Введение

17 декабря 1952 года. Нью-Йорк. Личные апартаменты Джона Даллеса, без пяти минут государственного секретаря США. Кроме хозяина, здесь Дуайт Эйзенхауэр, только что избранный президентом, но еще не вступивший в эту должность, и Дуглас Макартур — пятизвездный генерал в отставке... Каждый думает о своем.

За окнами море огней. Грядет рождество. Праздник для всех восьми миллионов жителей Нью-Йорка. Но был день, когда весь восьмимиллионный город дарил праздник одному человеку — Дугласу Макартуру. Это был день любви. И ненависти. Любви к нему. Ненависти к тем, по чьему приказу Дуглас Макартур навсегда оставил полки в Корее, посты главнокомандующего, полноправного представителя американской администрации в Японии.

В день приезда вторая столица Штатов высыпала на генерала 2895 тонн бумаги в виде приветственных листовок и конфетти. В нью-йоркской гостинице «Уолдорф Астория» ждали 20 тысяч телеграмм и 150 тысяч писем от тех, кто «любил его, кто верил в него».

Осыпая Дугласа Макартура лаврами, многие почитатели одновременно изрыгали проклятия. Они сжигали портреты президента Трумэна, подписавшего приказ об увольнении Д. Макартура. В Атланте ветеран войны запаковал свою бронзовую медаль и отправил ее в Вашингтон (отказ от награды в знак осуждения тех, кто «незаслуженно» обидел генерала Макартура). Голливудский продюсер предложил Макартуру три тысячи [6] долларов в неделю, если он будет играть в фильме роль «истинного патриота», «солдата свободы», которого преследуют политики. На страницы «Конгрэшнл рекорд» навечно занесены такие телеграммы: «Предать суду иуд в Белом доме, которые предали нас левым и ООН», «Наказать красную селедку в президентском кресле» и т. д. А когда президент Трумэн вышел на бейсбольное поле, чтобы открыть спортивный сезон, и сделал первый удар по мячу, на него обрушился дикий многотысячный вой — так болельщики судили президента за «безответственные и своевольные действия».

«Страна сегодня находится в лапах секретной банды, которой руководят агенты Советского Союза»,— стращал, в свою очередь, политикан Уильям Дженнер. А будущий президент США Р. Никсон, в то время сенатор от Калифорнии, заявил: «Трумэн преподнес коммунистам скальп Макартура». Церковник из Хьюстона набрал телефон и продиктовал телеграмму в Белый дом: «Ваше решение убрать Макартура — это великая победа Сталина». Сказал и тут же, у телефона, скончался от острого приступа антикоммунизма.

— Этак все наши лучшие кадры перемрут,— будто бы сказал на панихиде другой церковник.— Не слишком ли сильное средство — антисоветизм? Не следует ли уменьшить и его дозу, и его консистенцию?

Но долго еще держалась эта доза. Даже росла. По крайней мере, к 17 декабря 1952 года была на подъеме.

Воспоминания о «своем рождестве», о другом праздничном Нью-Йорке придали уверенность. Дуглас Макартур сделал это так же спокойно, как поправляют галстук или снимают пылинку. Он подошел к Эйзенхауэру, посмотрел ему в глаза и сказал: «У вас есть возможность стать самым великим после Иисуса Христа человеком, так как только вы можете диктовать условия мира в мире. Я прошу вас взять инициативу смелых действий». С этими словами свернул листок и сунул его в нагрудный карман Эйзенхауэра, прошептав: «Да благословит вас бог».

Это был известный меморандум Макартура.

Неужели все? Неужели 17 декабря 1952 года станет началом трагедии, конца света? Если бы люди обладали всепроникающей телепатией, могли читать мысли на расстоянии! Но никто не догадывался, что происходит на встрече трех деятелей в нью-йоркской квартире будущего государственного секретаря.

Позднее, узнав о меморандуме, люди удивились Дугласу Макартуру: насколько нужно быть дерзким, уверенным, сильным духом, чтобы решиться на такой шаг, замахнуться на жизнь планеты! Одно дело больной человек с нарушенной психикой. Но ведь Дуглас Макартур, несмотря на возраст, сохранял ясность ума, за его плечами огромный опыт военачальника, политического деятеля, стратега, он прошел путь длиной более полувека, был свидетелем тому, как проваливались авантюры американской буржуазии, мечтавшей задавить страну Октябрьской революции. Он сам понял опасность фашизма и боролся против него. Уже этого достаточно, чтобы взвесить все «за» и «против», прежде чем садиться за меморандум. Но ведь он написал его. Более того, передал по назначению, настаивая на претворении приговора миру в жизнь, точнее — в смерть.

Документ Макартура вызывает такое же ощущение, какое люди испытывают в Лондонском музее восковых фигур, глядя на Гитлера. Фюрер в воске. Но ведь и сегодня есть его здравствующие и быстро двигающиеся по служебным лестницам единомышленники, есть деятели, которые преследуют те же цели. Меморандум называется «Как закончить корейскую войну». На самом деле стоило бы озаглавить по-другому: «Как начать новую всемирную войну», неизбежно и мгновенно переходящую в атомную, а эпиграфом следовало бы сделать следующие слова Шекспира:

Счастлив, кто великана мощь имеет,

Но тот жесток, кто пользуется ей,

Как грозный великан.

«Грозный великан» писал в меморандуме{1}:

«... Теперь после двадцати месяцев ситуация по сравнению с тем, что было, заметно изменилась. Противник, как сообщают, имеет значительные военно-воздушные силы с размахом действий по арке от Порт-Артура до Владивостока, способные бросить вызов нашим собственным ВВС в пределах главной зоны реки Ялу. Сейчас он, возможно, имеет преимущество в артиллерии и, благодаря значительно увеличенному числу транспортных средств, в большой степени решил проблемы перевозок... Но перемена гораздо большего значения заключается в том факте, что за 20 месяцев корейская война переросла в глазах мира в борьбу между Советским Союзом и Соединенными Штатами...»

Далее следует ультиматум Советскому Союзу. Настолько наглый и оскорбительный, что он неизбежно должен быть отвергнут Москвой. Из этого и исходил Макартур, ибо в меморандуме тут же излагается программа действий США после «отказа красных» согласиться на ультиматум. И каковы эти действия?

Ответ Макартура таков:

«Атомная бомбардировка сосредоточения вражеских вооруженных сил и сооружений в Северной Корее», «высевание подходящих радиоактивных веществ из сопутствующих элементов при производстве атомной бомбы для того, чтобы перекрыть линии коммуникаций и снабжения, ведущих к югу от реки Ялу, с одновременной высадкой десанта на обоих берегах Северной Кореи».

В следующем пункте мы читаем:

«Далее следует сообщить Советам, что, возможно, возникнет необходимость нейтрализовать способность Красного Китая вести современную войну (это можно достигнуть путем разрушения ограниченного количества взлетно-посадочных полос, промышленных центров и баз снабжения Красного Китая, нарушения линии снабжения из Советского Союза) и высадки [9] вооруженных сил националистического Китая (т. е. Тайваня.— Л. К.) в Маньчжурии близ устья реки Ялу...»

Наконец, окончательный, жесткий, не оставляющий никаких сомнений вывод: следует

«воспользоваться преимуществом именно в атомном оружии, ибо со временем оно, возможно, будет уменьшаться».

Как тут не вспомнить газету «Фигаро» от 20 января 1919 года, которая процитировала письмо германского императора Вильгельма II своему союзнику, австрийскому императору Францу-Иосифу, в первые дни войны 1914 — 1918 годов:

«Все должно быть утоплено в огне и крови. Необходимо убивать мужчин и женщин, детей и стариков. Нельзя оставить ни одного дома, ни одного дерева. Этими террористическими методами — единственными, которые способны устрашить такой выродившийся народ, как французы, война будет окончена менее чем в два месяца, в то время как, если я приму во внимание гуманные соображения, война продлится несколько лет».

По сути дела, меморандум о том же самом; только адрес другой.

Через некоторое время Д. Макартур спросил Д. Даллеса о впечатлении. Госсекретарь ответил: «Ваш план смел и выразителен, он мог бы принести успех. Тем не менее я думаю, что сначала Эйзенхауэр должен укрепить свои позиции как президент, прежде чем попытаться осуществить столь амбициозную и сложную программу. На это у него уйдет год». Как стало ясно позднее, Д. Даллес в душе и, если можно так сказать, «в голове» был за меморандум. Более того, он жалел, что «дал слабину» и не помог Макартуру уговорить президента. Газета «Нью-Йорк таймс» за 27 июня 1958 года сообщила, что, выступая в комиссии конгресса, Д. Даллес заявил:

«Я думаю, что мы выиграли бы горячую войну, но я не знаю, выиграем ли мы эту «холодную войну» или нет...»

Вспомним высказывание классика военного искусства Клаузевица: «Ведение войны в ее главных очертаниях есть сама политика, сменившая перо на шпагу». [10]

Теоретик здесь допускает возможность выбора. Есть варианты — перо или шпага. Д. Макартур, предлагая Эйзенхауэру пойти на атомную войну (а именно об этом его меморандум), не оставляет выбора — только шпага, только уничтожение. Война перестает быть продолжением политики, потому что уничтожается сама политика, ее носители и исполнители. Именно эти выводы в данном случае вполне применимы и к памятной записке одного американского генерала другому, ставшему президентом.

К счастью, 17 декабря 1952 года бикфордов шнур атомного конца мира не был зажжен. Но Дуглас Макартур не выпускал из рук «спичек». Казалось, ничто не может свернуть этого человека с избранного им пути. Он определил его главные ориентиры еще в 1932 году, выступая перед выпускниками университета в Питтсбурге. Речь генерала внесена в хрестоматии антикоммунизма как блестящий образец, как некий сплав мыслей, рожденных в недрах милитаризма, «научного» капитализма и капиталистического практицизма, как пример эгоизма американской буржуазии, образа мышления и логики прагматика. Д. Макартур прежде всего обратил внимание молодого поколения на то, что его будущее, жизнь каждого конкретного американца, каждого, кто в данный момент слушает выступление, находится под угрозой пацифизма и коммунизма, которые «постоянно окружают нас. Они повсюду: в театрах, в газетах и журналах, на кафедрах ученых и в лекционных залах, в школах и колледжах, они, подобно туману, повисли перед лицом Америки, за ним же собираются и организуются силы мятежа, они разъедают мораль трудящегося человека».

Если пацифизм — «язва», которая, как указал начальник генерального штаба (оратор занимал именно этот пост и, естественно, располагал обширной информацией, в основном секретной), «все больше и больше пожирает политическое тело», то и методы ее лечения архипросты: Д. Макартур потребовал дать бой «сентиментализму и эмоциям, распространившимся, словно зараза, по стране, противопоставить им твердость [11] здравого смысла». Он призвал отказаться от «пацифистских привычек» и выступить в защиту «национального достоинства и самоуважения», которому угрожает внешний и внутренний враг. Под врагом внешним подразумевался, конечно же, не Хирохито, японский император, а под внутренним, конечно же, не Ку-Клукс-Клан. Чтобы проиллюстрировать, как опасно поддаваться пацифизму, уступать коммунизму, проявлять даже не мягкость, а равнодушие, нейтралитет по отношению к внутреннему врагу, Д. Макартур забросал застывшую от изумления аудиторию вопросами:

«Где Рим и Карфаген? Где Византия? Где Египет? Они, они, некогда великие государства? Где Корея, чье смертельное рыдание так и не было услышано миром? Они развалились, разрушились, погибли, превратились в прах, пепел. А почему? Да все по той же причине — беспечность, боязнь применить железный кулак против пацифизма, коммунизма... История доказала, что некогда великие нации, которые пренебрегли своей национальной обороной, исчезли».

Этот отрывок из своего выступления Д. Макартур привел в «Воспоминаниях». Нет, он никогда не сожалел о том, что произнес такую речь, он гордился тем, что одним из первых повел новый поход против коммунизма, что подхватил знамя тех, кто послал во Владивосток полк «ищеек» и полк «полярных медведей» ( и сегодня в американской армии нередко подразделениям, частям, эскадрильям присваиваются звучные, броские, вызывающие, грозные названия), а после провала интервенции против Советской России спустил тех же «ищеек» (вначале 1920 года) на филиппинских патриотов, выступавших за национальную независимость.

Американская передовая общественность восприняла речь начальника генерального штаба как угрозу реакции, как науськивание «колеблющихся» против левых сил под флагом защиты «Римской империи» XX века.

— Американец на все сто процентов, наш «американский кесарь»,— с удовлетворением сказал один из [11] единомышленников Д. Макартура, выслушав его речи.

Цезарями, кесарями называли себя императоры Священной Римской империи. В США часто слышишь, как о преуспевающих бизнесменах говорят: «Король мороженого», «нефтяной властелин», о финансистах — «банковский бог», об издателях — «империя Херста», «империя Генри Люса». У военно-промышленного комплекса появился «Американский кесарь», главная, почетная и лестная, пожалуй, кличка среди многих других. Еще более лестная, если к ней добавляется «стопроцентный американец».

И вот другой день. 26 января 1955 года. День 75-летия Дугласа Макартура. Он изменился: удлиненное и горделивое лицо его вытянулось еще больше, высокий лоб покрылся морщинами, губы, которые, как помнили друзья, были полными и довольно подвижными, теперь почти высохли, превратились в длинную жесткую линию, резко поворачивающую вниз у уголков рта.

В день рождения было решено отправиться в Калифорнию. Давно лежали приглашения сделать несколько выступлений. «Фонтан Макартура» начинал иссякать, его речи и идеи знали наизусть. Единственное, на чем делали сейчас свои «зарисовки с натуры» корреспонденты, так это отказ Макартура пристегнуться к креслу, хотя самолет попал в болтанку и Джин, супруга генерала, очень переживала, как бы Дуглас не ушибся. В сотый раз было отмечено, что, хотя кожа у генерала сморщилась, стала похожей на пергамент, держался он молодцом, спина прямая, как у курсанта Вест-Пойнта. Однако кого это интересовало? Но, оказывается, сенсация все-таки ждала самых терпеливых журналистов в Лос-Анджелесе.

Д. Макартур поднялся на трибуну и обратился с речью к участникам банкета, который давал в его честь Американский легион. Седые, лысые, моложавые, на протезах ветераны, пододвинув кофе, приготовились слушать. В военной форме, внутренне крепкие, убежденные в том, что до последнего дыхания должны стоять на страже чистоты и величия «американского [13] духа», легионеры всегда производят сильное впечатление. Реакция согласия или несогласия у них мгновенная и резкая. Она вызывает либо восторг, либо страх.

Сначала Д. Макартур, как обычно, как сотни раз прежде, заговорил о патриотизме, о величии Соединенных Штатов, о миллионах американцев, «чьи вера и храбрость выложили смертную дорогу, приведшую к нынешнему величию страны», перед флагом которой с его звездами он благоговеет больше, чем «перед звездами на моих погонах». И вдруг легионеры встрепенулись, напряглись: Макартур заявил, что решение конфликтов с помощью оружия должно быть поставлено вне закона.

Чем дальше говорил Макартур, тем чаще люди, слушавшие его, спрашивали себя и друг друга: «Да Макартур ли это? Не спятил ли, не двойник ли генерала?»

— В начале века,— продолжал недвойник,— когда я вступил в армию, цель состояла в том, чтобы нанести урон противнику. Это делалось дулом винтовки, острием штыка или сабли. Потом пришел пулемет, сконструированный так, чтобы убивать дюжинами. После этого — тяжелая артиллерия, обрушивающая смерть на сотни людей. Затем бомба, чтобы бить по тысячам, за ней — атомный взрыв, чтобы добраться до сотен тысяч человеческих жизней. Теперь — электроника и другие достижения науки увеличили разрушительный потенциал, угрожающий миллионам. Не покладая рук, мы лихорадочно работаем в мрачных лабораториях с целью найти средства, которые бы могли уничтожить одним ударом всех сразу.

Непривычно, удивительно было легионерам слышать о том, что сам «триумф научного уничтожения» «разрушил возможности войны как средства практического разрешения международных разногласий». Война обратилась, по мысли генерала, в монстра, чудовище. Война перестала быть средством авантюристов, искавших место под солнцем. При этом он [14] добавил:

— Если вы проиграете, вы уничтожены. Если вы победили, вы останетесь жить лишь для того, чтобы проиграть. Уже не существует больше шанса оказаться победителем в этой дуэли — она содержит залог двойного самоубийства.

Наконец, как итог, как вывод:

— Отказ от войны — единственный выход, приемлемый для возможного согласия обеих сторон, потому что это действительно единственный выход и решающий, при котором интересы каждого абсолютно равны. В случае его достижения он поможет найти дополнительные выходы при решении других проблем.

Соединенные Штаты оцепенели. Такого никто не ожидал.

Со дня заговора 17 декабря 1952 года до «мятежа против своих» 26 января 1955 года прошло чуть более двух лет. Как могла случиться эта немыслимая для многих метаморфоза? И что же за ней стоит?

Сложный вопрос. Многих он застал врасплох. Завел в тупик. Даже сегодня трудно найти объяснение. Представляется непонятным, более того, противоестественным такой зигзаг. Ибо нью-йоркский меморандум абсолютно противоречит лос-анджелесскому заявлению. Исключает его. Макартур сделал шаг от пропасти. Но самое важное: он вовсе не был зигзагом.

Такое по силам немногим, Макартур один из них.

Легко сослаться на озарение, на всевышнего. А если взяться за решение загадки, не обращаясь к сверхъестественным силам? Следует исходить прежде всего из того, что Д. Макартур вырос на земле Соединенных Штатов, что он типичный, стопроцентный американец. Но, конечно, тут же, естественно, принимаешь во внимание личные качества, позволяющие Юпитеру быть Юпитером. В США к тому времени было 200 миллионов американцев. Все они, говоря приблизительно, делились на противников мира, его защитников или неопределившихся нейтралов. Немногие (из тех, конечно, [15] кто «за» или «против») перебегали из одного лагеря в другой. Для этого нужна была сила воли, личное мужество, какие-то события прошлого, настоящего, которые бы изменили убеждения. И этих перебежчиков можно понять. Но вот Макартура понять трудно. Ибо этот человек никогда никуда не перебегал. Поэтому речь в Лос-Анджелесе на первый взгляд свидетельство его (пусть масло будет еще масленее) необыкновенной неординарности. Как же так?

За много лет активной политической и военной деятельности Макартур накопил колоссальный опыт, стал обладателем огромного количества информации — сверхсекретной, конфиденциальной, почерпнутой в беседах с людьми, стоящими у руля страны, звездами бизнеса первой величины, писателями, генералами, учеными, иностранными деятелями, спортсменами. Книги, кинофильмы, журналы, собственные наблюдения дополняли его, как бы сказал философ, ощущения, полученные от объективной реальности. При этом Макартур прекрасно овладел методами и механизмом для того, чтобы умело, а главное, выгодно, для пользы (своей лично и дела) пользоваться информацией, как и для чего распорядиться ею.

Двигаться к одной цели значительно сложнее, чем к нескольким, к разным: оказалась одна дорога трудной, другая опасной, сворачивай на третью, глядишь, получишь хотя бы синицу. Не то с дорогой к одной цели. Какой она была у Макартура? Можно сказать: стать военным, потом генералом, командующим, наконец, стать президентом. А можно и так: служить Америке, отдать ей силы, чтобы еще ярче засиял над родиной ореол величия.

Дуглас Макартур понимал, что без сильной страны он подобен авиалайнеру без взлетной полосы, что только могучая держава делает и его сильным. Генерала-политика можно сравнить с рачительным и рассудительным крестьянином. Он может асфальтировать дорогу перед своей фермой. Но что толку, если во всем штате дороги останутся непроезжими — ведь не подвезешь ни горючего, ни запасных частей, не вывезешь [16] в город свой урожай. Поэтому ни в коем случае нельзя скупиться на дороги для всего штата, надо способствовать его развитию, тогда-то и асфальтовый участок перед твоей фермой с лихвой окупится. Естественно поэтому в жизни Макартура на первый взгляд разные цели в действительности сливались в одну: сохранение своего образа жизни, который обеспечивал ему сопротивляемость к невзгодам, неудачам, проискам недругов, и успех, прежде всего в карьере. Сохранение личного оказывалось немыслимым без защиты, укрепления господствующей в США системы. Притом способами и мерами, которые, по разумению американцев, являются лучшими главным образом потому, что отвечают его личным интересам. В данном случае государственные, общественные, национальные отступают на второй, даже на третий план.

Да, Макартур постиг и принял на свое моральное вооружение мудрость прагматизма, философского течения, которое, кстати, пришлось по душе большинству американцев. Осмелюсь даже сказать (исходя из опыта многочисленных встреч с американцами как в США, так и во многих других странах), одновременно американцам-идеалистам, считающим мир и все, что в нем происходит, творением или проявлением воли всевышнего, и материалистам, в том числе разделяющим идеи марксизма. Суть прагматизма (термин произошел от греческого слова, означающего действие, от которого происходят русские «практический», «практика»), как ее сформулировал американский психолог и философ Уильям Джемс (1842 — 1910), заключается в следующем: истина идеи определяется ее пригодностью, полезностью. При этом сразу же обращает внимание, одновременно заставляет серьезно, внимательно отнестись к учению следующее утверждение: прагматизм является надежной концепцией еще и потому, что воспринял все ценное, содержащееся в альтернативных ему учениях.

Исходя из своего опыта, знаний, собственных замыслов, Д. Макартур выделял из информации «вещи или факты», которые лежат вне его контроля, навязываются [17] извне, но которые входят в поле зрения конкретных интересов и потребностей. Д. Макартур поэтому выбирал нужное, то, что ему подходило (яркий пример являют донесения генерала с театра военных действий на Тихом океане). И на этом строил свои действия, свои предложения. Он мог выбрать одно, выгодное, и не заметить другого. В данном случае о Макартуре можно было сказать словами У. Джемса:

«Таким образом, даже в области ощущений наш дух способен обнаруживать в известной мере произвол и выбор. Через то, что мы включаем и выключаем, мы намечаем границы этой области: настаивая на тех или иных чертах ее, мы отделяем передний фон от заднего, внося в нее известный порядок, мы понимаем ее так или иначе. Словом, нам дают мраморную глыбу, но мы сами высекаем из нее статую».

Объективная истина, предполагает существование мира объектов, внешней действительности, а значит, и соответствия наших мыслей этой объективной действительности. С точки зрения прагматизма «истинное» — это просто лишь удобное в образе нашего мышления, подобно тому, как «справедливое» — это лишь удобное в образе нашего поведения. Д. Макартур всегда подчеркивал практический момент действительности, активное ее существо. Вместе с тем он ограничивается субъективной стороной действительности. В свою очередь, активизм носит субъективный характер и ограничивается лишь пределами той «палубы, которой распоряжается капитан», то есть уже известными формами жизни. При этом также меньше всего обращается внимание на теоретическое и логическое содержание всякого понятия. Из каждого слова сообщения, заявления, информации прагматик должен извлечь их практическую «наличную стоимость» с тем, чтобы как можно эффективнее заставить работать в потоке уже накопленного опыта. Для Д. Макартура важна была не столько истина о том, что СССР стал обладателем ядерного оружия, сколько возможность приспособить ее или избежать ее в своих личных интересах, исходя из собственных потребностей. Объективная истина [18] должна прежде всего подтолкнуть к действиям, характер которых диктуется требованиями, предъявляемыми к самой истине. Генерал поэтому старался представить картину мира такой, какая могла наисильнейшим образом подействовать на соотечественников, приученных во всем видеть прежде всего факторы, которые в данный момент «работают» на американцев лучше других, которые соединимы со всем, уже ранее накопленным поколениями, проверенным опытом. Не случайно Д. Макартур в своей речи особо подчеркнул: интересы каждого, то есть возможности каждого — СССР и США «абсолютно равны». В таком положении миролюбивые условия, миролюбивые предложения отвечают интересам американцев и нет основания отрицать их.

Изучая меморандум и выступление в Лос-Анджелесе, приходишь к выводу: истина сама по себе не имеет для Макартура никакой ценности. Идеи, доктрины, предложения становятся верными, когда отвечают потребностям человека. Поэтому призыв «только победа в корейской войне!» представлялся Макартуру единственно правильным, ибо отвечал требованиям как его самого, мечтавшего во что бы то ни стало выйти победителем из корейской войны, так и определенной части американского общества. А спустя несколько лет уже отрицание войны как средства решения международных споров представлялось Д. Макартуром истинным по той причине, что воздержание от применения атомной бомбы больше отвечало требованиям американца, чем развязывание ядерного конфликта. Но ведь одним этим моментом понятие истины не исчерпывается. В январе 1955 года атомная война казалась немыслимой, была непрактичной, а через месяц, через десять лет с изобретением или созданием нового оружия Макартур, его единомышленники могли бы или могут вернуться к декабрю 1952 года и вновь сделать вывод: сложилась выгодная ситуация, а потому ядерная война самая желанная, а значит,— справедливая и [19] полезная.