«Наполеон Лусона»

В последний день 1937 года Соединенные Штаты лишились двухзвездного генерала. В первый день 1938 года мир узнал о появлении на Филиппинах фельдмаршала.

В этих двух событиях фигурировало одно и то же лицо: Дуглас Макартур из советника (в чине американского генерала) президента автономных Филиппин по вопросам обороны был произведен (предварительно уволенный по его просьбе из родной армии) в фельдмаршалы вооруженных сил островной тропической страны.

Четыре звезды красовались на отворотах мундира с ярко-красной подкладкой. Он был сшит из «акульей кожи» — блестящей светло-серой ткани. Когда фельдмаршал вышел из обитых медью массивных дверей гостиницы «Манила», все ахнули — мундир и золотой жезл засверкали под тропическим солнцем.

Корреспонденты, пораженные таким зрелищем, желая передать весь аромат, необычайность происшедшего события и вместе с тем сопроводить картину явления фельдмаршала народу точными словами и комментариями, назвали Дугласа Макартура «диктатором банановой республики», «главным законодателем армейской моды», «мундирозакройщиком, перещеголявшим всех нынешних и будущих модельеров» (фельдмаршальская форма была сшита точно по выкройке, которую разработал сам обладатель жезла), наконец, «Наполеоном Лусона». Лусон — главный остров архипелага, который определяет жизнь своих более чем семи тысяч братьев, от крохотных безымянных до самого большого и богатого недрами Минданао.

Когда Д. Макартур получил очередное назначение на Филиппины (1935 г.), он следующим образом сформулировал задачи своей миссии:

«Эти острова, может быть, и не дверь, контролирующая вход на Тихий океан, может быть, даже не замок на этой двери, но они, несомненно, ключ к замку, открывающему [141] эту дверь для Америки. Я не могу допустить, чтобы этот ключ был потерян».

Сойдя на филиппинский берег, генерал, оставивший пост начальника штаба американской армии и прибывший давать военные советы президенту Кэсону, чтобы построить в колонии сильную армию, поклялся: «Я сделаю Филиппины неприступными», «Я превращу Филиппины в Гибралтар на Тихом океане!» Д. Макартур утверждал, что архипелаг с его присутствием, именно с его личным, находится в полной безопасности. И еще он многозначительно добавил: «Только гениальный человек может защитить Филиппины».

Сразу после церемонии встречи в Маниле с речами и обещаниями Д. Макартур поставил ультиматум: он не приступит к своим обязанностям до тех пор, пока его пост не будет приравнен к «самому высокому американскому представителю на Филиппинах», то есть генерал-губернатору (после предоставления Филиппинам статуса автономии он стал называться верховным комиссаром).

М. Кэсон, президент «автономного архипелага», был озадачен. Вот как передает филиппинский историк А. Агонсильо переговоры, а точнее торг, Макар-тура и Кэсона: «Попросив разъяснений относительно того, что имелось в виду под словами «не ниже самого высокого уровня», Кэсон услышал: «Видите ли, жалованье генерал-губернатора 30 тысяч песо или 15 тысяч долларов в год». Кэсон, остро нуждаясь в блестящем военном уме, согласился положить ему (Макартуру) такую фантастически большую зарплату.

Макартур, удовлетворенно кивнув, продолжал: «Хорошо... Кроме того, у генерал-губернатора есть фонд на непредвиденные расходы в сумме 70 тысяч песо или 35 тысяч долларов в год, которые он может использовать по своему разумению». Снова Кэсон покорно, хотя и неохотно, согласился на надбавку. Но разговор на этом не закончился. Далее он продолжался так: [142]

— Генерал-губернатор,— сказал Макартур,— имеет Малаканьянгский дворец.

— Верно,— согласился Кэсон,— Мы не можем построить для вас другой Малаканьянг на время, которое вы собираетесь служить на Филиппинах, но мы сможем предоставить вам условия, подобные тем, какие имеются в Малаканьянге. — И тут же попросил уточнить, какие именно условия на уровне дворца разумеет генерал.

— Ну, например,— совсем не опуская очи долу, отвечал Макартур,— в Малаканьянге есть семь спален...

— У генерала будет семь спален.

— В Малаканьянге,— наступал советник,— есть специальное служебное помещение для губернатора.

Кэсон снова сделал шаг назад. Однако на этом Макартур не остановился, он продолжал «список пожеланий»: музыкальная комната, библиотека, но не простая, а с редкими книгами, обеденный зал для государственных приемов, слуги, два-три автомобиля.

«Автономный президент» согласился на все. В результате гостиница «Манила» стала жилой резиденцией Д. Макартура, а солидное здание под номером 11 на Калле Виктория — местом работы.

Контракт о найме военного советника уже тогда называли «грабежом, опустошительным набегом на казну», и без того переживавших колоссальные трудности автономных Филиппин. Д. Макартур, казалось, удовлетворился. Но ошибались филиппинцы. При подготовке акта о национальной обороне Филиппин советник уже абсолютно собственной властью заложил в статьи расходов для себя, как для главы военной комиссии,— 600 тысяч песо, из которой ежегодно брал по 100 тысяч песо или 50 тысяч долларов.

Д. Макартур, казалось, постарался выбрать все до последнего цента. Даже тогда, когда он уже ничего не мог сделать для обороны, он, по свидетельству Джорджа Варгаса, секретаря президента Кэсона, в последний день работы банков в декабре 1941 года [143] (японцы были в нескольких переходах от Манилы, и ничто уже не могло остановить их) потребовал очередную сумму из фонда «карманные деньги» (автор же «Воспоминаний» утверждает, будто в эти дни все его мысли были заняты только эвакуацией, организацией сопротивления агрессорам и т. д.). Одновременно генерал дал указание Варгасу срочно перевести положенные ему 35 тысяч долларов в акции «Лепанто консолидейтед Майнинг» (японская оккупация не грозила этой крупнейшей компании, принадлежавшей миллионеру В. Ледники).

Конечно, желание поднять престиж советника (в скором будущем фельдмаршала), в интересах дела чувствовать себя не ниже других, наконец, стремление «вынести из пожара» как можно больше долларов, чтобы обратить их в акции, объяснимы. Бизнесмен есть бизнесмен. Но есть другие факты, имеющие мало чего общего даже с сомнительными законами морали делового человека. В один из дней первой недели января 1942 года на острове Коррехидор (туда перебросили штаб Макартура и филиппинское правительство, японцы к этому времени уже были под Манилой) вышел указ, подписанный генералом Басилио Вальдесом (так, мол, велел президент автономных Филиппин), по которому Макартуру безвозмездно выдавалось полмиллиона долларов, начальнику штаба генералу Р. Сазерлэнду — 75 тысяч долларов, его помощнику, заместителю начальника штаба генералу Р. Маршаллу-младшему — 45 тысяч долларов и адъютанту Д. Макартура подполковнику С. Хаффу — 20 тысяч долларов. Дорогие подношения. Но за что, за какие заслуги? Может быть, просто — знак высокого уважения к четверке? А может быть... Ведь указ о выдаче столь огромных сумм обнаружить в архиве, содержащем все документы, бумаги Кэсона, принятые или написанные с того самого момента, как он стал президентом автономных Филиппин, до самой его смерти в августе 1944 года в Нью-Йорке, не удалось. О денежном даре не упоминается и в других [144]

материалах, касающихся упомянутых лиц, за исключением тех, что принадлежат Сазерлэнду. Возникает поэтому несколько вопросов: почему Кэсон собственноручно не подписал указ? Почему указ не найден нигде, кроме бумаг Сазерлэнда (начальник штаба, координирующий работу разведки, отношения с филиппинским правительством)? Было ли предложение подарка и принятие его Макартуром и другими оправданными с точки зрения закона и морали

На каком основании дарил (если дарил?) Кэсон драгоценные доллары? Или в данном случае, как исключение, Кэсон сделал это с одобрения кабинета министров и поэтому не должен был ставить свою подпись? Пока что не снят ни один из недоуменных вопросительных знаков.

Вот еще какими фактами и размышлениями поделился с филиппинской и мировой общественностью исследователь Т. Агонсильо. Ссылаясь при этом на многочисленные документы.

Мы подошли к одной из самых загадочных (может быть, потому, что сознательно скрываемых защитниками американизма), малоизученных страниц биографии Дугласа Макартура. Ведь сделками с Кэсоном не ограничивается его деятельность как... финансиста и бизнесмена. Все-таки проницательная Луиз не ошиблась, когда предлагала супругу заменить мундир на фрак делового человека в чистом (может быть, точнее, честном) виде.

Так же, как и отец, Д. Макартур на Филиппинах стал масоном. Автору этих строк довелось побывать (уже в 80-х годах) на одном из заседаний масонской ложи, проходившем в старом (макартуровских времен) здании на улице Тафт. Члены этого влиятельнейшего общества пригласили Хосе Давида Лапуса, ученого, профессора международных отношений университета св. Фомы, члена Ордена рыцарей Рисаля. Масоны попросили профессора познакомить их с настроениями студенческой молодежи и попутно поинтересовались, не представляет ли тяжелое экономическое положение страны, сопровождаемое [145] безработицей, моральным разложением, коррупцией, благоприятной почвы для коммунистических идей? Масоны всегда держали руку на пульсе политической и идеологической жизни.

Зал заседания был торжественно-мрачноватым. С тяжелыми люстрами, тяжелыми, красного дерева креслами. На стенах висели портреты в цвета темного золота рамах выдающихся деятелей филиппинской ложи. Рядом с портретом Дугласа Макартура портреты Элисальде, Сориано, Собеля, Мадригаля. Пользуясь тесными связями с этими филиппинскими супербогачами (по сути, они были членами промышленных, финансовых кланов США и Западной Европы) как по линии бизнеса, так и по административной, Д. Макартур умело и выгодно распоряжался как теми 200 тысячами долларов, которыми стал располагать после женитьбы на Джин Фэрклос, так и новыми, уже своими финансовыми «ручьями», превратившимися в довольно полноводные «реки», которые начали течь в генеральские сейфы после того, как он занял, по существу, главное место в американской колониальной администрации.

Если Артур Макартур приобретал («на самом деле, свидетельствовал филиппинский историк, просто захватывал и присваивал») землю, то сына больше интересовало то, что под землей. Он сам как-то признался, что является «владельцем акций филиппинских горнорудных компаний, приобретенных на бирже за много лет до начала войны». Д. Макартур завладел золотыми приисками «Антамок» и хромовыми рудниками «Акохое», стал компаньоном миллионера Сориано и не только в горнорудном, но и в пивоваренном деле. Д. Макартур к тому же сделался хозяином (почти полноправным) весьма доходного отеля «Манила», вложил капиталы в другие многочисленные предприятия.

Вот что пишет в связи с этим крупный исследователь, известный филиппинский историк Ренато Константине:

«Получая огромные деньги как фельдмаршал и военный советник, Д. Макартур очень выгодно [146] вкладывал их в акции горнорудных компаний. Он эксплуатировал связи с должностными лицами на самом высшем уровне и с богатейшими бизнесменами, что давало ему возможность мудро использовать свои капиталы, практически без всякого риска промахнуться или проиграть».

Д. Макартура поэтому можно рассматривать как классический образец американского предпринимателя, вывозящего капитал за рубеж, и в то же время как представителя бюрократической буржуазии, паразитирующего на государственном аппарате. В руках генерала-фельдмаршала сосредоточивались выгодные заказы, обеспечение всякого рода льгот предпринимателям, послаблений. Военный чиновник, стригущий купоны (и немалые) со своего высокого поста, сочетался в Д. Макартуре со «стопроцентным американским бизнесменом», стригущим дивиденды с акций. Одним словом, в одном мундире, помогая друг другу, действовали два дельца. Когда 10 августа 1936 года Макартура торжественно приняли в масоны (они, в свою очередь, нуждались в поддержке американской военной власти), он сразу стал своим человеком в высших финансовых и промышленных кругах. Одновременно это был крупный шаг и на американский финансовый Олимп.

Биографы отмечают, что успешное вхождение в клуб бизнесменов даже внешне благотворно сказывалось на Макартуре. «В 60 лет он выглядел сорокалетним мужчиной,— пишут биографы,— редеющие, но достаточно густые, а главное, темные волосы, пытливый, живой взгляд, высокая стройная фигура». Да, жизнь миллионера оказывала благоприятное воздействие.

В течение шести лет Макартур, Джин и их маленький Артур наслаждались покоем, миллионерским комфортом и роскошью гостиницы «Манила». Джим Шоу в статье «История делалась в отеле «Манила» писал: «Генерал обычно расхаживал по веранде, окружавшей его комнаты, любуясь красочными закатами над Манильским заливом, парочками и семьями, прогуливавшимися [147] в парке Лунета. Он наблюдал, как приближалась «Чайна Клиппер» — летающая лодка — и как она садилась на гладь залива после пятидневного перелета, открыв тем самым первую трансокеанскую коммерческую авиалинию». Ну совсем как у Пульмана, Форда, Карнеги, Поупа!

Кроме чтения и созерцания предзакатной Манилы, кроме цветов и хорошего трубочного табака, Д. Макартур любил кинематограф. Каждый вечер, за исключением воскресенья, к гостинице «Манила» подкатывал черный лимузин (кстати, он и сейчас стоит в музее форта Сант-Яго под фельдмаршальским флагом, на номерном знаке цифра 1), ровно в 8.45 в него садились Макартур и Джин, в 8.50 их уже ждали специально отведенные ложи в кинотеатрах «Идеал», «Лирик» или «Метрополитен».

Генерал любил прямолинейных, понятных героев. Они должны были четко делиться на плохих и хороших, добрых и злых, ему не нравились фильмы со сложной интригой, философские, с запутанным сюжетом. Любовь к кинематографу Макартур пронес через всю жизнь. И всегда предпочитал ковбойский фильм всем другим. Правда, в Токио, занимая пост главнокомандующего оккупационными войсками США, Д. Макартур велел перед художественной лентой показывать спортивные фильмы. Он живо, громко реагировал на игру, которую «записали» операторы, хотя точно знал результат матча давно. Во время корейской войны спортивные ленты перемежали с хроникой действий на фронте.

Особый, повышенный интерес вызвали у «Американского кесаря» ленты, в которых показывали И. В. Сталина.

«Иосиф Сталин,— пишет У. Манчестер,— на экране заставлял его (Макартура) садиться на краешек кресла-качалки, он смотрел с напряженным вниманием, следил за каждым жестом Сталина».

Угадывал родственную душу?

Иногда «Наполеон Лусона» выходил на главный бульвар Манилы. «Он нес себя так,— писал один журналист,— будто знал и никак не хотел выдавать [148] какой-то чрезвычайной важности секрет». Только Христос, появись он на глади Манильского залива, мог бы, вероятно, вызвать у окружающих филиппинцев подобную реакцию — восхищение и радость при виде живого божества. «Люди испытывали желание немедленно сделать все, что прикажет этот великий американец»,— рассказывал один из поклонников Макартура, корреспондент английской «Файнэншл тайме», работавший в Маниле до войны.

Филиппинский период жизни Д. Макартура, особенно перед войной, дает обильный материал для раздумий и нуждается в тщательном изучении. Когда его называют «Наполеон Лусона», разумеется не только географическое понятие, не только действия американского империализма в пространстве, имеется в виду и такое понятие, как бонапартизм.

«Бонапартизм,— писал В. И. Ленин в статье «Об оценке текущего момента»,— есть лавирование монархии, которая вынуждена завуалироваться, чтобы не упасть, заигрывать, чтобы управлять, подкупать, чтобы нравиться, брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 17, с. 273—274).

Конечно, фельдмаршал не монарх. Но вместе с этим званием Д. Макартур приобрел огромную власть над Филиппинами (назвали же его Наполеоном!), он делил ее только с верховным комиссаром США и в меньшей степени с президентом автономных Филиппин. Тем не менее в этом триумвирате он был главным. Далеко не случайно его все чаще стали называть «Американским кесарем». «Наполеон Лусона», поставленный на уровень деятеля провинциального масштаба, покоряющего «небольшой архипелаг» для «больших Соединенных Штатов», поднялся в своем провинциализме до мировых высот (кто-то из мудрых сказал, что и среди бездарей есть свои великие люди), ибо благодаря стечению обстоятельств, советам помощников, а главное — периоду, когда США «созрели» для более активной экспансионистской [149] политики, сумел породить у американской буржуазии иллюзию, что в такой же Лусон можно превратить весь мир. Более того, Д. Макартур подталкивал к активным действиям тех, кто побаивался масштабности претензий, придавал дополнительные силы тем в США, кто выступал за строительство «Pax Americana» (мир по-американски).

Вне всякого сомнения, генерал Макартур с его штабом представлял весьма эффективную часть колониального механизма США. Его действия, тактика и стратегия способствовали утверждению политического, экономического и военного господства Соединенных Штатов. Здесь Макартур обнаружил гибкость, умение оценить политическую ситуацию, а главное, уловить намечающиеся тенденции, понять расстановку сил, представить, как в будущем могут разворачиваться процессы на архипелаге. Американские и филиппинские историки порой сводят роль Макартура к чисто военным делам. Это неверно. Ее чаще следует сводить к делам политическим. И здесь «Наполеон Лусона» продемонстрировал удивительные способности. Представляется, что главным достижением, с точки зрения проводников экспансионистской политики США, свидетельствующим о мудрости и дальновидности наместника Вашингтона,— это работа по укреплению и расширению филиппинской элиты, являющейся своеобразным посредником между колониальной администрацией, американскими промышленниками и нацией.

Артур Макартур считал, что главную победу над революционными, прогрессивными национально-освободительными силами одержит только американский солдат, действующий хладнокровно, расчетливо, жестко, неукоснительно выполняющий приказы офицера, не знающий сострадания. Уильям Тафт, другой генерал-губернатор, не отвергая в принципе методов насилия, вместе с тем выступал за гибкость. Потому-то он обратил внимание на филиппинскую элиту, сложившуюся еще в недрах испанского колониализма. Он одновременно взялся как за ее «приручение», [150] так и за формирование новой из представителей не только земельной аристократии, но и национальной буржуазии.

Дуглас Макартур соединил оба метода. Он сделал это в высшей степени умело, тонко, опираясь на свой личный и уже немалый опыт, на знания, полученные в Вест-Пойнте, на мудрость, которой щедро поделились через деда первые жители Америки, сумевшие даже у Руссо и Монтескье найти нужные им «точки опоры» в период, когда для большинства людей все мечтания сводились только к одному — демократия и свобода. Как говорили о Д. Макартуре, он мог не знать, скажем, истории, философии. Но он знал, какую взять книгу, документ, где искать описание опыта, нужный совет, ответ, чтобы подкрепить свою позицию. Он мог обратиться к любимому Артуром (самым старшим) Томасу Гоббсу и обрести почву под ногами, уверенность. Раскроем и мы вслед за Макартуром трактат английского ученого. Свобода? Пожалуйста:

«Свобода согласно нашему определению есть не что иное, как отсутствие препятствий к движению. Следовательно, вода, заключенная в сосуде, несвободна; если же сосуд разбит, она освобождается. В большей или меньшей мере свобода присуща каждому человеку, она зависит от пространства, в котором он может двигаться; большей свободой располагает тот, кто содержится в просторной темнице, чем тот, кто заключен в темнице узкой...

...Другие препятствия только стесняют волю; они препятствуют движению не абсолютно, а относительно и условно, а именно вследствие нашего выбора. Так, находящийся на корабле не настолько лишен свободы, чтобы не иметь возможности при желании броситься в море. И в данном отношении человек располагает тем большей свободой, чем больше путей открыто».

Д. Макартур считал, что следует создать для части «заключенных», то есть для граждан Филиппин, больше возможностей проявления инициативы, предпринимательского [151] начала. При сохранении тюрьмы, то есть колонии. Решение о предоставлении автономии — это как раз модернизация темницы без разрушения самой темницы. Он надеялся, опираясь на получающих более просторную «камеру» и загоняя большинство в более узкие, устранить препятствия, оказываемые американскому господству.

Вместе с «дедушкиным Гоббсом» активно, творчески думал «свой Джемс». Д. Макартур считал необходимым с помощью верных США филиппинцев дискредитировать всякого рода политические течения, прежде всего основанные на идеях марксизма, революционной демократии, национально-освободительного движения под тем предлогом, что их программы носят «абстрактный характер», недоступны массам, в них «не чувствуется теплоты человеческой крови, они лишены пульса современной жизни, лишены плоти». Следовало, таким образом, охладить желание человека броситься с борта корабля-темницы в свободные воды.

Д. Макартур утвердился в необходимости стать ближе к филиппинцам (получившим более свободные камеры), вступить с ними в более живую связь. Далее представлялось важным придать всем процессам, будущим и настоящим, конкретный характер. Собственно, этим в главной степени (не столько фанфаронством, желанием покрасоваться) и было продиктовано решение объявить себя фельдмаршалом. Строительство армии — это для многих филиппинцев абстракция. А живой, у всех на виду фельдмаршал — это факт, это конкретное лицо. В то же время американцам было гораздо выгоднее «создать» одного фельдмаршала, чтобы не создавать на Филиппинах современную армию из филиппинцев, армию, хорошо обученную и оснащенную современным оружием. Ибо это оружие филиппинцы могли повернуть против американцев.

Отказ от грубых форм расизма обещал стать гарантией сближения, принести выгоду. Меньше будет препятствий, то есть озлобления, больше условий [152] для эксплуатации природных богатств, людских ресурсов.

Д. Макартур, руководствуясь своими идеями, активно занимался формированием прослойки — филиппинской по цвету кожи, американской по своему идейному нутру. Следует сказать, что она вырастала и крепла на основе старой элиты, которая сформировалась при испанском колониальном господстве.

Первая годовщина создания автономных Филиппин (1935 г.) была отпразднована пышно, по-королевски. Главные торжества состоялись в гостинице «Манила». Каждому гостю строго предписывались (если, конечно, он не был военным) белый смокинг и черные брюки. Широкий черный пояс также входил в туалет обязательным элементом. Праздник начался с танцев. Президент Кэсон и его супруга повели ригодон, доставшийся филиппинскому свету от испанских колониальных времен. Раньше его позволительно было танцевать испанскому королю и приближенным к царственной особе. Теперь вот ригодон оказался доступен филиппинцам. Не всем, конечно. Элите.

За президентской парой в танце шли предприниматели первой руки, землевладельцы, видные политические деятели, издатели, журналисты. Тысяча человек. Эта цифра примерно соответствовала тому количеству семей, которые сотрудничали с колониальной администрацией, поставляли ей государственных деятелей, политиков, идеологов.

Перед филиппинской элитой в «американскую эпоху» ставилось много больших и важных задач. Такая «нагрузка» объяснялась социальной и политической обстановкой. Прежде всего вырос на Филиппинах рабочий класс. Значит, в задачу элиты стала входить борьба всеми средствами против выступлений пролетариата, осуществление мер по нейтрализации влияния рабочих организаций на различные слои населения.

За годы своего господства американская колониальная администрация сумела создать своего рода агентуру в филиппинском обществе, главным образом [153] из числа принадлежащих к элите видных деятелей. Отвратительно, когда американцы, пользуясь силой, обманом, абсолютной безнаказанностью, занимаются шпионажем, подкупом, вербовкой филиппинцев с целью использовать их против соотечественников, против нации в целом. Но еще более отвратительны те филиппинцы, кто, стремясь туда, где «живут благородные», кто, подделываясь под американцев, соглашается предавать свой народ. Так сказал известный общественный деятель, крупный бизнесмен, писатель Хиларион Хенарес, стремясь показать, сколь велик ущерб, которые нанес Д. Макартур народу. Именно при нем эрозия души «элитарного филиппинца» приобрела масштабы и формы национального бедствия. Он, «элитарный», является тем «куском глины», с которым работает американский специалист по «ловле душ». Это прежде всего, отмечает X. Хенарес, один из тех «трусливых и малодушных людей, которые психологически склонны наносить удары в спину, предпочитая такие действия честной, открытой борьбе. Они прячутся в тени, чтобы выслеживать и предавать». Филиппинца возмущало предательство филиппинцев, тех, кто, будучи такими респектабельными и боголюбящими, пишут доносы на таких же респектабельных и боголюбящих соотечественников. X. Хенарес готов простить нерадивого ученика за ложь, шпаргалку на экзамене, ибо «бог обделил его умом», простить вора, который мог оказаться «слишком гордым, чтобы просить милостыню». Для него самая «гадина из гадин — это доносчик, предатель, шпион». И здесь X. Хенарес вспоминает «Божественную комедию» — в самый позорный круг ада Данте поместил предателей, изменников, шпионов. Он сказал о них так:

Переднему не зубы так страшны,

Как ногти были, все одну и ту же

Сдирающие кожу со спины.

«Тот, наверху, страдающий всех хуже»,—

Промолвил вождь— Иуда Искарьот;

Внутрь головой и пятками наруже. [154]

И вот именно такой части филиппинской элиты по мере ее внутреннего развития Соединенные Штаты передавали в колониальном административном аппарате важные рычаги. Все время, измеряемое годами, Д. Макартур направлял усилия на то, чтобы путем создания надежной социальной базы воспитать политических деятелей проамериканской ориентации. Он преуспел в своих усилиях.

«Филиппинская элита,— отмечал американский ученый С. Р. Шалом,— представляла собой коррумпированный, реакционный, антидемократический, никого не представляющий слой. Тем не менее он высоко ценился администрацией Соединенных Штатов, ибо его представители были всегда готовы угождать США, желая сохранить все как есть».

Желание сохранить «все как есть» особенно понадобилось американцам во время подготовки к провозглашению независимости Филиппин. По формуле, ставшей особенно популярной в 60-х годах, то есть в период «массовой деколонизации» — «уйти, чтобы остаться». Соединенные Штаты (благодаря в немалой степени Дугласу Макартуру, на мой взгляд, это одна из главных его заслуг перед своим классом, с ней сравнится успех любой военной операции) далеко опередили европейских колонизаторов в дальновидности, умении маневрировать.

Генеральная репетиция церемонии провозглашения президента «новых независимых Филиппин» должна была состояться в феврале 1942 года, чтобы представить себе возможные в будущем отклонения от сценария в зависимости от настроений в различных слоях общества. Политические тенденции особенно четко проявляются накануне важных политических событий, к числу которых, бесспорно, относятся президентские выборы и все, что связано с ними, в том числе церемонии.

Такая репетиция произошла. Правда, в специфических условиях: Филиппины оккупировали японские захватчики. Однако благодаря именно этим необычным экстремальным условиям и был снят гриф [155] «совершенно секретно» с некоторых планов и замыслов американцев, которые позднее составят важную часть политики неоколониализма.

Это произошло на Коррехидоре — инаугурация (официальное введение в должность) президента Кэсона. В ноябре, перед самым началом войны на Тихом океане, состоялись выборы президента и вице-президента автономных Филиппин. Кэсон и Осменья победили, естественно, в условиях американского господства с подавляющим числом голосов (как-то Кэсон цинично заявил: «Если я захочу, будучи помещиком, избраться в органы власти, меня обязательно изберут»). И вот теперь инаугурация. Конечно, она отличалась от той, что состоялась шесть лет назад. Тогда Вашингтон направил солидную делегацию во главе с вице-президентом Джоном Гарнером. Красные ковры. Банкеты. Монументальные трибуны, украшенные цветами, приветствиями, лозунгами. Музыка оркестров. Фейерверки. Теперь же все по-другому. Солдаты сколотили из досок платформу, отдаленно напоминающую трибуну, около входа в туннель (а вдруг бомбежка, ведь японцы были хорошо обо всем осведомлены), на ней установили два стула — для президента и его бывшего фельдмаршала (когда президент США пригласил Д. Макартура вернуться в родное лоно и назначил его главнокомандующим вооруженными силами США на Дальнем Востоке, пришлось снять мундир из «акульей кожи»).

На трибуну поднялся Кэсон. Он кашлял (обострился туберкулез). Полковой священник исполнил на органе «Поздравление вождю». Затем президент тонким голосом, прерываемым кашлем, говорил о «решимости Филиппин стать независимыми». Повернувшись к генералу, он «от имени филиппинского народа и своего» выразил ему «глубокую благодарность за преданность нашему делу, за оборону нашей страны и за обеспечение сохранности нашего населения».

Д. Макартур в ответной речи, оттолкнувшись от того, что это правительство родилось в «необычной колыбели», высокопарно, хотя и необычно тихо, продолжал: [156]

«Еще никогда в истории не было подобной торжественной и многозначительной инаугурации. Акт, символически отмеченный своим демократическим процессом, происходит на фоне внезапной, безжалостной войны. Гром смерти и разрушения обрушился с неба... Слух может уловить даже раскаты боя, который ведут наши солдаты на линии огня».

Переждав немного, чтобы собравшиеся услышали взрывы бомб и снарядов на полуострове Батаан, Макартур закончил: «О, милостивый боже, сохрани эту благородную расу».

Оратор отвернулся, слезы текли ручьями. (Гораздо веселее прошел день рождения Артура — исполнилось ему 4 года, подали даже оранжад, преподнесли подарки, в том числе — игрушечный мотоцикл.)

Торжественная, по мере возможностей, инаугурация и произнесенные на ней речи со слезами, помимо своего прямого назначения, должны были скрыть противоречия между правящими кругами Филиппин и американской администрацией. Они возникли в связи с тем, что некоторым идеологам и политикам филиппинской элиты казалось выгоднее в данный момент сотрудничать с японскими оккупантами. Эти настроения отразились и на Коррехидоре. Японцы успешно обрабатывали деятелей, принадлежавших к разным слоям правящих кругов. Одним из них стал первый президент Филиппинской республики (родившейся после длительной антииспанской борьбы 12 июня 1898 года и вскоре задушенной американцами) генерал Эмилио Агинальдо. Он лично обратился по радио к Д. Макартуру с советом отступить перед превосходящими силами японцев и сложить оружие. Затем Э. Агинальдо передал микрофон официальному представителю Японии, который на тагальском и английском языках сообщил о решении премьер-министра Того предоставить Филиппинам независимость.

Эти заявления вызвали бурную и в общем для Токио благоприятную (со стороны филиппинской верхушки) [157] реакцию. Удивительно, но сразу же после инаугурации с трогательными речами президент автономных Филиппин продиктовал письмо Рузвельту, в котором, обвинив Соединенные Штаты в том, что они бросили филиппинский народ и его лично на произвол судьбы, потребовал: «Считаю своим долгом и даже правом прекратить войну».

Письмо, правда (после разговора Д. Макартура с М. Кэсоном), осталось на Коррехидоре. Однако с решением не посылать ультиматума американскому президенту настроения развязать себе руки, желания использовать ситуацию, чтобы оказать давление на США, в будущем заставить их пойти на большие уступки при предоставлении независимости, не улетучились. М. Кэсон всячески демонстрировал недовольство американцами (рассчитывая также на то, что об этом недовольстве узнают в Токио и те кэсоновские единомышленники, которые уже начали сотрудничать с японцами). Он, например, сказал К. Ромуло, одному из своих приближенных и одновременно любимцу американцев, будущему министру иностранных дел Филиппин:

«Мы должны попытаться спасти себя, послать к черту Америку. Скажу тебе, нашу страну разрушают. Война между Соединенными Штатами и Японией — это не наша война».

Через два дня мучительных и тяжелых раздумий М. Кэсон созвал заседание кабинета министров и попросил их поддержать решение потребовать у Вашингтона независимости немедленно, с гарантией обеспечения нейтралитета Филиппин, что подразумевало вывод как американских, так и японских войск. С. Осменья (вице-президент) и другие влиятельные в окружении президента люди несколько растерялись. Однако свое согласие дали. Письмо Рузвельту было направлено по каналам военных ведомств США 8 февраля 1942 года. В нем излагались такие претензии: Филиппины не получают никакой военной помощи, она идет «другим воюющим нациям». США, будучи сами в безопасности, обрекают Филиппины... и т. д. и т. п. В конечном итоге, заключал автор [158] письма, остается один путь — превратить Филиппины в «тихоокеанскую Швейцарию».

Сразу же возникает вопрос: откуда такая смелость у Кэсона и Осменьи? Не Макартур ли инспирировал ее? Чем он при этом руководствовался сказать, конечно, трудно. Может быть, амбициозный человек с мечтами о президентстве, с мечтами навечно вписать свое имя в основные главы истории надеялся таким образом «заставить Белый дом повернуться к Филиппинам» и направить на архипелаг оружие, свежие армии. Тогда он освободит Филиппины, вернется в Манилу и таким образом продемонстрирует, что фельдмаршальская форма, которую он носил, была не с чужого плеча.

На мой взгляд, более пристального внимания заслуживает замечание У. Манчестера (после того, как он проанализировал и письмо, и реакцию на него Д. Макартура): обращение к американскому президенту-—«первый удар колокола свободы», в который начал бить «третий мир». Другими словами, появились признаки рождения политики, которую позже назовут неоколониализмом. Такой вывод представляется верным, ибо «удар по колоколу» совершался с санкции, под надзором Д. Макартура, которому было вменено в обязанность проводить стратегическую линию Вашингтона. В свою очередь он, имея большие полномочия, мог определять в какой-то степени его силу, тембр, продолжительность звучания.

Однако Соединенные Штаты еще не до конца созрели к новой политике по отношению к Азии и Африке, тем более в период, когда шла жестокая война и когда первой задачей, стоявшей перед народами, был разгром фашизма и милитаризма. Даже если бы Вашингтон согласился на предложение Кэсона — Макартура, он не пошел бы на его осуществление, ибо это привело бы к усилению военных позиций Японии, на что, конечно, не могли пойти ни Соединенные Штаты, ни союзники.

Следует иметь в виду и тот факт, что американская буржуазия не представляла себе такого быстрого ухода [159] с Филиппин (отступление под ударами японцев рассматривалось как временное явление), а главное — ухода без должной предварительной подготовки: а капиталы? а американские базы? а стратегическое положение архипелага в Юго-Восточной Азии? Одним словом, Белый дом встретил предложение Кэсона с удивлением, недовольством, желанием тут же одернуть марионетку и его советников за забегание вперед. Военный министр Стимсон решил, что там, на Коррехидоре, спятили, сдали нервы. На заседании в Овальном кабинете Рузвельт, Стимсон и начальник штаба Маршалл еще раз подтвердили: Филиппины являются собственностью Соединенных Штатов. Ответ из Вашингтона звучал как окрик: «Предложение неприемлемо».

М. Кэсон, свидетельствуют историки, был взбешен. Он с трудом поднялся со своего кресла-качалки и чуть не плача вопрошал окружающих: «Кто в лучшем положении — я или Рузвельт? Кто может точнее решить, что хорошо для моего народа — я или Рузвельт?» В изнеможении он опустился в кресло, потом, подумав, позвал секретаря и велел ему подготовить декларацию, в которой следует сообщить: он, Кэсон, уходит в отставку, отказывается от поста главы государства. Однако когда ему принесли отпечатанный документ, Кэсон не подписал его, сообщив встревоженным членам кабинета, что сделает это утром на свежую голову.

Утром по пути в столовую, когда голова была свежей, президент встретил Осменью. Вице-президент принялся уговаривать Кэсона отказаться от принятого накануне решения и взять свое заявление обратно. Бунтарь отступил. Между тем началась подготовка к эвакуации филиппинского правительства. Наконец подошла подводная лодка «Сордфиш» («Рыба-меч»). В нее внесли полуживого, разбитого болезнями и горькими мыслями президента, затем чемоданчик, адресованный вашингтонскому банку «Нэшнл Бэнк» — в нем были медали Д. Макартура, сертификат о браке, завещания, акции, ценные бумаги, свидетельство [160] о крещении Артура, его первые ботиночки, фотографии и несколько статей о Макартуре, которые вырезала Джин из газет и журналов.

Прощаясь, Кэсон надел на палец генерала перстень-печатку и грустно сказал: «Когда они найдут ваше тело, я хочу, чтобы они узнали, что вы сражались за мою страну».

Но Макартура ждала другая судьба, другое будущее с другими планами относительно Филиппин.

Что же ожидало Филиппины в будущем? Прежде всего судьба страны складывалась, и это не будет слишком большим преувеличением, в «тени цезаря». Законное правительство все время пребывало за границами Филиппин, и Макартур постоянно контролировал его. В Маниле правительство Лауреля, созданное после предоставления стране «независимости» японцами, работало по всем строгим правилам «марионеточного режима». Оккупанты не знали проблем с членами «своего филиппинского кабинета министров», ведь в какой-то мере они были воспитаны Макартуром.

Патриоты, в авангарде которых шла Народная армия (Хукбалахап), руководимая коммунистами, вели героическую борьбу против японской оккупации, в освобожденных районах создавали органы народной власти. Другие партизанские силы, подчинявшиеся Д. Макартуру (сам он со своим штабом находился в Австралии), следовали его приказу «залечь поглубже». Так что главные, тяжелейшие удары японцев, к удовольствию «Наполеона Лусона», обрушивались на коммунистов и их союзников (в Маниле не раз приходилось слышать от бывших партизан, историков, политических деятелей такое предположение: а не была ли эта акция молчаливо спланирована и проведена антикоммунистическими стратегами, ультраправыми, милитаристами США и Японии?), и они несли большие потери.

Но вот Д. Макартур с триумфом, как освободитель, ступил на землю архипелага. Началась вторая серия «филиппинского эксперимента», в которой и на этот [161] раз одну из ведущих ролей играл «Американский кесарь».

В апреле 1945 года президентом США после смерти Рузвельта стал Г. Трумэн. Он встретился с С. Осменьей, который после смерти Кэсона стал президентом автономных Филиппин. Встреча состоялась в Вашингтоне. Г. Трумэн заверил, что Филиппины получат независимость тогда, когда, с точки зрения Соединенных Штатов, это будет практически возможным.

Между тем Д. Макартур создавал эти практические возможности. Опираясь прежде всего на элиту. В результате после провозглашения независимости в июле 1946 года Филиппины оказались в еще большей зависимости от США. Большей благодаря в немалой степени двусмысленности положения — независимая республика по форме, зависимая по существу.