ибрагимом и своим личным окружением он быстро вернулся в Константинополь.

Там Сулейман какое-то время ежедневно присутствовал на заседаниях Дивана, пренебрегая даже полноценным сном, и постоянно удерживал возле себя Ибрагима. До того как вечером последние стенограммы заседания были уложены в папки, султан приказал принести еду на двоих в свой зал для аудиенций. Он довольно часто ужинал вместе с Ибрагимом в те годы, когда грек был визирем империи. Поэтому и этой ночью, сидя на своем привычном месте, Ибрагим не нашел ничего странного в том, что ел из тех же блюд, что и османский султан. Грека раздражало только то, что его не отпустили сразу после заседания Дивана в его дворец, где он собирался принять дневной набор подарков.

Увидев, что Сулейман, как обычно, о чем-то размышляет, Ибрагим сказал беззаботным тоном:

— Ты дал персидским собакам хорошую взбучку. Они еще долго будут зализывать раны.

— Да, — согласился султан. Затем он неожиданно произнес:

— Война случилась из-за плохих советов.

Отправляясь спать, султан попросил Ибрагима остаться с ним. И такое бывало раньше. Как всегда, Ибрагим улегся на матрасе, расстеленном для него в нише.

На следующее утро стены ниши оказались измазанными кровью. Тело первого визиря, бывшего фаворитом Сулеймана, было обнаружено перед входом в помещение Дивана. Вокруг его горла была затянута удавка из тетивы лука.

Мусульмане говорили об Ибрагиме:

— Он попал в сети властолюбия.

Венецианцы объясняли:

— Он любил себя больше, чем своего господина.

Власть и слава

Кровь Ибрагима еще долго оставалась на стенках ниши. Когда молодые аджем-огланы — подростки-чужеземцы, служившие при садах дворца, — попытались ее удалить, Сулейман запретил им это сделать. Много лет позже служители дворца клялись, что пятна крови были оставлены в назидание. Но кому?

Сулейман никогда не объяснял этого. Он вообще стал чрезвычайно молчаливым. Старые слуги утверждали, что глаза и линия рта султана начали все больше напоминать султана Угрюмого, его отца.

— Это след усталости от большой ответственности, — говорили слуги. — От нее нет спасения ни на миг, разве что во время сна.

Умертвив Ибрагима, Сулейман был вынужден взвалить на себя все бремя правления. Он навестил сокровищницу, где секретари собрали ценности, накопленные Великим визирем в огромном количестве. Среди них Сулейман обнаружил чашу, покрытую ляпис-лазурью, и кольцо французского короля Франциска с рубиновой печатью — подарки ему самому. Между тем султан щедро вознаграждал Ибрагима за их совместные достижения, начиная с первой битвы при Мохаче…

Теперь он стал одинок. Первым визирем Сулейман назначил Аяс-пашу, грузного старика с хорошим аппетитом, отца многочисленного семейства. Аяс-паша со смехом слушал постоянные рассказы о том, что в его гареме находилось одновременно сорок люлек с младенцами. Однако этому покорному слуге, который гораздо больше любил наблюдать состязания по гребле на Босфоре, чем заседать в Диване, не было даровано титула сераскера.

— Как будет угодно Аллаху, — отозвался на это Аяс-паша.

Теперь Сулейман сам читал петиции и писал на них резолюции. Однако от веселого нрава старого турка ему становилось легче на душе.

За пять лет после смерти Ибрагима в 1536 году благоразумное правление империей дало блестящие результаты. (Был подписан первый договор с Францией. За ним последовал рейд в Италию, поражение флота Священной лиги у Превезы, капитуляция Венеции, обещание сыну Изабеллы, катастрофа Карла в Алжире и новые победы над австрийцами в Венгрии).

Теперь Сулейман сам вел аскеров. У Аяс-паши не было ни янычар, ни сипахи, ни феодального ополчения. В данном случае старый обычай оказался сильнее воли султана. Сулейман затеял новый эксперимент. Он увеличил численность янычар и сипахи, подчинявшихся ему непосредственно.

Число янычар выросло с двенадцати почти до восемнадцати тысяч, соответственно увеличилась численность элитной кавалерии. Усилив эти два вида вооруженных сил, Сулейман определенным образом рисковал своим положением, поскольку его войска могли поднять мятеж.

Впрочем, эта опасность казалась призрачной в обстановке военных успехов султана и его популярности. Но власть в конечном счете принадлежала не самому султану. Муфтий, высший авторитет по мусульманскому праву, мог написать всего лишь несколько слов, уличающих хозяина сераля в нарушении закона, и Сулейман больше не был бы султаном. Так, по крайней мере, требовала традиция.

Вероятность такого поворота событий была крайне незначительной. Шариатские судьи понимали, что неутомимому Сулейману будет наследовать его популярный сын, всеми любимый Мустафа. Никакой здравомыслящий исламский судья не стал бы препятствовать такому благоприятному ходу событий.

Тем не менее Сулеймана весьма тревожило нарастание противоречий между мусульманским духовенством и светским режимом. Это напоминало раскол между церковью и государством в европейских странах. Земля находилась во власти Аллаха. Султан служил всего лишь его наместником на территории Османской империи. Его школа, где изучались разные научные дисциплины, его чиновники и слуги — от визиря до самого юного аджем-оглана, сажавшего цветы на клумбах, и самого мелкого секретаря, сводившего к балансу финансовые ведомости, — все они служили в конечном счете Аллаху. Закон был вечным, между тем султанам отводились лишь короткие периоды жизни. Ортодоксальный турецкий закон застыл в неподвижности, в то время как молодые, взращенные на христианстве европейские режимы прогрессировали.

До сих пор Сулейман в основном поддерживал режим. Он игнорировал критику отдельных турецких судей, которые говорили, что султан руководствуется больше идеями европейцев, чем духом Корана. Теперь же, после посещения азиатских гробниц, Сулейман стал уделять Корану больше внимания.

В течение нескольких лет влияние просвещенного режима уравновешивалось влиянием ритуального Закона. Такой баланс редко держится долго, особенно в крупном государстве.

В последующие двенадцать лет после гибели Ибрагима Сулейман лишь дважды водил в поход свою армию — для восстановления границ империи и для выполнения обещания Изабелле, что ее сын будет королем Венгрии.

В степях Азии

Сулейман любил степи. Если венгерская равнина была для него чистилищем, то степи Валахии к востоку от Карпат стали раем.

Ему доставляло удовольствие путешествовать по прекрасным лугам и пастбищам вокруг моря, ставшего турецким озером (и Сулейман был полон решимости сохранить его в таком виде), еще вот почему. Кара Дениз, Черное море, имело столь же большое значение для османов, как Средиземное. Сулейман сам носил титул Господина двух морей (Белого и Черного). Правда, судоходные морские линии еще со времени Золотой Орды монополизировали итальянцы. Братья Поло вели здесь торговлю в таких прекрасных факториях, как Каффа и Трапезунд. Все эти порты перешли во владение турок вплоть до заоблачных вершин Кавказа на дальней стороне моря. Даже кавказские правители учитывали распоряжения Сулеймана, хотя и не всегда выполняли их.

Венецианские купцы, которые держали в руках большую часть торговли в Черном море, всегда подчинялись приказам Сулеймана. Будучи крайне неловкими в торговле, османские турки хотели, чтобы купцы из Сан-Марко вели свои коммерческие дела здесь как прежде, выплачивая дань за привилегию вывозить с берегов этого спокойного моря вина и воск, скот и зерно.

Вопрос судоходства на море легко разрешался, потому что Сулейман занимался наведением порядка на его берегах и находил в этом удовольствие. Он прикипел душой к этим местам. Ведь юношеские годы султан провел в мечетях Каффы. Его мать и Гульбехар происходили тоже отсюда. Теперь сын Селима возвращался домой в подлинном смысле этого слова. Население этих мест говорило на одном из тюркских языков, здесь выращивались прекрасные кони, и жители видели в турецком султане вершителя своих судеб. Они делали Сулейману подношения в виде молока и лошадей, а также золота, намытого цыганами в бурных горных потоках. И уходили после посещения султана в хорошем расположении духа.

Здесь Сулейман был в большей степени Сулейман-хан, чем османский султан. Более того, его тут считали предводителем кочевников, который, освоив городскую жизнь, вернулся во всем блеске. Он продолжал жить в шатре — сказочной роскоши — и располагал властью, о которой местные ханы могли только мечтать, потому что мог заставить грохотать массу осадной артиллерии или заставить трепетать строй янычар.

На протяжении всей своей жизни Сулейман ни разу не использовал артиллерию и солдат на берегах Черного моря.

Знакомая дорога в степи сама по себе доставляла ему радость. (Здесь Роксолана не нужна была для сопровождения.) Дорога вела к самой могучей из рек — Дунаю, где жили валахи в жилищах, распространявших аромат полевых цветов, где христиане пили белое и красное вино, танцевали под музыку цыганских дудок на конских торгах. Затем дорога пошла через кипарисовые рощи Трансильвании, туда, где упирались в небо снежные вершины Карпат, мимо развалин римских бассейнов и сверкающих песочных пляжей у реки Прут (здесь султан услышал весть о победе у Превезы) и дальше к приднестровским степям. Местное христианское население все еще помнило былую славу Рима. Жители этих мест называли себя румынами, а свою землю — Румынией. Подобно трансильванцам, румыны были освобождены от присмотра санджак-беев, но платили небольшую дань.

Среди христианских народов его империи, живших у моря, были потомки греков, которые научились от венецианцев разным премудростям. Они могли выдувать из расплавленного стекла разные сосуды и делали механизмы, печатавшие книги.

За этими равнинами расстилались настоящие степи без единого камешка, с выгоревшей травой, столь высокой, что она доставала до стремени всадника. Через эти сухие песчаные степи, где нес к морю свои воды могучий Днепр, местные жители передвигались в поисках воды как кочевники. Среди степной травы выросли купола исламских гробниц и мечетей. Здесь Сулейман принял новое обличье, стал предводителем верующих мусульман. Жители степей испытывали ужас перед человеком, способным заставить подчиниться своему слову людей, проживавших на таком огромном расстоянии, для преодоления которого всаднику понадобился бы целый месяц.

Сулейман встал лагерем у соляных болот, сверкавших при свете звезд. Поодаль на севере проходили границы владений двух дружественных христианских государей. Король Польши продемонстрировал султану свое доброе расположение, потому что имел с ним общих врагов. Великий князь Московский прислал ему соболиные шкурки, потому что татарские ханы, извечные враги Москвы, подчинялись туркам.

Вдоль рек в свободную степь двигались беженцы из Польши и Московии, мало интересные Сулейману. Они укрывали свои жилища в камышовых плавнях островов на Днепре, плавали по реке в длинных лодках. Их деревни вырастали в самой степи на пространстве между пограничными укреплениями Московии и тропами, по которым двигались татары. Эти переселенцы становились бродягами, поселенцами и воинами, получившими впоследствии название «казаки». Потом эти казаки стали процветать на плодородных черных землях, расположенных по берегам тихого Дона.

Другое убежище людей на берегах Черного моря было известно Сулейману довольно хорошо. В Крыму, связанном с большой степью лишь узким перешейком, остались следы древних народов, проходивших по этим местам. Потомки готов, все еще говоривших на германском наречии, устроили себе жилища в скальных пещерах Мангуп-Кале. В Крыму поселились греческие ремесленники и евреи, пришедшие через степь из разных мест, и, главным образом, татары, которыми еще правили потомки Чингисхана. Последние жили во дворцах с черепичными крышами голубого цвета, построенными в садах Бахчисарая.

Сулейман больше не посещал крымскую твердыню, где правили местные ханы. Он хорошо изучил их прежде, и, возможно, именно эта осведомленность удерживала его от приезда в Крым. Даже теперь в степях, тянувшихся до Астрахани на побережье Каспийского моря, которое Сулейман видел с горных вершин Персии, турецких семей было гораздо меньше, чем татарских юрт, которые стояли и на большой территории от Астрахани до Казани, где Волга поворачивает на юг. Три татарских орды считали своих всадников как овец — десятками тысяч. Они смотрели на османа как собаки на одинокого волка. По некоторым соображениям, статья платежей крымскому хану именовалась в расходных книгах турецкой казны как «оплата владельцу собак».

Сыновья ханов навещали Константинополь, чтобы получить турецкое образование. Для этих кочевников организация управления Османской империей казалась тайной, и к власти Сулеймана они относились как к чуду. Но с готовностью присоединились к походам султана в христианскую Европу, вместе с турками разоряли Австрию. Влияние Сулеймана на крымских ханов приносило порой неожиданные результаты. Один хан после визита в Константинополь приказал уничтожить все кибитки, вознамерившись жить со своим окружением в городских комфортных условиях как турки. Другой хан потратил свое пособие на «оплату владельца собак» в Бахчисарае на строительство общественных бань, каналов и небольших дворцов в турецком стиле. Сулейман назначал преемников ханов и направлял к ним команды янычар небольшой численности, чтобы те следили за выполнением его указаний и составляли расчеты батарей внушительных тяжелых пушек.

Эти орудия крымские татары доставляли через степь в фургонах, чтобы использовать против укреплений Московского Кремля. Хан Сахиб-Гирей, придумавший это новшество, направил с ними подразделение янычар для обслуживания орудий. Впоследствии в оправдательном письме Великому князю Московскому Василию он объяснял, что совершил набег на Москву по ошибке. Дескать, послал своих людей в поход на Литву, а те вместо этого свернули на дорогу, ведущую к Москве. Оказывается, татарские командиры были огорчены ошибкой и жаловались, что от русских поступила небольшая дань. «Какая польза от дружбы с русскими? Одна небольшая шкурка в год, когда мы гибнем на войне тысячами», — говорили они. «Я ничего на это не мог им возразить, — добавлял в письме Сахиб-Гирей. — Что касается вас, то выбор — за вами. Чтобы мы остались друзьями, вы должны слать подарки, равные по стоимости трем-четырем сотням пленников. Желательно прибавить к ним золотые и серебряные монеты, хорошо обученных соколов, а также опытного пекаря, способного печь хлеб и готовить разные блюда».

Вот так турки, мимоходом, впервые познакомились с русскими, которые стали впоследствии их заклятыми врагами. Сам Сулейман старался держаться в стороне от конфликтов, которые проносились над степью подобно облакам в бурю. Он сообщал ханам о своих победах, так же как поступал и в отношении других своих дружественных правителей (независимо от того, платили они дань или нет) — дожа Венеции, уполномоченного в Мекке, мамелюкских предводителей в Египте и Совета свободного города Дубровника.

Однако хоть и косвенно и малозаметно, но Сулейман контролировал татар, помогал казанским и астраханским татарам в избрании ханов, как делал это и у крымских татар. Все это происходило всего за несколько лет до того, как московский трон занял мальчишка с весьма необычным характером — Иван IV. Этот князь настоял на том, чтобы его называли царем, и впоследствии стал широко известен как Иван Грозный. Едва ли не первым его шагом для упрочения власти стало подчинение татар Казани и Астрахани.

Между тем в 1543 году Сулейман привлек сына Сахиб-Гирея к участию в очередном своем походе в Венгрию. Это случилось в то время, когда в другом районе — Средиземноморье — происходили драматические события, связанные с их главным участником Хайр эд-Дином Барбароссой.

Последний поход Барбароссы

В последние годы Сулейман по ряду причин предоставил своему верному бейлербею моря полную свободу действий в Средиземноморье. Барбаросса чудил там сколько хотел, почти без всяких затрат, однако вместе с тем приносил казне весомый доход. Ему были только нужны строевой лес, парусина, порох и двадцать — тридцать тысяч крепких парней, половину из которых составляли европейцы, чтобы они гребли на галерах. Сулейман располагал всем этим в изобилии, а Барбаросса имел обыкновение возвращать больше, чем брал. Более того, энергия старого моряка как нельзя лучше соответствовала стремлению Сулеймана больше не рисковать жизнями янычар за границами империи в Европе, а наносить христианским монархам ущерб на море.

Однако весной 1543 года Барбаросса попросил о большой услуге. В качестве адмирала Османской империи он пожелал повести свой флот к побережью дружественной Франции.

После катастрофы Карла в Алжире отношения между европейскими королевскими дворами приобрели новую конфигурацию. Английский король Генрих VIII отказался поддерживать своего французского собрата и переметнулся на сторону императора. В то же время стареющий Франциск вернулся к идее вторжения в Северную Италию, бывшую мечтой его юности и ставшую ностальгией в преклонном возрасте. При этом его не волновало, одобряет или нет эту идею его итальянская племянница Екатерина Медичи. Франциск снова стал искать помощи у своих неафишируемых союзников — турок для нападения на Священную Римскую империю. По его замыслу Сулейман должен был использовать для этого свою сухопутную армию, Барбаросса же задействовать флот, на этот раз в союзе с французской эскадрой.

Сколь ни грозным казался Франциску его замысел — а Карл встревожился не на шутку, — он дал незначительные результаты. Сулейман, больше не желавший играть в Европе роль друга или врага, ограничился одним походом на венгерскую равнину, где с ним не хотели сталкиваться после поражения в Вальпо ни Фердинанд, ни австрийская армия. Султан отобрал у Фердинанда города, которые тот успел захватить в приграничных районах Венгрии. По-другому поступил Барбаросса.

Он попросил у султана разрешения отправиться с эскадрой в качестве гостя христианнейшего короля Франции на дальний запад, чтобы завершить свой поединок с Дориа и императором. Только после долгих колебаний Сулейман позволил адмиралу совершить этот морской поход во главе основных сил флота, состоявших из ста десяти галер и сорока вспомогательных судов с тридцатью тысячами солдат на борту. Предприятие было рискованным. Но Сулейман, помня о Превезе, разрешил старому моряку его совершить.

Счастливый Барбаросса отправился в поход от причалов в Галлиполи. Как он происходил, известно лишь из европейских исторических хроник.

После входа в Мессинский пролив с его коварными прибрежными водами турецкие корабли были обстреляны из крепости Реджио. К изумлению защитников крепости, Барбаросса принял вызов и открыл ответный огонь. Взяв крепость штурмом, он обнаружил там восхитительную девушку, дочь коменданта, некоего дона Диего. Взяв девушку с собой, он вознаградил ее родителей турецкими титулами как своих новых родственников. Двигаясь на север вдоль побережья Италии, бейлербей моря наведался в порт Чивита-Веккья и смертельно напугал жителей этого курортного городка имитацией высадки (французские офицеры связи отговорили его от этого, напомнив, что порт принадлежит папе, который находится в дружественных отношениях с Францией). Выйдя беспрепятственно в открытое море, Барбаросса встретился в Лионском заливе с французской союзной эскадрой под командованием Франсуа Бурбона, графа Энгиенского, которая оказала турецкому флоту военные почести, включая артиллерийский салют. Но у графа Энгиенского оказались весьма незначительные силы — всего двадцать две галеры и тринадцать галеонов, обладающих, правда, мощным бортовым залпом. Барбаросса отказался ответить на приветствие, пока французский флагманский корабль не спустит свой стяг и не поднимет зеленый турецкий флаг с полумесяцем.

Оказалось, что французы вовсе не жаждали морских сражений, как турки. Барбаросса же не видел смысла в том, чтобы сосредоточить в одном месте флот более чем из двухсот боевых единиц и при этом ничего не предпринимать. Он замыслил захват Генуи, где Андреа Дориа укрыл остатки имперского флота. Французы возразили против этого. Граф Энгиенский пожаловался на нехватку пороха. Барбаросса живо ответил ему:

— Какие вы моряки, если заполняете емкости вином вместо пороха?!

Бейлербей одалживал порох французам, а те разрешили ему захватить Ниццу. Турки осадили город, быстро капитулировавший перед ними, за исключением крепости, которую защищали рыцари Мальты. Но перед штурмом крепости турки узнали, что на помощь рыцарям движется императорская армия. Они покинули Ниццу, предварительно разграбив ее и предав огню.

С окончанием сезона судоходства Франциск предложил своим гостям перезимовать в порту Тулон и дал указание генерал-губернатору провинции Прованс «приютить на зиму в городе и порту Тулон господина Барбароссу, направленного к королю Великим турком с турецкой армией и военачальниками численностью в тридцать тысяч человек… в целях благосостояния упомянутой армии и всех жителей побережья. Нежелательно, чтобы жители Тулона общались с турками, поскольку это чревато возникновением сложных проблем».

Генерал-губернатор переселил большую часть населения Тулона в Марсель и благоразумно туда же переправил пушки. Однако странные турки, прибыв на зиму в Тулон, потребовали лишь снабдить их достаточным количеством продовольствия и прекратить звон церковных колоколов.

Бездействие, хотя и в комфортабельных условиях, огорчало турецких моряков. Перед окончанием зимних штормов Салих Раис занялся набегами на соседнее побережье Испании. Турецкие галеры совершили набег на Балеарские острова. Захваченные там пленники были проданы на рынках Марселя. Франциск стал опасаться, что Барбаросса может и сам Тулон продать Карлу.

Казалось, Барбаросса не слышал слов, что военная кампания завершилась и ему накануне наступления сезона судоходства пора бы подумать о возвращении домой. Тулон, находящийся по соседству с родиной императора — Испанией и родным городом Дориа — Генуей, был для него очень удобным местом. Отсюда он мог совершать боевые операции за счет французского короля. Генерал-губернатор жаловался, что Барбаросса «расслабляется, опустошая французскую казну».

Если французы и не были настроены продолжать войну на море, ради которой вызвали Барбароссу, то бейлербей не разделял их настроений. С какой стати его экипажи не должны совершать рейды в Испанию, если многие из них были изгнаны из этой страны по приказу Карла? А разве он, адмирал флота Великого турка, союзника Франциска, должен организовать блокаду побережья европейской империи и захватывать ее торговые корабли?

Блокировав судоходство в Западном Средиземноморье для всех кораблей, кроме своих собственных, Барбаросса отремонтировал их в местных доках за счет французов. С уютной террасы дома генерал-губернатора он смотрел в голубую даль Средиземного моря с приятным ощущением уверенности, что его Алжир сейчас в полной безопасности.

У французов не было предлога избавиться от Барбароссы. Сулейман же, очевидно, не собирался его отзывать.

В возрасте старше семидесяти лет Барбаросса, возможно, уже утратил неукротимую энергию прошлых дней, когда проживал в Африке. Однако его присутствие мешало секретным переговорам того времени — Франциск вел переговоры с Дориа и замышлял новое соглашение с Карлом, мир в Крепи.

Когда мир был заключен, Барбаросса покинул Тулон. При этом он добился освобождения своего помощника Драгута, плененного Дориа, а также четырехсот других мусульманских пленников. Получил жалованье и продовольствие для всех членов своих экипажей на весь период до возвращения в бухту Золотой Рог и личный подарок от Франциска для себя в виде роскошной одежды и драгоценностей.

Возвращаясь домой, Барбаросса наводил ужас на население тех участков побережья империи, которые посещал. Минуя Геную с развевавшимися вымпелами, он опустошил остров Эльбу и Тосканское побережье, совершил набег на остров Джильо, разграбил порт Эрколь! Пощадив папские земли, он повел флот в Неаполитанский залив, разорив ряд островов, причалил в Паццуоли и совершил марш-бросок к воротам Неаполя. У Мессинского пролива разграбил население Липарских островов.

К дворцовому мысу в Золотом Роге Барбаросса привел с собой немало иностранных кораблей, привез сундуки с золотом и множество пленников.

Говорят, Сулейман спустился из беседки в саду на пристань, чтобы приветствовать старого моряка. Их разговор после доклада Барбароссы о его пребывании в гостях у французского короля, к сожалению, никто не зафиксировал.

Но больше Барбаросса не выходил в море. Через два года он умер. Сулейман построил для него гробницу по своему вкусу — незамысловатую по форме и небольшую по размеру, из прочного серого гранита. Гробница находится у самого моря на виду у проходящих кораблей. Многие десятки лет ни один корабль не отчаливал от причала у дворцового мыса без салюта гробнице Барбароссы.

На гробнице высечены арабские слова: «Маат раис аль бахр», что означает: «Покойный — бейлербей моря».

Драгут

Барбаросса оставил своему повелителю целый выводок неплохих мореплавателей. Они продолжили дело, которое он начал с утверждения превосходства турецкого флота в Средиземном море.

Хитрый Синан, хотя и его возраст уже брал свое, занял пост капутан-паши. Правда, большую часть времени он проводил на верфях. Салих Раис, тучный араб с Нила, исчез из виду, зато заметную роль стал играть усердный хорват из школы — Пьяли. Он пользовался симпатиями и доверием Сулеймана.

Торгут, которого испанцы называли Драгутом, обладал способностью Барбароссы держать удар и совершать невозможное. Как ни странно, он был единственным турком по происхождению среди помощников Барбароссы, сыном крестьянина из Анатолии. Драгут всегда рвался в море. На деньги, заработанные в поединках борцов, он купил маленький галиот и привлек внимание Барбароссы своим лоцманским мастерством.

Великодушный и дерзкий, Драгут чувствовал себя лучше всего, когда командовал единолично. Своевольный и упрямый, он не терпел приказов от других. Барбаросса старался не отдавать под его командование чересчур много кораблей. Драгут был захвачен в плен Джиованетто Дориа — племянником знаменитого адмирала — на песчаном берегу в Сардинии, куда турок выгружал трофеи для распределения между соратниками.

Когда Драгута приковали к веслу итальянской галеры, его узнал рыцарь Мальты де ла Валетта, который когда-то был таким же гребцом-пленником, но на мусульманском корабле.

— Господин Драгут! — воскликнул рыцарь. — До чего же печальны превратности войны!

Драгут тоже помнил рыцаря гребцом.

— Увы, превратности удачи, — поправил он де ла Валетту бодрым тоном.

Барбаросса не успокоился, пока не выкупил своего дерзкого помощника у Дориа, заплатив три тысячи золотых монет, цену довольно высокую. Однако впоследствии у Дориа были серьезные основания сожалеть об этой сделке, потому что Драгут явился в Средиземноморье как призрак покойного бейлербея моря.

Изучив в плену практику европейского мореплавания, он выжал максимум на грабеже европейских торговых судов. Однажды Драгут захватил корабль, шедший курсом на Мальту, с семьюдесятью тысячами дукатов на борту. На глазах у вице-короля Сицилии разграбил его остров. Даже свои промахи Драгут умел обращать в преимущества.

Драгут крейсировал в прибрежных водах Генуи, когда сын обозленного вице-короля Сицилии Гарсиа де Толедо захватил в Африке облюбованную турком крепость Махдию. Это возмутило Сулеймана, который к тому времени окончательно замирился с европейцами. Он бурно протестовал против захвата мусульманского порта императорским десантом.

В ответ Карл заявил, что это вовсе не акт войны, а борьба с пиратством. Сулейман возразил, что командиры его кораблей не больше разбойники, чем капитаны европейских судов. Султан возместил Драгуту потерю крепости эскадрой из двадцати галер, укомплектованных экипажами.

Драгут сразу же умудрился попасть в западню со своей пополнившейся эскадрой, устроенной не кем другим, как адмиралом Андреа Дориа. Опять же это случилось из-за беспечности турка. Выдворенный из Махдии, он обосновался на плодородном и болотистом острове Йерба — мирном островке праздных обитателей. Там захватил замок, построенный Дориа еще в то время, когда адмирал укрывал свой флот в мелководной бухте острова. Команды Драгута промасливали кили своих галер, когда у узкого входа в бухту появилась небольшая эскадра еще здравствовавшего Дориа.

Убедившись, что в бухте находится Драгут со своими кораблями, генуэзец послал в Неаполь курьерское судно с известием: «Драгут в западне на острове Йерба, бегство невозможно».

Однако столь же медлительный, как у Превезы, Дориа медлил со входом в бухту. Между тем турки спешно соорудили на обоих берегах узкого входа в бухту огневые позиции. Они установили там пушки для обстрела кораблей противника, тем самым приведя Дориа в состояние еще большей неуверенности.

Наконец, заметив, что пушки сняты с боевых позиций, Дориа ворвался в бухту. Однако обнаружил, что Драгут исчез из нее вместе со своей командой. Ловкий турок не мог выйти через проход в бухте, тем не менее там его не оказалось.

Лишь спустя некоторое время христиане догадались, как ему удалось сбежать. Пока Дориа стоял со своей эскадрой в бездействии, турки вырыли канал на дальнем конце острова и вытащили по нему и болотам свои корабли в море.

Там Драгуту посчастливилось перехватить галеру с подкреплениями на борту, посланную из Сицилии к Дориа.

«Торгут, — писали турецкие хроникеры, — обнаженный меч ислама».

При всей своей эксцентричности капитаны Сулеймана последовательно выполняли план Барбароссы, целью которого была блокада северного побережья Средиземного моря и изгнание испанских гарнизонов из крепостей на африканском побережье. За Махдией во владение турок вернулась Бужея. Выдающиеся мореплаватели, такие, как француз граф де Бурбон и англичанин Генрих Бофорт, с энтузиазмом предприняв морские походы к побережью Африки, были вынуждены вернуться назад в унынии.

В то время происходили важные события. Попытки испанцев превратить Северную Африку в Новую Испанию полностью провалились. Они добились успеха в завоевании Нового Света за Атлантикой, но Средиземноморье, в отличие от Карибского моря, так и не стало испанским бассейном.

Сулейман видел это. Старея и все чаще обращаясь перед сном к Корану, он тем не менее не терял надежды на то, что все-таки дождется момента, когда последний христианский гарнизон будет изгнан из мусульманской Африки.

В то же время в самой Испании, в увешанных портретами залах дворца в Толедо, сын Карла упорно держался совсем других надежд. Дон Филипп — будущий Филипп II — обучался искусству представлять величие империи. Не будучи воином, Филипп в чем-то походил на Сулеймана — в отчуждении от своего окружения, в игнорировании последствий своих действий.

Дон Филипп сыграл свою первую свадьбу на палубе флагманской галеры Дориа, застланной коврами и расцвеченной флагами. Играла музыка. Галеру окружали испанские каравеллы. (Свадебный кортеж из кораблей держался побережья у Генуи, вдали от оперативной зоны турецкого флота.) Тогда Филипп, еще молодой, предвкушал господство на морях и власть в империи. Однако после того как выборщики назвали наследником не его, а Фердинанда Австрийского Габсбурга, Филипп оставил мечту об имперской власти и стал единоличным правителем Испании, попытавшись превратить Испанию в доминирующую европейскую державу. Он все еще полагал, что является наследником отца.

Фанатичный католик, Филипп вознамерился очистить королевство от остатков неверных мавров. Более того, решил восстановить испанское господство над Африкой.

Упрямый и настойчивый, Филипп встретил противодействие своим планам со стороны изобретательного и дерзкого Драгута. Повторилась история с Барбароссой.

Успех Драгута казался чистой случайностью. Однажды они с Синаном высадились на Мальте только для того, чтобы принять решение не ввязываться в осаду оплота рыцарей и вместо этого направиться в Триполи. Если они не могут привезти Сулейману трофеи с Мальты, то по крайней мере сообщат ему о взятии Триполи, которым владели те же рыцари. Так и случилось. При этом Синан продемонстрировал гораздо меньше деликатности в обращении с этими заклятыми врагами ислама, чем султан на Родосе. Рыцарей заковали в цепи и привезли в сераль как пленников.

Несколькими годами позже Филипп совершил свою первую морскую экспедицию как раз против Триполи. По обыкновению, в ней участвовали крупные силы, собранные вместе под различными флагами стран Европы. Экспедицию возглавили выдающиеся военачальники — герцог Медина-Кели и Джованни Дориа, правнук Андреа. Корабли имели на борту много солдат. Однако поход потерпел неудачу. Корабли преследовали дьявольские штормы и другие неприятности. Когда же наконец они добрались до песчаных отмелей Триполи, военачальники решили, что поход слишком ослабил их силы, чтобы идти на риск осады крепости.

Вместо штурма Триполи они решили захватить полюбившийся Драгуту остров Йерба, находящийся в нескольких днях плавания вдоль побережья. В отсутствие Драгута операция прошла весьма успешно. Крестьяне этого райского уголка не стали сопротивляться вооруженным испанцам. Обаяние сказочного острова подействовало и на крестоносцев Филиппа. Они задержались на нем, наслаждаясь гранатами и дынями. Между тем было решено построить замок, чтобы удерживать этот стратегический пункт. Строительство задержало на острове участников экспедиции еще дольше.

Стоянка слишком затянулась. В сезон зимних штормов спокойная бухта выглядела прекрасной гаванью. Но затем они неожиданно заметили паруса возвращавшейся на остров эскадры Драгута. В тот же день мнение испанцев о бухте изменилось. Теперь узкий мелководный проход в ней превратился в западню. Медина-Кели и Дориа-младший попытались посадить солдат на корабли. Паника в бухте переросла в настоящий хаос. Галеры сталкивались друг с другом, галеоны метались по бухте.

Драгут и Пьяли-паша повели свои корабли в атаку на паниковавший флот европейцев. Они имели большой опыт в вождении кораблей среди отмелей Йербы. Их корабельные команды в течение нескольких месяцев боролись с морской стихией, пока испанцы нежились на берегу.

Двум военачальникам Филиппа удалось спастись бегством, остальная же армада сдалась туркам. Во власти Драгута оказалось пятьдесят шесть кораблей и более четырнадцати тысяч солдат, а также великолепный замок, стороживший вход в бухту.

Разнеслась молва о феноменальной удаче Драгута. Когда весть о провале экспедиции достигла Генуи, старый Андреа Дориа попросил отвезти себя в церковь. Посетив последнюю в своей жизни мессу, он умер.

В Константинополе Огир Бусбек стал свидетелем конвоирования остатков армады Филиппа в бухту Золотой Рог.

Так у европейцев, отступивших к Гибралтарскому проливу, остался на Средиземном море лишь один оплот, противостоявший туркам, — остров Мальта, сильно укрепленный рыцарями. Орден не собирался сдаваться Сулейману. Поэтому Драгуте и де ла Валетте было суждено встретиться в решающей битве.

После установления турецкого господства на Средиземном море капитаны Испании и Португалии были вынуждены искать морской путь на восток, огибая мыс Доброй Надежды. В Африке европейские торговцы повернули в поисках золота, слоновой кости и черных рабов на юг.

Об океанских рейсах европейцев турки узнавали от пленников, которые прежде высаживались на берегах Индии. Пири Раис начертил карту, на которой было видно, как португальцы ведут торговлю с Дальним Востоком, проходя на своих кораблях по морским путям вокруг Африки. Как повелитель Египта, Сулейман имел свой интерес в этой торговле, а также он хотел обезопасить берега мусульманской части Индии.

Замысел Сулеймана бросить вызов португальским галеонам в дальних морях был, конечно, утопичным. У султана там не было флота. Но, как обычно, то, что замышлял султан, выполнялось. Его моряки совершили новый подвиг, перетащив корабли из Средиземного моря в воды бассейна Индийского океана по суше! Разумеется, в данном случае перетаскивались только строевой лес и пушки через Суэцкий перешеек, чтобы превратиться потом в семьдесят, галер в Красном море под командованием престарелого, но весьма энергичного евнуха Сулеймана-паши.

Этот экзотичный флотоводец сумел повести свою импровизированную эскадру по Красному морю на юг, захватить для султана Аден и порт Массауа на холмах Абиссинии. Каким-то образом ему удалось пройти на кораблях вдоль побережья Йемена и найти в безбрежном океане путь к порту в устье индийской реки. Там он завязал бои с гордыми португальцами на земле, а не на море. Не преуспев в сражении, паша отправился морем в обратный путь, совершив попутно паломничество в священную Каабу в Мекке. Он привез Сулейману отчет о своем паломничестве вместо вести о покорении Индии. Султан приказал построить транспортные суда на Красном море для доставки паломников в Джидду.

Вскоре после этого умер от чумы тучный и веселый Аяс-паша. При подсчете оказалось, что у него сто двадцать детей. Сулейман назначил на пост первого визиря одряхлевшего флотоводца Индийского океана.

Мир обеспечен

Теперь Сулейман не требовал от своих визирей большего, чем преданности. Все еще управляя империей единолично, султан старался опираться на бесхитростных турок старшего возраста и старых друзей по школе. Три его ближайших соратника в государственных делах разительно отличались от Ибрагима. Тем не менее каждый по-своему был незауряден.

Синан-ага, известный как «архитектор», был мальчиком-рекрутом. Он участвовал в военных походах от Белграда до Вены и творил чудеса в сфере инженерного обеспечения войск. Синан обладал поразительным талантом в строительном деле, мог делать все. Более того, это был истинно турецкий талант эпохи Сулеймана. «Архитектор» выполнял довольно сложные задания моментально. Так, закончив строительство двух новых бань рядом с султанской спальней в серале, Синан перебросил акведук через пустыню в Мекку, которая испытывала недостаток воды.

Албанец Рустам сделал карьеру во властной иерархии режима благодаря своему управленческому дару. О нем говорили, что он улыбался и подавал голос лишь тогда, когда отдавал приказ. Очевидно, Сулейман возлагал на него большие надежды, отдав Рустаму в невесты свою любимую дочь Михрмах.

Третий соратник, Ибн-Сауд, тоже был личностью весьма примечательной. По происхождению курд, по религии мусульманин, по образованию законовед, он писал стихи, печальные, как скорбь по погибшему ребенку. В Ибн-Сауде Сулейман нашел законника, способного влиять на правовую сферу. Султан назначил его муфтием.

На двух представителей этого триумвирата он опирался в оставшиеся ему двадцать лет жизни. Третий претворял в жизнь идеи Сулеймана после его смерти. Однако ни одного из них султан не наделил той полнотой власти, которая привела к гибели Ибрагима. Он как бы говорил им: «Мы делим ответственность, но награду за это не получит никто». Однако ясность выражения мысли не была свойственна Османам. Султан мог лишь показать на примере, что он имеет в виду, или выступить судьей, когда кто-то ошибался. Как ни любил Сулейман обаятельную Михрмах, ему пришлось заслужить ее ненависть и услышать о ее смерти в немом молчании.

Неудивительно поэтому, что в свои пятьдесят лет Сулейман оставался загадкой для европейцев. Его облик они представляли так хорошо, что Дюрер смог набросать рисунок султана. О его победах и достижениях было известно во всех королевских дворах Европы. Тициан изобразил Сулеймана на своем великолепном полотне «Ессе Homo» как одного из врагов Христа. В своей работе «Свадьба в Кане» Паоло Веронезе был вынужден изобразить султана рядом с Фердинандом и Карлом V. Престарелый историк Паоло Джовио, который так часто писал о «турецком терроре», послал Сулейману копию своего «Комментария к турецким делам» и получил взамен, согласно преданию, миниатюрный портрет султана.

Итальянец Навагеро описывал султана как «высокого и стройного человека с выражением деликатности и величия на лице. Как утверждают сейчас, в отличие от того времени, когда был жив Ибрагим, Сулейман совершенно не употребляет вина. Почти ежедневно он садится в свою барку и уплывает за город для прогулок в своих садах или охоты на азиатском берегу. Мне говорили, что он весьма справедлив и, когда знает все обстоятельства дела, никогда не обидит человека. Он никогда не нарушает данного им обещания».

Возможно, этому способствовали рейды Барбароссы в Средиземном море в 1543 году, возможно, Сулейману удалось убедить даже Габсбургов в том, что он останется на венгерской равнине и не перейдет установленные границы, но, как бы то ни было, личные настойчивость и упорство этого правителя создали его pax Turcica (мир по-турецки).

Новые австрийские посланцы прибыли в Константинополь с необычным подарком — большими золочеными часами, на которых в определенный час приходили в движение миниатюрное солнце, луна и планеты. Сулейман как ребенок порадовался занятной игрушке, но не нуждался в инструкции к часам, которую ему предложили. Он проводил немало времени в своей обсерватории, где наблюдатели неба при помощи астролябий вычисляли время по звездам. Но когда австрийские посланцы после изъявления почтения султану лишь намекнули на старое предложение Фердинанда о возврате королю венгерской столицы Буды за сто тысяч дукатов, Сулейман резко отчитал их устами своего визиря:

— Вы думаете, падишах обо всем забыл? Вы думаете, он отдаст за деньги то, что завоевал и дважды возвращал своим мечом?

Один из посланцев, барон фон Герберштейн, приобретший опыт дипломата при дворе Великого князя Московского, пересекая турецкую границу в обратном направлении, признавался: «Я почувствовал силу великого и могущественного монарха».

И хотя под договором от 1547 года стояли подписи представителей Османской империи и Габсбургов, в его выработке участвовали также король Франции, папа, Великолепная Синьора Венеция. Османский интерес был выражен в этом документе достаточно четко. Не уповая на силу оружия, турки в одностороннем порядке были готовы поддержать мир со всеми представителями Запада.

Ясно обозначен в нем и другой пункт — капитаны турецких кораблей оставались не связанными с его положениями. (Султан в это время собирался совершить новый поход в Азию, а Барбаросса научил его, как при помощи флота держать в оцепенении королевские дворы от Толедо до Вены. Драгут следил за тем, чтобы капитаны выполняли план Барбароссы).

Настоял Сулейман и еще на одном пункте, по которому король Римской империи Фердинанд должен был выплачивать султану ежегодно тридцать тысяч дукатов за горную местность на севере Венгрии, оставшуюся во владении австрийцев. Австрийцы называли эти выплаты почетной пенсией, но султан считал их тем, чем они были на самом деле, — уплатой дани ему от Габсбургов.

Вряд ли Сулейман нуждался в деньгах. Но это тешило гордость турок, так же как небольшие ежегодные выплаты денег венецианцами.

Затем в обстановке полного триумфа на султана обрушился страшный удар.

Первый заговор в гареме

Трагедия вызревала в семье Сулеймана так незаметно, что он поначалу даже не чувствовал ее приближения. Все началось с пожара в старом дворце.

Роксолана, теперь признанная жена султана, рассчитывала на падение Ибрагима. Блестящий грек был третьим на пути ее возвышения в султанской семье. Зная о мании величия Ибрагима, Хассеки Хуррам, вероятно, влияла на султана, хотя в этом не было большой необходимости.

Недоверие Сулеймана к разного рода советникам после смерти Ибрагима играло на руку его супруге. Больше не было женщин, которых она могла опасаться. Однако занятость султана делами оставляла мало времени для их общения: работая, он часто оставался ночевать в серале у мыса, а Роксолана в это время находилась в старом дворце. Сулейман не разрешал ей обосноваться в серале рядом с ним. Согласно приказу Мехмета Завоевателя, ни одна женщина не могла быть ночью там, где днем на заседаниях Дивана решались государственные дела.

Однако из-за сильного пожара, который охватил всю набережную и подобрался к ветхим постройкам старого дворца, уничтожая женские гардеробы и украшения, все изменилось. Естественно, жена султана искала спасения и Сулейман выделил ей покои в серале.

Со времени Завоевателя сераль был местом для работы. Султан ел, спал и принимал доверенных посетителей в тесном помещении между комнатой своего главного оруженосца, которым был Рустам, и больницей школы.

Сулейман не был готов к тому, что Роксолана приведет вместе с собой почти сотню слуг — портных, черных евнухов и гонцов. Но поскольку супруга, как оказалось, не могла обходиться без такого окружения, ему пришлось разместить и их в палатах вокруг внутреннего дворика сераля.

Таким образом, там образовался гарем. Между тем по неизвестной причине восстановление неудобного старого дворца затянулось. Роксолана вообще недоумевала, зачем его восстанавливать. Кому, кроме нее, там находиться, особенно сейчас, когда умерла Гульбехар? Разве что нескольким старым содержанкам, которым было бы хорошо в любом месте с их родственниками.

Так Роксолана, поселившись в резиденции султанской администрации, обошла закон Завоевателя. Но поскольку принципы гаремной жизни не могли быть поколеблены, сектор построек, занятых женой Сулеймана и ее слугами, был изолирован от посторонних. Роксолана правила в них, хотя не была, да и не могла быть, матерью султана.

Для сообщения ее покоев с небольшим двухкомнатным помещением Сулеймана была вырезана потайная дверь. Никакой роскоши в этом помещении не было. Но слуги стали говорить о ее приемной комнате с куполообразными потолками и решетчатыми окошками, выходящими в садовую рощу, как о внутренней Тронной комнате. Там султан теперь проводил большую часть своего досуга. Он не мог и не должен был приказывать, чтобы жену переселили из сераля. Да и куда ей было пойти? Но, устроившись таким образом рядом с правителем, русская могла под чадрой выйти в коридор, названный Золотой дорогой и ведший к помещению Дивана. Кто осмелился бы остановить жену падишаха? За Золотой дорогой другой коридор вел к лестнице в небольшую башенку, где через маленькое потайное окошко Сулейман временами слушал нескончаемые дебаты в Диване. Роксолана могла и не ходить этому к окошку, но о происходившем в Диване ей докладывали те, кто к нему подходил.

Неустанная тревога из-за османского закона о братоубийстве заставляла ее взвешивать каждое слово шпионов. И хотя Гульбехар к тому времени умерла, Мустафа, сын черкешенки, имел все права стать следующим султаном. А что, если он воспользуется старым законом и погубит своих сводных братьев, ее сыновей Селима, Баязида и Джехангира?

В отчаянии русская взывала к жалости Сулеймана, предостерегая его от опасности, грозящей их сыновьям. Однако эти мольбы не трогали султана. Снова и снова он повторял, что Мустафа — наследник, а семья уже вырвалась из тисков варварства. Мустафа, любезный и уравновешенный по складу характера, никогда не посягнет на жизни своих братьев. Она может быть уверена в этом.

Прожив достаточно долго в монаршем дворе, Роксолана, однако, не утратила трезвости крестьянской девушки. При всем своем бесстрашии она никогда не спорила, понимая, что ей уготована судьба быть одинокой вдовой после смерти султана, но сейчас ее эмоции взяли верх.

— О властелин моей жизни, твои правдивые слова тешат мое сердце. Прекрасные душевные качества Мустафы, конечно, не изменятся. Я опасаюсь других. Как поведет себя тот, кто является визирем? Сможет ли этот черствый субъект, визирь-евнух, полюбить болезненного Джехангира? Могут ли даже астрологи из обсерватории предсказать, что замышляет ага янычар или что сделают янычары с нашими сыновьями? Они уже следуют за Мустафой как верные псы. Разве ты можешь читать мысли слуг?

Положа руку на сердце, Сулейман не мог отрицать обоснованности тревоги жены. Он не мог поручиться за то, что случится через минуту после его кончины.

К тому же его озабоченность была вызвана не только привязанностью к Роксолане. На султана влияла также любовь к болезненному Джехангиру и стройной обаятельной Михрмах. На этом и играла Роксолана. Если бы Рустаму, мужу Михрмах, была бы дана власть! Бескомпромиссный и справедливый Рустам смог бы защитить членов семьи. Но для этого он должен стать визирем.

Сулейман серьезно отнесся к этим доводам. И не потому, что он ожидал смерти, о возможности которой Роксолана осмелилась упомянуть. Султан чувствовал потребность защитить своих детей, перед тем как уйдет из жизни. И тогда он послал Мустафу управлять вместо плодородной Магнизии, где набирались опыта потенциальные султаны, одним из городов далеко на востоке, а Рустама назначил бейлербеем Диярбакыра, который расположен еще дальше.

Своей молчаливостью и выносливостью в работе Рустам напоминал своего тестя, султана. Он знал финансы лучше Ибрагима. Никто не подвергал сомнению прямоту и честность албанца, однако неизвестно было, как он поведет себя в будущем и не использует ли его Роксолана для своей выгоды.

Между тем ее шансы росли по мере того, как дряхлый визирь-евнух становился все более недееспособным. Теперь он был способен лишь сидеть истуканом на заседаниях Дивана. Сулейман уволил его в отставку и назначил на его место Рустама, нарушив тем самым другой закон Завоевателя, по которому эта должность доставалась лишь по способностям человека, а никак не благодаря его родственным связям. До сих пор ни один султан не мог назначить родственника на пост визиря.

Роксолана добилась этого посредством весьма тонких интриг. Теперь между троном и ее сыновьями стоял только Мустафа. Если бы Мустафа был устранен, она приобрела бы в серале статус матери наследника султана, контролируя через Рустама визирей.

Однако способный и популярный наследник мог быть казнен только по приказу самого Сулеймана, которому не могла и присниться гибель собственного сына. Замыслам Роксоланы помогла одна мелочь. На дальних границах Мустафа приобретал в войсках все большую популярность. Шпионы доставляли ей несомненные доказательства этого, не сопровождая их, правда, свидетельствами нелояльности Мустафы отцу. Они просто передавали подслушанные в военных лагерях разговоры. «Молодой султан рожден в седле… даже теперь он может понести штандарты в „зону войны“ быстрее, чем падишах… когда он раздает подарки, то делает это двумя руками… да продлит Аллах его годы и поможет ему стать нашим падишахом».

Умело отбирая из этих сообщений нужные ей штрихи, Роксолана мало-помалу знакомила с ними султана. Она знала его тайну и помнила, как долго он вынашивал замысел восстания янычар против своего стареющего деда. Если бы султан не доверил ей этой тайны, она не преуспела бы в своих интригах.

Однако понадобились годы, чтобы реализовались ее планы.

Роксолана постоянно изучала своего мужа. Время от времени во внутреннюю Тронную комнату из расположенной напротив школы доставляли хор мальчиков с завязанными глазами. Роксолана садилась за решетчатым окном и наблюдала лицо Сулеймана, слушавшего, расслабившись, песни. Она чувствовала в нем нечто, недоступное ее пониманию. В глубине его души таилась жестокость, подозрительность в отношении того, чего он не понимал, и безмерная тоска, причину которой Хассеки Хуррам при всей ее интуиции не могла постигнуть.

Плести заговор против султана было опасно. На это не решался даже неблагодарный Ибрагим. Самое большее, что могла себе позволить Роксолана, — это при удобном случае возбудить его подозрительность. А она была присуща Сулейману. До сих пор, проезжая мимо казарм янычар, он по привычке бросал взгляды на их котелки. Вот если бы удалось заставить его отнестись подозрительно и к тому, кто ей неугоден!

Роксолана оценивала достоинства сына Гульбехар вполне реально. Нельзя было не согласиться с тем, чтобы Мустафа во главе Азиатской армии покончил с угрозой на восточной границе империи, исходившей от фанатичных персов. Теперь за ним последуют даже янычары, хотя они не признают своим главнокомандующим никого другого, кроме Господина двух миров. Сулейману не нужно снова ехать на восток.

Однако султан все-таки поехал туда после замирения с европейцами. Возможно, надеялся покончить с персами сам, поскольку брат шаха укрылся при его дворе в Константинополе. При этом Сулейман проигнорировал советы своих приближенных не брать с собой на восток шаха-еретика. Если власть в Персии будет поделена между шахом Taxмаспом и его мятежным братом, безопасность на восточных границах Османской империи будет обеспечена.

Сулейман со своей великой армией провел военную кампанию в Персии зимой 1548/49 года. Как стало известно Роксолане, крупных сражений не было, потому что шииты уклонялись от них. Записи в его дневнике, в который ей удалось заглянуть, оказались даже более лаконичными, чем обычно. Султану приходилось преодолевать горные хребты и посылать кавалерийские эскадроны к воротам самого Исфагана, но в дневнике были отмечены лишь названия населенных пунктов. Однако среди этих заметок была одна короткая запись. Сулейман послал своего флотоводца Пири Раиса в восточные моря завоевать Маскат и не допустить португальских гяуров в Персидский залив. Но никакого удовлетворения эта экспедиция ему не принесла. В дневнике было лишь упомянуто, что Пири Раис спасся вместе с двумя галерами после того, как его эскадра потерпела крушение у Бахрейнских островов. В Египте его судили и приговорили к смерти. И вот в связи с этим Сулейман разразился гневом, который прежде тщательно скрывал. Роксолана учла это. Она заметила, как Рустам углубился в финансовые дела, избегая малейшего повода заподозрить его в стремлении к политической власти, которой злоупотреблял Ибрагим. Рустам тоже опасался Сулеймана.

Вернувшись из Азии, Сулейман, как прежде, предался религии. Он часто читал толкования Корана, выходившие из-под пера муфтия. Роксолана умоляла его расслабиться, спросить совета у муфтия относительно решения важных государственных проблем.

Сулейман не соглашался с ней. Советы в вопросах веры, да. В этой сфере все решает шариатский закон. Но как можно уразуметь волю Аллаха в вопросах повиновения и лояльности? Здесь можно вынести суждение только на основе доказательств.

Вот насколько он был рационален, как твердо держался фактов. Супруга не могла постигнуть, почему он, высокий и сутулый, с воспаленными от бессонницы серыми глазами, взвалил на себя заботы и нужды миллионов людей и страдал от неспособности удовлетворить их чаяния.

— Пири Раис не должен был бросать своих людей в беде, — бормотал султан.

Не без любопытства Роксолана следила, как реализуется желание ее супруга построить Сулейманию. Из ее окна был виден поросший кипарисами холм за лесом корабельных мачт в бухте Золотой Рог. Этот-то холм султан и решил занять постройками своего собственного проекта вместо восстановления старого дворца. Сулеймания меньше всего будет напоминать дворец. В ее комплекс войдут гостиница для путников, религиозные школы, кухня, дом для престарелых и умственно неполноценных людей. И все это будет окружать мечеть, которая превзойдет по красоте Айа Софию.

У султана для осуществления этого замысла был архитектор, брат Рустама, Синан-ага, который восстанавливал Багдад. Синан начертил проект купола мечети, самого большого в городе и держащегося на четырех колоннах. Проект казался невероятным.

Роксолане казалась такой же невероятной и способность Сулеймана собрать вокруг себя столько блестящих умов: Синана — для строительства каменных мостов и гробниц, Рустама — для решения извечной проблемы сбора достаточной, но не чрезмерной суммы налогов с населения, дополненной данью с чужеземцев, Соколли — для заботы о сохранении и укреплении флота, оставленного Барбароссой. Их добрую волю, так же как и подвижничество самого Сулеймана, купить было невозможно. Нельзя было и оторвать их от повседневных дел…

Трое глухонемых с удавками

Жизнь Мустафы казалась столь же безопасной, как и жизнь муфтия, когда летом 1553 года на восточной границе случилась неприятность. Персы, перебравшись через горы, овладели Эрзурумом, сторожившим основной горный перевал. Но Сулейман, возраст которого приближался к шестидесяти, сам туда не поехал, послав командовать полевой армией Рустама.

Вскоре после этого в сераль стали поступать тревожные донесения. Военачальники и солдаты, недовольные отсутствием Сулеймана, выходили из повиновения Рустаму. Армия без всякой причины остановилась у Амасии, которой управлял Мустафа. Затем пошли сообщения о бунте. Войска требовали, чтобы их возглавил Мустафа, если султан настолько стар, что не может приехать в расположение аскеров.

— Пусть так будет, — говорили военные. — Один лишь первый визирь не хочет уступить место командующего будущему султану. Этот Рустам — не османской крови. Уничтожив его и отправив старого султана на отдых, мы получим предводителя, который поведет нас в бой.

Такие разговоры велись и раньше. Теперь же их источником стала полевая турецкая армия. Личное донесение Рустама возбудило подозрительность Сулеймана и подтолкнуло его к немедленным действиям. Мустафа, утверждал визирь, благосклонно выслушивает требования мятежников. Рустам был не в состоянии контролировать армию. Сулейман должен немедленно отправиться к ней или расстаться с троном.

Доверяя Рустаму, султан сразу же приготовился к отъезду, но затем заколебался. Что произойдет после его прибытия? Он способен привести армию в повиновение, но возможен конфликт и, несомненно, казнь изменников. В этом случае османский закон предусматривал возможность казни одного ради сохранения тысяч жизней.

Вероятно, Сулеймана страшил не сам мятеж. Его больше беспокоило то, какую роль играет в нем его сын. Каким судом судить Мустафу? Не в силах решить это сам, султан вынес вопрос на рассмотрение верховного судьи ислама, не раскрывая конкретного имени.

— Почтенный купец из нашего города, покидая дом, поручил заботу о своей собственности рабу, которому доверял. В отсутствие хозяина раб стал расхищать его товары и замыслил погубить своего благодетеля. Какое наказание предусматривает шариат для такого раба?

Так было изложено дело муфтию Ибн-Сауду без пояснений. Однако курьер, доставивший послание из сераля, дал понять муфтию, что вопрос касается лично султана. Должно быть, это предостережение исходило от приближенных Роксоланы.

Муфтий дал прямой ответ:

— По моему мнению, раб должен быть наказан мучительной смертью.

Суждение Ибн-Сауда, донесения Рустама, зловещие слухи, распространявшиеся в Зале для аудиенций и Диване, — все это было подстроено Роксоланой.

Сулейман отозвал Рустама из армии, передал управление городом своему третьему сыну Баязиду и отправился с дворцовой гвардией к восточным горам. Одновременно он отправил Мустафе письменный приказ лично прибыть в лагерь султана и ответить на его обвинения.

Роксолане, ожидавшей вести о прибытии Сулеймана в армию, казалось, что сын Гульбехар не настолько глуп, чтобы подчиниться приказу отца. Но, с другой стороны, бегство означало бы признание Мустафой своей вины. И все-таки она с трудом верила, что наследный принц поторопится на встречу с султаном, зная о грозящей ему опасности. «Он сказал, — утверждали шпионы, — что, если ему суждено умереть, то смерть от руки отца — наилучшая».

Мустафа, прекрасно выглядевший верхом на скакуне, прибыл в лагерь Сулеймана под восторженные приветствия янычар и осмелился разбить свой шатер рядом с султанским.

Затем в сопровождении всего лишь двух охранников Мустафа прошел от своего шатра к султанскому. У входа в него остановился, окруженный янычарами-телохранителями, и вошел в шатер один. В приемной его ожидали трое глухонемых с удавками.

Шпионы рассказали, что султан наблюдал смерть Мустафы из-за прозрачной занавески. Два спутника принца были убиты у входа мечами. Тело Мустафы положили на ковер, чтобы его могли видеть аскеры, проходившие мимо.

Сообщения о рыданиях и скорби янычар Роксолану не интересовали. Больше никто не пострадал, но в день гибели Мустафы янычары не принимали пищи. Они требовали расправы над Рустамом, который в это время возвращался в Константинополь в полной безопасности.

Произошло страшное и в древнем городе Бурса, где вдова Мустафы испугалась за жизнь своего четырехлетнего сына, когда у нее появился евнух с вестью, что ее вызывают в сераль. И действительно, евнух убил ребенка, как только мать скрылась из виду. Когда о смерти сына Мустафы узнали жители Бурсы, они стали преследовать убийцу, которому, однако, удалось скрыться.

Мустафа был неповинен в измене. Он обнаружил большое мужество в трудное время, но стал жертвой заговора русской женщины.

Убрать пасынка с пути к власти ее собственных сыновей оказалось нетрудным делом. Но это имело последствия, не предвиденные ею и весьма существенные для будущего Османской империи. Каким было бы это будущее, если бы империя развивалась согласно предначертаниям Сулеймана и под руководством такого лидера, как Мустафа, можно только догадываться.

Первым следствием смерти Мустафы стал гнев константинопольцев. Он был направлен не против Сулеймана, который в общественном мнении просто жестоко наказал сына, а против двух заговорщиков — Рустама и Роксоланы. Поскольку женщину нельзя было подвергнуть остракизму публично, едва сдерживаемый гнев обратился против визиря, ее зятя. Поэт того времени Яхья написал и распространил в народе элегию на гибель своего героя, молодого османского принца. Яхья, будучи христианином и албанцем, кажется, не испытывал страха перед последствиями своего поведения.

Рустам, знавший о неблагоприятных для себя настроениях, вызвал Яхью на заседание Дивана:

— Как посмел ты написать, что я живу как султан, а Мустафа потерян для трона Сулеймана?

Находчивый поэт ответил:

— Как и все, я склоняю голову перед справедливым судом моего господина — султана. Как и все, я не могу удержаться от слез, зная о столь печальном событии.

Взбешенный Рустам собирался казнить Яхью, но Сулейман не позволил ему это сделать. Вместо этого он отстранил Рустама от должности. Посланец султана, государственный казначей, явился в Диван вытребовать у Рустама османскую печать. Рустам удалился в свои покои, а печать была передана второму визирю.

Затем умер Джехангир. Неврастеничный молодой человек, постоянный собеседник Сулеймана, он безутешно горевал в связи с гибелью Мустафы. Медицина дворцовых лекарей была бессильна спасти его.

Как ни старалась Роксолана, ей не удалось предотвратить немедленно вспыхнувшее соперничество между оставшимися двумя другими ее сыновьями. Сама она больше симпатизировала Селиму, старшему сыну, вздорному и неприятному молодому человеку. Селим был подвержен припадкам страха, злоупотреблял вином для самоуспокоения и забывался в любовных утехах рабынь. Мать пыталась уговорить Сулеймана назначить Селима своим наследником. Однако Сулейман предпочел Баязида, младшего сына, по характеру напоминавшего Мустафу, отзывчивого и дальновидного.

В этих условиях темноволосый, сероглазый Баязид начал готовиться к управлению империей без всяких опасений. Но обиженный Селим стал собирать своих сторонников, чтобы нанести брату коварный удар исподтишка.

Сулейман, возможно, и обуздал бы сыновей Роксоланы, если бы его не беспокоил призрак Мустафы. Хотя вначале это был всего лишь самозванец, присвоивший имя покойного принца, чтобы найти себе сторонников. С помощью дервишей, оплакивавших гибель Мустафы, он будоражил в пустынных провинциях Анатолии местные племена. Даже армейские командиры, лично знавшие принца, клялись, что это сам Мустафа во плоти.

И хотя очень скоро лже-Мустафу схватили и было установлено его подлинное имя, волнения распространились на войска, находившиеся в подчинении двух сыновей султана. При всем своем ничтожестве и трусости их подогревал Селим.

Однако на этом с призраком покончено не было. Лицо покойного сына преследовало Сулеймана, когда он один выезжал из Больших ворот, когда лежал в одиночестве на стеганом одеяле, расстеленном на выложенном плитками полу, когда сквозь узкое окно наблюдал, как в небе над кипарисовыми деревьями появляются россыпи звезд. Он никому не признавался в этом. При свете лампы, которая оставалась теперь на ночь зажженной, султан опять и опять читал элегию Яхьи, албанца, который любил и почитал Мустафу. «Скрытая злоба лжеца… заставила нас лить слезы… Кем стал Мустафа после смерти? Теперь он бредет, как одинокий странник».

И зрела убежденность — до тех пор, пока он, султан, не приедет со своим окружением туда, где возник конфликт, он не узнает его причины. Но теперь, когда ему было под шестьдесят, такие поездки верхом давались все труднее — от подагры болели ноги, стала мучить одышка.

Он уже не поехал в Египет, куда когда-то часто посылал Ибрагима, когда там вспыхнула острая вражда между египетским наместником и новым визирем Ахмедом. Сулейман полагался на честность обоих, но вражда началась из-за того, что один из них присвоил государственные деньги для самообогащения. В руки султана попало письмо, написанное Ахмедом, который повелел своим агентам увеличить сбор податей, чтобы скомпрометировать наместника. В письме он называл наместника Али Жирным.

Прочитав письмо, Сулейман в припадке ярости приказал казнить Ахмеда. И лишь после этого узнал, что Ахмед был озабочен тем, чтобы не повышать подати, в отличие от более искушенного Рустама. Состряпала эту фальшивку против Ахмеда Роксолана.

В серале дочь Михрмах при поддержке Роксоланы просила султана вернуть Рустаму должность первого визиря. Через год Сулейман уступил этой просьбе.

Осторожный Рустам не брал на себя ответственности ни за что, кроме как за контроль над пополнением и расходами казны. Теперь султан понял, что ответственность за важные дела нельзя делить ни с кем. Муфтий цитировал законы шариата, но исполнение этих законов целиком лежало на Сулеймане. Так и болезнь внутри семьи никто не излечит, кроме него самого.

Султан не мог предположить, что интриги Роксоланы и Михрмах в гареме станут источником фатальной слабости режима. Если женщины-затворницы могли влиять на решения Дивана, они со временем могли вершить судьбы империи, поскольку оставались невидимыми и безмолвными вне внутренней Тронной комнаты.

Рустам стал первым из визирей, назначенных гаремом.

Обитель в горах

Ошибка Сулеймана состояла в том, что он пытался осуществить идеи, непосильные для тех, кто ему служил. В его представлении незыблемым законом была справедливость. Он оставался верен своему слову даже тогда, когда это грозило роковыми последствиями. Инкрустированные в ножны его меча сверкающие рубины и аметисты были не просто драгоценными камнями, а символами достоинства Османской династии. Вместе с блеском золотых нитей его одежды они были частью его образа жизни. Султан редко обнаруживал сердечные чувства к ближним, к любимым лошадям в своих конюшнях, к золотой чаше, сработанной искусными руками Челлини, или диковинным часам.

«Кто-то упрекнул его за то, — вспоминал Огир Бусбек, — что он пользуется тарелками из серебра, после этого султан ел только из глиняной посуды».

Двойственность турок и их султана всегда озадачивала европейцев, которые стали чаще навещать Порту. Они считали турок кровожадными мистиками. Один из них писал: «В больших делах турки воистину величавы, в малых — они мародеры». Бусбек обнаружил, что необъяснимые турки подбирали обрывки бумаги и прикрепляли их к стенам или кустам, потому что на этих обрывках могло быть написано имя Аллаха. Точно так же турки подбирали лепестки роз по суеверному убеждению, что эти лепестки могли оказаться слезами пророка Мухаммеда.

Европейцы обычно легко приспосабливают идеи к своим личным потребностям и желаниям. Сулейман был не таким. Он никогда не претендовал, например, на то, что является защитником верующих, как ранние халифы. Вместо этого стремился превратить Константинополь, у которого сходились внутренние моря и огромные континенты, в международное убежище. Ему не удалось добиться своей цели, потому что большому городу недоставало естественной жизни. За морями в Рим стекались огромные толпы людей, находивших там свои молельни, ремесло, торговые площади или проституток.

Константинополь оставался тем, чем был, — городом беженцев, в котором пестрели базары, саманные хижины местных жителей, греческие церкви, еврейские синагоги, многочисленные бани и гробницы турок. Он выглядел огромным безжизненным караван-сараем, если отвлечься от навещавших и покидавших его толп людей.

Сулейман нелегко расстался со своей идеей. Понимая, что ему не удалось создать центр культурной жизни народов, он приказал архитектору Синану воздвигнуть его святилище позади остатков старого дворца. Если султан не может превратить Константинополь в другой Восточный Рим, то хотя бы сделает его национальной обителью, о чем давно мечтал. Это будет город в городе, отчасти напоминающий Ватикан — так европейцы стали называть резиденцию христианского папы.

За шесть лет султан и неутомимый Синан построили Сулейманию. Сулейман снабдил архитектора прекрасным мрамором и порфиром из заброшенных византийских церквей, разобранного дворца Велисария. В то время воздвигнуть религиозный центр внутри города было немалым достижением. В далеком Риме престарелый Микеланджело трудился над строительством собора Святого Петра по планам архитектора Браманте. Он опирался на помощь Нанни и двух пап. Под давлением Сулеймана турецкие строители проявили при выполнении их задания столько же энергии, сколько кораблестроители при создании для нетерпеливого Барбароссы огромного флота за полтора года.

Однако религиозный центр, названный именем Сулеймана, никогда не занимали ни муфтий, ни сам султан. (В Париже Франциск начал строить замок Лувр в качестве новой королевской резиденции, вскоре королева Екатерина Медичи заказала для себя дворец Тюильри.) Постройки же султанского центра предназначались для пользования всеми горожанами бесплатно. Водохранилище удовлетворяло две жизненные потребности мусульман — в чистой питьевой воде и воде для омовения. Начальная школа обучала детей основам чтения Корана и арифметике. Четыре небольшие академии проводили занятия по основам разных наук. В них преподавались такие необычные предметы, как метафизика, музыка и астрономия. Ученые обсерватории, Дома времени, определяли время по звездному небу. Муллы в Зале чтения сменяли друг друга в бесконечном цитировании стихов Корана.

Для больных в центре построили бесхитростную больницу. При ней находилось медучилище. (Ислам, однако, не признавал профилактики от эпидемий, поэтому чума вызывала в городе, как правило, большое количество смертей.) Небольшой больницей пользовались и немусульмане, с которыми там обращались в соответствии с их религиозными установками. Христиане, местные или иноземные, могли останавливаться в предназначенной для них гостинице на три дня. При этом их бесплатно обеспечивали супом, ячменем и мясом.

Для учащихся в обширных галереях самой мечети была устроена библиотека. В ней хранились рукописи, которые были иллюстрированы и украшены искусными руками каллиграфов. Турки не любили, а потому и не стремились освоить новое европейское искусство печати металлическим шрифтом. Хотя большинство рукописей библиотеки было посвящено толкованию шариата и обычаев, любознательные посетители могли обнаружить среди них труды по географии, притчи с персонажами в виде животных, а также произведения великих персидских поэтов, таких, как Джами и Руми. Верхние галереи мечети служили иным целям. Там была устроена своего рода камера хранения. Посетитель центра мог принести сюда личные вещи — драгоценные камни, золотые монеты, изделия из серебра или просто памятные подарки — и сдать их на хранение, обезопасившись от воров и сборщиков налогов.

Большая мечеть Сулеймана возвышалась на холме. Снаружи она казалась не более чем копией величественной Айа Софии, правда, с просторными дворами, похожими на парки. Но внутри Синан предусмотрел нечто уникальное.

Посетитель входит в место молитв Сулеймана и останавливается, пораженный пространством и безмолвием, светом и тенью. У него возникает ощущение вызова со стороны цветных стен и четырех огромных квадратных колонн, сложенных из разноцветного мрамора. Больше ничего нет. Ни статуй, ни выступов, которые бы исказили пространство вокруг. Свет проникает внутрь мечети через витражи, раскрашенные Ибрагимом Пьяным, а над головой — огромный купол, на пять метров шире, чем купол Айа Софии, и почти настолько же меньше купола собора Святого Петра.

Но вероятно, в мире больше нет другой постройки такого рода, внутри которой возникает ощущение вечернего неба.

Энергией стареющего султана в империи было построено несколько Сулейманий. Только Синан при помощи искусных строителей мог осуществить то, чего добивался Сулейман.

Третью часть всего наследия султана составляли 27 резиденций, 18 гробниц, 5 хранилищ. Еще одну треть представляли сооружения общественного назначения — 18 караван-сараев, 31 общественная баня, 7 мостов и столько же дорог, 17 общественных столовых и 3 больницы.

Духовенство получило также треть даров султана, предназначенных народу, — 75 больших мечетей, 49 малых мечетей с религиозными школами при них, которые стали центрами расположенных в провинции деревень. Было также построено семь центров для углубленного изучения Корана.

Большинство этих зданий, сооруженных из камня и кирпича, размещались в садах, огороженных стенами. В далеком Иерусалиме реализованная задумка Сулеймана стоит до сих пор. Она представляет собой гранитную стену, окружающую старый город с укрепленными воротами, получившими название Башня Давида. В восточной части города султан восстановил полуразрушенные святилища вокруг храма на скале и мечети Аль-Акса. Огражденный комплекс исламских святынь был определен как харам, запретное место для гяуров. Сулейман распорядился убрать из комплекса обитель монахов-францисканцев, как неподобающую для харама. Но взамен передал ордену францисканцев место по соседству с гробницей христианского святого.

Неудивительно, что Сулейман тратил свое растущее богатство на строительство таких благотворительных комплексов. Он не считал это богатство своим личным достоянием. Так же как и обширная территория империи, в которой он правил, это богатство принадлежало Аллаху. Султан полагал, что его личная выгода состоит в использовании этого богатства для общественных нужд.

Одной из резиденций, которые он построил для себя, был летний дворец на противоположной стороне Босфора. Туда он все чаще и чаще удалялся на отдых.

Больше всех от созидательной деятельности султана выиграло мусульманское духовенство. Имущество, отошедшее к нему, становилось вакфом, пожертвованием в пользу религии. Незаметно сам Сулейман способствовал изменению соотношения в силе влияния на общество между духовенством и режимом. Как ни парадоксально, но султан ослаблял режим, главой которого был сам, и увеличивал богатство и влияние духовенства. Он уходил от новаторства, от духовного богатства христианской Европы в мир застывших религиозных догм. Только милосердие Аллаха могло облегчить боль, вызванную гибелью Мустафы.

Опасность в условиях мира и благополучия

Казалось, на семью Сулеймана обрушился гнев Аллаха. Заболела Роксолана, два его сына были на грани открытой войны между собой. Роксолана все еще просила Сулеймана поддержать бесталанного Селима против способного Баязида, но султану было ясно, что наследовать ему может только Баязид. Никто другой не был способен вести турок.

Затем в покоях рядом с внутренней Тронной комнатой умерла Роксолана. Ее смерть, из-за того что она была женщиной, осталась почти незамеченной за пределами сераля.

Сулейман, конечно, не выдавал своей скорби. Половину своей жизни он любил именно эту женщину. Он слишком часто уступал ее влиянию и минимум дважды был ею обманут. Тем не менее султан никогда по собственной воле не позволял ей влиять на дела империи. Кроме Ибрагима, это никому не было разрешено.

Итак, смерть Роксоланы не произвела ощутимых перемен в жизни империи. И прошло много лет, прежде чем ортодоксальные турки возненавидели русских из-за милости к ней султана. Пока же они относились к ней безразлично. Толпы людей, приходивших молиться в новую мечеть Сулеймана, не находили странным или неуместным, что тело Роксоланы покоится рядом с мечетью в гробнице, так же как и то, что султан повелел построить еще одну малую мечеть имени Хассеки Хуррам рядом с женским рынком. К мечети были добавлены школа и больница для умалишенных, где муллы в тюрбанах обслуживали беспомощно бормотавших людей.

Больше ничего не осталось в память о Роксолане, которая выводила султана из равновесия своей женской волей, всегда добиваясь того, чего желала. Сулейман никогда не говорил о ней вслух. Возможно, он пытался представить, что случилось бы с империей, если бы он умер первым, оставив Роксолану, уповавшую на Селима. И должно быть, понимал, что это навлекло бы беду на империю на многие годы.

В действительности его народу угрожали другие несчастья.

Султан инстинктивно чувствовал опасность, нависшую над падишахством. Рустам, озабоченный лишь накоплением личного богатства, полагал, что османской власти ничто не угрожает. В его представлении не существовало никакой осязаемой силы, которая могла бы нанести поражение турецкой армии или флоту. Как и никакая засуха не могла существенно уменьшить обильные запасы зерна или поголовье скота. Чего в таком случае бояться?

Обычно погруженный в собственные мысли, старый султан не без труда пытался определить, чего он, собственно, опасается.

— Деревянный дом может сгореть, — говорил он. — Дом из кирпича способна повредить буря или разрушить землетрясение. Каменный дом выстоит.

— Да, но вы построили достаточно домов из тесаного камня, невзирая на стоимость работ.

Для предусмотрительного Рустама достаточно было добыть денег больше годовых расходов. Но когда визирь сообщил Сулейману, что доход с зернопроизводящего Египта увеличен вдвое, султана снова охватил приступ гнева. Изъятие такого количества денег стало непосильным бременем для египетских феллахов. Поборы с них скажутся на урожае риса, чечевицы и пшеницы в будущем году.

— Уменьши выплаты Египта до прежней суммы, — повелел он.

Рустам чуть было не рассмеялся. Как можно уменьшить доход, уже определенный? Что случится, если это сделать? Стараниями Рустама личный доход султана достиг двух миллионов венецианских дукатов. В казне оставалось 7 100 тысяч ежегодно. Однако растущие расходы требовали больших средств. Поскольку войны больше не велись, количество дани и хараджа — налога с подданных — не увеличивалось. Так как не было собрано сколько-нибудь значительных пошлин с иностранных купцов, особенно французских, получивших по новому договору льготы, никаких резервов в этой сфере ожидать не приходилось. Что же оставалось, кроме старых налогов на домашнее хозяйство и животных, рудодобывающие и соляные копи и, возможно, — здесь Рустам не стал углубляться в детали — налогов на получение должности представителями власти? Если не собирать такие деньги, то как увеличить ежегодные поступления в казну?

Сулейман не стал увеличивать налоги на большинство населения. Однако разрешил Рустаму собирать их с чиновников, заступающих на новую должность. Очень скоро такие сборы превратились в крупные выплаты визирю и чиновничеству, то есть попросту во взятки. Должность стал получать тот, кто платил больше. В свою очередь, вступив в должность, чиновник стремился нажиться за счет подчиненных.

Трудно было сдержать стремление служивых людей режима урвать что-нибудь для себя из всего того, что проходило через их руки. Бейлербеи вдали от контроля со стороны центра старались обложить феодальной данью своих служащих. Сулейман пытался бороться со взяточничеством, требуя, чтобы бейлербеи спрашивали у визиря разрешение назначать на должность. Однако канцелярия визиря в Константинополе сочла невозможным установить, сколько людей совершали злоупотребления на обширной территории падишахства. Кроме того, при помощи взяток в канцелярии визиря покупались необходимые разрешения для назначения на должность. Уж коли обычная честность руководителей турок дала трещину, законами мало что можно было изменить.

Сулейман повелел произвести регистрацию всех собственников земель. Работа растянулась на годы, но так и не была завершена.

Старая османская система функционировала неплохо. Турки возделывали землю или производили товары, платили сносные налоги. Представители режима, которые занимали руководящие должности или служили в армии, были освобождены от налогов. Они питались и одевались за счет налоговых сборов. Так или примерно так происходило во времена Завоевателя, когда территория падишахства была относительно невелика, а турецкое крестьянство и начальники, обучавшиеся в школе, постоянно участвовали в войнах и строительстве. Теперь в тиши мирной жизни, при изобилии пищи служивые люди режима считали свое жалованье мизерным. Землевладельцы увеличивали свои стада, имущество и семьи. Естественно, мало оплачиваемые служащие режима пытались незаконно и тайком ухватить все, что могли. Резко возрос бахшиш (подношение) многим представителям власти.

— Пока вы не принесете подарок, — говорили иностранцы, — бесполезно добиваться, чтобы эти люди вас выслушали.

Сулейман сам любил принимать подарки в виде редких фарфоровых блюд или сверкающих драгоценных камней. Ощущение плавного хода арабского скакуна или прикосновение прохладного шелка стали для него потребностью. Он больше не вспоминал об овчине предков, висевшей в сокровищнице.

Когда наконец была произведена опись имущества Рустама, обнаружились странные вещи. Кроме привычных земельных угодий, скота, водяных мельниц, рабов и золотых монет, визирь каким-то образом собрал 800 Коранов, переплеты многих из которых были украшены драгоценными камнями, 1110 шапок золота, 600 седел, отделанных серебряным орнаментом. Хотя в отличие от Ибрагима и Искандера Челеби Рустам не располагал личными вооруженными формированиями, у него был довольно приличный склад оружия, 2 900 обученных для военной службы лошадей и столько же кольчуг, масса золотых шлемов и огромное количество золотых стремян. Эти ценности было легко продать. Только каждый из тридцати двух принадлежащих ему крупных бриллиантов, лунных камней и изумрудов стоил целого состояния.

Огир Бусбек утверждал, что алчный Рустам продавал даже овощи, которые выращивались на огородах сераля.

Жадности чиновников и силам раскола Сулейман противопоставил идеал бескорыстия школы, в которой давали блестящее образование и обучали государственной службе. «Эти турки, — признавал Бусбек, — оценивают своих соотечественников только по их личным достоинствам».

Чтобы пресечь зависть турок к иностранцам, пользовавшимся правом экстерриториальности, султан велел разъяснять, какие знания и выгоды можно извлечь из пребывания зарубежных гостей. Иногда происходили вспышки неприязни турок к национальным меньшинствам — армянам, евреям, грекам, сербам. В связи с этим Сулейман настаивал на соблюдении прежних соглашений, согласно которым меньшинствам разрешалось пользоваться своими обычаями до тех пор, пока они не затрагивали интересы турок. Сулеймана поддержал муфтий Абу Сайд, провозгласив:

— Если неверный платит харадж, то тем самым он страхует в первую очередь свои льготы.

Даже Рустам допускал равенство мусульманской и христианской религий, говоря:

— Мусульманин, пренебрегающий требованиями веры, может рассчитывать на спасение меньше, чем христианин, соблюдающий их.

На некоторое время Сулейман соединил вместе чистоту религиозного закона и надежды молодых выпускников школы. Им, выезжавшим из Ворот счастья, он повелел выдавать коней из своих конюшен, облачение чести и деньги на дорогу. Итальянец, близко наблюдавший султана, писал: «Он вселяет надежду на достойную награду всем людям».

Походы Ивана Грозного

Как ни быстро ехал сейчас султан, он не мог поспеть сразу в два места одновременно. В действительности слабость османского режима состояла в том, что лишь один человек, султан, должен был бороться со многими кризисами.

Некоторое время один из них вызревал в степях к северу от Черного моря, где вассал Сулеймана хан Сахиб-Гирей правил крымскими татарами самым жестоким способом. Эти степи султан почти не контролировал. И татары, и русские опасались турецкой мощи, может, именно потому, что он воздерживался от военного вмешательства в этом районе.

Когда Иван Грозный двинул свою армию на Казань — ближайший оплот татар-мусульман на Верхней Волге, Сулейман посоветовал Сахиб-Гирею послать из южных степей решительного военачальника Едигер-хана возглавить оборону Казани.

Казань пала после осады русских в 1552 году. Эта веха в русской истории ознаменовала свержение ужасного ига татар{5}.

Сулейман послал также молодого татарина из Константинополя принять командование гарнизоном Астрахани в устье Волги.

Затем на другой стороне Черного моря султана затянул кризис, который завершился гибелью его сына Мустафы и отставкой Рустама.

Кризис имел продолжение в Крыму. Тамошний хан Сахиб-Гирей недолюбливал Рустама. Турецкие сипахи и янычары, посланные помочь хану в его конфликте с русскими, которые теперь двигались вдоль рек в засушливые степи, поссорились с Сахиб-Гиреем. Они говорили ему:

— Мы едим не твой хлеб, а хлеб нашего господина, султана.

Ссора закончилась умерщвлением Сахиб-Гирея, последнего потомка Чингисхана, правившего в русских степях. Он был другом Сулеймана, но султан не мог быть в Крыму во время этой трагедии и восстановить порядок на северном берегу Черного моря. Два критических года в период с 1553-го по 1555 год он был в Персии.

Войска Ивана Грозного очень скоро захватили Астрахань, ключевой город в месте впадения Волги в Каспийское море.

Русские во всевозрастающем количестве неумолимо двигались на юг вдоль плодородных берегов Дона к Черному и Азовскому морям. Сулейман был опечален потерей двух известных мусульманских городов. Когда в 1555 году новая русская армия вышла в степи, прилегавшие к Крыму, он дал понять, что не согласится с вторжением русских на полуостров.

Москва заколебалась. Некоторые из ее военачальников настаивали на захвате последнего татарского ханства. Другие опасались набегов татарской конницы, выжженной степи и турок, владевших всеми портами на Черном море, включая Каффу в Крыму. Наконец армия Ивана повернула на север к побережью Балтики. Она предприняла там новое наступление в рамках экспансии русских к морям.

В то время Сулейман послал Ивану Грозному письмо, написанное золотыми буквами на пурпурной бумаге, с обращением к русскому самодержцу то ли в порядке иронии, то ли предостережения как к «удачливому царю и мудрому князю»…

На короткое время Карл V и его союзники обратили внимание на неожиданно выросшую мощь варварской Московии. Нельзя ли было использовать эту силу в борьбе с Сулейманом? Так полагали немецкие и голландские инженеры-артиллеристы, которые отливали для Ивана пушки и помогали обстреливать укрепления Казани. Но в дальнейшем Карл приказал воздерживаться от помощи московитам и отменил поездки в Москву немецких специалистов.

Сулейман, не забывавший ничего, хорошо помнил об утрате Казани и Астрахани. Он не стал ради этих городов воевать с Иваном, да и не имел возможности выехать на север. Но через несколько лет придумал способ, как отобрать эти крепости у Москвы. С помощью кораблей.

Турецкие суда могли входить в Дон, впадающий в море за Азовом. В районе, где Дон уклоняется на восток, а Волга — на запад, мог быть построен канал. Инженеры султана считали возможным прорыть его на участке суши между двумя реками. Тогда турецкие корабли могли бы пройти в полноводную Волгу и овладеть Казанью на севере и Астраханью на юге, а то и установить господство в самом Каспийском море. (Старая турецкая задумка предполагала перетащить корабли по суше).

Однако Сулейману было нелегко послать экспедицию для осуществления этого проекта. Даже Синан-архитектор не обладал талантом соединять реки в степи. Более того, взошедший на престол крымский хан опасался распространения турецкой мощи с моря на сушу, в степь. Он всячески чинил препятствия осуществлению проекта и тайком информировал Ивана о плане строительства Волго-Донского канала.

Казакам было велено перетащить из Волги в Дон свои речные лодки. Русские стали строить укрепления на участке суши между реками и попытались сами прорыть канал.

Если бы у султана был на востоке Барбаросса, то все, что бы он ни пожелал, было бы исполнено.

Но в этот момент ему помогали справляться с управлением империей три чрезвычайно способных человека. Из них Ибн-Сауд был страстным приверженцем обрядности, Рустам — начинающим скрягой, а Соколли — безжалостным надсмотрщиком над рабами. Однако за годы службы под руководством Сулеймана вся троица выработала умеренность и терпимость, не уступавшие их талантам.

Руководить такими людьми было нелегко. В море своевольный Драгут подчинялся приказам Порты только тогда, когда они соответствовали его устремлениям. Этот заклятый враг европейских королевских дворов принялся совершать рейды на судоходные линии венецианцев и из-за этого стал конфликтовать с Рустамом, который не хотел, чтобы Венеции наносился ущерб. Но когда объединенные силы турецкого флота вырвали у рыцарей африканский порт Триполи и Рустам наградил за это Синана Раиса феодальным поместьем, взбешенный Драгут водрузил свой красно-белый флаг и отправился на запад за собственными призами. За ним последовало большинство боевых кораблей османского флота.

В серале Рустам сформировал эскадру, чтобы преследовать дезертира. Но в конфликт вмешался Сулейман. Он послал Драгуту почетный меч, Коран и охранную грамоту.

Когда же капитаны Рустама собрались наконец отправиться в свою карательную экспедицию, то встретили одиноко бредущего им навстречу Драгута. Он прошел прямо к Сулейману и вышел от него прощенным. Триполи был отдан ему в управление в качестве подарка.

Странствующий адмирал

Драгут был готов целиком посвятить себя делам Сулеймана. Эта готовность происходила не только из личной преданности, религиозного рвения, мусульманского братства или подчинения дисциплине. Скорее всего, как проницательно заметил Бусбек, она выросла из надежды. Драгут из крестьянина и дорожного строителя превратился в талантливого флотоводца. И своим возвышением был обязан только себе самому, и никому другому. А сейчас под его командованием находился целый флот. Если бы он преуспел, то получил бы звание капутан-паши. Если бы потерпел неудачу, то суровый Рустам, ставший родственником султана, мог бы его устранить. Но пока это не случилось, Драгут был свободным человеком, и никакой ферт со знатным происхождением или богатством не мог ему помешать.

Поэтому он пришел к Сулейману не милости просить, но утвердиться в своих правах.

Один из адмиралов пропадал целых три года и затем вернулся за наградой. Это был турок Сиди Али, сын некоего Хусейна, который главенствовал на верфях. Али прозвали «писателем», потому что он собрал все сведения по навигации в книге под названием «Океан» и еще потому, что оживлял застолья поэтическими импровизациями. Сиди Али служил под командованием Барбароссы и хвастался, что знает каждую бухточку в Средиземноморье. Однако когда он получил под свое командование эскадру и задание перехватывать португальские корабли у побережья Индии, то обнаружил, что говорить о морях проще, чем водить по ним корабли.

(Сулейман все еще пытался дезорганизовать судоходные линии, связывавшие португальцев с побережьем Индии и Юго-Восточной Азии, богатым экзотическими продуктами. Португальский король был провозглашен папой «властителем судоходства, завоевавшим новые земли и торговавшим с Эфиопией, Аравией, Персией и Индией». Португальцы, обосновавшиеся на острове Гоа, отбили атаки турецких эскадр. При помощи своих миссионеров, направлявшихся окрепшей инквизицией, и торговых кораблей, оснащенных мощными пушками, они удерживали Малабарское побережье гораздо дольше, чем испанцы — североафриканское).

Сиди Али удалось благополучно провести свою эскадру через знакомое Красное море к незнакомому побережью Индии, где, по его словам, средиземноморские волны выглядели бы всего лишь как капли воды.

Командам его кораблей и египетским солдатам на их борту как-то удалось выстоять в двух сражениях с португальским «Капитаном Гоа». Сезон муссонных штормов положил конец его морскому походу. Сила ветра возросла настолько, утверждал Сиди Али, что нельзя было услышать свистка боцмана, а когда море, насколько мог видеть глаз, побелело, индийский лоцман заявил, что эскадра заблудилась. После кораблекрушения «писателю» и его людям удалось выбраться на берег живыми и невредимыми, отремонтировать же корабли было невозможно.

— Вы наш адмирал, — сказали спасшиеся члены команд. — Там, где вы стоите, действует закон нашего падишаха. Прошло почти два года, с тех пор как мы получили свое жалованье. Наши грузы потеряны, а возвращение домой стало невозможным. Что вы намерены теперь делать?

Сиди Али пообещал, что всем им будет выплачено жалованье сполна, как только он приведет их домой. Хуже того, он обнаружил, что его команды выбрались на участок индийского берега, где португальские эмиссары добивались от индусов выдачи потерпевших кораблекрушение турок. Со своей стороны Сиди Али предупредил местных индийских князьков, что он и его люди служат султану Сулейману, который отомстит, если с ними что-нибудь случится.

Португальцы, не добившись своего, поклялись, что турки никогда не увидят больше своего султана.

— Ни одна птица не сможет улететь морем из индийских портов, если нам это будет неугодно, — угрожали они.

— Есть возможность выбраться отсюда берегом, — парировал Сиди Али.

Этот путь домой пролегал через страны, где никогда не видели турок. Их окружали чудеса — кричащие попугаи, гримасничающие обезьяны с детенышами, дикие буйволы, способные содрать языком кожу с человека.

Они добрались до могучего Инда, где местный князь приветствовал их как отряд, присланный небом. Он не мог поверить, что это всего лишь моряки, потерпевшие кораблекрушение. Там часть солдат Сиди Али предпочла попытать счастья на службе у индийских набобов. Оставшиеся с Сиди Али люди в местных стычках потеряли все свое оружие и спаслись на похищенном судне, двигаясь вверх по реке. Когда их задержали как подозрительных бродяг люди султана Махмуда, находчивый турецкий адмирал рассказал, что видел во сне благословенную дочь пророка Мухаммеда, которая пообещала, что он и его спутники благополучно доберутся до дома. Под впечатлением рассказа ему выдали хорошего коня и пару верблюдов, а также шатер и деньги на дорогу.

Во владениях Великого могола Сиди Али был оказан торжественный прием, потому что там было известно «славное имя нашего падишаха». На такую любезность Сиди Али ответил двумя спешно сочиненными стихами, но его снова задержали при дворе, чтобы он вычислил солнечную и лунную орбиту для календаря Великого могола.

— Мой долг — вернуться домой и сделать доклад падишаху, — протестовал Сиди Али. Он снова прибег к поэтическим импровизациям, но это не дало результатов.

Когда правивший могол умер, Сиди Али воспользовался возникшим замешательством, чтобы продолжить путь домой. Он сразу же посоветовал собравшимся придворным скрыть смерть своего повелителя и распространить слухи, что больной могол еще в состоянии предпринять поездку по стране. Чтобы придать достоверность этим слухам, Сиди Али вызвался сам отправиться со своими людьми на север. Однако не успел он отъехать на более или менее значительное расстояние, как был возвращен назад новым властителем, которым оказался знаменитый Акбар. Вернувшись ко двору, Сиди Али сочинил новые стихи, оплакивающие смерть отца Акбара. Стихи произвели сильное впечатление на Акбара, и благодаря им потерпевшие кораблекрушение моряки получили разрешение продолжить путь.

Очевидно, они ехали вдоль реки, ведшей к местам пребывания диких буйволов и не менее диких афганцев, где в каждом селении их встречали танцующие девушки.

Затем Сиди Али, должно быть, отклонился от маршрута, потому что следующим пунктом их посещения стал Самарканд, находившийся под узбекским правлением. Поскольку в горах Средней Азии моряки были мало известны, Сиди Али и его спутники выдали себя за паломников. Им показали, кажется, в назидание гробницу пророка Даниила. Когда у Сиди Али спросили, какой город во время паломничества понравился ему больше других, он ответил двустишием:

В Самарканде тоскующий по дому адмирал неожиданно к своей радости встретил турок — полк янычар, посланный Сулейманом узбекам. Они узнали в Сиди Али военачальника великого султана. Тогда узбеки попросили вновь прибывших турок идти вместе с ними на войну, а Сиди Али предложили управлять Бухарой. Сиди Али доказывал, что, как слуга султана, он должен отвезти домой письма от могущественных узбекских предводителей.

Его предупредили, что в пустыне он может повстречаться со львами, а у Каспийского моря — попасть в плен к русским, но отпустили, сказав:

— Идите домой и будьте осторожны.

Об этом Сиди Али не нужно было предупреждать. Взяв у узбеков письма, тоскующий по дому адмирал постарался избежать непредсказуемых русских, взяв направление южнее, через пески красных пустынь. Следуя этим маршрутом, он прибыл в Персию, страну, враждебную всему турецкому. Тем не менее странник сделал крюк, чтобы посетить могилу великого поэта Фирдоуси на краю пустыни. Приведенный на допрос в Кавказских горах к шаху Тахмаспу, он произвел на него хорошее впечатление, сочинив четверостишие в его честь. Когда его снова спросили, какой из городов понравился ему больше других, Сиди Али ответил:

— Стамбул.

— Почему Стамбул? — удивился Тахмасп.

— Потому что другого такого города в мире нет. Нет другой такой страны, как Турция, нет другой такой армии, как турецкая, и другого такого властителя, как турецкий падишах.

Сиди Али не встретил препятствий при отъезде из Персии. Спустившись с гор, он увидел голубой купол мечети Багдада и вскоре опустился на коврик рядом с турками, пьющими фруктовый сок и холодный кофе. Он прислушивался к разговорам людей, которые видели бухту Золотой Рог еще в этом году.

На пути в Константинополь Сиди Али написал новую книгу под названием «Зеркало многих стран» и предложил ее своему повелителю, когда наконец прошел к нему под платанами мимо янычар-охранников. Адмирал рассказал Сулейману, при каких обстоятельствах он потерял свою эскадру и какие испытал приключения, возвращаясь домой.

В серале полагали, что Сиди Али погиб в море. Его должность капитана в Египте была отдана офицеру с острова Родос. Но Сулейман распорядился, чтобы адмиралу и его людям было выплачено жалованье за три года. Султан пожаловал Сиди Али почетный пост при Диване и возле себя.

Вечером, когда Сиди Али наблюдал пламенеющий закат над бухтой Золотой Рог, ощетинившейся мачтами многочисленных кораблей у причалов, он испытывал большую радость и писал: «Не в поисках славы, но в спокойствии души заключено продолжительное счастье».

В повествовании Сиди Али ничего не выдает острого разочарования Сулеймана неудачей попыток турецкого флота изгнать португальцев из Гоа.

Это была последняя попытка перекрыть европейцам судоходные линии на восток.

Однако в Средиземном море его неугомонные капитаны успешно сражались с европейским флотом. Огир Бусбек наблюдал в серале триумфальное возвращение одного из них, после того как Драгут и Пьяли-паша перехватили испанскую эскадру в бухте сонного острова Йерба.

«Пьяли послал галеру с вестью об этой победе, — рассказывает Бусбек. — Она вошла в бухту с укрепленным на корме большим флагом с крестом (испанский флаг). Когда галера подошла к причалу, турки стали поздравлять друг друга. Они толпились у двери и насмешливо спрашивали у моих людей, нет ли у них родственников, служивших на испанских кораблях. Если есть, говорили они, то вы будете иметь удовольствие встретиться с ними вскоре».

Когда вся победоносная эскадра турок вошла в зону видимости с дворцового мыса, корабли стали на якорь на ночь, чтобы днем войти в бухту в торжественной обстановке.

«Сулейман спустился к колоннаде, располагавшейся у входа в бухту и окаймлявшей его сады, чтобы лучше видеть входившие корабли и выстроившиеся на палубах христианские команды. На корме флагманской галеры стояли дон Алваро де Санде и капитаны сицилийской и неаполитанской галер. На этих захваченных галерах было снято верхнее оснащение. Остались одни корпуса, которые тянули на буксире турецкие корабли.

Те, кто наблюдал в это время триумфа лицо Сулеймана, вряд ли обнаружили бы на нем хотя бы малейший след восторга. Могу лично засвидетельствовать, что двумя днями позже я видел его едущим в мечеть на молитву с тем же самым выражением. Резкие черты его лица не утратили угрюмости. Можно было подумать, что он относится к победе совершенно безразлично, что впечатляющий успех флота его нисколько не удивляет. Столь сдержан был этот величественный старик. Он научился реагировать спокойно на любой поворот судьбы, сколь бы тот ни был значительным. Восторги и аплодисменты этого дня не произвели на него тоже никакого впечатления…

В руки турецкого офицера, с которым я был знаком, попал королевский штандарт с неаполитанской галеры. На нем были изображены герб королей Испании с имперским орлом. Когда я узнал, что офицер намерен преподнести штандарт Сулейману, то решил попытаться завладеть им. Сделка с обладателем штандарта была легко устроена после того, как я предложил ему два шелковых платья. Таким образом я уберег славный герб Карла V от того, чтобы он оставался у противника как постоянное напоминание о поражении испанцев».

Поездка ради окончательного решения

В это время Сулеймана совсем не интересовал захваченный герб его главного противника, Карла. Следующим летом он сел верхом на коня у фонтана третьего дворика, чтобы в последний раз поехать на восток.

Перед его скачущим конем гнали табун лошадей. Рядом по обеим сторонам вровень с ним держались гонцы. За ними развевались плюмажи верховых охранников. Миновали кладбищенскую зону Джамлии. Когда, выехав на возвышенность, Сулейман повернулся, перед его глазами мелькнула синяя гладь Мраморного моря. Поворот доставил острую боль. Из-за нее он пустил кабардинского скакуна легкой поступью.

Султан ехал с тяжелым осадком на душе. В серале его дочь Михрмах устроила ему истерику. Она молила пощадить Баязида. У нее был певучий, как у Роксоланы, голос. Она выучилась играть на флейте, чтобы утешать отца, когда они оставались вдвоем. Но Сулейман не доверял теперь даже Михрмах. Женщина бывает кроткой как голубка, когда ей что-то нужно для себя…

Ее муж Рустам невнятно доказывал, что Баязид единственная надежда семьи. Но как можно пощадить Баязида?

Сулейман пытался думать о приятном. Однако оставалось так мало приятного. У дороги шум от вращавшихся лопастей водяной мельницы и скрип колес телег, груженных пшеницей, свидетельствовали о неплохом урожае. Это приятно.

Если бы только он мог отдохнуть! Что там ему говорил тот мавр об успокоении Карла? Император спасался от утомления в далеком монастыре на побережье Испании. Снял с себя бремя управления империей, взял с собой несколько полюбившихся картин, ценные часы и теперь слушает в саду Юсты, как молятся монахи. Мавр рассказывал, что Карл повелел своим слугам разбудить его, если они узнают об очередном рейде турецкого флота к испанскому побережью. Слуги, однако, воздерживались от этого, не желая огорчать умирающего. Сулейман не мог понять, почему Карл пичкал себя такой мерзкой пищей, как ветчина, угри, анчоусы, равно как вином. Такой пищей, говорят лекари, он приближает свою смерть…

Не без удовлетворения Сулейман вспомнил, что новый император Фердинанд все еще выплачивал ему ежегодную дань.

Другой монарх, Франциск, который любил обещать, ушел в небытие еще раньше Карла, оставив Францию разоренной войнами… Его сын Анри погиб от попавшего в него во время «потешного» боя дротика… Больше не должно быть войны с шахом Тахмаспом, теперь из-за Баязида…

Странно, что ему удалось пережить всех этих князей Европы. Он пережил даже Изабеллу, запуганную, но гордую принцессу из Польши, которой в свое время обещал, что ее сын Януш по достижении совершеннолетия, возраста Мустафы, займет трон.

Говорили, что Януш был расположен к мадьярам. Он принимал в свое королевство беженцев разных вероисповеданий, даже лютеран и кальвинистов…

Да, Януш испытал страдания и потому вырос терпимым к другим. Это так. Беженцы плыли к нему на плотах по реке Сава. Точно так же они прибывают сейчас на острова, которыми владеет султан… Не так давно Сулейман написал письмо новому папе Павлу, не зная, как к нему следует обращаться. Как они там, в секретариате Дивана, в конце концов придумали? «Самому блистательному повелителю имамов, служащих мессии Христу, к господину Рима, да хранит его Аллах».

Подходящее ли такое обращение? Сулеймана это беспокоило, потому что от папы долгое время не поступало ответа на его ничтожную просьбу — освободить нескольких евреев, задержанных в порту Анкона, принадлежавшего «блистательному повелителю». Евреи прибыли из города, находившегося на территории Османской империи.

К слову сказать, когда ответ из Рима наконец-то поступил, в нем об евреях даже не упоминалось. Да и вообще, это было не письменное послание. Посланец из Рима, которого проинструктировал кардинал, прошептал на ухо Рустаму, что папа просил султана направить все его вооруженные силы, и особенно капитанов, против Сицилии и Неаполя, принадлежавших испанцам и враждовавших с Римом.

Однажды в пути Сулейман даже улыбнулся через силу, вспомнив, что на данный момент Сицилия и Неаполь вместе с Альманией потеряли всякое значение. Но тут улыбку вновь смела с лица резь в животе.

Через некоторое время перед глазами султана возник облик императора Фердинанда, которого он никогда не видел. Потому что с новым императором было необходимо заключить в некотором роде мир, хотя бы на несколько месяцев, пока он не утихомирит персов угрозами новой войны… Ну, месяцев шесть будет достаточно, за это время он отзовет Баязида.

Порыв ветра поднял на дороге клубы пыли, и сопровождавшие Сулеймана курьеры укрыли от нее лица. Внезапно султана охватил безотчетный гнев. Пришпорив коня, он опередил курьеров. Он не сможет отозвать Баязида. И тогда крикнул через плечо одному из курьеров, чтобы тот позвал их агу.

Гонец вздрогнул, испуганный резким голосом правителя, и умчался выполнять приказание. А когда ага, натянув поводья коня, предстал перед султаном, велел ему вернуться в Константинополь и привезти в Амасию коротышку посла императора, коллекционировавшего птиц и змей. Причем доставить посла как раз в то время, чтобы он смог увидеть, как влиятельные персидские предводители будут спешиваться у шатра султана. Пусть коротышка Бусбек подивится пышному приему персов. Сулейман не стал объяснять аге, что в этом случае Бусбек будет больше расположен ходатайствовать о мире с султаном.

Так сложилось, что привезенному затем Огиру Бусбеку не препятствовали наблюдать молитву во время Байрама, бродить по военному лагерю. Он прибыл в Амасию в дни, когда решалась судьба Баязида, и позже описал все, что видел.

«Султан сидел на очень низкой тахте, покрытой дорогими коврами. Рядом лежали его лук и стрелы. Было видно, что Сулейман уже не молод, но держался он великолепно. Султан всегда пользовался репутацией осторожного и сдержанного человека. Его вообще не в чем было упрекнуть, кроме того, что он был чересчур привязан к своей жене и под ее влиянием поспешил предать Мустафу смерти. С тех пор, как Роксолана стала законной женой Сулеймана, он оставался ей абсолютно верным.

Султан был строг в соблюдении религиозных предписаний и следил за тем, чтобы так было по всей территории империи. Для своего уже далеко не молодого возраста султан выглядел вполне здоровым, хотя болезненный цвет лица выдавал какой-то скрытый недуг. Ходили слухи, что он страдал хронической язвой или даже раком. Когда султан хотел, чтобы послы покинули его с благоприятным впечатлением о его здоровье, то подрумянивал лицо. Он, видимо, считал, что иностранные державы станут бояться турок больше, если их правители будут знать, что он здоров, Я обнаружил это, когда был удостоен прощальной аудиенции. Тогда его лицо сильно изменилось…

В палате для аудиенции султана толпились люди, но это отнюдь не выглядело как столпотворение приближенных вокруг одного человека, отличающегося доблестью и заслугами. У турок не принято отличать соотечественников по происхождению. Конфликтов на этой почве не возникало…

Турки полагают, что способности переходят от отца к сыну или наследнику таким же образом, как талант к музыке или математике. Такие способности являются даром Божьим, и только отчасти это результат тренировок и усердия… В этом секрет успешных предприятий турок;

Представьте, что вы стоите рядом со мной и обозреваете море голов в тюрбанах, каждый из которых состоит из свернутых полос белейшего шелка. А эти экзотические одежды! Самое впечатляющее зрелище, какое я когда-либо видел!.. Меня поражали тишина и порядок в толпе. Ни криков, ни гомона, ни сутолоки… Поодаль выстроена длинная шеренга янычар. Понадобилось некоторое время, чтобы разобраться, были это статуи или человеческие существа. Наконец мне подсказали, что надо поприветствовать их, и я увидел, как в ответ на мой поклон склонились их головы… Уходя с аудиенции, мы снова имели удовольствие наблюдать султанскую кавалерию, возвращавшуюся в места своей дислокации. Всадники сидели на великолепных лошадях, хорошо ухоженных и снаряженных.

Посол Персии прибыл с набором замечательных подарков — ковров, сотканных на знаменитых станках, шатров с покрытием из декоративной ткани. Но основным подарком была копия Корана. С послом немедленно был заключен мир на приемлемых для Персии условиях. Имела место церемония, призванная произвести на нас впечатление. Нас, кажется, приняли за сторону, менее всего заинтересованную в происходившем. Чтобы убедить нас в реальности двустороннего мира, представителю шаха оказывались непомерные почести. Турки придерживаются крайностей в почитании друзей и презрении к врагам. Второй визирь Али-паша дал в честь персов обед в своем саду, который мы наблюдали из своих покоев. Должен отметить, что Али-паша происходит из Далмации. Он настоящий джентльмен и склонен к доброте и сочувствию (что в турках редко встретишь).

Мир с персами был заключен, нам же добиться от турок приличных условий мира было невозможно. Все, чего нам удалось достигнуть, — это шестимесячное перемирие. Получив письмо от султана, зачехленное в сверток из тисненой золотой ткани, я отбыл в наше посольство с минимальными надеждами на конечный успех моей миссии…

Моя поездка была омрачена неприятным происшествием. Я встретил несколько фургонов, в которых везли молодых мужчин и женщин из Венгрии на рынок рабов в Константинополе. Это распространенный у турок вид торговли. Мужчины либо были связаны партиями, либо прикованы цепями к длинной жерди. Мы проводили вереницу фургонов до самого рынка».

Тем же летом Бусбек вернулся в Константинополь с ощущением, что цель, которую преследует султан со своими турками, ведет к непредсказуемому. Достаточно проницательный посол Фердинанда понял, что перед ним разыгрывался спектакль. Все, что он видел, даже румяна на впалых щеках Сулеймана, имело значение. Но для чего это делалось, Бусбек не знал. Шестимесячное перемирие, которого удалось достичь, он считал удачей.

В этой короткой передышке Сулейман нуждался, чтобы принять окончательное решение о судьбе Баязида.

Глава 5

Мальта и последняя военная экспедиция

Невозможная задача

Если бы Роксолана не замыслила погубить сына Гульбехар и если бы ее собственный сын Селим не боялся султана, этого могло бы и не случиться. Янычары прозвали Селима «горьким пьяницей», хорошо зная, как он напивался в одиночестве, общался лишь с теми, кто тешил его самолюбие, с женщинами и амбициозными субъектами, которые не без причины были лишены достойного положения в окружении султана или на государственной службе.

Бусбек слышал о Селиме разные мнения и докладывал в Вену, что этот сын султана поразительно нелюдим, что он «никогда не совершал добрых поступков и ни с кем не дружил».

Селим боялся трех вещей: гнева престарелого отца, тетивы в сильных руках, способной преждевременно прервать его жизнь, и роста популярности своего младшего брата Баязида, в котором люди угадывали черты и способности самого Сулеймана. С проницательностью нервной натуры он писал отцу: «Я не стремлюсь к популярности, которая возвысила бы меня в глазах толпы до уровня отца, Господина двух миров». И добавлял, что не нуждается ни в чем, кроме любви отца, а все остальные его ненавидят.

Примерно в таких же выражениях молила султана о милосердии к откормленному и напыщенному Селиму Роксолана. В ответ Сулейман рекомендовал своему себялюбивому отпрыску ни о чем не беспокоиться и жить согласно заповедям Корана. Но в письмах Селима, умело сформулированных за него другими, выражалось еще одно опасение. Он утверждал, что беспокоится денно и нощно не за себя, а за безопасность султана. В Константинополь без труда могли проникнуть заговорщики и пустить стрелу в Сулеймана, когда он выезжает из ворот сераля. Между тем в городе был замечен переодетый Баязид, который вел тайные переговоры с янычарами.

Сулейман отметал подобные предостережения и резким тоном напоминал обеим сыновьям Роксоланы, что их первейший долг — выполнение возложенных на них обязанностей. Но он не мог не заметить, каким популярным становился Баязид среди янычар, которые, в свою очередь, для Селима придумали новую кличку: «раскормленный в стойле бык». Кроме того, Селим не без оснований жаловался на то, что непреклонный Рустам считает его пьяницей, не способным управлять империей. Рустам, перегруженный делами, был в этом глубоко убежден.

Соперничество между двумя наследниками так обострилось на глазах у зарубежных наблюдателей, что Сулейман развел сыновей по разным направлениям, отправив их служить подальше от городских заговоров и интриг. «Он полностью отдавал себе отчет в том, — писал Бусбек, — что весь мир наблюдает соперничество между его сыновьями». Возможно, султан хотел проверить Баязида, возможно, видел в младшем сыне человека, достаточно способного для того, чтобы занять ответственный и опасный пост. Но Баязид немедленно воспротивился назначению на восточной границе далеко от Константинополя. В Амасии служил Мустафа, и мятежные настроения все еще не заглохли в этих местах. Вероятно, Баязида тревожило не столько назначение в Амасию, сколько то, что Селиму дали в управление Магнизию, где когда-то до провозглашения его султаном правил сам Сулейман. Память об этом была еще жива. Распределив таким образом назначения сыновьям, Сулейман, казалось, поддержал Селима против Баязида.

Фактически он так и поступил. Сыновьям султана было почти по сорок лет. Сам он, приближаясь к семидесяти годам, чувствовал себя усталым. Ограничив их активность и сохраняя им жизнь, султан рассчитывал, что ему на смену придет некое подобие коллективного руководства. Такова была практика режима, который никогда не был более эффективным, чем сейчас. Вероятно, Сулейман полагал, что деятельные Рустам и Соколли сразу же примут руководство Баязида. Селим, конечно, опасался, что они именно так и поступят.

— Сейчас я не стану менять систему правления. Пока я жив, извольте мне подчиняться. Кто не подчинится, совершит измену, — одергивал султан сыновей. — После меня Аллах вас рассудит.

Сулейман не мог удалиться в монастырь, как это сделал Карл. Не мог и поделить Османскую империю на двоих. Должен господствовать принцип: один правитель — одна цель.

Возможно, все и получилось бы так, как задумал Сулейман, если бы не интриги Лала Мустафы.

Лала Мустафа поочередно был много лет наставником сыновей султана и хорошо знал их сильные и слабые стороны. Несмотря на свои способности, Лала Мустафа не сделал карьеры на службе. Рустам считал его неудачником и кандидатом на увольнение при первом же удобном случае. Зная, что ему нечего терять, наставник решил сыграть на страхах Селима. Баязид, говорил он, любимчик султана, но есть возможность посеять между отцом и Баязидом непреодолимый антагонизм. За это под властью Селима Лала Мустафа надеялся получить пост первого визиря.

Терпеливо, стараясь держаться подальше от Сулеймана, наставник стремился подогреть и неприязнь Баязида к брату, убеждая его, что Селим, внешне безобидный, покушается на жизнь младшего брата. Поэтому для Баязида было бы лучше заставить «пьяницу» раскрыть свои планы. Этого можно добиться действиями, которые выведут Селима из равновесия. И порекомендовал Баязиду послать в подарок брату женскую шляпу с лентами и прялку.

В свою очередь, Селиму Лала Мустафа посоветовал показать эти экспонаты отцу, сопроводив показ соответствующими жалобами. Зная, что Сулейман немедленно отправит Баязиду письмо с мнением о его поступке, наставник заманил курьера к себе, убил его, а письмо сжег. Оно так и осталось не прочитанным Баязидом. В это время Сулейман послал в Диван двух высокопоставленных чиновников из Дивана, третьего и четвертого визирей, в военные лагеря, формировавшиеся в Магнизии и Амасии.

Относительно военного сбора Баязида Бусбек свидетельствует: «Сулейман рассматривал военные приготовления младшего сына как угрозу своей власти, тем не менее большей частью обходил их молчанием. Этот осторожный старик не хотел раздражать Баязида, но тем самым подтолкнул его к мятежу».

Чтобы предотвратить вооруженный конфликт между братьями, султан направил сурового арбитра Соколли, который схватил в свое время самозванца Мустафу, с отрядом янычар и сипахи в военный лагерь Селима. Соколли прихватил с собой сорок пушек. Узнав об этом, Баязид открыто пригрозил сералю: «Я подчиняюсь моему отцу, султану, во всем, кроме того, что разделяет меня и Селима».

Последующие события превзошли ожидания Лала Мустафы. В далеком южном городе Конья сторонники Баязида вступили в вооруженный конфликт с войсками Селима, в составе которых находился и отряд султана. Свидетели рассказывали, что горячий ветер пустыни нес песок со стороны монастыря ордена Мавляви в сторону воинов Баязида. Стало быть, Аллах, кажется, отвернулся от младшего брата. Сорок пушек, прихваченных Соколли, отбили атаку сторонников Баязида. Тем не менее сам Баязид снискал восхищение своей храбростью у воинов обеих конфликтующих сторон. Повинуясь чувству раскаяния, он написал отцу письмо, в котором признал свою вину и заверял, что больше не предпримет односторонних действий, но будет полностью полагаться на суд султана.

Возможно, это положило бы конец сомнениям и подозрениям Сулеймана. Однако и это письмо было перехвачено и уничтожено Лала Мустафой. Его интриги каким-то образом привлекли внимание Рустама. Бдительный визирь начал расследовать роль наставника в возникшем между братьями конфликте. В то же время Баязид, встревоженный отсутствием ответа на свое письмо, повел себя, как и прежде, импульсивно. Он решил дать бой власти Османов. Хотя Баязид и был жертвой интриг, но сражаться он решил всерьез. Младший брат Селима действовал быстро, ибо не любил неопределенности. Взял в долг денег у богатых купцов сколько мог и объявил, что собирает войска под собственным штандартом.

Ошибка Баязида была продолжением его храбрости. Будучи смелым, великодушным предводителем, он собрал вокруг себя норовистых вождей племен, как ветер сбивает в кучу перекати-поле. Среди этих вождей были представители тюркских племен, пасущих стада овец, курдов, разбойничавших в горах, сторонники покойного Мустафы, разжалованные офицеры, видевшие в Баязиде подлинного наследника династии Османов.

Строптивость Баязида разожгла мятеж на восточной границе империи.

Смерть Баязида

В серале, окруженном садами, Сулейман снова столкнулся с призраком Мустафы. Угрюмый Рустам, медленно умирающий от непосильного труда, раскрыл интриги Лала Мустафы, который был отправлен в ссылку, несмотря на протесты Селима.

Лала Мустафа не представлял большой опасности. Подлинная угроза таилась в армии. Многие годы Сулейман стремился превратить ее из старого феодального ополчения в дисциплинированную ударную силу на службе султана. Командовал новой армией сераскер, отнюдь не из профессиональных военных. Многие годы уже не звучал большой барабан, зовущий в поход. Численность тымаров, феодальных всадников, сократилась. Грозные феодальные всадники превращались в мирных скотоводов.

Оставалось твердое ядро личной гвардии — янычары и сипахи. Они теперь служили во всех провинциях империи. Был сохранен и преумножен усердием Соколли артиллерийский парк.

Сейчас эти опытные воины утратили покой. Дух смятения будоражил их, когда они ели из своих котелков, стояли на страже у ворот дворца или шли по дороге, ведшей к Амасии. Воины без страха высказывали то, что лежало на душе:

— Нам приказали обнажить мечи, но против кого? Против надежды страны? Против того, кто является истинным наследником султана? Почему наш султан предпочитает этого жирного сластолюбца, которого следовало бы отправить подальше?.. Разве он одержал победу в Конье? Нет, клянемся именами девяноста и одного святого, победу обеспечили ветер, вызванный колдовством дервишей, и пушки бейлербея Мехмета Соколли…

Что плохого сделал Баязид, против которого нас послали? Он ничуть не хуже султана Селима Угрюмого, который оседлал коня для битвы за свои права. Баязид и этого не сделал. Он питает добрые чувства к отцу. Грех подчиняться приказу идти на войну против Баязида!

В сераль стали приходить вести, что войсковые подразделения и конные отряды отказываются выполнить приказ выступить против Баязида. Сулейман учитывал это.

— Даже султан, — жаловался Бусбеку хворавший Рустам, — опасается мятежа янычар. Если в такое время он их не утихомирит, больше никто этого не сделает.

Теперь Сулейман платил за то, что допустил ослабление великой армии султана Угрюмого. Он надеялся так упорядочить жизнь империи, чтобы потребность в армии как инструменте правления вообще отпала. Теперь же понял, что это невозможно. На обширной территории приграничных провинций росло стремление к независимости воинственных народов — начиная от горных сербов на далматинском побережье, которые оставались у него на службе христианами, валахов-христиан, крымских татар и кончая бесстрашными христианами на Кавказе — грузинами, дикими курдами и тюркскими племенами в Восточных горах.

Эти народы с султаном связывала тонкая, хрупкая нить лояльности, а некоторых еще и религия. Однако лояльность непостоянна и может откликнуться на зов другого.

Судя по сообщениям из Коньи, в сражении у монастыря регулярные войска подчинялись Соколли лишь по привычке. Душой они были с Баязидом. В прохладной тени внутренней Тронной комнаты султана ожидали гонцы с письмом от Баязида. Он умолял отца не посылать войска в Азию. У младшего сына был конфликт с Селимом, но не с отцом. Если же султан пойдет на Баязида войной, то это принесет лишь разорение восточным землям.

В молчании Сулейман отложил письмо. Он принимал решение не без горечи в сердце. Все те, кто ждал его следующего шага, снова увидят султана во главе непобедимой армии. Сулейман выпрямился, откликаясь на острую боль в лопатках. И после долгого размышления задал три тщательно продуманных вопроса. Секретарь записал их на пурпурной бумаге, пока Рустам с безмолвной сосредоточенностью размышлял над сказанным.

— Первое: как должен относиться султан к человеку, который занимал деньги, чтобы вооружить своих сторонников, нападал на города и подрывал мир в империи?

Второе: что следует думать о тех, кто присоединился и оказывал помощь ему?

Третье: что следует думать о тех, кто оправдывал его действия и отказывался усмирить его силой оружия?

Вопросы были отосланы верховному шариатскому судье. Ибн-Сауд ответил султану, что человек, о котором запрашивается его мнение, заслуживает самого сурового наказания, его сторонники также совершили зло, поскольку пренебрегли требованиями ислама.

Только после этого Сулейман пересек Босфор и отправился с азиатского берега в Амасию. Сопровождал его и Бусбек. Вперед султан послал Соколли с Селимом на поиски войск Баязида.

Располагая мирной передышкой в Европе и миром с персидским шахом, Сулейман разослал срочные послания вождям приграничных беспокойных племен, в первую очередь курдам и грузинам. Он потребовал от них поддержки султану, который возглавил свою армию в войне против Баязида.

В короткий летний период с мятежом в пограничных провинциях было покончено. Неумолимый Соколли настиг мятежные войска. Баязиду удалось оторваться от преследователей. Вместе с четырьмя сыновьями, женщинами, караваном груженых верблюдов и преданными всадниками он перебрался в Персию. В горных перевалах Баязид со своими сторонниками отбил атаки кавалерии султана и направился ко двору шаха Тахмаспа, который воздал младшему сыну султана самые высокие почести и поклялся, что гость будет в полной безопасности на персидской земле.

Однако, когда Баязид пересек границу, он вынес себе смертный приговор.

Сначала беглый принц был охвачен эйфорией, выезжая во главе отряда своих всадников в качестве гостя коварного шаха. Он участвовал в военных состязаниях, где турецкие тымары, к несчастью, слишком часто одерживали верх над персидскими соперниками. Баязид писал Сулейману, что нашел в шахе нового отца.

Несколько месяцев дворы пограничных с Османской империей стран Европы с надеждой взирали на Тебриз, где сын великого султана нашел убежище у шаха Тахмаспа, суфия. У венецианцев затеплилась слабая надежда, что персы снова вовлекут турок в разорительную войну.

Тахмасп немедленно попытался извлечь выгоду из своего знатного заложника. Под покровом дежурных славословий в адрес Сулеймана последовали предложения назначить Баязида наместником в Эрзирум, контролирующий горные перевалы на восточной границе Турции, или в Багдад в междуречье Тигра и Евфрата (оба города к этому времени вновь перешли под контроль персов).

Сулейман решительно отверг подобные инициативы. Когда Баязид покинул Турцию, он окончательно определил к нему свое отношение. С этого момента Баязид перестал быть его сыном и стал мятежником. Старый властелин мог быть беспощадным к своим близким. Кроме того, его служивые люди — от Соколли до сипахи — признавали, что, укрывшись в Тебризе, Баязид потерял право на наследство и перестал быть Османом. Странно, что это им не приходило в голову, когда сын султана подвергал их атакам под грохот пушек у Коньи. По странному мнению непредсказуемых турок, Мустафа был мучеником, Баязид — изменником. Опасности гражданской войны в империи больше не существовало, но Сулейман считал, что пограничные земли Персии стали для шаха источником бедствий. Султан заключил союз с узбекским ханством в Самарканде.

Сулейман дал ясно понять Тахмаспу: если шах хочет сохранить мир, он должен выдать Баязида. За это еще и получит денежное вознаграждение. Представители Тахмаспа начали торговаться: сын Сулеймана — гость их повелителя, невозможно отдавать его в неволю…

Непреклонный султан не прислушивался к их доводам. Он просто отправил Тахмаспу четыреста тысяч золотых монет и тем добился своего. Персы под различными предлогами разослали сторонников Баязида по отдаленным деревням, где разоружили их и казнили как опасных заговорщиков. А самого Баязида схватили, когда он пировал вместе с шахом, и отправили в Турцию с эскортом под тем предлогом, что его передадут брату, а не султану. Но беглый принц недалеко отъехал от Тебриза. Турецкий палач убил его вместе с детьми. Говорят, перед этим Баязиду обрили голову, чтобы опознать его как бывшего правителя Амасии. Одет он был в грязную овчину, опоясанную веревкой. Это еще в Тебризе сделали хитрые персы, чтобы Баязид не выглядел турецким принцем, пользующимся защитой шаха.

Когда Сулейман вернулся в сераль, лишь немногие знакомые ему лица наблюдали, как он слезал с коня у фонтана третьего дворика. Султан оставил Селима правителем Кутахьи в Анатолии и больше не вызывал его к себе. В 1561 году, когда был казнен Баязид, умер Рустам. Незадолго до смерти мрачный визирь передал основную часть своего огромного имущества в вакф. Дар был велик, ибо Рустам ежегодно имел лишь со своих вложений в религиозные учреждения доход в двести тысяч секинов.

Мехмета Соколли, «сокола», не было в серале. Он выполнял обязанности по руководству армией, которые были уже не под силу Сулейману. Только Ибн-Сауд стоял у стремени султана в своем белоснежном тюрбане муфтия. Подростки-слуги, которые теперь ухаживали за султаном, и учащиеся школы, стоявшие под вязами на краю дворика, казались малыми детьми, настолько они были юны. Сулейман с трудом вспоминал их имена. Впрочем, сейчас помнить их казалось не столь важным.

Султан взглянул перед собой в надежде увидеть, что его ждет Михрмах. Но дочь оставила покои рядом с внутренней Тронной комнатой. Она не простила отцу смерти Баязида, которого любила как брата. Оплакивая Рустама, своего мужа, Михрмах переехала из сераля в другое место вместе со своими фрейлинами и черными рабами. Справившись о ней, султан узнал, что дочь поселилась на территории старого дворца.

Правда, она оставила ему весточку, переданную устами смотрителя за ее служанками. Михрмах сообщала, что оплакивает всю семью и больше никогда не появится в покоях, которые занимала Роксолана.

В этом сообщении таилась женская ярость. Это напомнило Сулейману слова его сестры, высказанные много лет назад в старом дворце. Сестра выражала надежду, что придет время, когда она будет оплакивать своего брата. Михрмах осталась единственной в семье, кого Сулейман любил. Но он удивился бы, если бы она не ненавидела свою великолепную мать Роксолану и его самого.

Ясное лицо Баязида, робкая улыбка Джехангира вновь промелькнули перед султаном. Он потерял их навеки. Судьба семьи теперь зависела от Селима, пьяницы, который не мог возродить семью, не мог вырастить сыновей от чужеземной женщины.

Сулейман приказал запечатать входную дверь в покои Роксоланы. Теперь он спал и ел в двух своих комнатах в одиночку. Нередко, прихрамывая, поднимался по «Золотой дорожке» мимо рабов, склонившихся в приветствии, к слуховому окошку над головами малознакомых молодых людей, заседавших в Диване. Отныне он доверял одному лишь Мехмету Соколли.

Перед рассветом, когда султан пробуждался, чтобы перевернуться на другой бок и ослабить ноющую боль, он часто слышал чистый, сильный, молодой голос, читавший молитвы на другой стороне дворика. Иногда вызывал к себе одаренного чтеца, Баки, сына муэдзина, который также мог писать и стихи, бередящие душу. Сулейман называл его ханом поэтов. Баки был застенчив, многие люди не верили, что он способен писать стихи. Они говорили, что это слишком серьезное дело для юноши.

Сулейман никогда не просил Баки читать касыду, оду, которую юноша сочинил в его честь. «Господин царства красоты… в твоих владениях никто не льет слезы в обиде на тиранию… счастлив наш повелитель… его трон возвышается над всеми другими властителями… Сердце — трон нашего повелителя».

Простые слова на турецком. Под пером поэта они приобретали необыкновенное звучание. Откуда мог знать Баки, что Сулейман, оступавшийся так часто, стремился к тому, что выражено в словах поэта, и не достиг этого?

Много лет назад Сулейман, увлеченный, подобно Баки, поэзией, смотрел, как прекрасная молодая женщина, Гульбехар, украшала шкатулку с его дилетантскими виршами…

Позвав начальника стражи, Сулейман приказал ему привести несколько девушек из старого дворца. Выбрав одну из них, он подарил ее Баки.

— Пусть у него будет собеседница, — сказал султан.

Возможно, когда по пятницам он въезжал в ворота Сулеймании, юноши вроде Баки видели великолепие его свиты, развевающиеся на их головных уборах плюмажи и восхищались могуществом своего правителя. Сам же Сулейман, когда слезал при помощи слуг с коня, ощущал острую боль, идущую от ног по всему телу, и все плыло перед его глазами.

Секретарь венецианского посольства Марк Антонио Донини, внимательно следивший за султаном, отметил, как монарх в последнее время постарел. «Немощный телом, отечный, с распухшими ногами и отсутствием аппетита, султан имеет скверный цвет лица. В минувшем походе у него было четыре или пять обмороков. По общему мнению, он недалек от смерти… Дай господь это. Его смерть станет благом для всего христианского мира».

Величайшим благом для всего христианского мира стала смерть Баязида. Сулейман понимал значение этой потери. Правление робкого Селима не прибавило славы и могущества Османской империи, чего она могла бы достигнуть под руководством двух других его сыновей. Султан, однако, не представлял себе, как велика эта потеря.

Убежище в Черногории

У него оставалась лишь одна большая надежда — с годами он научился незаметно брать верх в противоборстве религий. Его миссионеры далеко опережали военную экспансию, которую султан стремился умерить.

Сулейман добивался обращения жителей европейских деревень в свою веру при помощи странствующих дервишей, чтецов Корана и солдат ислама. Крестьяне перебирались в своих телегах через границу на территорию Османской империи, потому что там они могли хранить свой урожай зерна в невероятных количествах. Греческие корабли могли продавать на прибрежных рынках полные лодки рыбы и получать за нее деньги. Жители трансильванских лесов и карпатские славяне принимали ислам не столько из-за материальной выгоды, сколько из-за содержащейся в этой религии идеи общности людей.

Внутри этой общности не было принудительных запретов. Можно было выпросить хлеба, стоя у ворот. Еретики находили здесь якобитские и протестантские церкви. За воротами самого сераля находился каменный бассейн благословенной матери Марии, который все посещали. В мусульманских молитвах постоянно упоминалось имя Иисуса (Иса).

Даже суровый Рустам пытался повлиять на Бусбека, который объяснил, что хочет исповедовать религию, в которой вырос.

— Допустим, — не отставал Рустам, — но что станет с вашей душой?

— За мою душу, — ответил Бусбек, — я спокоен.

Задумавшись на мгновение, визирь сказал:

— Вы правы. Я готов согласиться, что человек, почитающий святость, получит после смерти вечную жизнь, какой бы религии ни придерживался.

Бусбек не мог согласиться с визирем полностью. Он ощущал атмосферу религиозного принуждения. Это было ощущение одинокого человека, плывшего против волны, увлекающей за собой других. К тому времени эта волна поглотила греческие острова и балканские долины. Она пронеслась по восточным степям, почти до стен Москвы.

Внутри империи Сулеймана христиане оказывали сопротивление исламизации только в Черногории. Там на гранитных высотах с отвесными берегами, обращенными к Адриатике, горные сербы сохраняли свои мечи и веру. Их монастыри превратились в крепости, монахи — в воинов, священники — в дипломатов. Среди сербов устно и с помощью печатного станка распространилась легенда о том, что их защитник старых времен Скандербег снова бродит по сербским горам как призрак.

— О, это не просто тень, — говорили они. — Это свобода Черногории. Никто, кроме Господа, не может ее отнять, и кто знает, может, и он устанет от попыток это сделать.

Турки пытались сломить черногорцев, заняв плодородные долины под ними, мобилизовав жителей долин в армию, расселив у подножий гор славян, обращенных в мусульманство. Отрезанные от возделываемых земель, черногорцы продолжали держаться на высотах вровень с облаками, создав таким образом ядро сопротивления туркам.

Эта изолированная общность людей начала борьбу против религиозной экспансии турок гораздо раньше, чем королевские дворы в Вене, Неаполе или Мадриде.

Другим оплотом сопротивления был остров мальтийских рыцарей в горловине Средиземного моря. Рыцари Мальты, превратившие скалы вокруг островной бухты в крепость, были столь же культурно отсталыми и упрямыми, как феодальные сербы. С этого острова их эскадра из семи галер под красными парусами совершала рейды против новых господ Средиземного моря. Их почти никто не поддерживал.

Напуганные испанцы были отброшены турецкими капитанами и маврами-изгнанниками к Гибралтару. Вместо того чтобы стать Новой Испанией, Северная Африка стала ареной экспансии ислама. Испанские конкистадоры, возвращаясь на своих судах с грузами золота из Мексики и Вест-Индии, всячески старались избегать встреч с турецкими кораблями, чтобы добраться до спасительной скалы Гибралтара.

И это все из-за Драгута, который приводил в ужас Филиппа II точно так же, как раньше Барбаросса — Карла. Драгут Анатолийский, склонный к доброте и проказам на досуге, жаждал боя еще больше, чем Барбаросса. Он сражался с Филиппом в самых неожиданных местах.

Каждое лето Драгут навещал Неаполь. Команды его кораблей совершали набеги на Сицилию и заглядывали на Майорку. Проскользнув через Гибралтар, он начал грабить испанские суда, идущие с грузами золота из Атлантики, за несколько лет до того, как этим занялись англичане. Английский посол писал королеве Елизавете: «Мавры разграбили много торговых судов недалеко от Севильи и Кадиса, и среди них три британских корабля с добычей в сто тысяч дукатов».

На кораблях Драгута служили мавры. Филипп II, король Испании, стремившийся восстановить империю отца, Карла, находил, что его капитаны сильно уступают в искусстве мореплавания туркам. Его первая экспедиция попала в ловушку Драгута у острова Йерба. Другие двадцать пять галер утонули во время шторма вместе с адмиралом Хуаном де Мендосой. Пока Филипп признавал свое поражение в поединке с Драгутом.

В 1564 году только Мальта продолжала оспаривать турецкое господство.

Драгут полагал, что атаковать оплот религии слишком опасно. Когда двенадцать лет назад турецкие капитаны совершили набег на Мальту, он изучил укрепления бухты и довольствовался лишь захватом соседнего острова Гоцо.

Для Сулеймана, однако, остров белых камней представлял личный интерес. В молодости он выдворил этих же самых рыцарей из Родоса. Их пребывание на Мальте было вызовом не только ему, султану, но и всему исламу. Если рыцари будут изгнаны и с этого острова, то Средиземноморье станет полностью турецким. Тем не менее Драгут отговаривал султана от нападения на Мальту.

До сих пор Сулейман не приказывал захватывать Мальту. Теперь же, удрученный казнью Баязида и своей болезнью, он решил, что захват Мальты и победа над неверными станет достойным венцом его жизни.

Его ярость против Мальты удачно подогрел мелкий инцидент. Эскадра агрессивных рыцарей на семи галерах под красными парусами, бороздившая воды Эгейского моря, захватила несколько торговых кораблей турок, пока Драгут и Пьяли находились в западной части моря.

Михрмах ухватилась за этот случай, чтобы посмеяться над султаном. В старом дворце она заболела и теперь вымещала свое состояние на отце. Не он ли, говорила она, возглавил армию, чтобы уничтожить Баязида? Не он ли, защитник правоверных от гяуров, осаждал Родос, находящийся в поле зрения с Дарданелл? Отчего же боится напасть на Мальту?

Как повлияли насмешки Михрмах на султана — отдельный вопрос. Бесспорно, в пользу захвата Мальты было настроено общественное мнение. И Сулейман повелел это сделать. Новому сераскеру было поручено сформировать штурмовые части войск и батареи осадных орудий, построить транспортные суда и отозвать для участия в операции морских капитанов из западных районов Средиземного моря.

Султан поставил лишь одно условие. Сераскер и капутан-паша не должны начинать операцию по захвату Мальты, пока ее не одобрит и не примет в ней участие Драгут.

Мертвецы форта Сент-Эльмо

Возможно, на обратном пути у темпераментного Драгута испортилось настроение. Возможно, он не знал точно место встречи у Мальты или не успел собрать корабли, действовавшие у побережья Африки. Но, как бы то ни было, Драгут опоздал. А когда увидел на горизонте белые скалы Мальты и повел свой корабль в бухту, услышал, что на мысе, где располагался форт Сент-Эльмо, грохочут пушки.

Обойдя вход в бухту, Драгут понял, что турецкие командиры не стали его дожидаться. Под пеленой дыма атакующие шеренги турок поднимались вверх в направлении оборонительных валов форта. Их батареи обстреливали эти валы. Однако огонь велся в неверном направлении. Вокруг бухты располагался серый город рыцарей, похожий на гигантскую черепаху. По краям ее высились крепости, совершенно нетронутые.

Когда Драгут высадился на берег и осмотрел маленький остров, на который раньше турки осуществляли опустошительные набеги без больших проблем, то оценил сильные и слабые стороны обороны Мальты. Каменистая почва острова не позволяла рыть окопы — траншеи следовало вырубать по ночам кирками и ломами. На этой голой земле, которую великий император уступил рыцарям просто для того, чтобы от них отмахнуться, теперь мальтийские воины были защищены мощными бастионами каменной кладки, эскарпами и контрэскарпами, а также орудийными батареями, способными вести перекрестный огонь.

Все эти массивные каменные сооружения необходимо было разрушить артподготовкой, прежде чем начинать штурм уязвимой живой силой. Численность атакующих против таких неодушевленных оборонительных монстров не имела значения. Не требовалось и большого числа защитников крепости. Рыцари, искушенные в вопросах защиты своего острова, предусмотрели все. Их галеры были укрыты в безопасности во внутренней бухте за линией оборонительных сооружений города Борго. Узкий вход, в бухту перегорожен массивной цепью.

(Фактически все форты защищали 500 рыцарей, 1300 наемных солдат, 4000 моряков и мобилизованные жители Мальты. Против этой силы турки выставили 4500 закаленных в боях янычар, 7500 спешенных сипахи, 18 тысяч матросов, артиллеристов, саперов и прочих бойцов).

Но оборона Мальты имела и слабые места, на которые Драгут указал командирам. В береговой линии широкой бухты было много углублений. Малочисленные и стесненные в средствах рыцари смогли воздвигнуть оборонительные сооружения только вокруг Борго с бухтой, где находились галеры. Сзади город обступали горные цепи. Установленные на них артиллерийские батареи могли бы обстреливать внутреннее пространство крепости.

— На этих высотах должны стоять ваши пушки, — сказал Драгут.

Но командующий турецкими силами сераскер Мустафа-паша вместо этого занялся осадой изолированного в бухте форта Сент-Эльмо, который находился у входа в бухту. Захватив этот форт, турки могли бы ввести свою эскадру в бухту и приблизиться к основной линии обороны рыцарей у Борго. Капутан-паша Пьяли не согласился ни с командующим, ни с многоопытным Драгутом.

— Я вижу, конечно, что форт Сент-Эльмо препятствует подходу к городу, — говорил он. — Но если мы возьмем сам город, то форт сам по себе ничего не будет стоить. Сколько пороха и живой силы придется потратить на форт, прежде чем мы займемся тем, ради чего сюда прибыли?

Между тем турки достаточно глубоко увязли в осаде Сент-Эльмо, чтобы теперь ее бросить. Необходимо было взять этот форт и всю Мальту в целом. Сулейман велел добиться победы. Сераскер, равно как и Драгут с Пьяли, знал: они не могут вернуться в Золотой Рог с известием, что османский флот и армия впервые потерпели поражение.

Но время работало против них. Мальта находилась рядом с Сицилией, которая, в свою очередь, примыкала к Италии. Без сомнения, через месяц, максимум через два, на помощь острову могла подойти европейская армада…

Турецкие ядра расщепляли и крошили каменные громады форта Сент-Эльмо. На взятие его обратилась и неуемная энергия Драгута. Его пушки обрушили на Сент-Эльмо огневой вал с высоты, расположенной напротив, отрезав пути снабжения Сент-Эльмо из города.

Такой плацдарм, как этот форт, не мог быть защищен одной лишь храбростью или рукопашным боем. Под непрестанным артиллерийским огнем осажденные теряли стойкость духа. Изнуренные осадой люди либо сдаются, либо оставляют крепость, если есть возможность, а то и просто теряют силы из-за беспрерывной тяжелой работы ради своего спасения. Однако тут все было не так. После первого неистового штурма турок, пытавшихся прорваться сквозь пробитые артиллерией бреши, гарнизон Сент-Эльмо известил Великого магистра ордена, что он не сможет отбить еще один штурм.

Великий магистр Жан де ла Валетта был так же стар, как Сулейман. Его пощадили во время захвата Родоса, и благодаря великодушию султана он благополучно отбыл с острова. Весьма набожный, Валетта жил религией. Как и Драгуту, ему пришлось побывать рабом-гребцом на галере. Магистр не мог себе и вообразить, чтобы попасть под власть неверных турок или заключить с ними мир.

— Вы хотите, чтобы я лично командовал обороной Сент-Эльмо? — спросил он прибывших к нему защитников форта.

Уязвленные укором Великого магистра, они выдержали еще одну атаку. Драгут перебросил через ров к бреши в каменной кладке мост, сооруженный из рангоутного дерева и парусины. В течение пяти часов турки атаковали защитников форта через этот мост. Лишь немногие из рыцарей и наемников внутри форта остались без увечий, но их боевой дух не иссяк. Они продолжали воздвигать барьеры на пути атакующих из обломков камней.

Драгут прибыл на Мальту 2 июня. 16 июня, когда он руководил атаками через наведенные мосты к проломам в укреплениях, ему в голову попал обломок камня. Мустафа-паша поспешил к месту, где упал Драгут, с лекарями, которые решили, что он убит. Но лежащий Драгут чувствовал, как сераскер накрыл его плащом, и слышал, как он руководит штурмом. Пьяли-паша был ранен железным осколком, но не тяжело.

Пока в Драгуте еще теплилась жизнь и он осознавал происходящее, штурм достиг стадии, когда у рыцарей не хватало сил закрыть все бреши. Понимая, что защитники форта способны продержаться лишь ограниченное время, де ла Валетта послал к ним под покровом ночи трех гонцов — англичанина, итальянца и француза. Эта троица рыцарей вернулась к магистру с взаимоисключающими мнениями. Двое из них считали, что форт обречен, третий утверждал, что его защитники еще способны сражаться.

Великий магистр решил, что рыцари должны держаться и умереть на своих местах, поклявшись друг другу, что не сдадутся.

Ворвавшиеся 24 июня в Сент-Эльмо турки обнаружили лишь несколько раненых воинов, сидевших на табуретках с мечами в руках. Турки не пощадили никого. Взбешенные большими потерями, они раздели трупы рыцарей, вырезали на них кресты и сбросили их в воды залива.

Драгут оставался в сознании до тех пор, пока не узнал о взятии форта. Он был самым выдающимся из турецких капитанов в Средиземном море, единственным среди них, не знавшим поражений. Его гибель не могла не сказаться на экспансии турок в морях.

А флот поддержки все не показывался. Обещали, что он прибудет в середине июня. В конце месяца к дальнему берегу острова причалила единственная галера с менее чем сотней рыцарей и их доброжелателей. Они вышли в море на своем судне, раздраженные медлительностью вице-короля Сицилии, с которой тот формировал в Мессине флот поддержки.

Благодаря туману и чуду этот небольшой отряд пробился ночью через боевые порядки турок и явился к де ла Валетте в Борго. Прибывшие рассказали магистру, что папа Пий IV выделил деньги на операцию по деблокаде Мальты, что испанцы обещали помочь мальтийцам, что в Мессину даже отправились добровольцы, но ни одного из них не взяли на корабль, так как вице-король Испании в Сицилии не желает выходить в море без эскорта военной эскадры, более мощной, чем турецкая. Истина состояла в том, что слишком много правителей было запугано. Теперь вице-король обещал отправиться к Мальте «в один из июльских дней».

Паруса его эскадры с Мальты заметили лишь 5 сентября.

Семьдесят три дня крепость де ла Валетты выдерживала артиллерийскую бомбардировку, уже разбившую вдребезги форт Сент-Эльмо. С высот позади города турки вели огонь прямой наводкой по улицам, пока их военные строители обеспечивали пути подхода к стенам крепости. «Бомбардировки производились, — повествует Ноллес, — с четырнадцати позиций. По городу били семьдесят больших орудий, включая три особенно мощных василиска. Турки окружили город линиями бастионов, траншей и высот, с которых день и ночь беспрерывно обстреливали городские кварталы и замки Сент-Мишель, Сент-Анжело. Они разрушили стены города и другие фортификационные сооружения, а жилые дома довели до такого ужасного состояния, что внутри них вряд ли осталась хоть одна живая душа».

Военные строители Мустафа-паши подвели дорогу к одному из фортов. Хасан, сын Барбароссы и, как отец, бейлербей Алжира, предложил перетащить галеры по суше в бухту позади фортов и атаковать их с моря. Затея обернулась полной потерей экипажей галер. Суда были потоплены или оставлены дрейфовать, их команды не имели возможности отойти. Турок рыцари в плен не брали.

Салих Раис, сын капитана, помогавшего в свое время Барбароссе, совершил внезапный налет с небольшим отрядом. В затишье отряд подкрался к бастиону. Пять защитников, спавших в развалинах бастиона, проснулись и сумели отбить атаку турок до подхода рыцарей.

Турецкие пловцы, прихватив с собой топоры, попытались подобраться к цепи, перекрывавшей вход во внутреннюю бухту, и перерубить ее. Однако встретили мальтийских пловцов с ножами в зубах.

Каменистая почва не позволяла рыть шурфы для подрыва стен крепости. Но по приказу сераскера у стены одного бастиона была выдолблена шахта для взрывного устройства. Его взрыв повредил стену. Немедленная атака турок через воронку была сорвана защитниками бастиона, устроившими засаду. Прокладка тоннелей сквозь каменистую почву производила много шума, защитники крепости вовремя определяли направление тоннеля и создавали на его пути новые укрепления.

И все же Мустафа-паша, не считаясь с потерями, знал, что каждый бой понемногу ослаблял рыцарей. В конце августа была произведена серия подрывов стен крепости и сераскер сам возглавил штурмующие колонны в золоченых доспехах. Однако атакующие не смогли пробиться через проломы. Сераскер с солдатами был отброшен в воронку от взорванного боезаряда. Там они до наступления темноты отбивали вылазки христиан и только ночью отползли к своим траншеям.

После этого штурма помощники де ла Валетты подсчитали потери. Больше у рыцарей не было сил, чтобы держать оборону по всему периметру крепости. Было высказано предложение переместить священные реликвии, личные ценности рыцарей и остатки запасов продовольствия в замок Сент-Анжело и подготовить эвакуацию всего этого оттуда.

Великий магистр выслушал предложение и сказал, что понимает мотивы, но не может с ним согласиться. До сих пор мальтийцы и наемные солдаты сражались хорошо, но если они узнают, что рыцари, их предводители, готовятся к эвакуации из крепости, то падут духом. Солдат не будет сражаться, узнав, что его командир сбежал с поля боя. Поэтому де ла Валетта приказал, чтобы на защиту проломов были брошены все силы, кроме артиллеристов, ведущих огонь из тяжелых орудий.

К концу августа турки усилили атаки на проломы. Потеряв половину своих людей убитыми, ранеными или больными, Мустафа-паша тем не менее понимал, что нельзя ослаблять натиск. «Турецкий генерал Мустафа, — повествует Ричард Ноллес, — полагая, что нет человека столь сильного и выносливого, которого нельзя было бы сломить, решил не давать осажденным передышки. Он приказал своим солдатам вновь атаковать проломы крепости Сент-Мишель».

В эти несколько дней фанатичная ярость атакующих не смогла, так же как при штурме форта Сент-Эльмо, сломить боевой дух защитников. Впервые за несколько поколений турецкие аскеры столкнулись с противником, превосходящим их по силе духа и не оставлявшим своих позиций под угрозой смерти.

Мустафа-паша помнил Сент-Эльмо. Он решил не растрачивать силы на атаку одного пролома и подготовить общий штурм города на всех направлениях. В этом случае нашлись бы места, не защищенные рыцарями. И назначил штурм на 7 сентября.

Но 5 сентября сераскер узнал, что к северному побережью острова подошла эскадра христиан из Сицилии. У него в тылу началась высадка войск поддержки рыцарей.

Сераскер остановил осаду, сжег осадные механизмы и лагерь. Затем переправил легкие пушки на корабли, оставив лишь двадцать четыре тяжелых осадных орудия. Пока рыцари вывешивали свои стяги на башне Сент-Анжело, турки сожгли сорок кораблей, на которых уже не было команд, и ушли в море.

Однако они не оставили попытки добиться успеха. Выйдя из зоны видимости со стороны города, турецкие корабли повернули к восточному берегу острова и высадили там семьсот боеспособных солдат. Сераскер повел их на перехват колонны сил поддержки, двигавшейся в направлении города.

Атака на десятитысячные силы поддержки из Сицилии не удалась. Турки были отброшены с острова на свои галеры, понеся большие потери. После этого турецкие корабли отправились на восток к острову Гоцо.

Вице-король Испании Гарсиа де Толедо привел свою армаду в семьдесят галер в скалистую бухту Мальты. Стяги ее кораблей гордо реяли на флагштоках. Все оставшиеся у рыцарей пушки салютовали флоту, избавившему остров от осады. Корабли дона Гарсии, ответив на салют двумя залпами из всех орудий, отбыли из бухты. Вице-король сообщил, что отбывает за подкреплением.

Эскадра Гарсии не стала преследовать потрепанных турок. Де ла Валетта уселся писать отчет о военной кампании на Мальте от имени того, что он счел еще возможным назвать христианским содружеством.

Между тем, когда на горизонте показался дворцовый мыс в бухте Золотой Рог, эскадра сераскера Мустафы легла в дрейф. Сераскер не хотел швартоваться при дневном свете. Только дождавшись темноты, он высадил поредевшие после боев на Мальте команды так, чтобы никто их не видел. Вернувшиеся воины незаметно рассеялись по своим домам и казармам.

Гибель Драгута и военное поражение сильно встревожили сераль и население Константинополя. На Мальте произошло нечто неожиданное. Захвата острова требовал не только больной султан. Эскадра, посланная на Мальту, была самой мощной из всех, когда-либо выходивших в море. Однако небольшой изолированный гарнизон христиан одержал верх над турками, которым было не занимать храбрости. Нельзя было вытянуть указательный палец и сказать, что это случилось по такой-то причине или из-за некомпетентности такого-то военачальника.

Нет, катастрофа на Мальте была внесена в книгу злой судьбы. Драгут умер, потому что ему было предопределено умереть в этом месте и в этот час. Несомненно, поражения турок на Мальте желал Аллах.

Фатализм глубоко проник в души всех турок, от Ибн-Сауда до подростков-садовников. Теперь молотки, прибивавшие на стапелях Арсенала доски к остовам новых кораблей, стучали не так уверенно. Больше в западную часть Средиземного моря, находившуюся за Мальтой, турецкие корабли не направлялись.

Настроение турок, особенно в серале, определялось сдержанным гневом Сулеймана. Услышав весть о бесславном возвращении эскадры, опечаленный султан перестал упоминать Мальту даже в разговорах.

Те, кто заседали в Диване, видели, каких усилий и боли стоило это правителю. Мустафа-паша, на которого легла вся вина за поражение, пришел в Диван и занял назначенное ему место в полукруге советников. Но разместившийся среди них Сулейман говорил только с Соколли, теперь первым визирем, и с Перто-пашой, следовавшим за Соколли по рангу. Он не хотел говорить с Мустафа-пашой, потому что в этом случае пришлось бы затронуть вопрос о Мальте. Чтобы не ставить сераскера в неловкое положение, султан воздерживался и от общения с пашами, сидевшими рядом с Мустафой.

Все обитатели сераля — от заседателей в Диване до янычар-охранников у ворот — гадали, что предпримет султан, пребывавший в гневе и болезни.

Никто не ожидал от повелителя того, что он сделал. Накануне празднования Нового года, когда растаял снег и наступило время для поздравлений и подарков султану, Сулейман велел бить в большой походный барабан. Он заявил, что не участвовал в последнем походе аскеров (султан не стал упоминать, что это был поход на Мальту), но на этот раз сам поведет армию. И новый поход будет успешным.

Понятно, что будущим успехом Сулейман хотел возместить поражение на острове рыцарей. Но возникал вопрос, как при своей болезни он сможет участвовать в походе.

Поход в паланкине

Приготовления к нему проходили незаметно. Султан теперь редко выходил из молчаливого состояния и не объяснял, что намерен делать. Его глаза глядели из-под тяжелых век, как бы оценивая и осуждая людей.

В небольших палатах Дивана обдумывали последние повеления Сулеймана. Было велено заключить торговый договор с Флоренцией, уравнивая этот свободный город в правах с Венецией, Дубровником и Францией, чтобы обеспечить доступ на европейские рынки шелков, изготовляемых в Бурсе. Султан все еще не оставил старую идею о передаче турецкой торговли в руки европейцев. Он легко соглашался на мирные договоры со всеми правителями зарубежных стран, за исключением Максимилиана, нового императора Священной Римской империи. И в то же время запретил паломничество в Мекку персов, устраивавших в священном городе беспорядки…

Сулейман по-прежнему не вызывал к себе сына Селима. В письмах он убеждал его бросить пить вино, «эту дурманящую красную жидкость». Потеряв надежду, что Селим прекратит кутежи, однажды велел казнить одного из его собутыльников. Тогда Селим принялся пьянствовать тайком.

Думая о сыне, Сулейман не находил достоинств ни в нем самом, ни в его женщинах. Но Селим должен жить, поскольку он остался единственным продолжателем Османской династии, несмотря на то что не унаследовал способности предков к управлению империей. Когда Мурад, сын Селима, стал приставать к деду с просьбой дать ему галеру, чтобы съездить домой к отцу, Сулейман велел предоставить ему вместо этого небольшой кеч.

Затем султан позвал в Константинополь двух дочерей Селима и выдал их замуж за двух деятелей режима, от которых будущий султан должен был зависеть, — за Соколли и Пьяли, капутан-пашу. Высокого невозмутимого хорвата султан наделил властью, которой после смерти Ибрагима не владел еще никто. К должности первого визиря Соколли он прибавил звание сераскера. Породнившись с семьей Османов, Соколли располагал теперь всеми полномочиями султана, за исключением самого звания. Если бы он захотел организовать заговор с целью приобретения этого звания, то, вероятно, добился бы своего. Но Соколли не замышлял этого. Хорват с Балканских гор не придавал значения титулам. Твердый, как гранит, он больше любил дела, чем почести. Эти качества он обнаружил много лет назад, еще обучаясь в школе, и Сулейман заметил их. Султан и первый визирь никогда не обсуждали вопрос о взаимной лояльности.

Перед выступлением в поход Сулейман, опираясь в постели на подушки, выискивал в выражении лица первого визиря следы неловкости, удовлетворения или интереса в отношении своего старческого бессилия.

Шишковатые руки повелителя обхватили колени, Соколли же размышлял и вникал в детали подготовки похода. Необходимо мобилизовать Европейскую армию…

— И Азиатскую тоже, — прошептал Сулейман.

Серые глаза визиря взглянули на повелителя с некоторым удивлением. В течение многих лет всеобщая мобилизация не проводилась. Соколли только кивнул в знак согласия:

— Хорошо.

Сулейман неторопливо отпил воды из чаши.

— Гирею, хану крымских татар, сопровождать нас, — прошептал он.

На худощавом лице Соколли промелькнула улыбка.

— Парад… праздник, да? Вы этого хотите?

— Да, хочется развлечься. — Прикрыв глаза, Сулейман подумал о том, что поход должен быть праздничным в любом случае. — Может, стоит, чтобы читали стихи.

— Поэты всегда рады что-нибудь почитать. Стоит только намекнуть им на это.

— Баки.

— Хорошо, будет читать Баки. Дорогу надо будет выровнять песком для экипажа султана.

Услышав это, Сулейман кивнул.

— Моих коней.

— В таком случае будет сделан паланкин. Ваши кони повезут его.

Сулейман опять кивнул в знак согласия. Если бы стоявший перед ним человек стал протестовать или убеждать его не мучиться и не брать на себя ответственность за поход, султан разозлился бы. Теперь же он может ехать в своем паланкине без мрачных предчувствий. Наклонившись вперед, чтобы поставить золотую чашу, он ощутил прикосновение руки Соколли, пытавшегося ее перехватить. Сулейман не пожелал воспользоваться помощью. Затем по собственной инициативе коснулся руки собеседника.

— Я пойду не на татарские луга, — энергично произнес султан. — Не в Адрианополь и даже не на берега Дуная. Пойду походом в «зону войны». Пока ты еще не Носитель бремени.

Из смотровых щелей паланкина султану было все видно. Кони бежали легким галопом по ровной поверхности дороги, кисточки шапок гонцов подпрыгивали по обеим сторонам от него, развевались лисьи хвосты, прикрепленные к шлемам стражников Соколли, поверх их плащей были наброшены шкуры леопардов… В тринадцатый раз он покидал город, отправляясь в поход.

Мимо паланкина промелькнула обгоревшая колонна римских цезарей. Тряска доставляла султану боль, но ехать со скоростью похоронной процессии там, где выстроились толпы людей, чтобы поглядеть на его выступление в поход, было нельзя. Проехали мимо серых стен старого дворца, где больше не было Михрмах. Теперь она покоилась в гробнице у Джамлии, там, где он, бывало, охотился.

Затем в смотровой щели появились башни Сулеймании и небольшой купол гробницы Роксоланы среди кипарисов. Выезд из города на Сулеймана всегда производил удивительное впечатление. Интересно, сколько раз он вот так с любопытством оглядывался вокруг, покидая город и возвращаясь в него?

Проехали возле комплекса Семи башен. На одной из них султан заметил выбитую надпись: «Трудами Рустама собраны здесь сокровища». Для кого? Повернув голову, он заметил, как между башнями блеснуло голубизной Мраморное море.

У Сулеймана было странное ощущение, что все это он видит в последний раз, хотя и не мог себе представить, что все другие, Ибн-Сауд, Пьяли-паша и Соколли, вернутся без него.

Сейчас все они были рядом с ним и будут дальше, во всяком случае до того луга, где в полдень Баки выйдет к его паланкину и прочтет свой зажигательный панегирик в честь османских султанов. Поэта соберутся слушать весь Диван и все аги… В городе Сулейман оставил только мелких сошек и двор во главе с Селимом, которые его мало интересовали. Руководители режима сопровождали его сейчас, чувствуя себя как на празднике. С каждым из них султан успел переговорить об исполнении ими своих обязанностей в будущем.

В Адрианополе муфтий и капутан-паша Повернули назад обеспечивать порядок в столице. Султан велел им следить за его внуком Мурадом, которого женщины из гарема Селима подговаривали приобрести в собственность галеру.

Когда начался подъем в холодные горные ущелья, Сулейман в паланкине слег. Теперь он лежа прислушивался к знакомому шуму дождя, ожидая увидеть холмы Белграда, примыкавшие к серой ленте Дуная.

После переправы через вздувшуюся от дождей реку ему сообщили, что потерялись верблюды с его паланкином, и он стал искать тетрадь, в которой вел свои дневниковые записи. «Дождь: паланкин султана потерян из-за наводнения». Эта фраза запечатлелась в его памяти, но он ее так и не записал.

Султану нашли другой паланкин. В ясный вечер он снова увидел сочную зелень болотистого поля у Мохача. Не без усилия ему удалось принять сидячее положение в шатре Дивана, куда к нему привели сына Заполяи Януша Сигизмунда, теперь уже взрослого короля Венгрии. Вытянувшись по стойке «смирно!» перед султаном, Сигизмунд пожаловался на нападения врагов из Австрии.

Сулейман улыбнулся, чтобы ободрить молодого монарха:

— Я не оставлю оружия, пока не упрочится твой трон в Венгрии.

Глядя в пепельное распухшее лицо всемогущего правителя, на котором живыми выглядели только глаза, молодой венгр покрылся холодным потом. Он что-то невнятно пробормотал по-немецки. Стоявший рядом с Сулейманом Соколли тихо пробасил:

— Он что-то хочет, но не знает чего.

Этот сын польской принцессы явно боялся султана. На мгновение Сулейман представил на месте напряженного венгра улыбающееся лицо своего сына Мустафы, зеленые глаза которого смотрели на отца без всякого страха. Султан заговорил, преодолевая обморочное состояние, вызванное острой головной болью:

— Если он в чем-либо нуждается, пусть даст знать, его просьба будет удовлетворена.

Януша Сигизмунда увели, и перед Сулейманом предстало высокомерное лицо офицера.

— Арслан-хан, — подсказал Соколли и султан напряг память. Храбрый командир, одурманивший себя опиумом и вином, проигнорировал приказы и потерпел поражение. После Мальты военных неудач быть не должно. Правда, было потеряно всего несколько сот человек и деревня. Арслан-хан дерзко улыбался, глядя на султана:

— Я знаю, что меня ждет.

Судорога гнева перекосила лицо Сулеймана. Он подал рукой знак, и Соколли вызвал из-за помоста вооруженных людей. Двое из них выступили вперед, быстро накинув удавку на массивную шею офицера.

Арслан-хан не сопротивлялся. Палачи держали офицера до тех пор, пока его голова безжизненно не откинулась назад. Затем по знаку Сулеймана тело вынесли из шатра.

Кончина в Сигетваре

Ночью ученик школы, отряженный для обслуживания спальных покоев султана, зажег подвешенные лампы, а лекарь принес горький напиток для нейтрализации боли, мешающей Сулейману спать. Чтец Корана встал на колени между двумя лампами и открыл священную книгу, лежащую перед ним на подставке из слоновой кости. Голос чтеца начал выводить модуляции, привлекая внимание султана. Так вызывает интерес быстро текущая вода… Сулейман мог еще хорошо видеть и слышать.

Однажды вечером вошел Соколли с мечом на боку. Отбросив назад алый плащ, поприветствовал султана. У визиря были вести, не особенно важные, но касающиеся лично Сулеймана. На левом фланге двигавшейся армии произошла мелкая стычка, в результате которой погиб человек, известный Сулейману, его первый камергер.

Это случилось у Сигетвара, близ крепости, расположенной у реки. Она была захвачена и удерживалась дерзким военачальником Габсбургов по имени Николас Зриньи. По правде, это было не более чем ничтожное происшествие.

Сулейман кивнул, дав понять, что учел сообщение. Но вскоре отпустил бородатого чтеца, молчаливого слугу-подростка и сказал сераскеру:

— Мы идем к Сигетвару.

Соколли подумал над повелением султана. Маршрут движения турецкой армии пролегал севернее Сигетвара в направлении места, где армия Габсбургов, нарушив мирное соглашение, вторглась на территорию, подвластную молодому Янушу Сигизмунду. Дальше к северу австрийская армия находилась в Эрлау, в Карпатских горах. У сераскера были все основания полагать, что изменение маршрута невыгодно туркам, поскольку татары и азиатские всадники находились далеко по обоим флангам. Он возразил:

— Сигетвар, как султан знает, небольшой участок суши, окруженный водой. Там расположена сильно укрепленная крепость. Зачем нам довольствоваться малым, когда мы можем реализовать большую цель?

Однако Сулейман решил, что посещение этого места не принесет большого вреда.

— Этот Зриньи считается храбрецом, — пробормотал Соколли.

Те, защитники Мальты, мощной крепости, окруженной водой, тоже были храбрецами. Тогда, да и в любое другое время, Сулеймана мало интересовала военная стратегия. Его больше поразило сходство Сигетвара с Мальтой. Уж он-то не осрамится там.

— Завтра я поеду в моем паланкине по дороге на запад, в Сигетвар. Позаботься обо всем другом, — повелел он сераскеру.

Соколли дернулся, словно от прикосновения холодного клинка. В его сознании промелькнули десятки причин, по которым не следовало уводить многотысячную армию с основного маршрута ради какой-то каменной кладки посреди воды. Едва сераскер раскрыл рот, чтобы это сказать, как Сулейман задумчиво произнес:

— Мехмет Соколли, я желаю ехать именно в Сигетвар.

Тон султана, более чем произнесенные им слова, остановил сераскера. Казалось, повелитель говорил: «Я знаю, брат, что смена маршрута нецелесообразна и ты сможешь привести блестящие доводы против нее, но я не желаю их слушать». Мгновение Соколли раздумывал, не свихнулся ли султан на самом деле, как многие утверждали. Ведь он определенно совершал действия вопреки собственной пользе…

— Слушаюсь, — откликнулся Соколли, склонив голову. — Но будет лучше, если вы поедете в лодке, а не в паланкине. Прибыли галеры из Карадениза (Черное море), и вы сможете проделать весь путь до Сигетвара по воде.

В этом Соколли был уверен, потому что значительную часть жизни прожил у реки, к западу от которой располагались горы.

Когда сераскер вышел отдать необходимые распоряжения, в шатер вновь вошел чтец Корана, возвысив голос:

— Воистину, ты не можешь не наставлять того, кого желаешь наставлять, Аллах же наставляет кого угодно.

Откинувшись на подушки, Сулейман ощутил, что на него давит груз сомнений. Сорок шесть лет он решает за людей, чего им делать, а что не делать… Возможно, с его стороны было глупо велеть им уничтожить музыкальные инструменты, особенно флейты, музыка которых доставляла ему столько удовольствия… из-за того, что такое удовольствие могло быть неугодным Аллаху. Но мог ли быть в этом уверен даже Ибн-Сауд?

Корабль, который ему предложили для перемещения по реке Драве, был легкой яхтой, празднично сияющей позолотой корпуса и полумесяца на мачте. Лежа под плотным балдахином, Сулейман смотрел через отверстия для глаз на берега. Слева, где высились горы, к реке достаточно близко подходила дорога и было видно, что на ней делается.

Несколько волов тащили большую осадную пушку. Животные двигались медленнее, чем яхта против течения. Султану объяснили, что это пушка «Кацианер», названная по имени австрийского генерала, который бежал из своей страны, чтобы укрыться среди подданных Османской империи.

Сулейман улыбнулся сообщению, призванному его развеселить. Он подумал, что бы сделали с ним годы, если бы не было необходимости переправлять через моря пушки, порох или корабли.

На камне у реки сидел янычар, свесив босую ногу в холодную воду. Очевидно, он поранил ступню и теперь промывал рану. Но все внимание парня занимала флейта, на которой он играл. Ее жалобная мелодия плыла над чуть взъерошенной поверхностью реки.

Заметив позолоченную яхту, солдат сделал рукой козырек над глазами, чтобы лучше ее разглядеть. Казалось, зрелище его удовлетворило, поскольку он стал более усердно дуть во флейту, болтая в воде ногой.

Сулейман наблюдал за жизнью на берегу, пока яхта не вошла в тень от обступивших реку гор. Яркий свет вокруг него перешел в сумрак, как будто с неба опустился занавес.

Паланкин султана поднесли к беседке, приготовленной для него на возвышенности, с которой просматривался Сигетвар. Появился ага янычар. Он попросил Сулеймана позволить ему разведать, что находится впереди, внизу за возвышенностью.

Через боковую смотровую щель султан видел живописную долину, по которой вилась дорога. По мосту она пересекала ров, наполненный водой, и подходила к городку с серыми зданиями и крышами из красной черепицы. Над крышами возвышался замок весьма необычного вида.

Башня крепости Сигетвар была задрапирована алой тканью. Пока Сулейман глядел на нее вместе с обступившими его всадниками, цитадель вспыхнула ярким цветом. От нее отражались солнечные лучи. Всадники объяснили, что христиане приделали к башне крепости металлические пластины, которые сияют как солнце. Крепость выглядела нарядной и праздничной.

Из цитадели прогрохотал одиночный пушечный выстрел, дым от которого медленно плыл в ярких лучах света.

— Аллах свидетель, салют, — проворчал ага рядом с султаном.

Так Николас Зриньи из Сигетвара салютовал Сулейману, который обрек его и город на уничтожение. Интересно, подумал Сулейман, крепость на Мальте была тоже так задрапирована, а на горных вершинах в Черногории реяли знамена? У этих христиан есть какой-то внутренний стержень, какое-то стремление посмеяться над судьбой. Этого султан никак не мог понять, хотя и пытался…

Через двадцать четыре дня сераскер Соколли вошел в спальные покои павильона, который Сулейман больше не покидал. Это случилось как раз в памятный для султана день, день славы. Именно в этот день он принял капитуляцию Белграда, направился к очередной победе у Мохача и затем прибыл в Буду. В этот день штурм массивных стен крепости Сигетвар был особенно неистовым. Он продолжался до темноты, потому что турецкие военачальники хотели до заката доложить Сулейману о падении крепости — хотели преподнести это семидесятидвухлетнему повелителю в качестве подарка.

Лежа в постели со взглядом, устремленным вверх, султан поинтересовался исходом штурма.

Соколли ответил кратко:

— Еще не взята. — Зная ужасные подробности штурма, он не хотел ни притворяться, ни обещать. — Нам придется подвести мины под участок стены. — Нахмурившись, добавил:

— Это займет четыре-пять дней. Может быть, семь. — И замолчал, напрягшись в ожидании возражений или непредсказуемых приказов султана.

— Мехмет Соколли, — сказал Сулейман, — число дней не имеет значения.

Покинув шатер, Соколли подумал, что впервые за последнее время султан не отдал ему никакого приказа.

На пятую ночь подрыва стены не произошло. В эту ночь было тихо. Измученный лекарь спал. У ночной лампы сидел Соколли, развертывая сильными пальцами бумажный свиток с написанным текстом.

Рядом лежал мертвый султан Сулейман-хан. Только Соколли и лекарь знали, что повелитель мертв. Теперь он, Соколли, стал Носителем бремени.

Сначала больших проблем не будет, думал визирь. Ведь Сулейман сам настоял на этом походе. Здесь, в горах Венгрии, тело султана будет содержаться в шатре так, словно он еще жив. Никто не должен знать о его смерти.

Затем, когда произойдет подрыв стены, будет покончено с Николасом Зриньи и Сигетваром, участники штурма получат от имени Сулеймана награды.

После этого тело султана будет направлено в закрытом паланкине в Белград. Потребуется три недели, чтобы добраться до Белграда, и еще три, чтобы посыльный домчался до Кютахьи, загоняя по пути лошадей, вызвал Селима Пьяного в Белград. Только потом можно будет сообщить правду народу.

Подсчитав дни, Соколли поднялся. Оглядев спальные покои, погасил лампу.

В темноте Мехмет Соколли пережил на миг чувство, похожее на страх. Он сделал первый самостоятельный шаг от кровати. В темноте и полной тишине Соколли заставил себя осознать, что повелитель, которому он служил всю свою жизнь, больше не освободит его от ответственности…

Быстро подойдя к занавеси, перегораживавшей вход, визирь как бы рассеянно сообщил стражникам, что султан спит. Он приказал посыльному отвезти послание Селиму, сыну Сулеймана.

Глава 6

Спад турецкой волны

Законодатель

Селим продемонстрировал свою несостоятельность при первом же испытании. Фактически он оказался более немощным, чем предполагал Соколли. Когда Селим перебрался из Азии в Константинополь, город уже знал о тайне визиря. Толпы янычар, окружившие сераль, требовали подарков. Испугавшись, наследник пообещал им немедленно выдать вознаграждение и отправился в Белград.

Там, обнаружив полевую армию, оплакивающую кончину султана, Селим спрятался в шатре и велел Соколли изложить свои требования. Первый визирь так и сделал. Селим то ли из-за страха, то ли из-за отсутствия здравого смысла назначил мрачного хорвата пожизненным визирем империи. Сын Сулеймана прожил еще восемь лет, столько же Ибн-Сауд. Соколли же управлял империей еще пять лет при султане Мураде III, сыне Селима.

Однако сейчас последний из великих османских султанов был мертв. Селим даже не осмелился присутствовать при его захоронении рядом с гробницей Роксоланы в Сулеймании. И хотя впоследствии в серале появлялись выдающиеся деятели, некоторые из которых даже продемонстрировали недюжинные военные способности, на Сулеймане завершилась череда судьбоносных повелителей Османской империи.

Закат династии османских султанов был внезапным, как падение занавеси. Гораздо более резким, чем деградация Испанской империи после смерти короля Филиппа II. Однако кое-что другое пережило века. Эта была внутренняя сила нации, которая оказалась жизнеспособнее ее правителей, бывших нередко просто марионетками. Турецкая нация пережила Великолепную Синьору Венецию, обширные империи Испании и Австро-Венгрии.

Она продолжала демонстрировать свою необычайную жизнеспособность, когда произошел раздел Польши, а Португалия сократилась до сегмента Пиренейского полуострова.

Очевидная деградация Османской династии после Сулеймана и стойкость, выносливость турок как нации — это тайна истории. Многие исследователи этой тайны приписывали последующее падение Османской империи ошибкам Сулеймана, и лишь немногие считали, что он способствовал ее усилению.

Сам султан говорил о себе мало. Избегая встреч с посетителями, выражая свою волю устами визирей, представая на протяжении сорока шести лет своего правления перед европейцами в качестве руководящей и направляющей силы внушающей страх армии, он оставался почти неизученным. А в последующие столетия его историческая роль была искажена предубеждениями.

«Чем больше его узнаешь, — считает Роджер Меримэн, — тем величавее он становится».

Раскрыть тайну личности Сулеймана помогает сравнение деяний султана с их последствиями после его смерти. Поскольку он был обычным турком, его жизнеописание, переданное эскизно, является жизнеописанием турецкого народа в то время, когда Сулейман определял судьбу трех континентов.

Даже в год смерти Сулеймана высказывались различные оценки его деятельности. Европейцы, согласно собственным представлениям, называли его Великолепным. Турки — Кануни, Законодателем. Дотошная хроника «Краткие мировые события» отметила смерть Сулеймана в 1566 году как смерть тирана, который доставил христианам много неприятностей. Шах Тахмасп считал, что правление его испачкано двумя позорными пятнами — убийствами Ибрагима и Мустафы.

Через пятьдесят лет после смерти Сулеймана в протестантской Англии добропорядочный Ричард Ноллес писал о султане следующее: «Магомет-паша, после того как назначил в Сигетвар турецкого губернатора, созвал разбредшихся солдат и отступил к Белграду. Он держал мертвое тело Сулеймана сидящим в паланкине, создавая видимость, что султан болен подагрой. Янычары легко поверили этому, зная, что султана возили таким образом уже много лет. Они все еще считали присутствие его залогом успеха, хотя теперь он был ни на что не способен». (Есть какая-то ирония в этом последнем марше мертвого султана во главе армии, которую он приучил к дисциплине и порядку).

Он был высок, как статуя, худощав, с длинной шеей, цвет лица имел бледный, нос длинный, крючковатый, характер — амбициозный и щедрый. Сулейман был верен своему слову и обещанию, более чем кто-либо другой из магометанских королей, его предшественников. Он не желал ничего более достойного, чем овладеть огромной империей, но такой империей, которая счастлива верой в Христа».

Стопроцентный англичанин хочет поведать о чем-то важном. Он считает Сулеймана достойным такой великой империи. (В преамбуле своей объемистой «Всеобщей истории турок» Ноллес упоминает «победоносную империю турок, наводящую ужас на весь мир».) Бесспорно, турки были опасны, но они оставались великим народом, а грозного Сулеймана нельзя рассматривать изолированной личностью. Он действовал в рамках турецкой традиции.

Элегия Баки на смерть султана полна искренней печали. Он вводит в нее неизбежные образы Матьяра, мученика, и Гази, завоевателя. Тем не менее стихи рождают щемящее чувство утраты.

Помимо печали, вдруг появляется неожиданная мысль:

Это — кульминация элегии. Баки не употребляет здесь таких слов, как «религиозная вера» или «покорение неверных». Сулейман добивался неосязаемой вещи — утверждения права.

Было ли это расовой терпимостью (в то время когда из Испании были изгнаны меньшинства)? Было ли это правом отдельного человека пользоваться защитой закона, независимо от религии (когда в Европе еретиков довольно часто жгли на кострах)? Было ли это социальной утопией (о которой писал Томас Мор, когда в Англии пытали и вешали бродяг)?

Сулейман не был мечтателем. Во всех случаях он опирался на турецкую традицию. Ничего не изобретая, стремился приспособить старый обычай не к требованиям века, а к чему-то более совершенному. Дело не в том, что султан мыслил как турок своего времени. Интенсивная учеба, например, практиковалась по меньшей мере со времени Завоевателя. Заслугой же Сулеймана явился перенос бремени управления империей с представителей султанской семьи на отличившихся выпускников школы.

В демократической атмосфере Турции периода правления Сулеймана было нечто и от модернизма. Сам султан явно отгораживался от общения с народом. Мехмет Завоеватель говорил лицом к лицу со всеми, кто искал с ним встречи. Но обезличенные усилия Сулеймана были направлены на защиту отдельного лица экономически и юридически. Народ по справедливости присвоил ему (после смерти) титул Законодателя.

Одно из свидетельств деятельности султана сохранилось до сих пор. В некотором смысле он принял Турцию как страну военных лагерей и превратил ее в страну монастырей и медресе (религиозных школ). И это в то время, когда поздний Ренессанс на Западе оставил след в виде дворцов для знати: Эскориал — резиденция испанских королей, дворцы Медичи, замки Валуа, особняки Тюдоров… Обыкновенные мечети, которые Сулейман строил для усопших членов своей семьи, сейчас стали достопримечательностями Стамбула вместе с памятниками его соратникам — небольшой гробницей Барбароссы у Босфора, украшающей общественную площадку для игр, гробницей Пьяли-паши, стоящей в соответствии с его пожеланиями у канала, который выходит к открытому морю. Комплекс Сулеймания расположен рядом с территорией современного университета, здание которого воздвигнуто на вершине холма. Приезжайте в любой город Анатолии, и, если вы обнаружите необычную своей простотой мечеть или живописный фонтан, люди скажут вам, что это работа Синана. В Турции подтвердилась истина: «Что было, то останется».

Обвинители

Крах династии султанов после Сулеймана был столь значительным, что турецкие историки ищут его причины в правлении Законодателя. Тремя поколениями позже Хоя Бек, весьма честный исследователь, насчитал следующие главные ошибки Сулеймана, способствовавшие упадку и падению Османской империи.

1. Султан удалился из Дивана, порвав тесную связь с советниками, принятую в Азии.

2. Он сделал визирями Ибрагима и Рустама, исходя из фаворитизма, а не из заслуг и знатности. В случае с Рустамом он возвысил родственника, что противоречило закону.

3. Из-за Рустама и Роксоланы женщины получили возможность влиять с помощью интриг на назначение министров. В результате главные евнухи приобрели большую власть.

4. Богатства, которые было позволено накопить Ибрагиму и Рустаму, нанесли ущерб государству, особенно после того, как они были переданы в вакф (религиозный фонд) на постоянное хранение.

По мнению Хоя Бека, Сулейман несет ответственность за все это. Султан таким образом подорвал айин (обычай), что имело губительные последствия. Сулейман рискнул разрывом с традицией ради достижения собственных целей.

Знаменитое смотровое оконце, закрытое решеткой, над заседателями в Диване сохранилось и тоже свидетельствовало против султана. Но это ложная интерпретация. Хотя Сулейман и обособился от Дивана, он присутствовал во всех сферах жизни империи, вникая во все детали управления. Во время вспышки эпидемии чумы в последние годы правления Рустама Огир Бусбек, естественно, захотел выехать на время из города вместе со своим имуществом. Он попросил у Рустама разрешения поселиться на одном из островов, где мог бы заняться любимым делом — изучением рыб и птиц. Дав ему «добро», Рустам вместе с тем разъяснил, что переезд должен быть согласован с Сулейманом. Потому что, если султан, проезжая по улицам, не увидит слуг Бусбека, он может поинтересоваться, где они, и, узнав, что Бусбек со слугами переехал, рассердиться. В конце концов Бусбек перебрался на остров.

Очевидно, что Сулейман был склонен к экспериментам, позволяя правительству действовать без видимого обозначения султана как главы министров и арбитра в вынесении решений по просьбам и жалобам. Точно так же он поступал в отношении армии.

В случае с визирями султан ограничился нарушением традиционного порядка в их назначении, подбирая нужных ему людей. Хорошо разбираясь в людях, он выдвинул трех талантливых министров — Ибрагима, Рустама и Соколли, под властью которых империя в течение сорока трех лет совершила большой рывок вперед. Здесь Сулейман провел особо дерзкий эксперимент, отняв руководство государством у представителей Османской династии и передав его наиболее способным людям. Ясно, что он при этом немало рисковал, особенно на последнем этапе своего правления, когда его скрутила болезнь. Но пошел на такой риск, начав с назначения Ибрагима в первые годы своего правления.

Точно так же он не верил в свою собственную способность и способность своих наследников завоевать во главе мощной империи мир Ренессанса, что частично удалось добиться прежним османским султанам. Часто говорят, что из-за гибели Мустафы и Баязида приход к власти Селима-пьяницы спровоцировал упадок Османской империи. Но возможно, из-за пугающей немощи сыновей Сулейман и относился к ним с беспримерной жестокостью при появлении первых признаков нелояльности с их стороны. Баки называл султана «беспощадным как судьба». И можно говорить определенно, что безжалостные казни осуществлялись султаном главным образом внутри семьи (Фархад-паша и Ибрагим были его зятьями).

В отсутствие Сулеймана и Соколли такому прецеденту было бы трудно последовать. В визарат (совет министров) стали назначаться фавориты. Те, в свою очередь, назначали своих фаворитов на другие выгодные должности. Однако суровое обучение в школе сераля продолжалось как прежде. Блестящие визири, например, из семейства Купрулу были призваны оздоровить атмосферу упадка в серале. В горниле исторических испытаний визири оказались гораздо способнее своих повелителей.

После смерти в 1578 году Мехмета Соколли, когда обострилась борьба за власть между визаратом и гаремом, школа сераля неизменно играла стабилизирующую роль в империи. Очень скоро рекрутирование «посвященных» детей прекратилось, по крайней мере вне пределов самой Турции. Туркам было позволено учиться в привилегированной школе. Обучение в ее стенах не отставало от требований времени до XVIII века, а ее традиции продолжали сохраняться до прошлого столетия (XX века).

«Идея образования, развивающего способности ученика в полном объеме, чрезвычайно современна. — Так считает профессор Альберт Любиер, который произвел детальное исследование истории османского режима. (Название его труда приводится в библиографии.) — Во время правления великого Сулеймана не было общественного устройства, которое могло бы сравниться с османским режимом… по силе, простоте, быстродействии и престижу внутри страны и за рубежом».

Правление женщин

Со смертью Сулеймана кончилось действие «силы, беспощадной как судьба», которая поставила османскую семью на службу империи. Селим II сразу привез в сераль вместе со своим имуществом сто пятьдесят женщин разного пошиба. Медленно, но неуклонно османские султаны стали платить высокую цену за потомство от рабынь. Женщины, освободившись от жесткого контроля, сначала незаметно, затем все более открыто и неистово стали добиваться привилегий, богатства и, наконец, власти.

Общепринято, что начала эту борьбу Роксолана. Она создала прецедент. Обустройство Роксоланы в хорошо охраняемом серале оказалось небезопасным. В многолюдных коридорах и помещениях сераля женщинам было нетрудно шептаться с заседателями Дивана. Женщины проживали и спали вблизи своих черных охранников, которые располагались напротив белых стражников у входа в сераль. Сокровищница находилась рядом с внутренней Тронной комнатой.

Более значимым, чем это удобное соседство, был тот фатальный факт, что устное слово турецкого султана обладало деспотической силой, а повелитель не был застрахован от влияния женщин. Сам Сулейман не был свободен от влияния одной женщины, хотя и не позволял ей руководить собой. Селим, поддававшийся настроениям, тем не менее придавал большое значение исполнению Соколли обязанностей визиря, поскольку тот игнорировал интриги гарема. Однако, когда запои Селима участились, власть в гареме приобрела его первая кадын Hyp Бану. Будучи матерью Мурада, она вытребовала для себя титул матери султана после смерти Селима. Таким образом, впервые мать султана стала содержать свой собственный двор в серале. Hyp Бану не намеревалась расставаться со своей властью в пользу первой кадын своего сына. Ее внутренняя Тронная комната должна была оставаться таковой.

Затем, после убийства престарелого Соколли, был устранен последний барьер наследованию женщинами власти. Последовавший за этим век был назван турками Кадынлар султанати (Правлением фавориток). Мурад приблизил к себе прекрасную венецианку, женщину из дворянской семьи Баффо, известную в гареме под именем Сафия, Светлая. Светловолосая или рыжеволосая пленница турецкого капитана, а может быть, секретный агент, внедренный в гарем дальновидными венецианцами, Сафия отстаивала интересы Венеции в престолонаследии в пользу своего сына, как это раньше делала Роксолана.

Поскольку Мурад увлекался женщинами, Hyp Бану, его мать, подыскивала ему любовниц, способных отвлечь султана от опасной Сафии. Мурад с готовностью отдался развлечениям, ведь и его отец замыкался в гареме, а государственными делами управлял Диван… Это, к слову сказать, благоприятно отразилось на делах. Престиж Османской империи в Европе возрос после того, как Венеция присоединилась к Франции в эксплуатации режима капитуляций. Однако с поставками в гарем многочисленных женщин с рынков рабынь усиливалась власть смотрительницы за женщинами. Сафия, возможно руководимая венецианцами, определенно влияла на действия турецкой армии и флота. Торговка бриллиантами, еврейка по имени Чиарецца, служила посредницей для ее связи с венецианским дипломатическим комплексом, Магнифика Комунита.

С возвышением Сафии были умерщвлены девятнадцать сыновей Мурада от других женщин! Сделавшись матерью наследника султана, она приобрела колоссальные возможности влиять на операции турецкого флота.

Когда заступил на трон ее сын Мурад III, Сафия встретила растущее сопротивление. Венецианская мать султана в гареме была, возможно, замкнутой и недоступной, но вне его ее считали смертоносной фурией. Из-за решетки смотрового окна она следила за дебатами в Диване, не имея возможности находиться там собственной персоной.

В период максимального обострения борьбы между ней и визаратом Сафия стала поставлять своему сыну женщин, чтобы он не отвлекался на государственные дела. Однако восстание на северной границе империи позволило военачальникам вырвать Мурада из сераля и поставить его во главе армии, совершавшей поход в Венгрию, как это часто было при Сулеймане, начиная с его первого похода в тридцатилетнем возрасте.

Когда в отсутствие султана поставки женщин в гарем не прекратились, Сафия была устранена единственно возможным способом. Ее задушил в постели евнух другой женщины. Это было одно из многих убийств.

Все начиналось изнутри перенаселенного сераля. Как только сын султана начинал претендовать на власть, он становился объектом интриг женщин, едва достигших половой зрелости. Последствия заключения в гареме сразу же сказывались на наследнике, заступившем на трон, который держался гарема и попадал под влияние кадын и их окружения. Такое положение дел способствовало, в свою очередь, усилению власти аги янычар (который, подобно главе преторианской гвардии, формировал охрану дворца). Отдельные женщины редко могли быть уверенными в своем превосходстве без поддержки смотрителей за женщинами гарема и аги. К этому треугольнику неожиданно добавлялся четвертый фактор в лице выпускников дворцовой школы, расположенной на противоположной стороне третьего дворика сераля.

Поэтому, вопреки сплетням, выходившим из дверей гарема, — одни из которых были известны как «Двери шалей», а другие как «Двери похорон» женщин — вопреки фантастическим историям, приукрашенным в Галате и там преувеличенным с добавлением пикантных подробностей разными путешественниками, искавшими наиболее сочные сюжеты из жизни «Большого Серальо», вмешательство кадын в государственные дела империи могло быть исключительно эпизодическим. Как правило, это случалось тогда, когда женщина старшего возраста пыталась сохранить свою власть над молодыми обитательницами гарема.

Жизнеспособность османского режима подрывало воспитание в гаремной среде. Внук Мехмета III был, несомненно, слабоумным. Другой внук, Осман, был убит янычарами.

Затем первая кадын гарема по имени Кюсам попыталась приобрести такую же власть, какой обладала Сафия. Однако ее сын Мурад IV отверг влияние гарема и увлекся военным делом. От пьянства и болезней молодой султан унаследовал робость Селима II. Говорят, Мурад умер в припадке страха перед затмением солнца.

Возможно, слабоумием страдали и Мурад, и его брат Ибрагим. В любом случае их неспособность противостоять интригам матери приводила к конфронтации между различными силами в серале, не уступающей по трагичности шекспировской трагедии «Гамлет».

Молодой Мурад, умиравший в своих спальных покоях, искал удовлетворения в том, чтобы ненавистный ему Ибрагим умер раньше его. Оба брата были последними потомками мужского пола правящей османской семьи. Мурад назначил одного из фаворитов, главу оруженосцев, своим наследником. Он велел казнить Ибрагима, который был заключен в одно из помещений рядом с покоями султана. (Это была предтеча знаменитой «клетки», в которой часто содержались братья наследника султана и их дети в целях изоляции от окружающего мира.) Если бы повеление Мурада о казни было исполнено, то это оборвало бы династию Османов, уничтожило бы айин (обычай) и сделало бы неопределенной судьбу империи.

В условиях кризиса правления ближайшее окружение Мурада испугалось выполнить его повеление, тем более что его исполнителям грозила карами Кюсам. Они сообщили умирающему султану, что Ибрагим якобы задушен.

Говорят, после смерти Мурада Ибрагим был так напуган, что забаррикадировался в своей камере, когда к нему прислали людей, чтобы выпустить его на волю. Даже когда Ибрагима опоясали мечом Османа, назвав султаном, животный страх его не покинул. Он боялся матери, дворцовых заговоров, и эта боязнь провоцировала безумные поступки. Еще больше, чем Иван Грозный, умерший два поколения назад, Ибрагим был подвержен фантастическим видениям, терроризируя окружающих. Его короткое восьмилетнее правление было отмечено пагубным превосходством гарема над государственной властью.

Ибрагим казнил своего способного визиря Кара Мустафу, преемник которого, естественно, позволял султану предаваться любым фантазиям и извращениям. Так же поступала в своих корыстных интересах Кюсам. Слабоумный молодой человек, проведший в ожидании палача с тетивой от лука несколько лет в заключении, взял реванш за это в стиле Калигулы. Он «отыгрался» на обитателях гарема.

У него были странные причуды — душиться сверх меры духами, наряжаться в меха, особенно в соболиные шубы. (Из-за этого бюджетные средства империи тратились на серую амбру и меха.) Он украшал комнату зеркалами, требовал доставлять к нему девушек, не искушенных в гаремных хитростях, награждал каждого из своих приближенных, кто выдумывал новый способ стимулирования половой энергии. Говорят, однажды заставил всех женщин в своей комнате раздеться догола и скакать вокруг него на руках и коленях, как стадо кобыл, в то время как сам он изображал из себя жеребца.

От обожания духов Ибрагим перешел к обожанию бриллиантов. Его страсть к раритетам опустошила сокровищницу. Женщины, вынужденные уступать его сексуальным вожделениям, вознаграждали себя тем, что для них приобретались на рынке драгоценности и роскошные наряды. Ибрагим дал указание торговцам держать свои лавки открытыми днем и ночью.

За пределами сераля причуды султана были не так заметны. Казначеи же сокровищницы отмечали, что никогда еще сераль не производил таких обильных трат, как в то время. Казна опустела. Крестьяне, на улицах усматривали в блеске изумрудов в бороде Ибрагима дьявольский знак. В течение ряда лет постоянно вывозились трупы из Дверей похорон.

Ныряльщик, проникший в глубь небольшого водоема сераля, вынырнул оттуда с криком ужаса. На дне он увидел ряды стоящих мертвых женщин. Закутанные в саваны, они покачивались от течения. (Обитательницы гарема удалялись из него тайком. Их зашивали в мешки, к ногам привязывали камни. Потом ночью выбрасывали в водоем из шлюпок. Камни притягивали жертвы ко дну, а тела торчали вертикально).

Гарем, обслуживавший безумные фантазии Ибрагима, фактически управлял империей. Против этого неуклонно росло сопротивление различных сил. Наконец представители всех родов войск потребовали от матери султана Кюсам низложить Ибрагима и поместить его в «клетку», а на трон возвести сына султана Мехмета.

Когда Ибрагим воспротивился этому, во дворец ворвались сипахи и по указанию муфтия убили его. Таким образом, османский султан Ибрагим был задушен по приказу верховного шариатского судьи.

Престарелая Кюсам, однако, не уступила своей власти новой матери султана Тюркхан Султан. Она все еще располагала козырной картой — поддержкой аги янычар. Казалось возможным в случае захвата янычарами власти, что молодой Мехмет будет отстранен от власти, а на трон взойдет его младший брат.

Между тем формировались новые силы, выступавшие против Мехмета и Дивана. Учащиеся закрытой школы встретились на ипподроме с сипахи, уволенными со службы, и потребовали привлечения к суду убийц Ибрагима.

Наряду с борьбой враждебных партий при дворе возникло общественное движение за установление законности и порядка, а также прекращение произвола самой султанской власти.

Кюсам пустила в ход козыри и проиграла. Ее сообщниками в заговоре были глава оруженосцев, большинство черных евнухов и янычары со своим агой.

Борьба за контроль над сералем началась с того, что Кюсам уговорила главу садовников открыть ночью ворота внутренних двориков вооруженным янычарам. Предполагалось, что они захватят спящего визиря и увезут его с собой в качестве заложника. Захват сераля казался неизбежным, но визирь перехитрил янычар. Он сказал, что намерен созвать заседателей Дивана и удовлетворить требования янычар. Уйдя от них, скрылся в третьем дворике, закрыв ворота на запор.

Пока дворик оборонялся, хотя только лишь подростками и слугами, были приняты меры к розыску Кюсам. Она спряталась в своей комнате. Старуху вытащили из сундука для хранения одежды. С нее сорвали драгоценные украшения и роскошное платье. Затем задушили, а тело выбросили за ворота.

За этим последовали казнь главарей заговора и перевод школы из внутреннего дворика. Туркхан Султан была достаточно мудрой, чтобы предпочесть безопасность власти. Она уступила общественным требованиям. Визирем стал один из блестящих представителей семьи Купрулу. Таким образом закончилось правление женщин через сто лет после того, как Роксолана перехватывала письма сына Сулеймана Мустафы из Амасии.

(Этот очерк об упадке нравов в гареме опирается на рассказы иностранцев, проживавших в то время в Турции, а те, в свою очередь, черпали сведения от разносчиков бесчисленных сплетен о внутренней жизни сераля. Большей частью эти события достоверны, но они должны быть соотнесены с новейшими исследованиями истории Турции. Свидетельства иностранцев так долго повторялись, что легенды стали фактами, а факты — легендами. Знакомясь с эпохой Сулеймана, следует отбросить часто повторяемые выдумки, почерпнутые из некоторых трудов западных историков, о том, что первый визирь Ибрагим был евнухом, что женщины из султанской семьи выдавались замуж только за евнухов, чтобы не могли иметь детей, что Михрмах и обитательницы гарема требовали захвата Мальты только потому, что галеры рыцарей перехватили торговые суда с грузами одежды и драгоценностей для этих женщин, что Селим приказал захватить Кипр лишь потому, что с этого острова импортировались его любимые вина, и т, д. К своим оценкам Сулеймана как «великого турка» и «грозного турка» иностранцы добавили оценку его как «безмолвного турка». Вероятно, никакой другой народ в истории не оценивался так долго сторонними наблюдателями с таким предубеждением, как турки. Новейшие ученые взялись за показ турок такими, какими они были).

Побудительные мотивы

Что касается самого Сулеймана, то его темную сторону мы можем разглядеть сейчас отчетливее. Сильная личность, эволюционировавшая к жестокости. Светлую сторону этого известного человека, состоявшую в том, что он стремился к свершениям, выходящим за рамки его эпохи, мы замечаем эпизодически. Только последствия его деяний свидетельствуют о ней более определенно. Кто из других великих деятелей прошлого к западу от Константинополя — от Генриха VIII до Екатерины Медичи — оставил столь обширную библиотеку?!

Сэр Чарльз Омэн пишет о Сулеймане: «Он закрепил форму Османской империи. Ее длительное существование после его смерти в большой степени результат его деятельности. Понадобилось несколько поколений бездарных правителей, чтобы разрушить империю».

Месье де Тевоно столетием позже (Франция времен кардинала Мазарини) писал о прочной сельскохозяйственной основе страны, благосостоянии крестьянства, изобилии основных продуктов и приоритете государственных интересов в деятельности правительства: «Все дела империи находятся в ведении визиря. Он освобождает Великого синьора (Мехмета IV, который был еще слишком молод после казни султана Ибрагима) от государственных дел и требует за это только титул. Это весьма тяжелое бремя ответственности».

В сфере внешней политики курс Сулеймана на укрепление дружбы с Францией и столь же про: свещенной Польшей был продолжен Соколли и последующими визирями. Позже он стал основой политики Турции. К этому времени, однако, обнаружилась вся пагубность режима капитуляций.

Во внутренней политике терпимость к национальным меньшинствам и разным религиям довольно быстро сошла на нет. Ее сменила хищная корысть. Патриархи христианских церквей, от которых требовали все больше денег, были вынуждены увеличить сборы средств со своей паствы. Их положение стало безвыходным и невыносимым. В условиях показной свободы вероисповедания их обязывали служить сборщиками налогов для турок. Уже в правление внука Сулеймана Мурада католические церкви в Константинополе были захвачены и превращены в мечети.

В это время ужесточилась миссионерская деятельность турок. Может, это совпадение или связано с ростом внутреннего богатства, но тогда же увеличилась собственность, переданная в вакф. Наблюдательный Бусбек заметил в Амасии, что Сулейман «столь же озабочен распространением своей веры, сколько расширением империи». Современные ученые, такие, как Темперлей и Любьер, считают, что «религиозная экспансия турок в период правления Сулеймана была более опасной, чем военная».

В отношении силы воздействия шариатских законов мнения современных ученых разделились. Религиозное рвение довольно длительное время служило стимулом прогресса турок. Но на определенной стадии оно стало играть деструктивную роль. Не изменяясь в мире перемен, оно вызывало чувство фатализма, нежелание усваивать новые знания, что располагало турок к ностальгии и медлительности — полная противоположность динамичным деятелям эпохи Сулеймана. Симптоматично, что наиболее радикальной из реформ Ататюрка, проводившихся через четыре столетия после Сулеймана, было упразднение отжившей религиозной догматики. В последнем, правда, великий реформатор не слишком преуспел.

Разрушительные силы

В отсутствие железного контроля со стороны Сулеймана и Соколли доходы от торговли потекли в руки алчных чиновников. Возросли налоги, пошлины взимались с любой коммерческой сделки. Этому проложили путь как Ибрагим, так и Рустам. Ко времени Ноллеса доходы империи выросли до цифры более чем в восемь миллионов дукатов ежегодно. Ко времени Рюкота они достигли одиннадцати миллионов дукатов. В период столетнего правления фавориток знати распродавались ленные владения, обесценивались деньги.

Верфи стали выгодным местом службы привилегированных лиц и источником нетрудовых доходов. С тех пор как капутан-паша выудил из казны огромные средства на строительство и оснащение флота, его пост стал источником обогащения. Корабли, экипажи которых состояли на жалованье и довольствии, редко выходили в море. (В эпоху морских завоевательных походов под командованием Барбароссы, Драгута и Пьяли флот окупал себя.) После хаоса 1640 года число капитанов галер, состоявших на жалованье, достигло четырехсот шестидесяти. Но из них не более ста пятидесяти человек выходили в море, огибая дворцовый мыс.

Позднее команды кораблей стали формироваться из дисциплинированных янычар, которые недолюбливали морскую службу.

«Они укомплектовывают экипажи кораблей в основном солдатами и даже янычарами, — пишет Тевоно, — но парни, которых не вдохновляет расставание с берегом, уходят в море против своей воли. И если у них появляется возможность откупиться, то они это делают. Тех, кто отбывает сезон судоходства на кораблях, называют сафарли, то есть путешественниками. Три дня перед отходом кораблей они слоняются по улицам с тесаками в руках, выбивая асперы из повстречавшихся на пути христиан и евреев, а иногда и турок».

Факты продажности чиновников верфей обнаружил Рюкот: «Из-за большой себестоимости строительство галер и судов — что не учел первый состав этого правительства — опустошилась казна империи. Из-за хищений чиновников и бездарного руководства верфи были сданы в аренду на три года вперед. Лишь благодаря мудрости знаменитого визиря Купрюлу все было выкуплено и восстановлено».

Достопочтенный британский консул неосознанно коснулся еще одного источника утечки доходов империи, отметив, что его соотечественникам «следует считать благодатью то, что мы почувствовали пользу и преимущество свободной торговли и дружеских связей с турками… это началось во время правления благословенной памяти королевы Елизаветы… и, будучи усовершенствованным под блестящим руководством той самой уважаемой купеческой компании Леванта, принесло Британскому королевству большую выгоду, а также благодеяния многим тысячам англичан. Благодаря свободной торговле его величество получает большие доходы от пошлин без всяких затрат».

Существует популярное и, очевидно, устойчивое мнение, что османские турки в зените своего могущества забавлялись женщинами чуть ли не со всего Ближнего Востока, что эти женщины, переполнявшие гаремы, служившие танцовщицами и одалисками, тоже способствовали краху империи. Это одна из новейших легенд, по крайней мере относительно эпохи Сулеймана, безраздельно захватила воображение Запада.

Правившие империей султаны в некотором роде действительно скрещивались с особями разных национальностей, и результаты этого легко прослеживаются. Сулейман не был исключением. Но важно понять и то, что простые турки вовсе не следовали примеру своих султанов. В среде начиная с командиров янычар и тымариотов, вплоть до обычных крестьян интернациональные брачные отношения не были распространены. Другие малые народы Турции также придерживались в основном браков между соплеменниками.

Позорная работорговля была главным образом средством наживы на пленных. Более состоятельные османские турки — весьма немногочисленные во время Сулеймана — использовали рабов и рабынь только в домашнем хозяйстве. Шариатский закон устанавливал пристойные отношения между хозяевами и рабами, в отличие от Европы.

В то время большим гаремом располагал любвеобильный Аяс-паша. Барбаросса тоже брал в жены женщин в каждом порту. Но руководители государства, такие, как Ибрагим, Рустам, Соколли, Пьяли и другие, взяв себе в жены женщину из семьи султана, были вынуждены оставаться моногамными.

В целом турецкие государственные деятели, от Сулеймана и ниже, были менее подвержены влиянию интернациональных браков, чем европейские королевские дворы того времени. (Особенно отличались в манипуляциях брачными связями Габсбурги. Филипп брал себе в супруги по очереди португалку, англичанку, француженку и австрийку. Если было на кого накинуть мантию Синей Бороды, то больше всего для этого подходили крепкие плечи Генриха Тюдора).

Легенда о войне

Как военный деятель Сулейман оставляет парадоксальное впечатление. Традиция требовала от него играть роль командующего непобедимой армии, совершающей завоевательные походы в «зону войны». Что он делал на самом деле, составляет самую сокровенную сторону его жизни.

Во время правления Сулеймана и особенно после его смерти произошло резкое падение боеспособности кавалерии феодальных рекрутов. Трудно сказать, была ли в этом вина Сулеймана.

С другой стороны, он увеличил регулярную армию, численность янычар и сипахи. Ко времени его смерти жалованье из государственной казны получали 48 316 солдат, причем это жалованье было удвоено, после того как Сулеймана опоясали мечом Османа.

Сулейман преобразил корпус янычар, имевших до него монашеский и нищенский вид. Ослабил для них ограничения, разрешив им браки, позволив рекрутировать в корпус турок. Вероятно, эти элитные войска в любом случае не могли не деградировать со временем.

Что касается личных заслуг султана в военной сфере, то, как ни парадоксально, они состоят в том, что он не давал совершить армии. Начиная с Родоса и кончая Мальтой, в течение сорока четырех лет Сулейман не разрешал аскерам предпринимать карательные операции. Удерживал их от неоправданных реквизиций зерна у земледельцев стран, где велись военные действия.

Вскоре после смерти Сулеймана его сын Селим II повелел начать строительство Волго-Донского канала в степи, от чего отказался покойный султан. Хотя турецкие корабли, войдя в реку Дон, оставили необходимые материалы для строительства, экспедиция в степь завершилась безрезультатно из-за козней крымских татар.

Мурад, внук Сулеймана, ввязался в большую войну с Персией, которой его дед стремился избежать. Война длилась двенадцать лет, получив название «долгой войны», и не принесла обеим империям ничего, кроме истощения.

В 1683 году амбициозный визирь Кара Мустафа предпринял последнюю осаду Вены, от которой воздерживался Сулейман. Провал осады ознаменовал ослабление османской военной мощи в условиях, когда совершенствовалось вооружение, возрастал боевой дух и повышалось искусство фортификационных работ европейцев. Полководцем, который привел армию спасения Вены, был поляк, Ян Собецки. Сулейман заботился о поддержании дружественных отношений с Польшей.

В вопросах престижа Сулейман был бескомпромиссен. Престиж боевого искусства Османов держался высоко, пока не была предпринята реальная осада Вены.

В непосредственном военном руководстве Сулейман добился двух замечательных достижений. Дважды в условиях приближавшейся зимы, находясь на значительном расстоянии от Турции, он выводил армию из враждебных горных мест. Султан благополучно довел ее из Вены в Константинополь, из Тебриза — в Багдад. Для Наполеона в Москве подобная операция оказалась непосильной — во всяком случае, он покинул армию во время отступления.

Сама турецкая армия представляла собой еще один парадокс. Хотя ею командовал деспот, однако в определенном отношении она была демократичной в современном понимании. Большинство ее офицеров получали подготовку в государственных военных учебных заведениях. В армии не существовало никаких социальных барьеров. Полевой командир в ходе сражения мог вполне занять место генерала.

Поскольку командный состав, включая султана, жил среди войск, ему приходилось быть на переднем крае сражений. Сам Сулейман попадал под артиллерийский огонь на Родосе, у Мохача и под Веной. Потери в командном составе были велики. Старый обычай требовал от командиров делить опасности и награды с солдатами. В результате между военными начальниками и подчиненными сложились прочные связи братства, неведомые в то время другим армиям. В тогдашней Европе повсюду командные должности, как правило, приобретались либо в силу знатного происхождения, либо благодаря монаршей милости. Командующие редко видели свои армии и если присутствовали в начале сражения, то часто отсутствовали при его окончании. Исключением был Карл V в сражении под Алжиром, а также командиры рыцарей.

Одна легенда о Сулеймане не умирала до последнего времени. Она состояла в предположении, что он стремился завоевать Среднюю Европу, но потерпел неудачу.

Добросовестный историк Роджер Меримэн делает решительный вывод (1944) о том, что Вена определила судьбу современной Европы. «Осада Вены поражает воображение. Никогда еще христианская Европа так дерзко не подвергалась угрозе со стороны магометанской Азии и Африки. Распорядись судьба иначе, мировая история пошла бы другим путем».

Этот вывод действительно поражает воображение. Но целью похода Сулеймана в 1529 году была Буда, расположенная на берегу Дуная, который огораживает Большую Венгерскую равнину. В турецких источниках нет никакого указания на то, что султан намеревался захватить Вену. И собственные записи Сулеймана, к которым следует отнестись особенно серьезно, подтверждают, что таких намерений у него не было.

«Это была определенно самая большая опасность для Европы, — писал еще раньше (1937) сэр Чарльз Омэн, — в длительном противоборстве династий Габсбургов и Османов. Если бы Вена пала, султан сделал бы ее местом зимовки своей армии и плацдармом для последующего завоевательного похода в Германию».

Но ведь Сулейман даже в Буде не оставлял гарнизона янычар несколько лет после 1529 года. Его войска не занимали всей Венгерской равнины, примыкающей к этой самой Германии. Каким образом турецким всадникам, совершавшим рейды только в летние месяцы, удалось бы контролировать заснеженные зимой горные районы Германии, остается только догадываться.

Легенда просто выросла на той почве, что победоносный султан Востока повел свою армию в Европу, чтобы вырвать ее из-под власти могущественного императора Запада. Поскольку решающего сражения между ними не состоялось, в легенде ее место заняла осада Вены. Соответственно Карл V фигурирует в легенде как организатор успешной защиты города (на помощь которому он направил всего семьсот испанских кабальеро), в то время как Сулейман представлен азиатским завоевателем, вынужденным повернуть назад после неудачной осады Вены.

Из этого вышла занимательная история, которую с удовольствием пересказывают, но, к сожалению, в ней нет правды.

Легенда о пиратах и Лепанто

Очень давно кто-то стал называть турецких капитанов пиратами и корсарами с Варварского берега. Началось это не во время Сулеймана, тогда эти определения не употреблялись. Их нельзя обнаружить даже в объемистом труде Ричарда Ноллеса.

Между тем капитаны не были ни пиратами, ни корсарами с Варварского берега, ни алжирскими морскими предводителями. Не было у них и никаких пиратских баз. Тем не менее все эти определения можно найти в современных исторических трудах на Западе. Вдобавок можно прочитать, что морское могущество турок закончилось с началом пиратских рейдов Барбароссы или после битвы при Лепанто. Ни одно из этих утверждений не является истинным.

Каковы бы ни были этические установки Хайр эд-Дина Барбароссы — а из него вышел бы великолепный пират, — он плавал только под одним турецким флагом, рядом с которым укреплял собственную эмблему. Барбаросса имел адмиральский чин, получал жалованье из турецкой казны, строил корабли на турецких верфях, осуществлял план морской войны одного государства против полудюжины других.

Главный противник Барбароссы Андреа Дориа обычно представляется адмиралом Священной Римской империи, хотя он менял свои флаги так же, как и покровителей. В состав генуэзского (французского) имперского флота входило тринадцать судов, принадлежавших Дориа. Он требовал себе часть морской добычи (как это делал Барбаросса). Кто же из них обоих не был пиратом?

Эти флотоводцы командовали большими эскадрами, от операций которых зависела судьба целых государств. Знаменитая испанская армада 1588 года преподносится как небывалая в истории попытка одного государства завоевать другое, Англию. Однако мощь этой армады, состоявшей из 132 кораблей с 21 621 солдатом и 8 066 матросами на борту, была почти такой же, как мощь эскадры Карла V, чей поход завершился катастрофой вблизи «пиратского гнезда» — Алжира. Испанская армада 1588 года была вместе с тем менее мощной, чем эскадра Дориа у Превезы или флот у Лепанто.

Что касается не менее знаменитой битвы у Лепанто, то вот правда о ней.

Морское соперничество, начавшееся между Сулейманом и Карлом, долго не прекращалось и после смерти обоих. После 1568 года Филипп II в стремлении навязать европейской империи испанское руководство, начал уничтожать мятежных мавров в провинции Гренада.

В отместку или из желания совершить собственный завоевательный поход Селим II послал турецкую эскадру захватить Кипр. Селим Пьяный ни при каких обстоятельствах не стал бы возглавлять свою армию, но он мог спокойно отправить в море с боевой задачей флот, который не нуждался в присутствии султана. На захвате этого последнего венецианского острова, расположенного, однако, южнее анатолийского выступа, настаивал Пьяли, хотя Мехмет Соколли занял в отношении такого предприятия осторожную позицию.

Селим уподобился своему отцу в том, что вынес вопрос на суд Ибн-Сауда:

— Когда мусульманская страна завоевана неверными, должен ли благочестивый государь вернуть ее под власть ислама?

Ответ на такой вопрос мог быть только утвердительным. В начале лета 1570 года многочисленный турецкий флот вышел в море к берегам Кипра. Им командовал Лала Мустафа, бывший наставник Селима, спровоцировавший гибель Баязида.

(В это время Фрэнсис Дрейк, ученик английского адмирала Джона Хокинса, отправлялся к испанскому побережью на корабле под названием «Паша» с поручением королевы нападать на испанские суда. Теперь он добавил Филиппу беспокойства, скопировав рейд Драгута на Кадис. Это случилось до того, как британский посол попросил у турок помощи в борьбе против испанских «идолопоклонников»).

Кипрская крепость Фамагуста защищалась потомками крестоносцев, итальянскими наемниками и греками. Они выдержали артиллерийские бомбардировки и подрывы мин солдатами Лала Мустафы в течение одиннадцати месяцев, то есть до августа 1571 года. Затем крепость капитулировала на условиях, близких тем, которые однажды Сулейман предложил на Родосе — свободное отбытие гарнизона на Крит, гарантии безопасности жизни островитян и их прав. Но Лала Мустафа не был похож на Сулеймана. Едва защитники крепости сели на корабли, как их схватили, командиров безжалостно убили.

После вторжения турок на Кипр молодой живописец Эль Греко бежал с острова в Испанию и там создал шедевры, обессмертившие его имя.

Между тем Великолепная Синьора Венеция, которая со времени сражения у Превезы наслаждалась длительным и благодатным миром с турками, убеждала европейские столицы провозгласить крестовый поход против Османов после того, как один из ее лучших островов подвергся нападению. Несколько столиц откликнулось, пока венецианская эскадра благоразумно уклонялась от встреч с турецкими галерами, которыми командовал Улудж Али, бывший помощник Драгута (европейцы называли его Очиалу). Императора Максимилиана венецианцы не смогли убедить в том, что они искренне стремятся принять участие в крестовом походе.

Во всяком случае, помощь Кипру откладывалась до тех пор, пока не был потерян последний оплот крестоносцев, а в Испании истреблены все мавры. Только после того как испанцы закончили войну с маврами, их силы под командованием единокровного брата Филиппа дона Хуана Австрийского — незаконнорожденного сына Карла — присоединились к армаде, концентрировавшейся в Адриатике. Примерно двести двадцать семь судов разных типов с двадцатью тысячами солдат на борту, многие из которых были вооружены аркебузами новых моделей, скопилось близ острова Корфу. Однако время было упущено, Кипр уже капитулировал.

Между командирами армады возник жаркий спор относительно дальнейших действий. Двадцатишестилетний дон Хуан, склонный к решительным действиям, настоял на выходе армады в море для поисков турецкой эскадры, находившейся невдалеке, в Коринфском заливе.

Так произошло морское сражение у Лепанто, изображенное на стенах Ватикана и Дворца дожей в Венеции.

Триумф в тот момент был настоящим, поражение турок полное. Они потеряли почти все свои галеры. Специалисты говорят, что большое количество турецких кораблей скопилось в тесном устье залива недалеко от города Лепанто. Они не могли маневрировать, и в этих условиях перевес был на стороне крупных галер, лучшего вооружения и более эффективного огня европейцев. В этой битве погибли многие турецкие капитаны. Но левый фланг турецкого боевого строя кораблей под командованием Улудж-паши не только вышел без потерь из битвы, но даже прихватил с собой в качестве трофеев венецианскую галеру и боевой флаг Великого магистра Мальты.

В сражении при Лепанто Мигель де Сервантес получил рану, сделавшую его инвалидом. Его пятилетние приключения в качестве пленника турок в Африке после ранения, должно быть, дали пищу для написания многих страниц бесподобного «Дон Кихота».

С победой у Лепанто и потерей Кипра корабли потрепанной армады дона Хуана встали на зимний ремонт и переоснащение. Возник вопрос, что теперь делать огромной эскадре, когда грозный турецкий флот перестал существовать.

Венецианцам не удалось договориться с Филиппом, который вел переговоры путем переписки на расстоянии. Выдвигался план возвращения африканского побережья или его части, а также план возвращения венецианских островов или нескольких из них.

Переговоры еще не кончились, когда весной пришла невероятная весть. Турецкий флот, который, как утверждалось, потоплен, сел на мель или сдался у Лепанто, снова вышел в море из Дарданелл и направляется на новую битву с европейцами.

Военный совет европейской империи редко переживал подобный шок.

А случилось вот что. Как утверждали, Улудж Али вернулся в Турцию с сорока семью галерами. Пьяли-паша, теперь уже слишком старый для руководства боевыми действиями флота, прочесал все порты по Босфору в поисках пригодных кораблей. Кроме того, Мехмет Соколли повелел, чтобы в период между октябрем и апрелем было построено и спущено в воду сто восемьдесят новых галер.

Верфи Золотого Рога, работая день и ночь, каким-то образом выполнили это повеление. Новый флот вышел в море под командованием капутан-паши Улудж Али с рекрутированными янычарами, сипахи и тымарами на борту. Его численность составляла сто шестьдесят единиц.

Флот был плохо оснащен, а солдаты не имели достаточной подготовки для морского похода. Он представлял собой армаду, командовать которой больше всего опасался Барбаросса. Но эскадра производила внушительное впечатление и следовала своим курсом.

То, что случилось потом, нельзя обнаружить запечатленным красками на стенах итальянских дворцов.

Наступило лето, и воссозданный турецкий флот бороздил море. Новый венецианский флотоводец, заменивший того, который возражал дону Хуану, ожидал принятия командования над испанским флотом. Но тот не показывался. Однако турки были слишком сильны, чтобы венецианский флот осмелился выступить против них самостоятельно.

Когда же дон Хуан Австрийский вернулся с долгожданными приказами Филиппа и европейский флот достиг численности двести парусов, эскадра Улудж Али долго не обнаруживалась. Он незаметно проскользнул мимо европейских сторожевых судов в укрепленную бухту Модон, к югу от Лепанто. Там он попросил помощи армии в ремонте кораблей, дающих течь или непригодных к дальнейшему плаванию.

Это поставило дона Хуана перед дилеммой. Он не мог осуществлять боевые операции в море, имея позади себя внушительный боевой флот Османов. Не осмеливался он и штурмовать укрепленный порт. Это было бы новой Превезой. Испанские войска под командованием Алесандро Фариезе де Парма (который в будущем стал знаменитым на Западе генералом) высадились недалеко от бухты Модон, рассчитывая сразиться с турками. Однако турецкая армия воздержалась от сражения. Когда наступила зима, дон Хуан в раздражении отбыл на Сицилию. Венецианцы ушли в Адриатику.

После этого Улудж Али увел свой призрачный флот с захворавшими командами назад к Дарданеллам, чтобы подготовиться к новому сезону судоходства. Вероятно, во всем Средиземноморском бассейне не было более благодарного судьбе человека, чем он.

Варварское побережье

Несомненно, в истории не было блефа, оцененного лучше, чем блеф Улудж Али. Он не смог взять реванш за Лепанто. В течение двух лет европейцы снова господствовали на море, но не могли добиться ничего существенного. Память о Барбароссе и призрак появления турецкого флота, не менее мощного, чем прежде, властвовали над умами участников военных советов европейцев. Как метко заметил один наблюдательный историк: «Лепанто ознаменовало упадок Испании и турок».

Испанцы хотели покончить с турецкой оккупацией африканского побережья. Венецианцы не соглашались на это, потому что испанцы не помогли им вернуть Кипр. Когда Улудж Али снова появился в море со своим флотом, который по крайней мере мог маневрировать, венецианцы вышли из альянса с Испанией и стали искать мира с сералем на новых условиях. Соколли не слишком их ободрил. Его представитель, видя комичность положения, со смехом выговаривал послу Синьоры:

— Для вас потерять Кипр — все равно что лишиться руки. Вы не сможете ее вернуть. Для нас неудача при Лепанто — все равно что бритье бороды. Она вырастет снова.

Венецианцы опасались за судьбу Крита. Они замирились с турками на тех условиях, что и после Превезы, — с обязательством оплатить военные расходы турок и уступкой им территории.

Испанская половина альянса преуспела чуть больше. Дон Хуан во главе внушительной армады захватил укрепления и гавань Туниса — африканский край сухопутного моста в Европу. Однако Филипп, опасаясь честолюбивых устремлений своего молодого единокровного брата, не посылал в Тунис ни продовольствия, ни подкреплений. На следующий, 1574 год Улудж Али и Синан-паша вернули Тунис туркам, прислав на дворцовый мыс несколько испанских командиров в цепях. Филипп, занятый теперь борьбой с голландскими морскими бродягами и протестантскими «пиратами» из Англии, оставил африканское побережье туркам. Это была та самая потерянная рука, которую невозможно вернуть.

По необходимости испанский король прочно утвердился в районе Гибралтара, распространив свое влияние на Марокко. К востоку от мыса Матапан господствовал, как и прежде, турецкий флот. В середине следующего столетия турки реализовали угрозу Соколли оккупировать Крит. Жители острова предпочли правлению венецианцев власть турок. Один из выдающихся визирей Купрулу завершил захват Крита, отдав в аренду ослабленной Венеции залив Суда.

В течение ста двадцати лет после того, как Сулейман и Барбаросса разработали план военно-морских операций в Средиземном море, турецкие корабли действовали согласно этому плану. Европейцы посылали иногда против турок крупные эскадры с войсками, но, сопутствовал этим экспедициям успех или нет, они не могли надолго отнять у мусульман территории, находившиеся под их контролем.

В западной части моря кое-что изменилось. Теперь, когда перестали наведываться сюда корабли с Дарданелл, турецкие порты на африканском побережье превратились (в 1659 году) в захолустные владения турецких бейлербеев, которых периодически вызывали в Константинополь. Оставались местные реси — предводители, контролировавшие прибрежное судоходство. Они занимали свои уютные дворцы в портах и составляли элиту независимых мореплавателей. Реси Алжира, Бужей и Туниса, окруженные роскошью и слугами-рабами, жили в свое удовольствие и без контроля сверху.

Связи между ними и дворцовым мысом в бухте Золотой Рог постепенно, но неуклонно ослабевали. В Алжире, в частности, существовавшем за счет торговли и нового ремесла — пиратства и охранявшемся теперь фортом Победа, который был воздвигнут на том месте, где Карл V разбил свой шатер, местная алжирская община пополнилась разбойниками и авантюристами с севера — сначала сицилийцами, генуэзцами и неаполитанцами, а затем испанцами и даже одним-двумя англичанами. Они и стали знаменитыми разбойниками с Варварского берега.

Между тем были изобретены и построены океанские корабли с мощным бортовым залпом. Первенцами стали маневренные двухпалубные фрегаты. Когда эти морские монстры — британские, французские и голландские — бороздили воды Средиземного моря, африканские реси не осмеливались мериться с ними силами. В ответ алжирцы стали применять специфические суда, быстрые фелюги, способные настигать и сближаться с купеческими кораблями и небольшими судами. К 1700 году военные эскадры мусульман полностью исчезли с прибрежных вод Алжира, Туниса и Триполи. Здесь господствовали пираты. Эти пиратские гнезда сохранялись некоторое время — пока сюда не прибыла военная эскадра США, — но они не имели никакого отношения к османской Турции, разве что оказывали редкие услуги турецким султанам последующего периода упадка Османской империи.

Ко времени этих перемен в западной части африканского побережья турецкий флот потерял контроль и над Восточным Средиземноморьем. В Турции больше не строились суда, способные состязаться с новыми кораблями и артиллерией европейцев. У самих турок появилось изречение: «Морские капитаны попрятались в женские корзинки для рукоделия».

Пол Рюкот был свидетелем этого. «Турки, обеспокоенные теперь тем, что христиане противопоставили им равную военно-морскую мощь и что придется с ними вступать в открытые сражения, построили легкие суда с тем, чтобы им было удобно грабить, жечь и разорять побережье христианских стран и затем спасаться бегством. Они также наладили доставку солдат, снаряжение и продовольствие на Кандию (Крит) и другие завоеванные земли при помощи транспортных судов… Турки неохотно занимаются морскими делами, утверждая, что Аллах отдал море христианам, а им (туркам) — сушу».

На берегах бухты Золотой Рог поселился дух фатализма и стяжательства.

Сулейман и Иван Грозный{6}

Нечто совершенно иное происходило к востоку от дворцового мыса.

Сулейман оправдывал свой титул Господина двух морей. К востоку находилось Черное море, и оно оставалось турецким озером. Власть Сулеймана распространялась дальше на степи, расположенные по северной дуге Черноморского побережья — от устья Дуная к природной крепости Крым и до Кавказских гор, поднявшихся выше облаков.

Река Дунай, Крымский полуостров и Кавказские горы сыграли важную роль в последующих событиях. Московиты давно стремились отобрать у турок Черное море.

Сулейман выезжал в степи Северного Причерноморья — провинцию Едисан, как он ее называл, — без особой тревоги. Перед ним простиралась степь, плодородная и свободная от хозяев. Московиты называли ее «дикой землей». В то же время московский царь Иван Грозный продвигался из Москвы в эти самые южные степи.

Султан определил границы своих владений. В пределах этих границ он формулировал законы для людей. Турецкая система образования превосходила московскую. Царь вступил на трон в средневековом городе-государстве, чтобы подчинить другие народы и создать Всероссийскую империю.

Между позициями Сулеймана и Ивана имелись сходство и различие. Оба монарха были восточными деспотами, вождями коренных народов — османских турок и великороссов, — которые, в свою очередь, господствовали над многими другими народами. Идеологически «цезарь Рума» и царь «третьего Рима» унаследовали роль последних византийских императоров, и в жилах обоих текла кровь византийских принцесс. Оба стремились приобщить свои маргинальные народы к западному образованию. Подданные обоих монархов твердо держались старых обычаев.

Что касается различий, то они в следующем. Сулейман старался отойти от традиционной роли военного лидера, в то время как Ивана обстоятельства вынуждали играть эту роль и вовлекать в войны своих отнюдь не воинственных славян. Из двух монархов Иван был более азиатом. Его предки находились под властью татар и подвергались восточному влиянию в течение двух с половиной веков.

Если Сулейман не испытывал тревоги, проезжая в степи, которые были населены потомками когда-то могущественной Золотой Орды, то с еще большей легкостью он общался с обитателями восточных степей — многочисленными ногайцами, узбеками, киргизами и волжскими татарами. Все они имели отдаленное родство с тюркскими племенами Центральной Азии, исповедовавшими ислам.

Поэтому в степях провинции Едисан Сулейман возвращался к порогу древней тюркской родины на востоке, от которой он отдалился, но с которой был связан чувствами и религией.

Поскольку Сулейман был привязан к этим местам и контролировал Северное побережье Черного моря, Иван и его московские армии развернулись в направлении другого моря, на севере, Балтийского. Выход к Черному и Балтийскому морям стал целью русских — переставших быть просто московскими — царей, которые нередко не могли сразу решить, какое из морей является приоритетным.

Не без сожаления потомки Сулеймана оставили надежду на возвращение Астрахани (Ат-тархан), древнего тюркского города, расположенного в месте впадения полноводной Волги в Каспийское море. Русские с облегчением встретили это, и Волга стала водной артерией, через которую осуществлялась их торговля с Востоком.

Ничего подобного не случилось на Черном море. За него османские турки держались крепко. Это была часть их исторического наследия, отсюда приходили волны, катившиеся мимо дворцового мыса в Золотом Роге. Сохраняя контроль над Черным морем и отступая из северных степей, турки переключили свое внимание на Средиземное море. Причины этого они не могли себе объяснить. Здесь играло роль не только честолюбие, но что-то сугубо турецкое, что толкало их к этому.

Господство турок на Черном море

Через столетие после смерти Сулеймана его Едисан стала провинцией, граничащей с Украиной, населенной сообществом разных народов, стремившихся освоить плодородные черноземные земли степей. Здесь были колонисты из Москвы, беглецы от царского и крепостного гнета, польские и даже немецкие авантюристы, но главным образом остатки крымских татар и ногайцев, а также всевозрастающие по численности военные поселения казаков. Последние селились по берегам трех рек — Кубани, текущей в предгорьях Кавказа, Дона и Днепра.

Русские крестьяне бежали на благодатные земли, спасаясь от каторжного труда на истощенных государственных землях на севере. Выращивание зерновых культур и скотоводство преобразили травяные степи.

Избыток разнородной человеческой массы на Украине искал убежище среди давно осевших в этих местах народов Крыма и Кавказа.

Воинственные донские казаки претендовали на земли по обеим берегам реки. Между ними ходило изречение: «Царь правит в Москве, казаки — на Дону». В плавильном котле Украины казаки пограничных областей были наполовину татаризованы, но они цепко держались за православную веру, ту же, что была распространена в Московии. В конечном счете это определяло их ориентацию на Москву.

В период расцвета казацкие дружины выходили на своих каиках — длинных лодках — в море, совершали набеги на турецкие порты и нападали на константинопольские галеры. Вместе с татарами и поселенцами на Украине казаки бунтовали против русской военной власти. Такие восстания пограничного населения против усиливавшейся власти центра происходили по одному образцу. Дерзкий казацкий атаман собирал своих сторонников и вместе с ними штурмовал приграничные русские города. Хмельницкий повел своих казаков верх по Днепру против польских панов, а Стенька Разин установил свою власть на берегах Волги, плывя вниз по реке к синему морю Каспию. Итог таких восстаний тоже известен. Армии Москвы вторгались на окраины и жестоко подавляли мятежи. (Изложение фактов об экспансии Москвы в Азию дано в двух работах автора: «Московский поход: Иван Грозный» и «Город и царь: Петр Великий»).

Часто беженцы спасались от московских войск за Днепром в турецкой провинции Едисан. Был случай, когда днепровские казаки перебирались туда в массовом порядке.

Войска Москвы во всевозрастающей численности продвигались через голую степь к Черному морю довольно медленно. Москва опиралась на вооруженных поселенцев, которые прежде закреплялись на землях кочевников. Как только строительство укрепленных поселений заканчивалось, их занимали войска. Более совершенное вооружение помогало поселенцам противостоять конным отрядам татар, казаков или турок повсюду в приграничных степях.

Османы со своей стороны остерегались посылать войска в глубь степи. Они держались в устье рек, где славянские купцы пытались выкупить пленных из русских поселений и с Кавказа. Москва еще боялась спровоцировать Константинополь на войну. Когда донские казаки в 1637 году взяли штурмом крепость Азов, Москва, несмотря на возмущение казаков, вернула крепость туркам.

До определенного времени происходило состязание между двумя силами: турецкой терпимостью и дисциплинированностью, с одной стороны, и московской агрессивностью — с другой. И турки приобрели притоком беженцев столько же, сколько Москва военной силой. Однако соотношение сил менялось. Энтузиазм турок угасал. Из-за анархии в серале власть султанов ослабла. Росло сопротивление турецкому господству со стороны христианских народов Балкан, особенно сербов. Славяне уповали здесь на помощь России.

К 1670 году впервые силы русских и турок уравнялись. Плодородные земли для выращивания зерновых и судоходные реки на Украине отвлекали внимание Москвы от менее благодатной Балтики. Но русские войска двинулись в степь только для того, чтобы вернуться изрядно побитыми. Они признавались, что были побеждены неуловимым противником. Огнем подожженной степной травы, отсутствием продовольствия и воды, неожиданными налетами кочевников.

Случилось так, что царь Петр Алексеевич (Великий) приобрел первый боевой опыт, когда занимался строительством на Дону военных кораблей и осадой турецкого гарнизона Азова. Он вернулся из своего первого военного похода расстроенным. На следующий год Петр снова прибыл на Дон и предпринял штурм Азова при содействии казаков. И все же ему не удалось удержать взятую крепость в своих руках.

То, как турки вернули себе Азов, остается неясным. Случилось так, что шведский король Карл XII, главный соперник Петра в те годы, после поражения под Полтавой укрылся в Турции. Турки снабдили сиятельного беглеца деньгами, золотом и охраной янычар.

Вскоре после этого царь повел армию, победившую под Полтавой, за Днепр, вторгнувшись на турецкую территорию. Петр успешно форсировал также Днепр, однако не обнаружил там вооруженных сил христиан, на поддержку которых рассчитывал. Вместо этого войска царя были отрезаны турецкой и татарской кавалерией от рек, пути снабжения войск были блокированы. Когда подошла пехота османов и окружила русских недалеко от реки Прут окопами, Петр сдался противнику со всем своим окружением, включая женщин.

Заплатив огромный выкуп визирю Балтаджи Мехмету, царь спас себя и армию. Он обязался также вернуть Азов туркам, сровнять все русские укрепления в устье Дона и обеспечить безопасный проезд Карла XII на родину.

Визирь, принявший от Петра выкуп, подвергся критике как взяточник. Однако благодаря этому турки избавились от неудобства укрывать беглого монарха и содержать в плену императора, а также возвратили под свой контроль важный речной порт. Петр долго откладывал выполнение своего обязательства, но все же был вынужден уступить.

Высокорослый царь предпринял четвертую попытку обеспечить выход к Черному морю, когда повел свою армию на Кавказ. Тем самым он надеялся проложить путь через турецкий Азербайджан в Персию. Возникла реальная угроза войны с Турцией. Однако упрямого Петра снова постигла неудача. Ее причинами были крушение флота снабжения в Каспийском море, засуха и беспрерывные атаки горцев, особенно черкесов. Царь не достиг цели и повел свою армию назад. Это было начало вековой осады русскими Кавказского хребта.

Русские держатся стойко

Сопротивление на северных берегах Черного моря заставило русских пробивать «окно в Европу» на севере, в Балтийском море. Основанный там новый город Петербург вывел Россию в сферу взаимоотношений Балтийских государств и открыл ее прусскому влиянию.

Однако овладение реками, текущими в Черное море, оставалось главной целью русских. Их армии, еще раз повернув на юг, повели активное наступление в направлении степей. Под командованием графа Миниха, национального героя русских Суворова и победителя Наполеона Кутузова они установили контроль над этими реками — от Кубани до Днестра. Тем не менее, несмотря на успехи русских армий, турки продолжали каким-то образом удерживать берега Черного моря. Русские солдаты говорили: «Турки перекатываются как кегли, но с Божьей помощью мы держимся твердо, даже лишившись голов».

Хотя русские, очевидно, прочно утвердились в Северном Причерноморье, они согласились все же соблюдать Белградский договор от 1739 года, согласно которому ни одно их судно не может входить в Азовское и Черное моря.

При всем том, что многочисленные войска Екатерины Великой заняли в 1783 году весь Крым, включая Севастополь, а Потемкин устроил императрице знаменитую триумфальную поездку через территорию бывшего татарского ханства, Суворов в 1789 году все еще вел бои с турками за контроль над районами, прилегающими к устью Днепра. Там недавно созданный русский флот был выведен в море для сражения с турками под командованием Джона Пола Джоунса, который на короткое время нанялся на службу Екатерине. Он всегда сожалел об этом. Жестокое сражение завершилось победой Пола Джоунса над турецким капутан-пашой и корсарами с Варварского берега. За эту победу прусские и русские офицеры, находившиеся на службе у императрицы, были хорошо вознаграждены, а Джоунс получил назначение служить на Балтийском побережье России.

Турки, однако, контролировали море.

Потемкин приказал заложить на Днепре один из новых городов — Херсон. Лишь в 1793 году был построен первый русский город на морском побережье — Одесса, близ Днестра. Сначала население города составляли иностранцы. И только к началу наполеоновских войн в Европе русские войска прорвали оборону турок по берегу Днестра и проникли в устье Дуная на Балканы.

Путь через Кавказский хребет оказался для русских еще более трудным. Мусульманские горцы, одержимые духом священной войны, противостояли экспансии с мрачной решимостью. Некоторое время их борьбу возглавлял грозный Шамиль, которого постоянно поддерживали турки. Путь русских на Кавказ буквально пробивался артиллерийским огнем. К 1829 году русские войска вышли по коридору через Баку и Азербайджан к Персии. Они преодолели Кавказский горный массив между двумя морями. В 1864 году черкесы, которые сражались у горных вершин, переселились на турецкую территорию, К этому времени русские, подобно большинству европейцев, стали называть турецких султанов больными людьми Европы. Эти больные, однако, все еще было держались за Черное море. Турки вернулись в Севастополь вместе с французскими и британскими союзниками во время Крымской войны. Батуми на кавказском побережье они удерживали до 1878 года.

Через четыре столетия после смерти Сулеймана море все еще было поделено между турками и разросшимся СССР. Азербайджанский коридор, когда-то турецкий, до сих пор не стал и советским. Кавказские горы и украинские берега Черного моря полыхали восстаниями во время германского нашествия на СССР в 1943–1944 годах. Через четыре столетия Москва так и не смогла очистить Черное море от турок.

У дороги, которую Потемкин подготовил для триумфальной процессии Екатерины II, был установлен дорожный знак с указателем: «На Константинополь».

Стремление к захвату Константинополя, контролирующего проход в Средиземное море, приобрело типично русскую форму: оно прикрывалось призывами к освобождению братьев-славян на Балканах. Это выразилось, по словам Самнера, в «мечтах и прожектах, чреватых опасными последствиями».

В течение бурного XIX века царская Россия, захватив Кавказ и утвердившись на Балканах, постоянно поднимала вопрос о свободном проходе через Дарданеллы. «Это двери нашего дома».

Интерес русских вновь переключился с Прибалтики на Черное море. Но их вполне удовлетворяла нейтрализация проливов, исключение их использования в военных целях.

— Проливы — наш дом, — говорили в ответ турки. Как и во время Сулеймана, водный путь через Босфор, Мраморное море и проливы остается главной артерией их страны.

После революции потребность в индустриальном развитии Донецкого бассейна и эксплуатации нефтяных месторождений Кавказа вновь отвлекла внимание советского Госплана от Балтики.

В ходе войны 1939–1945 годов Советская армия на основании пакта Молотова — Риббентропа совершила рывок к Балтийскому побережью. Фактически поставив под свой контроль Прибалтику, Советы снова обратились к Черному морю.

На требования о передаче СССР Трапезунда и пограничной горной местности, а также охраны северного прохода в проливы советским войскам турки ответили:

— Приходите и попробуйте их взять.

После того как Турецкая республика решительно отвергла оба советских притязания, экспансия Советов сосредоточилась на территориях вокруг турецких морей. Сначала они вторглись через азербайджанский коридор в Закавказье в Иран (Персия). Выдворенные оттуда, Советы двинулись на запад, чтобы нанести удар через горные хребты Греции, выйти к Эгейскому морю и гряде греческих островов с другой стороны от турецких проливов.

Вынужденные повернуть назад, Советы пытаются расширить свои владения где возможно.

Турки терпеливо ожидают возвращения в Черное море и своего контроля над его северным побережьем. Турки говорят, что проливами не будет владеть никто, кроме них:

— Что было при нас, то и останется.

Во времена, подобные нынешним, это здравая мысль.

В одну из холодных зим, после Рождества 1944 года, я навестил Стамбул, бывший Константинополь. Я нуждался в нескольких днях отдыха после пребывания вблизи военных действий. Поэтому отправился в Турцию, как поступал и прежде.

Небо затянулось дождевыми тучами. Широкие борта нескольких небольших серых кораблей, пришвартованных к причалу у дворцового мыса, были помечены свастикой. Тогда нацисты еще владели соседними островами в Эгейском море. Я встретил немного людей на крытом рынке, где надеялся найти случайную копию Корана или армянскую рукопись.

От гробницы Барбароссы стелилась дымка тумана. В тот день, когда я воспользовался крохотным трамвайчиком, чтобы взобраться на холм к зданию университета и зашел попрощаться с мечетью Сулеймана, лил сильный дождь.

В мечети больше не было никого. Однако во дворе стояла группа кадет в серой форме. Они были одеты в пальто, поэтому сохраняли бодрый вид, чего-то ожидая.

Затем случилось банальное происшествие. Спасаясь от дождя, во двор вбежали две школьницы. У входа в мечеть девочки, согласно обычаю, сняли туфли. Потом прошли к проему у окна, застланному ковриком, и открыли книжки, словно намереваясь повторить задание между уроками. Девочки выглядели совсем как американские школьницы и вели себя соответственно, расположившись на коврике. Но вместо чтения маленькие турчанки стали болтать друг с другом, очень тихо, потому что они все-таки находились в мечети.

Наблюдая за школьницами, делавшими вид, что кадеты их не интересуют, я прикидывал, каким образом можно было бы рассказать об этих людях. Мы знаем так мало о турках. Сами по себе они молчаливы, а американцы располагают крайне незначительным количеством книг, из которых можно узнать историю турок.

Казалось абсурдом, что современные школьницы, стоящие в сумраке мечети, могут считаться представительницами неизвестного народа. И я задумался над тем, почему постоянно езжу в эту страну, почему была построена эта мечеть и кем был Сулейман, построивший ее.

Примечания