Тени становятся короче

Каждый день Д. Макартур брал в руки Библию. Он признавал волю всевышнего. Правда, многие считали, что на самом деле Д. Макартур никогда не соглашался с ним, что он опускал колени только перед зеркалами. Другими словами, перед своим собственным отображением. Оно и было его настоящим богом. С неудовольствием отмечали окружающие (и это зафиксировано биографами): Макартур очень редко ходил в церковь. Хотя молился каждое утро. Может быть, такое отношение к церкви появилось тогда, когда под влиянием матери, отца он убедился, что науки, трезвый расчет, отодвинувшие бога от его колыбели, играют в жизни более важную роль. Для него действительно в какой-то степени «упали в прах обломки суеверий».

Но Макартур все же не сделал бы стихи В. Я. Брюсова своим гимном. Он оставил в сердце место богу, вере. Как настоящий американец, он держал в своей «тройке» вместе с собственным «я» и бога, и науку... Д. Макартур всегда много, особенно тогда, когда служил на Востоке, рассуждал о демократии, свободе, но в то же время приобрел кличку «кошачья лапа реакции в Соединенных Штатах».

«Американский кесарь» недолюбливал европейцев, но гордился своим шотландским происхождением. Его называли «политиком бисмаркского типа», а по мнению некоторых специалистов, военное искусство выпускника Вест-Пойнта было ближе выпускнику английского Сандхерста или французского Сен-Сира. Во всяком случае, говорят, что де Голль понимал Д. Макартура лучше, чем американские генералы. [320]

Один из биографов назвал Макартура «фигурой из XIX века», причислив его к лучшим, благороднейшим представителям прошлого столетия. Да, сын Артура и Пинки был, особенно внешне, похож на своих родителей. Он по всем статьям мог называться джентльменом голубых кровей. Д. Макартур умел произносить речи и производить впечатление. Однако аристократ с безупречными манерами мог занять без спроса чужую квартиру, как это было на Новой Гвинее и в Маниле, мог сказать женщине, что ее место только в постели.

Д. Макартуру нравилось, когда его боялись. Чем больше, тем лучше. Ему доставляло удовольствие, если он видел страх курсанта, солдата или узнавал, что его побаивается президент. Бывший воспитанник Вест-Пойнта рассказывает о начальнике академии Макартуре:

«Это был единственный в мире человек, при виде которого даже находившиеся в состоянии сильного опьянения мгновенно трезвели».

Дуглас Макартур везде и всюду, прямо или косвенно отстаивал классовое неравенство. При этом он был способен вспомнить даже материалиста Ламметри и процитировать: «Я слишком хорошо знаю, что черепаха не способна бегать и пресмыкающиеся животные — летать, как слепые не могут видеть».

Однако дальше столь выразительных строк Макартур не мог идти. Он не замечал, что Ламметри при этом выставил некий знак предупреждения, который бы сдержал желание сильных воспользоваться слепотой одних или неспособностью летать других. Кто-то, рассуждал Д. Макартур, должен быть ниже, а кто-то выше, тогда общество, его институты могут жить нормальной жизнью. Став на эту точку зрения, он уже лишал себя (и естественно, других) права осуждать старшекурсников Вест-Пойнта за то, что они истязали его. Они занимали более высокое положение, и они имели право на применение силы. Он поэтому боготворил Наполеона, Цезаря, Веллингтона. Выступая [321] в 1935 году перед ветеранами дивизии «Радуга», Д. Макартур говорил:

«Есть закон природы, общий для всего человечества, который время не может ни отменить, ни разрушить, он заключается в следующем — те, кто сильнее, кто обладает властью, будут править теми, кто слабее».

Вместе с тем, даже оставаясь (если допустить такое) душой, привычками, манерами поведения, отношением к жизни в XIX веке, «Наполеон Лусона» тем не менее одновременно развивался вместе со своей эпохой, с новым оружием, вместе с совершенствованием буржуазных идей, концепций, взглядов. Д. Макартур удивительно быстро применялся к XX веку. Так же, как американский капитализм. Макартура так и хочется сравнить сегодня с многонациональными корпорациями. Он вышел за рамки американских границ. Он поэтому, более пятнадцати лет ни разу не побывав в Соединенных Штатах, не чувствовал себя отверженным, несчастным, человеком без родины. Его родина — это система.

Тем не менее генерал отождествлял мировой капитализм не с каким-то другим, а именно американским капитализмом. Эта позиция избавляла от необходимости оправдывать вмешательство США во внутренние дела других стран (прагматик видел и такую формулу: «то, что хорошо для США, хорошо всем»), экспансию американского капитала на Восток и другие районы мира.

В списке любимых книг Макартура, который составили биографы и исследователи его деятельности, почему-то отсутствует имя Эсхила. А ведь Макартур обожал историю Древнего Рима и Древней Греции, знал их героев, полководцев, писателей. Почему же обошел он «мудрого древнего грека» Эсхила? Может быть, потому, что, аристократ по происхождению, Эсхил своими взглядами, своими симпатиями и устремлениями был на стороне всего нового, прогрессивного, воплощенного для него в афинской демократии? А может быть, в произведениях грека Д. Макартура раздражала постоянная тема справедливости [322] и ему неприятен был призыв героя Эсхила: «Пусть же правый будет прав».

Наверное, это так. Но, кроме этого, Эсхил еще и осуждал Макартура своими произведениями. Удивительно, что древний мыслитель много веков назад отвергал черты, которые были свойственны как раз Макартуру. Эсхил считает, что главная причина нарушения справедливости это «hybris» — высокомерие, заносчивость, презрительная гордыня. Вспомните, как тень Дария предсказывает поражение персидского войска за «hybris»:

Карает за гордыню карой грозною

Судья крутого нрава, беспощадный Зевс.

«Hybris» — только, конечно, усовершенствованный, обогащенный цивилизацией, буржуазной наукой, проявлявшийся в расизме, великодержавном шовинизме, презрении к другим народам, в антикоммунизме, был душой Макартура.

Дугласу Макартуру, конечно, было чрезвычайно приятно, что уже при жизни он обрел бессмертие. Хотя бы на Филиппинах. Ведь сколько поколений ни пройдет, как бы люди ни старели, сколько бы их ни умирало, всегда вечно будут двадцатилетние, здоровые, сильные. Один из них в форме солдата вооруженных сил, услышав «Дуглас Макартур!», выкликнет: «Духом здесь!» Всегда!

Всегда ли? А как сегодня? В Международном пресс-центре (управление информационной службы филиппинского президента), который курирует иностранных корреспондентов, готовы ответить на любые вопросы. Причем это официальные ответы. 7 июля 1986 года автор этих строк отправился в пресс-центр. До него оставалось примерно минут пять, как вдруг поток автомашин остановился перед заграждением из уборочных машин — огромные желтые самосвалы. По обеим сторонам их — солдаты. Так был блокирован путь к гостинице «Манила», где укрылось под защитой уже своих вооруженных людей самозваное правительство бывшего сенатора А. Толентино, провозгласившего [323] себя президентом страны{14}. Это была попытка государственного переворота, достигшего своей пиковой точки 7 июля 1986 года.

Штаб-квартирой восстания, резиденцией будущего правительства А. Толентино избрал гостиницу «Манила».

Яркий, солнечный день. Автомашины, солдаты. «Манила» была в двух шагах. Как всегда, она красиво возвышалась над этой частью города. Ее зеленая крыша, зеленое окаймление из краски, положенной на современные конструкции, и из живых цветов природы — пальмы, пышные тропические акации — придавали зданию одновременно и величие и элегантность. Подумалось: 48 лет? назад из «Манила отель» вышел, сверкая золотом, фельдмаршал Макартур и провозгласил фактически свою власть: «Наполеон Лусона» военной рукой отодвинул дворец Малаканьянг, где работало правительство автономных Филиппин, и сделал «Манилу» главным зданием страны. Сегодня за тяжелыми дверями с бронзовыми ручками, в полумраке роскошных комнат укрылись мятежники. Их глава А. Толентино занял номер Дугласа Макартура. Одно из знамен, под которым выступал Толентино,— антикоммунизм, что означало сохранение зависимости от США, разгром сил, выступавших за избавление от американских баз, ликвидацию порядков, которые насаждались Макартуром.

Мне все-таки удалось добраться до пресс-центра. Его глава Виктор Туасон, заметив, что сам он не слыхал, как выкликали Макартура, и полагая, что это, по логике вещей, анахронизм, обещал выяснить насчет «Духом здесь!». «Однако,— предупредил он,— я смогу это сделать не сегодня и не завтра, видите, какая неразбериха. В армии тоже». [324]

Я видел. Разобраться в обстановке было чрезвычайно трудно. Вскоре А. Толентино, подчиняясь требованию командования вооруженных сил, которое заявило о своей верности К. Акино, оставил гостиницу «Манила», а также свои претензии на президентство. Покинули отель и мятежные солдаты. Все ждали, что произойдет теперь — ведь бунт: но ничего с бунтовщиками не случилось. А. Толентино лишь предъявили счет на 10 миллионов песо за похищенное кем-то из участников путча столовое серебро, испоганенные солдатами ковры, бассейн, за выпитые (естественно, даром) 200 бутылок шампанского, других заморских вин и виски. А мятежные генералы и полковники? Их вызвали главнокомандующий вооруженными силами, военный министр. Немного пожурили и потом вынесли приговор: «Джентльмены, опуститесь-ка и 30 раз отожмитесь от пола». Вот и все наказание. Затем «чрезвычайно утомленных» мятежников накормили завтраком и отпустили отдыхать. Как это понять?

Нет, недаром А. Толентино занял апартаменты Д. Макартура, недаром оттуда призывал развернуть борьбу против коммунизма. Д. Макартур был еще «духом с ним», со многими другими филиппинцами. Слишком долго пробыл на Филиппинах «Наполеон Лусона». Даже уехав в Соединенные Штаты, он продолжал оказывать влияние на жизнь бывшей колонии, или, как здесь говорят, Д. Макартур оставил вместо себя тень «Американского кесаря». Образное выражение, однако, отражает реальную жизнь. «Тень» часто выступает в облике конкретных личностей. Среди них «сурово» наказанные офицеры. До сих пор спасенная, «очищенная» Макартуром от позора предательства филиппинская элита купается в безумной роскоши. До сих пор большинство филиппинцев, которым Д. Макартур не дал возможности осуществить свои мечты на лучшую и свободную жизнь, прозябают в отсталости. До сих пор живы недоверие, а порой и ненависть к коммунизму, которые так упорно насаждал Макартур. До сих пор в некоторых слоях общества силен дух низкопоклонства перед США, а комплекс [325]

неполноценности рассматривается как необходимость и реальность. Один из родоначальников современного низкопоклонства президент Рохас заявлял:

«Мы (Филиппины.— Л. К.) находимся на Востоке исключительно по географическим понятиям. Мы — часть западного мира благодаря культуре, религии, идеологии, экономике... Мы надеемся оставаться частью Запада, возможно, как идеологический мост между Западом и Востоком».

Другой приверженец макартуризма, Карлос Ромуло, исполняя миссию представителя Филиппин в Организации Объединенных Наций, выступал против поддержки националистических, патриотических движений в Индокитае, в Северной Африке, так как, видите ли, «главную войну должно вести против коммунизма». Внешняя политика Филиппин, объяснял Рохас податливость американским требованиям, «подчинена делу международной программы Соединенных Штатов Америки».

Этот дух макартуризма сразу не исчезал и не исчезает. Собственно, А. Толентино был «ягодой» того же поля, что и Рохас с Ромуло. Поэтому ни его, ни мятежных генералов не дали в обиду. Прежде всего американцы на Филиппинах (посольство, компании, командование баз). Они не хотели распыления военных сил филиппинской буржуазии. Взаимные обвинения и наказание «отклонившихся от нормы» могли ослабить элиту в целом. Поэтому и последовал совет — спустить все на тормозах. Да, могучи еще рычаги давления США. У духа Д. Макартура еще сильные позиции, их защищают доморощенные сторонники. Начальник генерального штаба, наказавший мятежников столь необычным способом, через несколько дней принимал подарок от фирмы «Баух энд Ломб» — солнцезащитные очки, точная копия таких, какие носил Д. Макартур. Они так и называются «очки Макартура». С удовольствием надел их филиппинец Ф. Рамос, поклонник генерала, выпускник Вест-Пойнта.

Тем не менее... Через несколько дней мне позвонил Виктор Туасон и, ссылаясь на официальное заявление генерального штаба вооруженных сил Филиппин, сказал: «Имя Д. Макартура перестали выкликать». Над Филиппинами больше не раздается «Духом здесь!». А 31 октября 1988 года американский журнал «Тайм» сообщил, что «взорвана 10-футовая (более трех метров) гранитная статуя Макартура на острове Лейте».

Это уже свидетельство больших перемен. Но еще рано говорить, что Филиппины освободились от «Наполеона». Потому что он еще силен у себя на родине. «Духом здесь!» — гордо говорят его единомышленники.

— Не из-за рубежа грозит нам напасть,— страшил «Американский кесарь» в Хьюстоне.— Опасность затаилась в тех внутренних силах, которые разъедают страну.

В Хьюстоне хорошо помнят это выступление Д. Макартура. В книжном магазине, специализирующемся на антикоммунизме, я увидел плакат с изречением Макартура. Заключенный в рамку, он был похож на амбразуру. Около «амбразуры» останавливались люди. Семь минут. Невидимый механизм приходил в движение, и появлялась очередная фраза из речей Макартура. Однако содержание ее прежнее — «антирусское», как здесь говорят. Чтобы «прокрутить» в течение 12 часов в день все антикоммунистические высказывания Д. Макартура, пришлось прибегнуть, объяснил мне владелец магазина, член фашистского общества Джона Бёрча, к электронной памяти.

Под механическим цитатником висели дощечки с «крылатыми выражениями». Обычно в нормальном магазине на дощечке или листе тонкого металла читаешь: «Мир этому дому», «У очага поселилась доброта», «Дух — богу, любовь — семье». Здесь же я увидел совсем другое. Запомнилась «дощечка» со словами «Я вернусь». Речь шла, однако, не о Филиппинах. Речь шла о войне против коммунизма, потому что каждая буква заканчивалась штыком, пронизывающим гидру со словами «коммунизм». Мне сказали, что слова «Я вернусь» в подобном изложении [327] появились повсюду в Соединенных Штатах, когда волна популярности Д. Макартура начала падать, его звезда реакционера № 1 — закатываться.

Сейчас выросло племя неореакционеров, более тонких и изощренных. Но многим до сих пор люб откровенный антикоммунизм. Им и служит клич «Я вернусь».

На закате жизни Д. Макартур много времени предается размышлениям о смысле жизни. Некоторые высказаны вслух и зафиксированы пером. Вот одно из них:

«Люди тогда становятся старыми, когда они расстаются со своими идеалами... Годы могут сморщить кожу, но отказ от интереса покрывает морщинами душу... Вы до тех пор молоды, до каких пор вы способны верить, и стареете по мере возникновения и укрепления ваших сомнений; остаетесь молодыми, пока вы сохраняете вашу уверенность в своих силах; вы так же стары, как велики ваши страхи; так же молоды, как ваша надежда, так же стары, как ваше отчаяние. В глубине каждого сердца есть записывающее устройство: до тех пор, пока оно принимает и фиксирует вести о красоте, надежде, радости и смелых делах, до тех пор вы молоды. Но когда ваше сердце покрывается снегом пессимизма и льдом цинизма, тогда и только тогда вы становитесь старыми, тогда действительно, как говорит баллада, вы начинаете таять и исчезаете».

От вышеприведенных рассуждений веет светлым популизмом, наивным христианством. Они, как созерцание картин с пейзажами, вызывают сентиментальные настроения, то есть именно такие чувства, которые могут действительно очистить душу, открыть ее для добра. Но ведь эти слова произносил человек, который всю свою жизнь служил идеалам, мало что имеющим общего- с красотой души, надеждами и радостью, которые давно уже покрыты льдом цинизма. И в этом величайшая опасность Д. Макартура. Ведь «записывающие устройства» людей открыты для добра. И они при звуках очаровывающей мелодии отключают сознание, трезвый подход к явлениям, оценке явлений. [328]

Журнал «Ньюсуик» опубликовал однажды такие воспоминания адъютанта Д. Макартура лейтенанта Томаса Джефферсона, относящиеся к 1930 году:

«Макартур брал пистолет, вызывал меня из соседней комнаты и приставлял к виску заряженный «кольт». В этот момент я должен был говорить о том, что стреляться ни в коем случае нельзя, что страна не переживет смерти такого славного воина, как он, что она погибнет, и чуть ли не на коленях просил отложить оружие. Наконец Макартур, услышав о своей великой миссии, о предназначении свыше, опускал оружие».

Невольно напрашиваются сравнения, невольно хочется провести параллели с теми самодовольными, кичливыми, капризными американскими политиканами в униформе и цивильном платье, которые претендуют на роль спасителей мира, цивилизации, которые, исходя из великодержавного принципа «то, что выгодно Соединенным Штатам, хорошо для всего мира», стремятся утвердить «право» на превращение всего земного шара в «сферу американских интересов».

Влияние Д. Макартура, его «тень» сравнивают с «неиссякнувшей солнечной батареей», до сих пор питающей энергией мозговые центры внешней политики США. Не случайно американские историки, писатели, журналисты время от времени берутся за подновление, своего рода реставрацию его исторического портрета. Апологетика Д. Макартура идет, по существу, за счет усиления в «макартуризме» антикоммунизма и антисоветизма, сгущения и концентрации великодержавного американизма, что, естественно, не может в соответствующем направлении не оказать влияния на формирование внешнеполитического курса Соединенных Штатов.

При этом следует сказать, что у апологетов имеются богатейшие возможности, ибо каждый шаг Д. Макартура — государственного деятеля в политике, в военных делах совершался под сильнейшим эмоциональным воздействием Макартура-человека, яркой, разноплановой, неординарной личности. Эта своеобразная рамка исторического портрета порой заслоняет, придает [329] неверные оттенки тем или иным действиям политика, непомерно поднимает или затушевывает его роль в важных событиях общенационального или мирового значения. Представляется уместным в связи с этим вспомнить рассказ философа о Геркулесе: «Он вел жизнь искателя приключений, он не умел завоевать себе трона. Ни один из спасенных им городов не предложил ему быть царем. Непобедимый на войне, он ничего не понимал в политике. «Если бы я умел читать!» — говорил он с трогательной скромностью. «Если бы я умел ездить верхом!» — говорил честолюбивый адвокат Робеспьер.

Д. Макартур умел читать. В то же время умел ездить верхом. Он одерживал победы на войне и свободно ориентировался в политике. Он даже стал царем — ведь несколько лет Д. Макартур был полновластным правителем Японии.

Назвав Соединенные Штаты «священной Римской империей XX века», он претендовал на роль ее духовного императора, или, как говорили римляне, «цезаря». Ну, что ж? Удавалась Макартуру и эта роль — пусть ненадолго, но многие тысячи американцев оказались под сильным влиянием личности генерала.

5 апреля 1964 года через два с половиной часа после полудня Дуглас Макартур скончался.

11 апреля его останки были захоронены в Норфолке.

11 апреля 1951 года президент Трумэн объявил о своем решении уволить Дугласа Макартура. Это был приговор к политической смерти. Однако Д. Макартур на другой день, то есть 12 апреля, не последовал примеру Наполеона Бонапарта и не принял яд. «Наполеон Лусона», «Американский кесарь» чувствовал в себе силы, дух его оставался крепким. Он решил продолжать борьбу. И он боролся

Но теперь все. Теперь, 11 апреля 1964 года, был приведен в исполнение окончательный приговор, вынесенный временем или, как говорил Макартур, всевышним.

Главная церемония прощания состоялась в Вашингтоне. [330] Траурный кортеж остановился, чтобы принять последние почести от иностранных делегаций. Среди официальных лиц, участвовавших в печальных проводах генерала, был Роберт Кеннеди. Незадолго до появления Л. Джонсона, нового президента США, Р. Кеннеди, брат убитого президента, прошептал одному из стоявших (им был Эрл Блэик, «свой человек» в американских коридорах власти): «Заметь, как только Джонсон посмотрит на меня, в его глазах появится лед». Но вот и Л. Джонсон. Никого не замечая, сразу пошел к вдове Д. Макартура, его сыну, обнял их... Когда направились в Капитолий, произошла заминка: водители Р. Кеннеди и Л. Джонсона начали маневрировать, чтобы быстрее занять положение в кортеже. Наконец сотрудники службы безопасности президента сумели оттеснить автомобиль Р. Кеннеди, и президент вырвался вперед. Тогда-то Р. Кеннеди бросил такую фразу: «Хотелось, чтобы они были бы столь расторопными в Далласе».

Конечно, из двух реплик брата убитого в Далласе президента США Джона Кеннеди нельзя говорить даже о какой-то роли Л. Джонсона в преступлении века, ведь появление в глазах человека недовольства, злобы или холодного блеска еще совсем не улика, не доказательство, не аргумент. И это на совести (или собственной информации) Роберта Кеннеди, который сам вскоре пал от руки убийцы, подозревать кого-либо в организации террора против всего клана Кеннеди. Но вот то, что У. Манчестер привел указанные реплики в своем описании церемонии похорон Д. Макартура, это уже не случайность.

Мир жестокости, подозрительности, смертельного соперничества и взаимной ненависти — именно такой мир провожал в последний путь «Американского кесаря». Уходя, Д. Макартур оставлял ему бесценный опыт. Многие провожавшие генерала в последний путь были вполне искренни в своих чувствах уважения к герою. Он превратился в символ силы, в пример, который вдохновлял и делал еще более сильными тех, кто продолжал идти дорогой Макартура. Под траурную [331] музыку отдавали не только последние почести генералу. Здесь зрела очередная американская трагедия. Убийство Роберта Кеннеди — это лишь ее эпизод. Ведь потом были Вьетнам, экономический спад, Ближний Восток, виток за витком в гонке вооружений... Спираль событий, акций, дел, из которых и скла-.дывается настоящая трагедия. Сожаление и одновременно удовольствие испытали люди, узнав об отставке Д. Макартура. Такие же чувства, но, несомненно, более глубокие, охватили души людей с известием о его смерти. Ушла еще одна жизнь. Она унесла еще один богатый, а главное, неповторимый мир. С последним словом священника погребены навечно дела и поступки. Книги, которые он читал, фильмы, которые он смотрел, сражения, которые выигрывал и проигрывал, президенты, которых уважал, боялся, которым завидовал, люди, которых он возносил, предавал, которым подчинялся и которыми командовал, дети которых любил, философов, которыми упивался, оскорбления и унижения, перенесенные от первой супруги, и глубокое верное чувство, которое испытывала к нему Джин, хвала единомышленников, возмущение коммунистов, восторги патриотов — ведь все это прошлое «Американского кесаря».

Но не ошиблись ли люди и на сей раз? Не перечеркнешь, не опустишь в могилу прошлое, не поставишь точку даже в виде памятника. Его даже в чем-то можно повторить. Его и не изменишь. Прошлое, связанное с Дугласом Макартуром, для одних возвышающее, для других унижающее, остается в жизни. Разве может настоящее — президентский акт об отставке или божественный — о смерти — разрушить прошлое? Конечно же, нет. Более того, каждый предыдущий шаг Макартура помогает понять не только его последующий шаг, но и политику США. Ведь он был государственным человеком, принимал непосредственное участие в формировании политики страны не только своего дня, но и грядущего.

Не случайно на Востоке вчерашний день сравнивают с ревнивым влюбленным, которого охватывает [332] гнев, который начинает мстить, если предают его чувства. Вчерашний день также бдительно следит за сегодняшним, тем более завтрашним.

Сам Дуглас Макартур никогда не предавал своего прошлого. Оно для него в предках шотландских рыцарей, и прежде всего в Артуре — самом старшем, одном из продолжателей дела первопроходцев Америки, в отце и матери. Прошлое Дугласа Макартура в первой мировой войне на полях Европы, в деятельности по укреплению вооруженных сил США, наведению «классового мира» на родине и утверждению заморских позиций США, в его войне против держав оси и в усилиях поставить результаты ее на службу американизму. Наконец, в его активной службе крестоносцем антикоммунизма.

Каждый раз на протяжении десятилетий прошлое переходило в настоящее. По той бесконечной и логичной цепочке, которая определяет жизнь американца: понимание законов социального дарвинизма помогло Дугласу стать на первые ступени карьеры. Американизм вывел его на новый высокий, уже национальный, уровень — генерал и политик. Прагматизм, разрешивший труднейший вопрос: чему отдавать предпочтение — религии, с которой было связано детство, все самое значительное в жизни отца, матери, предков, или науке, которая направлена в будущее, к тому же неведомое,— способствовал тому, что Макартур стал одним из кандидатов в президенты.

Нельзя не согласиться, что выставить себя на глаза всей нации, войти в «сборную претендентов» на главный государственный пост — это для человека высшая ступень в карьере, о чем мечтают миллионы, но чего добиваются единицы. Поэтому каждый шаг в прошлом был у Макартура всегда большим шагом в настоящее. Они неразрывны. Призыв Д. Макартура к атомной войне против социалистических стран поэтому вовсе не является странным, необъяснимым, инородным. Этот шаг как раз из прошлого. Так же как и следующий — выступление против войны. Да, он тоже из прошлого. Вернее, повторение прошлого. [333]

Ведь, подчиняясь разуму, исходя из политики прагматизма, Д. Макартур в начале второй мировой войны поддерживал союз с СССР.

Как сегодня в Соединенных Штатах относятся к Дугласу Макартуру? Одни склоняют голову перед его непримиримостью по отношению к «красным». Другие благодарны за проблески прогрессивной мысли. Третьи просто чтят его как американца, как храброго солдата, патриота Соединенных Штатов, воевавшего против фашизма и японского милитаризма.

И все же остается великое множество загадок, связанных с личностью Дугласа Макартура. Они наводят на сомнение: а действительно ли все прошлое остается в сегодняшней жизни? Одна из них — сын. Не сбылась мечта Дугласа Макартура, которой он поделился со всем человечеством в 1942 году: моя надежда зиждется на том, что мой сын, когда я уйду из жизни, будет помнить меня не на поле боя, а у домашнего очага. После смерти отца Артур сменил фамилию, идущую от рыцарей. Со знакомыми отца, единомышленниками не встречается. Не встречается и с его врагами. Канул в неизвестность. О чем это говорит: род Макартура перестал существовать?

Пожалуй, так. Если, конечно, Артур не вернет себе имя предков и не скажет: «Я продолжу дело отца».

Дождь лил не переставая. Стяги с траурными лентами намокли и тяжело тянулись к земле. Первым шел оркестр Вест-Пойнта. За ним церемониальным шагом следовали батальон курсантов и почетный эскорт из генералов и адмиралов. Потом запряженный шестью лошадями лафет с гробом, покрытым флагом. За ним — боевой конь без седока, в стременах — перевернутые сапоги.

Так провожали в последний путь «стопроцентного американца» с пятью генеральскими звездами.