Мистик превращается в реалиста?

— Неисповедимы пути господни! — воскликнул один из сопровождавших Д. Макартура, когда «Батаан» приземлился в Сан-Франциско.

Действительно, происходило что-то невероятное. Проводы в Токио походили на похоронную церемонию. Юным Артуром овладел испуг, он чуть не плакал. Его няня китаянка А Чу, всегда спокойная как сфинкс, не выходившая из такого состояния даже во время бомбардировок, даже на катере, когда мог в любой момент появиться японский корабль, поднимаясь по трапу, вдруг остановилась и начала низко кланяться провожавшим, что смутило Макартура. Джин старалась быть спокойной. Это удавалось с трудом. Салют [289] из 19 залпов не поднял настроения, казался лишним. Салют печали не может радовать. Быстро нарастающий гул двигателей заглушил оркестр. Военные музыканты выглядели нелепыми со своими медными трубами, которые будто молчали и их просто для обмана уезжавших поднесли к губам.

Испытывая стыд, позор, не желая подвергнуться дальнейшим унижениям, Д. Макартур решил прибыть в Сан-Франциско поздно ночью, незаметно. Никого не видеть! Лишь бы не оказаться снова среди музыкантов, трубы которых на самом деле молчат, среди людей, которые будут не встречать, а хоронить.

Но... Сан-Франциско не спал. Тысячи и тысячи людей пришли в аэропорт. Сто тысяч! Во главе с губернатором Калифорнии Э. Уорреном. Не для того, чтобы растоптать генерала. Чтобы славить его. На этот раз трубы гремели гимн победителя. Кортеж автомобилей еле-еле продвигался в людском море. Журналисты даже надели каски, ибо переполненные чувствами американцы подбрасывали в экстазе вверх все, что попадалось под руку, сбивали с ног зазевавшихся. Каждому хотелось дотянуться до генерала, его жены, сына.

Кто-то, высунувшись из окна небоскреба, вспорол подушку. Перья подхватил ветер. Мгновенье — и на город обрушилась настоящая метель. Сколько тысяч подушек и перин высыпали на улицы, по которым проезжал «Американский кесарь», неизвестно. В школах отменили занятия.

Утром, когда Макартуру принесли завтрак на серебре, он узнал, что волны восторженной встречи, поднявшись в Сан-Франциско, покатились по стране. Одновременно в Белый дом посыпались письма, телеграммы. В основном гневные, осуждающие Трумэна, администрацию за оскорбление национального достоинства — именно так квалифицировалось решение об увольнении генерала. Из 27 363 писем на каждое поддерживающее решение Белого дома приходилось 20 против, за Макартура. Институт Гэллапа провел опрос — 69 процентов участников осудили Трумэна [290] и выразили свои горячие симпатии, поддержку Макартуру.

Не решаясь открыто защищать Трумэна (боялись прослыть красными), верные Трумэну деятели так объясняли решение главы государства: «Госдепартамент подсунул Трумэну зелье, затуманивающее или нейтрализующее разум». Джо Маккарти, известный всем мракобес, усмотрел в увольнении «проконсула» заговор, участники которого «опоили президента бенедиктином и бербоном» (сорт виски.— Л. К.). «Увольнение Макартура — преступление, совершенное глубокой ночью»,— писала газета «Дейли Окла-хоман», напоминая таким образом о том, что заседание в Овальном кабинете проходило в поздний час. Носитель умертвленного в ночи американизма в это время находился при дневном свете в Токио.

Как только самолет оторвался от японской земли, Макартур начал писать свое выступление в конгрессе. Перо его, которым он только вчера подписывал приказы, распоряжения, приговоры, ответы на восторженные письма, которое оставляло на чистом листе бумаги ровные строчки воспоминаний, теперь дышало гневом. И местью. Многим бы в конгрессе неприятно было узнать о том, что собирался сказать Макартур. Но после Сан-Франциско это же перо вычеркивало многие строчки, которые вылились на бумагу над Тихим океаном, и выводило новые. Переписанное над Соединенными Штатами, совсем не тихими, а неистово приветствовавшими Макартура, ставшего действительно цезарем, то есть духовным императором миллионов американцев, властителем, пусть на короткое время, умов, уже было не объяснительным, защитительным документом потерявшего голову, обиженного и униженного человека, жаждавшего мести. Это была программная речь уверенного в себе деятеля, который, получив чрезвычайные полномочия, имеет право судить о политике и политиках Соединенных Штатов.

Около 20 тысяч человек вышли на улицы Вашингтона, [291] чтобы сказать Макартуру «Добро пожаловать!». Среди встречавших официальных лиц были и те, кто настаивал на его увольнении.

19 апреля 1951 года Д. Макартур направился на Капитолийский холм под почетным эскортом. Такой обычно сопровождает только вновь избранного президента.

Французский философ А. Токвиль (сами американцы считают его наиболее проницательным знатоком американской души) отметил еще одну существенную сторону американской жизни, которая помогает понять положение Д. Макартура после его увольнения. Он пишет:

«...В Америке обе партии (то есть главные— республиканская и демократическая.— Л. К.) достигли согласия по самым важным, ключевым пунктам. Каждая из них, стремясь к победе, считает необходимым разрушить старый порядок, но не переворачивать структуру общества в целом».

Уильям Фулбрайт считал, что тот порядок, за который борется Дуглас Макартур, для Соединенных Штатов не подходит. Но и Фулбрайт, и Макартур были единодушны в одном — необходимости сохранить американскую структуру, систему. В данном случае конгрессменам было неважно, по какой стороне шел уволенный генерал. Ведь он шел по их дороге. Потому-то законодатели встретили Дугласа Макартура овацией. Парламентарии внимательно слушали речь, написанную в двух противоположных настроениях над Тихим океаном и над бурными Соединенными Штатами.

Прежде всего Д. Макартур призвал твердо, неукоснительно, без всяких колебаний, отступлений и в дальнейшем проводить политику антикоммунизма.

«Коммунистическая угроза,— заявил он,— является глобальной. Успешное продвижение коммунизма в одном направлении грозит разрушением в другом районе. Вы не можете удовлетворить аппетиты коммунизма. Иными словами, уступая ему в Азии, вы одновременно чините препятствия нашим попыткам остановить его наступление в Европе».

Д. Макартур убеждал: путь Соединенных Штатов в Европу лежит [292] через Азию, укреплять позиции США в Европе следует через распространение в Азии идеала евангелической демократии. По глубокому убеждению Д. Макартура, не может быть «никакого компромисса с атеистическим коммунизмом». Это был весьма тонкий ход оратора, рассчитанный произвести впечатление именно на рядового американца. В послевоенных Штатах вновь поднимается роль религии. Если в освоении природы, в развитии экономики, медицине и т. д. она постоянно и значительно уступала место науке, находившей лучшие ответы на вопросы материальной жизни, то в идеологии и политике перед лицом острых социальных проблем все чаще стала прибегать к религии.

Далее Д. Макартур перешел к вопросам формирования военной стратегии. Следует, делился он своими соображениями, исходить из того, что «западные стратегические границы Соединенных Штатов прежде обозначились по береговой линии Америки, выдвинутой изогнутой частью круга, которая проходила через Гавайи, Мидуэй и Гуам до Филиппин. Этот выступ оказался не аванпостом силы, а столбовой дорогой слабости, по которой противник мог наступать, что он и сделал... Все это изменилось после нашей победы на Тихом океане. Американские стратегические границы были перенесены, чтобы охватить весь Тихий океан, который стал огромным рвом, защищающим нас до тех пор, пока мы удерживаем его. В действительности он является щитом как для Америки, так и всех свободных земель в районе Тихого океана. Мы контролируем его до берегов Азии с помощью цепи островов, простирающихся аркой от Алеутских до Марианских, удерживаемых с помощью наших свободных союзников. С этой островной цепи мы можем, опираясь на наши военно-морские и военно-воздушные силы, господствовать над любым азиатским портом от Владивостока до Сингапура и предотвращать любое вражеское продвижение в Тихий океан». Какое милитаристское сердце не дрожало при этих словах! А когда Д. Макартур упомянул о больших [293]

возможностях десантных войск, воинственные сердца его слушателей ощутили дополнительный сладкий прилив патриотизма.

Да, генерал затронул «правую Америку» за живое. К тому же вел себя мужественно. Он говорил о Соединенных Штатах, защите их интересов. Он не лил слезы (сндва вспомнили Пинки Макартур), не стонал. Он как будто сумел подняться выше собственных амбиций. Носитель американизма на трибуне конгресса восхищал, вызывал уважение. Заставлял слушать его еще более внимательно. А генерал также счел нужным предупредить от опрометчивых шагов. Прежде всего ни в коем случае не отступаться от Тайваня.

«Если это произойдет,— нагнетал Д. Макартур,— то немедленно возникнет угроза свободе Филиппин и Япония будет потеряна, а наши восточные границы откатятся к берегам Калифорнии, Орегона и Вашингтона».

Несколько позднее на слушаниях в сенатской комиссии Д. Макартур подробно разбирал вопросы, связанные с «состоянием, противоположным миру», то есть с войной. Он резко и категорично осудил войну «малыми порциями», «половинчатую», «через час по чайной ложке». «Американский кесарь» за войну «целиком, до победного конца» (имелась в виду и корейская война, которую генерал считал необходимым довести до «славного финиша»). Одним словом, в сенате состоялся очередной диспут представителей двух направлений в военной науке. Для Д. Макартура приемлема только тотальная война с полной победой. Джорджу Кеннану, американскому теоретику, пользующемуся авторитетом в генеральских кругах, более подходящей и выгодной представляется война, которая дает возможность «применить контрсилу в постоянно меняющихся географических и политических точках в соответствии с переменами и маневрами советской политики». Он категорически не соглашался с теми своими соотечественниками (Ведемейер, Вандерберг), которые считали: локальные войны для США — это все равно, что стрельба из [294] пушки по воробьям или «встреча нашей первоклассной команды с командой третьего разряда».

Не существует середины пути для сохранения свободы и религии, утверждал, в свою очередь, «Наполеон Лусона». Все или ничего — вот жестокая необходимость. Он обвинил лидеров администрации в том, что они, придерживаясь такой, то есть его, Макартура, позиции в Европе, занимают другую в Азии. Генерал квалифицировал ее как «североатлантический изоляционизм». Д. Макартур говорил:

«Я считаю, мы должны защищать от коммунизма каждую пядь. Я считаю, что мы можем это сделать, должны сделать. Я верю в нас... Я отвергаю мысль о том, что мы не сможем сдержать коммунизм везде, где он поднимает голову».

И снова «Американский кесарь» обрушился на тех, кто утверждал, будто «у американцев не хватит сил, чтобы вести войну на два фронта». Он обвинил сторонников такой позиции в пораженчестве.

Давая оценку выступлениям, следует отметить, что Д. Макартура и Д. Кеннана объединяет одно — они рассматривают войну, тотальную или локальную, как главное и единственное средство решения политических и межгосударственных конфликтов, порой простых разногласий, даже идеологических споров. При этом Д. Макартур в преломлении своего опыта, своего понимания проблем больше, чем Д. Кеннан, разрабатывал известную «доктрину Трумэна» (провозглашена в 1947 году), которая, исходя из «атомной монополии США», «обосновывала» необходимость подвергнуть ревизии итоги второй мировой войны, перечеркнуть достигнутые договоренности о послевоенном устройстве. Доктрина представляла программу наступления на социальный прогресс и демократию во всем мире, с одной стороны, и поддержки реакционных сил, с другой. Методы и средства доктрины — атомный шантаж Советского Союза,

Д. Макартур развил в «доктрине Трумэна» ее наиболее агрессивные стороны, детализировал многие положения. Именно благодаря этому выступления Д. Макартура стали важной частью фонда американской [295] военной мысли. В какой-то степени они дали жизнь последующим доктринам военно-промышленного комплекса США, подтолкнули его к немалому количеству опасных крупномасштабных акций. Именно такой доктриной стала Ближневосточная резолюция конгресса (9 марта 1957 года), предоставившая президенту Эйзенхауэру «право» защищать страны Среднего и Ближнего Востока от коммунизма. Из указанного «фонда», как из волшебной бутылки с джинном, появились блоки СЕНТО и СЕАТО, у колыбели которых стоял госсекретарь США Джон Фостер Даллес, поставивший перед США цель «заполнить не охваченный союзами географический «вакуум» от Ирана до Филиппин; договор АНЗЮС с Австралией и Новой Зеландией; отдельные военные соглашения с Японией и Южной Кореей; «тонкин-ская резолюция» конгресса США, предоставившая президенту Джонсону полную свободу для военного вмешательства в Юго-Восточной Азии после якобы «неспровоцированного нападения» вьетнамцев на патрулировавшие в Тонкинском заливе американские эсминцы.

«В 80-х годах «доктрина Трумэна» была, по существу, гальванизирована, подновлена и представлена в виде рейгановской доктрины «неоглобализма».

Последняя возникла в условиях, когда накопилось гигантское количество ядерного оружия, когда милитаризм США поставил перед собой задачу с помощью программы «звездных войн» перенести гонку вооружений в космос.

«Доктрина Трумэна», развитая Д. Макартуром, стала первым официальным изложением стратегии «сдерживания» коммунизма, в том числе при помощи военной интервенции. Вместе с тем, как отмечал Р. Стил в книге «Паке Американа», эта и последующая доктрины не соответствовали реальной действительности и возможности американского империализма.

Сенатор Уильям Фулбрайт, размышляя над выступлениями Д. Макартура, называл его «современным [296] идеологическим крестоносцем против коммунизма», отвергающим любой компромисс, любую «встречу на половине пути». Он, отмечал У. Манчестер, «запомнился миллионам как человек, который хотел решить проблему коммунизма на поле боя». Именно такая позиция импонировала большинству американских законодателей. Именно поэтому речь Д. Макартура в конгрессе, которая заняла всего 34 минуты, 30 раз прерывалась аплодисментами.

Но это было только начало взлета популярности Макартура на родной американской земле. После столицы «Наполеон Лусона» едет в Чикаго, чтобы выступить на Солдатском поле. Затаив дыхание его слушали 125 000 человек! Затем Милуоки. Та же картина.

Нефтяные короли арендовали для генерала авиалайнеры, чтобы доставить его в Техас. Когда же он ехал в Массачусетс, владельцы железных дорог перевозили его с президентскими почестями — прямо к гостинице подавался специальный состав, который шел по особому расписанию. Причем перед поездом двигался локомотив на случай, если рельсы окажутся не в порядке. «Копли Плаза», бостонская гостиница, Селила Макартура в самых шикарных своих номерах 531, 533, 535. В одном городе Джин подарили бриллиантовую брошь, а юному Артуру — серебряные коньки. На Макартура сбросили пять тысяч долларов в виде орхидей. Хьюстон преподнес Макартуру «кадиллак», а Мерфрисборо, родной город Джин, где она прожила 34 года в особняке с колоннами, подарил серебряный поднос, брошь, серьги и кокарду с шестью золотыми звездами. Сына одарили постоянными местами в ложе на двух самых популярных стадионах и т. д.

География поездок расширялась. Организаторы взрыва шовинизма, нацеленного на то, чтобы взбодрить американцев, стряхнуть с себя жирок послевоенной самоуспокоенности, избавить от беспечного, слишком терпимого отношения к коммунистам, пришли к выводу: следует больше внимания обратить на маленькие города, где чувства патриотизма также нуждаются [297] в дополнительной инъекции. Последовали Литтл-Рок, Норфолк. Вспоминая приезд Д. Макартура, помощник мэра города Лексингтона говорил мне: «Жаль, ушел в иной мир автор заметки о рождении Дугласа Макартура. Если бы он встречал в те восторженные дни 1951 года своего героя, он написал бы: «Сегодня в отсутствие Вашингтона и Нью-Йорка в Норфолке родился самый любимый и самый популярный герой самой большой «маленькой Америки», «одноэтажной Америки», «главного пояса страны» (его еще называют «кукурузным поясом Америки».— Л. К.).

Чтобы точнее установить степень популярности того или иного артиста, проповедника, политического деятеля, в Соединенных Штатах, кроме детектора лжи, приборов для проведения всякого рода опросов, анкет, был сконструирован аппарат по улавливанию и анализу аплодисментов, измерению их продолжительности, силы, искренности. Так вот, у Макартура прибор показывал на «бурно, продолжительно, искренне». Сам о себе в «Воспоминаниях» Д. Макартур написал:

«Я стал символом свободного мира, бастионом против распространения коммунизма».

Американские специалисты, регистрировавшие показания «приборов на аплодисменты», комментируют их весьма любопытно. Оказывается, корни популярности могут быть разными, неожиданными. Людей приводят к моральному подчинению, смирению, покорности не только силой, террором или обманом. Но и успехами сильных личностей, лидеров. Сознание того, что ты не можешь взять вес на штанге, что с легкостью делает другой, сконструировать сложный механизм, написать интересную книгу, превратиться из чистильщика сапог в миллионера, вызывает ощущение бессилия, комплекс неполноценности, заставляет отказаться от собственной мечты, а в итоге доверить свою судьбу более удачливым, более способным, а значит, надежным, сильным личностям. Тебе остается подчиняться их воле. А что же в утешение?

Компенсация за подчинение видится в приобщении [298] к силе, отваге, уму, эрудиции кумира. Как Д. Макартур обретал дополнительные силы, вживаясь в судьбу великих людей прошлого и настоящего, так и любой простой американец ощущал прилив энергии, выражая восхищение им, Макартуром. Такая трансформация «маленького американца» происходила не только в мечтах, сладких видениях. Но и наяву. Он может входить на коленях в мир сильных, унижаться, пресмыкаться перед ними у себя в Соединенных Штатах. Но вот этот «маленький американец» ставит себя рядом с гражданином другого государства и здесь происходит трансформация в настроении, самоощущении. Ведь Соединенные Штаты играют в мире одну из ведущих ролей. И в данном случае американец (да еще если он окажется за границей, да еще в военной форме) вдруг неожиданно получает дополнительную силу. Уважение к державе или даже ненависть к ней (со стороны, скажем, азиатов, африканцев) автоматически поднимает дух самого забитого, самого смирного американца: если и не заставляет чувствовать себя сверхчеловеком, то, во всяком случае, порождает нечто вроде самомнения и даже высокомерия.

Собственно, этим можно объяснить, почему обычный американец, природе которого, казалось бы, противно насилие, надругательство над личностью, часто поддерживает политику правящих кругов, почему он, в частности, с таким восторгом встречал Дугласа Макартура — имперские амбиции вселяют чувство превосходства. Люди, воплощающие эти амбиции в жизнь, рискующие своей жизнью, проявляющие чудеса храбрости, ум, смекалку, практицизм,— это Макартур! Это восторг.

Деяния Макартура, выпукло, красочно преподнесенные радио, газетами, книгами, излучая очарование подвига, героизма, скрашивают серое, безликое существование даже самого заурядного человека. Макартур — американец. Смит тоже американец. Никогда иностранец не может стать на одну (американскую) доску с Макартуром. А Смит в силу своего [299] гражданства может. И он окажется выше такого же обыкновенного иностранца или, во всяком случае, наравне с ним. Если, конечно, у иностранца найдется такой же кумир. («Как у русского Жуков»,— сказал мне пресс-секретарь при штабе 7-го флота США.)

Вот секрет любви к «Американскому кесарю».

Благодаря Макартуру одновременно достигалось некое единение в «высшей сверхидее». Оказывалось: позиция Макартура — истина, ведь она одинаково служит верную службу как «кесарю», так и тому, кто восторгается им. Значит, она полезная позиция. И значит, она верная позиция. Как же не принимать ее?

Да, аплодисменты гремели. Дуглас Макартур был, пожалуй, действительно самым популярным человеком. Вот тогда-то, к своему удовольствию, он часто слышал: «Если бы сейчас, в 1951 году, проходили президентские выборы, то, несомненно, победителем стал бы «Американский кесарь». Д. Макартур даже жалел, что, прибыв в Сан-Франциско, он заявил:

«Меня спросили, собираюсь ли я заняться политикой. Мой ответ: «Нет». У меня нет политических намерений. Я не собираюсь открывать политическую контору, и я надеюсь, мое имя не будет использовано в политике ни в каком виде. Единственная политика, которой я займусь, определяется единственной фразой, хорошо известной всем вам: «Да благословит господь Америку».

А выборы были не за горами. В следующем году. Казалось, очарование, восторг Сан-Франциско, Нью-Йорка, Чикаго, Вашингтона, пересаженные к тому же в провинцию, расцветают для генерала в пышные и никогда не увядающие цветы. Поэтому Д. Макартур легко преступил клятву, данную под впечатлением вести об увольнении. Когда в республиканской партии в очередной раз настала пора решать, кого выдвинуть кандидатом на пост главы государства, возникли разногласия. Одни назвали сенатора Роберта Тафта. Другие — Д. Эйзенхауэра. Тафт, в свою очередь, решил заручиться поддержкой кумира правых, то есть Макартура. Он предложил включить генерала [300] вторым номером в свой список на случай, если сам Тафт в результате трудно контролируемой и трудно предсказуемой предвыборной игры не пройдет в кандидаты на первичных выборах. Если же пройдет, да к тому же станет президентом, то Макартуру в компенсацию был обещан пост заместителя главнокомандующего вооруженными силами США (то есть президента) с правом решающего голоса при определении внешней политики страны.

Конечно, Макартур не устоял против такого соблазна. Но он дорого заплатил за это. Тафт не прошел, несмотря на поддержку «кесаря». Надо сказать, что на этот раз сам «кесарь» слабо проявил себя как политический борец. Сульцбергер дал ему такую оценку: «Я думаю, он сварил уже своего гуся и немного сделал, чтобы помочь Тафту».

Надежда Д. Макартура складывать камни на лужайке Белого дома против политических противников на этот раз окончательно рассеялась.

Кандидатом от республиканской партии, а затем и президентом стал Д. Эйзенхауэр.

Почему же из двух генералов Америка выбрала Эйзенхауэра? Много тому причин. По своим личным качествам Эйзенхауэр импонировал большему количеству американцев. Он вел себя проще, скромнее, демократичнее. Одевался неброско. Не устраивал демонстраций с королевским выездом, не красовался с «кукурузным початком», не строил из себя полубога. Не обнаруживал ненависти к противникам американизма. Кстати, именно Эйзенхауэр отговаривал Макартура от решения лично руководить избиением участников голодного марша ветеранов первой мировой войны. Он же советовал хотя бы не надевать на мундир «фруктовый салат», то есть боевые награды.

Одну из главных причин поражения определил С. Л. Майер, автор книги «Макартур». Он писал, что «Айк (Эйзенхауэр.— Л. К.) не говорил ничего из ряда вон выходящего, он был таким же в равной степени великим героем войны... Взгляды же Макартура [301] на социальные вопросы, профсоюзы и другие проблемы страны были уж слишком архиправыми» (а значит, и «дороговатыми» для американца). В США, прежде всего в консервативных кругах, поэтому опасались, как бы приход к власти архиправой реакции не привел к активизации левых и не осложнил общую политическую обстановку в стране.

Выборы определили судьбу Макартура. Но он не сразу оценил свое истинное положение. Перед глазами еще стояла сан-францисская метель из перьев, восторженные лица в Чикаго, слезы умиления в Литтл-Роке.

Американцы же, которые «попали под взрыв национализма», сами того не желая, став участниками цепной общенациональной реакции суперамериканизма со всеми вытекающими последствиями и прежде всего еще большим креном вправо, спустя некоторое время принялись размышлять. И в первую очередь над выступлениями Д. Макартура в конгрессе. Отрешившись от психоза, вызванного восхищением «героем, которого хотели опозорить», и вернувшись в свое нормальное состояние, характерное для «людей дела», они критически посмотрели на своего кумира. Возникло сомнение: за ним ли истина? А может быть, за Гувером? Бывший президент считал, что «не следует перегружать страну»— как бы не обмануть самих себя. Гувер придерживался такого правила прагматиков: «Есть определенный предел того, что мы можем сделать».

Генерал признавал, что курс, который он предлагает, может привести к «более широкой войне». При этом добавил: «В международных отношениях игра на выигрыш — это риск. Мы должны рисковать». Представляется целесообразным продолжить рассуждения о риске. Принято считать: он есть проявление бесшабашности, лихости, героизма, на самом высшем уровне — самопожертвования. Сколько раз примером такого героизма представлялся Д. Макартур, который «никогда не прятался от пуль». [302]

А если поразмышлять? Следует снова прислушаться к ученому, занимавшемуся еще в далекие времена, выражаясь современным языком, психологией человека в экстремальных условиях. Он пришел к выводу: риск — форма проявления величайшего страха на грани отчаяния, одновременно — это прежде всего путь к спасению. Риск подсознательно становится иногда самым разумным шагом, единственным, продиктованным сверхчеловеческим желанием и надеждой сохранить жизнь в ситуации, из которой практически нет выхода. Погибнуть на подводной лодке Макартуру представлялось неизбежным, погибнуть на торпедном катере — менее возможным. Он рискнул, то есть выбрал катер.

Но мы немного отвлеклись. Вернемся к куда более «важному или опасному» риску. Атомной войне. Д. Макартур рассуждал не как бездумный, неграмотный солдафон, полагающийся только на удачу, на счастливый конец, исходящий лишь из неприятия «русского коммунизма». Он подготовил свое предложение как прагматик. Но сразу оговорюсь, как прагматик, как идущий на риск сознательно, либо не имевший всей суммы информации, «ощущений», либо выбравший их, руководствуясь только собственными интересами, чувствами, знаниями, на своем уровне так и оставшийся в масштабах Азиатско-тихоокеанского региона. Обосновывая возможность проведения успешной (естественно, для США) широкомасштабной атомной операции, «Американский кесарь» говорил:

«Советы знали, что их военно-морские и военно-воздушные силы на Дальнем Востоке не могли тягаться с американскими. Более того, запасы их ядерного оружия были ниже американских. Если Соединенные Штаты должны воевать против них, то это лучше сделать теперь, чем позже».

С марксистской точки зрения о выступлении можно было сказать так:

— Суждения приобретают характер истинного не потому, что они полезны нам, что удовлетворяют тем или иным нашим потребностям, а наоборот, они [303] потому полезны, что истинны, то есть соответствуют объективным отношениям вещей.

Сенатор Макмагон не ученый и не марксист. Но он по сути своей встал на позицию марксиста, а точнее, проиллюстрировал ее на конкретном, приземленном примере как своим вопросом Макартуру, так и полученным ответом. Законодатель поинтересовался:

«Если мы пойдем на всеохватывающую (иными словами, мировую.— Л. К.) войну, то в данном случае я бы хотел знать, как вы мыслите защищать американскую нацию в этой войне?»

Д. Макартур оказался не готов. Он не смог преодолеть своего представления (частично устаревшего, частично лишенного полной информации) об обстановке в мире. Д. Макартур не был также в состоянии отрешиться от желания как можно скорее и шире воспользоваться во внешней политике преимуществом США в области атомного оружия. При этом мыслилась только одна форма — атомный диктат. Уже сам вопрос предполагал: сенатор знает то, чего не знает генерал. Макмагону были известны такие объективные обстоятельства, которые недоступны человеку, только что оставившему пост главнокомандующего вооруженными силами США на Тихом океане, и которые, естественно, он не может, предварительно оценив и выбрав, приспособить к своим планам, к себе. В таком случае (и это генерал понимал) они не могут быть путеводной звездой, а догадки становятся лишь надежными указателями только в ловушку. Истина, которая выводит сенатора на одну дорогу рассуждений и умозаключений, может привести «кесаря» в заблуждение. Конечно, проще было бы, признав некомпетентность в оценке международных проблем в целом, отказаться от некоторых своих предложений, которые как раз, помимо воли оратора, и касались мира в целом. Но Д. Макартур этого не сделал.

Следует обратить внимание: ответ генерала в какой-то степени объясняет, почему звезда Макартура закатилась и почему в дальнейшем он коренным [304] образом изменил содержание своих речей о войне, не покинув при этом своих позиций. Ответ же «Наполеона Лусона», предложения которого, изложенные ранее и, будь приняты, имели бы глобальные, общемировые последствия, прозвучал (ставя автора на его истинное место) так:

«Это не входит в мою компетенцию, сенатор. Моя ответственность ограничена районом Тихого океана... Военная политика в мировом масштабе есть забота объединенного комитета начальников штабов».

После одной из встреч с Д. Макартуром писатель Д. Гантер сказал о нем: «Великие эгоисты почти всегда оптимисты». Оптимизм Д. Макартура, замешенный на величайшем самомнении и фатализме, укрепившийся после триумфального въезда в Соединенные Штаты, толкал его на безрассудные, опасные действия. Выбирая прежде всего желаемую, нужную информацию, Д. Макартур неизбежно должен был оказаться в весьма сложном положении. Ибо жизнь с ее объективными реальностями все чаще переставала совмещаться с формулами, ограниченными его, Макартура, представлениями о том, что выгодно, а что невыгодно. Другим представителям его класса в 50-х годах выгодными казались несколько иные позиции. Поэтому происходят не столько столкновения Макартура с Фулбрайтом или Макмагоном, сколько доктрин прагматизма, вобравших, в общем, примерно одну и ту же информацию, основывающихся на одних и тех же желаниях, но скомпонованных по несколько разным схемам.

Упорно придерживаясь своей, Д. Макартур готов был даже пойти на то, чтобы пожертвовать судьбой американского народа. Более того, судьбой человечества! Правда, здесь немалую роль сыграло желание вернуть популярность, свою надежду на лидерство. Д. Макартур разрабатывает меморандум: Эйзенхауэр должен пойти на риск развязывания атомной войны. Меморандум следовало бы закончить следующей строчкой из эссе Прудона о войне: «Победа будет принадлежать не храбрейшему, а [305] кровожаднейшему».

После выборов Д. Макартур не смог избавиться от вечно жившего в нем соблазна приспособить действительность к своим желаниям. В результате и родился меморандум. Он одновременно свидетельство того, что политик в своем развитии достиг той точки, после которой затрудняется или исключается успешное движение вперед.

А. Токвиль писал, что «любовь к собственности» представляет серьезную опасность для американской нации. Конечно же, философ имел в виду не любовь конкретно к гоночному автомобилю или к обувной фабрике. Он имел в виду прежде всего американский образ жизни, где во главе угла превыше всего стоит личный интерес, личная выгода, освященные прагматизмом, где патриотизм, забота о величии Соединенных Штатов подчинены узкоэгоистическим интересам, особенно ярко проявляющимся в душе собственника.

«Я не могу не испытывать опасения,— продолжал Токвиль,— что в таком случае люди могут оказаться в состоянии, когда они расценивают любую новую теорию как препятствие, любое нововведение как непосильное бремя, всякое социальное улучшение как шаг к революции. В конце концов они вообще отказываются двигаться из-за боязни зайти слишком далеко».

Не к такому ли состоянию в конце концов пришел Дуглас Макартур? Невольно вспоминается г-н Бром, один из героев романа «Рубашка» А. Франса:

«Г-н Бром жил в непрестанной боязни какой-нибудь. перемены. Он опасался возмущений и страшился всеобщего переворота. Он не мог без трепета развернуть газеты; он каждое утро ожидал найти в них извещение о волнениях и мятежах. При таком настроении духа самое незначительное событие и самое обыкновенное происшествие вырастали в его глазах в симптомы революции, становилось предвестником общего катаклизма. Всегда чувствуя себя накануне мировой катастрофы, он жил под гнетом вечного ужаса».

Д. Макартур хотел остановиться, применив атомную [306] бомбу. Это была для него желанная точка. Но политики, которым он предложил свой меморандум, вынуждены были придерживаться другой тактики. Для них любовь к собственности также составляла главное содержание мировоззрения. Однако они не достигли той стадии, в которой, в немалой степени благодаря своим личным качествам и сложившимся обстоятельствам, оказался Д. Макартур.

Поэтому президент не мог решиться на такое. Многим политическим деятелям США был по душе замысел Макартура. Но они колебались. Во-первых, считалось, что большинство американцев психологически не готовы принять идею новой войны новым оружием; во-вторых, рискованно идти за генералом, который в свое время не смог организовать оборону архипелага, защитить Филиппины, к тому же обнаружил полную беспомощность перед лицом японского наступления. А буквально накануне высадки солдат императора на архипелаге произносил такие же самоуверенные, решительные речи. Ну и, конечно же, в-третьих, в США были трезвомыслящие политики, понимавшие: трудно сравнивать, чей арсенал мощнее, больше и надежнее, когда речь идет о ядерном оружии. Да, на слишком большую жертву предлагал пойти Д. Макартур, поэтому Эйзенхауэр отложил меморандум.

Д. Макартур не мог если не увидеть, то не почувствовать своего положения. Похоже, что он по-прежнему смотрел на действительность как на сырой материал, над которым следует постоянно работать, чтобы создавать мир. Он допускал, что есть истина действительная, и кто знает, может быть, ее постигли Эйзенхауэр с Даллесом. Но есть и истина возможная, считал Д. Макартур. Возможная истина — это та, что обнаруживает свою ценность в будущем — вот утешение для «Американского кесаря». «Предварительная истина» (меморандум!) должна доказать свою пригодность, свою ценность в будущем. У Д. Макартура не было никаких веских доказательств агрессивности СССР. Вместо них — предположения: [307] а вдруг в будущем СССР нападет на США? Тогда меморандум докажет свою пригодность, свою объективность. Поэтому долгое время этот документ нельзя было списать в архив, ибо творение Макартура помогало поддерживать гонку вооружений. Ведь он — возможная истина.

Но это для будущего. А в те времена меморандум убрали подальше от глаз общественности. После президентских выборов Д. Макартур переживает сложный период. Он вдруг попадает в политический и моральный вакуум. Д. Макартур, может быть, впервые посмотрел иными глазами на семейный очаг. К своему удивлению, он увидел, что в нем не так много тепла, как должно было быть. Очаг располагался в гостинице «Уолдорф Астория». Лифтами и этажами «дом» Макартура был прочно отрезан от внешнего мира. По соседству жил бывший президент Герберт Гувер, тоже оказавшийся не у дел. Няня все реже и реже выходила из своей комнаты. Артур все больше и больше отдалялся от отца. Ну что ж? По логике жизни вполне естественно. (После смерти Макартура все увидели, что это противоестественно.) И только Джин, верная, преданная, любящая, была всей душой со «своим генералом». Она по-прежнему прятала от него статьи, если они не могли понравиться Макартуру или содержали хотя бы намек на критику генерала. Она заботилась о его питании, настроении, досуге. Хотя супруг был не простым человеком. «Как же ей (Джин),— сказал однажды восхищенный, благодарный и несколько пристыженный Макартур,— удавалось все эти годы терпеть мои странности и выкрутасы! Уму непостижимо!»

Несмотря на моральную поддержку супруги, Макартур тем не менее не находил покоя у домашнего очага. Он не мог скрасить политического одиночества. Душа страдала от обиды на тех, кто оставил его, кто совсем недавно восхищался его подвигами во славу Соединенных Штатов. Д. Макартура пугало сознание того, что он теряет бойцовые качества. Такая жизнь расслабляла его. Как мышцы спортсмена [308] становятся рыхлыми из-за отсутствия тренировок, соревнований, чемпионатов, боев, так и размягчилась воля Д. Макартура, оказавшегося за «канатами» политического ринга.

Конечно, в какой-то степени сужение сферы самовыражения компенсировало приглашение занять пост председателя совета директоров компании «Ремингтон Рэнд». При этом ему положили 45 553 доллара в год, а после того, как компания укрупнилась, слившись с другой, и стала называться «Сиерра Рэнд» — 68 000. (К тому же существовал «айсберг» в виде «филиппинских накоплений», который тоже активно «работал» в форме разного рода капиталовложений.) Да, деньги немалые. Занятие почетное. Д. Макартур проявил себя как идеальный председатель. Он всегда был одет по последней моде (предпочитал костюмы неброских цветов, галстуки в полоску). Его выступления на заседаниях правления, всякого рода церемониях, приемах отличались изяществом, умеренностью. Иногда для того же изящества и демонстрации независимого, оригинального мышления он допускал критику в адрес государственных органов, а один раз даже осудил правительство за слишком большие ассигнования на вооружения.

И все-таки тяжело давались уход с большого поля политической битвы, где он чувствовал себя мастером высокого класса, и привыкание к положению, в котором надо было заниматься внутренней политикой, где он сознавал себя новичком-любителем. Однако в нем еще кипели силы. Макартур не оставлял мысли вновь завоевать расположение фортуны. Но этого никак не удавалось. В чем причина? Где главный тормоз?

Конечно, сказалось размягчение характера. Кстати, любовь к модным галстукам и костюмам, изысканный аромат дорогих лосьонов рассматривались (воспитанниками полковника Бакнера) как признак того, что железная воля солдата, выкованная в Вест-Пойнте, уступает мягкотелости цивильного человека. [309]

Появились другие несвойственные ему черты. Макартур стал испытывать чувство страха. За собственную жизнь. Он приказал телохранителю Салливану всегда иметь при себе «Смит и Вессон» 32-го калибра и постоянно справлялся, держит ли он оружие наготове. Сам же не расставался с уже знакомым нам отцовским пистолетиком. Генерал теперь никогда и никуда не ходил без оружия. А ведь раньше на войне во время боевых действий Д. Макартур буквально подставлял голову под вражеский огонь, приговаривая при этом, что «для него не отлита еще пуля, что провидение не определило сроки его жизни, а потому оно защищает его до тех пор, пока не придет срок».

Теперь боязнь терзала дух, хотя провидение не подавало никаких знаков о приближении часа. Конечно, метаморфозы в характере, пожилой возраст, охлаждение и даже нескрываемое разочарование бывших почитателей делали свое дело, служили препятствием. Немалую роль здесь сыграл и Эйзенхауэр. Генерал, ставший президентом, не мог испытывать симпатий к человеку, который долгое время был его начальником. Более того, мешал карьере (на Филиппинах, чтобы задвинуть Эйзенхауэра, Макартур порекомендовал его на пост главного полицмейстера при марионеточном колониальном правительстве). В Вашингтоне Эйзенхауэр вынужден был заниматься улаживанием личных дел Макартура, в частности, скандала с мисс Купер. Отношения осложнились еще больше, когда подполковник Эйзенхауэр попытался отговорить генерала Макартура от возложения на свои плечи эполет фельдмаршала. Больше всего уязвил «кесаря» аргумент Эйзенхауэра, простой и короткий: «Смехотворно быть фельдмаршалом на самом деле несуществующей армии». Но ведь идея стать фельдмаршалом принадлежала самому Макартуру.

Однако главное, что подливало масла в огонь антипатии, это постоянное стремление Макартура принизить роль операций в Европе, бросить тень на способности генералов, действовавших там, и таким [310] образом представить тихоокеанский театр второй мировой войны самым главным, что, естественно, ставило его, Макартура, выше Эйзенхауэра.

Вообще-то, как говорят американцы, Эйзенхауэр не был мстителен. Однако окружение президента, желая угодить ему, считало, что в любом случае следует попридержать Макартура. И даже когда выдвинули предложение присвоить Д. Макартуру шестую звезду, его тут же отвергли — стать по званию выше Эйзенхауэра! Но вот обстоятельства, при которых возникло это предложение, весьма любопытны. И они очерчивают в жизни Макартура еще один период, хотя в американской прессе об этом стараются лишний раз не вспоминать.

Не могло не ранить сознание того, что от его услуг отказываются, что он «выдохся как поставщик духовной энергии для носителей американизма». Отчаяние, зависть, понижение сопротивляемости по отношению к программам левых сил, обида — все это подтолкнуло Макартура к трибуне с которой он и произнес свою знаменитую антивоенную речь.

Лос-Анджелес встретил хмурым небом. Было сыро, прохладно, неуютно. Но вот туман рассеялся. Выглянуло и засияло солнце. Тут же забылся трудный перелет с болтанкой. Генерал, только что жаловавшийся на усталость, заметно воспрял и с удовольствием принял предложение отправиться на открытие парка имени Макартура с мемориалом, включающим статую Дугласа Макартура и изображение островов в Тихом океане, куда он высадил свои войска в течение 1942 — 1945 годов. Обращаясь к участникам завтрака, устроенного епископальной епархией, довольный полководец сказал:

«Хотя я не получил духовного образования и не достиг совершенства в постижении теологических наук, ни одно из моих достижений в Японии не доставило мне более глубокого чувства удовлетворения, чем то, которое я получил, выполнив роль духовного наставника. Даже будучи своего рода Цезарем, я старался воздавать богу то, что является его, богово». [311]

Что имел в виду Макартур? Можно только строить предположения. Занятие это, правда, нетрудное, поскольку деятельность наместника Вашингтона в Японии достаточно хорошо известна. Вместе с «богу богово» он воздавал «милитаристу милитаристово», «антикоммунисту антикоммунистово», антисоветчику... Трудно сконструировать подходящее даже по аналогии с предыдущим слово или найти ему замену. Выступление даже со своими загадками понравилось участникам завтрака. Через несколько часов Д. Макартур выступил перед членами американского легиона в гостинице «Амбассадор отель». Выше, в самом начале, уже рассказывалось и о сногсшибательной речи, и о реакции на нее трех Америк — правой, левой и «лежащей посредине», то есть подавляющего «молчаливого большинства» населения США. Наиболее значительным пассажем в выступлении Д. Макартура является следующий:

«Запрещение войны — единственный выход. Более того, самый действенный, при котором интересы противоположных сторон располагаются абсолютно параллельно. Это единственный выход, который, если его достигнуть, может способствовать решению других проблем».

Снова позволительно задать вопрос: изменил ли при этом свою жизненную, свою идейную позицию Дуглас Макартур? Смею утверждать, что нет. Выступал «стопроцентный американец», верный, да, пожалуй, и бескомпромиссный носитель американизма. Вспомним рассуждения основоположника прагматизма, который сегодня делит свою власть над умами американцев с богом и наукой. Прагматический метод, наставлял своих соотечественников У. Джемс, это прежде всего метод улаживания философских споров (а разве не философия, когда ставится вопрос: атомная война — человечеству, нации быть или не быть?—Л. К.), которые без него могли бы тянуться без конца или, добавим, закончиться мировой трагедией. При этом У. Джемс вспоминает о некоторых спорах: представляет ли собою [312] мир единое или многое? Царит ли в нем свобода или необходимость? Лежит ли в основе его материальный принцип или духовный? Все это, замечает У. Джемс, одинаково правомерные точки зрения. Дискуссии, споры о них бесконечны. В подобных случаях следует, опираясь на прагматический метод, сделать попытку истолковать каждое мнение, обязательно указывая на его практические последствия. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истинное это мнение, а не другое? В случае, если мы не в состоянии обнаружить никакой практической разницы, то оба противоположных мнения означают, по существу, одно и то же, и дальнейший спор здесь бесполезен, неуместен и вреден.

В данном случае главный «философ» — атомная война не оставляет «никакой практической разницы» ни для СССР, ни для США. Значит? Значит, войну следует исключить. Таков вывод из выступления Макартура.

Поразительно, не правда ли? Тем более что Ма-картур не изменил своих идейных и жизненных позиций. Конечно, «отчаяния, зависти, понижения сопротивляемости» было бы недостаточно, чтобы произнести такую речь. Точнее всех определил мотивы поведения Макартура, «скрытного, сложного человека», как это ни покажется странным, его телохранитель Л. Салливан. Он преподнес прагматизм «Американского кесаря» в четкой и по-американски доходчивой, яркой форме. Телохранитель сказал: «Макартура следует сравнить с «задумавшимся ястребом». Точнее, с «ястребом», которого заставили размышлять обстоятельства, в том числе и личного порядка. Задумавшись, он увидел необходимость по-иному оценить реальную обстановку в мире и в Соединенных Штатах и сделать отсюда соответствующие выводы.

Дугласа Макартура действительно хорошо знали в США. И генерал снова пошел бы к вершинам славы, только по другому пути. Его популярность, бесспорно, снова приобрела бы общенациональные масштабы, но питаемая уже другими, прежде всего [313] антивоенными идеями. Впервые за много-много лет либеральная пресса поместила положительные отзывы о Макартуре и его выступлении. А конгрессмен Джо Мартин предложил (его поддержал журналист Эверетт Дирксен) присвоить Дугласу Макартуру шестую звезду. Между прочим, не в последнюю очередь в пику Эйзенхауэру, который на деле никак не проявил желания обуздать «ястребов» и выполнить обещания сделать все для укрепления мира. Даже демонстрация с меморандумом Макартура вовсе не была свидетельством того, что Эйзенхауэр отмежевывается от политики «канонерок с атомным оружием». Отвергнув меморандум, президент не пошел дальше того, чтобы сдать его в архив.

Остановился и Макартур. Удовлетворившись тем, что доставил неприятные минуты своим обидчикам и одновременно испугавшись, что зашел слишком далеко, он покинул пропагандистскую трибуну в желании подтвердить, что никогда не отказывался от своих позиций, что по-прежнему там, где его (к скрытому удовольствию) величают «Американским кесарем» и «Наполеоном Лусона». Да, он, «ястреб», задумался. Уже за это, казалось бы, ему надо быть благодарным. Но как сказать? «Ястреб» ведь не изменился. И его речь была далеко не прозрением. Такие всплески чувств, которые левыми принимались за своеобразное прозрение, с Макартуром случались и раньше. Вспомним его посещение Хиросимы. Когда на месте, где упала атомная бомба, зазвучал колокол мира, он неистово начал молиться. Потом окружающие услышали:

«Агония этого фатального дня служит предупреждением всем людям всех рас. Ядерное оружие — вызов разуму, логике, существу и назначению человека... Хиросима — урок. И бог преподал его не для того, чтобы его игнорировать».

После посещения Хиросимы Макартур с удвоенной энергией принялся за восстановление японского милитаризма. В данном случае также не произошло никакого протрезвления, никакого поворота. Если было бы [314]

иначе, то он снова от «парения в лучах бывшей славы» пошел бы на новый взлет.

Но взлет не состоялся. После речи в Лос-Анджелесе новая полоса забвения. Для правых он окончательно «выдохся». К тому же оскандалился крамольными речами. В глазах левых абсолютное разочарование. Более того — настороженность: не являлось ли выступление в Лос-Анджелесе провокацией, маневром, чтобы отвлечь внимание общественности от истинных планов и целей военно-промышленного комплекса США?

Последние годы жизни Д. Макартура были скрашены явной симпатией к нему президента Джона Кеннеди. Нового главу американского государства привлекали в старом генерале его аристократизм, любовь к славе, даже самовлюбленность и самоуверенность. Скорее всего все эти качества принадлежали и самому Джону Кеннеди. Ну и, по всей вероятности, в какой-то степени сыграло свою роль желание политического деятеля отличиться, быть непохожим на своих предшественников.

Утверждаясь и стремясь завоевать популярность, Дж. Кеннеди решил «почаще фотографироваться с известными людьми», в том числе и с генералом, который, конечно же, был в США личностью неординарной и неотделимой от прошлого да и будущего США.

После всякого рода передряг, корейской войны, маккартизма престиж Соединенных Штатов за рубежом снова резко упал. И вот тогда молодой Кеннеди выступил с инициативой «улучшить образ Америки». В результате появился не только «Корпус мира», который стал оригинальным явлением в дипломатии, который я бы назвал «соулизмом», ибо он работал под девизом «душа в душу» (Soul to soul), Дж. Кеннеди попытался предпринять другие инициативы. Д. Макартур хорошо почувствовал, куда клонит новый энергичный президент. В свою очередь, Дж. Кеннеди не ошибся, когда пригласил Д. Макартура на встречу, чтобы посоветоваться, как дальше вести [315] внешнеполитические дела. Он услышал от старого генерала то, чего желал услышать. Это был апрель 1961 года. США быстро втягивались во вьетнамскую авантюру. Правильно ли, своевременно ли? Какое впечатление произведет все это на мир? Тогда-то Д. Макартур и дал свой знаменитый совет президенту: не допускать «вовлечения американских солдат в боевые действия на Азиатском континенте».

Филиппины готовились отметить 15-ю годовщину провозглашения независимости. Посол Манилы в Вашингтоне К. Ромуло обратился к Дж. Кеннеди с предложением пригласить на торжества Д. Макартура с супругой. Дж. Кеннеди не только поддержал идею, но и предоставил в распоряжение генерала президентский самолет, чем чрезвычайно растрогал старика — ведь полжизни он мечтал летать на машине со знаком главы государства. Самолет Кеннеди как бы приподнял Макартура до уровня президента. Хотя бы в глазах филиппинцев. Хотя бы иллюзорно.

Сделав остановку в Токио, «Боинг-707» приземлился на американской базе Кларк-филд, откуда и началось последнее и, как его называл Д. Макартур, «сентиментальное путешествие» по Филиппинам. Когда президентский лайнер подрулил к церемониальной площадке Манильского международного аэропорта и застыл, на трап вышел знакомый многим человек в старой цвета хаки форме и знаменитой фуражке, которую прокалило солнце многих широт, но которую не задела ни одна пуля.

В свои 81 год Д. Макартур сохранил стройность. Правда, рука генерала чуть подрагивала, когда он отдавал честь встречающей толпе, в голосе его чувствовалось волнение. Он говорил о том, что вся его жизнь переплетена с Филиппинами, что здесь он «пережил самые великие мгновения», отсюда унес «самые дорогие воспоминания». Оркестр грянул «Старые солдаты никогда не умирают». «Кадиллак» с гостем медленно пробирался через двухмиллионную толпу (этот день был объявлен на Филиппинах национальным праздником), [316] сотни рук тянулись к «хозяину архипелага».

Д. Макартура привезли во дворец Малаканьянг. За стенами его гремела музыка оркестра, а внутри происходила важная и символическая церемония — престарелый государственный деятель Дато Планг протянул генералу Д. Макартуру саблю, которую в 1900 году он получил из рук генерала Артура Макартура. Конечно, красиво. Конечно, трогательно. Можно провести немало аналогий, возникает немало мыслей в связи с возвращением оружия, которым снабдил местного вождя американский завоеватель, чтобы с его помощью держать в страхе подданных американского империализма. Если бы не один нюанс. Отцу Д. Макартура, а потом и ему самому сдавали шпаги и сабли многие филиппинские националисты. На тогдашней церемонии в Мала-каньянге обратного жеста не последовало. Тоже символично. Зачем возвращать оружие детям тех, кто когда-то встал под лозунги истинной свободы?

Повсюду по пятам следовал верный Ромуло. Да, Карлос Ромуло, который был адъютантом Д. Макартура, для которого он отливал в металле, печатал, штамповал на спичечных коробках бесконечное количество раз, передавал в эфир фразу «Я вернусь». В 1944 году Д. Макартур, оценив преданность и верную службу, присвоил К. Ромуло звание бригадного генерала армии США.

— За какие военные заслуги?— спросил один из завистников и недоброжелателей (тем более что сам К. Ромуло говорил, что не сделал ни одного выстрела, а во время высадки на Лейте в октябре 1944 года больше всего горевал о том, что испортил свои новые ботинки).

Но Ромуло и здесь нашелся. Он сказал:

— Воюют ведь не только автоматом. Воюют и пером.

Мне не раз приходилось встречаться и беседовать с К. Ромуло. В одной из последних встреч, когда была уже задумана эта книга, я спросил его, как [317] он оценивает роль Д. Макартура в истории Филиппин? К. Ромуло посмотрел на меня внимательно, задумался, помешивая пластмассовой лопаточкой сок, и наконец сказал: «Вот перед ним я всегда чувствовал себя маленьким. И я всегда боялся, что вольно или невольно перенесу это ощущение в свои книги. В такие моменты я не испытывал к нему любви. Даже наоборот». Еще один вопрос: «Знал ли Макартур, что его называли «Наполеон Лусона», «Американский кесарь», если да, то как к этому относился?» — «Знал,— ответил К. Ромуло.— И мне кажется, ему нравилось». В честь высокого гостя была отлита медаль с профилем Д. Макартура и надписью «Хранитель Австралии, Освободитель Филиппин, Победитель Японии, Защитник Кореи».

Важным мероприятием стал ужин в отеле «Манила». В конце его собравшиеся подхватили популярную тогда песенку «Можно, я назову тебя любимой». Настала тишина. Д. Макартур повернулся к Джин и поцеловал ее. Вне всякого сомнения, это был искренний поцелуй. Но его тут же внесли в программу освещения вечера прессой. Корреспондент К. Миданс передал (к удовольствию Дж. Кеннеди) в свой «Лайф» такие строки: «Ко мне обратилась филип-пинка и сказала: «Макартур целует свою супругу только в кругу семьи. Выходит, что мы его семья». Конечно, нежный поцелуй имел звучный пропагандистский эффект.

Но больше всего Д. Макартура растрогало то, что филиппинское правительство выполняло принятое решение: каждый день имя Д. Макартура выкликали на поверке с последующим ответом солдата: «Духом здесь!»

Поездка на Филиппины представлялась важной как военным, так и пропагандистским службам США. Ситуация на Филиппинах, в Юго-Восточной Азии в целом вызывала у Вашингтона беспокойство, и демонстрация «любви филиппинцев к Макартуру» должна была автоматически укрепить позиции США, с одной стороны, и придать новые силы проамериканским [318] элементам на самих Филиппинах, с другой. «Сентиментальный визит» превращался в своего рода парад победы генерала, который подводил итог сделанному и намечал перспективы на будущее. Это была одновременно еще одна демонстрация твердой решимости американских «ястребов» довести до конца многие свои планы и замыслы.

Американский ученый историк С. Л. Мэйер в фундаментальном, роскошно иллюстрированном труде «Биография генерала армии Дугласа Макартура», описывая поездку по Филиппинам, неожиданно сказал то, что наводит на глубокие размышления. Послушайте: «Он посетил все старые места — Коррехидор, покрытый теперь джунглями, холмы Батаана, пляжи Лейте, проехался по шоссе Лусона, названному именем Макартура. Ему сказали, что мир заплатил страшную цену, когда ему (Макартуру) не дали атаковать самолеты и базы на реке Ялу в коммунистическом Китае... Если бы вам разрешили делать вашу военную работу,— тогда не было бы беды с Индокитаем, Тибет не оказался бы в рабстве, Лаос не превратился бы в плавильный котел, Кастро остался бы неизвестным человеком, а Берлин не играл бы такой чувствительной роли, какую играет сейчас».

Вот, оказывается, куда шли планы правящих сил США, вот на что они замахивались. Историк С. Л. Мэйер, вероятно, никогда не видел Коррехидора (он не покрывается джунглями в силу своей скальной природы). Но ведь в данном случае перед нами не учебник географии, а политическая книга. Поэтому вторая часть срразы требует сноски. Кто говорил Д. Макартуру слова сожаления о Лаосе? Кто скорбел об Индокитае? О Берлине? На Филиппинах таких речей не слыхали. У. Манчестер и другие макартуроведы ни словом не обмолвились об этом. Ничего не написал про Тибет и сам Д. Макартур.

Мифический оратор, выступавший перед Макарту-ром на Филиппинах, на самом деле сидел в Вашингтоне, который, прикрываясь «Корпусом мира», новыми речами Макартура, гнул старую экспансионистскую, [319] антикоммунистическую линию. Это голос правых, это призыв в дальнейшем не допускать «ошибок» и давать больше воли сторонникам Макартура. Таков смысл написанного.