Долгожданное наступление

Погода на удивление ясная. Она как бы дает дополнительную возможность для успешного начала наступления.

Августовское наступление шло в дни беспрерывных дождей. И сколько ни месили грязь, желаемого не достигли тогда. А сейчас Федору чудится, что завершись сегодняшнее удачно, победа станет намного ближе. И он идет увереннее, чем когда-либо раньше.

На то были свои основания...

Раньше. 179-я дивизия во исполнение приказа командующего фронтом в районе Ивашино участвовала в прорыве сильно укрепленной позиции противника . За шесть дней боев продвинувшись на 4 — 5 километров, дивизия освободила несколько населенных пунктов, в том числе Ивашино и вышла на второй эшелон. Пополнив свои ряды, воевала в течение семи дней и ночей беспрерывно.

Бились как рыба об лед, как под Ржевом, без танков и артиллерии.

Нынче. Дивизия, находясь во втором эшелоне 91-го корпуса, участвует в наступлении с 11 сентября. Через четыре дня оказалась в позиции 306-й дивизии и имеет задачи идти на юг с наступающими частями этой дивизии.

«Дивизия 15 сентября 1943 года переброшена в местечко, что на три километра западнее станции Перечистое. Здесь ею получено задание преследовать отступающего противника по направлению города Демидов»{22}.

Жертвы немалые, а все же продвигаются вперед...

Раньше. Дивизия, как и весь фронт, видимых результатов не добилась. Объясняя, почему не удалось наступление на Калининском фронте, бывший командующий фронтом Маршал Советского Союза А. И. Еременко в своей книге, вышедшей в 1969 году, пишет: «Однако наши действия сковали крупную группировку врага, не дали ему возможности использовать резервы на Орловско-Курской дуге, где решалась основная задача летне-осенней кампании 1943 года»{23}.

Все старания казались тщетными.

Нынче. Удалось же выгнать фашиста с насиженных мест, где он зарылся. Когда дивизия прибыла сюда, вторая позиция главной полосы обороны противника была уже взята.

За так называемую третью позицию дивизия дралась целый день. Траншеи, напоминавшие замысловатую паутину, тянулись на четыре километра. Ходы сообщения со множеством пулеметных ячеек, гнезд для пушек, противотанковые рвы. Перед передним краем — двойное проволочное заграждение, пустые островки минных полей. Зато меньше дзотов. Огневые точки фашисты понаставили непосредственно в ячейках траншей. Солдатских землянок тоже не видно. Вместо них около огневых точек оборудованы ниши. Потолок из жердей, стены деревянные или из железных листов.

Такое укрепление перемололи артиллерия и авиация. За артподготовкой «петляковы», прилетая стаей, обрушили на головы фашистов массу бомб. Затем над траншеями пронеслись штурмовики и пикировщики.

Аж дух захватывает. Солдату среди невероятного грохота боя так и хотелось крикнуть: «Так их, миленькие!»

Раньше. В августе артподготовка длилась где-то минут десять. Только в первый день перед наступлением наши пушки били до 35 минут. Из-за нехватки снарядов дивизия в день наступала не больше пяти часов.

Встанешь — фашист тут же заставлял прижаться к земле. И наступления так и не получилось.

Нынче. После того, как артиллерия и авиация шквалом огня накроют укрепления противника, встает пехота с криком «Ура!» на штурм. При такой поддержке каждый раз продвигаешься вперед на несколько сот метров.

Итак, началось настоящее наступление. Солдат видит, чует это.

234-й полк пошел в атаку с флангов. Такая тактика имела цель обмануть противника. Как только фашисты начали бить по идущим взводам, с флангов встали роты, которые и должны были решить судьбу боя. Вскоре за траншеей фашистов также грянуло «Ура!», затрещали автоматы, стали рваться гранаты. Это действовал взвод автоматчиков, присланный туда еще до рассвета. Противник, не выдержав, вынужден был отступить.

От передового края первой, главной, полосы до второй, дополнительной, оказалось восемь километров. Между этими полосами было несколько опорных пунктов. Один из таких пунктов оказал сопротивление в течение трех часов. На второй полосе, наоборот, дзотов было много — на участке с километр сразу бьют 6 — 7 пулеметных точек. Дивизия все это расчистила за один день.

Федор уже видит конкретный результат: как прошлась артподготовка, тут же атака, как поднялись в атаку, так и продвинулись вперед. И не испытывал чувства безысходности, беспомощности, как бывало иногда.

На четвертый день, когда была взята третья полоса, фашистов не стало видно. Танки с пехотой устремились вперед. Затем двинулись пешие роты, артиллерия, минометные взводы, штаб полка, медсанбат, хозяйственная рота — все живое, образовав длинную вереницу обоза, тронулось и двинулось на юго-запад. Федору показалось, что в 1941 году наступление было более легким на подъем. Тогда артиллерии было совсем мало. Интенданты, медсанбат, другие службы ему и на глаза не попадались. Сейчас все пришло в движение почти сразу и вместе.

Саперы, идя впереди, рубят и настилают жерди, сучья. Но телеги, особенно пушки, часто проваливаются.

Взвод, где шел Охлопков, прикрепили за батареей 150-миллиметровых гаубиц. И вытаскивание из грязи пушек, и возня с лошадьми стали обязанностью солдата.

А лошадей разных много. Тонконогие рысаки, совсем Дикие лошади и обыкновенные клячи в одной упряжке тянули тяжелые пушки. У каждой свой норов, но, как перестают тянуть упряжь, хлещут нещадно и тех, и Других. И лошади хрипели, ржали, поднимаясь на дыбы и отбиваясь передними ногами.

Одну такую скотину, привязанную у обочины дороги к березке, командир взвода велел Охлопкову взять «на всякий случай». Он шел с ней долго. Где травка гуще, останавливался и давал ей немного «перекусить». Скоро лошадка вроде привыкла к нему и по пустякам уже не дергалась. Однажды, приведя ее в овраг напиться, потрогал за холку. Лошадка не дернулась. И Федор взял да сел на нее верхом. Он знал, что якутская лошадь не любит, когда дергают за уздцы или прижимают каблуками бок. Может, и у этой такой же норов? И, сидя верхом, уздцы Федор держит свободно, пятками не касается ее туловища. Будто так ей нравится: идёт спокойно.

Не успел привыкнуть к низкорослой, очень похожей на якутскую, лошадке, ее забрали в упряжь гаубицы вместо сломавшей себе ногу лошади. Отдавая ее артиллеристам, хотел сказать что-нибудь такое, к чему те непременно бы прислушались, но у него вырвалось только: «Не гоните больно». В тот миг Федору показалось, что перед ним самая обыкновенная якутская лошадь из его родных мест.

К вечеру враг дал о себе знать.

Как началась перестрелка, отделение Охлопкова получило задание уничтожить расчет пулемета, бьющего с бешеным усердием. Фашист устроился высоко на косогоре. Оттуда ему очень удобно не дать нашим пройти по распадку и развить атаку по обеим сторонам. Охлопков, не мешкая, вывел отделение на гору, и двумя меткими выстрелами уничтожил расчет. Однако, как только начали забираться на другой косогор, пулемет заработал с новой силой. Взвод был вынужден залечь. Пользуясь тем, что отделение шло со значительным опережением, бойцы прижались к крутой стене гор, где не доставали вражеские пули. «Нет, по распадку нельзя», — мелькнуло в голове Федора, и он стал карабкаться вверх по крутому склону.

Очистив путь дружными взрывами гранат, взвод поверху снова продвинулся вперед. Преследование врага можно было бы считать удачным, если бы многие бойцы не нарвались на мины.

С наступлением темноты враг преподнес другой сюрприз. Сначала послышался гул вражеских самолетов. На этот приближающийся гул мало кто обратил внимание. Но вдруг в небе вспыхнули зеленоватые ракеты: это фашист освещал идущий по дороге обоз. Когда раздалась многократная команда «Воздух!», гул слышался уже почти над головой. Ох, как неповоротливы крупные пушки на конных тягах! Некоторые кое-как сумели выйти за обочину, иные беспомощно крутились среди дороги. Пришлось срезать лямки и гнать лошадей в лес. Среди этой суматохи снова вспыхнула зеленоватая завеса яркого света. Федору показалось, что свет держался очень долго: кругом все видно, как на ладони. Штурмовики, идя парами, сначала прошли на восток, затем вторым заходом пронеслись обратно. И при каждом заходе лил свинцовый дождь.

Во время ночного налета почти никто не погиб. Но было очень много поломок, ушло несколько лошадей. И потому, оставив артиллерию на попечение одной роты, пришлось ночевать недалеко в лесу.

Под утро был объявлен привал. Тут-то догнало и прошло два батальона. Машин гораздо больше, чем у них, бойцы на машинах едут с песней. Когда справлялись кто они, откуда, те отвечали: «Мы — белгородцы». Это, оказывается, проехала гвардия.

А здесь латали поломки, приводили в порядок лямки, сбруи, искали ушедших лошадей. По приказу командира взвода, отделение Охлопкова ремонтировало телеги. И в этом деле Федор оказался способнее: ловчей других завязывал порванные лямки, выпрямлял изогнутые части. Для одной телеги смастерили новое дышло. Когда хотели было запрячь лошадей, оказалось, кто-то привязал их так, что не смогли развязать. Развязал узел Федор и научил ездового якутскому приему привязывания лошадей к коновязи.

— Это же морской узел. Только на один прием меньше, — удивился командир батареи. — Без передка пушку, оказывается, можно и так привязать к лямкам.

Старший лейтенант позвал к себе рядовых и научил их с помощью Федора завязывать новый узел.

По приказу, отданному после обеда, вся дивизия должна была ночью двинуться до позиции 306-й дивизии. Совершив марш-бросок, ночью того же дня дивизия сходу вступила в бой и до 22 сентября наступала беспрерывно по лесам, болотам. И части обеспечения, и тяжелая артиллерия сильно отстали. Вместе с пехотой смогли пойти лишь минометные роты. Снаряды или везли на телегах, или вьюками на животных.

Пришлось попотеть изрядно: и люди, и лошади шли то по пыльным дорогам, то по еле заметным тропинкам. К тому же надоедливо наседали пауты, мошкара. Когда приходилось месить болото, не было отбоя от мелкого черного комара, который густо садился на спины лошадей и на одежду людей. Тут и частые стычки с отходящими частями противника.

Однажды подходили к речке Гобза. Эту речку Федор знал. В ее верховьях еще в первых числах сентября ходили на разведку. Тогда в ночной тьме разведчики чуть было не попались в лапы немцам. После того, как группа захвата достала «языка», прикрывающая группа должна была отойти к речке. Федор крякнул «уткой» дважды, осторожно стал отходить в сторону реки. Вдруг наступил на что-то мягкое. «Это же окоп», — мелькнуло в голове, и Федор, отойдя назад, распластал руки. Но разве увидишь что в темноте? Двое, наткнувшись на него, остановились. А третий наступил на насыпь, видимо, еще глубже, и тут же стало слышно, как сыплется песок в окоп.

Дальше случилось такое, что Федор даже не успел сообразить, что к чему. Как заорет из окопа фашист, тут же началась бешеная стрельба — сначала недружная, наобум, потом, как взвились ракеты, прицельная. Федор, давая возможность уйти своим, с обрыва открыл ответный огонь из автомата. Скоро сам, скрываясь за старым мостом, стал отходить. На другом берегу никого не застал. Когда дошел до условленного места, сидел Сухов. «Группа захвата прошла, вот», — и он сунул Федору ветвь сосны — знак, что здесь ребята уже были. Неизвестно было, что стало с их ребятами. В надежде набрести на них, шли, петляя каждые триста-четыреста шагов. Под утро в сумерках наткнулись не на своих, а на двух фашистов, видимо, тоже сбившихся с пути. Когда пришли в разведроту, приведя пленного, ребята, к счастью, уже спали на чьей-то плащ-палатке. Командир допросил через переводчика фашиста и махнул рукой, дав понять, что не того привели. Он же сделал замечание: «Кто же потерялся, они или вы сами? В следующий раз за такое дело наказания вам не миновать!»

Эту строгость Охлопков воспринял без обиды. Он был рад тому, что два молодых разведчика вернулись целыми и невредимыми. Сухов, впервые побывавший в разведке, с удовольствием рассказывал ребятам, как в лесу из двух фрицев одного «успокоили» прикладом, а другого взяли «на испуг» и забрали с собой.

На самом деле было не совсем так... Охлопков шел впереди в шагах пяти-шести, вдруг отскочил в сторону и нырнул под крону большой сосны. Сухов в то же мгновение заметил, что к ним навстречу идут самые что ни есть настоящие фашисты: в касках, с автоматами наперевес. «Зачем прятаться? Надо бы открыть огонь!» — с этой мыслью Сухов последовал примеру Охлопкова. Тут же услышал резкий удар с необычным треском. Удара самого не видел, а увидел, как упал фашист и как в следующий миг Охлопков приставил ствол автомата ко второму фашисту с криком «Хэндэ хох!»

— Где ты? А ну, сними автомат!

Пока Сухов снимал автомат с фашиста, его напарник начал приходить в сознание.

— Кончай его! Не давай орать! Быстрей! Ну, чему те бя учили?! Ну!

Об этом Сухов не стал рассказывать ребятам. И не только из-за того, что те могли его обсмеять, просто не хотел вспоминать подробностей той скоротечной схватки в лесу. В тот вечер Сухов долго не мог заснуть и во сне видел, как Охлопков сам одним ударом кинжала между шеей и ключицей прикончил пытавшегося встать фашиста, отодвинув несправившегося Сухова. Он раньше никогда не видел, чтоб так близко от него кончали человека.

Его поразила быстрота и ловкость содеянного в лесу. А к Охлопкову стал испытывать двоякое чувство: уважал и побаивался одновременно. Этот самый обыкновенный, низкорослый, на вид щуплый, загорелый до черноты человек в бою преображался, становился внушительным или, как говорил Сухов, от него веяло неукротимой силой.

Как песчаная дорога повернула налево, долгожданная речка Гобза показалась вся сразу, будто кто невидимый распахнул занавес. Видя тихую гладь речки, протекавшей темной полоской меж пологих песков, люди и лошади устремились к ней напиться. Кто-то сунул в руку Федору уздцы и он побежал рядом с рвущейся к воде лошадью. Тут послышались крики: «Немцы! Немцы!» и кое-кто стал отстреливаться. «Засада! Не видите?!» — пролетел мимо и такой крик. За речкой немцы расположились вдоль невысокого зеленого берега.

От фашистов можно ожидать чего угодно. Все же не будут устраивать засаду вот так, на самой середине поймы. Скоро стало ясно, что немцы тоже шли на переправу. Попытались было прорваться на двух танках, но это им не удалось. И тогда устремились на запад.

Наши преследовать не стали, только несколько усилили огонь, чтобы те побыстрее убрались. Между тем все живое неудержимо тянулось к реке. Слышны были одиночные выстрелы. На середине речки ярким пламенем горел только что подбитый танк. В нем что-то грохнуло, потом второй, третий раз. И от сильного взрыва отлетела башня, объятая красно-черным огнем. Раздалось еще два-три взрыва, вода так бурлила и исходила паром, будто стала гореть сама. Эти взрывы на несколько минут остановили лишь тех, кто находился вблизи от него.

Начавшаяся сутолока продолжалась часа полтора. Едва успев напиться, смахнув с лица пот и грязь, Федор все это время помогал артиллеристам. Возня с лошадьми и проваливающимися почти на каждом шагу пушками поглотила его так, что он ничего вокруг и не видел.

Зато, когда двинулись, наконец, в путь по той самой дороге, по которой только что ушли немцы, Федор неожиданно для себя заметил на телеге раненого в живот человека, одетого в телогрейку. Живот перетянул ему ремнем, но все же кишки виднелись из-под полы. А раненый сидел, ухмылялся и даже шуточки отпускал:

— Вишь, чемодан распоролся. Взрыв слыхал? Так это мой животик лопнул! Да, да!

К полудню взяли две деревни без единого выстрела. Из третьей немцы ушли уже после короткой, но сильной перестрелки. Когда деревня была полностью очищена и взвод выходил на дорогу, Федор устроился перемотать обмотку. Только хотел было встать, тут мимо дома пробежали четверо фашистов. Федор успел сделать два выстрела, хотел было пустить третью пулю, но оставшиеся в живых два немца уже исчезли в овраге. Нельзя было их упускать, и Федор бросился следом.

В овраге, крадучись, шел меж кустами и вдруг увидел спину фашиста, пытающегося догнать мальчишку. Тот обреченно беззвучно хныкал и делал заячьи зигзаги, а немец пытался ударить его прикладом. Как раздался выстрел, фашист рухнул прямо на ребенка. Федор подбежал, отодвинув огромного умирающего дылду, поднял оторопевшего от испуга мальчика. Чтобы успокоить его, хотел было сказать что-то ласковое, но неожиданно кто-то повис у него на спине. «Это второй!» — промелькнуло в голове, схватился за кинжал с намерением ударить через плечо, но в тот же миг на его грудь упали рыжеватые длинные косы. Перекинув через плечо напавшего, Федор увидел, к своему удивлению, женщину. Она, не то плача, не то причитая вскочила и стала обнимать, целовать наобум.

— Спасибо, наш спаситель! Спасибо, солдат! До смерти не забуду! Спасибо...

Освобождаясь из объятий женщины и вытерев лицо, спрятал кинжал в ножны и сделал вид, что улыбается.

— Миленький, успокойся, все прошло... Не бойся, золотце мое... — Женщина взволнованно, с щемящей нежностью целовала сына, 6 — 7-летнего пацана, поправила на нем одежонку, погладила по головке.

Видя, что мальчик успокоился, стала приводить в порядок себя: вытерла слезы с лица, поправила косы. И тут же скороговоркой начала рассказывать.

Испугавшись перестрелки, прихватила своих детей и спряталась в кустах вот этого оврага. Когда стрельба кончилась, они пошли в сторону деревни. Но тут грянуло два выстрела. Мать с детьми снова залегли под кустом. Там то и увидели фашиста. Он остановился возле них, оглянулся и отпрянул в сторону. Но тотчас же вернулся, держа автомат наперевес. Тут-то пацан не выдержал, встал да побежал.

К концу рассказа женщина даже улыбнулась. Тут не по себе стало Федору. Если бы ударил, то мог сиротами оставить этих двух малышей...

— Фашистов двое было. Куда делся второй? — спро сил Федор у женщины.

— Я видела только одного.

— Где они могли разойтись? Ну, до свидания, — Фе дор быстро зашагал между кустами.

Когда выходил из зарослей кустов, те трое, которых он спас, взявшись за руку, поднимались на пригорок. На ясном горизонте видел, как маячили головки двух пацанов и их матери.

В части Федора поджидала приятная не только для него новость. Во время обеда сообщили о том, что взят город Духовщина — один из основных опорных пунктов противника и что Москва салютовала в честь войск Калининского фронта. Эту весть все восприняли с воодушевлением. Какой-то весельчак пустил даже шутку: «Аи, как здорово, а мы тут сидим, салютуем своему повару за свежую картошку».

Вечером того же дня у Охлопкова состоялось знакомство с человеком, который запомнился надолго.

— Вот тебе снайпер Червяков, он пока будет твоим напарником. — Так рекомендовал молоденький старшина широкоплечего, плотного, русоволосого солдата. — При переправе реки понадобитесь для особого задания командира роты.

Как заметил Федор на следующий день, этот Червяков ползал на локтях, силой рук. «На какой черт нужен мне такой?» — подумал Федор и после первой же атаки спросил у своего нового напарника, отчего.

— Знаешь, ноги еще слабые...

— Что такое? Почему так?

Червяков, лежа на дне окопа, внимательно посмотрев на нового знакомого, начал с того, что он бывший моряк. Оказывается, он служил на Балтике в морской пехоте. Однажды катер, на котором вышли в море, разорвало торпедой, что называется, пополам. Торпеда, проскочив под носом катера, взорвалась в метрах десяти от него. Что дальше было, моряк не помнил. Очнулся лишь тогда, когда их взяли на борт другого, подоспевшего на помощь катера. Тогда он сам, вроде, целехонек остался, да ноги вот перестали слушаться. То ли ударная волна так подействовала, то ли какая «ниточка» порвалась в мышцах? Это ему неизвестно. И что странно, после лечения в госпитале мог сделать сколько угодно приседаний, мог и плясать. Это и помогло ему пройти комиссию. Но когда начинает ползать по-пластунски, ноги быстро устают и поэтому приходится прибегать к силе рук. Почему он обрек себя на такие испытания, и что заставило его так рваться на фронт, Федор не стал спрашивать.

И этот странный Червяков очень скоро показал, на что способен, как стрелок. После того, как противник, не дав в течение полутора суток переправиться через Касплю, наконец, отступил, взвод, к которому были прикреплены Охлопков с Червяковым, в тот день получил задание прикрыть переправу батарей артиллерии. Под конец переправились третье отделение и минометная рота, также поддержавшая пехотинцев с восточного берега; Охлопков и Червяков, как перейдут реку те последние подразделения, должны были встать и присоединиться к взводу.

Вдруг послышалась немецкая речь. Федор обернулся и глазам своим не поверил: вдоль реки шли человек двадцать с тремя навьюченными лошадьми. Шли быстро, то шагом, то рысцой. Сделав знак Червякову «делай как я», тихо стал отползать назад, затем на четвереньках вышел за поворот берега и, встав на ноги, побежал по низине. Обогнув небольшой островок, снова зашел в пойму и прыгнул в неглубокую яму, полную весенней талой водой.

Как только напарник нашел удобное для себя место, Федор открыл огонь по немцам, чуть отошедшим от них. Червяков сразу понял замысел Охлопкова и тоже стал бить идущих сзади.

За считанные секунды уложили шестерых. Гитлеровцы наугад открыли ответный огонь. Федор прицелился в офицера, взявшего за уздцы лошадь и размахивающего пистолетом. Гитлеровцы, отходя, были прижаты к реке и тут же попали под огонь переправившегося через реку отделения. Теперь они были вынуждены отпрянуть назад и скоро на пойме не осталось ни одного фашиста. Червяков встал и, оглаживая лицо от недавних больных ударов осколков камней и песка, собрался было спуститься к реке, как с противоположного берега раздался выстрел. Федор, пока фашист готовился ко второму выстрелу, почти не целясь, опередил его. Бойцы по пути поймали двух лошадей, бегавших ошалело то туда, то сюда.

— Смотри, — Червяков показал пальцем дыру на галифе и, как бы извиняясь за свою неосторожность, добавил: — Почему ты сюда побежал, сразу не понял. Потом только дошло...

Федор даже и не расслышал, что сказал Червяков, однако кивнул в знак согласия. В ушах его еще трещат хлопки выстрелов. Притом так звонко, будто раскрылся череп. С этим странным звоном в ушах он подошел к бойцам своего, отделения. К нему и Червякову вышел командир, поздоровался за руку и улыбался, видимо, благодарил. Охлопков и сейчас толком ничего не расслышал, но, догадываясь о чем речь, ответил кивком. Сержант почему-то пошел и пересчитал убитых. Потом снял полевую сумку с немецкого офицера и, накинув через плечо, вернулся в отделение.

— Ваших 20, наших 5, — с этими словами сержант стал подниматься по склону берега.

На этот раз Федор довольно четко услышал слова сержанта и про себя удивился точности его подсчета. Шагая за отделением по берегу, он обернулся и увидел, что отсюда были видны действительно всего пять трупов. Федору казалось, что перестрелка длилась всего несколько минут. И за эти считанные минуты полегло более двадцати фашистов. Если бы его попросили объяснить этот невероятный случай, то вряд ли смог сказать что-либо убедительное. Откуда взялись немцы? Как они могли выйти так неосмотрительно к переправе?

О том, как воевали в тот день Охлопков и Червяков, газета «Защитник Отечества» сообщила следующее:

«При наступлении на деревню снайперы Охлопков и Червяков выдвинулись на фланг своего подразделения. Меткими выстрелами они истребили за день 20 вражеских солдат. Своим огнем снайперы помогли стрелкам быстрее продвинуться вперед»{24}.

После перехода Охлопкова в 259-й полк, это было первым о нем упоминанием в печати.

В тот день взяли еще одну деревню. И вскоре противник исчез совсем, будто провалился сквозь землю. На перевале бойцы хлебали свежие щи с таким удовольствием, будто гул войны, доносящийся издалека, их не касался. Давно не было такого шумного и веселого обеда. Настроение бойцов поднялось не только от хороших щей. Во время обеда политрук объявил о том, что войсками 43-й и 4-й ударной армий взят город Демидов. Значит, по крайней мере завтра соприкосновения с противником не будет.

Но через несколько дней положение стало осложняться. Долгие, нудные дожди, рано наступившая осень с ее слякотью и пронизывающими холодными ветрами, бездорожье, непролазная грязь, усиление сопротивления противника еще более обременили и без того тяжелую жизнь солдата. Казалось, нельзя было выдержать такого шествия с боями по лесам и болотам, ночевок в мокром окопе или где-то под деревом и ежедневного, ежечасного тяжкого труда. Все же, несмотря ни на что, наступление продолжалось.

259-й полк с другими частями 43-й армии вступил в Белоруссию. И здесь солдат не встретил ничего такого, от чего он мог бы облегченно вздохнуть. Наоборот все, что он видел на каждом шагу, будоражило, раздражало его сознание, его душу. В какую деревню ни вступит, заставал одно лишь пепелище. От деревень торчали одни трубы печей — это зловещие свидетели ужасающей боли, которая прошлась по многострадальной земле. Целыми неделями солдаты не видели живых людей. Зато везде — на улицах, около сожженных домов, в сараях, за деревнями — валялись трупы.

Живых людей на территории Белоруссии впервые увидели после взятия деревни Колышки. В нескольких уцелевших от огня домах ютились дети, старики, раненые. Видимо, и они были бы сожжены и уничтожены, если бы тот самый гвардейский полк, переброшенный сюда с Белгорода, не создал угрозу окружения.

Начиная с Колышек, на дорогах люди стали появляться чаще. Исхудалые, едва прикрытые тряпьем, встречали солдат с радушием, старались в чем-то помочь, делились всем, что имели.

Однажды во время привала из леса пришло человек тридцать. Эти люди, назвавшие себя партизанами, Федору показались старыми. Подкрепившись, один из них — бородач — попросил у него курево. Пользуясь случаем, Федор стал допытываться:

— Тебе, пожилому, не трудно в партизанах ходить?

— Что ты говоришь? Сейчас разве такое время, чтобы обращать внимание на возраст и невзгоды? Я-то не старый. Мне девятнадцать, дяденька...

Федор, не скрывая удивления, еще раз посмотрел на бородача и не мог поверить, хотя глаза у того и впрямь были молодыми.

— А она тоже молодая? — Федор кивнул головой в ту сторону, где сидела женщина, одетая сверх темного платья с широким подолом в рваный ватник.

— Она? Катя, тут интересуются годками твоими. Что скажешь любопытным?

— Ой ли! Нет у меня секретов. Через три месяца пой дет двадцать пятый. Имею сына. Вдова красного командира. — Женщина еще что-то хотела сказать, но ограничилась неодобрительным взглядом.

Куда ни шло с этими партизанами. Но вот встречу, случившуюся как-то раз на большаке, не ожидал никак.

Бойцы шли по шоссе. Когда взвод почему-то замедлил шаг и пошел тихо, Федору бросилась в глаза те лежка, которую тащили вместо лошади дети. Два пацана семи-восьми лет в лохмотьях тянули лямки спереди, а третий, более старший, толкал сзади. На тележке среди всякой скарби сидела девочка в плащ-палатке, видимо, накинутой кем-то из колонны. Дети все исхудалые, руки-ноги как соломинки да еще покрыты чешуйчатым лишаем, головки тоже с лишаем. Дети на людей с оружием глядели настороженно. Только старший из них изобразил подобие улыбки. Наверно, он понял, что идут свои. На тележку детям уже кто-то успел положить пакетики НЗ, куда вложены кусок свинины, сухари, концентраты. Федор, часто моргая от подступивших слез, тоже хотел было отдать свой пакет этим несчастным детям войны. Тут, откуда ни возьмись, появился сорванец и сам вырвал пакет из его рук.

Как избавиться от страшного бедствия, которое царило везде и всюду?! Федора, в такие минуты обуревала неуемная злость, которая просила немедленного выхода.

На войне зло вытесняется злом, смерть очищается смертью. И Охлопков в боях за два населенных пункта на земле Белоруссии уничтожил 17 фашистов{25}. Это казалось ему небольшой толикой против того огромного зла, причиняемого войной. А надо бить врага еще больше, еще хлеще, чтобы ходить с чистой совестью перед всеми измученными, натерпевшимися людьми.

На большаке Сураж

Ясно было кому угодно, что враг дорогу Су-раж — Витебск так просто не уступит. Но сегодня рано утром случилось нечто невероятное.

Шли «тигры» сквозь рваный морозный дымок, поблескивая траками гусениц. Время от времени из стволов выплевывали пучки пламени. Их сопровождали тяжелые самоходные орудия — «фердинанды». Из нервно дергающихся стволов «фердинандов» также выскакивали огненные столбы. За ними шли «пантеры». По бокам шоссе — средние и легкие танки. И все в шахматном порядке...

Шли грозно. Земля тряслась так нервно, что хотелось встать и побежать, сломя голову.

— Не бойтесь, наши близко! — По цепи еле слышно прошло успокаивающее сообщение.

Гул моторов, скрежетание гусениц, взрывы снарядов — все это, слившись в невероятно протяжный гром, надвигалось все ближе. Но когда колонна, гремя, грохоча, поливая во все три стороны огнем, почти поравнялась, Федор понял, что она проходящая и на какое-то мгновение стал любоваться ею: шли так четко, будто привязаны друг к другу невидимым стальным тросом.

И вдруг на позицию, где расположилась снайперская группа, стремительно двинулись «тигр» и два средних танка. Башня «тигра» поворачивалась то налево, то направо, как голова совы, ищущей жертву. И каждый раз изрыгала огонь, два пулемета били одновременно. В двадцати метрах от окопов «тигр», как бы уточняя свой путь, замедлил ход и повертел дымящими стволами. Когда перед ним взорвались связки гранат, вздрогнув, с ревом дал полный ход вперед. Над окопами пролетали со свистом огненные струи. Танк настолько приблизился, что заслонил сначала горизонт, потом всю четверть неба. Сам, как этакое чудовище, дышит, даже меняется в цвете — темно-коричневая броня со свастикой становилась в один миг ржавой, в другое мгновение приобретала зеленоватый оттенок. Запах, схожий с запахом слюны рассерженного медведя, дурманил голову. Когда «тигр» с душераздирающим скрежетом прошел, обвалилась траншея, засыпав землей все, что было в ней. Прижимаясь к уцелевшей стенке траншеи, Федор понял, что опасность быть раздавленным миновала, и тут же стал искать глазами своих. Солоухин стреляет в «тигра» из винтовки. Ганьшин кричит что-то, а тот не слышит. У второго новичка лицо посинело, как полотно. Ибрагимов замахнулся было бросить гранату, тут же схватили его за руку. Тогда парень, положив свою единственную гранату перед собой, беспомощно прислонился к траншее. Его страх тут же согнал Ганьшин: он взял его за шкирку и, приподняв, потряс слегка.

Беда случилась недалеко от них. «Тигр» раздавил пулеметчика. Он лежал справа в хорошо оборудованной ячейке. Его размесило вместе со стенками ячейки. Боец с противотанковым оружием также исчез мгновенно. Федор подбежал к торчавшему стволу и стал вытаскивать его. «Живой, а?» — с этой мыслью поднял бревно, лежащее поперек, и стащил с солдата. И тут из кучи земли появилась, чертыхаясь, кашляя, выплевывая попавшую в рот землю, человеческая голова. Когда Федор помог ему вырваться, тот первым делом осмотрел свое оружие и бессильно потряс кулаком в сторону, куда ушел «тигр».

Федор, для очистки совести, кинул вдогонку гранату. Бросили и Ибрагимов, и Ганьшин. Однако тот даже не дрогнул. «Эх, была бы бутылка со смесью! Горел бы ты синим пламенем...» — выругался в душе Федор.

Солоухин выстрелил из снайперской винтовки, пытаясь попасть в заднюю щель.

Когда «тигр» отошел и с явным намерением догнать колонну, прибавил ход, Ганьшин накрутил «козью ножку» и все по очереди жадно стали глотать махорочный дым. Пальцы дрожат и «козья ножка» прыгает в руках. Тут послышался крик:

— «Тигр», «тигр» горит!

И на самом деле «тигр» запылал черным дымом в пятидесяти шагах от них. Он шатался из стороны в сторону как пьяный. Вокруг башни вовсю полыхало пламя, как бы стараясь отделить его от самого танка. Скоро танк, содрогнувшись, замер, затем накренился на бок и остановился намертво.

— Сейчас выскочат! — вместо команды вырвалось у Охлопкова.

Экипаж «тигра», и вправду, стал вываливаться через задний люк. «Смотри-ка, вон где отхожее место у этого чудовища», — подумал Федор с ухмылкой. Тех, кто выходил, снайперы тут же щелкали, как орешки. Когда выскочил четвертый по счету член экипажа, «тигр» сильно вздрогнул. Судя по дыму и огню, в танке взорвались снаряды. Скоро черный дым перестал клубиться, его заменило яркое красное пламя. Потом пламя стало светлеть, будто горело не железо, а скирда соломы.

За гибелью танка, свернувшегося с шоссе, чтобы прикрыть свою колонну, долго наблюдать не дали: послышался позывной звук трубы.

— Оборудуйте окоп. Солоухин, давай патроны и гранаты! — Охлопков отдал приказ и сам, схватив лопатку, стал откидывать завалившую траншею землю.

Вчера утром, где сейчас снайперы копают себе окоп, немец бил огнем из дзотов, хлестал из пулеметов и автоматов. На гребне сновали взад и вперед гитлеровцы. Скоро по ним била уже наша артиллерия, бомбили «ильюшины», под конец запела сама «катюша». В завершение встала в атаку пехота. На длинном гребне немецкие укрепления наши разбили, не оставляя камня на камне и бойцам показалось, что сопротивление противника сломлено. А сегодня мощным прорывом прошелся его танковый корпус, нагоняя страх и смятение. 198

— Куда делся немец? Что, весь вышел? — Спросил Ибрагимов с недоумением.

— Потерпи немного, заявится- Лучше займись делом.

— Каким таким делом?

— На круговую готовься. Окоп у тебя готовый?

— А-а

В который раз Федор поглядел на опушку леса, откуда, по его предположениям, ожидалось появление противника. Пока ничего подозрительного не замечалось. А на правом фланге бой ничуть не утихает. Здесь, кажется, у наших потери незначительные: то тут, то там по старой траншее маячат головы, видно, кидают наверх землю. Бойко устраивает себе «гнездо» и тот самый бронебойщик, которого чуть было заживо не закопал «тигр».

Прошелся командир роты, одобрительно заметил: «Отлично! Только не опережайте артиллеристов!»

Федор чуть подравнял окоп. Зато старательно раскидал все то, что могло мешать ему выскочить, соорудил с двух сторон ступеньки из обломков бетона. А впереди окопа накидал жердей, вытащив их из траншеи. Затем лег и стал прикидывать откуда может появиться фашист и как его бить. Тут-то послышался усиливающийся шум моторов автомашин...

Немец долго не заставил себя ждать...

Первые его машины, появившись на шоссе, быстро проходят в расположение второй роты. Обстреливать их начали только слева и то как бы нехотя. Артиллерия молчит. Стараясь понять происходящее, Федор повернулся в сторону опушки леса. Там с утра окопались остатки той части, которая отсюда была выбита с треском. Но чувствуется, что им переброшена дополнительная сила. К чему бы это? Как только проскочит механизированная часть, фашист поднимется в атаку? Тогда что тянут артиллеристы? Начали бы... С шоссе ведь тоже поддержат.

Так оно и вышло. Начала вражеская артиллерия. Огонь ее, не очень-то плотный и длительный, оказался губительным. Враг не упустил воспользоваться точным знанием своих прежних позиций, ныне занятых нашими войсками. Если бы наши расположились только в старых траншеях противника, то немец сполна отомстил бы за вчерашний разнос.

Группа Охлопкова попала в самое пекло. Она спаслась только тем, что быстро перебралась в свежую воронку.

— По местам! — заорал Охлопков, когда утихли взрывы и, опрокинув лежащего на его ногах Солоухина, побежал к своему прежнему окопу. А там с двух сторон дымились две воронки. Ни патронов, ни гранат — все было уничтожено и перемешано с землей. Уцелели лишь жерди, брошенные перед окопами.

— Боец Солоухин, беги за боеприпасами! Быстрей! — крикнул Охлопков прямо в ухо Солоухину.

Враг уже подходил. За механизированной колонной подоспела и помощь. Несколько машин мчались обратно к опушке. Одна, перевернувшись колесами вверх, догорала на обочине шоссе. Снаряды минометов били в точки, и фашисты, подстегнутые этими частыми попаданиями, бежали изо всех сил вперед.

За несколько мгновений Федор уничтожил офицера, затем второго, огромного детину, несшего на себе станковой пулемет, и его напарника. Как кончилась обойма, побежал к своим. К счастью, окоп Ибрагимова остался цел, только немного завалило. Из-под земли быстро вытащили боеприпасы. Ганьшин с Ибрагимовым вовсю вели огонь, Федор, забрав у них гранату и пять обойм, возвратился к себе. Он стал бить по автоматчикам, которые шли перед ним парами.

Напор наступления усилился. И немцы кое-где вклинились между обороняющимися ротами. И на войне худа без добра не бывает. Враг теперь по нашим позициям артиллерийского огня уже не ведет, дабы не попасть в своих. А свист пуль над головой стал гуще. Патроны кончаются, а Солоухина нет. Одну пулю пустил в фашиста, который дал в его сторону короткую очередь. Вложив последнюю обойму в патронник, Федор подполз ближе к куче, лежавшей перед окопом, снял с винтовки снайперский прибор, отомкнул штык. К нему приближались двое. «Неужто конец? Нет, так просто не дамся!» — с криком встал во весь рост. Пуская пулю в идущего слева, увидел краем глаза, как второй прыгнул- на кучу. Федор, уклонившись от удара, отскочил направо. А фашист от силы собственного удара поскользнулся и провалился одной ногой в кучу. Скорее по инстинкту нанес удар, пропустил мимо ушей предсмертный крик и ощутил, как к нему бегут еще двое. Передний бежит в обход кучи. И Федор на него не кинулся. Наоборот, сделал вид, что пятится назад. Видя это второй фашист убыстрил ход, собираясь нанести удар в спину. В этот момент Федор, повернувшись, одной ногой присел на корточки, как делают охотники, встречая медведя с рогатиной. Фашист, ударив выше цели, сам напоролся на штык. Пока освобождал винтовку, очнулся первый и оказался на куче. Федор, не растерявшись, тут же, не целясь, выстрелил в него, после чего обессиленно распластался на спине.

— Уу-уу-уу... — с шумом выдохнул и стал жадно глотать воздух. Но тут же кто-то больно наступил на ногу и послышался крик:

— Федор, спасай! Федор!

«Ох, черт! Фашист с нашим дерется!» — Эта мысль вернула ему ясность. И он, что есть мочи, пнул в пятку фашиста. Но рухнул не один, а сразу два человека — фашист и... Солоухин! Рука фашиста была уже на рукояти кинжала, торчавшего у него на поясе.

Федор, вскочив, воткнул штык в подмышку фашиста. Пока вставал на ноги, Солоухин, вырвав винтовку из рук своего врага, с размаха ударил его в грудь. На лице Солоухина вспыхнула было гримаса, похожая на радость и торжество, но тут же, быстро отвернувшись при виде убитого, он забрал свою винтовку и побежал в сторону своего окопа.

Бой утихал. Фашисты отступают за шоссе. Вдогонку им Федор выпустил целую обойму, а затем сел на край окопа лицом к Солоухину и, вытирая пот рукавом гимнастерки, снова выдохнул с шумом:

— Уу... Такое не пожелал бы и недругу... — Воскликнул Федор по-якутски. Затем, сам того не замечая, крыл кого-то благим матом. Солоухин посмотрел на него с удивлением и слабо улыбнулся.

— Досталось нам_ — Сказал он с облегчением.

— Досталось.

— Страшно было?

— А как же.

— Да, жуть такая- Я его винтовку прижимаю к себе локтем. А он норовит кинуть меня в сторону да прикончить. Я держу изо всех сил. Бросил свою винтовку и хвать за правый рукав. Так долго возились. А падая, он увлек меня с собой и тут-то у меня сорвалась рука... Если бы не ты, то я уже был бы мертв.

— Ты чего раньше времени себя хоронишь? Выкрутился бы, — подбодрил парня Федор.

— Говоришь, страшно, а по тебе не видно, что ты испугался.

— Боялся, это точно. Но не за себя.

— Как это?

— Да так. Ты воюешь всего второй месяц, а я два го да.

— Ты не боишься умереть?

— Нет. Война слишком долго идет, вот этого я боюсь.

— Откуда ты знал, что нужно перед окопом жерди кидать? — Солоухин уже начал любопытствовать.

— Погоди, погоди... Сейчас команду дадут. Может, фашиста гнать пойдем.

Но батальон не стал преследовать отступающего противника. Артиллерия также прекратила огонь. И в наступившей тишине послышался другой шум, который все нарастал. Скоро стало понятно, что это гул танков. А если это возвращается танковая колонна немцев? Чем защищаться?

— Боец Солоухин, где гранаты?

— Две есть, вон они.

— Иди, посмотри у Ганьшина.

Скоро парень принес еще три гранаты. Все ручные.

— Связку умеешь делать?

Парень покачал головой. Пока Федор развязывал ремень винтовки и накручивал связку, уже появились из-за поворота шоссе первые танки.

— Наши! Наши идут! — Солоухин подпрыгнул на месте и побежал к Ибрагимову и Ганьшину.

Здорово, когда свои! Какой солдат при виде красных звезд на броне танков, поблескивающих их гусениц, красного флага, развевающегося над головным танком не будет радоваться! Это означает, что где-то близко разыгрался бой и колонна фашистских танков, которая так грозно прошла утром, разбита. Федора .обуяло такое чувство, будто сам сидел в одном из этих танков. Взрываются снаряды-одиночки, изредка просвистит шальная пуля, но на это солдат не обращает внимания. Ему кажется, что он сидит за броней и ему ничего не опасно. Вон идет его надежная защита!

Вдобавок пронеслись чуть выше деревьев наши истребители — «лавочкины».

— Федя... Федя... — Кто-то дергает за рукав. Обернулся — Ганьшин. Лицо бледное, будто покрытое мелом, курчавые пряди волос, торчащие из-под шапки-ушанки, мелко-мелко трясутся.

— Слышишь? Парней снарядом убило...

Как же так? Должен же был он, командир, предупредить их... От радости, наверняка, встали да размахивали руками... Солоухин лежал неподвижно, а Ибрагимов еще мучается, еле слышно зовет: «Эне, эне...»

Охлопкову хотелось кричать, ругать кого-то, но около него никого не оказалось. Скоро Ганьшин привел санитара. Они и понесли Ибрагимова, положив на носилки.

Когда вернулся Ганьшин, Охлопков уже заканчивал углублять окоп, чтобы зарыть туда Солоухина. Он даже не обернулся. Когда стали хоронить, появился политрук роты и распорядился сюда же принести еще несколько трупов.

После ружейного залпа прощания тот же политрук отдал вырезки из газет, взятые из карманов ребят. Охлопков и Ганьшин поставили крест, по списку политрука химическим карандашом вывели фамилии похороненных. Никто из них не молвил ни слова. Что говорить? Погибли ребята так неожиданно...

Вырезки газет Охлопков вытащил из кармана на следующий день, вернувшись с партийного собрания. Сидя под навесом, пристроенном к забору сгоревшего дома, стал перебирать. Вот и шарж, который вышел еще месяц назад. На первом плане он охотник: вокруг пояса висят добытые им белки. На втором — снайпер: на правой руке несет каски, сложенные друг на друга. Под рисунками написано: «До войны охотник Охлопков добывал сотни белок. В 1943 году знатный снайпер истребил более 200 фашистов»{26}.

Первый раз увидев этот шарж, Федор не пришел в восторг. Он скорее воспринял как нечто несерьезное, похожее на издевательство. Ведь в сентябре немцы сбрасывали же листовки, где были и карикатуры. На одном из них был изображен и он: глаза выпуклые как фары и были куда больше окуляра оптического прибора винтовки. А внизу угроза: «Охлопков, сдавайся! Тебя возьмем живьем или убьем!»

Конечно, разница между дружеским шаржем и фашистской листовкой ему была понятна. Но когда объяснили, что шарж посвящается только самым лучшим воинам фронта, он все равно махнул рукой.

Сейчас, держа в руках вырезку с шаржем, задумался. Если бы погиб он, а Солоухин остался жив? Тогда что? Тогда у одного солдата этот лоскуток был бы единственной памятью о другом солдате. А тут ребята любопытствуют, кто-то попросил показать и лоскуток пошел по рукам.

Какие ребята на войне погибают... Притом иногда совсем напрасно»

Солоухин пришел к ним в конце октября. В то время дивизия, находясь в резерве армии в районе деревень Загородино, Собашенки, пополняла свой состав. Его и несколько таких же молодых ребят приняли во вновь сколоченную снайперскую группу. С того момента прошло так мало времени, будто это было вчера. Однажды, когда шла учеба с новичками, мимо них прошел волк. Кто-то из ребят выстрелил. Затем начали стрелять другие. Выстрелов было произведено около десяти, а волк все удалялся. Когда примерно с 900 метров Ганьшин убил волка наповал одним единственным выстрелом, ох, какой поднялся гомон! У ребят от радости и изумления блестели глаза. Вручение Охлопкову третьего ордена они также встретили с большой радостью.

Приход этих парней, как помнится, совпал с переименованием Калининского фронта в 1-Й Прибалтийский и с очередным оживлением снайперского движения в армии. Накануне вышла статья майора Попеля о необходимости широкого использования снайперов в наступлении. Дмитрий Федорович был прав. В 259-м полку снайперская группа так и не создавалась. Кто-то ходил в ординарцах, кто-то стал автоматчиком или пулеметчиком. Ганьшин и Сухов, кочуя из роты в роту, перемахнули в минометчики. А знатные снайперы Квачантирадзе и Смоленский, которые в течение года представляли этот полк на всех слетах, во время наступления, оказывается, охраняли командный пункт.

На следующий день после выхода статьи Квачантирадзе написал заявление на имя заместителя командира полка по политической части с таким содержанием: «Я не хитрый. Напрасно смеются надо мной. Уберите винтовку снайпера. Дайте мне автомат. Я пойду в бой как все».

А группе Охлопкова в статье были посвящены вот такие строки: «В прежнем подразделении успешно действовала снайперская группа под руководством дважды орденоносца Охлопкова. В нее входили меткие стрелки Кутенев, Катионов, Ганьшин, Сухов, Борукчиев и Рязанов. Находясь в боевых порядках пехоты, снайперы истребили за небольшой срок более 200 вражеских солдат и офицеров, в том числе расчеты 10 вражеских пулеметов, 12 немецких снайперов. ,

Группу Охлопкова передали в подразделение тов. Житкова. Здесь к снайперам отнеслись иначе. Их по существу низвели до положения рядовых стрелков, использовали в общей цепи. Охлопкова послали даже в разведку безо всякой необходимости для этого, хотя в подразделении имелись специалисты-разведчики. Ответственность за это несет капитан Кукушкин»{27}.

Действительно, Охлопков дней двадцать ходил в разведку. Был случай, когда из двенадцати вернулись только двое. Что тут скажешь? Судьба и не то подарит на войне. Другое дело, когда Кукушкин однажды заставил залечь в такую засаду, откуда ничего нельзя было увидеть и целый день пролежал впустую.

— Ну, как? Отдохнул? Это, считай, я тебе отдых дал, — сказал капитан Кукушкин после того случая.

А немец вел по несколько раз в день усиленный минометный огонь по самым уязвимым местам и сеял смерть. Несмотря на это, и другие командиры проявляли подобное отношение к снайперам. Охлопкова, когда он приходил по заданию в какой-либо взвод, встречали иногда неохотно. Однажды вернули его со словами:

— Зачем по пустякам дразнить немца? Ты укокошишь одного. А он в отместку час будет палить из минометов или откроет пулеметный огонь.

Подобную тактику после выхода статьи майора Попеля коммунисты в беседе у замполита полка осудили как ошибочную и пришли к единому мнению: использовать снайперов как в обороне, так и в наступлении, в каждом батальоне создать снайперскую группу.

7 ноября дивизия, совершив двадцатикилометровый марш-бросок, вышла на позицию Стайки — Самосады — Чумаки. За два дня были взяты Лопашнево и Якушен-ки. С села Адамово 12 ноября начали наступление с целью перерезать шоссе Сураж — Витебск.

Трехдневное сражение прошло без видимых результатов. Затем установилась необычная для ноября теплая погода и все замерло из-за слякоти и бездорожья. Тогда в группу пришли Ибрагимов и еще два молодых бойца. Солдату всегда мало выбора. Было тяжело и им. Все-таки свыклись и почти с первых дней стали тянуть свою нелегкую лямку наравне с другими. Правда, у них не все получалось быстро и четко. Охлопкову ребята нравились честностью и готовностью выполнять любое задание.

Видимо, чтобы выжить на войне, мало быть честным да исполнительным. Кто знает, обучали бы их подольше в тылу, может, тогда судьба для них была бы более мягкой? Тут вокруг Федора смеются, шутят тоже такие же молодые, как те погибшие. После завтрашнего боя сколько их останется — одна треть или, не дай бог, меньше половины?.

Сегодня на партийном собрании шел разговор о подготовке к наступлению. Вечером Охлопков перед бойцами роты должен речь держать. Такое дали ему партийное поручение. Что он может сказать полезного молодым? О себе рассказать? Какая от этого польза?

Когда ребята вернули вырезки, Федор взялся чистить винтовку и стал наблюдать за теми, кто у костра сушился или просто грелся. Многим, видимо, и двадцати нет.

Бойцы сегодня разгружали боеприпасы, помогли отправить на передовую орудия и делали себе навесы. Только что стелили солому для ночлега. И вот сейчас вокруг костра толпятся: галдят, подтрунивают друг над другом. Кто, сидя под навесом, чистит оружие, кто, слюнявя химический карандаш, пишет письмо родным.

Завтра для них первый бой. Им надо выспаться и сухонькими, свеженькими подняться рано. Тут-то им, видимо, и нужен его совет, нужно его напутствие. Перед ужином на митинге знакомства, когда ему дали слово, больше говорил о том, что нужно делать бойцу для ночевки на улице, как следить за обувью. На ночь бойцы по его совету развели вдоль навесов сплошной костер в пустых бочках с наполовину выбитыми днами и на жерди, поставленные с открытой стороны, накинули шинели, а обувь оставили сушиться со стороны немцев.

— Знаешь, товарищ сержант? В сапоги вместо стелек положил соломы. Одежда вся сухая. Шинель легонькой стала. Спасибочки тебе за совет, — сказал с задором один молодой боец утром.

Подъем был в 5 часов. А он, этот молодой боец, улыбался, шутил. И Федор, не ответил бойцу ни словом, ни жестом, про себя подумал: «Пусть будет милостлива к тебе судьба_»

Рота, выполняющая роль штурмовой группы, на передовую выехала на автомашинах. Охлопкову дан приказ обеспечить огнем стык справа. И он, сдав снайперскую винтовку старшине батальона, едет с автоматом.

Проезжая мимо шоссе Сураж — Витебск, где два дня тому назад разыгрался жестокий бой. Охлопков не заметил ни воронок, ни разрушенной техники. А по шоссе снуют не только автомашины, но и гаубицы. «Когда же успели все убрать, все восстановить?» — с удивлением думает Федор.

Вскоре автомашины остановились и рота пошла своим ходом. С приближением передовой бойцы пошли перебежками. Так перешли первый рубеж.

Под усиливающийся заградительный огонь Федор, лежа в снегу, обернулся назад: уже есть убитые, бьются об снег раненые.

— А ну, ползком вперед! — Свирепо крикнул командир роты, проползая перед цепью.

Подталкиваемый этим окриком, Федор и не заметил, как перешел огневой вал. Ему показалось, что он проскочил через этакий подземный ход, от стен которого сыпались огненные головешки. Когда, пытаясь перевести дух, рухнул на дно горячей воронки, темная стена сзади так и вспыхивала дымом и огнем. Она с каждым взрывом сгущалась, угрожала вот-вот догнать и накрыть смертельным подолом.

В этот момент перед цепью снова появился командир и, вскочив на ноги, размахивая пистолетом, неистово закричал:

— Вперед! За мной!

Так рота встала в атаку.

Под ногами Федором промелькнули дымящиеся воронки снарядов, мудреная сеть траншей, окопов, ячеек. Значит, враг не выдержал и удрал. «Догнать его!», «Добить!» — будоражило голову упрямое желание.

— Вперед! Вперед! — Опять показались впереди сверкающие злобой глаза командира.

На бегу Федор заметил, что идет снег: хлопья попадали в рот, в глаза. Иногда такой густой, что становилось трудно дышать и смотреть. И вдруг, оступившись, он шлепнулся в рытвину с болотцем на дне, но вставать не торопился. Чувствует, как холодная смесь жижи болотной со снегом неприятно коснулась щеки, уже просачивалась под одежду, начиная с локтей и колен. Все же продолжал лежать неподвижно: необходимость отдышаться и желание расслабиться взяли верх.

А снег тут перестал идти. Федор вблизи снова увидел командира роты. Его внезапное появление, его жест, те же окровавленные щеки заставили Федора забыть, что было минуту назад, а командир все взывал:

— Вперед! Вперед! Вперед!..

Начали было вставать — остервенело затарахтел пулемет. Федору не удалось пробежать и пяти шагов. Снова пытался было подняться, и снова пули засвистели вокруг, и комки мерзлой земли больно ударили в лицо. Тут опять подкатился тот же командир и, крепко ругаясь, заорал:

— Сержант, уничтожить расчет пулемета!

Федор юркнул в низинку, откуда вел стрельбу его сосед. С его помощью понатыкал травы за воротник, пояс, загнутые рукава, марлей из индивидуального пакета обмотал шапку и велел насыпать на него снега. Затвор автомата завернул тряпкой, в дуло сунул затычку из газетной бумаги.

Федор пополз по-пластунски, не поднимая голову. Ему надо бы быстрей выйти из полосы перекрестного огня — огня пулеметов и лежащих за холмиком. Но когда ищущие свою жертву пули свистели гуще, приходится таиться в любой ямочке и не хочется выбираться. Кажется, что пятки так и болтаются, спина и затылок так и маячат, что заметить и убить его проще простого. Не столько от нагрузки, сколько от напряжения участилось дыхание, тело стало обливаться липким потом. Особенно потеет спина. Скоро стала трясти неприятная дрожь. И он, отвлекая себя от неприятного ощущения, повторял: «Скорей, не робей», «Скорей, не робей»... Незаметно для себя стал дышать ровнее, перестал потеть. Что это? Не от страха ли его так проняло? А сейчас приходит второе дыхание.

Опасная полоса все же осталась где-то сзади. Когда снова прошелся шквал огня, уже находился в укромном месте и свист пуль спокойно пропускал мимо ушей. «Фу, тут уже не достанешь... Теперь сам держись...» Не переставая подбадривать себя, Федор размотал с затвора тряпку, с дула снял затычку и, успокоившись окончательно, тихо выдвинул автомат перед собой. Повернулся назад: своих не видно, значит, немец еще не дает вставать. Пулемет, нервно захлебываясь, так и тарахтит. Федор наставил прицел, чуть высунулся и, затаив дыхание, стал прицеливаться. Как загремел выстрел, тут же скатился на дно рытвины. 208

На радостях Федор не услышал, как свои поднялись в атаку и стал утолять жажду, глотая снег. Может, это и есть самый счастливый миг жизни: «Удача-то какая! Иначе сколько бы наших угробил, сколько бы наших жизней погубил!.»

Когда подошли свои, вскочил на ноги и пошел за ними то шагом, то трусцой. Намокшая от пота и грязи одежда прилипла к телу, неприятно холодила. Полы шинели больно били по коленкам. И как ни месил грязно-серый снег, он уже не потел. Зато пересыхает горло. Было такое ощущение, что и грудь, и желудок наполнены холодным воздухом.

Когда немца снова заставили лечь, у него даже в глазах помутнело. И странно-то как: хлопья снега, попадая в рот, не давали дышать. Пришлось лечь лицом вниз. Тут он наяву увидел вчерашний костер. Высушиться бы... Да еще кружку горячего чая бы...

Федор вздрогнул всем телом. А снег все идет. Вместе с ним установилась тишина, вызывая какую-то щемящую тревогу. Где-то рвутся мины, слышен одинокий треск пулемета. А здесь в этом глухом снежном мареве будто он лежит один, наедине с собой. Смотрит вокруг: ни соседей, никого. Затем достал кинжал, его тыльной стороной стал выскабливать с подолов шинели мокрый снег со льдом.

Что это? Сквозь пелену снега и тумана показался фашист... С ружьем... Еще очки протирает. Федор повернулся в сторону соседей, но никого не увидел. А фашист, надев очки, шагнул вперед. Будто ничего не видит: винтовка за плечом. Федор почувствовал, что набрел хлюпик какой-то и, встрепенувшись, схватил его за голенище сапог. Опрокинув в снег, приставил нож к горлу и крикнул: «Хэнде хох!» Тот, лежа, поднял руки и, испуганно тараща глаза, стал мямлить: «Йа, йа, Гитлер капут...»

— Что там у тебя стряслось? — крикнули сбоку.

— Идите сюда, фрица поймал!

— Чего? Ты или он тебя?

— Иди»

— Ой, гад! — воскликнул подошедший. — В расход надо пустить!

— Стой! Не сопротивлялся он.

— Видеть их не могу! Стоп... стоп... Смотри-ка, харч. Полный рюкзак. Дай-ка сюда.

Подошло еще несколько человек. Щуплый фашист в очках все дрожал и на вопрос, куда шел, ответил, что нес горячую пищу в отделение автоматчиков. После того, как пленного увел командир отделения, тот самый боец, который успел из термоса немца-разносчика набрать полный котелок супа, хлебая, стал злобствовать пуще прежнего:

— Тоже мне, пожалел... Вчера штук сто в плен взяли. Снова и не тронь их пальчиком... Их, живодеров, надо бы на месте расстреливать! А то в плен... и не тронь да же...Тьфу! Мы попадемся — пожалеют нас?!

Другой шутит, мол, чего ты так злобствуешь, ведь они такой суп тебе преподнесли. Шутка того еще больше разозлила:

— Да, приготовят тебе. Виселицу и пулю — пожалуй ста. Этого добра они не пожалеют... А вот эти муки кто принес? А? Еще со цветами встречать прикажете?!

Кто-то одернул не в меру разошедшегося бойца, дескать, потише насчет ада и мук. Тот, как побитая собака, огрызнувшись матом, замолк.

Командиры часто объясняют: война — это не просто пальба, это борьба умов, борьба двух идеологий. Но попробуй-ка себя сдерживать каждый раз. И этот тоже просто сорвал злость, которую долго сдерживать в себе нельзя на войне.

Снег продолжал идти. Бойцы снова поднялись в атаку. Они бегут по мокрому снегу. Тяжело бежать. Но скоро показались спины убегающих. Эти спины, то исчезающие, то снова появляющиеся, как бы ободрили Федора. Он, облегчая ботинки стуком о любой твердый предмет, взял вправо. Фашисты, естественно, не стали подниматься на гору и их спины уже маячили перед глазами все ближе и ближе. Кто-то из них, повернувшись, беспорядочно отстреливался, большинство бежит без оглядки, то падая, то вставая. С расстояния полета шагов Федор снял убегающего быстрее других. Самого ближнего, когда тот хотел было повернуться, тоже убрал.

— Хэндэ хох!

Бывает же так. Окрика оказалось достаточным, чтобы остальные бросили оружие и подняли руки.

Слева многие тоже сдались. Но стрельба все еще шла, на что уже можно было не обращать внимания. Все шло как надо.

— Замена подходит. Выходи на дорогу, — скоро от куда-то донесся повтор команды.

Это распоряжение, приятное и долгожданное, подействовало на Федора облегчающе. Он весь обмяк и еле волоча ноги, обессиленный, поплелся за пленными. Пленные и вывели его на дорогу.

Построившись на ходу, батальон двумя колоннами и с пленными между ними, двинулся на восток. Стрельба сзади то стихает, то усиливается, сбоку горит какая-то деревня.

Надо бы остановиться, покурить, дух перевести... А они, только что вышедшие из тяжелого изнурительного боя бойцы, усталые и мокрые, шли и шли. Им нельзя останавливаться: холод проберет. Все шли молча, без обычных шуток.

Через несколько дней оставшиеся в живых услышат, что Городокская операция завершилась успешно, что их дивизия взяла в плен более тысячи солдат и офицеров противника, что Москва салютовала в честь войск 1-го Прибалтийского фронта.

— Сейчас им надо бы обсушиться, отоспаться. А они идут...

Волшебный стрелок

Не знающим, что такое лежать в засаде, заботы снайпера кажутся нетрудными.

Лежа здесь, Федор ведет единоборство сразу с двумя противниками. С одним из них — с морозом — все же справляется. Многие говорят ему: «Тебе-то, сибиряку, мороза бояться?» Подобные слова принимал за шутку. Но знал твердо, что шутки с морозом плохи и никогда не пренебрегал предпринимать всевозможные предосторожности. Вот и сейчас пытается согреть себя то шевеля пальцами рук и ног, то напрягая, то расслабляя все мышцы поочередно.

Первый, настоящий враг — это фашистский снайпер, которого поджидает уже четвертый день. По всем данным, он мог вести огонь из траншеи. И Охлопков не отрывает глаз от того места, где рядом с тремя кустиками виден снежный бугорок: не то пень, не то камень.

Время от времени Федор посматривает и направо. Там Ганьшин должен пустить в ход чучело. Прежнее чучело в маскхалате с шапкой расположили на вчерашней позиции Федора. Новое же Ганьшин отнес в овраг, установил в нескольких шагах от конца траншеи, напротив того самого места, которое мог облюбовать фашист.

Вдруг из края траншеи полетел жердь. Это начал работать Ганьшин. Тут-то в предполагаемой засаде что-то зашевелилось. Федор, чуть приподняв винтовку, через оптику направил взгляд туда — снайпер, оказывается, там и лежит. Когда чучело, приводимое в движение Ганьшиным с помощью веревки по натянутой проволоке, стало «идти нагнувшись», тот высунулся почти на полголовы. Федор тут, про себя проговорив «кого на мушку хочешь взять», нажал на курок. Фашист, неестественно вскинув руку, опрокинулся вниз.

Федор вполз в овраг, встал на онемевшие ноги и побежал в тыл, к своим. На условленном месте Ганьшин уже дожидался его и радостно улыбался. Друзья обнялись:

— Спасибо! Спасибо, друг!

— Ну, будет тебе... Ты цел, я цел...

Ганьшин и Охлопков/побежали дальше, на радостях не замечая как верхушки тальника хлещут их по лицу.

Вскоре после изнурительного четырехдневного поединка Охлопков оказался на участке 1-го батальона. И командир, ^капитан И. Е. Баранов, и те бойцы, с которыми довелось встречаться, говорили в один голос:

— Нашелся такой живодер, что и дышать не дает. Жертв все больше. А снайпера у нас нет. Выручай, Федор!

Охлопков легко установил, откуда бьет тот снайпер, и, не сходя с места, начал рыть глубокую ячейку в бруствере. Затем с обеих сторон обложил ее камнями: слева побольше, справа поменьше. Середину подравнял рукояткой лопатки так, чтобы дуло винтовки двигалось свободно. Когда положил еще один камень, у него получилось отверстие, похожее на амбразуру.

Сидя на дне траншеи, Федор покурил и, не обращая внимание на любопытствующих, сосредоточенно осмотрел и оптику, и винтовку. Убедившись, что все в порядке, встал, ловко сунув два больших пальца за ремень, одернул гимнастерку, застегнул на все пуговицы телогрейку, туго затянул брезентовый ремень, завязал изрядно потрепанную шапку так аккуратно, будто она из дорогого меха. Наконец, ладони его рук слегка коснулись груди и бока. Жест этот означал, что он готов выполнить задание.

Неторопливым, уверенным движением Федор поместил винтовку в только что сооруженную им самодельную амбразуру и навел оптику на предполагаемое место, где должен лежать тот стрелок-«живодер». Он был «на месте». Винтовка у него с «цейсом», сам, укрывшись за железным щитом, ведет через узкую щель наблюдение. Близко от него блестят на солнце топоры солдат, строящих блиндаж. Тут же два офицера сидят, курят и переговариваются о чем-то.

— Пойди сюда, — окликнул Федор самого ближнего. — Иди, подними-ка свою шапку на лопатке.

Как высунулась шапка над бруствером, фашистский снайпер не преминул пустить пулю и, чтобы удостовериться, высунул голову. Этого-то и надо было Охлопкову, и он нажал на крючок.

— Есть! — заорал боец, поднявший лопаткой свою шапку.

В следующее мгновение упал один из офицеров, схватившись за голову. Другой в недоумении соскочил с места, но тут же был сражен наповал. /

— Есть!.. Есть!.. Вот это да! '

Теперь Федор винтовку направил на солдат с топорами и пустил три оставшиеся в обойме пули.

— Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Пока вставлял обойму под радостные вопли хлопающего в ладони бойца, немцы исчезли, как будто ветром сдуло. Зато стали собираться свои.

— Ага, фашист получил по зубам?!

— Как ты так быстро стреляешь?

— Винтовка, наверняка, необычная! Да? Собрались, судя по одежде, новички, вновь прибывшие на фронт. Немец сейчас может накрыть их разом.

— А ну, разойдись! — Во всю глотку заорал Охлопков и сам быстро побежал по траншее.

Фашист и на самом деле долго не заставил ждать, открыл довольно густой пулеметный и минометный огонь. На это ответила и наша батарея. Скоро «выяснение отношений» утихло, и Федор, вставая со дна траншеи, понял, что у немца на этом участке три дзота, а не два, как ему сказал командир батальона.

Перед выходом в тыл Федор то ли из-за любопытства, то ли желая уточнить осмотрел свою засаду. Ему прежде всего бросились в глаза следы пуль «МГ». Будто кто-то повел граблями с крупными зубьями. И попадание ровное. Желая найти гнездо крупнокалиберного пулемета, Федор даже направил туда свою оптику, однако ничего подозрительного не обнаружил.

Когда вечером был у командира роты, ему четко сказали, что третьей пулеметной точки перед ними нет. Выслушав внимательно Охлопкова, грузный лейтенант лет пятидесяти улыбнулся:

— Может тебе померещилось? Бывает и такое. Но ты молодец. Волшебник, да и все тут. Давай-ка ты завтра охоться за ним. Может, и зацепишь. Добро?

Конечно, Федор знает цену подобного «доверительного» разговора с командиром. Это означает, что в случае чего ответ будешь держать сам.

На вопрос лейтенанта о ночевке Охлопков ответил просто: где бойцы, там и его ночлег.

— У вас олени? Как ездите на них? — Спросил кто- то из бойцов, когда все улеглись в тесном блиндаже, построенном прямо в траншее наподобие ниши, вместо дверей закрытой брезентом.

— Оленей нет.

— Ну да? Что же есть тогда?

— Корова, бык, лошадь.

— Откуда там корова и бык?!

— Бросьте, ребята, ерунду пороть! — Кто-то из стар ших остановил ребят. — Якуты, говорят, все отличные стрелки? Правда это?

— Хороших стрелков у нас много.

— И лучше тебя есть?

— Конечно. Даже в моем колхозе есть такие. Ребята снова загалдели: «Я сегодня первый раз видел такую быструю и меткую стрельбу», «Еще как лучше стрелять-то?», «Якуты все охотники, они знаются с ружьем вместе с соской». Наконец, голос того самого старшего заглушил всех остальных: «Что толку от вашей болтовни. Дайте говорить ему».

Так могут шуметь только новички. И Охлопков после недолгих уговоров начал рассказывать им про одного меткого стрелка, однако предупредив, что по-русски знает плохо.

Его, того знаменитого стрелка, он, Федор, увидел еще будучи мальчиком. Шел тот человек мимо их избы в сторону реки Алдан. На нем была складно сидящая брезентовая куртка, за плечом та самая трехстволка, о которой ходили легенды. Сапоги с напуском и длинными голенищами, тонкие перчатки из ровдуги, ворсистая шапка с козырьком, кожаная сумка с кисточками и блестящими колечками, узкие, но густые черные усы под носом, чистое белое лицо с большими круглыми глазами делали его непохожим ни на кого из местных жителей. Это, как потом узнал в годы учебы в школе, был учитель Решетников.

Ружье Решетникова имело три ствола. Левое дуло назначалось для мелкой дичи и заряжалось обычной дробью. С правого ствола тремя крупными дробями можно было бить по крупной дичи вроде гуся или косули. Третий ствол предназначался для стрельбы картечью. Так вот, этот Решетников попадал из своего ружья на лету в гуся, пролетающего на высоте 150-200 метров. Сказывают, что это самое ружье в годы гражданской войны у него отобрали белобандиты, и он, не желая расстаться с любимым ружьем, добровольно пошел к ним в отряд.

— А что тут мудреного? — Выпалил кто-то как толь ко кончил свой рассказ Охлопков.

Ребята снова загалдели:

— Это тебе не боевая винтовка, охотничье ружье, твое-мое.

— /Картечь-то тогда сами делали. Так да? Во!

Так пошумев, поспорив немного, бойцы попросили еще рассказать о ком-нибудь, дескать, тот большой любитель, вам не чета, вот из таких, как ты, есть меткие стрелки?

— Тогда расскажу про своего соседа.

— Давай. Он что? Самый меткий у вас, да?

— Нет. Он лучше моего бил, но в наслеге и другие есть не менее меткие. У нас меткой стрельбе не очень придают значение.

— Как это? Тогда, что же цените в стрелке?

— Александр немного старше меня и сейчас живет у себя дома. Из-за чахотки в армию не призван. Наверно, и сейчас охотится, — начал Охлопков.

Александр Сыромятников славился не столько меткостью, а сколько удачливостью. Был ли случай, когда он с охоты возвращался с пустой котомкой? Того он, Федор, не помнит, да и не знает. Лишь знает то, что Александр с озера или реки нес три, четыре, а то и шесть-семь уток. А выстрел был у него всего один. Правда, выносливостью не отличался и не носил на себе крупную добычу издалека. Но исправно содержать ружье и другую охотничью снасть умел лучше, чем кто-либо другой. Вообще мудрый такой.

За три года до войны Александр в один из майских дней принес семь гусей сразу. Когда Федор спросил, откуда столько добыл, тот по своему обыкновению уклончиво ответил, что-де «с Алдана, упустил еще», и, не выражая ни восхищения, ни сожаления, с перевязанными гусями через плечо не спеша пошагал к дому. Скоро пришел Федор Старший с возом жердей, нарубленных на берегу того же Алдана. Оказывается, он видел как Александр подкрадывался к восьми гусям, севшим на песчаную косу, потом услышал четыре выстрела кряду. Затем над ним сиротливо пролетел один единственный гуменник, о ком Александр проронил всего два слова: «упустил еще». Выходит, он первым выстрелом убил четыре гуся, а когда гуси поднимались, выстрелил трижды. А ружье-то у него было отцовское, старая-престарая берданка. Правда, она, как и винтовка, с затвором.—И ему надо было четыре раза зарядить, четыре раза целиться, четыре раза произвести выстрел. Теперь судите сами: какая сноровка и каков результат!

Видимо, поэтому почтенные старики — те самые заядлые стрелки с детства, которые, экономя дробь и порох, часами поджидали момента, когда утки сгустятся до пяти-шести и только тогда стреляют — о меткости и удачливости Александра с восхищением рассказывали друг другу. Не находя объяснения причины постоянной удачи, его суеверно называли «волшебным стрелком».

Охлопков кончил свой рассказ, но не услышал восторженных возгласов, никто ничего у него не расспрашивал. Некоторые уже храпели. То ли так плохо рассказал, то ли ребята восприняли это как обычную солдатскую байку. Только рядом с собой услышал полусонные слова: «То вить охота, тут война.., ты все равно лучше его».

На следующий день Федор рано утром со взятой у артиллеристов трубой вышел на опушку леса. Присмотревшись, облюбовал не переднюю, а стоящую за ними сосну и стал забираться на нее. По его расчетам, те заслонят его от вражеского ока, а сам он отсюда может наблюдать весь участок обороны противника перед батальоном. Поднялся до середины кроны и, заслонившись стволом дерева, направил трубу на левый фланг. Сначала показались остатки столбов обгоревшего сарая (или, как здесь называют, риги). Просмотрел траншею и на протяжении метров тридцати не увидел не то что дзота, но и мало-мальски подходящего места для ячейки. Зато четко видна минометная батарея. У траншеи с тыльной стороны выступает то ли продолговатый бугорок, то ли какая-то давняя насыпь. Длина не больше пяти метров, высота где-то метра полтора. Как бы то ни было, насыпь занятная. В нескольких местах чернеют полоски. Но это не амбразуры. А вот за ней лежат двое солдат. В лучах восходящего солнца блеснуло стекло их стереотрубы. Это наблюдатели. Один из них, повернувшись направо, разговаривает с кем-то. Федор туда повернул свою трубу. А там, на самом краю насыпи, чья-то голова. Видимо, кончили разговаривать: голова исчезла. Что это? Неужели там дзот? И стал еще внимательнее наблюдать за серо-бурым краем насыпи. «Ага, амбразура!» про себя ахнул, когда в трубе стало четко вырисовываться продолговатое отверстие с краями бетонного сооружения. В середине ствол пулемета. Спереди — кустики, редкие, но занимающие местность до самой траншеи. И потому никто с переднего края не смог заметить и без того хорошо скрытый дзот.

После завтрака Охлопков доложил командиру роты о своей находке. Командир, разглядев через бинокль, подтвердил возможность наличия дзота и задал встречный вопрос: «Что делать, товарищ снайпер?» Охлопков предложил использовать противотанковое ружье.

Пока из соседней роты приводили бойца с ПТР-м Охлопков из своей вчерашней засады снял одного из наблюдателей. Когда установили ПТР, стал наводить трассирующими пулями, попадая в амбразуру. После третьего выстрела ПТР из дзота сначала потянулась вверх тонкая синяя струйка, а за ней тут же вывалил черный клуб дыма. Старый грузный лейтенант не выдержал, сам того не замечая, подпрыгнул на месте и по-мальчишески воскликнул:

— Ай-да молодцы! Ай-да сукины дети! Был да сплыл дзот!

Затем подошел к Охлопкову, крепко пожал руку и уже серьезным тоном добавил:

— Просто отлично, брат! О результатах твоей вчерашней и сегодняшней работы доложу комбату.

Так на позицию 1-го батальона Охлопков за полмесяца приходил раза три или четыре. Напоследок его вызвали к капитану Баранову. Раненный в руку, недавно перенесший контузию, этот человек с бледным лицом на приветствие ответил кивком головы и представился Иваном Егорычем.

— Далеко ты забрался однако от родной Якутии, — после недолгих расспросов задумчиво сказал капитан. — Да не только ты. Разве кто из нас знает, что ждет нас завтра, послезавтра? Так, запомни: место, где мы с тобой воюем, называется Ворошилы. Запомни — Ворошилы.

С этими словами моложавый командир с помощью левой руки чуть приподнял правую: мол, смотри. Затем, расхаживая в тесной землянке, стал диктовать не то ординарцу, не то связисту:

«Боевая характеристика на снайпера, сержанта Охлопкова Федора Матвеевича, .члена ВКП(б), 1909 года рождения, образование 3 класса. На фронте Отечественной войны с декабря 1941 года.

Находясь в 1-м батальоне 259 сп с 6.1.44 по 23.1.44 тов. Охлопков истребил 11 немецких захватчиков. С появлением Охлопкова в районе нашей обороны противник не проявляет активности снайперского огня, дневные работы и хождения прекратил.

23.1.44. К-р 1-го б-на к-н Баранов».

Капитан, подписывая характеристику, поддерживал трясущуюся руку здоровой, морщился, делал гримасы, затем выпрямился и, уже улыбаясь, попрощался обыденным кивком головы.

. — Отдашь командиру своего батальона. Ну, бывай, волшебный стрелок! Живы-здоровы будем, авось, встретимся.

В своем батальоне, оказалось, дали снайперам обещанную давно землянку. Но Кутенева так и не было. Вместо него снова назначили Федора командиром.

Быть командиром для Федора обязанность нелегкая. Хорошо что ребята подобрались надежные. Квачанти-радзе знает с декабря 1942 года. Они тогда были вызваны в штаб дивизии и обоим в награду досталось по Красной Звезде. Не раз встречались на слетах и сборах. Этот спокойный и малоразговорчивый грузин, как и Ганьшин, большой мастак бить с дальнего расстояния. Был случай, когда снял фашиста, который ехал на подводе. До фашиста, сидящего на бревне.было примерно километр. Кто видел, встречался с Квачантирадзе, непременно замечал, что глаза у него с кошачьими зрачками. Глаза при свете сияли как бирюза. Его ученик сибиряк Смоленский ныне один из ведущих снайперов дивизии. Этот Кузьма был мощнее и выносливее остальных. На фронте с прошлогодней весны, и мало кто видел его уставшим или растерянным. Табачный цвет лица ему придавал еще более мужественный вид. И ребята меж собой называли его — мужика размеренного, спокойного поведения — Разиным.

Жилин, Попов, Парфенов и другие новички уже освоились. Все веселы и проворны. Вася Жилин большой любитель плясать, охотно слушает прибаутки, да и сам непрочь почесать язык. Но, как говорится, и в деле гож. Все схватывает с ходу и делает так ловко и привычно, будто всю жизнь только этим и занимался. Николай Попов любит порядок и чистоту: все вымоет, вычистит. Алеша Парфенов — добрая душа и как Катионов активист. Все новости раньше всех узнает он, и газеты достает он.

С этими ребятами Охлопков воюет вместе уже три месяца. Отделение раза два, в январе и феврале, участвовало в операции полка по выправлению линии обороны, несколько раз побывало в разведках боем. И тогда бойцы стали замечать в ночной темноте то усиливающееся, то затухающее зарево над горизонтом в стороне, где должен быть Витебск. Бои, начавшиеся еще в ноябре, не утихали и наши город часто бомбили. В другие дни они выполняли разные задания как обычные стрелки. Квачантирадзе, Смоленский, Ганьшин и другие ребята ходят «на охоту». Охлопков, помимо прочего, вместе с артиллеристами, минометчиками участвует в уничтожении огневых точек противника по приглашению из соседних батальонов, вступает в единоборство со снайперами врага. Еще были сборы, где принимали участие всем отделением.

Отделение потерь пока не имеет. Это, пожалуй, самое приятное и самое большое достижение, которое давало снайперам и настроение, и уверенность. Большую значимость все более стала приобретать групповая засада. Одну из таких засад снайперы устроили в середине марта.

Бойцы как-то заметили, что немцы чаще обычного стали появляться на тропинках, ведущих к переднему краю. Они несли на плечах ящики, тюки, доски, тес и прочий груз. Без сомнения эта шла замена одного подразделения другим. Как писал майор Д. Ф. Попель в «Защитнике Отечества», снайпер Охлопков и его товарищи обратились к командиру батальона майору Уколову устроить засаду. Командир сразу же дал согласие: нельзя же было упускать такой, посланный самим богом случай!

Снайперы, пополнив свои ряды несколькими стрелками, пошли рано утром. Они разделились на три группы и стали вести одиночный прицельный огонь, беря на мушку тех, кто шел на передовую или возвращался оттуда по оврагам и привычным тропинкам. За тот день 14 снайперов и стрелков уничтожили 24 немца.

Это была действительно удачная засада. Групповой выход был опробован Кутеневым еще в прошлом году. Когда пришла мысль о возможности повторить нечто подобное, Федор задумку свою сначала поведал Ганьши-ну и Квачантирадзе. Затем обсудили все вместе и дошли-таки до комбата.

Успех был несомненный, о чем подтвердила и выходка самих немцев. На следующее утро, где-то около 8-ми, из репродуктора с их стороны донесся злобный голос, смехотворно коверкавший слова: «Рус боюйть нечестно как партизан. Кто это мы знайть. Сибирский снайперт. Когда наступать ми будим их поймать и вешать». На что ребята ответили хохотом и улюлюканием.

Охлопков впервые ощутил удовлетворение собой как командиром. Сколько раз поднимался с бойцами в атаку, чего только не испытал, не узнал в бесконечных боях, но самому организовать и внедрить с самого начала и до последней точки удалось только сейчас, с этим приемом.

Однако Охлопкова за последние месяцы по-прежнему хвалят как снайпера. О его буднях дивизионная, армейская и фронтовая газеты ныне стали писать чаще, чем в прошлом году. И чествований стало больше.

«Защитник Отечества». 13 января. Сын «Солнечной Грузии» Квачантирадзе и он, якут, пришедший на фронт с «полюса холода», лежат вместе в засаде. Заметка с фотоснимком названа «Два сержанта-мстителя».

Та же газета, 24 марта. Фронтовой поэт Сергей Баренц посвятил ему, Охлопкову, целое стихотворение.

Отчизна-мать гордится им по праву. Отважному у нас везде почет. Немеркнущей, неповторимой славой Войдет в века его победный счет.

Та же газета. 11 апреля Ганьшин и он встречают своего друга Кутенева, вернувшегося с госпиталя. Очень теплый, хороший снимок. Сфотографировал их Д. Попель. А Кутенева и сейчас с ними нет. Отправили его снова на командирские курсы. С Федором остался лишь Ганьшин. Счет у Леонтия, как и у Кутенева, перевалил за вторую сотню. На слете снайперов ему член военного совета армии генерал С. И. Шабалов лично вручил орден Боевого Красного Знамени. Парень и сам изменился: стал более разговорчивым и покладистым. Чуть появится свободное время, бежит в медсанбат к своей Шурочке Казаченко.

Кроме всего прочего, штаб 43-й армии выпустил «Памятку снайпера», основу которой составил опыт пяти асов из группы Охлопкова: его самого, Квачантирадзе, Кутенева, Смоленского и Ганьшина. «Памятка», называя их воинами-маяками, признала их бесспорное лидерство в армии.

Эти проявления внимания снайперам и снайперскому движению больше всего радовали молодых, особенно новичков, нежели бывалых. Их, бывалых, газетные заметки даже чем-то не устраивали. Однажды Ганьшин в сердцах проронил: «Пишут, будто на прогулку ходишь». Конечно, на войне солдат, как иногда любит шутить Квачантирадзе, «и днем, и ночью играет в жмурки со смертью». И человеку постоянно нужно чем-то отвлечься от ужасов и переживаний, испытываемых на каждом шагу. Видимо, потому Охлопков воспринял без прежнего внутреннего сопротивления появление листовки, посвященной ему одному. Он, когда принесли эту листовку с любопытством рассматривал свой бюст-портрет, будто там в масхалате не он сам, а какой-то другой человек., Нельзя сказать, что Федор не узнал себя. Узковатый разрез глаз, немного оттопыренные уши, покатые плечи, — кажись, все его. Но брови чересчур густые, да еще со сгибами, смахивающие на изогнутые крылья. Взгляд такой тяжелый и непоколебимый, каким смотрят с портретов большие люди. В общем, больно уж внушительный, вдобавок в этаком лавровом обрамлении со спущенными с двух сторон кисточками, похожими на подвески полкового знамени.

Понравился ли листок Федору? Тогда он и сам вразумительно не объяснил бы. Когда тот солдат, который показал плакат, и, предлагая ему взять на память свой портрет, сунул было в руку, Федор почему-то отдернул свою. Солдат с черными усами, не то узбек, не то молдаванин, покачал головой и со словами: «Дурень ты, неспроста такую честь оказывают-то, попомни мои слова, Героя получишь» отдал листок с любопытством следившему за всем происходящим молодому бойцу. А Федор неопределенно улыбнулся. Ведь он прекрасно понимал, что такая высокая награда также несбыточна, как скажем, сесть на облако и таким манером добраться до родных мест. Но у него где-то внутри иногда возникало чувство смутной надежды, которое он старался отогнать как лишнее беспокойство. Правда, состоялся обнадеживающий разговор в штабе с командиром полка полковником Жидковым. Полковник спрашивал, казалось бы, обычные вещи, а писарь почему-то все брал на пометку. Еще у полковника на столе лежал плакат на немецком языке. Буквы были похожи на те, по которым он когда-то в школе учился читать и писать. Немцы, оказывается, за его, Охлопкова, голову назначили премию в десять тысяч марок. Все же Федору чаще помнилось не это, а то, что полковник доверительно сказал на прощание: «Смотри, тебя знают и там, но мы лучше знаем, скоро представим к высокой награде».

Между тем жизнь солдата текла своим чередом. Случаев, которые не давали утихнуть слухам, рассказам или просто небылицам вокруг Федора было предостаточно.

Вот один из них. 259-му полку предстояло выравнивать линию обороны. И будучи на передовой с командиром батальона майором Уколовым, Охлопков обнаружил группу немецких офицеров, находящихся в двух километрах под укрытием из сетки и зелени. Но сорокопятки не достали их: был недолет. А потом солдат из соседнего батальона у ребят справлялся: «Правда ли, у вас кто-то из снайперов трассирующей пулей угодил полковнику немецкому в глаз?»

Еще случай был. Вскоре после возвращения с первого батальона как-то раз под вечер, собираясь выйти с засады, Федор услышал западнее деревни лай собаки.

— Товарищ майор, дальше деревни собака залаяла, — доложил он командиру.

— Ну и что, товарищ сержант?

— Третий день лежу, и лая не было. Там дороги нет, там лес.

— На то и собака, чтоб лаять.

— Это разведка идет...

— Да?.. Ну, спасибо, на всякий случай примем меры.

На следующий день прошел слух о том, что два немецких разведчика напоролись на засаду и один из них взят в плен.

И еще. Возвращаясь с разведки боем, взвод наткнулся на группу противника и завязалась короткая, но сильная перестрелка. Не успели отойти шагов на сто после той перестрелки, ночную тишину разорвала уже автоматная очередь. Стрелки мгновенно рассыпались и залегли кто куда. Тут старший сержант, который вел стрелков, пустил ракету. Пока свет ракеты не угас, снайперы успели уничтожить двух автоматчиков. При повторном освещении ракетой стало ясно, что те уже мертвы.

— Ну, кто сразил? — Старшина спросил, вставая. — Кто куда целился?

Из трех снайперов никто не откликнулся. Тогда старший сержант пошел к трупам и, осветив их фонарем, спросил еще:

— Кто сколько раз стрелял?

Жилин и третий снайпер стреляли по одному разу, а Охлопков ответил, что стрелял дважды.

Затем старший сержант подошел к снайперам и стал рассматривать их винтовки, раскрывая почему-то затвор каждой.

— Хорошо стреляете. Все попали.

А Охлопкову старший сержант подал руку и, как бы поздравляя, крепко пожал:

— Отлично! Обоим попал между глаз!

— Откуда это узнали, товарищ старший сержант? — спросил третий снайпер.

— Очень просто. У вас обоих пули разрывные, а у Охлопкова пули обыкновенные. Доволен?

Именно после этого случая в течение трех месяцев разведчики постоянно брали Охлопкова в группу прикрытия. Среди разведчиков распространилась такая легенда, будто Охлопков стрелок с кошачьими глазами — даже в ночной темноте стреляет также метко, как и днем.

И на самом деле, по разносторонности и скорострельности равного Охлопкову в полку снайпера не было. Квачантирадзе и Ганьшин били очень метко. Но в ведении огня по движущимся целям явно уступали ему. Смоленский, как и его учитель Квачантирадзе, любил поджидать и бить с упора. При стрельбе с рук лучшие результаты достигал молодой казах Атаджанов. Зато он, как житель степей, скажем, в лесистой местности не всегда удачно выбирал место засады, видимо, поэтому предпочитал вести огонь с общей траншеи. Ребята все, если фашист попадет «в их поле зрения», не промахивались. Ганьшин — мастер по чучелам. Квачантирадзе лучше всех умел предугадывать поведение противника. Все эти лучшие качества боевых друзей были свойственны и Охлопкову. Недаром же командиры при выполнении особо сложных задач, например, в разведке, в дуэли с вражескими снайперами предпочитали его. Он отлично взаимодействовал и с минометчиками, и с артиллеристами. Это знал сам Охлопков, знали это его друзья. Охлопков в засаде мог находиться до двух суток без пищи, без видимого движения. Кто раз бывал с ним — будь командир или рядовой — видел, как быстро разводил огонь, как устранял мелкие неполадки винтовки, автомата и пулемета, какой он мастер на все руки. Никогда никому не бывал обузой, наоборот, в премудростях солдатской жизни нужным оказывался всегда он сам. Умел перенести холод и усталость, лишения и тяготы, чем показывал хороший пример новичкам и необстрелянным. Не был навязчив. Незнакомым в обиду себя не давал, хотя в кругу своих мог терпеть иногда не очень-то приятные выходки.

Сам продолжал твердо придерживаться золотого правила: береги ближнего, заботься о нем, тем спасаешь и себя, опасности избежишь, только идя ей навстречу, и не дай увиливать от нее ни себе, ни другим.

За себя, за Россию

Старшина, коротыш с фуражкой на затылке, резко скинув правую руку вверх, подал команду строиться сильным голосом и с какой-то особой растяжкой. Бойцы, ставя лопаты, которыми только что рыли землю, у стен траншеи, и, на ходу отряхивая одежду и поправляя ремни, с веселым гомоном становились в строй. Старшина, забравшись на бруствер, терпеливо переждал, пока бойцы находили в строю привычные им места. Он переминался с ноги на ногу, поворачивался то направо, то налево и улыбался с явным чувством превосходства старшего. Наконец, убедившись, что все пришло в порядок и, улучив момент первых признаков успокоения, снова затянул звонким голосом:

— Ро-о-та, смир-но! Ро-о-та, ша-а-гом арш!

Затем старшина сошел с излюбленного места и, то поворачиваясь в сторону колонны, то устремляясь торопливыми шагами вперед, резко скомандовал: — За-певай!

Тут же разнеслась не очень дружная, но веселая песенка:

Ох, шинель моя, шинель, Ты подушка и постель.

Теперь рота так шла на обед. Бойцы днем рыли траншею, а вечером по два часа учились тактике наступательного боя.

Такая жизнь сначала нравилась. В день столовались три раза и каждый раз подавалась горячая пища. Подъем в семь утра, отбой — в десять вечера. Главное, шли не в смертельный бой, а трудились как в мирное время. От работы и потеешь по-другому. Солдат тут седьмым потом не исходит, мучений прихода третьего дыханья не испытывает. Если и потеет, то пот выступает разве что на лбу. Чуть отдохнул, и усталость проходит.

Но если бы Федору позволили бы выбрать работу или бой, то он предпочел бы последнее. Потому что в свободное от работы время все чаще приходили в голову непрошенными гостями беспокойные мысли о семье, о своих близких: как они там? Будет ли нынче урожай? Если как в 1942 году наступит засуха, то тогда что? Вот эта неясность вызывала у него сосущую тоску. И Федор в разговоре с друзьями повторял одно и то же: «Быстрее надо давить фашиста». Раз, возражая кому-то, даже сказал, что он «тоже Россия, семья, дети тоже», что их счастье в его руках и к ним он должен вернуться и обязательно вернется.

Подобное настроение было у многих и, как бы его кто-то подслушал, вскоре в газете появились вот такие строки: «Спросите у снайпера-якута Охлопкова, почему так ненавидит немцев? И он ответит: «Потому что желаю видеть Россию счастливой»{28}.

Приказ о наступлении Охлопкову был бы желанной новостью, однако пока ничего путного не слышно.

Многие подразделения полка, в том числе отделение снайперов, после участия в проведении весеннего сева вернулись на работу по сооружению оборонительных укреплений. Рытье траншей, сооружение дзотов, даже возведение инженерных сетей для круговой обороны — результат их двухмесячной работы.

Все это, как потом окажется, нужно было для подготовки на участках 1-го Прибалтийского фронта и еще трех фронтов, расположенных от него к югу, «основной операции» 1944 года, для того, чтобы противник не узнал о предстоящем мощном наступлении под кодовым названием «Багратион». Обо всем этом солдат услышит еще через дней двадцать. А сейчас он, как мы выше рассказали, роет траншею и может лишь догадываться, что здесь, на его фронте, начнется нечто доселе невиданное. Не может же быть такого, что Калининский, переименованный в 1 Прибалтийский фронт, только поддерживал, как это случалось во время Сталинградской, Курской битв и переправы через Днепр, другие направления.

Офицеры время от времени исчезают: говорят, где-то они проходят спецобучение. И тогда по вечерам солдаты собирались в кучи и судачили о том, о сем сколько душе угодно. Тут были в каждой группе свои любимчики. В роте Охлопкова в центре внимания часто Оказывался пожилой солдат с седеющими кудрями. У него рассказ особенно складно получался, когда кто-то из солдат давал ему свою наркомовскую. Тогда он добродушно улыбался. Помимо анекдотов и веселых истории касался и серьезных вещей. «Старик» (так его величали солдаты) говорил, что нет и не может быть лучшего солдата в мире, чем русский. Кто самый выносливый, кто самый преданный родной стране? Он! В тот брусиловский прорыв, рассказывал старый солдат, — мы пошли наполовину без сапог. И ничего. Не хватало винтовок и пайка. И ничего, зато был дух и опрокинули всех и вся. Вот ендри-кудри.

Или он скажет:

— Кто-то против царя работал. Точно! Мясо, масло было. Ружья разного, орудий в тылу уйма. А до фронта не доходило. Зато в гражданскую мы в тупиках дорог находили все: и винтовки, и гранаты, и пулеметы, и колючую проволоку. В Петрограде буржуи гноили мясо и по ночам тайком от народа возили в мыльный завод. Все было, ендри-кудри. Только до нас не доходило. Так вот!..

Охлопков не очень вникал в смысл подобных рассуждений, но от нечего делать слушал со всеми остальными. Многие подбадривали рассказчика всякими расспросами.

— Вы не знаете, как продувают войну. Тогда продули, сейчас не продуем. Теперь не царь-дурак правит. Вы торопитесь фашиста скинуть. О, торопитесь! Народ за себя дерется. Но вы, птенчики местные, не мерьте все одной меркой своей роты. Всему свое время. Скоро и ваш час пробьет. Так вот, ендри-кудри.

Когда бойцы спрашивали о том, что, и тут надобно ли, готовиться к крупным сражениям, он за ответом в карман не лазил.

— А как же! Главному удару, может, и здесь быть. И мы можем ударить! Все к тому же: добить немца, чтоб он больше не встал! Раньше не добили, теперь добьем!

Разговоров, таких вот и других, ходит много среди солдат. Эти, в понимании Федора, небылицы нужны лишь для утоления любопытства. И сейчас он, кидая лопатой землю из траншеи вверх, весь поглощен заботой о том, как бы выполнить дневное задание без излишнего пота и в срок. Старшина — тот самый забавный малый с фуражкой на затылке — дал задание на двоих отрыть пять метров. Эти пять метров должны быть отрыты до обеда или с обеда до полдника. Федор часто посматривает на лопату своего напарника Абрара Хай-ялиева. Парень очень старался, но полную лопату не набирает и то, что набрал, сыплется обратно. Песок комками лежит на плечах, на спине, даже на пилотке. Абрар — сын чабана-таджика, как все горцы, поджарый. Но ростом, как и Федор, невелик. В начале земляных работ едва успевали рыть эти заданные пять метров. Однако пока никому еще не позволяли помочь себе. А впоследствии они кое-кого сами брали «на буксир».

После перерыва Федор чуть поднажал: к пяти должны пойти на учебный полигон. Абрар, видя как1 напарник убыстрил темп, тоже стал кидать быстрее. Улыбается. Видимо, вспоминает про «буксир». У них был уговор: в отстающих не ходить, не давать себя тянуть за уши. Федору еще по колхозу и по работе на шахтах Алдана знакомо слово «буксир». Если тебя берут «на буксир», то это значит, что ты никчемный работник.

Рыть траншею некоторым не нравится. Им это кажется лишней работой. «Наступать же будем», — говорят они. Тут такой случай, когда трудно судить, кто прав. Но если всем бойцам дан приказ рыть, то это, видимо, для чего-то надо. И потому тех, которые отлынивают и работают лишь для вида, Федор не одобряет. А это знал не только Абрар, знали псе бойцы снайперского отделения.

— Ро-о-та, ста-а-новись! — Снова послышалась команда старшины.

На этот раз старшина роту повел на учебный полигон — на небольшой луг на опушке леса. Отделение снайперов осталось в сарае. Там снайперов уже дожидался вчерашний лейтенант. Значит, будут учить тактике. С ним сидит незнакомый капитан. Сапоги начищены до блеска, пуговицы тоже поблескивают, портупея новенькая.

— Товарищи снайперы, перед тактическим занятием с вами хочет поговорить капитан Слащев, — представил незнакомца лейтенант. — Пожалуйста, капитан.

Капитан, оказывается, является корреспондентом фронтовой газеты.

— Я надеюсь, что вы прочли на страницах нашей га зеты призыв Зины Тусколобовой. Ну как? Читали? Тог да очень хорошо. Я приехал к вам организовать ответное ваше письмо на этот призыв патриотки.

И действительно, снайперы где-то в середине мая прочли письмо одной жертвы фашистов — медсестры, лежащей в госпитале. Вскоре в адрес Охлопкова пришло письмо от редакции газеты «Вперед на врага» за подписью заместителя редактора майора П. Корзинкина. Как говорилось в письме, Охлопков и его боевые друзья должны были начинать движение мести снайперов фронта «за муки и страдания» этой девушки-калеки.

Со страницы газеты Зина выглядела совсем молоденькой, с коротко остриженными волосами. «Дорогие мои! — писала девушка. — Пусть это письмо дойдет до сердца каждого из вас. Его пишет человек, которого немцы лишили всего: счастья, здоровья, молодости. Мне 23 года. Уже 15 месяцев я лежу, прикованная к койке. У меня теперь нет ни рук, ни ног.

Русские люди! Солдаты! Я была вашим товарищем, шла с вами в одном ряду. Теперь я не могу больше сражаться. И прошу вас: отомстите! Отомстите за меня, за мой родной Полоцк»{29}.

Письмо бойцы читали группой и с каждым словом письма им становилось не по себе.

Зина воевала вместе со своим мужем. Девушка — медсестрой. Марченко — командиром взвода. В одном бою лейтенант не вышел с поля битвы. Зина не верила, что он пропал без вести, ей не хотелось верить в гибель мужа. И она пошла искать его. За несколько суток она вынесла с поля боя 123 раненых. Ее наградили орденом. Она продолжала искать своего Иосифа. Ей казалось, что Иосиф где-то близко лежит раненый и ждет ее... И в тот раз она ползла между телами убитых. Вдруг услышала стон, стон раненого. Повернулась — лейтенант... Девушка поползла к нему. Затарахтел автомат и пули прошли сквозь ее ноги выше колен. Зина потеряла сознание. Пришла в себя от страшной боли. Это фашист наступил на ее ноги. А фашист, увидя на рукаве девушки красную повязку сестры-милосердия, с испугу или со злости стал колотить ложей автомата по ее рукам и ногам, по голове. Ее, полуживую, подобрали наши через двое суток-

Затем — госпиталь, девять операций. И в каждый раз борьба за жизнь, борьба против падения духа и апатии.

Чуть стало легче, начала объезжать на носилках заводы и выступать перед рабочими. Ее желание принести хоть небольшую пользу оправдалось. Где она выступала, там план поставки военной техники фронту выполнялся.

— А один лишний патрон и снаряд — это удар по врагу. Так-то, товарищи снайперы. Теперь я жду вашего слова, — сказал в конце рассказа капитан.

Капитан, услышав что Охлопков и его друзья текст своего обращения к снайперам фронта отправили вчера, обещал прийти завтра еще раз.

— Так, тема задания на сегодня «Действие снайпера перед наступлением», — объявил лейтенант, когда ушел капитан, попрощавшись со всеми за руку. — Теперь слу шайте это:

«Быть невидимкой, тщательно маскироваться на поле боя — святое правило снайпера. И в наступлении, и в обороне я всегда стараюсь примериться к местности так, чтобы враг меня не заметил.

... Перед наступлением я всегда изучаю складки местности, скрытые подступы к врагу. Заранее определяю с каким прицелом стрелять на том или ином рубеже, каким образом там можно замаскироваться».

— Кто скажет, откуда взят этот отрывок? Нет, нет, Попов. Из молодых кто скажет? Давай, давай, Баймратов? Ну- ка.

— Это из рассказов Охлопкова, — ответил боец-казах Кутувых Баймратов.

— Точно. Наверно, помните — рассказы Охлопкова о своем опыте опубликованы в «Защитнике Отечества» за 22 и 23 марта. Кто не читал их, может эти номера газе ты взять с собой. А сейчас мы с помощью самого Охлопкова отработаем приемы маскировки.

Снайперов лейтенант разделил на опытных и на молодых. Опытные — Охлопков, Квачантирадзе, Смоленский — отходят метров на триста и ложатся в отдалении друг от друга. Они должны маскироваться. Молодые — Журин, Сартмамбетов, Попов, Парфенов, Хаялиев, Баймратов — остаются на месте. Им дано задание: найти место расположения опытных, используя складки местности, подойти незаметно до ста пятидесяти метров от них. Затем каждый из них должен встать и указать на того, кто лежит перед ним, подойти к нему. А опытные должны считать, сколько раз молодые дали себя заметить.

Получив задание, опытные пошли рядом к местам расположения. Примерное расстояние между ними по сто метров друг от друга. Скоро они исчезли из виду. Через пять минут двинулись молодые, но ползком.

Через десять минут молодые встали и, указав предполагаемое место расположения впереди лежащих, двинулись к своим «жертвам».

По итогам необычного соревнования молодых наилучшие результаты оказались у Журина и Сартмамбетова. Из опытных не обнаружили лишь Охлопкова.

Все пошли к месту, где лежал Охлопков и стали разбираться в «секретах» его маскировки. И ничего необыкновенного не нашли. Он не выбирал места, где густая трава, наоборот, лег там, где травы было меньше. Отполз шагов на десять назад, причем выпрямляя примятую им траву. Остановился среди отдельных кустиков полыни и лебеды. За одним оставил полено, надев на него пилотку, а сам отполз в сторону и притаился, присыпав травой голову.

— Ну, товарищи снайперы, в данных условиях проще такой маскировки вряд ли придумаешь. Теперь объясни те, почему Попов и Хаялиев не обнаружили Охлопкова? — допытывался лейтенант.

Некоторые сказали, что складки местности его скрыли. Они, чтоб убедиться, отходили назад и присматривались оттуда. Если убрать полынь, то человек виден достаточно четко. Другие объяснили тем, что Охлопков лег между двумя стебельками полыни, тем и заслонил обычные контуры плеч. С этим объяснением лейтенант согласился. Однако спросил у самого Охлопкова.

— Медведь скрывается от человека не за пнем или деревом, а за кустиками между этими пнями или деревьями, — ответил он. — И пока не подойдешь на 5-6 шагов, его так и не заметишь.

* * *

зал, что медведь не человек, цвет его шерсти тот самый для леса и шиш ты его увидишь. Другой сказал, что медведь вовсе на прячется, он же хищник, он может притаиться, чтоб при опасности напасть на человека. А лейтенант все-таки нашел в «медвежьей» маскировке отвлекающие зрение моменты: пни, деревья, медведь за ними притаиться может; когда сытый, ведь он никогда не набрасывается на человека. Когда лейтенант попросил подтверждение своих слов, Охлопков кивнул головой и добавил:

— Я по-медвежьему и сделал. Справа — поленце с пилоткой, слева — кочка. И взгляд ребят из трех точек остановился на более привычном — на пилотку с поле ном.

Лейтенант от удовольствия качал головой и широко улыбался. А молодые снайперы все еще продолжали спорить между собой, мол, кто может предположить, что наденет пилотку на полено или не залезет в низину. Когда пыл молодых чуть остыл, лейтенант спросил у Охлопкова:

— Федор Матвеевич, вот на фронте был ли у вас случай, когда ты притаился от немцев вот так, по-медвежьи?

Снайперы уже шли к сараю, когда Охлопков рассказал про тот случай, который приключился с ним год назад.

Полк стоял недалеко от озера Сапшо у высоты «Желтая». Случилось это в апреле месяце, когда возвращались с разведки. Три бойца: разведчик, корректировщик и он, стрелок, выполнив задание, то есть выяснив место прибытия новой артиллерийской части немцев, дожидались темноты, чтоб перейти линию фронта. Разведчик с биноклем искал наиболее удобное для перехода место. Он вдруг обнаружил только что установленный пулемет и приказал корректировщику взять на заметку эту новую огневую точку. И корректировщик, чтоб уточнить месторасположение этой точки, поднялся на небольшой бугорок и расположился в кустах. Видимо, ему оттуда лучше была видна передовая линия немцев. А Охлопков стоял на середине бугорка почти на голом месте. Над ними пролетели вражеские самолеты, вызывая досаду тем, что летают так безнаказанно.

Как это случилось, что он не услышал тарахтенье моторов, не понимает и до сего времени. Вдруг из-за поворота на дорогу прямо перед ним выскочил мотоцикл. Шевелиться нельзя, фашисты — и водитель, и автоматчик — сразу заметят. Федору оставалось стоять неподвижно как тень, а мотоцикл приближался все ближе и ближе. Фашисты о чем-то громко переговаривались — словом, галдели только так. Как увидят, надо будет открыть огонь по ним. Тогда начнется перестрелка и вряд ли разведчикам удастся уйти, если даже он, Охлопков, пристрелит этих двоих. Тогда смерть или плен... И в следующий миг между мотоциклом и Федором появились тальниковые ветви с распускающимися почками. Оказывается, перед ним стояли два тоненьких кустика. Мотоцикл шел уже не прямо, а чуть отклоняясь в сторону. Федор, не меняя позы, передвигал ноги так, чтобы лицо его оставалось за этими кустиками.

Когда фашисты, не заметив стоящего от них в десяти шагах человека, пронеслись мимо, Охлопков обернулся и увидел, что сзади был еще один бугор, а на нем торчали несколько срезанных снарядом стволов деревьев.

Этот случай также вызвал оживленный спор снайперов. «Фрицы, наверняка, были пьяные», «Стволы эти спасли», «Ничего особенного, настолько были знакомые места, немцы могли и так пройти», — рассуждали они. Но Федору не хотелось бы попасть еще раз в такой опасный оборот. Он, занятый своими мыслями, до сарая шел молча.

На следующий день капитан Слащев пришел к снайперам, когда те рыли ту же траншею, что и вчера. Он долго присматривался, кое с кем побеседовал, Охлопкова между прочим похвалил за легкость обращения с лопатой, так сказать, за сноровку.

Во время перерыва капитан снова начал разговор с Зины Туснолобовой и поведал снайперам, что движение за муки и страдания этой молодой девушки из Белоруссии все расширяется, что оно охватило танкистов, летчиков, артиллеристов всего фронта.

Заканчивая беседу, капитан вдруг спросил:

— Вы сказали, что будете участниками движения. Как и когда исполните свое слово?

— На передовую скоро пойдем же, — выпалил за всех Журин.

— А когда окажетесь на передовой?

— Откуда нам это знать?

— То-то, — сказал капитан, многозначительно подняв указательный палец.

Капитан обещал об этом поговорить с командованием и открыто признал, что снайперам рыть траншеи ни к чему, так они могут потерять нужные боевые качества.

Скоро так оно и случилось: вышла большая статья этого капитана «Так ли надо заботиться о снайперах?» Она была напечатана во фронтовой газете. Однако Охлопкову в статье многое не понравилось. Может, по поводу закрепления отделения к определенному подразделению и его тренировок сказано верно. Но зачем же снайперам нужны офицерские пайки, вместо ботинок с обмотками те же офицерские сапоги? Ведь снайпер тоже солдат, и ему ни к чему особые условия.

Перед этой статьей, 31 мая, вышло обращение отделения Охлопкова ко всем снайперам фронта. Оно, как понимал Охлопков, было действительно стоящим делом.

В обращении говорилось:

«Родной наш товарищ, дорогая Зина!

... Мы слышим твой голос, мы видим твои страдания! Сердцем своим солдатским мы с тобой в этот суровый час. Крепись, родная, близок светлый день радости, близка победа!

... 1333 немца полегло костьми от наших снайперских пуль. Этот счет мы будем увеличивать изо дня в день.

Сегодня мы обращаем свое слово к снайперам нашего фронта:

«Мстите, товарищи, за горе и муки Зины Туснолобо-вой, за русских девушек, за их погубленную жизнь. Ни одной минуты не давайте покоя врагам!..

Мы выйдем, дорогая наша сестра, на «охоту» и откроем счет мести в честь твоего светлого имени. Будь уверена, родная, что ни один фриц, которого увидит наш глаз, не уйдет живым.

Счастья и успеха желаем тебе, наш боевой товарищ, дорогая Зина!

Снайперы сержанты Ф. Охлопков, В. Квачантирадзе, К. Смоленский, Л. Ганьшин».

Но «стоящее дело», то есть свое обращение, снайперам предстояло еще подтвердить уже боевым счетом.

В тот самый день, когда ушел капитан Слащев, вечером у снайперов было проведено очередное занятие. Там разбирался опыт Квачантирадзе — наблюдение за противником и приемы выманивания вражеских снайперов. За Василия больше объяснял лейтенант. Однако занятие прошло оживленно. Потому что Василий свое неумение объясняться по-русски восполнял полушуточными, но броскими движениями. Лейтенант объясняет, что опытный на лопатку с пилоткой не пойдет. А Василий двигает вырезанную из картона фигуру с пилоткой, которая будто что-то уронила, повернувшись, подняла и снова начала идти по изначальному пути. Ребята за проделками Василия следили то с улыбкой, то с удивлением. На поле боя, где нет ни окопов, ни картонных фигур, иногда приходится ввести в заблуждение противника уже обманными движениями, начиная с отходов, уклонов то в одну, то в другую сторону, кончая отлеживанием «мертвым».

— Хитрый, говоришь? — отвечает Василий на чье-то замечание. — Хочешь жить, будешь все делать. Только не трусь. Струсишь — крышка.

Ребята почувствовали, что Василий разговорился и не преминули воспользоваться этим. На вопрос, кто помог быть таким ловким и метким, Василий ответил с напускным удивлением:

— Кто, говоришь? Моя Грузия. Город Махарадзе слыхали? Нет? А Колхиду? Знаете. Так, Махарадзе на юге Колхиды стоит. Махарадзе — центр моего района. Родное село мое — Гурианта. Егерь, садовод, повар — моя работа там. И жена работку дала. Она мне родила двоих в подарок.

Ребята дружно хохочут.

— Еще охота. Вай-вай, во она! Спросите у Федора. Раз сломал ногу. Так, наотрез. Больше не ломал. Сам грузин. Все.

Снова хохочут ребята.

А примечательного в жизни и у Василия, и у Федора, казалось, и на самом деле было маловато. У того и у другого — образование три класса, оба еле изъясняются по-русски и оба обычно предпочитают молчать. Василию казалось, что Федор по-русски знает лучше его. А Федору, наоборот, кажется, что Василий говорит лучше. Все же, когда останутся наедине, разговорчивее становился он, Василий. Так получилось и в тот самый вечер. Ребят вызвали на комсомольское собрание. Разговор шел вокруг событий дня. Вспомнили и про девушку из Полоцка. И вдруг Василий с необычным для него волнением сказал:

— Знаешь, друг, хочу домой, сильно хочу. Вай-вай... Ты же слышал. Чего только не бывает на фронте. Вай- вай... Мои далеко от фронта живут. Это правда. Но все равно меня тянет туда. Ты не думай, что я трус. Фашиста не боюсь. А вот семья, жена... Ох...

На вопрос, при чем тут девушка из Полоцка, он долго объяснял. И с каждым словом все горячее, будто доказывал свою правду перед невидимым человеком, который не хочет его понять. Женщине, как он говорит, от войны, оказывается, достается больше, чем мужчине. Мужчина погиб, и все с ним. Ей надо оплакивать его, кормить детей, семью. В детские годы он, Василий, видел женщин в вечном трауре, одетых с ног до головы во все черное. Те были вдовы гражданской.

— В моей Грузии черных вдов, однако, сейчас стало много. Ох, не хочу, чтоб моя Вера ходила в черном. Как она одна поднимет на ноги Циалу, Ленку?

В обычное время Василий предпочитал отмалчиваться, выглядел спокойным, степенным. Некоторые ему говорили, что он не похож на грузина. Тогда он иногда огрызался: «Грузин балаболка что ли? Или грузин джигит? Джигит не надо. Я обыкновенный, как все вы».

Федор не знал, в каких условиях вырос его друг, но все же знал и чувствовал, что мнргое роднит их. Оба из простой крестьянской семьи. Оба участвовали в организации первых сельских артелей, оба работали немного в промышленности: он, Федор, на золотых приисках Алдана, а Василий на рудниках Рустави. Они почти ровесники — Василию 34, Федору 33. Оба семейные: у Федора два сына, у Василия две дочери. Оба коммунисты: Василий Шалвович вступил в партию за два года до войны, Федор — летом 1942 года на фронте. Как снайперы стали отличаться также одновременно, с ноября 1942 года. Такая была одинаковая судьба у них — у сына «Солнечной Грузии» и у сына «Полюса холода — Якутии». Но у них была одна общая родина — Россия, одна общая колыбель — труд.

Трудится Федор столько, сколько помнит себя. Приучил к труду старший брат, который всю жизнь работал за двоих. Так, идя на покос, приготовит заготовку для саней, а возвращаясь домой, несет ее на плечах домой. Зимой днем возит сено, по вечерам бондарит или столярничает. Как нужда заставит, днем ходит на строительство, а ночью принимает участие в выгрузке баржи. Выходных у Охлопковых не было. Они работали в сутки обычно не менее 12 часов. Когда пароходы топились дровами, на заготовку дров они с Иннокентием Никитиным обычной пилой пилили и ставили в день 40 кубов дров. Колол и ставил штабеля Иннокентий, а братья пилили.

После вот такой спартанской школы трудом Федор приобщился к технике, когда он в 1932 — 1933 годах по призыву комсомола работал на приисках Алдана сначала в шахте, затем на драге. Условия были непривычные и тяжелые. Люди, не знакомые с трудом под землей, в шахты спускались без спецовок, в одних ичигах вместо сапог. Не хватало не только спецодежды. Жили в барачных комнатах по 30 — 40 человек. В столовых кормили лишь в обеденный перерыв. Первая из них предназначалась для стахановцев и для тех, кто завоевал переходящий вымпел в выполнении дневных, недельных, месячных заданий. В старой обычной столовой, если чуть зазеваешь, то можешь остаться и без обеда. Щи со свежей капустой давались где-то до ноября. Затем наступала пора кислых щей с кусочком мяса, потом и без него. С марта или с апреля в столовой кроме кислых щей и соленой рыбы ничего не давалось. Май-июнь, до подхода первых пароходов — это уже пора полуголодной жизни с фунтом хлеба и хвостиком селедки в день. Людей поражала цинга. Их, ползущих на карачках, из-за отсутствия лекарств вывозили на первый зеленый лук прямо на поле. За ними приезжали через одну-две недели. Скудное питание у многих вызвало туберкулез легких. Даже Федор, неприхотливый с детства к еде, нажил было туберкулез, но после приезда домой быстро поправился.

Конечно, сейчас об этом мало когда вспоминает. Но из житейской закалки, которую он прошел в Алдане, главным приобретением для него были: общение с рабочими людьми, братание с ними и знакомство с техникой.

Зато он помнит разные, по его пониманию, необычные случаи из своей жизни. Раз Федор Старший при очистке водопоя ото льда, сломав черенок, выронил ледокол на дно озера. Ледокол оказался единственным и без него нельзя было прожить и дня. И его, девятилетнего мальчика, Федор Старший заставил раздеться в январскую стужу наголо и нырнуть в водопой, завязав его за ноги веревкой. Когда нашел на дне этот злосчастный ледокол, Федор Старший вытащил мальчика из водопоя и, завернув тут же в заячье одеяло, увез на санях домой.

А это приключилось, когда он был уже подростком. Шел ледоход на Алдане — реке широкой и с быстрым бурным течением. Человеку, за взбалмошный характер и необъяснимые выходки прозванному недоброжелателями Василием Сумасбродом, к перелету гусей надо было перейти через реку на остров. Василий Сумасброд в напарники взял Федора. С шестом на руках они прыгали со льда на лед. И, как Федору показалось, легко перешли бушующую реку.

Как-то раз, уже будучи в колхозе охотником, чуть было не попал в лапы медведю, вырвавшегося из бревенчатой пасти. Когда Федор подходил к пасти, медведь уже мог встать на ноги и с ревом пошел на него. Нетрудно предположить, что было бы, если бы ружье оказалось незаряженным.

Но, независимо от того, что помнишь или не помнишь, подобные приключения вряд ли серьезно влияют на судьбу человека. А навыки, приобретенные в труде, как понимает Федор, просто ничем незаменимы и на войне. От труда закалка и выносливость, смекалка и уверенность. Более того, тот, кто ценит и любит труд, и к людям отзывчивее и добрее. Честность и благородство также исходят только от труженика. И, наконец, труженик менее зависим, менее уязвим, потому что он все за себя делает сам.

Вот почему Охлопков и сейчас земляные работы выполняет на совесть. Многие толкуют так: будем наступать — эти траншеи заставляют рыть для отвода глаз. Немца не обманешь. ^Он и без того все видит и знает. А Федор от своих требует, чтоб они без лишних слов выполняли задание. Откуда знать солдату каждый раз то, что ему следует делать. К каждому наступлению ведь подготовка бывает разная. «Знаешь, что тебя ждет? Ну вот, выполняй приказ — это твой долг», — всегда повторяет он. Или еще скажет: «Рой, лишь земля прячет солдата». А так наступления ждут все. Ждет и готовится и Охлопков.

Новичкам он спуска не дает, чтоб те винтовки свои содержали всегда в исправности. Как и люди, винтовка винтовке рознь. У каждой свои особенности: у одной спуск твердый, у другой, наоборот, мягкий. Бывает и бой разный: одна бьет выше, другая ниже. Когда спуск твердый, чуть выше надо целиться. Помнится, Журин в первые дни появления в отделение как-то показал винтовку: дескать, она плохо бьет. С нее действительно нельзя было попасть в цель. Потому что парень, видимо, не почистил ее вовремя от сильного загрязнения и ствол вздулся чуть ниже мушки. И как же попадешь из вздутой винтовки в цель? Журину тогда сменили винтовку, а Охлопков внушил ему, как нужно содержать боевую подругу. Снайпер, когда надо, выходит «на охоту» в любую погоду. Например, утром был туман, днем температура поднялась на 10 градусов, тогда с расстояния 350 метров надо целиться на десять сантиметров ниже или прицел следует поставить вместо 3,5 на 3. Или же ты ждешь появления фашиста на расстоянии 400 метров, а он выскочил на 200 метров дальше. Тебе некогда устанавливать прицел. В этом случае надо целиться выше на целый метр.

Еще от новичков Охлопков требовал во всем правдивого ему объяснения и честного отношения друг другу. Сам он в молодые годы охотно отдавал всего себя строительству новой жизни. Для него исключен был возврат к старой жизни с ее несправедливостью. Новая жизнь — это свет, это культура, это справедливость. И справедливость старался блюсти с юных лет. Будучи в свои двадцать лет председателем артели по совместной обработке земли — ТОЗа по артельным делам в райцентр ходил пешком туда и обратно километров двадцать.

Однажды односельчане не приняли в артель мужика по той простой причине, что два года назад был у него проездом незнакомый человек, который, как потом сказывали, стал главой банды в далеком Оймяконе. Дело было зимой, на острове реки Алдан, где этот мужик жил временно, откармливая свой скот сеном, заготовленным еще летом. А избушка стояла недалеко от большой дороги. И откуда было знать мужику, кто проезжает по ней каждый божий день? Федор взял да пошел в райцентр и принес справку от органов о том, что тот мужик не виновен в побеге того главаря банды. Мужика приняли в артель.

Охлопков знал, что новая справедливая жизнь идет из России, которую здесь, на фронте, он и защищает. Вернее, защищая Россию, защищает себя, свою семью, свою Якутию, ту жизнь, которую называют социализмом. Для него ясно, за что он воюет, за что отдаст, если понадобится, и жизнь. Пока будто все ясно и просто.

Солдаты подходят к сараю. И тут же разнеслась команда старшины:

— Ро-о-та, ста-а-новись!

Значит, очередное занятие кончилось и прошел еще один день их боевой жизни.

— Ро-о-та, ша-агом арш! За-а-пе-вай!

На посошок еще два дня

Операция «Багратион» по освобождению Белоруссии началась раньше намеченной даты на один день. А бойцам дали отдых только вчера: отвели помыться к озеру, как обычно перед крупным сражением сменили белье. Федор ловил себя на том, что он стал чересчур чуток ко всему происходящему вокруг. Почему-то вглядывался в глаза каждому, кто оказался с ним рядом, слышал в словах, которыми перебрасывались, какой-то особый невысказанный, тревожный смысл. И когда тот самый брусиловец нарочито весело сказал, мол, не тужи, друг, все образуется, он, кажется, его отправил к чертовой матери. Так, вчера весь день ходил сам не свой. Снайперов и на этот раз разбросали по ротам да по штабам. В последние дни никто не интересовался ими, будто они больше не нужны. Да еще это странное предложение капитана Кукушкина...

Федор лежит на передовой. Он не смотрит на соседей справа и слева, не гадает, кто получит ранение или найдет себе смерть. Из его группы тут нет никого. Он здесь один и, дожидаясь, когда поднимутся в разведку боем, не с целью выяснения чего-то важного сейчас для него, а скорее по привычке и без произвольной дрожи ожидания, наблюдает, как поднявшийся ветер рассеивает густой утренний туман. Вдруг рявкнули наши пушки. Федор невольно вздрогнул. Залпы последовали один за другим, затем слились в один протяжный гул. Вскоре перед ним стали маячить чьи-то тени. Это пошли бойцы в бой. Поднялись и он, и его соседи. Шли долго, о первой линии обороны немцев оставалось недалеко, а огонь с той стороны еще не открывают.

Догнали танки и САУ. В рваном тумане они то исчезают, то снова появляются. Но пламя их выстрелов вспыхивает непрестанно. Вместе с ними рота дошла до передовой немцев. Первую траншею перешли почти без сопротивления.

Когда ветром подняло туман, стало видно как фашисты убегают ко второй траншее. Как-то стало легче: видит врага, видит своих, наш огонь еще усилился. Но вдруг тяжелые минные снаряды забухали спереди, сбоку, сзади. Над самой землей с ужасным треском, с буро-красным пламенем стали разрываться и бризантовые снаряды. Все сгущающееся белое пламя и все чаще покатывающаяся волна смрадного горячего воздуха обрушили на людей смертельно удушливый колпак. Все тело прошило неприятно липким потом. Дышать нечем. А бойцы бежали вперед. Федор тоже бежал, не замечая как трясет тело его собственный автомат. «Вырваться... вырваться...» — сверлит его мозг единственно желанная мысль. «Вырваться _»

Теперь Федор ничего и не боится. Он не видит, что они уже в траншее врага. Кого-то бьет прикладом, колет штыком, куда-то вперед швыряет свои гранаты.

Это, видимо, то святое состояние для воина, когда он перестает быть обычным убийцей. Четко ничего не помнит, а делает то, что от него требуется по извечному закону войны. Сотни, тысячи солдат, сами того не замечая, так совершают подвиг ежедневно в небольших и крупных сражениях. Это и есть подвиг самый чистый, самый бескорыстный.

Когда Федор стал четко различать, что происходит на поле боя, рота уже заняла участок вражеской траншеи, шириной 200 метров. Фашисты бьют с боковых траншей. Больше всего стрекочут их ручные пулеметы. По ним он ведет огонь уже прицельный.

Какой солдат вот в такой заварухе будет помнить зло на кого-то. Да, Охлопкову капитан Кукушкин предложил остаться в распоряжении прокурора то ли дивизии, то ли армии. Да, он ответил на это резким отказом, потому что имел случай увидеть воочию, что же это такое на самом деле. Да, тогда капитан распорядился идти ему на помощь солдату — не то адыгейцу, не то греку — приводившему в исполнение приговор трибунала. Да, тот несчастный, которого вот-вот должен был прикончить палач, узнал Федора и умолял остановить расправу. Да, то, что он испытал там, был для него тяжким случаем и он потом будет еще долго видеть во сне, как тот, извиваясь перед ним, колотил землю кулаками: «Дома у меня жена и четверо детей... Не давай меня убивать-»

Солдат незлопамятен. Охлопков капитана не вспомнил и на следующий день, 23 июня, когда началось само наступление в 4 часа утра с мощной артиллерийской подготовки.

Бойцы 179-й дивизии ведут ожесточенный бой за Шумилине.

А Федор? Где он? Он ли? Без пилотки и пояса, автомат тащит за ремень и плетется, шатаясь как пьяный. Его увидел командир взвода с пистолетом наголо. Младший лейтенант пошел в его сторону.

— Это еще что такое? — командир подошел к идущему. — Стой! Стой тебе говорят!

Командир вдруг попятился и его гнев как рукой сняло:

— Федя, это ты? Что с тобой?

— Эх.эрзац зацепил...

— Что говоришь? Где?

— В грудь- Насквозь_

— Ну?.. — командир осторожно снял ремень с локтя раненого и увидел на его спине сочившуюся с красной пеной чашу раны. Такая рана бывает от разрывной пули. — Как же ты идешь пешком? Эх, Федя, Федя- Командир посматривал вокруг и дал кому-то распоряжение привезти сюда ездового.

— Федя, ты узнал меня?

— Узнал. ..Узнал. узнал, Степан...

— Теперь молчи, дружок, молчи...

Кутенев не знал как обращаться с Федором: то ли" посадить, то ли уложить.

— Федя, я курсы свои окончил. Вот и стал командиром взвода. Федя, Федя, не надо тебе говорить. Ты толь ко слушай.

А Федор хочет рассказать. Шумилине вот-вот будет взят. День, видишь, какой неудачный для него? Утром тоже получил ранение. Пуля содрала кожу до костей ребра. Зачем ему надо было жалеть щуплого эрзац-фашиста? Помнишь, такие доходяги на фронте нынче весной стали появляться. Убрал бы, когда тот спотыкался и до смешного неуклюже повернулся и впопыхах огрызнулся бесприцельным выстрелом. А он, этот фриц, или дожидался его, или со страху не находил себе места. Увидел же как целился. Уклониться бы сразу. Почему понадобилось остановиться, почему целился? Бил бы с ходу. И вот после курка Федор почувствовал удар в грудь...

Хочет рассказать Кутеневу об этой своей нелепой ошибке, да не может. Такая хрипота в горле. Да и Кутенев не дает ему говорить. Что-то сам говорит, успокаивает...

— Пыл наступательный, думаю, у фашиста выходит. Слышишь, Федя? Форсируем Двину, погоним его, всту пим в Прибалтику. А там и до Берлина рукой подать! Сюда, сюда подводу, сюда! Лобанов, бери автомат, а ты, ездовой, его доставишь в санбат. Слышишь?

— Своим ходом дойдет. Видишь у меня двое лежат.

— Слезай, тебе говорят.

Ездовой нехотя слез с телеги и помог Кутеневу посадить раненого возле двух офицеров, лежащих без сознания.

— И прошу, и приказываю, доставишь его в медсанбат. Понял?

Вид ездового был невозмутим, мол, раненых без ваших хватает, но, садясь на телегу, увидел спину Федора и ахнул:

— Вот эта рана... Извини, товарищ лейтенант, довезу его. Не сомневайся, довезу.

— Спасибо.

— А вот довезу ли? От такой умирают быстро.

— Ну_ Федя, Федя, терпи!.

Как тронулась телега, стало трясти, и раненый потерял сознание.

... Кто-то шлепает по лицу. Над ним разговаривают: «Смотри, живой... Такой будет жить». Федор, увидел было свет, тут же снова провалился в бездну, мягкую, теплую... Он догоняет эрзац-фрица, хватает его за шиворот, а тот улыбается. «Я не хотел стрелять, я со страха...» «Да?» — почему-то соглашается Федор. «Я тоже не хотел тебя убивать». — «Дай руку, мы вместе в рай пойдем». — «Нет, я домой пойду, ты убитый, иди один», — «Ладно, я пошел». Тут щупленький, так и улыбаясь, в белом халате стал удаляться выше и выше. Федор ему кричит: «Подожди, бери меня с собой». Щупленький не останавливается, он все улыбается и все удаляется... — «Подожди...»

Опять кто-то его шлепает но лицу.

Федор увидел над собой человека в белом. Он не щупленький, лицо широкое, красное, на него смотрит большущими глазами через очки...

— Пришел же в сознание... Вот молодец... Вот герой... Ну все. Теперь спи. Не беспокойся, ты в госпитале. Спи, спи, давай-

Вместо эпилога

Хорошо ли, плохо ли показана в этой книге судьба еще одного солдата той долгой, страшной войны, которую принято называть Великой Отечественной, судить не нам. А судьбу нашего героя, по сравнению с тем, что было в том самом 1418-дневном побоище, можно считать, помимо прочего, счастливой.

Да, на его теле война оставила рубцы от двенадцати пулевых и осколочных ранений, из которых на девять найдено нами документальное подтверждение. Да, он трижды был сотрясен контузией, до конца дней своих носил на себе следы еще от десятка колотых, рваных ранений, полученных в штыковом бою. Но, несмотря ни на что, остался жив и, как писал один наш местный журналист о своей первой встрече с только что прибывшим фронтовиком, на лице его не заметно было «ни тени усталости, ни следов тяжких переживаний, наоборот, веришь в то, что его ждет полнокровная жизнь до старости». Не удивляйтесь этим словам: он не хромал, у него руки и ноги были целые, голова не была покрыта белыми сединами. Случилось так, что Федора Матвеевича, как вылечился от последнего ранения, прямо из госпиталя забрали в школу сержантского состава 15-й Московской стрелковой дивизии, где служил с апреля по август 1945 года командиром отделения 174-го стрелкового полка. Казалось бы, времени прийти в себя было предостаточно. Все пережитое на фронте не так-то просто отпускало даже таких, как Охлопков. Он, уже будучи в родных местах, при внезапном виде крови на обычном зайце, ловил себя на том, что, как помимо воли, его рука хватается за рукоять охотничьего ножа. Иногда, после каких-то нежелательных встреч и волнений, напоминавших фронтовую жизнь, снились такие кошмары, что вместо снотворного приходилось ему прибегать к зеленому змию, которого на фронте из-за чувства самосохранения всячески избегал.

Воина-победителя окончательно могли бы успокоить почести, оказанные ему на пути следования: в Иркутске, в столице республики, затем в Чурапче и Ытык-Кюеле. К тому же еще в свой Крест-Хальджай приехал с подаренными генералами ружьями, в костюме и при часах. Но он не мог предаваться радостям жизни. Он увидел в колхозе такую безысходность, такую нищенскую жизнь, что на первых порах не знал куда деваться. Оказывается, пока шла война, тут многие умерли от голода и болезней, каждый четвертый харкал кровавой слизью, женщины так исхудали и состарились от постоянного недоедания и изнурительного труда, что смотреть на них было и больно, и тяжко. Позже Федор узнает, что в районе во время тех страшных четырех засушливых лет военного лихолетья умерло голодной смертью более тысячи людей.

Тогда он, может быть впервые за свои 37 лет, сполна ощутил как тяжело и страшно начинать жизнь снова с борьбы с непросветной нуждой. Как колхознику, карточки на хлеб и другой харч ему не полагались, и счастливчик, уцелевший в ужасной войне, пошел не в менее ужасный колхоз, который давал на трудодни почти ничего, чтобы заработать хоть что-то на семью и на себя. В ту зиму вдруг поехал к двоюродному брату, в село Томпо, что находилось среди гор в трехстах километрах от Крест-Хальджая. То ли захотел навестить своего сородича, то ли задумал остаться там и чуть подзаработать — об этом сам никогда ничего не говорил. Смалодушничал? Возможно. Тогда этот был первый и последний случай его сделки с жизнью.

В общем-то, Ф. М. Охлопков был из той породы людей, которые ни в каких обстоятельствах хитрить да ловчить или выгадывать да под себя грести не умели и не хотели. Он, имея семью из 12 — 13 едоков, как бы ни приспичила нужда, не просил помощи ни у родственников, ни у государства. Правда, кто-то из его ребятишек, как сын или дочь матери-героини, пользовался интернатским пайком. Будучи депутатом Верховного Совета СССР, сам работал в течение 6 — 7 лет руководителем в двух-трех организациях районного масштаба, а жил в обычной коммунальной квартире. В дни празднования 20-летия Дня Победы стал, наконец-то, Героем Советского Союза, в 1968 году широко отмечалось его 60-летие. В том и другом случае на его имя поступило немало подарков. Часть их — по его понятиям «лишних» — раздавал родственникам, близким людям или просто знакомым без всякой корысти.

Что это? Святая простота или безбожная расточительность? Видимо, не то и не другое. Как успели сами заметить, он не чурался любого труда: когда нужно кузнечил, при надобности отлично владел и топором. До войны настолько увлекся трудом в коллективном хозяйстве, что так и не нашел времени сколотить домик для своей семьи. После войны четыре года бегал в депутатах. По свидетельству его друга и неофициального помощника, калеки войны, бывшего военного летчика Г. Т. Табунанова, в первый же год Охлопков исписал все листы своего депутатского блокнота. Так, и тут всего себя отдавал делу, а для себя, как всегда, не добивался ничего.

В поисках объяснения мотивов подобного его поведения, я почему-то вспоминаю шолоховского Нагульнова. Правда, Охлопков не литературный герой и не был таким бесшабашным как тот, но у них нахожу схожие черты — прямоту, фанатичную веру в светлое будущее, которое преподносилось тогда в облике социализма — единственного социально-справедливого общества для трудящихся. Помните, как Нагульнов, готовясь к мировой революции, с какой бесплодной натугой настойчиво изучал английский язык? Охлопкова же, когда ему было всего двадцать лет, земляки выбрали председателем первого своего коллективного хозяйства, так называемого товарищества по совместной обработке земли. Дело было новое и старики, видимо, выжидая время, сочли уместным выдвинуть именно его — доброго, веселого малого, чистого от всех житейских грехов, вдобавок комсомольца. А он, как рыцарь без страха и упрека, свое назначение воспринял как должное. Ему уже тогда казалось, что чуть ли единственным препятствием торжества новой культурной, зажиточной жизни является веками устоявшаяся привычка крестьянина-единоличника жить для себя, перспективами лишь своего хозяйства и он приобретение личного счастья через всеобщее благополучие окружающих, через коллективный труд воспринял как заповедь. Впоследствии у Охлопкова постепенно, исподволь сложилось убеждение жить просто и без притязаний. Когда было трудно, не хныкал, никогда ни на кого злобу не таил, ни себе, ни близким лишнего не брал, привилегий не искал. Это был кристально честный человек.

Другое дело, как все это воспринималось теми же окружающими. Люди и тогда были разные. Одни видели в нем чудака, который не то, что гонится за добром, а, как говорится в якутской поговорке, сам катится от золотого котелка, то есть сам убегает от собственного счастья. Другие насмехались над ним по поводу того, что у него орденов полная грудь, а живет как нищий.

Что ответишь на это? Как изрекает не менее распространенная поговорка, не заткнешь рот людской. Да, Охлопков почти лет десять в прямом смысле слова бедствовал, одевался и питался значительно хуже многих односельчан. Зато худо-бедно росли у него дети. Они сейчас имеют высшее и среднее специальное образование и все, по нынешним понятиям, вышли в люди. По свидетельству стариков, он сам с мальчишеских лет любил возиться с детьми, присматривать за ними и опекать их, и в зрелом возрасте эту любовь перенес на своих детей. Дети у него были не только предметом забот и хлопот, но и источником радости и по существу смыслом всей его жизни.

Еще скажу, что Охлопков везде умел блюсти свое человеческое достоинство также естественно и просто, как жил, без бравады, в то же время без излишнего скромничания. Когда присвоили ему звание Героя, во всех торжествах вел себя должным образом, не впадая ни в суету, ни в чрезмерное ликование. Словом, в этом человеке уживались воедино обычная человеческая скромность и рыцарская готовность к участию во всех нужных людям делах. И руководство Томпонского района в полной мере использовало самого Охлопкова и его Золотую Звезду. От имени Героя, как при бытности его депутатства, стали отправляться прошения в различные инстанции, сам, как порученец, летал то в Якутск, то в Москву, по заданию обкома ВЛКСМ разъезжал по районам республики, встречался с молодежью, бывал в школах. Он не находил неуместным противиться даже быть украшением стола на всяких торжествах или приемах важных для начальства гостей. Вот это безотказность и ускорила его кончину. На фронте шел без оглядки на любое задание и всегда оказывался в победителях благодаря своим исключительным качествам, таким, как смекалка и выдержка, дерзость и отвага. А тут, полагая, что совершается нужное людям дело, только подрывал свое и без того расшатанное здоровье.

На свете нет ничего вечного. Со временем многое забудется из биографии героя и он чаще всего будет вспоминаться, видимо, как выдающийся снайпер, уничтоживший из обычной русской трехлинейки своих противников в количестве, равном целому батальону. Приводимая в печати цифра — 429 — конечно, феноменальная. Однако тут же оговоримся, что в эту цифру не вошло число уничтоженных им фашистов, когда тот в течение восьми месяцев был пулеметчиком и автоматчиком. Известно, что только в двух боях пулеметчик Охлопков истребил более сорока своих врагов. И сдается мне, если как-то регистрировался бы его общий счет, то вряд ли уместился в пределах одной тысячи.

Но здесь тот случай, когда важен не столько результат, сколько сама личность стрелка. И на фронте, и на родине многие видели в нем меткого да ловкого охотника, чем снайпера с уникальным даром интуитивного предугадывания поведения противника на поле сражения. Люди без подобного дара в снайпинге долго не продерживались, хотя за короткое время добивались внушительных результатов. В подтверждение своего утверждения, по старой привычке, сошлюсь на командиров высшего ранга, без сомнения компетентных в военных делах. Маршал И. С. Конев назвал Охлопкова «великим снайпером земли российской». А другой маршал И. X. Баграмян, как бы расшифровывая эти слова, писал об Охлопкове «...Это был редкостный мастер меткого огня, который действовал с одинаковым успехом и в обороне, и в наступлении». К тому же читатель знает, как бил он из противотанкового оружия, пулемета и автомата. Он мог вести огонь из 45,-миллиметрового орудия или миномета. И вряд ли сыщется второй такой разносторонний меткий стрелок из числа участников Отечественной войны.

Отзыв двух крупных военных деятелей — это дань признания ими заслуг Охлопкова-воина. Но Федора Матвеевича уважали и ценили не в меньшей мере и как человека, что нам особенно важно и дорого. Тут опять-таки не могу не сослаться на два человеческих документа, показывающих, кем был Охлопков для товарищей по оружию и кем являлся в свое время для молодежи.

Вот первое письмо:

«Здравствуй дорогой, фронтовой друг мой... Ну как не поздравить и не написать тебе это письмо? Когда услышал по радио о тебе, заплакал то ли от радости, то ли от того, что мой друг остался жив... Если дойдет мое письмо, то пиши все подробно о себе. Буду ждать ответа больше, чем от брата».

Это письмо Охлопкову пришло в тот знаменательный для него май 1965 года от его однополчанина, известного по книге снайпера Сухова Бориса Васильевича из Башкирии.

Вот отрывки из письма человека, знавшего Охлопкова лишь по газетным вырезкам:

«Здравствуйте, уважаемый Федор Матвеевич! К вам обращается незнакомый Вам Атласов. Я искренне рад тому, что звание Героя Советского Союза присвоено человеку, которым я восхищался в школьные годы и не перестаю восхищаться и теперь...

Я — геолог. Работаю на Чукотке более десяти лет. Полюбил этот суровый, но приветливый край. В том, что я выбрал правильный путь (я шел по другому пути), в этом большая заслуга принадлежит Вам, дорогой Федор Матвеевич. Я об этом не мог не писать Вам».

Под письмом стоит подпись: «С низким поклоном Бустенгин Атласов. 12 мая 1965 г. Чукотка».

Так, Федор Матвеевич Охлопков, как воин и человек снискал всеобщее уважение народа и был его всеобщим любимцем. Для якутов он национальный герой, а для советского народа — воин, вобравший в себе традиционно положительные качества солдата русской армии как благородство, твердость духа, честность. И хочется, чтобы в наше время эти нужные всем человеческие качества проснулись бы у народа с новой силой.

Будем же добры друг к другу. Скажете — наивно? Ну и что ж. Если Федор Матвеевич на самом деле, по нашим меркам, был наивен и слишком прост, то он от этого, прямо скажем, ничего и не теряет, потому что человека светлого и чистого как он сейчас встречаем, к сожалению, все реже. Не лучше ли быть, помимо всего прочего, немного наивнее и добрее, чем жестким и злобствующим как многие сейчас.

Чего греха таить, совсем уже перестали уважать ветеранов войны, как будто они перед нами в чем-то виноваты. Иногда, в угаре неумного стремления к переоценке ценностей, кроме всего прочего, ворчим: «это обманутое поколение», «лучше оно проиграло бы эту войну».

Между прочим жизнь сама — это сплошная память. Она не забывает и плохое, и хорошее. Она в раздаче счастья скупа. И человек в конечном итоге наживает то, чего заслужил. А история, даже разрушив здание того или иного общества, его кирпичики так просто не раскидывает, а как бы сортирует и, рассортировав наиболее заметные, крепкие из них с положительной или отрицательной отметиной, как вечную память, раскладывает в своих анналах. Без такой памяти народ не может жить и развиваться.

И хотел бы закончить свою повесть с предоставлением слова ее герою. Еще при жизни Федора Матвеевича, 10 июня 1965 года, в газете «Социалистическая Якутия» была опубликована его статья. Она называлась «Слово молодым».

Вот что было сказано в том обращении к молодому поколению, то есть к нам тоже:

«Радостным и светлым был для каждого советского человека праздник двадцатилетия Победы нашего народа в Великой Отечественной войне. Для меня, бывшего фронтовика, он был радостным вдвойне. С огромным волнением я получил известие о том, что мне присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Нет слов, чтобы выразить сердечную благодарность Советскому правительству, нашему великому народу. В то же время считаю, что эта почетная награда является достойной оценкой мужества и отваги сотен и тысяч якутян, сражавшихся на фронтах великой войны. Они — люди моего поколения, ваши старшие братья, отцы и деды. Они родственники и близкие люди нашей сегодняшней молодежи. Они ценой жизни отстояли свободу Отчизны, счастье и радость созидания.

Путь, который я прошел в жизни, похож на сотни и тысячи жизней тех, кто умирал в боях, и тех кто вернувшись с фронта, трудится сейчас на заводах, фабриках, стройках, совхозных и колхозных полях.

Слов нет, что обширна наша Якутия, необъятны просторы России-матушки, по сравнении с ними бесконечно мал мой родной Крест-Хальджай. Но никогда не задумывался над тем, что я уроженец где-то затерянного медвежьего уголка. Ведь любой человек, где бы ему суждено было родиться, появляется на этот свет, чтобы жить, трудиться и бороться достойно.

Жили мои родители в маленьком таежном аласе. Нелегка была их бедняцкая доля. Голод, нужда, постоянная забота о том, как покормить семью, всегда преследовали их. Отец мой, Матвей Петрович Охлопков, рано покинул свой родной Крест-Хальджай и поселился в Жехсогонском наслеге. Здесь женился. Его первенец -мой старший брат (его зовут тоже Федором) провел незабываемые годы с Платоном Алексеевичем Слепцовым -Ойунским, ставшим впоследствии известным писателем. Их большая, крепнувшая дружба прервалась когда Федору было пятнадцать лет. В тот голодный, засушливый год умерла жена и отец с сыном вынужден был уехать обратно а Крест-Хальджай. Здесь отец женился вторично, на этот раз на дочери Петра Чирикова Евдокии, из соседнего наслега Мегино-Алданцев. От нее родился я, родились сестра Мария, младший брат Иван. В семь лет я потерял мать, а в двенадцать — отца. Кормильцем большой семьи стал Федор. Это он нас вывел в люди.

Мое трудное детство небогато воспоминаниями. Но навсегда запомнил рассказы старшего брата о Платоне Ойунском и гордился тем, что этот большой человек был близким другом нашей семьи, нашим земляком. Помню Александра Федоровича Попова и Михаила Егоровича Кустурова, уроженцев Крест-Хальджая.

Всего несколько раз видел Александра Федоровича, крупного революционера, соратника Аммосова и Ойунского, но облик его запомнился очень ярко. Он во многом себе отказывал. Не ложился ночью спать в приготовленную для него постель. Дремал, расстелив на полу свою шинель. Нас, детей это удивляло. Только потом мы поняли, что делал он это для того, чтобы закалить себя, иметь возможность работать и бороться за дело революции в любых трудных условиях.

И Михаил Егорович был таким же удивительным человеком. Как некогда Ломоносов, убежал из родного села, на пароходе добрался до Якутска. И сделал это лишь для того, чтобы учиться. Он первым из крестхальд-жайцев, получив высшее образование, стал видным в республике работником.

Можно вспомнить еще очень многое. Но то, что я рассказал выше, имело большое значение на моем жизненном пути. Детство, юность — самая прекрасная пора в жизни каждого человека. Прекрасная тем, что она не только пора беззаботных увеселений, но и тем, что в эти годы черта за чертой складывается характер человека, будущего труженика, борца.

Неоспоримо, что труд и война несовместимы. Труд — созидает, война — разрушает. Но тот, кто любит трудиться, тому и на войне легко. В самом деле, пуля врага быстрее настигает того, кто после трудных боев и походов поленился вырыть для себя окоп.

Словом любовь к труду самое необходимое для человека качество. Он закаляет нас, делает выносливыми, дисциплинированными, полезными для общества.

На фронте и после возвращения на Родину меня часто спрашивали о том, как я выходил живым из многих битв. Трудно ответить, но уверен в одном, что меня выручало честное и добросовестное исполнение долга. На фронте в июле 1942 года я вступил в партию коммунистов. Тогда я дал вторую, после военной присяги, клятву верно служить Отечеству. И всегда стремился быть верным ей.

Рядом со мной воевали тысячи людей: дети разных народов нашей Родины. Многие из них пали в огне сражений. Пали за мою жизнь, за жизнь тысяч людей. Оставшиеся в живых свято берегли эту дружбу, всегда оставались верными ей. Никогда не забуду русских солдат, моих боевых товарищей, не раз спасавших меня от верной смерти. Расскажу два случая из многих.

Почти год продолжалась битва за Ржев. Бои шли за каждый дом. Помню, мы брали дом. На первом и на третьем этажах были наши, а на втором засел враг. Почти весь день, перебегая из комнаты в комнату, вели ожесточенную перестрелку. Наконец, все затихло. Пробегая по коридору, я распахнул закрытую дверь. В комнате оказалось больше десятка фашистов. Предо мной вырос детина саженного роста. Штык к штыку! И думать некогда. У меня было лишь одно желание: опередить его! Не знаю, что случилось бы в следующее мгновение. Вдруг раздалась автоматная очередь. Тут и я нажал на крючок. Через еще одно мгновение перед нами полегли все фашисты. А стрелял из-за моей спины один из моих товарищей.

Другой случай произошел на Смоленщине. Мы шли на разведку. Темной ночью мы медленно продвигались по лесной тропинке. И вдруг нарвались на немецких разведчиков. Фашиста, идущего впереди, я заметил чуть раньше, застрелил. Но второй успел оказаться сзади меня и ударил прикладом. Я потерял сознание... В той стычке наши вышли победителями, взяли двух языков. И не оставили, меня, полуживого, в лесу, на плечах принесли в наше расположение.

Всю жизнь я буду благодарен им. Сильна солдатская дружба. Она сильна готовностью каждого в любую минуту прийти на помощь другу. Сильна потому, что мы на фронте защищали труд и жизнь. Труд укрепляет нашу дружбу и в мирные дни. На войне для солдата самый уважаемый человек — врач. За то, что он возвращает к жизни, к борьбе тысячи людей. Солдат был благодарен и инженерам, и рабочим, создающим и делающим военное оружие для того, чтобы оно защищало миллионы жизней. Это придавало солдату новые силы и он побеждал. Так и сейчас: все, что мы создаем, предназначено для нашего будущего.

Молодежь всегда жила и живет интересами своего народа, своей Родины. Любите труд, уважайте людей труда, тогда ваша жизнь будет интересной, полезной для людей».

Может быть читатель многого из сказанного не воспримет. Ведь с 1965 года утекло немало воды. Но все же если он почувствует как солдат народной войны при любых обстоятельствах и так называемой мирной жизни крепко стоял на ногах, не терял свое самообладание, свое достоинство, то я буду вполне удовлетворен.

Выжить бы нам в нынешнее лихолетье так же, как наши отцы и деды в годы войны необычайным напряжением сил, в то же время просто и достойно, сумели выстоять до конца за свою Родину.