Москва

1

Дороженька, ты, дорога... Безответная мученица и жестокая мучительница наша. Кто проторил тебя, в какие незапамятные времена? Сколько народу топтало тебя, проклиная без конца и без устали твои загибы и буераки, бездонные колдобины и непролазную грязь? Тянешься ты, начинаясь от носков моих сапог, кажется, без конца, то на изволок взбегаешь, то в низинку скатываешься, бредешь то посуху, то по грязи, виляешь то влево, то вправо без всякой, будто, на то причины, мучаешь путника бесчисленными своими заворотами, и пока едешь по тебе или идешь, то уверяешься с каждой верстой все крепче, что не кончишься ты никогда. А когда доберешься до цели  — изумишься не на шутку: уже все?! И как не было тебя! И в этом вся ты, дорога, как две капли воды похожая на суетную и мятущуюся, нечистую и душную, бестолковую нашу жизнь.

Много времени в дороге  — для дум. В начале  — о прошлом, о том, что оставил позади. В конце о том, к чему едешь, что встретишь, к чему привыкать  — о будущем.

Вот и Дмитрий, пока петляли реками до Смоленска, больше вспоминал.

Дед... Алешка... речка... »тот бок»... озеро, где чуть не утонул... отец... монах!

Дед Иван... козел Федька... Волчий Лог... первый бой... сон!

Первый поход... разведка... »Олений выгон»... Юли!

Несчастная битва на Турье... выздоровление... Юли!!

А потом свадьба... Любаня... Орден... поединок с рыцарем — бр-р-р!!

Дальше дети... Почему он так редко вспоминает детей, думает о них? Ведь когда решался ехать в Москву, они выходили главной причиной. Детей чтобы по миру не пустить! А они уже большие: Борьке восемь, и Мишке семь скоро. Чудно! Да ведь уж десять лет свадьбе! Господи!

Сколько, оказывается, всего уже было! На добрую жизнь набирается. Ведь потом была еще битва с Орденом, гибель деда, первый дерзкий успех. За деда он им ха-арра-шо отомстил, гадам!

А потом... Арбалеты... чехи... Синяя Вода!.. И нелады с Олгердом... смерть отца... братец Федор...

Да-а, много всего. Приглашение в Москву... »Ох, Москва, Москва... Какая ты?»

На Руси и сейчас-то ни одну дорогу настоящей не назовешь, а уж тогда... Тогда настоящей была одна дорога  — река. И летом, и зимой. Но хоть и хороша она была, и гладка, да все же  — «семь загибов на версту», а главное  — вела не всегда туда, куда тебе надобно. И потому даже русскому человеку, даже при таком обилии рек, приходилось торить дорогу через дремучий, страшный Оковский лес. Ну, насчет «страшный», может, и сильно сказано, ведь лес был кормильцем и защитником (прежде всего от татар, которым он по-настоящему был страшен и которые люто его ненавидели), и мало кто из здесь живущих плохо его знал и боялся. Страшен он был для пришедшего издали без доброй охраны. Но... Лес  — не кум и не сват. Он сам по себе. И в нем бывало жутко всякому, особенно зимой.

Летом лес шумел громадными кронами, звенел комариным писком, рассыпался гамом, свистом, стрекотом птиц, цеплялся за полы крапивой, малиной, голенастыми папоротниками, перегораживал путь полусгнившим валежником, чудовищно разросшимися корневищами, караулил глубокими яминами под трухлявыми пнями, шипящими оттуда змеями, пугал медвежьим рыком из темной чащи, лешачьим оханьем и диким хохотом кикимор.

А зимой обволакивал глухой тишиной, стрелял ослепительными искрами, отскакивавшими солнечным днем от колких снежинок, оглушал треском лопавшихся от мороза стволов, окружал непролазными сугробами, в ненастье же пеленал жуткими (вот уж где действительно жуткими! для всех!) полотнами метели, а по ночам останавливал кровь в жилах истошным волчьим воем.

После Смоленска дружине Дмитрия пришлось войти в этот лес, и хотя Смоленская дорога уже тогда была, пожалуй, лучшей в Русских княжествах (вполне обозначенная просека, часто попадающееся вдоль пути жилье), на легкость и скорость продвижения это не влияло. Разве что заблудиться было нельзя.

Снегу вывалило столько, что кони то и дело вязли по брюхо, быстро выбивались из сил. Дмитрий не торопился (куда? зачем?). Берегли коней, подвигались медленно. На ночевку останавливались рано, засветло, чтобы как следует подготовиться к ночи, запасти дров для многих костров.

По ночам одолевали волки. От них огонь разводили по большому кругу, загоняя лошадей внутрь. Как только темнело и разгорались костры, привал оказывался в кольце зеленых огоньков. И начинался концерт! Под такие звуки тяжело было уснуть. Зато думалось легко. Спокойно.

«Да, Москва... Как меня встретишь? А ну как не придусь тебе ко двору? Как у Олгерда. Что тогда? Больше уезжать некуда. И назад пути нет. И никуда нет! Это тебе не Бобровка. Значит... Плоха ли, хороша покажется, принимай ее как есть и ни о чем не думай больше. Нечего думать. Все думано-передумано. Располагаться надо, обосновываться и... Что  — «и»? Жить! Воевать, войско строить, обучать, готовить, натаскивать  — служить! Дело делать, успеть сделать. А то вон оглядываешься  — сколько уже пролетело! Полжизни пролетело! А сколько упущено! И ничего не сделано. Ну... не то чтобы ничего... Синяя Вода мне, чай, Господом зачтется?.. Но все, что сделано, потеряно. Все по новой! Одно утешение: чему научился, что приобрел  — то все со мной.

Опыт. Арбалеты, чехи. Чехи поехали-таки! Раздолбай вы мои бедные. Как вас облапошили... Но почему облапошили?! Может, они тут в десять раз лучше заживут.

Ну и не только чехи. Корноух поехал, беззаботная головушка! Все бросил. Алешка, Гаврюха. Жаль, Станислава не будет. Кем его заменить? Алешка не командир, ему б только по лесу шастать. Гаврюха? Этот разведкой не занимался. Ладно, поглядим. Главное  — монах при мне, с ним не пропаду. И присоветует, и поддержит. А Любаня! Такая помощница! И Москва ей привычна.

Да я, оказывается, очень даже обеспеченный со всех сторон человек! В отношении людей, в первую очередь. Важных, нужных, любимых, любящих! Любящих... Ведь и Юли со мной. Ах, Юли! Как же я ошибся! Думал  — пройдет. Не прошло! И теперь уж не пройдет, видно. Ну и хорошо, ну и ладно. Только бы в тайне удержать.

А насчет нужных, Ефим этот  — просто бесценный мужик, выходит! Из дерьма золото делает! Как он смолян ловко обул! Те даже не обиделись! Боюсь, усядется покрепче в Москве, под себя грести начнет. Да черт с ним гребет, лишь бы мои интересы соблюдал. Но без меня ему никуда, и он это лучше всех понимает. Так что мои дела  — его дела.

Мои дела... Как ты их видишь, твои дела? С чего начнешь? Получишь удел, как в Бобровке, и начнешь в нем полк готовить? По-своему. Но ведь что это  — полк? В масштабах такого-то княжества. И даже не одного, а над многими главного. Так, мелочь, фу! Нет, надо побольше что-то как-то... Но для этого необходимо себя зарекомендовать. Кто тебе вот так, с бухты, барахты, войско доверит? Правда, Люба с монахом должны прежние мои дела приподнести, подвести фундамент. Но это слова, а нужны дела. Чтобы не услышали, а увидели. Не увидят  — войско не доверят. Войска не будет  — показать ничего не сможешь. Замкнутый круг! Опять на монаха надежда, авось убедит...

Что ж они развылись-то нынче?.. Никогда раньше так не заливались, твари...»

Волки не дают задремать, раскатываются на два голоса, как в церковном хоре. Только больно уж уныло. И громко.

—  Андрюха, не пожалей пару стрел. Достали они меня, спать охота.

—  Стрелы-то такие, князь, когда еще сделаем? Жалко,  — Корноух откликается свежим голосом, значит, и ему уснуть не удается.

—  Может, потом отыщешь...

—  Ну да, там отыщешь. Там так разметут и закопают...

—  Да Бог с ними, со стрелами, спать-то и самому, небось, охота.

—  Еще бы! Ладно. Петр, Матвей, дойдите на ту сторону. Только по одной! А я тут...  — Корноух встает, идет за арбалетом.

Через минуту он садится за угол шатра, осторожно, чтобы волки не заметили, поднимает свое оружие.

—  Зугг!  — и там, за кострами раздается жалобный, почти человеческий: уй-й! И с противоположной стороны поляны несется душераздирающий предсмертный вопль.

Концерт моментально смолкает. А через малое время начинаются возня, рык, мельтешение, шорох.

—  Ну вот, заснуть успеем,  — Дмитрий поворачивается на бок и закрывает глаза.

* * *

Жилья вдоль дороги хватало. Дружинники засматривались на него с интересом: как они тут? Похоже на наше, не похоже?

Усадьбы выглядели небедно. Избы большие, просторные. Много хлевов для крупной и мелкой скотины. Но сразу бросалось в глаза, поражало: не было видно нигде ни одного воинского дозора, ни одной заставы.

«Что ж такое?  — ломал голову Дмитрий,  — Или бояться некого, или столь беспечны?»

Правда, останавливаясь в деревнях, он со второго же раза приметил: встречали их только ветхие старики и старухи, молодых не было. Прятались, значит, а стало быть  — следили, наблюдали. Значит, какая-то система предупреждения и охраны была! А коли укрывались  — значит было где!

Князь сам обстоятельно расспрашивал встречавших стариков: чьи, как живут, часто ли налетают лихие люди?

Те отвечали почтительно, но без угодливости, и уж точно без боязни: живем потихоньку, как все. Похвалиться шибко нечем, но с голоду не пухнем. Лихие люди? Редко. Как Иван Данилыч, царство ему небесное, у себя начал их шугать, они сперва было к нам сюда... Так он им вслед стал отряды гнать, до самого Смоленска. И пропали они как-то, перевелись... Это на нашей памяти уже было, хорошо помним. Раньше отбою не было  — беда! А теперь редко... да и то, шайкой-то не назовешь, шальные какие-нибудь, отмороженные... С ними и сладить легко. Вот ежели князь какой с дружиной попрет, тогда лихо.

—  А как же сторожите?

—  А никак,  — старики отводили глаза,  — на то княжья дума. У него дружина, у него сила.

—  Но сами-то, вот тут, в деревне?

—  Дыть посматривают мужики. Если что, молодые успевают попрятаться. А мы... опенки-перестарки, кому нужны?

—  Хорошо, княжья забота, говорите. А княжьи дозоры есть? Заставы?

—  Слыхали  — есть. Но не видали. К нам ни разу не наведывались.

Дмитрий качал головой: чудно! Но это была еще смоленская земля. А на границе с московской попалась и застава.

Рядом с мытным двором располагалось странное сооружение, вроде большого хлева, окруженное крепким частоколом. Ворота, большие, мощные, были настеж, перед ними на скамье у забора сидели четверо в полушубках, с копьями, изредка громко похохатывали.

Мытники с подошедшим караваном распорядились деловито, быстро. Вышли, остановили, главных пригласили в избу, расспросили. Узнав, что обоз не купеческий, объяснили уже собравшемуся что-то платить князю, что «если же кто поедет без торгу, то с того ни мыта нет, ни пошлин», чем изрядно его удивили и обрадовали. Не столько тем, что платить не надо, сколько честным исполнением закона и бескорыстием.

—  А это кто же?  — не утерпел Дмитрий, указал на неказистое укрепление. Мытники ответили охотно, с явной неприязнью:

—  Застава княжеская, аль не видите. Развалились, дармоеды, как коты на завалинке.

—  И много их тут?

—  Почти полсотни морд. Всю душу вымотали.

—  А что так?

—  Да служба княжеская тут больно легка. Разбойников нет. Если враг какой объявится, обязательно из Смоленска народишко какой-никакой побежит, под защиту, аль за помощью. Предупредит. Так что делать им тут нечего. Брагу дуют, безобразят, да нас, мытников, мытарят,  — собеседник невесело покривился на свой каламбур.

Дмитрий покачал головой, поманил пальцем Константина, пошептал ему что-то. Тот в свою очередь пошептал сотникам.

С мытниками распрощались сердечно. Когда уже уселись в седла, чтобы двигаться дальше, из ворот заставы вышел не очень и высокий, но громадного размаха в плечах мужик, без полушубка, в наспех натянутой кольчуге, в шлеме, застегивая на ходу пояс с мечом  — это, надо полагать, были атрибуты власти. Он по-хозяйски остановился посреди дороги в пяти шагах от головы отряда, широко расставил ноги и положил левую руку на рукоять меча:

—  Кто такие? Отвечать княжьей стороже!

Голос его был хрипл, борода свалялась, глаза, то ли спросонья, то ли с похмелья, были мутны и слезились. Дмитрий выехал вперед:

—  Я князь Волынский. Еду на службу к Великому князю Московскому,  — отмахнул рукой назад,  — с дружиной. С мытниками дела урядили, с законами и порядками вашими познакомились, можете пропускать.

—  Хм!  — здоровяк запустил пальцы в бороду, пытаясь разодрать ее на отдельные космы.  — Как же я вас пущу, когда вы на содержание заставы не дали?

—  А разве вас не князь содержит?

—  Хха!  — мужик даже руками развел, поражаясь наивности вопроса.  — Да что ж мы за застава будем, коли сами не сможем себя содержать?!

—  Действительно... — теперь настал черед князю Волынскому удивиться столь замечательной мысли, созревшей в столь не подходящей для того голове,  — и сколько ж это?

—  Это?  — мужик долго осматривал отряд, прикидывая, очевидно, все: и количество, и богатство снаряжения, и неведение местных обычаев (он чуть ли губами не шевелил, высчитывая и боясь продешевить),  — ээ-мн... э-э... пять рублев!

—  Сколько-сколько?!  — Дмитрий из рассказов Любы знал, что самая тяжкая дань для Орды собиралась по полтине с целой деревни.

—  А скоко слышал!  — детина вытащил, наконец, пятерню из бороды, сложил ее в чудовищный кулак и хряпнул им о колено.  — Много вас тут ездит, каждый спрашивать будет! Оглох, что ль?

—  Не оглох,  — Дмитрий значительно глянул на Константина,  — просто узнать бы хотелось, на сколько ж вам такого содержания хватит. Если не секрет.

—  Не секрет. А может и секрет... Обоз у вас порядочный, народу много, такие гости нечасто попадаются.

—  Вот именно,  — и Дмитрий хлопнул своего гнедого меж ушей рукавицей.

Константиновы молодцы метнулись мгновенно. Девятеро к забору, где расселись сторожа, пятеро на стоявшего на дороге, который, несмотря на то, что сразу получил пинка в брюхо и согнулся пополам, тяжко заворочался и начал отшвыривать нападавших как щенков, остальная дружина ворвалась внутрь частокола. Там взлетел и затих истошный бабий визг.

Через минуту все было кончено. Здоровяк, хоть и с великим трудом, но связан. Перепугавшихся мытников успокоили. Раскудахтавшихся поварих заставили замолчать и продолжать свое дело, чем некоторые из них, ожидавшие насилия и всяческих безобразий, оказались явно недовольны. Внутри частокола сгрудились в кругу дружинников человек тридцать очумелых, не успевших, кажется, и испугаться, всклокоченных мужиков. Из первых же их ответов выяснилось, что половина заставы на охоте, и Дмитрий не стал дольше ломать комедию, опасаясь, как бы кто из охотничков не вернулся пораньше и не схватился за лук.

Мужику ототкнули пасть, спросили, кто старший. Тот угрюмо молчал. Кто-то из мытников подсказал:

—  Он и есть старший.

—  Что ж ты?! Как воюешь, командир? Похоже, раньше-то и не пробовал никогда. Или воевал? Старший все-таки.

Мужик тупо молчал. Он все никак не мог вникнуть: никого не убили, баб не насилуют, и мытники вольно стоят рядом с этим безбородым и вроде как ухмыляются даже...

—  Ну, воевать не можешь  — ладно (мужик покривился). Но как же ты Москве весть подашь, Князева надежа? Вот я вас всех тут сейчас переловлю, передавлю как мух, да и дальше. И до самой Москвы! И как?!

—  Ну, всех-то, положим, не переловишь,  — прорезался, наконец, бородач.

—  Всех может, он колдун,  — весело воткнул Константин.

—  Да уж, не прост,  — тяжело вздохнул детина.

—  Как зовут-то?

—  Васильем.

—  Тупяк у него прозвище,  — проговорил старший мытник.

—  За что так?

—  За то, что напролом всегда, только на силищу свою надеется. На медведя без рогатины ходит.

—  Неужели?! Это как же?

—  А так. Обнимает и шею скручивает, и весь сказ. Дмитрий обалдело уставился на необъятные плечи мужика:

—  Правду говорит?

Тот только ухмыльнулся криво.

—  Ну-ка развяжите его. Слушай, Тупяк, будь я твой князь, сидел бы ты у меня на скотном дворе, рога быкам ломал для потехи. Или на цепи, вместо медведя. Командиру заставы надо не медведям шеи крутить, а на своей шее что-то путное носить (мытники оскорбительно заржали). Ты не вздумай шум поднимать. Я действительно к князю Московскому на службу еду. Я ему  — зять! У Тупяка, да и у всех мытников, отвисли челюсти.

—  Чтобы такого безобразия я у тебя больше никогда не увидел. Все перемени! Сам знаешь или подсказать?

Тупяк, когда его развязали, даже не переменил позы, а тут только чуть пожал плечами.

—  Заставу перенеси в лес, не каждый туда должен дорогу знать. Но и не далеко, чтобы мытники в случае чего успели укрыться. Вода чтоб была внутри забора (родник, колодец) обязательно! Я вижу  — тут у тебя нет ни рожна. Воякам своим брюхи подбери  — срам! Мыт чтобы пуще глаза берегли, а не «на содержание заставы» (мытники одобрительно загудели). Дозоры расставь поприщ на десять в смоленскую сторону, чтоб раньше всех обо всем знать. Вот тогда ты будешь сторож! Кто у тебя воевода?

—  Струков Михаила, воевода князь-Владимира.

—  Отвечай, возмешься за дело, или пожаловаться на тебя?

—  Ты не пожалуешься, эти разболтают,  — Тупяк безнадежно махнул рукой на мытников,  — мне теперь только зад подставляй...

—  У меня болтунов нет. Да и среди мытников ваших я баб не заметил,  — Дмитрий значительно взглянул на мытников  — те перестали улыбаться и приосанились.

—  Что ж, коли обойдется... мне никто никогда два раза не наказывал.

—  Посмотрим. А теперь угости обедом.

—  Дыть, князь... На такую ораву...  — Тупяк тряс головой, все еще приходя в себя.

—  Ну, можно подумать... И погреб у тебя, конечно, совсем пустой. Коли с каждого по пяти рублев «на содержание»...

—  Да не с каждого!  — с разнесчастным видом развел руками хозяин.  — Много вас.

—  Да ты меня хоть со старшими моими угости.

—  Ну, о вас какой разговор!  — Тупяк вмиг повеселел, обернулся к своим,  — А ну давай, мужики, мечи из заднего погреба.

Те вытаращили глаза (Дмитрий заметил и смекнул: погреб, видать, был не для всех) и без звука кинулись выполнять.

За столом, уставленном так густо, что лишней миски не воткнуть, отхлебнув душистого московского меда, отведав икры, вязиги и копченой гусятины, волынцы мигом разговорились и подружились со сторожами.

—  А что ж на Волынщине, знать, не сладко, коль к Москве потянулись?

—  Ну, нам-то вовсе неплохо жилось. Да за князя нашего обидно. Знаете  — каков?!  — и дружинники пригибали головы и понижали голос.  — Под землей видит! Колдун!

—  Ну-у-у !  — отворяли рот слегка захмелевшие сторожа.

—  Вот вам и «ну»! Сами видели, как он старшого вашего... Да это что! Каков воевода! Немцев бил! Татар разбил! Про поляков уж и говорить нечего, он их за людей не считает.

—  Татар?!!

—  Татар!

—  Что-то, брат, ты загибаешь...

—  Да вы что, про Синюю Воду не слыхали?!

—  Про Синюю слыхали, так ведь это когда было?

—  Три года как.

—  Дак ведь и командовал там этот главный ваш, как его?..

—  Знамо, главный. Да наш-то командовал как раз тем флангом, который татар переломил и погнал!

—  А из вас был там кто?

—  Все до единого.

—  Ух ты!  — сторожа по-новому взглядывают на своих гостей: с уважением и завистью.

—  Потому мы за ним и пошли  — с ним не пропадешь. Умница, храбрец! Своих в обиду ни за что не даст! и того...

—  Чего?!

— Ну... колдун...  — рассказчик переходит на шепот,  — глаз у него тяжелый и вообще...

—  Так чего ж он с Волыни-то подался?

—  С Олгердом, Великим князем, чего-то не поделил. По нашему разумению, тот побаиваться нашего стал, ревновать. Придираться начал, прижимать. Вот наш и решил сюда, к шурину.

—  Да, к Москве ноне многие тянутся. И всякому находятся привет и место. Не хватает народу. Самого бедного мужика бояре наши привечают. А уж такого филина, как ваш, князю нашему во как надобно! Как он нас скрутил  — я и понять ничего не успел!

—  На это он мастер.

—  Наш-то князь, вишь, молод очень. Ему бы таких воевод побольше. Ведь прут и грозят со всех сторон!

—  Таких, как наш, много не бывает. Такой, может, он один и есть!

—  Ну уж ты расхвастался.

—  Вот те ну! Слушай, случай расскажу...

* * *

Тупяк сидел подле князя, ревностно следил, чтобы у того не пустела кружка, доливал, потчевал любимыми закусками, отвечал на вопросы. Вопросы сыпались на него во множестве. И простые, и сложные. Неожиданные.

—  Сколько точно поприщ до Москвы? Какие еще ведут в Москву дороги? А в Смоленск? Самого Великого князя видел ли? Каков он? Был ли уже князь в каком деле или еще не обстрелян? А сам ты много ли бился? С кем? Когда в последний раз? Застав много еще до Москвы? Одна?! И такая же? А сама Москва как укреплена?

Василий явно не справлялся. Отвечал, что мог. Но чувствовал: гостю этого мало, а что рассказывают  — то ему уже известно.

«И чего пытает? Через два дня на месте будет, сам все увидит. Или задумал чего?.. А вдруг недоброе?! Что-нибудь на нынешнее похожее... Как я тогда? Голову потеряю! Но вроде не похоже... Если б замышлял, вряд ли тогда нас так быстро отпустил. Да ведь и предупреждали, что зять князев поедет. Такому как не ответить? Крут, стервец, шустр. А так, вроде, и ничего: простой, не чинится...»

Все, что знал и мог сказать, выложил Тупяк безбородому. Расстались друзьями. И давно уже скрылся в лесу последний волынский всадник, разбрелись кто куда напившиеся и наевшиеся сторожа, а Василий, вернувшись за стол, сидел в одиночестве, отхлебывал из жбана, смотрел в одну точку и раздумывал, как переделывать заставу, потому что с появлением этого человека (он как-то естественно, сразу, как данность, ни на миг не засомневавшись, принял это) по-старому в их укладе остаться уже ничего не могло.

* * *

Насчет Москвы Дмитрий не понял. Сначала даже подумал, что перепутал дороги и выехал на какую-то людную бестолковую свалку.

Оказалось  — на пожарище.

И не было никакой путаницы. Потому что Москвы  — не было.

Вокруг кремля, по размерам внушительного, но выглядевшего ужасно (полуобвалившиеся башни, черные, изъеденные огнем стены), негусто, как пробивающаяся весенняя трава, торчали новенькие, небольшие домики (кто-то успел наспех отстроиться). Все же остальное было громадной жуткой (просто мороз по коже! слава Богу еще  — снег белым прикрыл) свалкой обгорелых бревен.

Но народу копошилось множество! Расчищали места под новое строительство, везли лес, звенели топорами. В воздухе перемешались запахи старой гари и свежей душистой щепы. На площади перед кремлем бойко торговали.

«Где ж они живут? Зима ведь. В землянках, что ли? Или прямо у костров???»

Все, что слышал Дмитрий о Москве, как представлял этот богатенький, крепкий городок, не умевший воевать, но подгребавший под себя хитростью и ловким напором все больше и больше, покупавший за деньги мир и тишину своему люду, простой, но и себе на уме, гостеприимный, но и колючий, беззаботный, но и ухватистый, может, и такой, как представлял, а может, и другой,  — все это разом рухнуло. Просто не оказалось этого ничего.

А встала перед лицом великая человеческая беда, но переживаемая без стонов и слез, проклятий и жалоб, однако и без щегольства, самолюбования, а деловито и обыденно. Достойно. Как будто все это в порядке вещей, так и надо, и дальше так же будет, и много всякого еще будет, но мы все переможем, пересилим, переживем, а по-своему все-таки устроим.

Как это — «по-своему», постороннему не понять, но мыто знаем, да не скажем, да и кому какое дело! Москва свое не упустит, Москва свое дело туго знает!

«Настырный народ! Семь раз дотла горели, разорялись дочиста, а сколько другого всякого терпели  — не перечесть, не запомнить! А вот не ломятся! И лезут на прежнее место, прут, как тараканы,  — даже огонь их не берет! Пожалуй, с такими можно дел наделать...»

Приняли гостей приветливо, ласково, но тихо. Никого из московской верхушки в городе не было. Все уехали в Коломну на свадьбу. Там Великий князь Московский и Владимирский Дмитрий Иоаннович сочетался браком с дочерью Великого князя Суздальского и Нижегородского Дмитрия Константиновича Евдокией, приходившейся будущему мужу пяти-, а, может, и четвероюродной (до сих пор историки до конца не определили) сестрой.

Уехала в Коломну и Люба с детьми. Ну и с Юли, конечно. Встретил «бобров» один монах. Предупрежденный гонцами, он перехватил их на границе посада, где Дмитрий задумался над московской бедой. Облапил князя, поздоровался с Константином, поприветствовал дружинников. Дмитрий обомлел: монах был не в рясе, в светском платье.

—  Ну как тебе вид, князь?

— Как обухом по голове. Особенно это...  — князь ткнул пальцем в монахов полушубок.

—  Об том после.

— А это?  — князь махнул рукой в сторону пожарища,  — И не предупредили. Где ж нам жить-то?

—  Жить-то? Жить дома. Поехали!  — и махнул рукой дружине. Поехали. Дмитрий не утерпел:

—  А куда все-таки?

—  Я ж сказал  — домой. В кремль, в стены,  — Ипатий указал рукой вперед.  — Вон, видишь за стеной на холме, там, пожалуй, самое высокое место,  — каменный храм?

—  Вижу.

—  Храм Спаса называется. При нем монастырек. Там и митрополит раньше жил. А от храма сюда к стене, ниже по склону, вон новые крыши виднеются. Видишь?

— Да.

—  Вот это и есть наш... твой дом.

—  Не сгорел, что ли?

—  Ну да ты что! Все до тла погорело, в кремле только каменные храмы уцелели. Хотя и им досталось... Новое. Говорю ж: новые крыши. Княгиня расстаралась. Так что... Мы давно уж тебя дожидаемся. Соскучились, честно говоря. Да и дел накопилось!..

—  Уже?!

—  А как же ты думал?! И с каждым днем все больше. Ты это... Устал с дороги-то?

—  Нет. А что?

—  Тогда давай ребят разместим быстро  — и ко мне. Говорить будем.

* * *

Когда сели за стол, Дмитрий сразу, не дожидаясь никаких движений со стороны Ипатия, налил из кувшина полные жбаны, поднял свой:

—  Ну здравствуй, отче?

—  Здравствуй, сыне.

Дмитрий глотнул и поставил, собираясь пережидать, пока монах не спеша, со смаком прикончит свою долю (мед был удивительно вкусен, сладок, отдавал в нос яблоками), но к огромному своему изумлению увидел, что тот, сделав глотка три, тоже отставил посуду, сцепил в замок пальцы, похрустел суставами, насупился.

—  Отче! Да ты, никак, пить бросил?!

—  Бросишь тут... Не тот случай. Нельзя!

—  Во как! Ну-ну, рассказывай.

—  Рассказывать много надо. Все сразу, пожалуй, не осилим. Даже начать с чего  — не знаю.

—  Начни-ка тогда с начала.

—  А?! Пожалуй. Приехали  — встретили нас! По самому высокому рангу! И поселили в отцовские хоромы, их князь Иван занимал, когда Семен жив был. Когда Иван помер, они Великой княгине остались, Александре Васильевне, ну а когда и она... никого не осталось, они за Великим князем числились. И вот: он их, значит, сестре дарит. Жаль, ты их не застал, роскошные были хоромищи. До тла сгорели, даже растаскивать на пожарище ничего не пришлось. Эх-хе-хе...

—  А почему ж такие же не отстроили? Денег пожалели, что ли? Тут ведь впечатление! Жидиться-то, пожалуй, не стоило.

—  И-и-и, сыне! Тут Любаня распорядилась, а я согласился. Мудро, по-моему. Как нагляделись мы на эту страсть! Такого пожара я никогда не видывал. Да что я, местные все, и те не помнят. Не было такого! Княгиня мне и скажи: зачем, мол, роскошествовать, все равно через год или два сгорит. Строить так надо, чтобы только все необходимое было, только не бедней других, конечно, а так... Неизвестно еще, сколько Мите денег понадобится, чтобы здесь прочно на ноги встать. Он ведь не ремесленников с собой ведет, войско. А войско содержать надо.

—  Ох, деловуха!

—  Да ты знаешь ли... И все вокруг в кремле поскромней строятся. Дошло, видно.

—  Что ж они не берегутся-то никак? Не первый раз, чай, горят.

—  А как тут убережешься?! Сухмень все лето  — хоть бы дождиночка пала. Речки малые, даром что в лесу, в тени  — все пересохли. Я на Лихоборку тут рыбачить наладился, дак знаешь, сколько пескарей дохлых на перекате увидал! Не успели, видно, в омут проскользнуть. Там и омут-то сам с варежку стал. Да что речки! Солнышко само оспой заболело, глянешь  — черные точки видать!

—  Это и мы видели...

—  Ну! А посад-то немал! И все дерево, солнышком прокаленное. Как солома! А все живут, печи топят, кузни стучат, гончары горшки обжигают!..

—  Ну ладно. Дальше-то что?

—  Что  — дальше? На чем мы?.. А! Ну так видишь, как князь сестру отличил? Неслабо?!

—  Неслабо. Но ведь и логично, вроде. Есть  — что, есть  — кому...

—  Э-э, сыне! Пусть так. Но для нас-то с тобой! Соображай! В великокняжеские хоромы, считай, поселились! То есть мы сразу ближе всех к Великому князю встали! Я заметил: дядя великокняжеский, Василий Василич, губы поджал, когда князь объявил, где сестричка жить станет.

—  Этого нам еще не хватало!

—  Ничего. Не без этого. Проглотят  — деваться некуда.

—  А разве дядя ему не советовал? Неужели сам все? Ведь молод...

—  Это митрополит  — верно знаю. Будь дядина воля, ни за что бы не позволил!

—  Ну да, это ведь с самого начала тянулось. Не родня им Любаня...

—  Даже не это главное. Главное  — престиж! То он первым был, а то сразу  — второй.

—  Ну так уж и сразу!

—  Ну пусть не сразу. И даже по делу он, может, до самой смерти первым останется. Но по чину  — нет! А первый  — ты! Сразу ты! Соображаешь, какие возможности?! Так что тебе теперь чинно (ха-ха!) держаться придется, никуда не денешься.

—  О-хо-хоо... Больно мне это нужно... Наградил Господь.

—  Не охай! Я тебе говорю  — поздно охать. Усвой. Пойми! Вникни!! И веди себя соответственно.

—  Как соответственно-то? Нос задрать? Щеки надуть, как индюк?

—  Зачем?!

—  А как?

—  Достойно. Естественно. Не заигрывай ни с кем, не заискивай. Разговаривай со всеми на равных, даже с князем, особенно наедине. Он, между прочим, парнишка мировой. Простой, открытый, добродушный. Слушать умеет. Видать, митрополит научил.

—  То есть князь митрополита слушает?

—  Конечно! Полностью. Да что там князь, мальчик еще... Все старые зубры, и Василий Василич в том числе, в рот ему заглядывают. Исключительного ума человек! Да и не только ума... Вот встретишься, поговоришь  — сам увидишь.

—  Посмотрим. Но в какую сторону все-таки он гнет? Понравится ли ему, что мы с тобой задумали?

—  Не могу сказать тебе, сыне. Ведь о таких делах спрашивать не станешь. Да еще я (кто я такой?), да еще у кого! Тут тебе узнавать и понимать. Но не забывай: изначально отцы церкви должны тишину нести. Мирить, утешать, справедливость блюсти. Мне кажется  — упор у него как раз на это. Навидался, натерпелся он свар. Да еще меж своими же. Зачем тут сильное войско? Тут уговаривать да мирить без конца надо, а войско... Против кого? Только если против татар. А об этом он, кажется, и помыслить пока не смеет. Не только потому, что слаба Москва против Орды, безнадежно слаба. Татары  — это кара Божья, которую надо терпеть (прямо по Библии!) как Навуходоносора, терпеть и ждать. И не рыпаться! Так что задумки наши ему не только неинтересными, а еще, может, и вредными могут показаться. Зато князь за них ухватился! Вцепился! Обеими руками! Как он при мне Любу пытал насчет наших войн! Х-ха! Мне влезть нельзя, он меня смиренным иноком считает (ну и пусть пока!), а она-то толком рассказать не может. Смех и грех! Но Люба (ох, умница!) и что могла не сказала, рукой так (небрежно!) махнула: что там татары, вон полону приволокли тысяч пять, вместе с гаремом, а уж как там и что  — муж приедет, сам тебе все обскажет, толком. Князя аж пот прошиб, то ли от зависти, то ли от удовольствия.

«Ах ты, лапа моя! Добрый ты мой домовой, берегиня! Этак-то мы с тобой многое сможем».

—  Ну, а как они вообще-то меж собой? Официально или просто? Как он к ней?

—  О-о! Лучше не надо! Она все беспокоилась дорогой: как там братик, да какой он теперь...

Она ведь его шестилетним помнила. А тут скатился с крыльца верзила в сажень ростом и к ней: Сестренка! Какая ты маленькая стала! Расцеловал в обе щеки (она и не узнала его, поди), схватил под бока и, как соломинку,  — рраз! вверх!  — она на весь кремль взвизгнула! Вот тебе и встреча, вот тебе и Великий князь, Московский и Владимирский.

—  Неужто Любу  — и подбросил?

—  Как ребенка!

—  Здоров, значит.

—  Не то слово! Такой пердушок — любо-дорого посмотреть! Даром что пятнадцать лет. Рука с твою ногу, а нога...  — монах махнул рукой.

—  В кого? Говорят, дед его Иван хлипкий был, невзрачный.

—  Зато отец здоровяк. И красавец. В него, наверное... а скорей всего  — в мать. Мощная бабища была, говорят. Конь с я.....!

— Да?!

—  Вот посмотришь на всех Вельяминовых. Все  — амбалы! Что мужики, что бабы.

—  Хм! Ну ладно, отче... Стало быть  — все хорошо?

—  Лучше не придумаешь! Так что куй железо, пока горячо.

—  Куй... А как? С чего начать-то? С какого конца взяться? Я всю дорогу себе голову ломал. Все мозги набекрень! Своих только гонять? Невелико войско. Сколько он мне поместий в кормление даст?

—  Ну, с Бобровкой не сравнить!

—  Ну пусть и не сравнить. Не в этом дело. Тут в принципе суть! Ну будет у меня полк, по-нашему сбитый. Ну два! Ну пять!! Но остальное-то войско  — другое! По-другому скомплектованное и обученное. Воспитанное по-другому! А это ведь, отче, нас с тобой не устроит. А?..

—  Меня-то бы и браги ковш устроил. Но я понимаю, о чем ты. Не робей! Думаю, и свои полки строить надо, и на других давить. Тут через князя! И ничего тут сверхъестественного нет, все выполнимо. Только работы, конечно... Выше головы. Справишься ли? От тебя все будет зависеть.

—  А ты как считаешь, справлюсь?

—  Дыть ведь тебя только завести надо. Я как лыцаря того вспоминаю, так думаю  — сможешь! Все, что захочешь — сможешь!

—  Хм! Но ведь тут мы в чужой монастырь со своим уставом... Дров бы не наломать. Ведь они тут крепко, смотрю, сидят. Богатые все, черти! И много их. Я по строительству сужу. Размах какой! Силищи, средств сколько! Сильные на Москве бояре. И у каждого своя дружина, свои порядки. Попробуй, сунься ему указывать. А?

—  У-у, брат! Об том целый особый разговор! Тут все не как у нас. И к нему не сунешься, это верно. Но только если ты такой же, как он, боярин. Даже если ты знатнее, богаче и проч. А вот если князь прикажет! Все! Штаны последние снимет, дочь голую приведет, сыну башку снесет  — нет границ зависимости! У них тут как у татар: один владыка. Второго, третьего или, там, пятого  — нет! Остальные все  — рабы, прах! Чудно. И жутко! Он ведь и сам-то Великий князь только здесь владыка. А перед ханом он тоже  — ничто, пыль. Ну он по такому же принципу  — и своих подданых. То есть здесь законов, прав, привилегий каких-то  — нет. Ну, на словах где-то там, может, и есть, но владыка может порушить любой закон, любое право, и ничего ему за это не будет! Более того, нарушения, произвол как бы еще и увеличивают авторитет владыки! Вот как, брат. Так что все права и законы здесь  — Великий князь. Церковь, правда, в стороне стоит, князья ее боятся, почитают,  — не касаются. Оттого, может, и авторитет митрополита столь высок, но авторитет авторитетом, а Алексий сам по себе  — великая голова! Бояре же набирают силу и теряют силу исключительно благодаря возможности влияния на князя. И вся их борьба и возня идет только за место возле него. Теперь ты понимаешь, какая удача свалилась тебе в руки?! Не урони!

—  Постараемся. Но что ни говори, а иерархия-то существует же все-таки какая-никакая?

—  Ну куда ж от нее! Тот же Василь Василич. Не угоди ему кто, так он  — знаешь?!.. Не сам, конечно, а опять через князя. Нашепчет, насоветует и... В общем, самый главный боярин тут, конечно, он. Тысяцкий! А тысяцкий — это... это почти что князь. Весь город под рукой! Очень богат! Всех богаче. Но главное, разумеется, не богатство, а на князя влияние. Хотя, по-моему, перегибает. Я недавно здесь и от верхушки далек, но и я заметил  — тяготится князь его опекой. Морщится, раздражается при разговоре. Не знаю, умен ли Василий Василич, поймет ли вовремя. Если не поймет  — слетит, стоит князю на троне пообвыкнуть. Такое с Вельяминовыми уже было при отце Дмитрия, князе Иване. Но смогли вернуться, снова закрепиться. Правда, поговаривают, с кровью...

—  Вот как?!

— Да. Убийство тысяцкого бывшего, Босоволкова Алексея Петровича, не иначе как их рук дело, больше некому. И ничего, сошло... Представляешь теперь, какая за ними силища?!

—  А говоришь, все  — прах.

—  Супротив князя  — все. Даже он, дядя родный. Ну, остальные помельче, пожиже. Хотя... Да-а! Забыл совсем! Есть ведь еще одна семейка!.. Эти никого не боятся, даже Василь Василича. Даже перед самим князем не шибко гнутся.

—  Вот тебе раз! Ты уж не только меня, ты и себя запутал. Кто ж такие?!

—  А-а! Есть! Вот митрополит Алексий, он хоть ума великого, и святой почти, и паству блюдет, и государственные интересы, а все же живой человек. И отец у него был, и мать... И братьев, оказывается, куча!

—  А-а!

—  Да! Семья! Их, кроме митрополита, еще четверо братьев, и всем палец в рот не клади! Они, правда, в боярские споры особо не лезут. Но их не тронь! Старший (после Алексия), Феофан Федорыч, этот вообще!.. Как митрополит почти по авторитету. Все внешние дела на нем: с Литвой ли, с Ордой, еще с кем  — все он. А с ним в упряжке старший сын его, Данило Феофаныч, зрелый уже муж и мудрец, в дядю и в отца, самый среди них активный. Остальные братья попроще: Матвей, Константин, а вот младший уже и прозвище имеет  — Плещей. Это их предка так звали.

Но удивительное дело, Мить, мало того, что в семьях дружно живут, они и меж семьями, и дальше... Все как-то тесно, как клубок! И как бы у княжеского трона ни пихались, меж собой всегда коротко, в обнимку. Кажется, они и дерутся-то втихаря, по-родственному. Все друг с другом родня: сватья, братья, кумовья  — черт их распутает! Ну, а кто пожиже... У самого Василь Василича еще три брата: Тимофей Василич  — это человек важный, но неплохой, спокойный, не заносистый, рассудительный; Федор и Юрий  — этих я еще не видел, не знаю. А еще у Василь Василича сыновья взрослые: старший, Иван, примерно тебе ровесник, да еще двое помоложе, Микула и Полиевкт. Чуешь, силища тоже какая? Какая тоже семья!

Еще есть один человек, не считаться с которым невозможно,  — духовник княжеский, Михаил. Князь его зовет «дядя Митяй». К князю митрополитом приставлен. Очень грамотный, знает много, но... не почину как-то шустр. Разбитной, веселый, даже подурачиться любит. Ну и весь в себе, разумеется, очень непрост. С ним поосторожней надо, но и поближе.

Вот. А дальше уже действительно пожиже... Иван Ро-дионыч, прозвищем Квашня, с Костромой завязан, чуть ли не наместник, важная личность. Кобылин Федор Андреич, этот самого тверского князя Михаила тесть, дочь за сынка его просватал. Добрынский Петр Иваныч, казначей княжеский, сам понимаешь, какая фигура. Ну и так далее, не буду дальше тебе голову забивать, все равно сразу не запомнишь. Но есть один боярин, больно интересный. Чер-киз. Татарин.

—  Татарин?!

—  Да. Он в Тане наместником был. Его, говорят, оттуда Мамай выгнал. Вот он и обиделся.

Когда Дмитрию ярлык в Орде дали (четыре года назад), он оттуда с ним увязался. Приехал в Москву, крестился, теперь служит, честно старается, на сторону не смотрит. А куда смотреть?! Кто его примет, кто обрадуется? Разве что в Ростове, там татар полно, да уж больно захолустье. А ему тут нравится. Симпатичный басурман, спокойный, необидчивый.

—  Во здорово! Ты с ним подружился?

—  Нет.  — Тяжелый вздох.

—  Что ж ты?!

—  Меда он не пьет. Видать, не привык еще,  — сокрушенно качает головой Ипатий,  — а без меда разве быстро подружишься.

Дмитрий хохочет, рассказ монаха и захватывает, и подбадривает его.

—  А остальные как?

—  Насчет чего?

—  Насчет меда.

—  А-а... Остальные крепки. Я думал, отец твой  — мастер. Но тут он бы из средних был.

—  Ого! Видно, и нам учиться придется.

—  Да мне-то чего учиться... А вот тебе... Только я все больше к тому клонюсь, что не надо.

—  Почему?

—  Хреновая это наука. Тяжкая! Особливо по утрам. И если бы только это! А то ведь тупеешь, мозги сохнут. И не на время выпивки, а насовсем. Вот за собой замечать стал... Раньше как? И в разговоре что наврешь, да поправишься, найдешься. А сейчас думаешь-думаешь, прежде чем сказать, а все одно где-нибудь вляпаешься. И памяти не стало. Да чудно как-то! Поглядишь на человека  — приятель, сколько с ним переговорено, выпито, а как звать  — забыл! Решения принимать  — только с ясной головой! А бражки хлебнул хоть полковшика — уже не то! Уже решать чего  — Боже упаси! Напортачишь! Оно вроде бы и шустрей колесики забегали, да не в ту сторону. Даже с полковшика! А с ковша?! А с трех?!! А потом похмелье. О-о-охх! Там уж тем более ничего не решишь. Там и не захочешь. С похмелья одного хочется  — лечь и помереть. И сразу на сколько времени человека из колеи вышибает. Как не жил! А если дело в этот момент какое важное? Все! Пропал!

—  Это все так, отец Ипат, только в такой компании, да не пить  — мигом белой вороной станешь. Не то что подружиться, открыть душу, а и разговаривать не станут. Как тогда быть?

—  О-охх... Как бы нам с тобой так урядить, чтобы пил я, а любили и разговаривали с тобой.

—  Ну, если держаться, не зарываться, то, может, и справлюсь?

—  Нет, сыне, не получится. Не удержишься. Ты думаешь, почему Олгерд совсем не пьет? Он ведь не глупей нас с тобой, понимает прекрасно, что теряет, отказываясь от пьяных излияний. Когда отец твой жив был, он его совал. Теперь некого, но он все равно сам не лезет. Сползти боится!

—  Куда?!

—  Туда! Где похмеляться приходится. А потом опять нажираться. Слишком часто ему приходится важные решения принимать, а для этого трезвая тыква нужна. Так что давай как-нибудь разделим бремя сие. Как Олгерд с Кориатом делил.

* * *

—  Хорошо, давай разделим,  — Дмитрий крепко потер ладонями глаза, виски, щеки,  — только не сегодня. Я жрать  — умираю, да ведь и встреча все-таки, полгода не видались.

—  Это да,  — монах хлопает дважды в ладоши и делает знак вбежавшим слугам (молча, самоуверенно, высокомерно, будто князь какой  — Дмитрий удивленно запоминает),  — давай. А то я тут совсем святым скоро стану. Это самое еще вокруг бастолковки не засветилось? Привыкаю, понимаешь...

—  Привыкаешь? А куда одежу монашескую дел?

—  Э-э-э, брат... У них тут с этим, оказывается, строго. Не то что с твоим отцом Васильем.

—  Если уж отец Василий не строг!..

—  Выходит  — не строг. Тут меня сразу к архимандриту, и допрос. К какой обители принадлежишь? Почему при княгине? Пришлось ответ держать. Монастырь, говорю, немцы спалили, из всей братии нас четыре человека осталось. Игумен сгорел...

—  Так и было?

—  Ну а как же!

—  Ты мне не рассказывал никогда.

—  Случая не было.

—  Ну ты и скромник...

—  А то нет? Ну вот, погорели, говорю, все, некуда сперва и приткнуться было, да и душа горела отомстить тупорылым. А потом так случилось... А-я-яй, — говорят, — как же так? Коли в мир ушел, одеяние иноческое сними, а коль в Божьих слугах остаться желаешь, ступай в монастырь. Я им: мол, слово Божие людям хочу нести. А они: испроси благословения у иерарха, да ступай, куда он пошлет, в леса и пустыни, где о Боге еще не слыхивали. А тут и без тебя есть кому о НЕМ говорить. И пришлось мне переодеться от греха. Да и княгиня заволновалась. Чуть до слез меня не довела, истинный Христос.

—  Это еще как?

—  Говорит, ну как пошлют чухну или корелу какую-нибудь просвещать, как я тут без тебя? Ах, думаю, де-тынька ты моя родненькая,  — монах шмыгнул носом и длинно присосался к жбану, а оторвавшись, досадливо махнул рукой:  — Раньше надо было переодеваться.

—  Почему?

—  Ботагоз забеременела.

—  Ну и что?

—  Не повенчают меня с ней, вот что. Останусь ли монахом, выгонят ли  — все равно, сам понимаешь.  — И он опять приложился к жбану.

— Ах ты Господи!  — Дмитрий по-настоящему расстроился.  — Как же теперь?

—  Ничего, сыне,  — монах накрыл своей лапищей его руку, похлопал успокаивающе, — до сих пор жили и дальше устроимся как-нибудь. Я и то не унываю, а уж тебе... У тебя своих забот будет по самую макушку. Привыкать надо, вживаться. С волками жить, по вол...  — он поперхнулся и покраснел как рак,  — то бишь... я ведь хотел сказать...

Дмитрий весело-изумленно вытаращился на него. Монах плюнул и начал креститься:

—  Вот ведь черт-то, он всегда рядом торчит!  — поплевал через левое плечо и загоготал на всю палату. Дмитрий ему вслед.

Меж тем стол уже плотно уставили блюдами, многие из которых Дмитрию были совсем не знакомы, и он с вожделением на них поглядывал.

—  Отче, давай-ка, зови Константина, да угостимся! А то я... мочи нет!

—  Давай, давай, начинай, в чем же дело,  — монах снова хлопает в ладоши, вызывая слуг,  — и этого, Ефима, если не возражаешь (Дмитрий мотает головой с полным ртом, мол, не возражаю), умный он мужик, полезный. Только ты не очень наедайся и напивайся. САМ может потребовать.

—  Кто?!

—  Алексий.

—  Алексий? А разве он не в Коломне?

—  Еще чего! Будет митрополит всея Руси по чьим-то свадьбам разъезжать. Там свой храм, свой священник. Тут он, у себя. Его келью первую отстроили. Стройку за нашими теремами заметил? То хоромы великокняжеские, там еще дел много. А за ними, позади Успенского храма митрополичья «Крестовая» келья. Невелика, потому и отстроили быстро. Вообще, хоть и митрополит, а скромно живет, строго.

—  А почему думаешь, что он так меня сразу и кинется звать?

—  Сильно тобой интересовался. Сейчас срочных дел у него нет, а вы как приехали, ему ведь сразу доложили. А как митрополиту докладывают? Прибыл, мол, князь Волынский, просит благословить. Он возьмет и скажет: зовите  — благословлю.

Монах как в воду глядел. Едва они успели усадить за стол Константина с Ефимом, как вбежавший без зова слуга пошептал что-то на ухо монаху. Тот прихлопнул ладонью по столу и весь сразу как-то подобрался, как кот перед прыжком, вздохнул глубоко:

—  Ну вот, князь, пошли. Зовет. Вы, ребята, простите, что так вышло, угощайтесь тут вволю, нас дожидайтесь, а мне князя проводить надобно,  — и резко встал из-за стола.

В переднем углу Крестовой кельи, под большим, чудно сияющим окладами иконостасом, на невысоком удобном креслице с бархатной подушкой под ногами сидел совершенно седой, с густой, но не очень длинной бородой, одетый в темно-вишневую рясу человек.

У Дмитрия не было времени в него вглядеться, войдя, он успел лишь окинуть все взглядом и тут же должен был поклониться, исполняя указания, нашептываемые на ухо сопровождающим служкой, а после поклона, опустив голову, глядя в пол, подойти к сидящему и стать перед ним на колено, принять благословение.

Этот первый взгляд молнией выжег в его мозгу все, до мелких подробностей, детали обстановки: и множество дивных икон в иконостасе, и прекрасное, хотя и неожиданно скромное, облачение митрополита, и лавки вдоль стен, поднятые на три ступеньки над полом и покрытые богатыми, искусно расшитыми зелеными полавошниками, и яркая желтизна новых бревен в стенах, и даже свежая пакля конопатки меж бревен.

Митрополит благословил, Дмитрий поцеловал руку, сухую, жилистую, крепкую и цепкую, но бледную, с пушком и дробью старческих веснушек, и поднял глаза.

Он глянул жестко, на всю силу своих тяжелых глаз, желая сразу дать понять, кто он, и понять самому, с кем же он имеет дело, кто же такой этот Алексий, о котором такая молва.

Глянул и... И утонул в бесконечной глубине встретивших его глаз. Острые, мудрые, внимательные, светло-карие, но почему-то казавшиеся темными, они ничем, в отличие от руки, не напоминали о семидесяти с лишним годах, проведенных на этой земле.

Взгляд их не был жестким, не давил, не переламывал, вообще не производил впечатления силы. Он безмятежно и ясно, с утверждением спокойной доброты просто впитывал в себя, поглощал всю бешеную энергию, посылаемую ему Дмитрием  — и все!

Хотя лицо Алексия было серьезно, глаза как будто чуть улыбались, и ободряли, и немного журили: не смущайся, сынок, но и не ершись; ишь, как сердито смотришь! Боишься  — обижу? Не бойся; что заботит? что печалит? Скажи.

Дмитрий вспомнил деда Ивана на болоте, козла Федьку: «Да-а!.. Каков! Куда ты, сопляк, со своими глазенками?! Эх, гордыня человеческая... Думал ведь, что смогу что-то противопоставить, потягаться, побороться... О чем тягаться?! Он только взглянул, и сразу всего тебя понял, догола раздел, повертел с боку на бок, как дитя в колыбельке, и по попке  — хлоп: молодец! расти большой! А ты...

Он склонил голову и уставился в пол. На душе стало как-то странно (никогда так не бывало): и стыдно немножко, и любопытно, и тревожно вроде, и радостно, а над всем этим какой-то необыкновенный душевный уют, который, если его хоть приблизительно выразить словами, напоминал то чувство, когда поздней осенью, из грязи, сырости и холода вернешься домой, вымоешься, обогреешься и развалишься около теплой печки  — дома! И никуда не надо идти, ехать, торопиться. Дома!

Именно тут, в этот момент почувствовал Дмитрий себя в Москве  — дома! И навсегда!

—  Ну что ж, сыне, присядь, побеседуем, — голос был высокий, глуховатый, немного надорванный — старческий.

—  Благодарю, ваше преосвященство, — Дмитрий присел на стоящую напротив креслица низенькую скамеечку.

—  Эк вас там, в Литве, католики-то настращали. «Ваше преосвященство». Давай попроще как-нибудь.

—  Как же?!  — удивился Дмитрий.

—  Ты в церковь-то ни в какую, пожалуй, не успел заглянуть, только приехал. Вот пока осмотришься да поймешь, как и где тебе лучше с Господом общаться, исповедаться ко мне приходи. Я и исповедаю, и причащу. А ты зови меня просто  — отец, отче.

—  Спасибо, отец Алексий.

—  Наслышан о тебе.

—  Откуда?!

—  Ну как же. Жена твоя, Любаня, много мне тут порассказала. Умница моя! Люблю ее. И умница, и красавица, и скромница, и благочестива...

«Еще б тебе ее не любить, хитрец. Всю Литву сколько лет тебе расписывала, не ленилась» — Дмитрий улыбнулся сам себе:

—  Стою ли я таких рассказов?

Алексий взглянул строже:

—  Может, от скромности вопрос твой, но в самую точку. Потому отвечу подробно. И тебя подробно расспрошу. А ты слушай и отвечай. Тоже подробно. Сейчас поймешь  — зачем. У нас тут порядки немного не такие как в твоей Литве. Структура власти иная. Не знаю, представляешь ли ты себе это или нет, но на будущее представлять должен четко. Сейчас московский князь имеет ярлык (то есть право управлять) на Великое княжение Владимирское. То есть, формально, право командовать всей Русью, всеми русскими княжествами, а те обязаны подчиняться. В Литве как? Задумал Олгерд поход. Он приказывает своим удельным (и не удельным), всем или некоторым, снарядить войско и выступать с ним. И те идут. Так?

—  Так.

—  А у нас не так! Безоговорочно русские князья подчиняются Владимирскому только в одном: выплате дани. В остальном  — постольку поскольку. Даже и в ордынских выплатах не очень: если захотят чего-то там доказать  — сами едут платить, сами «знают Орду». Они все  — великие. Великий тверской, великий рязанский и т. д. И каждый может на великого Владимирского войной пойти. И ходят! Чуть ни каждый год. Такое в Литве возможно?

—  Нет. Хотя... Когда Явнута убирали... Но это ведь событие было из рядя вон, решение всех братьев... А так... Нет... Конечно, нет!

—  Вот видишь... И еще одно, самое главное. Олгерд сам себе голова. Он никому не подотчетен, никому не кланяется, не платит дань. А у нас  — Орда. Хан! И наш великий князь с одной стороны  — хозяин над всеми князьями, господин, а с другой  — раб хана ордынского. Бессловесный!

—  Так уж и бессловесный?

—  Так уж. У татар иного подчинения не бывает. Теперь ты понимаешь положение Московского князя?

—  Московского или Владимирского?

—  О! Уловил разницу. Не Владимирского, а Московского. Положение Владимирского я тебе уже обсказал. Московские же князья с тридцать шестого (1328) года без перерыва и Владимирские. И при Калите, и при сыновьях его понятия эти почти отождествились. Но умер Иван, тесть твой, и поехало опять все врозь. На Владимирский стол нашлась сразу куча претендентов с большими правами, чем у нашего, тем более, что нашему-то всего девять лет тогда исполнилось. Ты пойми, сыне, не из-за привилегий, богатств и почестей колотимся мы за Владимирский стол. Хотя стол этот много в материальном смысле дает. Очень много. Почему и рвутся к нему все, кто может... Но Москве богатств уже не надо. Порядка добиваемся! Только было стало все в рамки укладываться, только начала Русь стягиваться в один кулак, сил набираться, ан нет! Понимаешь, Владимирский стол нужен нам, то есть Москве, единственно для того, чтобы Русь собрать, потому что (уверен!) никто, кроме Москвы, это сделать уже не сможет.

—  Почему?

—  Во-первых, сил и средств ни у кого таких нет. А во-вторых: никто из них и не хочет собирать Русь. Великий стол нужен каждому претенденту лишь для того, чтобы себе кус отхватить побольше и укрепить свой угол.

«Можно подумать, что Москва только обо всех радеет»,  — Дмитрий усмехнулся, но промолчал. Алексий заметил:

—  Хану ордынскому выгодно, конечно, чтобы князья русские постоянно дрались. Но до определенного предела. Он ведь сколько денег с нас гребет. И только Москва может ему столько давать. Хан отдал Москве ярлык в надежде, что наш князь продолжит политику отца и деда. И он ее продолжит, конечно, но пока... Князю шестнадцати еще нет, ему собственный его авторитет организовать надо. Вот женили, чтобы годы его молодые забылись поскорей. Советников мудрых к нему понаставили. Вот теперь сестра с мужем (Дмитрий поморщился, а Алексий приподнял руку и приналег голосом) АВТОРИТЕТНЫМ приехала. И мы, я (Алексий заглянул внимательно ему в глаза, и Дмитрий опять вспомнил деда Ивана) жду от вас посильной помощи в укреплении его власти и расширении зоны влияния Москвы. Если раньше это касалось твоей жены, неоценимую помощь оказывала она нам, информируя о литовских делах (в этом отношении даже жаль, что вы оттуда уехали), но ничего не поделаешь, ведь оставаться стало уже невозможно, то теперь...

—  Почему невозможно?  — криво усмехнулся Дмитрий.  — Сказали бы, мы б еще потерпели.

—  Хм, — Алексий улыбнулся снисходительно,  — вы-то потерпели бы, да Москве это унизительно стало.

—  Москве?!

—  Ты, видно, не до конца еще усвоил, что со времени твоей женитьбы за тобой встала Москва. Всякое твое возвышение было к чести Москвы и всякое твое унижение становилось унижением Москвы.

—  Даже так?!  — Дмитрий повеселел.

—  А как же, сыне! Дочь, а потом сестру Великого князя Московского, более того  — Владимирского, третируют в Литве, разве нам это все равно? Вот почему пребывание ваше там после смерти Кориата стало для нас нежелательно.

—  Но я для вас только муж своей жены!

—  Пока ты был в Литве  — да. Сам по себе как ты мог нас интересовать? Ты служил Олгерду, занимался делами другого государства, а в некоторые моменты, когда, например, Олгерд конфликтовал с Новгородом или Плесковом, ты становился даже нашим противником, врагом. Теперь вы приехали служить Москве. Любина миссия кончилась, здесь ей заниматься женскими делами: тебя холить, да детей твоих растить. А вот твоя только начинается. И возможностей у тебя больше, чем у любого другого.

—  Почему?

—  Ты зять Великого князя Владимирского.

—  А-а... опять?

—  Опять! И как ты эти возможности используешь, зависит от тебя. Все в твоих руках.

—  Отец Алексий! Но я ведь таким образом всех бояр московских (всех до единого) отодвигаю в сторону, затираю, и тем самым в каждом из них наживаю врага.

—  Не волнуйся, сыне. Хотя доля правды в словах твоих есть, зависть будет, но московские бояре смотрят на вещи не как литовские князья. Ты сам князь и ближайший родственник Великому князю, ближе тебя ему лишь братанич Владимир, а ни один боярин не может тягаться с князем своим положением, даже Василий Василич.

—  Почему  — даже?

—  Потому что он, во-первых, Дмитрию дядя, а во-вторых, он тысяцкий московский, а это громадная сила. Но все это к слову. Бояре без ропота и рассуждений уступают князьям. Кстати, так ведь везде, и в Литве тоже, только там у вас князей много развелось... Ни у кого из бояр ты куска хлеба изо рта не вырываешь, надел тебе будет выделен из великокняжеских владений. А главное: дел невпроворот, некоторые только рады будут уступить тебе часть своих забот. И вот в этом нужно тебе определиться в соответствии со своими желаниями и возможностями  — чем ты будешь заниматься. И мы в своем разговоре подошли к главному.

—  Да тут раздумывать, вроде, много не надо.

—  Понимаю. Хочешь сказать, что будешь воевать? Наслышаны мы о твоих подвигах. А Великий князь ждет-не дождется, собирается уже с тобой татар бить.

—  Татар?!  — Дмитрий не может сдержать довольной улыбки:  — Горяч князь-то, видать.

—  Горяч! Не в отца и не в деда. В Вельяминовых, что ли? А ему горячиться рано пока. Да что  — пока, всю жизнь, пожалуй, еще горячиться не придется.

—  Почему?

—  Рано. Не скоро мы на татар сил наберем.

—  Как набирать...

—  Как ни набирай! Рано! Князь же так не думает. Но он неопытен. Твоя задача  — убедить его в преждевременности таких стремлений.

—  Почему моя?

—  Потому что ты для него авторитет. Немцев бил. Татар побил! Боюсь, он в рот тебе заглядывать начнет. И побед над татарами просить или требовать уже для Москвы.

—  Чего же ты боишься, отче?

—  Что воспользуешься. И по-своему настроишь. Потому важно, чтобы ты хорошо разобрался в наших заботах и болячках и давал князю правильные советы.

—  Ну, я постараюсь. Только ты, отче, сам мне в этом помоги.

—  За тем и призвал тебя сразу, за тем и говорю так подробно. Но уже вижу  — не слышишь ты меня.

—  Почему это?!  — изумился Дмитрий.

—  Ждать не хочешь. Как и князь.

«Да! Видно, как дед Иван, по глазам читает. И с ним таиться бесполезно»,  — Дмитрий стал искать слова:

—  В душе, отче, может, и не хочу. Но ведь я действительно обстоятельств ваших совсем не знаю. Как можно что-то хотеть и решать, не зная...

—  На то и надежды мои, что, узнав, ты поймешь. И поступать станешь соответственно. Я-то вообще хотел бы, чтобы ты по отцовской дороге у нас пошел.

—  По чьей?!  — не понял Дмитрий.

—  Отец твой, князь Кориат, мудрый был человек, дальновидный. И переговорами гораздо большего добивался, чем мечом, хотя и воевать умел хорошо.

—  Понимаю, отец Алексий, что ты хочешь от меня, только боюсь  — не получится.

—  Почему?

—  Ну, во-первых, всякое дело любить надо, а я это как-то не очень... а во-вторых, и это, может быть, главное  — не заладилось у меня. Я в этих делах на судьбу полагаюсь, в приметы верю и убедился уже не раз, что приметы верно показывают. А тут... Не знаю, писала ли вам Любаня об этом, но первый же мой дипломатический опыт, сразу после свадьбы, боком вышел.

—  Не помню сего, сыне.

—  Было так. Взял меня отец с собой в Орден. И сразу, с порога налетел я там на ссору с рыцарем, да такую, что вдрызг, до поединка дошло. И хотя жизнь я себе кое-как сохранил, зато дипломатия наша  — вся насмарку, потому что Олгерд всю ставку делал как раз на того рыцаря, которого я ухлопал. А уж как сразу не заладится, так и будет потом ехать вкривь и вкось, будь ты хоть семи пядей... Или ты по-иному считаешь, отче? Митрополит пожевал губами:

—  Нет, сыне, и я к тому же склоняюсь,  — и хитровато прищурился,  — а в воинских делах у тебя, значит, сразу гладко пошло?

—  Тьфу-тьфу-тьфу! Да. Я даже не ожидал. Уж как я осторожничал в Ордене, как старался, слушался, готовился  — а влип! А в драке... И учтешь вроде не все, и рискуешь, а выходит удачно.

Митрополит тяжело вздохнул:

—  Ну что ж, сыне, исполать тебе в деяниях твоих. Только воевод лихих у нас много.

—  Воевод-то, может, и много, да кого им водить... Посмотрел я на ваших воев, что-то не глянулись они мне, не в обиду будет сказано.

—  Не след мне, конечно, военные дела обсуждать, но чем тебе наши вой не понравились?

—  Беспечны не в меру, это что сразу в глаза бросается. И умеют мало.

—  Ну что ж,  — в голосе Алексия послышалось удовлетворение,  — вот это князю и внуши. Чтобы не обольщался.

—  Обязательно внушу.

—  А что еще?

—  А еще, отче, самое главное. Вижу, весь город погорел. Часто, наверное, так бывает?

—  Да как сухое лето, так и... Хотя такой беды страшной, как ныне, ни разу не случалось.

—  А почему же стены-то деревянные?! Налети враг, так подожгут ваши стены, и что?! Ни один уважающий себя город ни в Литве, ни в Польше, тем более у немцев, не мыслит себя без мощной каменной крепости. А вы? Как же вы? Всей Русью командуете, ярлык у вас... А наскочит на Москву кто-нибудь нечаянно  — я так понимаю: по лесам разбежитесь?

Алексий, как Дмитрию показалось  — смущенно, покрутил головой:

—  Не ты первый говоришь это, сыне. И понимаем мы значение каменных стен. Только возможности наши... Все не наскребем никак средств на такое великое дело.

—  Не знаю, отец Алексий. Москва со всей Руси дань берет. Неужто все в Орду отвозите? Неужто себе ничего не остается? Какой тогда прок в самом сборе дани?

—  Остается, но и трат неотложных множество.

—  Ой ли? Такое ли множество? Не мудрят ли и пред тобой твои многомудрые бояре? Увидел я, какие у них подворья вырастают, не чета и митрополичьим. Но если даже и так, каменные стены  — самая первейшая забота, самая неотложная!

— Первейшая забота, сыне, не допустить никого до этих стен,  — вздохнул Алексий, а внутри забеспокоился: «Круто паренек забирает. У него давно, видать, все по полочкам разложено, четкая программа просматривается. Но программа-то  — на войну! Это жаль. Не союзник он мне в воспитании князя. Значит, от князя его отодвинуть... И тоже жаль! Ведь верно все говорит. И боярскую корысть сразу углядел. Верно, хапают бояре московские, даже Божьего гнева не боятся... А на счет крепости вовсе  — что возразить? Тем более, стены не нападают, стены защищают»,  — и попытался отбиться последним аргументом:

—  А ты не предвидишь, что будет, когда татары увидят каменные стены Москвы?

—  Что ж тут предвидеть? Кто ж такому обрадуется? Но ведь когда-то придется начинать! Неужели вы мыслите и дальше надеяться на дипломатию и деньги? Надеетесь хитрить и откупаться? Хитрость и подкуп  — удел слабого. Но нельзя управлять всей Русью, пользуясь методами слабого. Не так ли? А с татарами... На то и многомудрые бояре у тебя, отче, чтобы татар тех же заболтать, сгладить впечатление от каменных стен.

—  Да, сыне, да... Тем более, что вопрос со стенами давно над нами висит. И все же... Стены  — от татар. Своих мы и так одолеем.

—  Что ж, вам видней. Но разве, кроме татар, нет у вас соседей? Тот же Олгерд, дядюшка мой? Регулярно налетает. То на Плесков, то на Новгород, а то и совсем близко  — на Смоленск, даже на Ржеву вашу. И Смоленск, практически, уже с ним заодно. А ну как уговорятся меж собой, да вместе и нагрянут! Ярлык на всю Русь в лесу прятать придется. Что же это за хозяин Руси?

Алексий начал сердиться  — Дмитрий бил в самое больное место.

—  Не потянет пока Олгерд. У него Орден на плечах.

—  Верно, не потянет. Но пока. А согласись Олгерд Литву в католичество крестить? Я его знаю, ему ведь совершенно наплевать, как креститься, справа налево или наоборот. Тогда он может и вместе с рыцарями сюда прогуляться.

Алексий машинально перекрестился, а Дмитрий улыбнулся:

—  Ну, это, может, и не получится. А если получится, то не вдруг. То есть время, чтобы подготовиться, будет. Но не так уж его много.

—  Сыне, неприятные вещи ты говоришь, но игнорировать их, что под одеялом от чертей прятаться. Понял, куда ты клонишь, и вижу теперь устремления твои и место на Москве. Коли соберемся каменные стены ставить  — первым пойдешь? Так?

—  Так, отче, и денег сколько смогу дам. Только проку от меня, пожалуй, немного будет. Тут строители хорошие нужны, да люди, знающие в крепостях толк,  — Дмитрий вдруг вспомнил про Иоганна,  — есть у меня, правда, один человек, много пользы принести может. А сам я...

—  А сам ты недоволен войском нашим. И хочешь его улучшить. Так?

—  Вот это в самую точку, отче! Войско надо настоящее ладить. И тут я, может, пригожусь.

—  Исполать тебе, сыне, исполать... Только повторяю: не вздумай князя преждевременно увлечь. Войско нам нужно пока лишь, чтобы своим, русским, пальцем грозить. Князь должен понять, что на татар замахиваться нельзя. И из этого исходить в своей политике.

—  Отче, я пальцем грозить не умею. И мне политику не делать.

—  Вот именно, что не делать! То есть делать, но не тебе. Так ты смотри, тому, кто делает, ножку не подставь,  — и посмотрел своим строгим и одновременно ласковым взором прямо в глаза:  — Понял ли?!

Дмитрий засмеялся:

—  Понял тебя, отче. Хорошо! Улыбнулся и Алексий:

—  Что хорошо?

—  Когда все понятно. Когда не крутят, не темнят, а прямо, без хитростей всяких, уловок... Не привык я. Хорошо!

—  Ну и слава Богу! Ступай с миром.

Дмитрий ушел, а митрополит, заглядевшись ему в след, крепко задумался. «Парень хорош, остер! Но своенравен и самоуверен. Такой много пользы принести может. Если куда надо бить станет. Если же нет, таких дров наломает! В общем, еще одна головная боль. Князь молод, податлив... И если б он только тебя слушал. А то подвернется вот такой, скажет: пойдем татар бить!  — и кинется мой князь, веревкой не удержишь. И схлопочет! Нет, этого от князя куда-нибудь подальше!.. А вот врезал бы он кому из соседей, коль в бою искусен! Хорошо бы! А то ведь действительно Москвы никто не боится. Денег ее боятся, татар, за спиной ее стоящих. Вот если б ее самое! Ну а если он врежет? Тогда уж мне точно князя в узде не удержать! Истинно, головная боль, да еще какая!»

* * *

Дмитрий же шел от митрополита и повеселевший, и озабоченный сразу.

«Как быть-то? Вроде бы и благословил войско готовить. Но вроде бы и  — не рыпайся! Хм! Чудно! Главное  — князя не раззадорить. А как его не раззадорить, если он уже раззадорен. Начну мямлить, скажет, что ж ты, победитель татар?! Я думал, ты и мне поможешь их побить, а ты? Зачем ты мне такой? Нет, князя разочаровать нельзя! Но и митрополита ослушаться невозможно, там действительно политика. Что татарам стоит для профилактики по Руси пробежаться. Тогда уж вряд ли чего соберешь и сделаешь... Так как же быть?

Быть! Войско строить обязательно! А князю внушать, чтобы силы копил. И крепость... Крепость чем скорей, тем лучше. Вот уж где на него надо подналечь! Что за парнишка-то? Скорей бы приезжал, посмотрелись бы...»

* * *

А парнишка, оказывается, жаждал посмотреться с зятем гораздо сильней, чем зять, и даже чем зять этот мог предполагать. Бобер прибыл в Москву 16-го января, за два дня до свадьбы Великого князя, а на третий день свадьбы тот уже узнал о его приезде (потому что настрого приказал сразу известить) и стал ломать голову, как бы поскорее свернуть все эти (быстро, как всякая свадьба  — жениху) надоевшие торжества и рвануть домой.

Главный распорядитель коломенских торжеств, Василий Васильевич Вильяминов, не мог понять вдруг случившейся с князем перемены. И ни переломить, ни уговорить не мог. Еле-еле уломал (ну вовсе уж нехорошо выходило!) дождаться отъезда тестя, который, нагулявшись досыта, отправился к себе в Нижний через две недели.

И на другой же день, собравшись на скорую руку, успокоив Василь Василича, бояр и духовенство, наказав им не торопиться и спокойно дожидаться окончания строительства, забрав только жену и двух ближайших подручников  — Мишу Бренка и Федьку Швиблого, «с малой дружиной» умчался в Москву. Разумеется, сестра князя тоже не замешкалась и вместе с детьми и домочадцами сорвалась в обозе брата скорее к мужу.

Дмитрий все нарушил. Хоромы княжеские не были готовы. Боярство, удобно устроившееся в Коломне, рассчитывавшее спокойно пожить там при князе до весны, дожидаясь восстановления своих домов, осталось как бы не у дел. Торговый люд, качнувшийся в Коломну за богатыми заказчиками, не взял того, на что рассчитывал. Снабжение княжеского двора приходилось сворачивать, и т. д. и т. д. Но Великий князь как с цепи сорвался и впервые, даже для Василь Василича, оказался неуправляем.

Жена еще ничего не понимала в чужих московских порядках, даже не спросила, почему спешка,  — собираться, так собираться. Миша Бренк кинулся готовиться в дорогу как всегда, не рассуждая. Только Федька попытался попросту, на правах дружки и старого приятеля, спросить: куда спешка такая? Пожар, что ли?

Дмитрий коротко сверкнул в него своим весело-грозно-наивным взглядом, оставлявшим всегда впечатление чуть дурашливого вопроса: «Что?! Разве что не так?! Нет  — так! Именно так! Значит  — так и делать!»,  — мощно выдохнул и сказал только:

—  Зять приехал.

—  А-а-а...  — Федор понял все сразу. Он был одним из самых близких князю (ближе разве что лишь Миша Бренк) сотоварищей, который с недалекого, да пожалуй, еще и неушедшего детства всегда был рядом: в забавах ли, в проделках, в играх или драках, но не только в делах, главное  — в думах. А самой заветной думой стала у них однажды и теперь все застила одна  — побить татар!

* * *

Дмитрий так и не узнал, кто тогда сказал это у него за спиной, Миша ли, Федька ли шепелявый или нервный и впечатлительный брат его, Сашка Остей, когда вспыхнуло в них во всех, как лесной пожар, с самого рождения (а может, и раньше, кто знает!) тлевшее чувство: побить! Но запомнил тот миг ясно, до мелочей, и  — на всю жизнь!

Это было весной 1359 года. Они возвращались ватагой из посада через Фроловские ворота и увидели, как со своего подворья выезжают татары. Это был какой-то важный мурза со свитой. Впереди, покрикивая: Геть! Геть! Дорог! Ибинамат!  — ехал нукер в огромном малахае, помахивал плетью. За ним в пяти шагах важный разодетый татарин, дальше за ним, шагах в трех, еще четверо важных, мордастых, разодетых, а по бокам от них, гуськом, пятеро слева, пятеро справа, ехали слуги с длинными кнутами и молча, небрежно, казалось  — даже лениво, отмахивали ими, стегая по чему попало и сгоняя в грязь на обочину попадавшихся на пути и не успевших отскочить в переулок или во двор москвичей и москвичек.

Мальчишки забились в проулок и угрюмо смотрели на проезжающую процессию. Татары вели себя даже не по-хозяйски, а как-то отстраненно-брезгливо. Оглядывались невыразимо-презрительно и гадливо. А удары рассыпали будто и не людям, а презренным шелудивым дворнягам.

Дмитрий стоял впереди всех. Глядел, свирепел, запоминал. И услышал сзади:

—  У-у-у, сссуки косорылые! И не боятся никого. Когда ж им кто-нибудь врежет?!

—  Кто ж врежет? Все их боятся. И князья тоже... Может, хоть наш вырастет  — осмелится?

—  Осмелится — жди... Пока вырастет, и его настращают. Нашепчут, научат, насоветуют  — такой же станет.

Дмитрий дернулся, как от удара, развернулся и глянул своим наивно-бешеным взглядом так яростно, будто хотел ударить всех разом  — передние даже отшатнулись:

—  Не ссыте  — не настращают! Вы бы к тому времени хвосты не поджали!  — повернулся и зашагал от них. Пацаны кинулись следом, догнали, загалдели весело, сразу увлекшись и размечтавшись, как они станут бить татар и отомстят им за все, а шепелявый Федька даже пригрозил:

—  Я их шобаками травить штану, шук шраных!

—  Не шибко жамахнулша?  — передразнил его княжич под общий хохот,  — штаны не шлетят?

Вот с тех пор детская мечта впилась в мозг (и не одному княжичу), как гвоздь в дубовую доску  — не выдернешь!

Но через полгода умер отец, Дмитрия провозгласили князем, окружили плотным кольцом мудрых советников и принялись срочно учить его думать и поступать по-взрослому и по-княжески.

И быстро понял новый князь Московский, без всяких нашептываний и стращаний, что  — да, с татарами не потягаешься, что до такого о-оччень далеко! Непонятно даже, с какого конца и как подступаться.

Но мысль засела, а Дмитрий был не только достаточно здравомыслящим мальчиком, чтобы осознать сложность задачи, но и достаточно ограниченным и упрямым, чтобы вопреки всему добиваться задуманного.

Когда он заикнулся про татар митрополиту, а потом дяде, и увидел, как те только руками в досаде машут (митрополит, правда, очень обстоятельно объяснил, почему он машет  — откуда князь в общем-то и понял впервые тяжесть проблемы), он сразу прекратил о них говорить, повернул разговоры в другую плоскость. Стал рассуждать о сложных проблемах вообще, и уже не с митрополитом (тем более не с дядей), а с другими советниками и советчиками, которые, как ему казалось, тоже могли подсказать. Чаще всего с духовником своим, «дядей Митяем».

И действительно, племянник митрополита Данила Феофаныч, боярин не только умнейший, но и простой, не заносистый, говоривший с князем терпеливо, подолгу, обронил однажды мысль, в которую Дмитрий вцепился как в спасение.

Речь зашла о том, что делать, когда перед тобой встает неразрешимая проблема, а решать ее тем не менее как-то надо. Как быть?

—  А быть, князь-свет, очень просто. Надо либо вовсе ее не решать, подождать, пока она сама собой решится, либо найти человека, для которого эта проблема разрешима.

—  Как-как?!!

—  Человека нужного найти. Чтобы сделал. И все! Дмитрий аж головой затряс, как кот, у которого чешется в ухе:

—  И ты думаешь, что такого человека можно отыскать?!

—  Почти всегда. Только с одним условием...

—  Каким?!!

—  Он не должен знать, что проблема неразрешима.

—  Вот тебе раз! Это как же?!

—  Да ничего особенного в этом нет. Ты голову-то особенно не ломай, но иногда вспоминай. Тогда потихонечку разберешься и все поймешь. А у тебя что, такая проблема появилась?

Дмитрий смешался:

—  Да нет пока... Хотя... Куда ни кинь, одни проблемы. И все одна другой страшней.

— Хорошо, что ты это осознаешь. Только слишком близко к сердцу не принимай, нельзя.

—  Почему?!

—  С ума сойдешь. Или помрешь нечаянно. От забот.

—  Ну уж... Что ж, так на все рукой и махнуть?

—  Не на все. Но и обо всем подряд заботиться не след. Ни головы, ни сердца не хватит. На прицеле держать  — держи, а заботиться других заставляй. Сам же на главное нацеливайся.

—  На что, на главное?

—  Это уж ты сам решить должен. И того держаться.

—  Хха! Такое с бухты-барахты, чай, не решить... Всем миром надо... Чтобы не влететь. А?

—  Конечно не с кондачка. Но и не всем миром. Своя голова на плечах должна быть. Тем более, что важных проблем, самых-самых, перед тобой немного, и все они известны. Можно сказать, что проблема и вовсе одна: укрепить Москву, а с нею, под ее началом и всю Русь. Ведь так?

—  Так!

—  Весь вопрос  — каким способом. Дед твой премудрый своих бил, нещадно бил, даже татар водил на них, не стыдился. Для чего? Чтобы подмять, заставить исполнять единую волю, на одну упряжку работать. Можно и по-иному. Не силой, а УБЕЖДЕНИЕМ. Авторитетом церкви,  — она с тобой в том заодно,  — просто к здравому смыслу взывать, заставить, наконец, понять, что надо вместе в одну сторону тянуть.

—  А в какую сторону-то?  — Дмитрий глянул своим прстецки-веселым глазом, приоткрыл рот, ожидая...

—  Известно в какую...  — Данило Феофаныч усмехнулся и замолчал.

—  А может; ну их к черту?! Сколько отец Алексий их убеждает — а что толку? Дед Иван сколько их бил — а что выбил? И дядя Семен, и отец! Может, плюнуть на всех, да самому потихоньку в ту сторону? Хоть медленно, зато верно.

—  Э-э-э, княже, вот тут ты не прав! Один тут ни черта не сделаешь, только пупок надорвешь. Если мы, конечно, об одном говорим...

—  А о чем мы говорим?  — лицо у Дмитрия становилось все веселей.

—  Ах ты, Господи! Насел. Ну о татарах, наверное. Или ты о другом?

Дмитрий залился счастливым смехом:

—  Нет, не о другом. Но ведь это неразрешимая проблема! Как к ней подступимся? Пусть сама решается или человека будем искать?

—  Сама она лет, может, через сто решится. Доживешь?

—  И не подумаю!  — странно ответил Дмитрий, только своим каким-то мыслям.

* * *

Он нацелился «искать человека». И вдруг!..

И ждать-то долго не пришлось. Вскоре после получения Владимирского ярлыка, при чтении у митрополита очередного послания сестренки из Литвы он услышал то, чего не чаял услышать еще очень долго:

«.. .этим летом Великий князь Олгерд, а с ним наш во-лынский князь Любарт, и еще князья галицкие и подольские, и черниговские, Олгердовичи и Кориатовичи, ходили походом на татар. И разбили их в бльшой битве на Синей Воде и прогнали, а столицу их, Ябу-городок, захватили и разорили, и дошли до самого моря фряжского, и назад вернулись с победой и большой добычей...»

Дмитрия осыпало жаром: «Вот!! Вот так номер! Литва их уже бьет! А чем же мы хуже?!!»

«...В этом походе больше всех отличился мой муж, а твой тезка, Дмитрий. Так не я от гордости думаю, так говорит князь Любарт и иные многие воеводы. Потому что он устроивал войска на Синей Воде, а дальше командовал походом, потому что князь Олгерд после битвы возвратился в Вильну и пошел на Орден...»

«Еще чуднее! Зять! Любанькин муж!! Дак его скорей сюда надо переманивать!  — Дмитрий чувствовал, что вспотел, что лоб и щеки у него горят, и спохватился,  — Нельзя Алексию показать!» Он проговорил бесцветным голосом:

—  Кто-то уже татар бьет...

—  Это их дело,  — ледяным тоном осадил его Алексий.

«...все говорят, что муж мой больше всех послужил Великому князю, за что тот должен его щедро пожаловать. Только князь Великий Олгерд с пожалованиями не торопится, и мы своего удела до сих пор не имеем, а живем по-прежнему в Бобровке, под рукой князя Любарта. Мне это очень обидно, как сестре Великого князя Московского и жене князя и воеводы, столь сильно отличившегося. А как быть и куда податься, не придумаю, потому что в Литве всем распоряжается Олгерд, и без его разрешения...»

Дальше Дмитрий уже не слушал.

«Господи! Услышал ты молитвы мои! Прямо как нарочно все! Все как надо. Значит, справедливы устремления мои! И угодны тебе, Господи! Благодарю тебя!»

По окончании чтения повисла длинная пауза, которую нарушил, опять бесцветным, скучным голосом, Великий князь:

—  А ведь сестренку-то обижают.

—  Похоже на то,  — Алексий отвернулся, смотрел в окно.

—  Это тоже их дело?

—  Нет, это уже и наше дело.

—  То-то!

—  Ну и что ты хочешь сказать?

—  Надо мужа ее пригласить на службу в Москву,  — и Дмитрий посмотрел на митрополита честно и весело.

«Ах ты, сморчок! И ведь возразить нечего»,  — Алексий, конечно, сразу все понял в наивном замысле мальчика, но в нем все было настолько логично, безупречно, что просто ничего не оставалось:

—  Ну так приглашай, кто тебе запрещает. Дмитрий готов был лопнуть от радости или заплясать по палате, но неимоверным усилием сдержался, выпрямился, потушил веселье во взгляде, сделал его важным, постным, и прежним бесцветным голосом пропел:

—  Хорошо, отче Алексий. Мы обдумаем твой совет. Теперь Алексию пришлось прятать улыбку: «Господи!

Вразуми Олгерда оценить по достоинству шустрого князева зятя. Если он сюда нагрянет  — свалится хлопот на мою головушку! Еще одна гора хлопот. Опасно, очень опасно! Как бы тогда вся политика прахом не пошла. Господи, с церковью не знаешь как управиться, а тут еще... Ладно, до этого, вроде, пока далеко, да и Олгерд, думаю, опомнится, поймет».

* * *

Олгерд не понял.

И когда после смерти княгини Александры Любаня переспросила, остается ли в силе московское предложение, пришлось подтверждать.

Князь, отправив новое приглашение, подпрыгнул чуть не до потолка низенькой горницы, выкинул коленце и шарахнул кулаком о кулак: «К тому идет! Вот бы приехал!»

И вот он приехал.

Каков? Кто? Оправдает ли надежды?! А надежды слишком уж большие. Иногда Дмитрий не на шутку пугался, спохватываясь: «А вдруг ничего особенного? Ну лихой, ну умелый... Мало ли на свете, и в той же Москве, умелых и лихих. Вдруг это стечение обстоятельств, повезло ему  — и ничего больше! Не осмелится, не полезет никуда, приедет и станет при жене жить-поживать  — поди плохо! Что тогда?! Ох, лучше так не думать!»

И теперь... Всю дорогу от Коломны, поторапливая возниц и почти не разговаривая с верными своими подручниками, князь раздумывал: о чем говорить с зятем. Как принять, с чего начать, о чем сказать, а о чем промолчать, что сначала, а что потом, и т.д. и т.д., хотя думано и передумано все было уже не один десяток раз.

Не показаться глупым и несмышленым, понять замыслы его, на что он способен, что самому придется делать, если это «тот человек», и как быть, если он «не тот». А как вообще угадать сразу  — тот, не тот?

Князь мучился. Миша и Федор, бывшие в курсе княжьих надежд, посматривали сочувственно. Молчали, хоть и каждый по-своему, но об одном.

И только тут, в санях, в дороге Дмитрий решил разговаривать с зятем наедине и ничем в отношении его с друзьями не делиться. Дело было самое важное. Главное. А в таком каждый полезет с советом, каждый захочет командовать и решать. Нет! Решать будет он сам. Даже не так! Решает пусть тот, кто считает проблему разрешимой! Вот тогда и решения толкового можно ожидать.

Когда заехали в кремль, Миша спросил привычно:

—  Ну, что теперь? Куда?

Федор напряженно заглянул в глаза:

—  Когда?

Дмитрий бросил холодно:

—  Ждите. Я позову,  — в результате Федька обиделся, а Миша индиферентно пожал плечами.

За что Дмитрий и любил Мишу больше всех  — тот, как старый солдат, всегда проявлял пассивное повиновение. Без вопросов и возражений. Не злился, не обижался, не пытался спорить или давить, у него было в крови, изначально было заложено чувство полного и беспечного, какого-то собачьего доверия к Дмитрию: раз он что-то говорит или делает, значит именно так и надо, и о чем тут еще рассуждать, тем более спорить!

Хотя князь приехал неожиданно, встречу успели подготовить как следует (Бобер еще раз отметил себе расторопность московских бояр), особенно если учитывать, что князь привез молодую жену.

Митрополит вышел на крыльцо Крестовой кельи, благословил молодых. Случившиеся в Москве немногочисленные бояре, одетые во множество длинных богатых одежд, нанизанных одна на другую (Бобер посмеялся на ухо монаху: как кочаны капустные!), выстроились в чинную вереницу, по двое, стали подходить с приветствиями, дарами и величаньями. После приветствий княгиню, худую долговязую девочку с равнодушным взглядом, внимательно опекаемую Любаней и Юли, окружил хоровод девушек и женщин, поющих соответственные величальные песни, понесли венки и гирлянды из очень красиво сделанных искусственных цветочков и листочков, начали посыпать саму княгиню, дорогу перед ней пшеном, овсом, деньгами и прочее и прочее.

Великий князь сносил все это с видимым нетерпением. Поджимал и даже покусывал губы, хмурился, оглядывался вокруг, словно высматривал кого. Наконец заметил стоявшую далеко и в сторонке волынскую компанию, узнал монаха. И перестал оглядываться, а стал часто взглядывать в их сторону, не скрывая, а как будто даже подчеркивая желание, чтобы они поскорее подошли.

Бобер, только что расцеловавший детей, жену, обжегшийся об огненные губы Юли, обнимая Алешку, Гаврюху, чехов, пожимая руки, хлопая по плечам и спинам своих «бобров», подбегавших с радостными приветствиями, не давал себе расслабиться. После первых, мало что значащих вопросов с Любой: ну как вы? да ничего! а ты как доехал? хорошо! как дети? здоровы, учатся у митрополита вовсю,  — он еще раз притиснул ее к себе изо всех сил (и через тулупчик почувствовал ее мощную грудь!), поцеловал в нос и шепнул:

—  Смотри! Великая княгиня  — на тебе! Не промажь. Ты должна стать ей и сестрой, и матерью, и лучшей подругой.

—  Ой, а то я сама не догадалась!  — Люба посмотрела весело-важно-свысока и счастливо рассмеялась.  — Митя! Знаешь, как соскучилась?!

—  А я?!  — он снова притиснул ее к себе, отпустил.

—  Ну, я к княгине!

—  Иди, иди,  — он смотрит ей в след: «Ух, до ночи доживем! Ты соскучилась... А Юли?!»

На Бобра обрушился шквал вопросов о Луцке, Бобровке, оставшихся там «бобрах»... Но вопросы ловко перехватывал вертевшийся рядом Ефим, а Бобер рассеянно то отнекивался, то молчал и внимательно посматривал на Великого князя: «Здоров ребеночек! Такому не на троне сидеть, а в первом ряду пешцев копьем ворочать. И резок, нервен, хороший должен получиться боец. Чего ж он дергается? Мальчишка еще совсем... Не научил, видно, митрополит княжеской важности. Хотя учил, конечно, усердно. Это нам и на руку».

Когда вереница бояр иссякла, монах тронул Дмитрия за руку:

—  Пора и нам, князь. С Богом.

—  Ну что ж...

Отец Ипат подвел Бобра к Великому князю, поклонился, проговорил громко, внушительно:

—  С приездом, Великий князь, в родные стены. С молодой женой! Счастья вам, здоровья да согласия! Пусть сопутствует тебе удача во всех делах твоих! Вот прими в помощники и оцени по достоинству зятя своего, волынского князя Дмитрия, он прибыл на днях из Литвы.

Бобер взглянул на князя, оценивая вблизи, опасаясь подавить взглядом: «Хорош! Взгляд-то, может, и простоват, да решителен. Это тоже к лучшему!»

—  Здрав будь Великий князь! Прими мои поздравления.

Князь смотрел на Бобра во все глаза, оценивая: «Что-то хлипок... Невысок, худ... Как это он огромного рыцаря смог завалить? Надо попробовать с ним на мечах... А смотрит хорошо, не как дядя Вася. Не свысока, не как на маленького. А вровень. Только тяжело как-то... будто ладонью тебе лицо отворачивает, отталкивает...»

—  Здравствуй, князь Волынский! Спасибо за поздравления. Я рад, очень рад тебя видеть! Вот сейчас разделаюсь с церемониями, вздохну, умоюсь и  — заходи. Пока там пир готовят  — поговорим.

Бобер приподнял брови:

—  Не устал с дороги?

—  Не-ет, не волнуйся. Вот жена моя, Евдокия,  — Бобер поклонился жене,  — вот бояре близкие: Михаил, Федор. Запомни их, полюби,  — Бобер раскланялся с боярами.

—  Миша!Позовешь князя Дмитрия сразу же, как управлюсь со встречей. А сейчас пойдем, что там еще осталось?

Уже через час Бренк вошел в палату к Бобру. Тот сидел в обществе жены, Юли и монаха и слушал веселый рассказ женщин о свадьбе, князе и новом московском житье-бытье. Сыновья чинно сидели рядом с отцом на лавке и внимательно, по-взрослому слушали разговор.

Мишу поразили прекрасные, абсолютно счастливые лица женщин. Особенно Юли, глазищи которой так бешено-радостно сияли, что превращали ее в какую-то просто сказочную птицу.

«Ну и ну! Как это я раньше в ней не заметил?!»  — он так и застыл у порога с приоткрытым ртом, забыв с чем пришел.

—  Проходи, проходи, боярин, чего встал,  — весело загудел отец Ипат,  — садись, промочи горло, сказывай, зачем пожаловал.

—  День добрый, хозяева,  — Миша встряхивается по-собачьи, отгоняя наваждение,  — Великий князь и княгиня зовут вас к себе на ужин. Но допрежь того тебя, князь Дмитрий, Великий князь просит к себе, поговорить с глазу на глаз. Пойдем, я провожу.

—  Хорошо,  — Бобер внимательно оглядывает посланца, замечает, как он смотрит на Юли (впрочем, это все замечают, прежде всего сама Юли, которая начинает безотрывно глядеть на Мишу, бесовски улыбаясь и вгоняя его во все большее и большее смущенье), улыбается тоже,  — только ты все-таки пройди, сядь на минутку.

Миша проходит и садится на край скамьи, прячет глаза от Юли.

—  Скажи мне, боярин, вот приехали вы... и сразу, еще вздохнуть не успели  — раз! раз! уже зовет, уже дела делать. Он что, всегда так, или с нами особая срочность?

—  Врать не буду,  — Бренк не может не оглянуться на Юли, натыкается на ее улыбку, опять поспешно опускает глаза,  — ждет он тебя, с нетерпением ждет. Потому и сейчас зовет. Чтобы поговорить серьезно, до пира, да веселья.

—  О чем?

—  Это он сам тебе сейчас скажет. Пойдем.

—  Пойдем. Ну а вы,  — Бобер оглядывается на своих,  — готовьтесь к пиру. Любань, ты для меня приготовь уже все по-московски, а то я пока...

—  Приготовим, приготовим,  — отвечает за всех монах,  — ступай с Богом,  — и крестит уходящего Дмитрия в спину.

Если бы не пожар, это была бы та самая палата, где принимал Кориата Семен Гордый. Теперь, в еще недообустроенной новой Семенов племянник принимал Кориатова сына. Он вышел из-за стола, широко улыбнулся:

—  Ну, здравствуй еще раз, зять!

— Здравствуй, Великий...  — Бобер запнулся, усмехнулся, не находя верного слова.

—  Давай так,  — перебил Дмитрий,  — мы тут сейчас одни. Когда одни, тогда — шурин. Или лучше «тезка». Идет?

—  Идет!

—  Проходи, садись.

Бобер прошел и сел, смотрел вопросительно. Дмитрий обошел стол, устроился напротив, уставил было свои шустрые глаза в глаза зятю, но сразу потупился:

—  Ну рассказывай!

—  О чем?  — удивился Бобер.

—  А обо всем. Как доехал, понравилась ли Москва, что не понравилось, что делать думаешь.

—  Много вопросов,  — улыбнулся Бобер,  — да еще каких! Разве так сразу ответишь? Доехал хорошо. Приключеньице было одно, но о нем отдельный разговор. Москва? Что ж Москва... Пожарище пока... стройка... Но народ у тебя, князь... э-э, тезка, хоррош! Цепок!

—  Как-как?!

—  Носа не вешает, смотрю. Даже в такой-то беде.

—  А-а! Да. К бедам привычные.

—  Что привычные  — хорошо, а вот что бед много  — плохо.

—  Куда ж от них денешься...

— От каких и денешься. Вот пожар этот... Воды у тебя  — целая река. Даже две. Неужто уберечься было нельзя?

—  Стараемся. Все не получается,  — князь смотрит, как не слышит.

«А я-то чего несу?!  — сердится на себя Бобер,  — он хочет, поди, чего-нибудь особенного услышать, а ты про пожар...»

И тут князь, словно решившись в омут головой, бешено-весело вновь заглянул Бобру в глаза:

—  Слушай, тезка! Ведь ты татар бил! (?)  — с полувопросом.

—  Бил,  — Бобер не прячет усмешку: «Вот что тебе интересно! Ну это мы в тебе подогреем».

—  И... бегут?!!

—  Хм. Бегут. Еще как бегут  — не догонишь.

—  Ухх!  — Дмитрий сжимает кулаки, а глаза его алчно раскрываются.  — А что для этого надо?

Бобер долго молчит, а потом спокойно:

—  Войско.

—  И только?! А-а! Большое  — да?

—  Зачем? Не обязательно. Это от того зависит, сколько там напротив встанет.

—  Ну-так этого добра, я думаю, мы больше Олгерда сможем набрать!

—  «Добра» на коровьем выгоне много. Только это не войско.

—  Так уж сразу и «на выгоне». Ты мое войско видел?

—  Войска пока не видел...

—  Ну! А говоришь!

—  Ты мне вот что скажи, на заставы при мытниках вы каких воев ставите? Что получше, или похуже, или без разбору, какой подвернется?

—  Нет, в заставы-то получше стараемся, там ведь постоянная служба как-никак, спрос, от разбойников опаска.

—  Тогда совсем плохо.

—  Что так?  — голос у Дмитрия упал.

—  Посмотрел я тут по дороге заставу одну.

—  И что?

—  Ни хрена не умеют. Только кулаком грозить, да меды жрать.

—  Да?  — совсем робко почти прошептал князь.

—  Да. С таким войском татар не разбить никогда!

—  И что же делать?  — князь почти с мольбой смотрит на него.

—  Что? Войско надо строить! А уж потом воевать.

—  Да что ж его строить? Вон оно устроено: полки, воеводы. Конные, пешие. И снаряжены, и обучены как будто неплохо. И на подъем легкие. Кликнул приказ  — и через три дня выступай... А?

—  Ты с этим войском в поход ходил?

—  Трижды!  — Дмитрий гордо выпрямился.

—  На кого?

—  На Нижний. На тестя моего теперешнего.

—  Ну и как? Разбил? Сколько у тебя было войска, сколько у него? Какие потери? У него, у тебя?

Князь мрачно опускает голову:

—  Ну что ты  — разбил... До этого не дошло... не доходило... Приходим  — он в кусты, прощения просить, каяться. У нас сила!

—  Вот это и называется  — кулаком грозить. А не испугался бы он? Встал на бой? Как бы тогда обернулось  — думал?

—  Я тогда малой еще был... Воеводы думали, рядили. Но помню хорошо  — серьезно драться не собирались. Своих бить...  — последнее дело.

—  Да уж... не первое. Но если не бить — зачем ходить?

—  А как же?! Коли он не слушается!

—  Не знаю. Только для войска это... Ничего хуже этого для войска и выдумать нельзя. Оно сразу уже не войско, а... черт его знает!./ стадо, куча дерьма! «добра», как ты его назвал. Оно сразу гнить и вонять начинает. Войско, идущее не в бой, а кулаком грозить  — так себе, ватага, шайка разбойничья.

—  Такого ничего не позволяли! Грабить  — ни-ни!

—  Да я не об этом! Еще бы и грабить. Это уж совсем... Я о настроении. О чем воин думает, идучи в поход? Одно дело, когда думает землю свою защищать, в бой готовится, убивать и умирать, совсем другое, когда знает, что копьем помашет, поулюлюкает  — и домой. Я понимаю, что без таких походов (с улюлюканьем) тебе не обойтись. Но только я тебе в них не помощник.

Князь не обиделся и кажется не удивился даже:

—  Ладно. На такие походы у меня свои, нахальные и горластые, найдутся. Но кем же тогда командовать будешь? У меня ведь пока и войско все такое, и походы вот так. Биться по-настоящему не с кем.

—  Для чего ж ты меня про татар пытаешь?

—  Ну, татар... Это, может, когда-нибудь... Но для этого, сам говоришь, сначала войско надо устроить, а войско не устроишь без... Замкнутый круг получается.

«Прямо по-моему размыслил!»  — Бобер усмехнулся:

—  Ничего. В таком-то княжестве, да без доброй драки? Не верится. Я так понимаю, что по порубежью с Ордой много мелочи татарской должно околачиваться.

—  О-о, не то слово! Стоит только лету к концу, ну, урожай собрать, сразу как мухи налетают. То тут, то там, то много, то чуть совсем. И по всему порубежью.

—  И как?

—  От мелочи отмахиваемся кое-как, на большие банды хану жалуемся. В смысле обороны-то, нам по Оке держаться очень удобно. В общем-то так и делаем, по берегу стережем, но у нас ведь и за Окой кое-какие земли есть. Да и Рязань... Тем вообще достается... И они часто помощи просят. Олег, правда, вояка крепкий, на себя больше надеется, бьется с бусурманами жестоко. Как он их прошлым летом раздолбал! И большой отряд — Олег хвастал, что чуть ли не тумен. Врет, конечно, но Тогай этот, ну, кого Олег разбил, считается у них ханом. С окраины, правда, с Мордвы.

—  Ну, видишь, как интересно! А ты говоришь  — не с кем. А как же это у него получилось?

—  Ну как... Татары пришли как обычно, разорили его Рязань, набрали добра, полону и пошли спокойно назад, в степь. Он их догнал и  — вдогон! К Шишевскому лесу прижал и... Разбил! Убежали и всю добычу бросили! Так что Олег теперь петухом ходит. А вот подручные его, князья пронские, частенько к нам за помощью обращаются. Маловато у Олега сил постоянно им помогать.

—  Да ведь это тоже хорошо!

—  Хорошо. Только как с рубежом быть? Как его держать, где?

—  Вот этим я бы с твоего позволения и занялся.

—  Добро!

—  Ты что мне в кормление дашь?

—  Я хотел матери покойной уделы все  — сестре. Чтобы разговоров меньше и чтоб дядя Вася нос не шибко совал. Он у меня...  — Дмитрий замялся, скорчил гримасу,  — строго хозяйствует. Но теперь, думаю, надо посмотреть что-нибудь поближе к Оке, чтоб сподручне, ближе... Так ведь?

—  Конечно. А я попробую устроить свой полк, или несколько, по-своему. И показать, на что они способны.

—  А мне что же делать? Так пока и бегать, кулаком грозить?

—  Тебе в меру сил надо будет все войско московское на новый путь поворачивать, но исподволь. Потому что пока сами воеводы и бояре, сами дружинники не убедятся, что именно так надо, дело трудно будет продвигаться. Так что надо сначала мне...

—  А мне?

—  Тебе, тезка, самую главную и самую трудную задачу надо будет решить. И взяться за нее немедленно!

—  Что такое?!  — Дмитрий бешено-весело распахнул глаза.

—  Крепость нужна. Каменная.

—  Э-эх!  — князь бухнул кулаком в стол,  — Нужна! Вот и ты говоришь! Но где столько денег взять?! Может, деревянную пока? Лет пять постоит, к тому времени, может, и разбогатеем и нужда в каменной появится...

—  Нужда?! А сейчас разве не нужда? От кого ты деревянной стеной защитишься? Уж если сейчас не нужда, то зачем и деревянная? Лучше совсем ничего! Только деньги сэкономишь.

—  Ну-ну... Так уж сразу... Ведь нас уж сколько лет Бог милует. А от татар и каменные не защитят.

—  Кто тебе это внушил?! Раз ты с татарами решил схватиться... мне один мудрый человек маленькому еще сказал: если решил биться с кем, иди до конца! Не оглядывайся и путей к отступлению не оставляй! Иначе проиграешь обязательно, погибнешь! Я в это сначала поверил, потом по жизни уверился, теперь тебе говорю, хочу, чтобы ты так думал и не погиб, когда дело дойдет... Так что  — такие стены надо, чтобы и от татар!

Дмитрий смотрел озадаченно в пространство: «Вон как сразу замахнулся! И войско ему переделывай, и стены подавай, может, еще и... А как же ты хотел?! Ведь ждал, ждал многого, только не знал  — чего. Теперь вот знаешь... Ну что ж, решаться, так сразу! Как в речку, головой вперед!»

Вот каков был новый московский князь! Долго раздумывать и рассусоливать не любил. Взглянул в лицо своему авторитетному тезке, но уже не озадаченно, а решительно:

—  Денег не хватает! Черный бор? И так смердов не в меру потрошим, отвадить боюсь, приходить перестанут. Да и бояре враз заартачатся. Знаешь как! Все разобьяснят! Что это нельзя, то нельзя...

—  Бояре у тебя богатенькие, смотрю...

—  Не бедные. Только смотрит в глаза князю каждый жалобно, будто нищий на паперти. Прижимисты! Зато чиниться друг перед другом  — медом не корми.

—  Себе вон какие хоромы ладят.

—  То себе!

—  Вот с них и потянуть.

—  Как?

—  Чиниться, говоришь, любят?

—  У-у-у!

—  А ты их раззадорь.

—  Как?!

—  Доверь каждому, ну, тем, кто поважней, побогаче, конечно... Скажем, башню поставить в будущих стенах. Она ведь тогда и прозываться его именем будет. А вот чья лучше  — поглядим. А?

—  Как-как?!  — князь заерзал на скамье, перегнулся через стол, заглядывая Бобру в глаза.  — Каждому по башне, говоришь?! Это  — да-а!! Это ты!.. Больше половины расходов с меня  — долой! А они?! Знаешь, как они начнут! Только...  — взгляд его неожиданно потухает, и весь он как-то съеживается,  — только как сказать? Попробуй вякни я в Думе, дядя Вася сразу! Встанет, прицыкнет на всех и скажет: рано, не время, или еще что... и все сразу язык в задницу. И все!

—  Но ты же князь! Пора самому начинать командовать. Скажи, что решил строить, что для этого есть то-то и то-то. Скажи как о деле решенном! А предварительно поговори с теми, кто помоложе, кто в Думе за тебя встанет стеной. Ты же вон познакомил меня с ребятами: Михаил, Федор, еще, наверно, много. Пусть подначат твоего дядю Васю, чтобы тоже запыхтел.

—  Его подначишь... Сомнет! А запыхтеть... Что значит «запыхтел»?

—  Ну, если он начнет канючить, что денег мало, встанет, например, Миша твой и скажет: ладно, Василий Василич, коли денег у тебя маловато, без тебя обойдемся по бедности твоей, я вот сам у своего подворья башню поставлю, на свои. Вот так как-нибудь...

Князь смотрит восторженно, показывает большой палец:

—  Во!!! Как я сам не допер?! Знаешь, как рассопятся! Идем к митрополиту!

—  Зачем?

—  Сейчас с ним все обсудим  — и вперед!

—  А он  — одобрит?

—  А почему нет? Сколько раз разговор этого касался, он только руками разводил: надо бы, да денег нет. А теперь!

—  Думаешь, если бы он хотел, он сам тебе этого не подсказал?

—  Не знаю!  — князь как на стену наскочил.  — Неужели думаешь  — он против?!

—  Кто его знает...  — Бобер пожал плечами,  — может, и не против, но, кажется, и не в восторге. Я, когда с ним знакомился, намекнул насчет крепости. Он, мне показалось,  — не очень. Так что, может, подождем? Исподволь. А то вдруг подумает, что я тебя настраиваю.

—  Что значит  — исподволь?

—  В разговоре затронешь  — как, мол? Пора ведь о каменных стенах думать. Если он согласится или даже не возразит, больше ему ничего не навязывай, а молодых настрой, подготовь и в Думе боярской бухни, что, мол, с благословения митрополита нашего (ведь без благословения кто посмеет?!)...

—  Никто!

— ... так вот: с благословения! Мы, князь Великий Московский и Владимирский, решили начать город каменный, а потому повелеваем, и прочее.

—  Ты что?! А вдруг он скажет, что не было благословения!  — князь засмотрелся отчаянно, но уже не на Бобра, а в себя, осознав, что этот, напротив, с тяжелыми глазами, тянет его все дальше и дальше в неведомое, и уже не только против дяди Васи, отчего он и сам не проч, но и против самого митрополита, самого умного, самого важного, самого главного, без которого шагу не ступить  — а это очень страшно.

—  Не скажет. Разве сможет он публично уронить авторитет Великого князя? А то и свой собственный.

—  Как собственный?!

—  Ведь ты с чистым сердцем можешь сказать, что принял его согласие за благословение.

—  Пожалуй,  — князь трясет головой,  — погоди, тезка, дай все обдумать,  — он уже чувствует себя утомленным, беспомощным, хочет закончить этот, ставший вдруг таким сложным и щекотливым, разговор.

—  Да я и сам тебе говорю  — погоди. Куда спешить?

—  Ага... да... я подумаю. Уложить надо,  — Дмитрий трет лоб ладонью,  — я ведь что расспросить-то тебя хотел! А ты мне крепостью голову заморочил. Я про татар хотел расспросить! Как же ты.... вы их? Чем?!

—  Чем они нас, тем теперь мы их,  — Бобер вздохнул облегченно: успел сказать и внушить все, что хотел.

—  А чем они нас?

—  Стрелами.

—  И как же?

—  Я загородился от татар стрелками, которые били дальше них. И сохранил перед суимом в целости свой основной строй. Вот и все.

—  Ничего себе  — все! Где же ты взял таких стрелков? Разве татарина из лука переплюнешь?

—  Из лука  — нет. Из самострела! Там у нас его называют арбалетом.

—  Вот оно что... Значит, и нам?

—  В первую очередь!

Князь сжал голову руками и выговорил то, что очень хотел услышать от него Бобер:

—  Сколько арбалетов этих надо... Это тебе не лук... И сколько народу переучить!.. От лука отвадить... Ой-ей...

«Понимаешь, мальчик, все понимаешь, значит, сговоримся!»  — радуется Бобер и успокаивает:

—  Это главная трудность. Но преодолеть можно, мы ведь преодолели. А остальное легче.

—  А что остальное?

—  Ну, во-первых, самострелы эти делать надо. Во-вторых, войско надо держать... какую-то его часть, я считаю  — как можно большую, все время в деле.

—  Как это в деле?! В драке, что ли?!

—  Или в драке, или в подготовке к драке. Не воюющее войско быстро деградирует.

—  Ну это ты, брат, хватил. Им же и жену, и детишек содержать надо, о доме, о жратве, в конце концов, заботиться приходится. А ты — все время...

—  Я же не говорю  — все войско. Хотя бы какая-то его часть.

Князь недоверчиво и недовольно молчит. «Я-то думал, что это поймет легче. Оказывается  — наоборот»,  — Бобер приводит самый весомый аргумент:

—  Дружина твоя ближайшая разве землю пашет?

—  Пахать  — не пашут, но хозяйством все равно занимаются.

—  Ну куда ж от него денешься. Но ведь дружина, когда нет похода, все равно военными делами занята. Биться учатся, стреляют, упражняются, на конях скачут, оружие подгоняют, доспех под себя,  — в общем, готовятся в поход. Так?

—  Ну так.

—  Так вот я об этом.

—  Но дружина, она и всегда такая была. Готовилась, а потом билась.

—  Да. Но одна больше, другая меньше. Надо так сделать, чтобы готовились как можно больше. И как можно больше людей. И воевать больше!

—  С кем?!

—  Найди, если не с кем,  — нахмурился Бобер,  — Олгерд все время воюет. Если не на него, то он, сам лезет. У него войско всегда в деле. Оттого и победы.

Князь тоже нахмурился, долго молчал, потом как проснулся:

— А как думаешь, если по-твоему все устроить, сколько времени потребуется, чтобы... — и не договорил.

—  Не знаю, тезка, насколько люди твои расторопны и активны. На что способны. Знаю только, насколько они сейчас беспомощны. Хотя и это не очень еще представляю. Ну, а если все пойдет наилучшим образом... Надо ведь еще и опыт боевой набрать, набить себе шишек и синяков. Но лет через десять, думаю...

—  Десять?!!

—  ... да, если очень хотеть.

—  Десять...  — видно было, как потрясен был молодой князь столь ужасным сроком.

—  Не горюй! Оглянуться не успеешь. Да и лет тебе тогда будет... Меньше, чем мне сейчас. Так что...

* * *

—  Э-эй. Что это?

—  Что? Коленка, дурачок.

—  А сверху-то? Что это на тебе?

—  Рубаха, Мить. Ну что ты как маленький!

—  Да как же ты мужа после такой разлуки встречаешь  — ив рубахе?!  — Дмитрий сгребает наконец с Любаниной ноги тонкую нежную материю, стискивает коленку пальцами, ведет руку по бедру вверх, добирается до лона...

Люба вздрагивает, напрягается, но Дмитрий спешит дальше, через тугой круглый живот вверх... Вот они наконец! Большие, крепкие! Одна, другая... Но рубаха мешает, Дмитрий отбрасывает ее выше и, кажется, закрывает Любе лицо. Она недовольно мычит, взмахивает рукой, приподнимается, неловко, одной рукой (потому что вторая под ним) пытается стащить так вдруг помешавшее одеяние, Дмитрий помогает ей как может, цепляется то тут, то там за крепкое горячее тело и только мешает.

—  Погоди!  — Люба высвобождает руку, садится и сбрасывает наконец с себя досадную помеху.  — Привыкай, муж, к московским порядкам.

—  Что ж, уже и в постель ко мне московские порядки забрались?  — недовольно фыркает Дмитрий.

—  В постель, не в постель, а раздевают-то меня теперь на ночь две девушки. И раздевают, и одевают для мужа, чтоб красивая была, чистая, пахла хорошо, выглядела...

—  Хых! Черт-те что!

—  А как же!  — Люба смеется, тяжело наваливается на него грудью, он прижимает ее к себе, целует длинно, переворачивает, оказывается сверху, опускает руку вниз, но Люба опережает, сама находит важнейший предмет, хватает и отдергивает руку:

—  Ой!

—  Что?

—  Большущий какой!

—  Думаешь, вырос за это время?

—  Да еще как!

—  Может, ты тут поменьше трогала?

—  Дурак!  — Люба выдергивает руку и ладонью  — в лоб!

—  Уйй!  — рука у Любы тяжелая,  — Не обижайся, маленькая, это он по тебе соскучился. Вот и раздулся. Давай скорей!

Люба снова берется за него и, пристанывая, с трудом вводит в себя.

—  Ммых!  — ему даже больно, как в первую ночь.  — Да ты тут у меня опять девочкой стала!

—  Станешь тут,  — Люба жмется к нему, обхватывает руками ниже пояса, старается как можно дальше вдавить его в себя. Это мгновенно распаляет Дмитрия, он очень не хочет закончить все так быстро, хочет подольше насладиться ощущением роскошного Любаниного тела, да и ей доставить побольше удовольствия, но ничего не может поделать, не успевает. Дернувшись три раза, чувствует  — все! со стоном втыкается в нее изо всей силы, ощущает, что упирается во что-то там, глубоко, на самом дне, и извергает туда все, что накопилось в нем за полгода разлуки.

—  Уже?! Так быстро?!  — недовольно вскрикивает Люба.  — Еще немного!

—  Да, маленькая, да!  — Дмитрий продолжает двигаться, чувствуя с огромным удивлением, что сила его не вянет, что он может и может!

Люба заводится быстро, но в отличии от прежних времен, к его удивлению экстаз, ее не идет на спад, а все усиливается. Движения становятся все резче, злее, стоны все громче, а руки, дергающие мужа за пояс (на себя! на себя!), начинают крупно дрожать.

Кажется, это удивительно ей самой, потому что крики ее имеют оттенок вопроса:

—  А? Аа? А-ахх?!! О-о? Охх!! Ааааахх?!!  — как будто спрашивают: «Неужели? Неужели это я, мне? И так жестоко хорошо?! Неужели так бывает? И так долго?!»

Наконец, с длинным сожалеющим «О-о-о-о!!!» она раскидывается на подушках, разбрасывает в стороны руки и ноги, отворачивает лицо, шепчет:

—  Боже мой, как же так можно?! Я и не думала, что так бывает! Что может так... О-ох, Митенька, как же хорошо!.. Устала...

Дмитрий же, довольно долго опасавшийся, что все-таки увянет, ослабеет, теперь забыл об этом, завелся на новый виток. Он двигается все резче, быстрее, но Люба лежит мягкая, безразличная, а главное  — «там» сыро, просторно.

«Вот тебе и девочка»,  — он вскакивает, хватает рушник, тщательно вытирает себя, потом Любу, ее бедра, лоно, трогает их руками, гладит, потом, отшвырнув рушник, хватает ее за талию, переворачивает на живот и наваливается сзади. Он немного робеет, потому что знает: Люба не любит так. Но она вдруг выпирает зад, вдавливается в него и начинает ерзать, пытаясь поймать его отросток меж ягодиц.

«Ого!»  — Дмитрий обхватывает ее руками вокруг таза, смыкает их на лоне, хватает свой отросток и втискивается в нее. Вот теперь опять все тесно, туго, сухо и  — вперед!

Люба приподнимается на локтях и коленях, уперев голову в подушку, сопит громче, громче, неистовей, а он подхватывает ее за груди: «О, боже, какие же они все-таки! Сразу за живое! Сразу!! И все! Все!!!»

Люба покачивает зад влево-вправо, как лодку, они заходятся в стоне одновременно, Люба в истоме вытягивает руки, потом ноги, валится животом на перину, Дмитрий не успевает за ней, отросток выскакивает, и семя извергается куда-то в простыни, но это уже не важно  — он держит ее в объятьях и ощущает всю, всем своим телом, и им обоим сейчас так хорошо, как никогда еще не бывало!

И впервые в такой момент Дмитрий не вспомнил Юли.

* * *

Они долго приходят в себя. Любаня моется, меняет белье, помогает помыться мужу. Он наливает себе меду, пьет, предлагает Любе. Она не отказывается, отпивает, смеется:

—  Ух, сейчас пьяная буду! Так тебя допеку, рад не будешь!

—  Допекай. Соскучилась?

—  Ой, Мить, соскучилась. И не только это вот... И в дневных делах... Трудно оказалось. Очень все сложно. Я думала  — чего проще, домой ведь возвратилась, все привычно должно быть. Ан нет! Уезжала-то ребенком, не знала ничего, а теперь...

—  Что теперь?

—  Здорово мы, Мить, в Бобровке жили. Просто, скромно, легко!

—  Жалеешь?

—  Ну как тебе сказать? И жалею... Хорошо жили.

—  Думаешь, тут хуже будет?

—  Нет. Хуже не будет, я уверена. Но сложней! Намного сложней. Уровень другой.

—  Ну что ж... Мы ведь и предполагали.

—  Да. Но одно дело предполагать, другое  — вживаться. Ты не думай, я не плачусь, не жалуюсь. Делюсь просто. С кем мне еще поделиться? Так ведь?

—  Так, маленькая, так. Ничего. Пообвыкнем, оглядимся, обживемся (тебе легче, ты как-никак уже полгода тут)  — все и образуется.

—  Конечно, Мить! Только я не знаю, что мне тут делать.

—  Вот тебе раз! А я думал, ты не знаешь, за что схватиться. Ты ведь в Бобровке все время была занята, а тут хозяйство в двадцать раз больше. Все уряжать да обустраивать на свой лад!

—  На свой лад не очень... Надо как у всех. А вот занятия... В Бобровке мы, почитай, вдвоем с Юли, а тут... Знаешь, сколько ключниц, экономок, служанок мне братик приписал? Все за меня делают, шагу лишнего ступить не дают! Так что... Ну это ладно еще — обустраиваться. А обустроимся? Я боюсь  — со скуки тут сдохну.

—  Ну, нет! Чего-чего, а от скуки страдать тебе не придется. Занятие вырисовывается грандиозное. Так что это даже хорошо, что по хозяйству все за тебя делать будут.

—  Да-а?! А что ж такое?!

—  Ты не забыла, что в Бобровке не только хозяйством занималась?

—  А чем еще?

—  Помнишь, письма писала отцу, а потом брату? Длиннющие.

—  Помню,  — смущается Люба.

—  Теперь-то ты понимаешь, зачем были нужны Москве твои письма?

—  Понимаю.

—  Теперь тебе придется делать все это для меня.

—  Что делать?!

—  Узнавать и рассказывать! Мне. Попросветил меня тут немножко отец Ипат, и ты вот говоришь: сложно! Сложная жизнь, сложная система взаимоотношений. А нам влезть, вжиться надо, свое место прочно занять в среде этих людей. Чтобы не просто независимо себя чувствовать, а чтобы без нас обойтись не могли!

—  Вот как!

—  Да. А для этого надо знать все их взаимосвязи и отношения. И не только раз узнать и на этом успокоиться, а узнавать постоянно, отслеживать все изменения, знать все, что ежедневно происходит в Москве: при дворе князя, у митрополита, у Вельяминовых, у других бояр, на татарском подворье и прочее, ну, сама понимаешь  — быть в курсе всего! Всегда! Чтобы добиться здесь того, что мы задумали, надо очень много знать. В идеале  — все! Но... Всего никогда не узнаешь, значит  — как можно больше, насколько только возможно! Если я сам буду этим заниматься, меня ни на что больше не хватит, не останется. Потому заниматься этим будешь ты. Понимаешь?!

—  Да,  — торопливо откликается Люба. Потом долго молчит, осмысливая услышанное, несколько раз тяжело вздыхает и тихо:

—  Но разве я одна такое смогу?

—  Что ты  — одна! Мыслимое ли дело! Но разве ты не осознала, какая в твоих руках собирается сила? По сравнению с Бобровской?! А? Ты только все крепко в руки возьми. Я знаю  — ты сможешь. А уж заниматься... Всех подключи, кого считаешь нужным. Юли, конечно, прежде всего. Ее надо на мужиков напустить. Будут перед ней хвост распускать, болтать, проговариваться... девушек наших бобровских научи осторожненько, чтобы не зря на улице языки чесали, этих своих ключниц-экономок поощряй, когда сплетни тебе начнут доводить, и среди сплетен много полезных вещей застревает... Ну и... что много говорить, сама все понимаешь, а прикинешь и сделаешь лучше меня.

—  Всех озадачивать, а самой опять руки на живот?

—  Вот еще! Уж это-то, я думал, тебе ясно. На тебе самый важный участок! Самый верх! Главное  — княгиня. Ты же давеча сказала, что без меня все понимаешь. Она ведь еще девочка несмышленая. Ее приласкать да чуть подольстить  — все! твоя! и без тебя уже обходиться не сможет. Что и требуется! Ну и братик тоже. Он тебя любит, очень любит. Ты ему должна говорить только то, что он хочет услышать, тогда...

—  Откуда я узнаю, что он захочет?!

—  Это не волнуйся. Подскажем. Но теперь ты чувствуешь круг твоих задач? О князе с княгиней тебе должно быть известно все! Так?!

—  Да, так, так! Ох, Мить, заморочил ты мне голову прямо с разбегу,  — Дмитрий уже слышит знакомые нотки в Любином голосе, заглядывает ей в глаза. В них море забот и забвение всех мирских радостей.

—  Э-эй! Ты где-е?

—  Мить! Тогда ведь со всеми надо дружиться. Накоротке быть.

—  Наверно, маленькая моя. Но ты чего посмурнела-то сразу? Погоди в заботы спешить. Э-эй! На мужа погляди, муж приехал!

—  Приехал... Ой, Мить, вечно ты! Озаботишь, озадачишь! У меня сразу все мозги врозь,  — она берет его руку, кладет себе на грудь,  — Слышишь, как застучало?

—  Слышу,  — но ему гораздо интересней не то, что стучит, а что над ним. Он сжимает это круглое, крепкое, лезет носом, хватает губами сосок, сжимает, чуть притискивает зубами.

—  Аи!  — Люба гладит его голову, но как-то спокойно, отрешенно. Дмитрий атакует ее, они снова бросаются друг на друга, но он чувствует: уже не то.

«Все! Нашла себе заботу! Теперь не оторвется. А ты, дурень, не мог с серьезным разговором до утра подождать!»  — и он вспоминает Юли.

«Вот уж кто наедине со мной ни на что не отвлекается. Ну что ж... Значит, Юли...»

* * *

Уже в самом конце, засыпая, измученные и умиротворенные, они вспомнили и о повседневном:

—  Ты мне о свадьбе ничего не рассказала.

—  Хха! Когда? На пиру ты только отца Ипата и слушал, а тут... Свадьба как свадьба. Нашу-то свадьбу помнишь?

—  Еще бы!

—  Ну дала я братику тоже горошин монаховых.

—  И как он?!

—  Утром благодарил.

—  А княгиня?

—  Эта недавно только поделилась. Тоже с удовольствием.

—  Вот видишь, как все хорошо выходит.

—  Выходит. А ты на пиру что-то ни о ком не расспрашивал.

—  Решил голову не забивать. Мне тут отец Ипат, знаешь, сколько насказал? То, что есть, уложить надобно.

—  С Бобровкой-то как распрощался? С Любартом?

—  С Любартом грустно. Повоевал я там напоследок, наподдал полякам на прощанье. Жалко ему было меня отпускать. А Бобровка что ж... Тоже жалко! Да что поделаешь? С собой не увезешь. Ладно, об этом еще много рассказов будет. А вот с нашими «бобрами» поговорить... Давай-ка завтра собери всех за стол.

—  Всех  — это как?

— Ну — ты, я, отец Ипат, Юли. Гаврюху с Алешкой само собой, чехов. И Константина Новогрудского с Ефимом.

—  А Иоганн?!

—  Конечно, конечно! Да-а! Корноуха забыл! Как это я?! Обиделся бы насмерть... Посидим, потолкуем. Погляжу на всех, вспомню. Тогда и в жизнь московскую, может, побыстрей воткнусь.

* * *

Наутро собирались долго. Не от нерасторопности гостей и не от нерадивости хозяев.

От неторопливых московских порядков, полагающих застолье чуть ли не самым важным делом, уж никак не позволяющим спешить, особенно при устройстве стола.

Потому и уселись за стол этот почти к полудню. Во главе князь с княгиней. Слева от князя расположились люди, так сказать, военные: монах, Константин, Гаврюха, Корноух и (как всегда скромненько, замыкающим) Алешка. Справа от княгини сидели «штатские»: прямо под княгиней, рядышком (Дмитрий отметил себе, и даже как будто с некоторой ревностью: ишь, приклеился, тихоня!)  — Иоганн, за ним чехи: Рехек, Иржи, а за ними, как и Алешка  — скромненько, устроился Ефим. В нижнем торце, прямо напротив княгини утвердилась хозяйкой-распорядительницей Юли. Она командовала слугами и изредка отлучалась лично присмотреть.

Стол напомнил Дмитрию заставу на Смоленской дороге. Он был уставлен так плотно, что, взяв кружку или миску, ее нужно было обязательно (и аккуратно!) ставить на прежнее место, иначе что-то или опрокидывалось, или проливалось, или просыпалось. То есть пьяный за таким столом обнаруживал себя очень быстро.

На вчерашнем пиру у Великого князя из присутствовавших были лишь князь с княгиней, да монах с Юли. Но заметилось это только по монаху. Он, сев за стол, никого не дожидаясь, никого не спрашивая и не глядя вокруг (чтобы не помешали или от смущения  — непонятно), сразу плеснул себе в жбан, сделал торопливо несколько глотков, сладко вздохнул и откинулся на спинку скамьи. Все сделали вид, что ничего не заметили, но Юли поторопила слуг налить, а князь сразу же поднял свой кубок:

—  Ну, бобры, со встречей?! Поблагодарим ЕГО (показал глазами вверх) за помощь в переезде, за то, что новую жизнь начинаем вместе, дружно, в добром здравии и без потерь. Помоги нам, Боже, и дальше!

Дмитрий выпил (за ним все остальные) и оглядел стол  — закусить. И остановился в нерешительности  — чем?! Столько всего стояло! Только хлеба пять сортов! Он глянул на монаха. Тот нагреб на тарелку черной икры, обильно посыпал ее мелко нарезанным луком и, откусывая от ломтя белого, похожего на облако, папошника огромные куски, отправлял ее себе в пасть большой деревянной ложкой так аппетитно, что и Дмитрий сразу потянулся за икрой.

За столом сразу заметалась разница между «старожилами» и вновь прибывшими. Эти последние, несмотря на месяц уже московской жизни, все еще не привыкли к обилию местного стола и каждый раз терялись  — с чего начинать.

Один Ефим (и с самого начала!) не показывал ни капли замешательства. Он спокойно и основательно, нисколько не хуже монаха, расправлялся с понравившимися ему «ествами», начиная с икры «красной рыбицы». Только посыпал он ее вместо лука специально для него мелко-мелко нарезанным чесноком.

Переждав, чтобы закусили, Дмитрий задиристо оглядел застолье:

—  Ну как, потолкуем?!

—  Потолкуйте, потолкуйте,  — Юли стрельнула глазами в князя, туда и сюда, вскочила и убежала распоряжаться.

—  Порасскажите мне, какова здесь «жисть», а то что-то теряюсь, на Москву эту вашу глядючи. А, отец Ипат?!

—  Ым! Ым-ым-ым, ым.

—  Понятно. А вы что скажите, паны оружейники?

—  Тай что говорить... Чего на нее глядеть? Устраиваться, тай жить,  — посмеивается Рехек,  — только нам тут ой тяжко будет.

—  Что так?

—  В Бобровке у нас за всю жизнь один пожар случился, дай то, я разумею, какой-то подгадил. А тут не вспели приехать... Боязно ж даже стукарню начинать, а уж сушильню!.. Не иначе в лесу где-нибудь подальшей.

—  Да, с этим тут скверно. А вы что ж, стукарню и не начинали, что ли?

—  Тай разве отец Ипат не рассказал тебе? Начали, тай кончить не вспели  — сгорела со всей Москвой. Ий дела слабо идут  — с людьми плохо. Тут каждый сам привык ковыряться, в артели сбиваться не хотят. Хоть добра всего одна наковальня, а все норовит один, сам. А нам жей самим все сразу не поднять. За те полгода и знайшли всего четверых, кузнеца да трех деревяшников.

—  Кого?!

—  Ну й, плотников, да? Да й то не шибко блеск.

—  Так прогоните к чертовой матери!

—  Аи как же ж?

—  А вы сами допереть не можете? Не выходит, так и не надо. Что в Бобровке делали сами,  — детали, крепеж, металлическую мелочь,  — все, что другим доверить можете, заказывайте у местных. У настоящих мастеров! Узнали уж, поди, кто тут чего стоит, познакомились?

—  Познакомились...  — Рехек ухмыляется как-то смущенно.

—  И как?

—  Тай всяко... И хорошие есть, и очень хорошие... Только...  — и машет рукой.

—  Что?

—  Не угонишься за ними! Аж страшно, как пьют. Обвалом грохнул хохот, так что возвратившаяся в этот момент Юли недоуменно раскрыла глаза. И от вида этих глаз у Дмитрия аж в паху защемило: «Ох, как же мне до тебя добраться, ведьма!»

—  З найшим ремеслом в Москве жить плохо,  — вступил Иржи,  — слишком долгий процесс. А валится все с пожарами этими в один миг. И опять все сначала начинай. Этой же ж немыслимо.

—  Так ты что, хочешь в сторонку куда-нибудь, что ли, в деревню?

—  А хоть бы й так.

—  Ну, так в чем же дело? Вот даст мне князь удел, мы вас в лесу и спрячем. Где вам удобней. Не запоете от скуки?

—  Так не скучней же ж, чем в Бобровке... А удобней к речке, да жлезу поближейше. Мы узнали, жлезо тут берут недалеко, у Серпухова. Добро жлезо, не худшей немецкого.

—  Вот как даже!

—  И речка там добрейша, целая Ока...

—  Ока?!  — Дмитрий как молниями стрельнул в Гав-рюху, Алешку, Константина, те сразу все поняли.  — А в чьем владении этот Серпухов, а, отец Ипат?

—  Ымм!!  — монах сделал могучий глоток, хлебнул из жбана, вздохнул:  — Это Князева братанича город, Владимира Андреича.

—  А почему ты мне о нем ничего не говорил? Что он за человек?

—  Человек... Этому человеку пока двенадцать лет...

—  Да я тебе рассказывала в Бобровке, ты забыл,  — сказала Люба.

—  Все равно. Надо что-то сообразить. Люб, ты с братом поговори осторожненько, нам бы там обосноваться ох как важно!

—  Поговорю.

—  Ладно, с оружием ясно. А вы, разведчики, что скажете?

Алешка с Гаврюхой вместе, как по команде, пожали плечами, а откликнулся Гаврюха:

—  Мало чего. В Москве разведки, почитай, нет. Та, что в дружине князя числится, делом не занималась никаким, пока мы здесь. Человек, ответственный у князя за разведку, боярин Семен, по прозвищу Мелик, объяснил нам, что рубежи княжества охраняют местные, кто по рубежам живет: коломенские, можайские, звенигородские. И серпуховские те же.

—  Значит, в Москве вам тоже делать нечего?

—  Ну, если считаешь, что окрестности Москвы нам знать не надо, то...

—  Нет, считаю  — надо, и нечего обижаться. Алексей, ты с местными охотниками походил?

—  А как же. Походил. И теперь хожу. Вникаю.

—  И как?

—  Не знаю, как порубежные, а местные  — так себе. Охотники-то они отличные, а как следопыты, разведчики... Места хорошо знают — ничего не скажу. Наизусть далеко бегают  — головы не поворачивают. А вот когда до неизвестного доходят, робеют. Направление плоховато держат, запоминают долго... Городские! Настоящих лесовиков не видел пока. Местные лучше должны быть, ловчее. Но за Окой, говорят, уже не сплошной лес, а это ж много легче. На месте бы посмотреть.

—  А чего ж вы тут сидите?! Смотались бы на рубеж, посмотрели, познакомились!

—  Дак мы бы с радостью,  — опять вступил Гаврюха,  — только кто нас там ждет? Семен летом собрался, мы к нему  — возьми с собой. Он: возьму. А уехал, не сказался! То ли забыл, то ли нарочно не захотел. Мы после этого и лезть к нему перестали. А самим одним как сунуться? Скажут  — кто вы такие?

—  Да, ребята... Что-то не нравится мне это. Впрочем, судя по их порядкам, все так и должно быть, и удивляться нечему. Будем все по-настоящему налаживать. Сами! Тебе, Константин Кириллыч, готовиться рубеж охранять, вам, Алексей с Гаврилой, разведку при нем новую, настоящую ладить, а тебе, Андрюша, надо сперва поразить местных своим искусством, а потом набирать и обучать арбалетчиков. Без передыху, без остановки, без заминочки! И сколько не наберешь, знай  — все равно надо еще, и от того, может, твоя собственная жизнь зависеть будет.

Корноух даже крякнул от столь серьезного напутствия и промолчал, а заговорил Ефим:

—  То все заботы военные, а нам, простым смертным, уже и дел не найдется?

—  Хе! Знаешь ведь, Ефим Василич, что без вас не обойтись. Ни в одном деле, не только военном. А спрашиваешь, считаешь, что я забыл?

—  Если ты думаешь, что я мог такое подумать про моего князя  — таки нет! Но я тоже хочу иметь перед собой свою задачу.

—  У тебя она останется прежней: содержать войско снаряженным, обутым и одетым да кормить нас грешных, посытней да повкусней.

—  Не было б отца Ипата, то не было бы в том проблемы ...

Опять весь стол грохнул хохотом, и громче всех сам монах:

—  О, чертов жид, не успеешь рта открыть, уже куском попрекает! Ты сам-то аль меньше меня того добра переводишь?

—  То сам. Что найду, то и съем, а тебе...

—  Придется тебе с той проблемой считаться, Ефим Василич,  — Дмитрий серьезнеет,  — пока войско наше невелико и угодьев для кормления нет, будешь исполнять должность дворецкого,  — и видит, как изумленно-обиженно поднял на него глаза Иоганн, и слышит шепот Любы:

—  А как же Иоганн?! Я ведь его уже поставила. Он во все вник...

«Так вот ты куда его! Потому и он под самой княгиней уселся, гусь!» — и иголочка ревности вновь кольнула Дмитрия:

—  Княгиня, да ты что?!

—  Что?  — Люба робко вскинула глаза.

—  Иоганна в дворецкие?!

—  А что?

—  С его знанием немцев, чужих обычаев, пяти языков! Да ему с посольствами придется разъезжать, Великому князю, а то и самому митрополиту в иностанных делах советовать! А ты — дворецким...

—  К тому же и мы уже не один язык знаем,  — ввернул Ефим, и все рассмеялись, Люба облегченно, Иоганн полыценно, остальные просто весело. А Дмитрий обратился к отставленному дворецкому:

—  Ты Мальборк не забыл?

—  Нет. А что?

—  Крепость тамошнюю надо вспомнить хорошенько.  — Я помню. Там три замка: Высокий внутри Среднего, самого мощного, а к Среднему примыкает Предместный, самый большой.

—  Это и я помню. А вот устройство их! Стены, башни, казематы. Где что? Из чего? Как устроены?

—  Ну-у... это сложно. Но я вспомню. Там много чего наверчено, хитро. Только зачем это тебе?

—  Ты вспомни. Даже запиши и нарисуй. Думаю, скоро пригодится.

Все всё поняли, и над столом повисла неловкая тишина, которую, заметив, сразу прервал монах:

—  И что это, князь, все ты нас расспрашиваешь? Позволь и нам тебя поспрошать. Как там наша Бобровка? Чем живет? Как тебя проводила?

С этого момента встреча свернула на воспоминания, и они долго сидели, слушая князя, Корноуха, Ефима о навсегда покинутой милой сердцу Бобровке.

На свадьбе в Коломне тесть Великого князя Московского и Владимирского Дмитрий Константинович Нижегородский был приглашен в Москву. Отдать должное обычаям, одарить новобрачных, благословить их на дружное житье в новом доме, самому получить причитающиеся подарки, обсудить и утвердить новые отношения с Москвой. Это была традиционная и официальная часть визита. Главной же практической целью его становилась возможность вытянуть из богатой Москвы какую-то (какую получится! чем больше, тем лучше!) материальную помощь.

Великокняжеский дворец в Москве был закончен строительством 1 марта 1366, к началу нового, 6874-го года, и как только Дмитрий Константинович получил о том весть, то быстро, сразу собрался к зятю.

Визит нижегородского князя был для Москвы настолько важен, что митрополит решил посоветоваться о нем с боярами основательно.

Боярская дума не была еще в то время каким-то органом (или учреждением) официальным, хотя собиралась (в уже специально отведенной для этого, «думной» палате великокняжеского дворца) довольно регулярно, не реже двух раз в неделю, для решения текущих дел. Но количество привлекаемых для «раздумья» бояр было обычно очень невелико (два-три, редко  — пять) и касалось лишь тех, чьи интересы затрагивались или в чьем ведении находился обсуждаемый вопрос.

Митрополит, уже седьмой год (после смерти Ивана Красного) тянувший на своих очень не молодых плечах двойную тяжесть и церковного, и государственного управления огромными, да к тому же еще и совершенно разными (и территориально, и этнически) областями, не имевший ни малейшей возможности ослабить внимание ни к одной из них, принужден был решать текущие вопросы весьма оперативно, для чего и установил такой порядок обсуждений и принятия решений в обеих своих думах, да  — в обеих, ибо для решения церковных дел у него была церковная дума, состоявшая из религиозных иерархов.

В светских делах он вообще часто советовался с одним только Василь Василичем, когда речь шла о внутри-княжеских заботах, или с братом Феофаном об отношениях иностранных (всегда, разумеется, в присутствии князя, чтобы тот привыкал, вникал и проникался) и принимал решение, на том и заканчивалась очередная «дума».

На сей раз (наступил последний день зимы и года, 28 февраля) были приглашены все введенные и путные бояре, оказавшиеся к тому моменту в Москве. Дело было не столько в важности обсуждавшегося вопроса, сколько в необходимости одной официальной церемонии. Предстояло ввести в думу нового ее члена, волынского князя Дмитрия Михайловича, «посадить» его на причитающееся по рангу место, выслушать княжескую волю о данных ему «кормлениях» и затвердить ее письменно особой грамотой. Такие церемонии проводились в присутствии всех, имеющих доступ в думу, бояр.

2

- .. .сестре моей с мужем ее передаю то, что матери моей отцом дадено было: из Московских волостей село Семцинское; из Коломенских волостей село Лысцевское вместе с Похрянами, Песочною и Середокорытною; из Звенигородских  — Угожь, Великую свободу Юрьеву, села Кляповское и Белцынское с Новым сельцом.

А МУЖУ ЕЕ, КНЯЗЮ Дмитрию Михайловичу, в кормление передаю Каширу с мытами, перевозами и с пошлинами, а тако же волости Мезынь, Горетову, Горки...  — дьяк читал жалованную грамоту боярскому совету, Думе.

В Думной палате, как и у митрополита в Крестовой келье, лавки вдоль боковых стен были подняты на три ступени над полом, у «передней» стены возвышение было пошире, а посередине стоял внушительный княжеский трон, на котором довольно стесненно (из-за своих крупных размеров) располагался Великий князь.

Слева от князя на низеньком стульчике за низеньким столом восседал дьяк Нестор, долговязый и сутулый седой мужик со скучающим лицом и взглядом, переполненным чувством собственного достоинства и снисхождения к окружающим (он начинал дьяком еще при Семене и помнил самого Калиту).

Справа и немного сзади князя, в самом углу, в небольшом, но чудно разукрашенном резьбою креслице сидел митрополит. За все время «сидения» он сказал очень немного. Лишь в начале, когда обсуждали визит князя Дмитрия Константиновича, он в нескольких фразах обрисовал, что нужно уступить, а чего не уступать новому родственнику московских князей, чего от него добиваться. А уж как и кто будет это делать, стали «думать», обсуждать бояре. Молодой князь уже довольно уверенно руководил «заседанием», иногда даже и цыкая на не в меру многоречивых.

На лавке первым от митрополита сидел Бобер. Его торжественно посадили на это место еще в начале «сидения» с соответствующим представлением и напутствием. И теперь он присматривался, прислушивался, примечал  — привыкал.

Напротив него сидела семья Вельяминовых, эти только позавчера приехали из Коломны. Первым тысяцкий Василий Василич, за ним брат его, окольничий Тимофей Василич, за ним третий брат, Федор, прозвищем Воронец, и последним сын тысяцкого, Иван, красивый и мощный парень надменного вида.

Дальше расположился костромской наместник и воевода Иван Родионыч, прозвищем Квашня, за ним стольник Иван Федорович, прозвищем Уда, за ним чашник Андрей, прозвищем Одинец, за ним сын конюшего Андрея Кобылы Федор, прозвищем Кошка, а дальше уже совсем молодые друзья и помощники Князевы: Миша Бренк, Федя Свибл, сын Одинца Саша Белеут.

Сидящих на своей стороне Бобер определял долго, по мере их высказываний,  — так было не видно, а высовываться несолидно. Но к середине заседания разобрался и с этими.

Рядом с ним располагались родичи митрополита, братья Феофан, Матвей и Александр, прозвищем Плещей, а с ними сын Феофана Данило. Дальше сидел скотник (казначей княжеский) Петр Иваныч Добрынский, за ним внук татарского мурзы Чета Дмитрий Александрович, прозвищем Зерно, дальше Владимир Данилыч, прозвищем Снабдя, дальше Юрий Василич, сын Калитина еще боярина Кочевы, за ним так заинтересовавший Бобра татарин Иван Черкиз, а дальше опять молодые: Иван Михалыч, Семен Василич, братья Михаил и Иван Акинфовичи.

Всех их успел показать Дмитрию монах и рассказать о них все, что смог узнать сам.

Нестор закончил читать. Когда грамоту затвердили, запечатали и вручили Бобру, общество зашевелилось, собираясь расходиться, так как все вопросы были решены. Однако Великий князь приподнял руку, призывая к вниманию:

—  Теперь последний и самый важный вопрос сегодня.

Бояре недоуменно умолкли и замерли  — что еще?!

— По благословению митрополита нашего, преосвященного отца Алексия, я, Великий князь Владимирский и Московский...

Бобер увидел, как удивленно-насмешливо заулыбалась противоположная лавка столь напыщенным словам юного князя.

«Интересно, долго ли вы проулыбаетесь?»  — мелькнуло у него, в то время как князь добрался, наконец, да завершения своей тирады:

—  ...решил начать этим летом строительство вокруг города каменных стен,  — и обвел сидящих отчаянно распахнутыми глазами.

Среди бояр вспыхнула легкая паника. Дальний конец скамеек, хоть и негромко, но отчетливо загомонил, что было почти неприлично в подобном собрании, и загомонил явно восторженно, а у старших, Бобер увидел это по Вельяминовым, вытянулись физиономии. Причем у Василь Василича заметнее всех.

Василий Василич возмущенно, а остальные Вельяминовы, и Квашня, и Уда ошарашенно смотрели мимо князя, в угол, а соседи Бобра повернули головы и скосились ему за спину. В каждом взгляде горел вопрос: неужто вправду благословил?!

Много бы дал Бобер, чтобы сидеть сейчас где-нибудь в другом месте, чтобы видеть лицо митрополита! Но...

А митрополит молчал.

Ободренный этим молчанием, Великий князь продолжил:

—  Средств, которые мы давно уже собираем на это строительство, все-таки пока недостаточно. Но ждать больше нельзя. К тому подвигают нас обстоятельства. А вновь ставить после пожара деревянные стены, чтобы опять и опять их переделывать, глупо и расточительно. Потому честью постройки каменного города мы решили поделиться с нашими возлюбленными боярами. Самым уважаемым, и в первую очередь из присутствующих, мы хотим уступить строительство нескольких башен в будущих стенах. Кому какую удобней, рядом с собственным подворьем, чтобы называть ее потом (если будет не стыдно, конечно!) своим именем.

Шумок на дальнем конце перерос в явно слышимые возгласы: Дело! Дело, князь! Здорово задумано! Давно надо было! Поручи мне, князь, самую главную  — не подведу! А почему тебе?! Ишь, разбежался! Молод еще впереди старших лезть!

И тут не удержался (или специально подпустил?!) Петр Иваныч, казначей:

—  Эй, погодите, охолоните малость! Башен на всех не хватит.

И радостный смех среди молодых, и восторженный взгляд в сторону Бобра и победная улыбка князя Дмитрия.

Бобер исподтишка наблюдал за Василь Василичем. Тот озирался гневно и растерянно. И пока молчал! Молчание митрополита означало  — да, благословил. Но почему без него, тысяцкого, главного человека на Москве?! Как могло такое произойти?! Как могло в голову взбрести молодому мальчишке?! Значит  — говорили, рядили, обсуждали... И без него! Но ведь не вдвоем же с митрополитом! Тогда с кем?!

«Неужели этот, напротив, с кошачьими глазами? Может, и этот... Иначе с чего бы Митьке вспотычку из Коломны срываться. А ты, мил дружочек, просидел в Коломне-то, лишку просидел, вот и... Но если так, то слишком уж шустер выходит. Срочно его надо от князя подальше, срочно!»

Василь Василич зыркал то на митрополита, то на Бобра, то на Дмитрия и продолжал молчать, но чем дольше длилось молчание, тем труднее становилось начинать возражать. И в конце концов он так и промолчал, не решился!

А меж бояр уже пошло обсуждение. Иван Родионыч пробурчал с сомнением:

—  Значит, сначала старые сносить? Вообще без стен останемся. Надолго! И труд какой...

—  Зачем сносить?!  — удивился Дмитрий.

—  Как зачем? Если новые внутри старых ставить, тесновато будет. И так уж непросторно живем, а надо вперед смотреть.

—  Вот и смотри! Снаружи будем, Иван Родионыч, далеко снаружи!

Новый взрыв восторга (шепотом!) на нижнем конце и новый неописуемо счастливый, торжествующий выстрел-взгляд Дмитрия в сторону нового члена Думы, и это Василь Василич заметил уже легко, потому что ему было не до обсуждений, ему был интересен только князь, так вдруг неожиданно (и сильно!) взбрыкнувший, и тот, кто смог его на это подбить, сидевший напротив и как будто равнодушно ворочавший туда-сюда своими желтыми зенками.

«Он, больше некому. Сопляки! Все лезут славу себе добывать! Хорошо на готовом-то. На собранном по крохам, по сусекам наскребенном, наметенном. По пылинкам собирали, у голодных изо рта кусок выдирали!.. И с Иваном, и с Семеном... о Данилыче уж и говорить нечего  — все в колту, в скотницу, в казну! А этот стручок выскочил и сразу все (ведь все уйдут! такое дело!) денежки по ветру  — ффу-у-й! Стены, вишь, ему подавай! Вот погоди, приедут послы татарские  — как запоешь?! Чем отдариваться станешь?! А завозится Тверь, али Рязань, али Новгород заартачится?! На какие шиши войско снаряжать будешь?! Ну теперь чего уж... И этот сидит, умник! Молчит. Благословил, одобрил! А отдуваться кому?! Но я тебя все-таки спрошу!..

* * *

По окончании «сидения» Думы Великий князь встал и вышел, окруженный молодыми боярами, кинувшимися к нему в сильном возбуждении с планами и предложениями. Не поднялись сразу только трое: Василий Василич с сыном и новичок  — пришелец. Да еще митрополит сидел в своем углу, как заснул. Впрочем, он всегда уходил последним.

Бобер поглядывал на Василь Василича, тот на митрополита, а митрополит смотрел в пол, и лицо его было светло и покойно.

Тысяцкий, пошептав что-то сыну, заворочался подниматься. Иван вскочил и направился к выходу, а Василий Василич подошел к митрополиту, встал на колено под благословение:

—  Благослови, святой отец, на труды тяжкие и непонятные и соблаговоли выслушать раба Божьего Василия наедине.

Дмитрий слышал и «спиной чувствовал» колючий холод, исходивший от этого человека. Последнее слово предназначалось явно ему, Бобер поднялся, мягко скользнул со ступенек, поклонился митрополиту и исчез из палаты.

—  Слушаю тебя, сыне, что стряслось?  — митрополит благословил и уставил спокойный свой взор на тысяцкого.  — Садись.

Василий Василич тяжело опустился на конец скамьи, где только что сидел волынец:

—  Не знаю, отче, что у ВАС тут стряслось, ума не приложу! Что такое громадное для Москвы дело без тысяцкого московского решили. Не посоветовались. Слова даже не сказали!

—  Не посоветовались...  — задумчиво повторил митрополит и совершенно неожиданно для собеседника вдруг обронил,  — и не только с тысяцким.

Василий Василич широко раскрыл глаза и, еще не до конца осмыслив, что сказал митрополит, но каким-то изменившимся, уже почти робким голосом спросил:

—  Как же мне теперь прикажешь быть?

—  Как... Княжью волю исполнять.

—  Княжья воля сейчас пока воля мальчика несмышленого. Она еще руководства требует! Разве не твои это слова, отче?

—  Мои. Но мальчик растет... и постепенно превращается в мужчину... Что мы и увидели сегодня. Не скрою, я был очень удивлен. Наверное, не меньше твоего...

Глаза Василия Василича раскрылись еще шире.

—  ...Дело в том, что прямого благословения князь у меня не испрашивал...

Василий Василич дернулся вперед, чуть не съехав с лавки.

—  .. .но когда заходил разговор о стенах, я ведь не протестовал. Тем более  — не запрещал. Ведь коль серьезно рассуждать  — нужны нам эти стены, давно нужны. И ты сам, тысяцкий, отрицать того не будешь. А?!

—  Как же тут отрицать!

—  Вот и я тоже не отрицал... только ему всегда говорил, мол, хорошо бы, да средств нет... Он, видимо, и посчитал, что я его благословляю. А придумал как ловко для сбережения казны княжеской! Половину, почитай, расходов переложил на плечи бояр. Сильный ход!.. Достойный настоящего князя, внука Калиты.

—  Не мог он сам такого придумать!  — и словно боясь, как бы кто не услышал, наклонился ближе к митрополиту:  — Не ты ли ему подсказал?

Алексий отрицательно качнул головой.

—  Тогда кто?!

—  Кто их знает...  — Алексий подчеркнуто равнодушно пожал плечами,  — они все ребятишки вострые, шустрые... Может, Федька Свибл... вечно что-нибудь придумывает. А может, хвастаться кто начал, что, мол, сам башню построю, а Митя смекнул...

—  Ты, святой отец, сам-то веришь в то, что молвишь?  — Василий Василич попытался заглянуть митрополиту в глаза и не смог.  — Нам ли с тобой Митю не знать? А не этот ли вот, что из Литвы приперся и сразу одесную князя сел, нашептал ему? И наслышан я, и увидел уже, как Митя к нему прилип.

—  Если б такое князю почаще нашептывали, я бы только радовался. Сколько пользы Москве! И ты, боярин,  — Алексий приналег на слово «боярин»,  — не ревнуй. Он князь и Мите нашему зять, и не сам он сел, а посадили его. По чину и по званию, по обычаям дедовским.

—  Понимаю, не маленький. И обычаи дедовские помню, и порядки знаю. А сказал это, чтобы твое мнение узнать. Не подумал ли ты о том, мудрейший отец наш, что если мои догадки верны и князь с радостью прислушался к новому голосу, не перестанет ли он в результате слушать голоса старых своих бояр, как это уже случилось сегодня? Больше того: не перестанет ли он слушать и самого митрополита? Что тогда?

—  Тогда... катастрофа,  — очень тихо, но твердо, с нажимом, с решимостью не допустить проговорил Алексий. И Василий Василич  — куда девались его сдержанность и невозмутимость  — приоткрыл рот и струсил, уразумев ход мыслей и настроение митрополита.

3

«Служба информации», немедленно начавшая формироваться стараниями княгини Любы на следующий же день после ее возвращения из Коломны, выдала первый результат уже через месяц. Информация была обескураживающей, хотя в достоверности можно было почти не сомневаться, так как исходила она из ближайшего окружения митрополита: князя Волынского прочили в помощь тестю великокняжескому, воеводой в Нижний Новгород.

Дмитрий, когда услышал об этом от Любани, не только не поверил, но даже рассердился:

—  Ань, ты хоть сама-то подумала над тем, что говоришь?! Причем тут Нижний?! Зачем? Каким боком?!

Любаня обиделась:

—  Мить, зачем мне над этим думать? Ты мне что наказал? Узнавать! Я и узнаю. А думать должен ты. У тебя отношения с митрополитом, у тебя отношения с князем, у тебя куча других завязок, планов, задумок, о которых я могу и не подозревать. Так зачем мне, половину обстоятельств не зная, думать? Я узнала, а ты теперь думай.

Дмитрий, сраженный неотразимой логикой ее слов, растерянно замолчал и только какое-то время спустя, словно оправдываясь (или действительно оправдываясь?), сказал:

—  Мне ведь действовать, решения принимать придется. К Дмитрию обращаться. А вдруг неправда это?!

—  Не знаю, Митя, сам решай. О таких вестях разве наверняка скажешь? Только идет это от личного дьяка митрополита, Фрола. Будто слышал разговор митрополита с тысяцким.

—  Вот как?!

—  А что, это тебе что-то говорит?

—  Пожалуй. Пожалуй, потому что... И тот и другой боятся, что я князя увлеку не туда. Ну что ж...

Любаня кинулась к мужу, обняла, ткнулась носом в шею ниже уха:

—  Ой, Мить! Неужели такие-то люди  — и против тебя?! Сразу! Неужели все как в Литве повторится?

—  Не бойся, маленькая, — Дмитрий погладил жену по голове,  — если даже они против, как в Литве не повторится.

—  Думаешь? А почему?

—  Потому что сам князь  — за. И пока он жив и здоров  — тьфу! тьфу! тьфу!  — нас с тобой здесь не обидят. Так что молись о здравии брата.

—  Да это уж само собой. Только таких-то супртивни-ков не хотелось бы.

—  А кто тебе сказал, что я полезу к ним в супротивники? Нет. Научен. Олгердом, отцом, братом Федором. Только дураков дважды учат, а мы с тобой ведь вроде не из таких. А?

—  Да кабы только в уме дело! Ведь и удача подсобить должна. Шутка  — только появился, а уж и митрополит, и дядя Вася сплавить хотят!

—  Сама говорила: здесь сложней. Так что все правильно. Ничего! Поговорим с шурином. Только смотри! Вдруг наврала,  — Дмитрий хватает Любу за плечи, делает страшные глаза, чмокает ее в нос,  — все на тебя свалю! Разбирайтесь по-братски!

— Ладно уж,  — Люба улыбается почти сквозь слезы,  — разберусь...

—  Приветствую тебя, Великий князь!  — Бобер шагнул шаг от порога, остановился резко, склонил голову, тоже резко, как кивнул, и выпрямился, замер. Все это вышло как-то очень по-польски, по-петушиному, он сам над собой усмехнулся, но так уж получалось, так он настроил себя перед разговором, что резкость перла наружу, и в голосе, и в движениях.

—  Здравствуй, князь Волынский,  — Дмитрий приподнял брови, не отрывая взгляда от вошедшего, склонил голову к сидевшему рядом за столом и писавшему дьяку, шепнул ему на ухо (тот сразу встал и вышел в боковую дверь), сделал знак стоявшим у входа стражникам (отмахнул двумя пальцами, как пыль с кафтана стряхивал  — брысь, мол), подождал, пока они выкатились из палаты и прикрыли за собой дверь, и приглашающе махнул рукой,  — проходи, садись. Чего это ты сегодня такой... надутый.

Бобер мигом смекнул и подыграл:

—  Так ведь не шутка  — должность получать.

—  Должность?!

—  А разве нет? Я прослышал, ты место мне приискал, вот и пришел заранее, из первых рук узнать, а то вдруг  — зря болтают...

—  И что же болтают?  — князь посмотрел по-обычному, напористо-весело-вопрошающе, и Бобер сразу увидел и понял  — не знает!

—  Болтают много всякого, но мне в Нижний к спеху, или время терпит?

—  В Нижний?!!  — Дмитрий не успел опустить глаза прежде, чем из них исчезло веселье, и это Бобер тоже заметил. Он пропустил мимо ушей возглас князя, стоял и смотрел выжидающе.

Юный князь долго, очень долго смотрел себе под ноги, потом, опомнившись, сверкнул глазами:

—  Да садись ты, чего колом торчишь! Ведь договорились  — без титулов...

—  Тут дело малость другое,  — Бобер подсел «на уголок» и придвинулся к князю уже вполне дружески и по-родственному,  — официально получается, а я ни сном, ни духом...

—  Ты ни сном, ни духом!! А я?!!

—  Ты?!!  — Бобер постарался вложить в свой возглас крайнюю степень изумления.

—  Б..дь!!!  — Дмитрий стебанул кулаком по столу и вскочил, навис над собеседником тяжелой глыбой.  — Кто тебе сказал про Нижний?!

Бобер оторопел. Никак не ожидал он столь резких движений от мальчика, еще не утвердившегося на своем месте, не обвыкшегося, оглядывавшегося на старших в ожидании совета. Но мальчик-то оказался крутенек!

— Не горячись, тезка. Может, и переврали... Но из митрополичьих палат весточка.

—  Из митрополичьих?!!  — Дмитрий так и сел, будто подрубили его, еще раз, но уже тише, хватил кулаком по столу и сдавил виски руками,  — а я думал  — из дядиных.

—  Не из дядиных...

—  Значит, и он, что ли?!  — Дмитрий сейчас был похож на бычка, стукнувшегося лбом в крепкий забор.  — Почему?! Чем ты им не угодил?!

—  Может быть, не я, а ты?

—  Я?!!

—  Ну-ну, не горячись. Давай спокойно...

—  Чего там  — спокойно! Мне дядя Вася уже всю плешь переел на счет тестя: ему надо... очень просит... Ни хрена он не просит!!! А тут еще и отец Алексий!.. Уж от него-то я никак не ожидал!

—  Чего не ожидал?

—  Что он тоже тебя сплавить захочет.

—  Так значит  — дядя Вася?

—  Этот с самого начала! Ну тут понятно  — кремлем я его огорошил, не посоветовался. Обидел! Оттуда и пошло. Он сразу в тебя вцепился: не он ли насоветовал? не с ним ли решал? кто про бояр подсказал?! тьфу! но Алексий! не ожидал!..

—  Ну почему же...

—  А почему?

—  Это мне бы тебя спросить. Ты их лучше знаешь.

—  Знаю. Потому и не понимаю. Совершенно разные люди! Дяде Васе командовать надо. Хлебом не корми! Все они, Вельяминовы... При дяде Семене раскомандовались  — по ушам получили, отцом командовали  — вляпались, мать, покойница, не тем будь помянута, царство ей небесное... Знаешь, как командовала?! Теперь этот... Ну, тут понятно. Но митрополит! У него и власти, и авторитета больше... больше чем у хана! И не боялся он никого никогда! Ему-то чего вдруг?..

—  Послушай, а он с тобой насчет благословения-то потом не беседовал?

—  Беседовал...  — князь тяжело, по-детски, вздохнул,  — еще как...

—  Вот видишь...

—  А причем тут ты?

—  Ну как же... Ведь это мы с тобой такое благословение придумали. Ты запомни: Алексия не обманешь, он слышать умеет.

—  Как это?! Что слышать?!

—  Мысли твои. Когда в глаза тебе смотрит, разговаривает с тобой...

—  Иди ты!!!

—  Ты уж мне поверь, я в этом немножко понимаю. Поэтому перед ним не таись. Никогда! Бесполезно.

—  Да?.. Но я, вроде, не таюсь... Что ему в моих мыслях не нравится?

—  Не нравится ему, тезка, в тебе самая малость. Ты татар хочешь бить.

—  Хочу! А он не хочет?! Христианин, русский человек! Был бы грек, как другие митрополиты, а то ведь...

—  Ми-и-итя, тезка, дружок ты мой дорогой! Он ведь в десять раз умнее нас с тобой и в сто раз опытней. Ты хочешь татарам врезать, а там хоть трава не расти. А он хочет народ наш спасти! Чуешь разницу?

—  Дак ежели бы удалось татарам хоть разок врезать...

—  И что?

—  Как что?!

—  Олгерд им врезал. Олег, сосед твой, тоже врезал. А что изменилось?

—  Да это разве врезал? Надо так врезать, чтобы костей не собрали!

—  А ты представляешь, сколько там костей! Целая степь, без конца и края. Все на конях и с луками. Рой пчелиный! Ну врежешь ты им раз. Тебе никогда не приходилось рой пчелиный растревожить?...

Дмитрий насупился, молчал.

—  ...Алексий это лучше всех понимает. Потому и боится. И считает  — рано!

—  Вчера рано, нынче рано... Завтра — опять рано?! Когда ж не рано-то? А поздно вдруг не окажется?! Когда последнюю рубаху с себя снимем и в Орду отвезем!

—  Ты это Алексию скажи.

—  Ему скажешь...

—  Тогда помалкивай. И делай по его.

—  Нет! Делать будем по-своему. И в Нижний тебя я не отпущу. Рой пчелиный, говоришь? Но ведь хороший бортник его — хоп! и в дупло! И ничего страшного. И ведь надо же кому-то начинать!

—  Надо, тезка, надо! И я тут с тобой и за тебя, и ведь обсудили мы это, чего воду в ступе толочь! Только как начать? Чтобы и рой до времени не растревожить, и дело чтоб пошло, и друзей не распугать, и митрополита убедить.. . А то повяжут нас с тобой по рукам и ногам, делами какими-нибудь, обязательствами...

—  Как же быть?

—  А может, поехать мне в этот Нижний? От греха...

—  Еще чего! А тут кто будет? С кем я войско, как ты говоришь, «строить» буду?

—  Войско  — дело долгое. А нам с тобой промахнуться нельзя. Тебе теперь с крепостью забот года на три, а мне... Ведь коли мы на татар замахиваемся, нам все княжества пристегивать придется, всю Русь. Значит, везде войска надо «строить», стало быть и в Нижнем... Меня одно только смущает: устрою я им войско, а они его на нас же и повернут. А? Не может так случиться?

—  Черт его знает... Не должно бы вроде. Тесть все-таки... Но с митрополитом надо помозговать...

—  Во! И он будет доволен, и дядя Вася успокоится, и мы, никого не дразня, свое дело начнем полегоньку продвигать. Я думаю, ты прав, Константин на зятя не попрет... И силенок у него не очень, да и осаживали вы его уже не раз, а к татарам они ближе, при удобном случае можно и попробовать как-нибудь по мелочи.

—  Хорошо бы!..

—  А тут поуляжется, поуспокоится... с крепостью, с постройкой завяжется, дела, заботы... Ты меня под каким-нибудь предлогом и дерни назад. Вдруг от немцев или от моих, от литвин отмахнуться понадобится, или еще какая нужда... На своих только не зови, не пойду.

—  Помню. Ну что ж... Тогда  — езжай? Но здесь-то я, наверное, и без тебя что-то смогу делать, не сидеть же сложа руки! Ты накажи, что надо и как.

—  Сейчас главное  — запустить в дело моих оружейников. Только в Москве их устраивать нельзя. Дело кропотливое, долгое, а тут одна искра  — и все псу под хвост, и опять целый год налаживай, а наладишь, так опять... Тут, я слышал, где-то железо у тебя...

—  Есть малость. В Серпухове.

—  Нам много и не надо. А это твой удел?

—  Вовкин.

—  Чей?!

—  Братишки двоюродного. Ты его не видал еще? Он тут, за Архангельским собором, в отцовом тереме живет. Парнишка ничего, свой. Объясним ему, и посадит он твоих оружейников, куда они захотят.

—  Тогда, может, не только оружейников? ???

—  Это ведь на Оке?

—  А!!! Да-да-да-да! Но у тебя теперь и у самого там Кашира.

—  Народу у меня пока — чуть. Их бы вместе...

—  Какой разговор! Сообразим.

—  Добро! А брату твоему который год?

—  Тринадцатый.

—  Тринадцатый... В этом возрасте князей начинают учить полками командовать. У него-то учитель каков?

—  Шуба Акинф Федорыч. Добрый воевода, храбрец.

—  Добрый воевода  — не всегда добрый наставник. Ты сам посмотри, да получше вникни. Может, придется учителя-то и заменить...  — Бобер цыкнул зубом и подмигнул.

—  А-а! Да-да-да-да!  — Дмитрий понял, засмеялся.  — Это мы проверим! В свое время.

* * *

Год 6874-й (1366-й), несмотря на вспыхивающий то тут, то там мор, на жару и сухмень, грозивших к зиме и весне голодом, выходил для Москвы непривычно спокойным, свободным от свар с соседями, и москвичи ловко и оперативно распорядились «свободным временем». Затеялось дело громадное, невиданное.

К весне деревянный город восстановился, можно считать, полностью. Обгорелые останки прежних домов с последним снегом сгребли в Неглинку и Москву-реку, и на весеннем солнышке зажелтел свежими бревнами новый город.

Лишь стены кремля особенно ужасно глядевшиеся на фоне новых строений, оставались нетронутыми. Вокруг них ходили люди с мерными саженями, веревками, громко перекликаясь, перешучиваясь и переругиваясь, смешно выцокивая слова. Получалась бойкая тарабарщина, веселившая шнырявших вокруг мальчишек, работавших рядом горожан, просто прохожих. Если кто-нибудь из особенно любопытных принимался выспрашивать, кто они и откуда, выцокивали дружелюбно, складно и весело:

—  Мы плецкапцкие, музыцки лихие, семеро одного не боимца!

Или погрубее, хотя и не обидно:

— Мы плецкопцкие. До пляцок не горазды. Нам бы лишь бы поебсцысть!

То были каменных дел мастера из Плескова (Пскова). С их урядником ходил безотлучно невысокий одноглазый хромец, одетый во все черное, очень аккуратно и не по-русски. Судили и рядили, как должны идти линии стен, где встанут башни, а на местах их предполагаемого расположения уже копались глубокие колодцы  — шурфы. Проверяли почву под фундамент, нет ли плывунов, как-никак  — две реки рядом.

В конце мая потянулись вниз по Москве-реке караваны лодок с рабочим людом. Плыли недалеко, до устья Пахры, и за ней высаживались на правый берег. Здесь, у сельца Мячкова, давно уже был найден и разрыт пласт великолепного белого камня. Из него строились все каменные храмы в кремле, из него собирались теперь поставить и стены. Камень был хорош, очень хорош, и это выглядело как помощь всевышнего, потому что окажись камень и плох, строить пришлось бы все равно из него, ничего похожего не существовало далеко окрест, а возить материал откуда-нибудь с севера нли с Волги было просто нереально.

Начали колоть, оттаскивать к берегу и складывать у самой воды. Попробовали было сразу на лодки и в город. Но после первого же рейса бросили. Камня в ладью или ушкуй помещалось мало  — тяжел, а выгребать против течения глубоко садившиеся суда тяжко и, главное, долго. Федор Свибл, поставленный самим Великим князем надзирать за работами в каменоломнях, быстро рассчитал, что зимой по льду на подводах будет намного быстрее и легче.

Замысел своей грандиозностью захватил всех, даже обиженных, даже Василия Василича. Дел и забот нашлось каждому. Только Боброво гнездо как-то выпадало из всего этого, там как будто никто и не интересовался стройкой. Разве вот Иоганн...

Монах быстро и ловко воткнулся в ближайшее окружение Великого князя. Где лестью, где пьянкой, а где прямо денежными подачками он мастерски преодолел сопротивление близких к Дмитрию бояр, естественно противившихся расширению своего круга, стал среди них своим человеком и, не переходя никому дороги, никого не обидев и не потеснив, прилип неожиданно накрепко к юному брату великокняжескому Владимиру. Он так поразил его своей ученостью, так охмурил блестящими рассказами о своих и чужих (понятно  — чьих!) подвигах и победах, разжег честолюбие и поразил воображение, что очень скоро стал молодому князю совершенно необходим и оказался при нем вроде дядьки и главного наставника.

Чехи для ведения арбалетного дела получили от щедрот Великого князя и его брата столь изрядный кусок землицы под Серпуховом, что с неделю посматривали друг на друга обалдело, да цокали языком: «От той же ж не Бобровка!» Быстренько собравшись, захватив с собой Корноуха и всех его стрелков (на то был приказ Бобра), которые спервоначалу должны были помогать во всем, даже, если понадобится, подручниками, Иржи и Рехек уехали в Серпухов.

Отбыл вместе с ними и воевода Константин с сотней своих новогрудцев. Он должен был первым осмотреться на Окском рубеже.

Гаврюха с Алексеем пристали к Семену Мелику, заправлявшему московской разведкой. Вникали, привыкали к чужим порядкам, узнавали местные приемы.

Княгиня разворачивала дом на устроение нового, необычного и непонятного «бобрам» уклада. Появилось много, и с каждым днем прибавлялось, беспокойных гостей: богатых и не очень (а то и просто нищих!), говорливых и немногословных, интересных и скучных — всяких. Всех их надо было привечать: поить, кормить, выспрашивать, давать поручения, одаривать щедро, оплачивать исполненное и приглашать приходить снова. Оплата и подарки были щедрыми  — слухи о том молнией метнулись по Москве. Хоромы Бобра стали напоминать пчелиный улей. Княгинино окружение (да может, и сама она  — кто знает?!), привыкшее в Бобровке к несуетной жизни, тяготилось этим. Недоумевали: «к чему? зачем?» Но исполняли все усердно, привыкая постепенно к новым порядкам.

Единственным, кажется, человеком, которому такая жизнь оказалась не в тягость, а вовсе даже наоборот, оказался Ефим Василич. Он не спрашивал  — зачем, потому что все понимал, он имел перед собой огромный контингент, потому что занимался снабжением двора. Наконец, ему это просто нравилось! И главный поток сведений и новостей пошел к Любе от него.

Юли тоже легко (и с удовольствием) вписалась в новую жизнь. Поскольку она всегда была рядом с княгиней, на виду, то сразу заметалась всеми самыми именитыми московскими сановниками. Даже митрополит, увидевший ее однажды вне церкви (в церкви он не мог отвлекаться на лица), посмотрел внимательней и дольше обычного, а опомнившись, потянулся перекреститься: «Не божеская это красота. Дьявольская какая-то. Но какова!»

Бояре очень интересовались ее происхождением н настоящим положением. Спрашивали Любу. Та отвечала, с трудом скрывая улыбку, что это княжна, освобожденная из плена и не пожелавшая возвратиться домой. Кориатов визит и сам-то по себе мало уж кому помнился, а она ведь с ним тогда по гостям не ходила. Мог ее вспомнить и узнать разве что Федор Глебович, но он сидел в Муроме, другие участники того знаменитого посольства тоже были далеко от Москвы, а иные уже и от этой жизни. Вспомнить было некому, и Любе охотно верили. Так что репутация Юли выходила безупречной, и она уверенно выдвигалась в ряд первых московских красавиц.

Что же касатся самого Бобра, то он вообще исчез из Москвы.

* * *

Заметалось это событие (а, собственно, как его и событием-то назвать? Ну приехал человек, никому неизвестный, никому не нужный, и сразу уехал. Ну и что?) вовсе не в Москве, где довольно потер руки тысяцкий Вельяминов, да вздохнули: митрополит облегченно, а князь озабоченно. Заметалось оно, и очень, в Нижнем Новгороде, куда князь Дмитрий Константиныч привез не просто нового боярина, а первого воеводу.

Можно представить, как распинался перед сватом Василий Василич, но Константиныч неглупый и неслабый был человек (сама уступка ему ярлыка на Нижний Новгород старшим братом Андреем о многом говорит), чтобы только на чужое мнение полагаться. Да еще в таком деле!

Наверняка хорошо, дотошно разузнал он о делах и достоинствах рекомендованного, а брал его к себе с надеждой, созвучной думам своего молодого зятя: оберечься хоть как-то от бесчисленных наскоков татар. Хотя бы от мелких для начала.

Новый воевода начал со смотра княжеской дружины. Князь Дмитрий вывел на поляну за посадом 300 всадников. Сам он, не зная, что будет смотреть и спрашивать немногословный гость, заметно волновался. Бобер видел это и старался выглядеть посолидней  — впервые выступал он в роли инспектора, которого боятся и перед которым заискивают.

«Ну чего ты потеешь, дрожишь? Ты же князь, не мне чета князь!  — Дмитрию уже и смешно становилось,  — Ну не съем же я тебя, даже если дружина ни к черту. А вот устроен так человек. Чтобы показаться получше, похвалили чтоб... Хых!»

Бобер хмурился, чтобы не засмеяться, делал важное лицо, вовсю старался соответствовать моменту и, кажется, вконец смутил князя и запугал воевод.

Медленно объехали строй, осматривая коней, снаряжение. Дмитрий удовлетворенно отметил, что кони ухожены, сбруя не только красива, но и очень хорошо подогнана, и доспех у всадников добрый: не помят, не побит, вычищен, подогнан, а у многих совсем новенький. Но он ничего не сказал, подозвал сотников:

—  Когда в последний раз ходили в конную атаку, господа сотники?

Те замешкались, вспоминая. Выходило что-то слишком давно. Князя бросило в пот.

—  Я хочу посмотреть, как вы это делаете. Как держите интервал, скорость, как воины слышат и исполняют команды. Давайте-ка вот отсюда и в тот конец поля. Будем считать, что враг идет оттуда, из леса рысью. Понимаете? Петр Василич,  — Бобер повернулся к командиру дружины, стоявшему справа от него,  — сейчас разворачиваешь строй фронтом влево, идешь рысью, поднимаешь скорость, чтобы у опушки перейти в галоп, для удара.

—  А дальше? В лес влететь?

—  Зачем? У леса осадишь. Заодно посмотрим, как останавливаются, по сотням разбираются. Вперед!

Петр кивнул сотникам, тронул коня. Они отъехали стайкой, горячо и торопливо переругиваясь. Князь страдал, он знал, что сейчас получится.

—  Поедем следом, князь, поглядим...  — Дмитрий старался на него не смотреть.

Петр скомандовал атаку. Всадники тронулись. Самые лихие пришпорили  — строй мгновенно развалился. Сразу рванули в галоп, команд, конечно, никто не слушал. Да их и не было. Доскакав до опушки, начали осаживать. Добрая треть влетела в лес. Сотники истошно орали, собирая своих, но собираться стали, лишь когда повыбирались из кустов и увидали кто где.

Бобер снова позвал воевод, те подъехали с побитым видом.

—  Петр Василич, они у тебя что в лес-то, по нужде? Или вчера только на коня сели?

—  Вчера, не вчера, а не садились давно, мать ихнюю...  — пробурчал багровый от стыда Петр.

—  Ладно. Господа сотники, вы своих людей знаете, позовите каждого, на ваш взгляд, самого слабого из своей сотни для мечного боя.

Через несколько минут подъехали пятеро молодцов довольно ладного вида.

—  А ну, ребята, покажите, как вы на мечах бьетесь,  — Бобер прищурился оценивающе, что-то там про себя прикинул,  — ты с ним, ты с ним, а ты попозже со мной.

Молодцы слетели с седел, выхватили мечи и стали лихо налетать друг на друга. Рубились жестко, профессионально, потеха получалась нешуточная. И главное: клинок у каждого ходил как у Гаврюхи.

«Так и знал! Разве это худшие? Врут, конечно, стыдятся, повыпендриваться хотят. Вот, мол, мы какие. Татар бы вам, дуракам, постыдиться...»

—  Хорошо, хватит,  — Бобер соскочил с седла,  — вы свободны, давай теперь мы с тобой поиграем.

Дружинники останавливаются, опускают оружие, переводят дух, но уходить не торопятся. Им жутко интересно, как обойдется их Иван с новым воеводой. Он лучший мечник в дружине, и надо же, чтоб воевода именно на него как нарочно нарвался  — то ли его бес попутал, то ли Бог наказал...

Бобер потянул меч из ножен:

—  Петр Василич, одолжи-ка щит.

Дружинник особенно не робел, но первым ударить не помышлял, ждал. Бобер неожиданно, без замаха ширнул меч ему в пах. Тот успел: щит вниз  — отбой! и мгновенно мечом сверху — рраз!

«Ни х.. себе!  — Бобру тоже пришлось воспользоваться щитом, чего он очень не любил.  — Слабенький! Дождешься от вас, дураков...»

Помахав пару минут и не удержавшись, чтобы не щегольнуть мастерством (заставив дружинника дважды провалиться, он щелкнул его плашмя совершенно одинаково по правому и левому уху), вызвав восхищенный вздох сотников, Дмитрий поднял щит над головой: хватит!

Ему было все ясно. Противник смотрел оскорбленно, явно жалея, что бой прерван. Был он быстр, ловок, искусен, а попался лишь на секретные уловки.

—  Ну что ж,  — Бобер оглянулся на сотников холодно, те спрятали глаза,  — если это худшие, то с лучшими мне, видно, и тягаться не стоит  — побьют.

Он не стал добивать их сразу:

—  Петр Василич, давай так договоримся: если через две недели кто из дружины подерется со мной как этот, самый неумелый... Как тебя зовут?

—  Иваном.

—  Вот кто Ивана побьет, того ставлю сотником, вместо его теперешнего. И можно на татар...

Иван засиял как свежий блин, а Бобер бросил дружинникам:

—  По местам отправляйтесь.

Те захлопнули рты, вскочили на коней, понесли по сотням весть о новом ужасном воеводе, который «под землей видит, а на мечах как бес  — самому Ивану по ушам настучал!»

Бобер проводил бойцов взглядом и вновь жестко повернулся к сотникам:

—  Господа командиры! Если вы местом своим дорожите, не смейте мне больше врать. А делайте то, что вам приказывают! Как я узнаю истинную силу дружины при таком вашем отношении?! Я вам не девка красная, которой понравиться хочется. Мне с вами, а вам со мной воевать вместе, головы под татарские сабли подставлять!

Понурые плечи, опущенные головы, взгляды искоса друг на друга  — тишина. Сам князь Дмитрий только что не корчился, потный и красный.

—  Ладно. Как владеете копьем, сейчас пытать не буду  — бесполезно. Думаю  — не хуже (короткая, но ощутимая пауза), чем мечом. Займитесь теми делами, которые сегодня проверяли. Не медля. И основательно. А с тобой, Петр Василич, давай отдельно поговорим,  — и оглянулся на князя,  — у меня все, Дмитрий Константиныч.

—  Все?!  — князь был явно обрадован.

—  Да. Если у тебя к ним нет ничего, пусть делом займутся. А мы с тобой воеводу поспрошаем.

—  Петр Василич, ты когда и с кем последний раз дрался?

—  Я?!

—  Я... Дружина твоя!

Князь, Бобер и Петр сели втроем в княжеской горнице. Петр стыдливо пожал плечами:

—  В позапрошлом году, когда татары налетали...

—  Татары?! Ну и как?

—  Как... Как обычно. От разведчиков и передового отряда отбились... подержали то есть их, чтобы народ успел разбежаться и попрятаться. А дальше в струги и вверх по Волге, к Городцу. К князь-Борису...

—  А там есть за что зацепиться?

—  Не больно-то... Но татары туда не любят. Острог крепкий на другом берегу, а брать нечего, так что...

—  А кроме татар противников у вас, стало быть, нет.

—  Нет. Мордва пошаливает, но это так, разбойники. Ушкуйники новгородские по Волге шастают, эти стервецы много зла чинят. Смелы, нахальны, ловки. Но тоже  — шайки, не войско. Как с ними биться?..

—  Как биться?! Как с любыми сволочами и биться! У Петра физиономия становится постной, он отводит глаза. Дмитрий оглядывается на князя  — и тот в недоумении: что это новый так мелочится? С разбойниками воевать хочет. За этим ли мы его сюда?.. Тем ли нам Василий Василич все уши прожужжал?

Готовый возмутиться и вскипеть, Дмитрий вспоминает да-а-авний разговор монаха с дедом. «Каждый на другого надеется, каждый за чужой счет выскочить желает. Ведь и этот... Тесть! Пригласил! Для чего?! Или, может, Василий Василич его уговорил? Может, даже и с деньгами? Хотя, боярин — князя?., нет! Он решил, что я смогу. И помогу. И захотел на меня все свои заботы, всю головную боль свалить. Неужели ж ты думаешь, тесть, что я волшебное слово скажу, и все устроится?!»

— Дмитрий Константиныч! Как же мне быть? Уж слишком вы, по-моему, высоко берете.

—  Как  — высоко?

—  Сразу  — и на татар! А что для этого надо? Знаете? Я, например, не знаю. А вы, видно, знаете.

—  Мы?!!  — Дмитрий даже встал.

—  Вы,  — Бобер тоже встал, отчего Петр вскочил в смятении, выпучив глаза на разгорячившихся князей, испытывая очень большое желание исчезнуть отсюда, с глаз долой от греха.

Но князья его, кажется, не стеснялись. Константиныч смотрел, Бобер отворачивался. Он положил ладони на стол, выискивал что-то у Петра на поясе, от чего у того урчало в животе и шевелились волосы.

—  ...Вы. От татар хотите отбиваться, а со своими разбойниками справиться не можете. Я с хорошим отрядом к вам сюда ехал. По хорошей дороге, объезженной, обжитой. Но от самого Мурома по всему лесу свист. Напасть не решились, но уши все просвистели. Как же у вас тогда купцы путешествуют?

—  Купцы больше водой, лесом редко кто.

—  Да как же вы допускаете?! Или вы в своей земле не хозяева, коль купца охранить не можете?! Купца не охраните, он к вам и не приедет, а город, княжество без купца проживут разве?

—  Живем не хуже других. И разбойников не больше, чем везде.

—  Ну не скажи, Дмитрий Константиныч. Разве с Москвой сравнишь? Там, говорят, Калита еще шугать их начал, и до сих пор гоняют. Служба у тысяцкого Вельяминова специальная. Охотятся, ловят, а как поймают, башку с плеч без долгих разговоров. Так что в московских лесах свисту много меньше. Нету почти.

—  Нам с Москвой тягаться трудно.

—  Но как же вы все-таки по дорогам-то?

—  А просто. Собираем в дорогу караван побольше, к нему охрану покрепче. И Бог милует.

—  Да ведь это на осаду похоже! Ведь прежде, чем о татарах думать, надо из осады выкарабкаться. Утвердиться! своих всех в кулак взять! Сколько ж можно остерегаться да хорониться?! На таком месте город стоит, цены ему нет, а ты...

—  Что  — я?  — вскипел Дмитрий.

—  Ты? Да я бы на твоем месте... Да за пару лет, если взяться, богаче Москвы можно стать и...  — и умолк.

Петр всю оставшуюся жизнь, когда вспоминал этот момент, мысленно хлестал себя по морде, потому что сейчас не удержался:

—  Бодливой корове Бог рогов не дает...  — и был вознагражден таким взглядом, что когда погибал через много лет на Пьяне, отмахиваясь от придавивших его с трех сторон татар, не о папе с мамой вспомнил, не о детях и не о внуках, а об этом вот взгляде, и еще отчаянней замахал мечом.

Но Бобер мгновенно отвел взгляд, успокоился и, легонько прихлопнув по столу ладонью, сел:

—  Ладно. Так ли, этак, с кого-то начинать надо.

—  С кого же? С разбойников?  — скривился Константиныч.

—  А чего особенного? Важно, чтобы воины начали и привыкли драться. А для этого и разбойники сойдут, и ушкуйники. Но!.. Начинать надо с начала.

—  С начала?  — князь усмехнулся.  — Но ведь это уж больше сотни лет как началось.

—  Да. Тут мы не успели. Но у нас других начал полно: кто? где? как? когда? И какими силами на нас прыгнет.

—  Разведка?!  — оживился князь, в то время как Петр словно кол проглотил, сидел прямо и смотрел в одну точку у себя под ногами не в силах поднять глаз.

«Черт! Кажется, забылся я, перебрал. Жалко будет, если он сломается,  — Дмитрия мучат угрызения совести.  — Впрочем, если сломается, значит, слаб, значит, и воевода никудышний».

—  Да, разведка. Какая она у вас, как устроена?

—  Расскажи, Петр,  — князь расправляет плечи: «Хоть тут краснеть не придется».

Петр, однако, ведет себя непонятно. Тяжко дышит, потеет лицом, тяжело опершись на стол руками, приподнимается, хрипит:

—  Ох, князь, что-то замутило меня, ффу, дозволь на свежий воздух...  — и, качнувшись,  — ахх! Назад на скамью и стал заваливаться на спину.

Внимательно следивший за ним Бобер вскочил, успел подхватить под руки, присел рядом, бережно уложил голову воеводы себе на колени:

—  Ничего, ничего! Пройдет! Сейчас все пройдет,  — и начал легонько обтирать ему лицо ладонью, как умывал, и стряхивать воображаемую воду с руки.

На четвертом взмахе Петр открыл глаза, прошептал:

—  Где я?

—  Ничего, ничего!.. Голова, видать, закружилась. Сейчас ...  — успокаивающе бормотал Бобер, продолжая «умывать» воеводу, а Константиныч смотрел обалдело, приоткрыв рот: «Неужто?!! Неужто правду о нем болтают?! Что колдун!»

Петр поднялся, встряхнулся, сел прямо.

—  Ты про разведку должен был рассказать,  — подсказал Бобер.

—  Да-да, разведка... что же это со мной?! В первый раз... ффу-у-у... Ну что разведка? Разведка как разведка: на всех дорогах кордоны, с мытниками вместе. От купцов вести получают и  — мне... или князю. А еще отдельные сторожи, тайные, дальше мытников. По речным рубежам заставы, а с них в степь выезжают, присматривают. Мы через эти заставы постепенно всю дружину пропускаем, чтобы опыта поднабрались, пообтесались... Ухх!  — Петр наливает себе квасу и жадно пьет, аж течет по бороде.

—  Хорошо. Ну а кто непосредственно-то, постоянно этим занимается? Они на каком у вас положении?

—  Как на каком?! Все на одинаковом положении, никаких привилегий. Все по очереди занимаются, все сторожат.

—  Так что, постоянных разведчиков у вас нет, что ли?!

—  У нас все разведчики!

—  А-а... Ну да. Сами сеем, сами пашем... Все  — охотники, все  — рыбаки, все  — воины. И разведчики! Тогда понятно...  — Бобер уныло опускает голову.

«Опять недоволен, стервец!  — бесится не на шутку Константиныч.  — Какого ж х.. тебе надобно?!»

—  Что тебя не устраивает, Дмитрий Михалыч?

—  Прости, Дмитрий Константиныч, что я со своим уставом в чужой монастырь, так сказать, но раз уж ты меня пригласил, то выслушай. Разведка должна быть постоянной! Без всяких условий! Обязательно! Лучших следопытов, охотников, военных твоих разведчиков из дружины (они ведь есть, что лукавить, от этого никуда не деться), вообще самых шустрых и ушлых  — в разведку. Добровольно! Такое кормление им дай, чтоб с охотой шли. Рвались чтобы! Чтобы о хлебе насущном не думали, сами не пахали, не сеяли. Вообще на уровень младших бояр! Некогда им ничем заниматься будет кроме разведки.

—  Не круто ли возьмем, не жирно ли будет?

—  Не бойся, не разоришься. Не так уж их много останется, кто там зацепится и удержится. И захотят ли держаться... Еще. Не только воины и следопыты понадобятся. Одно хорошее я от вас все-таки услышал.

—  Одно?! Хых!  — крутит головой уже вполне очухавшийся Петр.

—  Да. Купцов используете. Эти знают всегда больше всех. Самых умных и ухватистых  — тоже в разведку!

—  Это как же?!!

—  Ну, не на коня и в степь, конечно. Инструкции им. Способы связи, как давать знать о себе будут. Цепочки с ними наладить, чтобы не только торговали, но и вести гнали непрерывно. А за это им в пошлинах, в мыте ослабы, чтоб было за что стараться. Может, вы и переняли у татар, не знаю, а если нет, то давно бы уж следовало: у них ведь, сам знаешь, идет купец, показывает «пайцзу». Медная  — ладно, плати мыт и шагай, серебряная  — и мыта не возьмут, а уж золотая  — поклонятся, проводят, куда скажешь, да еще охрану дадут. Ведь так?

—  Так, так...  — князь забирает бороду в горсть.

—  Дальше. Здесь, в городе разведку.

—  Еще и в городе?! Это-то как?! И зачем?!

—  Свои купцы, как ни ловки, всего не узнают. А у тебя под боком торжище такое! Со всего света люди  — со всего света и вести! Только уши отворяй! Крутись, выспрашивай, все знать будешь. Почему бабы базарные раньше всех все узнают  — задумывался? А потом эти вот, ушкуйники... С Волги, говоришь, всегда налетают?..

—  Да. И всегда врасплох, сволочи!

—  Врасплох... Думаешь, спроста это? Удача?

—  Да ведь как сказать...  — князь дергает и давит в кулаке бедную свою бороду, перед ним неожиданно ясно встают все нехитрые хитрости ушкуйников и собственная беспечность, а стало быть, и непроходимая глупость.

—  Им с десяток своих вперед сунуть, на торжище твоем потолкаться, да все о тебе и дружине твоей узнать  — раз плюнуть. Значит, надо перехватить  — только и всего.

—  Только и всего...  — повторяет князь. «Ведь как просто! Да ведь и сам о том не раз подумывал! Только до конца как-то почему-то не додумывал никогда!»

—  Трудно... народищу...

—  Трудно. Но у тебя и возможностей по сравнению с разбойниками  — во! (показывает рукой выше головы) Согласен?..

Князь жмет плечами.

—  .. .Ну а коли так, пусть Петр или тысяцкий  — лучше тысяцкий, а еще лучше  — вместе  — покумекают, они лучше нас с тобой людей знают, да прикинут, как по всем трем направлениям действовать. Да нам доложат. Мы, может, кое-что поправим, а там  — вперед! Так?

—  Так. Слышал, Петр Василич?

—  Слышал, князь. Покумекаем.

—  Теперь войско. Коли начинать не с кого, начнем с разбойников. Сперва, Петр Василич, начальников собери. Сотников, ну а помельче  — кого посчитаешь нужным. С десяток телег, а в них вместо товару хороших бойцов, жиденький конвой  — ив путь. Хошь в Кострому, хошь... — куда хошь, мне бы лучше в Муром, свистунов тех повидать. Не знаю как ты, Дмитрий Константиныч, а я с удовольствием прокачусь.

—  Не княжеское дело. А хлопнут тебя нечаянно?

—  Ну-у, это все в ЕГО руках, от судьбы не уйдешь. Так что давай, Петр Василич, денька через три подготовь. Дальше: стрелки у вас искусны?

—  Не хуже других.

—  А самострелы любят?

—  Дыть, кто как... Мало.

—  Надо, чтоб было много. Без них нас татары забьют. С ними в луке не потягаешься. Верно?

—  Верно-то, верно, только самострел в походе тяжел, а в бою не скор  — заряжать долго.

—  Это поправимо. Испытал я в Литве, князь, другое устройство стрелкового отряда. Получилось удачно, даже татар стукнули.

—  Татар  — самострелами?!

—  Да. Стало быть, и здесь так надо. Мне нужен толковый воевода, который не только бы умел обращаться с самострелом, но любил его. Только такому человеку я смогу поручить формирование стрелковых отрядов. А ты, князь, помни: вот это последнее я считаю главным для достижения успеха. Остальное  — работой и упражнением. Вот и все!

—  И на том слава богу!

—  Что так?

—  Это бы расхлебать,  — и князь отпускает, наконец, свою многострадальную бороду.

4

Телеги подвигались вперед медленно. Колдобин на муромской дороге было хоть, может, и не больше, чем на смоленской, но и не меньше, а этим все сказано. Больше всего досаждали тесно лежащим в повозках воинам корни громадных деревьев, густо перехлестнувших более-менее расчищенную и даже заметно вытоптанную просеку. Стукаясь о них, колеса давали в телеги такую отдачу, что все лежащие в них тихо, но непрерывно и с неиссякаемым жаром, витиевато матерились.

Возницы, одетые не по-весеннему тепло, чтобы скрыть длинные кольчуги, забывшись начинали посвистывать на лошадей и тут же получали свою долю брани:

—  Му..ла! Кончай свистеть  — удачу высвистишь! Настоящего свиста из-за тебя не услышишь. Корни, вон, лучше объезжай!

Те отбрехивались добродушно:

—  Не лайтесь. Коль засвистят  — услышите. Ихний свист мертвого подымет. Мастера!

Но свисту так и не дождались. Просто перед первой телегой, перед самыми лошадиными мордами рухнуло дерево. Тихо, как во сне. Лошади испуганно присели на задние ноги, обоз встал. Порхнули стрелы, и весь конвой (12 человек) сверзился с седел. А на дорогу перед упавшим деревом вышли шесть мужиков довольно приличного вида с огромными топорами в руках. Один среди них сильно выделялся и громадными размерами, и чудовищно разросшимися бородой и гривой. Он и обратился к возницам:

—  Эй, землячки! Чур не орать и не дергаться, коли жить хотите.

Возницы замерли с открытыми ртами. Хоть и знали, и готовились, а струхнули крепко. Очень уж ловко их остановили.

—  Что в телегах?

Передний кучер севшим голосом прохрипел:

—  Оружие.

—  Оружие?! Ого! А кольчуги есть?

—  Не-е.. Только оружие. Мечи, щиты, копья.

—  Ладно, и то хлеб! А ну брысь с козел!

Возницы ссыпались с козел и сгрудились у средней телеги.

—  Со мной никто не хочет?  — верзила оглядел их с грозной улыбкой. Мужики пришибленно молчали.

—  Тогда мотайте домой, пока я добрый. Возницы, то и дело оглядываясь, тронулись по дороге назад. И только тут услышали свист, короткий, как щелчок кнута. Но был он так громок и чем-то ужасен, что от него дернулось у каждого в животе, и они кинулись бегом, сопровождаемые раздавшимся из-за деревьев улюлюканьем. На дорогу высыпало десятка два бродяг с луками. Похватали лошадей конвоя, даже не взглянув на лежащих людей. Кому не досталось коня, вскочили на козлы. Детина (ему подвели коня, конечно, лучшего) взмахнул рукой:

—  Аида! Дома разберемся!

Дерево убрали с дороги и тронулись дальше, поспешая, подхлестывая лошадей. Неизвестно, как терпели такую езду затаившиеся дружинники, тут ведь и не выругаешься вслух, от души. Все думали, что встречей с бродягами мука кончится и начнется дело. Но на то нужен был сигнал. А его все не было. Так и поехали, кляня, как только умели (про себя, разумеется!), колдобины, корни, разбойников и самого Бобра, все не подававшего почему-то сигнала. Но и это было еще терпимо, пока ехали (около часа) по дороге. Потом свернули направо, в лес. Вот тут уж набрал Бобер чертей в свой адрес! На всю, пожалуй, оставшуюся жизнь.

Однако все кончается на этом свете, даже такая вот лесная дорога. Прошло около трех часов. Телеги, наконец, остановились. Послышались веселые вскрики. Кажется, женские и даже детские голоса. Дымом пахнуло. Видно, прибыли.

—  Слезай, приехали!  — послышалось из первой телеги.

Это был знак Бобра. Верховые не поняли, даже не обратили внимания, думая, что кричат свои с козел, на козлах не успели удивиться, как из телег выпрыгнуло сорок молодцов, затянутых в длинные кольчуги с глухими, от шлема до плеч и еще на пол-лица, бармицами. Длинные мечи их оставались у пояса, в руках же появились и сразу заработали, зазудели тетивами маленькие легкие луки. Верховые, так, похоже, и не успев все до конца сообразить, получили по стреле и съехали наземь, лишь верзила успел поднять коня на дыбы (стрелы вонзились тому в грудь и в шею), и когда конь стал заваливаться, изумительно проворно скатился на землю, выхватил из-за пояса топор и кинулся на ближайшего в кольчуге. Им оказался увязавшийся в авантюру совершенно неожиданно не только для князя, но и самого Бобра, нижегородский тысяцкий Михаил Василич. Не успей он отскочить, не помогли бы никакие латы. Громадный топор со свистом рассек воздух,., но только воздух  — Михаил оказался проворен,  — и хозяин топора, махнув им еще разок для острастки, юркнул в кусты и был таков.

Только теперь разбойники уразумели, а дружинники огляделись. Телеги стояли на краю большой поляны, не естественной, а вырубленной, так как окружала ее, без всякой мелочи, стена мощных (в три обхвата) и очень густо стоящих (два-три шага друг от друга) деревьев. На поляне стояло два десятка небольших, но крепких, ладных изб, а вдоль границы деревьев виднелись землянки. У изб и землянок дымили сложенные отдельно на улице печки, возле них суетилось несколько женщин, тут же с веселым гамом гонялись друг за другом ребятишки.

И прежде, чем поднялась суматоха, Бобер успел крикнуть:

—  Кондрат! Своих  — к избам! Баб и детей переловите. Живо!

Десятеро кольчужников кинулись к избам, остальные обернулись к уже одуревшим от страха и спрыгивавшим с телег прямо под стрелы и мечи попутчикам. Однако убивать их не спешили. Оглушали или били по ногам, а кто не сопротивлялся и валился на колени с мольбой о пощаде, тех и вовсе не трогали, приказывали идти к жилью и тащить туда своих раненых и избитых.

Через десять минут все было кончено. Обитателей деревни, не успевших удрать, согнали в середину поляны и развели: детей отдельно, женщин отдельно, мужиков окружили плотным кольцом, не пораненных связали.

Дети, их было девять, лет от пяти до десяти, не старше, жались друг к другу, боясь даже заплакать.

Бабы, как обычно, голосили и кудахтали, матери порывались к детям. Кольчужникам не одну пришлось огреть по спине и по заду прямо мечами (больше нечем было), прежде чем они не уразумели и не унялись.

Бобер подошел сначала к детям. Выбрал из тех, кто постарше, самого на вид смелого, поманил пальцем. Мальчик подошел спокойно, смотрел гордо, независимо.

—  Как зовут тебя, молодец?

—  Михал Григоричем.

—  О-о! А отец твой кто?

—  Отец мой тут  — главный атаман и никого не боится. И я тебя не боюсь.

—  Ишь ты! А который из них? Где он?

—  Ха! Его тут нет. Он от вас убег. Он очень сильный и ловкий. Он вот остальных соберет и перебьет вас всех. Так что ты лучше нас не тронь  — хуже будет.

—  Ой-ей! Пожалуй, не трону, а то правда боязно... А мамка твоя где? Беспокоится, небось. Поди, успокой ее.

—  У меня тут сестренка вон.

—  Да? Ну так забирай и сестренку.

Мальчик важно усмехнулся, взял за руку подскочившую к нему девочку, повел к женщинам. Бобер подозвал дружинника:

—  Сань, смотри внимательно за этим мальцом. Видишь?

—  Вижу.

—  Вон подошел, это, стало быть, их мать. Семья атамана! Поди, скажи ребятам, чтобы разрешили им в дом уйти. Пойдешь с ними. В избу войдешь, осмотри все ходы-выходы, чтобы мышь незаметно не проскочила! Закрой их в избе и стереги пуще глаза. От этого, может, наша жизнь будет зависеть.

—  Исполню, князь.

Бобер поискал глазами среди детей еще. Выбирал личико посмышленей. Заметилась девочка, чем-то похожая на Любу, глядевшая не испуганно, а печально. Он подошел к ней:

—  Не печалься, милая, мы вам зла не сделаем.

—  Да, не сделаете, а тятьку моего вон как избили.

—  А где твой тятька? Веди-ка его сюда.

—  Правда, что ль?

—  Да, да. У кого еще тятька тут?

—  У меня, у меня, у меня,  — к Бобру пододвинулись трое мальчишек.

—  Давайте и вы своих сюда.

Через минуту дети подвели к нему четверых мужиков, растерзанных и растерянных, один из них сильно хромал. Его-то и держала за руку девочка.

—  Ну что ж, красавица, веди своего тятьку домой. Пожалей, полечи, да спроси, отчего он разбойничает на дорогах, Бога гневит, дочку свою, такую хорошую, не жалеет.

Девочка потянула отца за рукав, тот пооглядывался туда-сюда в полной растерянности, похромал за дочерью.

—  Ас вами, мужики, давай поговорим. Садись,  — и опустился прямо на землю, обхватив руками колено. Разбойники помялись, двое опустились на колени (сесть неловко  — руки связаны), двое остались стоять.

—  Видно, вольготно вы живете, коль всякую осторожность потеряли.

Мужики уныло молчали, глядя в землю, но Бобер и не ждал ответа:

—  Даже на добычу глянуть не захотели. Эх, орлы  — петушиные перья! Влипли, как сопляки последние. И что же, никто, кого останавливаете, не сопротивляется?

—  Нет почти...

—  Нет, никто...

—  Нет, если кто рыпнется, того кистенем, аль топором, а так... нет. Да и нам зря убивать  — какой прок?

—  Зря убивать... Мудрецы. Праведники! И давно, гляжу, промышляете, обжились. Избы, семьи, детишки вон... Чему ж вы их учите?! Как воспитываете? Чтобы зря не убивать? Слушайте, может, у вас и поп свой есть?!

—  Попа нет, а монах один, странник, есть...

—  Ну и ну! Чем же вам обычная жизнь не угодила? Работать лень!

—  Лень... На дядю чужого. Узкоглазого...

—  А-а... Впрочем, об этом потом поговорим. А сейчас  — главное. Жить хотите?

—  Хых! Кто ж жить не хочет...

—  Хорошо, я вас не трону. Отпущу на все четыре стороны. И детишек отпущу. Но условие: вы приведете ко мне атамана. Это ведь тот, с топором верзила, что сбежал?

—  Он.

—  Ну вот. Он, поди, тут, за кустами прячется, да из лука нас выцеливает. Передайте, пусть выйдет. Не трону. Поговорить надо. Можно и других, если смелые. Но говорить буду с ним. И чтоб без глупостей! Если начнет пакостить, спалю его избу к чертовой матери с женой и детишками. А если вы пойдете, да не вернетесь, ваших детишек спалю. И остальных всех. Так что не вздумайте шутить. Эй, ребята, отведите мальцов в атаманов дом, а этих развяжите.

Дружинники утащили упиравшихся, орущих мальчишек, мужиков развязали. Те стояли, маялись, почесывались, будто ожидали еще чего-то.

—  Чего вы? Не поняли? Идите! Я жду до вечера. Солнце на лес садится  — поджигаю избу.

—  Эх, воевода! Мы тебе атамана приведем, а ты нас все одно под топор?!

—  Я вам не просто воевода, а князь! И это мое княжеское слово. И вот крест святой,  — Бобер перекрестился,  — что не вру. Придется поверить. Ну, а не поверите... Тут тоже я от княжеского слова не отступлюсь: никого не пожалею! Так что лучше попробуйте. Не прогадаете. Тем более, что выбирать вам не из чего. Идите!

Мужики повернулись и пошли, тихо переговариваясь и сначала разводя, а потом и размахивая руками, азартно доказывая что-то друг другу.

—  Может, последить за ними,  — шепнул Бобру из-за плеча тысяцкий Михаил.

—  Куда... Они на нас сейчас из-за каждого дерева смотрят. Схлопочешь стрелу в лоб, только и делов. Давай лучше поближе к центру поляны отойдем, и пленников туда. Чтобы стрелой ниоткуда удобно не было...

5

Ждать пришлось не больше часа. Бобер, Михаил и дружинники, расположившиеся вокруг атамановой избы и запалившие четыре больших костра, увидели на дальнем конце поляны ватагу человек в двадцать. Разбойники рассыпались подальше друг от друга и не спешили приближаться. Лишь огромный атаман один пошел прямо к своему дому, поигрывая чудовищным топором как половником. Подошел, спокойно обвел взглядом поднявшихся навстречу четверых кольчужников:

—  Ну, кто тут со мной говорить хотел?

Вперед шагнул самый, на взгляд атамана, невзрачный, ничем не выделявшийся в облачении и оружии, а ростом и комплекцией пожиже других:

—  Я.

—  И ты  — князь?!

—  Князь.

—  Об чем же князю с разбойником толковать?

—  Спросить хотел кое-что.

—  Спросить?  — атаман ухмыльнулся криво.  — Ну спрашивай.

—  Лес, места эти хорошо, видно, знаешь?

—  Как свою ладонь, я тут вырос.

—  А в чужом лесу быстро оглядишься?

—  Умом и глазами Бог не обидел. Только ни к чему это мне.

—  Не зарекайся, может, и к чему. Ты что же, всю жизнь собираешься так вот, ни за что, ни про что души христианские губить? Бога поминаешь, детишек имеешь, неужто ты и им свою долю готовишь? Если умом тебя Бог не обидел, не задумывался ли, что сколь веревочка ни вейся, а кончик найдется.

—  Это не твое дело.

—  Теперь, как видишь, и мое. Спета твоя песенка.

—  Может, не совсем. Ты бы, князь, отпустил моих. А я бы твоих отпустил поздорову  — ступайте с Богом. Что тебе в детишках наших? Такой грех на душу...

—  Я детишек твоих не трону, коли сам не сподличаешь. Я вам слово дал. Но вот отпусти я их  — и что будет?

Атаман помялся, потом проговорил нетвердо:

—  Уходите, не тронем.

—  Это вряд ли! Да и мне зачем сюда лезть было, если я так вот сейчас и уйду несолоно хлебавши?

—  Чего ж тебе от нас надо?

—  Мне надо разбой ваш прекратить. Либо ты идешь со мной и служишь мне и честным христианам, потом и кровью дела свои прежние искупая, либо я вас всех  — к ногтю.

—  Да... Обскакал ты нас, что ж... Но ведь такое только раз проходит. А разбежимся мы?

—  Все равно переловлю. Не всех, может, но тогда уж сразу без разговоров на колы посажаю.

—  На силу надеешься. Конечно... Будь у меня таких кольчужек с десяток, я б тебе показал колы...

—  Ну так в чем же дело? Покажи. Давай с тобой один на один подеремся. Кто победит, тот и распорядится.

—  Ххых...  — огорошенный атаман даже хохотнул,  — скажешь тоже...

—  Что, забоялся, что ль?

—  Я?!! Да я ведь тебя... Я тебя на одну ладошку посажу, а другой  — хлоп! И все! ты что, князь, жалко тебя. А больше кольчужку твою жалко. Не починишь потом.

—  Я могу и снять. Победишь  — целую заберешь. Хоть и не налезет она на тебя, сыну подаришь.

—  Ты что?!  — атаман занервничал.  — Ты правда, что ль, драться со мной вздумал?!

—  Правда. Если не струсишь. Вижу, уже трусишь.

—  Я?!!  — атаман покрутил топором, но оглянулся настороженно, вероятно ожидал какого-то подвоха от дружинников. Не мог же, в самом деле, такой маленький оспаривать место у такого большого!

—  Ну что, бьешься?

—  Я-то?..  — атаман облизнул губы,  — Ладно, князь, коль не шутишь. Коль приспела тебе такая блажь. Только я по-мужицки, а ты  — как знаешь.

—  Ну а я по-княжески, не обессудь. Саня, принеси мне булаву покрепче. А щит поменьше и потолще, вон тот.

—  Ты, брат, сбрендил что ли?!  — задышал в ухо Бобру Михаил Василич.  — Он ведь тебя ухлопает! И как нам тогда?!

—  Миш, не бжи. Сейчас все увидишь.

Атаман оглянулся на своих, коротко страшно свистнул, махнул рукой, идите, мол, ближе. Разбойники осторожно приблизились.

—  Эй, ребятки, тут князь поразвлечься решил, меня побить. Говорит, кто победит, тот командовать будет...

Разбойники нахально загоготали.

—  ...Я согласен. Если князь меня укокошит, вам все его приказы исполнять. Он вам вместо меня станет. Поняли?!

—  Поняли, Гриш, давай!  — весело отозвались разбойники и заржали совсем уж нагло.

Тем временем Дмитрию принесли булаву. Дружинники с одного края, разбойники с другого загородили поляну, на которой остались друг против друга Бобер и атаман.

Дмитрий, хоть и был вполне в себе уверен, прислушался по привычке  — как там, внутри? Под ребрами мелко вибрировало  — тьфу!

—  Ну что ж?  — он пошел на атамана, прикрывшись щитом до самого носа, только глаза его, как два арбалета, начали выцеливать атаманский взор.

Тот стоял, улыбался и поигрывал топором. Больше у него в руках ничего не было. Когда Бобер оказался в пяти шагах, он мгновенно сжался, одним прыжком очутился рядом и нанес страшный удар. Дмитрий успел увернуться  — топор по самый обух впился в землю у его ноги  — он изумился поразительной реакции разбойника и забеспокоился. Дело в том, что тот не желал посмотреть противнику в глаза.

Атаману пришлось дважды дернуть, высвобождая топор из земли. Разбойники изумленно-сожалеюще ахнули. Дмитрий вновь пошел на великана. Тот не стал больше бить, ожидая выпада. Но и Бобер не торопился. Он подступал, пытаясь заглянуть в глаза  — а не получалось! Разбойник смотрел будто и на него, но и как-то в сторону. И ближе, встык Дмитрий сойтись побаивался, видя необыкновенное проворство (при такой-то комплекции!) своего противника. Он махнул булавой, провоцируя удар, и с изумлением почувствовал, что булава отлетает в сторону, а топор уже опускается ему на голову! Дмитрий успел-таки (уже в самый последний момент!) отшатнуться, прикрывшись щитом, удар пошел по щиту вскользь, топор опять со страшной силой воткнулся в землю, а рука у Дмитрия от локтя до кисти онемела от страшной боли.

Стало неуютно. Совсем неуютно! У этого парня была потрясающая реакция, а смотрел он все время куда-то мимо.

Правда, и Бобров опыт сказался: когда атаман выдергивал из земли вновь застрявший топор, то низковато нагнулся, и Дмитрий ближней к нему ногой совершенно автоматически взмахнул резко, сильно. И попал по щеке. Голова атамана дернулась, он, высвободив топор, выпрямился, встряхнулся весело, как собака, и удивленно (ишь, мол, шустер князь! дерется!), глянул наконец на Дмитрия.

«Эйх!! Да он косой, ядрена мать!  — Дмитрия аж в жар бросило.  — А я-то, дурачок, глаза его ловлю!»

—  Уфф!  — у Дмитрия гора свалилась с плеч, он успокоился, да и злость поднялась  — давно уже не делали ему так больно,  — Ну, козел!..

Он пошел на великана так уверенно, будто этот удар ногой (какой уж он там оказался? Так, пустяк..) нанес противнику смертельную рану. Атаман забеспокоился, повнимательней взглянул на противника... И пропал!

Дмитрий впился взором в один, смотревший именно в него, глаз. Глаз застыл, остекленел и стал раскрываться.

Разбойники ничего не поняли. Они только в страхе и изумлении раскрыли рты. Дружинники обалдели (они попадали бы со смеху, если бы не серьезность момента!): один глаз атамана начал вращаться и беспорядочно бегать в разные стороны, в то время как другой остановился и помертвел. Это было так смешно и так жутко одновременно, что все замерли в ужасе  — что же будет?!

Атаман попятился, прижав руку с топором к груди, а левой беспомощно отмахиваясь, как от пчелы. Отступал он недолго. Зацепившись ногой за невыкорчеванное корневище, упал навзничь и истошно, по-бабьи завопил. Дмитрий подскочил, придавил коленом грудь и опять поймал его глаз. Ударить не решился, хотя очень хотелось (за непроходившую жестокую боль в руке), ведь разбойник мог как тогда рыцарь... а он ему (и теперь особенно!) ох как был нужен живым!

—  Ну что, Гриш?! Приплыл?!

—  А-а-а!!! Помилуй, князь!!! Все приказывай, все!!! Помилуй только  — отвернись!!!

—  Ну гляди,  — Дмитрий отвел взгляд, поднялся,  — помни, я зла тебе не желаю, я хочу только, чтобы ты меня слушался.

Атаман рывком сел, прикрыл глаза ладонью и долго, очень долго осторожно ощупывал их пальцами, словно испытывая или не веря, что они есть. Потом, опять рывком, вскочил на ноги и оглянулся на своих. Те стояли в полной прострации, и описывать их вид трудно и долго, и не надо.

—  Видели?!  — атаман пробежал своим неуловимым взором, кажется, по всем сразу.  — Поняли?!

Разбойники и не думали что-либо отвечать.

—  Теперь этого человека,  — ткнул большим пальцем за спину, боясь оглянуться,  — слушать как меня! Больше, чем меня! В сто, в тысячу раз больше!  — опустил голову, увидел под ногами свой топор, схватил его, осмотрелся дико и, размахнувшись страшно (все вокруг присели в ужасе), шваркнул им в торчащий рядом пень так, что он вошел в дерево, как в землю, по самый обух, сел, закрыл руками голову и заплакал.

Бобер встал перед разбойниками и поднял булаву:

—  Ну!

Те повалились на колени, загалдев:

—  Помилуй, князь! Приказывай, князь! Не погуби...

—  А ну все к атамановой избе  — брысь!  — Дмитрий махнул рукой и повернулся к своим:  — Вы тоже.

Когда остались посреди поляны вдвоем, Дмитрий подошел к атаману и легонько хлопнул его по плечу. Тот подпрыгнул и сжался.

—  Успокойся, Гриш, успокойся. Давай поговорим.

—  Говори, приказывай, что угодно делай, только не смотри. А лучше убей.

—  Зачем? Послужи мне, честным людям русским, сними грехи с души. А не то...

—  Нет! Нет! Приказывай! Нет!

—  Хорошо. Поедешь со мной. Всех, кого считаешь поспособней в бою или разведке, возьмешь с собой. Здесь я ничего не трону. Накажешь оставшимся, чтобы собирали детишек, баб, добришко все (добришка-то, поди, много накопилось?) и ехали в Нижний. Там спросят купца Ерошку Серпуховского, он приветит и разместит, да там и сам всех встретишь. И вот еще что. Главное! Самых жадных, но не глупых, пошли по лесу с вестью: лихих людей князь Дмитрий Константиныч прощает, на службу зовет, много милости обещает. А еще (ты ведь всех тут знаешь) самых ушлых и дошлых к себе, под свое начало зови. Обещай вольную жизнь, большие доходы и от Бога прощенье. Будете по пограничью князю служить, басурман сторожить, а что добудете, все ваше! Ну и остальное там... Пусть обмозгуют. Чуешь?

—  А на кол...

—  На кой черт вы мне на колах?! Хотел бы, так все твои б уже сидели!

—  Да, Митрий Константиныч...

—  Я не Константиныч.

—  Как?! А сказал  — князь.

—  Князь. Но другой. Дмитрием меня зовут тоже. Но Михалычем.

—  Ну Михалыч, так Михалыч. Видать, на силу всегда сила найдется. Эх-хе-хе... А я-то думал...

—  Думал  — всех сильней?

—  Ага.

—  А ОН?  — князь показал на небо.

—  Ну...ОН... Он далеко... высоко...

—  Далеко... Так ведь ему послать кого  — лишь моргнуть... А?

Атаман вскакивает, отшатывается, падает на колени:

—  Неужто?!!

—  Ну-ну! Пошутил я. Но ты мужик умный  — сам смекай. Только потом. А сейчас собирайся! Все запомнил  — что делать?

—  Все!  — атаман вскакивает на ноги, это опять атаман. Но уже совсем другой.

* * *

Засуетился народишко в Нижнем. Тут и так-то суеты всегда хватало: торжище, купцы, путешествующие, промышляющие, кто из Орды, кто в Орду, а то и набег... Но этим летом прибавилось кое-что еще.

Сильней зашевелились военные. Чаще стали выезжать на джигитовки, на ристалище, просто на сбор, по полной выкладке. Интенсивней обучали новичков. Организовали по разным дорогам несколько экспедиций против разбойников. Явных успехов в тех экспедициях вроде и не достигли, но свисту в окрестностях стало намного меньше, а в город тоненькой реденькой цепочкой потянулись люди странного, а то и дикого вида. Не убогие, не немощные, но и не благополучные  — непонятные. Дорожка у них была одна  — в южный конец, ко двору купца Ерошки.

Оттуда каждые полмесяца, а то и чаще, выезжали небольшие (человек 10 — 15) конные отряды, отлично вооруженные, снаряженные, и пропадали на южных дорогах.

На торжище появились молодые, румяные, мордастые, развеселые молодцы, торгующие вразнос пирожками и квасом, не очень обремененные товаром и не очень назойливо его предлагающие. Ходили, покрикивали, заговаривали с каждым встречным-поперечным, перемигивались меж собой, выспрашивали, присматривались, прислушивались.

На Троицу князь Дмитрий Константиныч устроил между стен кремля (нижегородский кремль был обнесен двойным рядом стен, деревянных конечно) большую потеху со стрельбой, по-нашему  — турнир, соревнование. Такого давно не делалось. Победителям обещали богатые награды.

Стрелять можно было как хочешь и из чего хочешь: хошь из самострела, хошь из лука, хошь из пращи камнем швыряй, хошь  — как хошь, только цель стояла одна и далеко  — в двухстах шагах.

Победил, разумеется, арбалетчик, а награды (действительно очень богатые, от щедрот не только князя, но и нового воеводы) получили и стрелок, и мастер, сделавший самострел.

Новый воевода, внимательно наблюдавший за стрельбой, когда подошел награждать победителя, взял его самострел, повертел в руках, приложился, цокнул языком и молча вернул.

«И тут недоволен, чертов сыч!»  — ругнулся про себя Константиныч.

—  Чего опять не так, Михалыч? Самострел?

—  Самострел хорош. Только заряжать его здоровяк должен, рычагом натягивается. Вороток бы... Да ваши тут, видать, и не слыхали про него.

—  Так ведь рычагом быстрей. Рраз  — и все! А вороток крути-наворачивай.

—  Быстрей. Да подручник не всякий справится. А надо, чтоб любой. Даже девка при случае.

—  Стало быть, зря мастера наградили? Ты ведь сам...

—  Нет-нет! Не зря. Где он? Эй! Позовите мастера! Привели мастера. Он сильно робел, потел, утирался то и дело рукавом и был, кажется, уже порядком поддавши.

—  Здравствуй, мастер-молодец! Как тебя звать-величать?

—  Здравствуйте, отцы-князья! Никитой меня, Никитой кличут.

—  Добрые ты арбалеты ладишь.

—  Чего?!

—  Самострелы, говорю, твои хороши.

—  А-а-а! Это маненько умеем.

—  А видал или слыхал про вороток?

—  И слыхал, и видал, как же...

—  А почему с ним не делаешь?

—  А на кой он нужен? Кому? Детишкам на забаву? Сложней, значит, надежи меньше. А заряжать дольше.

—  Да вот как раз детишкам-то и надо бы. Сможешь сделать? Десятка два пока. Я хорошую цену дам.

—  А что ж, попытать можно. Может, и получится.

—  Может или получится?

Никита цыкнул зубом, снова стер пот со лба:

—  Оружие  — штука капризная. Один крючок по-другому сладишь  — уже не так бьет. А тут целый механизм... Попытать надо.

—  Попытай. Я тебе свой арбалет дам. Сравнить, понять. Он воротковый. Да пару секретов шепну. Может, ты их и знаешь, а может, и нет. А?

—  Спасибо, князь. В таком разе уж обязательно чего-нибудь учудим.

—  Михалыч! Похоже, ушкуйники заявились!  — тысяцкий Михаил Василич влетел к Бобру, будто за ним гнались. Взвинченный, раскрасневшийся, весело и встрево-женно посмеиваясь.

—  Ну-ну! Откуда весть?

—  Мои на торжище подсмотрели. Лодка  — чистый ушкуй, так только, чуток под купецкую подделана. А в ней пятнадцать морд «купцов». С Верха пришли. Пол-дня помотались туда-сюда по торжищу  — ив лодку. И назад, на Верх. Ушли. Четверых, правда, оставили.

—  А за ними, за лодкой? Следом?!

—  Следом? Не вот... Берегом-то я послал верховых, догонят. Но они ведь, наверное, так Волгой и пойдут, а моим через Оку переправляться. Могут и потерять.

—  Могут...  — Бобер упер глаза в пол и с минуту как спал. Потом встрепенулся:

—  Василич! А вот ты на их месте когда бы напал?

— Дак поутру раненько. Пока все тепленькие, в постелях.

—  Я бы тоже. Но ведь они не глупей нас. А?

—  Ясное дело. Но что из этого?

—  Переночевать им надо тут где-то поблизости. Не будут же они перед дракой всю ночь веслами махать.

—  Само собой.

—  Как думаешь  — где? Может  — на стрелке?

—  Близко. Обязательно увидит кто-нибудь, шум подымет. Народу там шляется... Вот за стрелкой в пяти верстах заводь есть. Большая. И лес там по берегу густой.

—  Ну вот тебе и место. Давай тогда, Василич. Срочно!

—  Что?!

—  Перво-наперво гонца к Оке. Мигом! Предупредить, чтобы подготовили переправу для двух сотен всадников. Стрелков лучших... Две сотни быстро соберешь?

—  Часа три...

—  Долго! К вечеру  — кровь из носа!  — надо быть у той заводи. С конями! Два часа тебе, не больше. Сколько наберешь. Но не меньше сотни. Запасов никаких, только еды на день. Завтра там уже нечего будет делать. Я пойду с ними.

—  Я сам хотел.

—  Тебе город стеречь. Подними по тревоге ополчение ремесленников. К вечеру чтобы с луками расселись по берегу вдоль всего города. На стрелку тоже сотни две посади.

—  Это ладно, это все сделаю. А вот ты... Зачем тебе с конями возиться, переправлять? На конях до Оки, а там так, скорее получится.

—  Не просекаешь?

—  Честно скажу, Михалыч,  — нет.

—  Ушкуйников может быть либо чуть, так, побаловаться  — сотня, полторы. Тода их надо тихо в заводь ту пропустить ночевать, а ночью окружить и всех перебить.

—  Всех?!! Ты что, Михалыч, побойся Бога!

—  А что?

—  Христианские души как-никак...

Дмитрий даже не стал плеваться, как обычно, а только головой покачал, да стукнул кулаком по колену:

—  Всех, Василич, всех. Тогда другие задумаются, может, хоть чуть. Ты воевода или поп, чтобы о душах их заботиться? Ох, смотрю я на вас, здешних... Что в Москве, что тут. Как до дела доходит, так сразу  — «души христианские», «тоже люди», «не ведают, что творят», «пожалеть»... Нельзя так! Воюешь  — так воюй! По-настоящему, до конца! А если жалко  — иди в монастырь. И нечего тут обсуждать  — все! Но ушкуйников может быть и много. Тогда придется просто пугать, а не испугаются  — драпать. Вот когда без коней не обойтись.

—  Это как же?..

—  Ну подплывет к заводи той сотня ушкуев. Что будешь делать?

—  Ну-у... сотня... Такого не бывало.

—  Ну полсотни.

—  Тоже вряд ли... Хотя...

—  Ну сорок! Даже тридцать. Ведь сотней не окружишь. Но напугать можно. Отскочат, высаживаться побоятся. Дальше пойдут.

—  А мы им и у города погрозим! Они на Низ и свалятся!

—  Нну! Ты сам мне все и объяснил. Давай, действуй. А я за Оку.

* * *

—  Князь, ты на ушкуйников? Я с тобой!

—  Гриш, тебе делать нечего?

—  Есть. Но ты ушкуйников не знаешь. Это ребята те еще, даже тебя зашибить могут. Я с тобой.

—  А ты откуда их знаешь?

—  Долго рассказывать. Но раз говорю, значит, знаю. Не спорь, возьми.

—  Да я не спорю. Как у нас с разведчиками-то?

—  Семнадцатую партию отправил. Этих за Волгу.

—  Сколько теперь за Волгой?

—  Пять. Двенадцать с этой стороны и там пять.

—  Идут из леса-то?

—  Идут. И все гуще. Ну еще бы! Какой хрещеный разбойничать станет, если нормально жить можно. Да еще нехристей щипать! А тут тебе... Ровно в сказке! И детишки пристроены, и дом, и двор... Моя Дашка  — не поверишь  — плачет от радости и за тебя каждый день молится. А уж мужичкам каково тое занятие по душе! Против нехристей-то.

—  Хм! Ну ладно (перед Бобром как-то некстати вызывающе нарисовался профиль Гришкиной жены), нам долго говорить некогда. Со мной, так со мной. Собирайся! Через час выступаем. По дороге про ушкуйников расскажешь.

Мысочки, отделявшие заводь от реки, были низкие и голые как плешь  — песчаная отмель. Деревья густо толпились выше, на берегу, и никак не помогали. Пришлось с десяток срубить, стащить к воде и на верхнем мысу устроить завал, чтобы укрыть засаду.

Ждали. Все было очень похоже на Волчий Лог, и Дмитрий, озираясь и вспоминая, возбужденно посмеивался, вызывая недоумение у стрелков.

—  Гриш, придут?

—  Придут, куда им деться.

—  А как думаешь, сколько?

—  А это как ты говоришь: либо пяток-десяток, мелочь, либо большущая шайка, на целый город, с полсотни ушкуев, а то и... Есть там у них отчаянная башка  — Абакунович, Сашка. Вот если он пойдет, к нему охотников всегда под завязку набивается.

—  Почему?

—  С ним не страшно. Он никого не боится, здоров как верблюд, силен и удачлив. Три года назад навел тут шороху! До Нижнего, правда, не дошел, а то не знаю, что бы с городом стало. У Юрьевца завернул в Унжу и там где-то лесами попер на Вятку и дальше, ушел за горы, по Оби, говорят, промышлял, очень далеко это. А когда возвращался, двиняне собрали войско, хотели дорогу ему перекрыть. Так он их в пух расколошматил и приволок в Новгород целехонькой всю добычу. Горы мехов, говорят, навалил на торжище и камней драгоценных. Прет ему всегда просто по-черному.

—  Ну что ж, удача — девка капризная... Любит, любит, и вдруг  — рраз! А?

—  Уж это точно...  — Гришка тяжело вздохнул. И вдруг весь подобрался:

—  А ну! Гляди! Идут!

Вдалеке из-за выступающего мыса выскользнули четыре лодки, за ними с интервалом минуты в три  — еще четыре, и ходко пошли вниз, быстро приближаясь. Видно было, как слаженно, ловко взлетали и опускались в воду весла.

—  И только-то?  — облегченно-разочарованно вздохнул Дмитрий,  — Ну, этих-то мы... — и не договорил.

Из-за мыса вывалилась целая стая ушкуев, за ней, чуть погодя, еще, потом еще, и вскоре они запрудили всю реку, как толпа на торжище.

—  Абакунович,  — шепнул Гришка,  — не иначе.

—  Считай!

—  Сейчас бесполезно, шныряют и друг друга застят. Чё считать, и так видно  — набег!

—  Да, и нешуточный. Хорошо хоть разведка вперед далеко ушла, разрыв есть. Если напугать не сможем, смотаться успеем. Эй, ребята, готовьсь! Не ждите. Как только в зону выстрела въедут  — бейте!

Первые четыре лодки были уже близко. Они двигались по течению наискосок, явно направляясь к этой самой заводи. На носу первой стояли трое рослых молодцов, одетых небрежно, но щегольски.

Дмитрий считал сажени: еще, еще немного... »Хорошо бы, коль среди этих троих сам Абакунович оказался. Подсекли бы мы их сразу. Без него куда они осмелятся? Только если с головой он, то вряд ли...»

—  Гриш, а ты Абакуновича того в лицо знаешь?

—  Видал.

—  Среди тех, на носу, его нет?

—  Не-ет, те хлипковаты.

—  Эти хлипковаты?! Он что ж, с тебя, что ли?

—  Больше.

—  Ни х.. себе! Ну что ж, ладно. А жаль...

Ушкуи были уже в пределах досягаемости, но стрелки почему-то медлили. «Чего ж вы телитесь?  — Бобер нервничал, но крикнуть не решался, не хотел вмешиваться не вовремя.  — Может, они все восемь сразу накрыть решили?»

Наконец шмелями загудели тетивы, и трое на носу переднего ушкуя рухнули, не издав ни звука, причем самый на вид важный получил в грудь аж четыре стрелы.

—  Мать вашу!..  — закричал Гришка.  — Вы разберитесь меж собой, в кого садить!

Стрелки однако никак не отреагировали  — не до того. Они начали свою смертную работу. Еще два «залпа», и головные ушкуи, все четыре, заворачиваясь носом к берегу, а более тяжелой кормой по течению вперед, безвольно заскользили вниз.

Наступил черед четырех следующих. Хотя те и увидели, и спохватились, и начали отчаянно табанить, кинулись прикрыться щитами, но... Еще три «залпа», и этих завертело течением и потащило вниз.

«А неслабо стреляют, черти! Насобачились!  — Дмитрий был радостно удивлен.  — Но теперь-то что ж? Не пора ли ноги делать? Но с такой стрельбой  — не-ет. Надо тех обязательно потрогать, чтоб прониклись...»

—  Почаще, ребята! Особо не выцеливай, лишь бы стрелы погуще летели. Покажите, что вас тут много. Очень много!

По воде, однако, уже началась большая суета. По лодкам забегали. Все ушкуи отвернули носы от берега, опасаясь приблизиться, а течение упрямо влекло всю армаду дальше и дальше вниз. С берега между тем, теперь уже редко и осмысленно, летели стрелы и втыкались то в борт, то в палубу, а чаще  — в кого-то из гребцов. Над рекой встал жестокий злой крик. Весла заработали  — от берега. Течение же делало свое дело, и передние суда уже миновали заводь, и было совершенно не похоже, чтобы они вознамерились вернуться или пристать где-нибудь ниже.

—  Сосчитал?

—  Разве сочтешь точно... Больше полусотни. Даст дрозда Абакунович на Волге! Нас бы не зацепил.

—  Гриш, ты-то его отчего так боишься?

—  Я не боюсь, а знаю. Не за себя страшно...

—  А поквитаться с ним не хочешь?

—  Не хочу.

Ушкуи меж тем отвалили к середине реки, съехали ниже заводи все и возвратиться теперь вряд ли могли.

—  Уфф!  — Дмитрий отер пот со лба,  — Гриш, давай гонца на стрелку. Тысяцкому Михаилу весть: идут, мол, и приказ: оберечь стрелку и городские причалы. Вечер на дворе  — спать чтоб  — ни-ни! Костры по берегу держать всю ночь! Стеречь! И чуть что  — стрелять! Во всю мочь!

По берегу полетел хлесткий разбойничий свист.

—  Ну вот, Дмитрий Константиныч, и польза тебе от бездельников на торжище.

—  Ох, не говори, Михалыч! Как подумаю, что бы они натворили, прощелкай мы их, у меня мороз по коже, и под ложечкой  — как с похмелья.

—  Еще не конец, повременим радоваться. Теперь их назад надо так же спровадить. А на Новгород зятю в Москву пожаловаться, пусть хвост им прищемит, сволочам. А то каждый раз: новгородцам пир, а всей Руси похмелье. Куда они теперь? На Булгар или еще ниже. Татарский улей разворошат, а те на нас, им до Новгорода добираться несподручно, да и не будут они разбираться. Вот и выйдет опять... Михаил Василич, как они город-то проходили?

—  Ночью поздно. Я костров по берегу разжег  — на полводы видно стало, как днем. Так они ближе выстрела к берегу и не сунулись. Щитами позакрывались. И так мимо и пошли. На Низ.

—  Куда? Нам знать точно надо.

—  Гришкины разведчики пошли за ними берегом, дадут весть.

—  Добро. Ну а нам Дмитрию Московскому послание сочинять. А, Дмитрий Константиныч?

—  Сочиним. И скорей гонцов надо.

* * *

Официальная бумага гласила:

«Великому князю Московскому и Владимирскому Дмитрию Иоанновичу тесть его, Великий князь Суздальский и Нижегородский Дмитрий Константинович шлет приветы и просьбы прислушаться к словам его, и подать помощь в деле общем, не терпящем отлагательств. Обращаюсь со слезной жалобой на подданных твоих новгородцев, которые великую пакость княжеству моему, и Московскому, и всей Руси опять учинили. Ушкуйники новгородские в великом числе вновь отправились разбойничать по Волге. И разграбили бы Нижний, не прими мы заранее крупных и дорогостоящих мер. Нижний уцелел, но они ушли мимо на Низ и там будут творить разбой и непотребства свои, за кои платить придется всем нам, а раньше всех мне, князю нижегородскому, как ближайшему к обиженным татарам соседу. Приструни, Великий князь, и приведи в свою волю негодяев сиих, иначе много зла не токмо мне, но всей Руси сотворится. О том просит тебя вместе со мной и зять твой, а мой первый воевода Дмитрий Волынец».

В главной бумаге, доставленной раньше всех по неофициальным каналам и лицу неофициальному, говорилось:

«Любаня моя, лапа моя ненаглядная, здравствуй! Соскучился я по тебе  — не рассказать, но быть нам в разлуке, кажется, не меньше, чем до следующего лета. Так выходит по всем обстоятельствам, обложившим меня здесь с разных сторон. Обстоятельства, однако, удачные и все мне в подмогу, так что получается странно: вроде и несложно, и скоро тебе бы ко мне в любое время приехать, а нельзя. Тебе в Москве надо быть! И не только, и не столько затем, чтобы гнать сюда интересующие меня вести, а чтобы постоянно воздействовать на брата, показывать ему важные для нас события в правильном освещении. Вот и теперь нужно действовать немедленно. Новгородцы (мерзавцы!) ставят нам подножку на каждом шагу, путают все планы. Я надеялся на затишье хотя бы на год, чтобы подготовить отпор крупному набегу татар. Но это не получается. Уже не получилось! Новгородские ушкуйники ушли по Волге вниз, и один Бог ведает, что они там натворят и что после этого будет. Уговори брата (и как сама сумеешь, и от моего имени)  — всеми силами, на какие он только способен, прищемить хвост Новгороду! Передай ему мою записку тайно и поговори, как ты это умеешь. Передавай приветы отцу Ипату, Юли и всем нашим. Тут скучать особенно некогда, но я по вам всем очень скучаю, а больше всех, конечно, по тебе, моя маленькая. Целую тебя много раз!»

В записке же, которую Люба немедленно передала брату, было написано:

«Здравствуй, тезка! Привет тебе и поклон из Нижнего Новгорода. Обстоятельства заставляют меня обратиться к тебе с таким расчетом, чтобы об этом никто лишний не знал, наипаче твой дядя, да и митрополит Алексий тоже. Здесь у меня дела стали подвигаться, а тесть твой, хотя и тяжело, с оглядками и вздохами, но требования и подсказки мои выполняет. Войско подтянулось, появилась кое-какая разведка. И против татар, будь у меня хотя бы год передыху, можно было б как-то подготовиться. Однако мерзавцы, ушкуйники новгородские, путают мне всю игру. В большом числе (больше 1000 морд) пошли разбойничать по Волге. Нижний мы от них оберечь сумели, чему очень помогла налаженная с грехом пополам разведка. Но они ушли на Низ и что там натворят  — одному Богу ведомо. Если они спровоцируют татар сразу ударить в отместку, все наши с тобой труды пойдут прахом. По крайней мере здесь, в Нижнем, на дальних подступах к Москве. Если же они не прекратят своих «походов» в дальнейшем, татары будут в отместку регулярно стучать по Нижнему, как это уже случалось, и тесть твой просто не сможет поднять головы, хоть малость окрепнуть. Тем более, что от самих ушкуйников убытков больше, чем от татар. Не исключена такая комбинация (и я очень на нее надеюсь, Бога молю!), что татары отместку отложат до следующего лета. Тогда самое страшное, что может случиться, это новый поход ушкуйников. Я окажусь меж двух огней, и Новгород буквально всадит мне нож в спину. Ну а значит  — и тебе тоже. Прошу тебя всей силой своего великокняжеского авторитета, авторитета Москвы, подействовать на новгородцев, с тем чтобы они не позволили ушкуйникам хотя бы в будущем году прокатиться по Волге. Я представляю, насколько трудно воздействовать на этот донельзя самоуверенный, строптивый народ, и тем не менее очень прошу тебя об этом. Если они не помешают, то налето попробую отмахнуться от татар».

—  Отмахнуться от татар!  — Дмитрий засверкал глазами и грохнул по столу своим кулачищем так, что Люба, терпеливо ждавшая, когда брат разберется с ненавистной ему писаниной, подпрыгнула на лавке и широко раскрыла глаза. И сразу поняла, что ничего ей особенно говорить, расписывать и не придется.

Дмитрий весело-отрешенно смотрел сквозь нее:

—  Я им покажу, котам жирным!

—  Татарам?!  — ахнула Люба.

—  Да ну... Новгородцам! Не пробовали они татарской плети, мать их... Сидят за лесами, за болотами... да за нашими спинами. И думают  — все им нипочем, и пакостят, как захотят. Твари! Придется поучить!  — он вскочил, прошелся по палате, подошел к сестре, взял ее за плечи, нагнулся близко, бешено-весело заглянул в глаза:

—  А там, Бог даст, может и... А?! Люба хитро улыбалась:

—  Может... Только пояс проверь.

—  Зачем?!

—  Да кабы штаны не упали.

—  А-ах-ха-ха!  — закатился Дмитрий,  — Ну, это прямо его слова!  — он присел рядом с Любой,  — Вернее, мои. Ну ладно, как он там? Рассказывай. Тебе, чай, поподробней пишет.

И Люба стала рассказывать.

6

- Митя, сын мой, что ты делаешь?!

—  А что я делаю?  — Дмитрий смотрит на митрополита глуповато-весело-удивленно, и сейчас даже митрополиту непонятно, притворяется князь (как он тогда смеет  — сопляк! засранец!  — Ваньку валять перед стариком, воспитателем, главным ответчиком за княжество, перед митрополитом, наконец!) или действительно таков (тогда совсем худо  — послал Бог князя...).

—  Я говорю о грамоте новгородцам.

—  А что грамота? Грамота как грамота,  — с лица князя исчезает веселье (Алексий смотрит: да нет, на дурака, слава Богу, не похож),  — или ты считаешь, что их проказы можно оставить без последствий?

—  Нет, я так не считаю. Но какие последствия собрался ты им устроить? Что ты написал?! «Пошлю войско»,., «наказать»... Что это?! Как это?! Ты что, действительно собираешься посылать войско?!

—  А что?

—  Ну орел! А на какие шиши? Хорошо еще, дяди твоего с нами здесь нет. Ты кремль строишь, последние копейки в него вогнал, а тут вдруг целый поход впридачу!

—  Ну, может, еще и не поход...

—  А-а-а! Думаешь, испугаются и притихнут, прощения запросят. А им на твою грамоту: хакк  — тьфу! И растереть! И добирайся до них с войском! До них татары сто лет добираются, добраться не могут, руки коротки, а ты... Думаешь, они твоих обстоятельств не знают?!

—  Но кроме похода еще меры есть. Перекрою им дорогу с Низа, запоют с голодухи.

—  Молодец! Вот это ты сможешь. Вот это бы и обещал!

—  Да это маловато как будто. За такие-то пакости...

—  А не сможешь походом пойти, если понадобится, это как будет? Неужели вся моя наука, да что  — моя! Всех мудрейших людей московских, приставленных к тебе для того, чтобы крепить твою власть, а с нею силу и мощь Москвы, неужели все это мимо тебя прошло?!  — митрополит умолк и горестно покачал головой.

Дмитрий немного струсил. Такой горячности в Алексии он предположить никак не мог. И это огорчение... Неужели что-то непоправимое? И что могло мимо пройти?

—  Отче! Я с рождения по твоим советам и указам живу. Я уже привык к ним, не могу без них. Как я мог что-то по-иному?

Митрополит поднял голову, взглянул жестко (у Дмитрия мурашки скакнули за ушами):

—  Ты нарушил, возможно, главное, что должен соблюдать человек, облеченный большой властью: пообещал то, чего не сможешь исполнить. И если таковое случится, в грязь будет втоптан не только твой авторитет, но и княжества Московского, и мой, митрополита всея Руси.

—  Твой-то почему?  — князь ошеломленно уставился на Алексия.

—  А ты грамоту свою помнишь? Как она начинается  — помнишь? «По благословению митрополита нашего...» Стало быть, и митрополит ко глупостям этим оказывается причастным. И закрой рот, глупо сие. Не мальчик уж! Я, когда ты благословением моим прикрылся для строительства стен, смолчал, хотя за такие лукавства детей малых хворостиной секут! Но там дело стоящее выходило, умное, а тут...

—  Может, и тут выйдет...  — робко предположил Дмитрий. Он совсем скис под градом тяжких обвинений и превратился в прежнего, вполне узнаваемого мальчика, понуро выслушивавшего поучения старшего.

—  Может, и выйдет, а может, и... А чтобы выходило, чтобы не гадать, не дрожать и на авось не надеяться, думать надо, крепко думать, прежде чем соваться во что-то, и со старшими советоваться. А главное  — не спешить! Не сигать, как голый в крапиву, а потом «мамочка!» орать.

«Причем тут крапива?»  — Дмитрий подавленно молчал.

—  Тебя тесть, что ли, так слезно молил, что ты кинулся за него заступаться?

—  И тесть. И зять. Да и вообще, разве в этом дело? Разве Москве мороки не прибавится?

—  А-а-а... Зять!  — митрополит вдруг умолк и криво усмехнулся, а у Дмитрия вовсе упало сердце: «Понял и связал воедино. Зачем про зятя вякнул, дурень!»

—  Значит, с зятем ты все-таки посоветовался...

—  Да не советовался я! Написали они мне вместе.

—  Ну ладно, ладно. Вот что я тебе скажу, Митя, и это тоже относится к заповедям человека государственного. Советчиков менять не спеши. И на одного никогда не полагайся! Их несколько должно быть. Постарше и поспокойней. «Если бы молодость знала, а старость могла»,  — ты даже представить себе не можешь, насколько это верно. Вот состаришься  — вспомнишь мои слова. У старого, когда он ясно увидит, поймет, разберется, что и как надо сделать, уже не остается на это ни сил, ни желаний. У молодых же сил и желаний невпроворот, а вот куда их повернуть... эх! Только дров наломать, на это вас всегда...  — митрополит вздохнул.  — Дай Бог, коли зять твой будет давать тебе хорошие советы. Но он ведь тоже пока очень молод.

—  Он мне пока ничего плохого не присоветовал. Не понимаю, почему ты его так боишься.

—  Я никого не боюсь,  — опять тяжело вздохнул Алексий,  — ты вот у меня... Слишком молод! А брыкаешься уже как взрослый жеребец. Необъезженный.

—  Молод, молод... Прапрадед мой, Александр Ярославич, в этом возрасте уже шведа бил, а ты все  — «молод».

—  Ну до Ярославича тебе, положим, еще два года расти  — посмотрим. А вот в чем тебе с прапрадедом вовсе равняться совестно, так это... Ярославич в твои лета уже всю книжную премудрость превзошел. Со священниками о писании поспорить мог. А ты грамоты по складам разбираешь! Вот она где молодость, а не в годах токмо.

—  А коли не в годах,  — Дмитрий покраснел, но обиженным не выглядел,  — то и зятя моего нечего в молодых держать. Он и в грамоте Ярославичу под стать  — латинские книжки читает, и полки сколько лет водит, сколько битв выиграл. И каких битв! Татар побил  — шутка ли! У него опыт какой  — кто из наших воевод с ним сравнится?! Он знает, как войско устроить, он сам все умеет, мечом ли, копьм, луком, самострелом... Знаю-знаю, скажешь  — это не главное, главное  — головой... Так ведь я про голову сразу сказал! Он к любому человеку в момент ключ может подыскать, увидеть, на что тот способен. А самое-то, по-моему, главное: если чего-то хочет, то знает всегда, как этого добиться. Дорогу знает! Или придумывает... Но это уж не важно.

«Вот как ты запел! И откуда красноречие появилось?! Такого, сынок, я от тебя еще не слыхивал. Неужели я одному Волынцу этим обязан? Нет, пожалуй, и себе тоже... Взрослеет парень на глазах! И очень не глуп, коль так выражаться может! Но и под влиянием уже крепко. Это надо нейтрализовать. Всеми доступными средствами!»

—  Ключ быстро подбирает, это верно. И к тебе, вижу, подобрал. Только опасайся, Великий князь, как бы он этот ключ в одну сторону не стал крутить. На себя! Потому и предупреждаю, чтобы ты не его одного слушал.

—  Да ты посмотри, отче, у него корысти ни на вот!  — Дмитрий ковырнул ноготь на мизинце.  — С ним как ни заговоришь, он только и знает: войско то, войско се, это надо для войска, то надо!.. Он Москву поднять хочет, сильной сделать ее хочет!

—  Хочет. Вижу  — хочет. Но для того, чтоб он это смог, его надо облечь очень большой властью. А власть, Митя, никого еще лучше не делала. Власть только корежит человека, иногда до неузнаваемости. И может статься, почувствует он власть (над войском, над тобой, над Москвой) и попрет в такое, чего не угадаешь никогда.

—  Не знаю, не знаю... Человек приехал, честно предложил свои услуги. Без всяких претензий и амбиций. А его тихонько в стороночку, в стороночку... Оттерли в Нижний, ладно. А ну как ему там понравится?! Оглядится, укрепится, устроит войско доброе, да нам же и по носу  — хлесть! И что будем делать? А?!  — Дмитрий неприятно хихикнул.

—  А вот это и будет означать, что правильно тогда мы сделали, убрав его из Москвы,  — Алексий спокойно и холодно глянул в глаза князю. Но тот не смутился:

—  Пусть и так. Но Москве-то от этого вовсе не легче.

—  Возможно. Но я не собираюсь сейчас обсуждать твои фантазии.

—  А что же?

—  Я позвал тебя насчет письма новгородцам. Не забыл? Надеюсь, теперь ты уразумел, насколько сильно с ним погорячился?

—  Погорячился, отче. Но что же теперь делать?

—  Слава Богу  — понял. А делать что ж... Надо ждать, как они отнесутся.

—  А есть надежда, что они?..

—  Есть. И большая. Но только потому, что Москва словами не бросалась. И исполняла все, что обещала. Пока. До тебя.

Ушкуйники ушли на Верх месяц спустя, держась восточного берега и даже не попытавшись что-либо предпринять около Нижнего. Днем, не скрываясь, а явно стараясь показать, что, мол, вот  — все, мы ушли.

Дело в том, что их если и не напугали, то крепко озадачили, заставили призадуматься Гришкины разведчики, следившие за ними неотрывно и гнавшие вести в Нижний, первому воеводе. Их свист преследовал ушкуйников в течение всего похода, так что они к нему даже привыкать стали. Но за один дневной переход до Нижнего в костер перед Абакуновичем ткнулась стрела с привязанной харатьей. На харатье было нацарапано: ВАМ П....Ц! Абакунович почесал в затылке и позвал товарищей, Осипа и Василия. В походе они меж собой не уговаривались, кто главный, гордость и воспитание не позволяли, но подразумевался таковым, конечно, Абакунович. За Обьские дела, да и вообще... А так каждый командовал своей ватагой и перед серьезным делом только советовались. Сейчас серьезные дела остались позади, и потому призыв Абакуновича показался странным.

Василий подошел к костру скоро, Осипа пришлось ждать: чудил пьяный на берегу, купал голых наложниц, захваченных в булгарском гареме. Его привели развеселого, не желавшего вникать в какие-то там сложности, да еще на обратной дороге. На обратной дороге следовало гулять и развлекаться, а не об опасностях думать. Откуда им взяться?

—  Почитай! Со стрелой прилетела,  — Абакунович сунул ему под нос харатью. Осип пьяно щурился, тряс головой, ему долго казалось, что харатья не одна. Но когда прочитал, сделал неожиданно очень трезвый вывод:

—  Ну правильно. Это те, кто нас в самом начале стрельбой встретили. Значит, и теперь не спят. Значит завтра ночуем на том берегу, вот и весь сказ.

Назавтра, расположившись на ночлег на левом берегу, чуть не доходя города, Абакунович получил в свой костер еще одну стрелу. Тоже с харатьей. И на харатье было написано то же самое. Ему стало не по себе. Он опять позвал товарищей.

—  Ну и как это тебе, Осип Варфоломеич?

Осип тяжело водил глазами с жестокого похмелья, вздыхал:

—  Обложили, видать, суки. И тут следят.

—  А тебе, Василий Федорыч?

—  Не знаю, что и подумать...

—  А я так маракую,  — Абакунович стукнул кулаком по колену,  — если бы действительно был «нам п... .ц», как они пишут, они бы нас дано уже прихлопнули. Но, видать, руки коротки. Сил у них маловато, боятся нас. Вот и пугают. Знать дают, что если сунемся в Нижний, встретят. Но это мы и так знаем. Не будь у нас такой добычи, можно б было их поучить. А так... Рисковать не будем. Пойдем мимо. Никто не сунется. А сунутся...

—  Верно, Сань, верно! Пойдем середкой от греха. Такой хабар! Не стоит рисковать.

—  Середкой... а может, лучше и под этим берегом...

—  С этого, вишь, тоже стрелы летят...

* * *

Ушкуйников проводили далеко за Городец. По берегу между Городцом и Нижним расположили три постоянных дозора. Договорились с Борисом Константинычем Городецким о взаимном оповещении. И только когда стало совершенно ясно, что ушкуйники ушли совсем и нечаянно вернуться не смогут, Бобер пришел к Дмитрию Констан-тинычу и уселся напротив, всем видом своим показывая серьезность предстоящего разговора. Князь вздохнул тяжело, помял и потер пальцами глаза, которые почему-то всегда очень уставали при разговоре с воеводой, приготовился слушать сложное и неприятное.

—  Ну что, Дмитрий Константиныч, подобьем бабки?

—  Давай.

—  От ушкуйников обереглись...

—  Обереглись.

—  Разведка заработала, хоть и с грехом пополам.

—  Почему с грехом? Заработала!

—  Допустим. Но чего мы с тобой добились?

—  А чего добились, уж и то хорошо.

—  Да ведь нет.

—  Ну, ты уж хочешь все сразу.

—  Не все. Я одного хотел, а не получилось.

—  Чего же?

—  На будущее лето себя обезопасить. А ведь не вышло. Где гарантия, что они на следующее лето не полезут?

—  А ты как же думал?

—  Надо было их непременно стукнуть. И обезглавить, главарей их побить или поймать, да ими потом с Новгородом поторговаться.

—  Нужны они Новгороду! Те сами, небось, радешеньки бы от них избавиться. А насчет стукнуть, сам же сомневался, как могло обернуться. Сам и отпугивал. Если бы сцепились, сколько крови бы это стоило.

—  Так-то оно так... Тем не менее, ничего такого мы не сделали, и они на лето... Теперь на зятя твоего одна надежда. Потому что на лето  — татары обязательно! Дай Бог, чтобы не этой осенью! Разве такое прощают?

—  Сам вижу.

—  И как быть думаешь?

—  Нам выбирать теперь не приходится,  — вздохнул Константиныч,  — надо готовиться к татарам. Наплевав на ушкуйников. А чтобы не помешали, будем давить в двух направлениях: через зятя, конечно, перво-наперво, а тут разведку против них сильную, брата Бориса на них повернем, ощетиним берега, так что если и пойдут, авось обойдемся как нынче. Вот так, я думаю. Иначе ничего не изобретешь.  — Пожалуй (и Константиныч облегченно вздохнул). Но разведку Гришкину на них ухлопать нельзя. Нам разведка против татар нужней всего.

—  Это значит лишь то, что надо наращивать и наращивать разведку. Как иначе?

—  Да, князь, да! Видишь, как согласно у нас с тобой получается. Но дело хлопотное, мне самому, видно, много ей заниматься придется.

—  Ну а кто тебе мешает?

—  Мешать  — не мешает, да ведь и дружиной, войском заниматься надобно. С кем татар встречать будешь?

—  Э-э! Тут я и сам постараюсь, и сыновей запрягу, они у меня, кажись, ребята не бестолковые.

—  Да, постарайтесь. Дружину вниз по Волге прогуляй, хотя бы с мордвой немного подерись. Заодно и о татарах что-то сможешь сведать. Арбалетчикам дай пострелять побольше. С ушкуйниками у них славно вышло, да мало их. И организоваться по-новому не могут, подручников не берут. Тут уж тебе надо кулаком по столу стукнуть.

—  Стукнуть... С дружиной более-менее ясно, а вот с подручниками... Арбалеты тяжелые, силы много требуют.

Еще до того, как ушкуйники возвратились, Господин Великий Новгород получил на свою буйную голову ушат холодной воды. Великий князь Московский и Владимирский прислал грамоту, разрывающую мирный договор и уряд за бесчинства ушкуйников, с угрозой не только не помогать в случае конфликта с западными соседями, но свои войска прислать, чтобы воздать Новгороду за волжские грабежи. Что это не просто угрозы, новгородцы ощутили, узнав, что один из набольших их бояр, Василий Данилович, задержан в Вологде вместе с сыном Иваном, а все товары, которые он вез с Двины, конфискованы.

Городская старшина заволновалась. Не всегда московская помощь была достаточной, не всегда своевременной, но Москва всегда была за спиной, подпирала, давала ощущение силы, общности с большущей семьей, и хотя не столько действовала, сколько грозила, тем не менее не давала зарываться и наглеть ни немцам, ни шведам, ни Литве. И вот тебе...

Обычно, когда ушкуйники возвращались с Низа, город недели две гудел безобразным гульбищем. К разбойникам с ласками и лестью подкатывались все, начиная с гулящих девок и нищих и кончая вполне солидными купцами, выклянчивая, растаскивая, сгребая за бесценок, выменивая на дрянь и безделушки богатейшую добычу, щедро разбрасываемую направо и налево пьяными и счастливыми добытчиками.

На сей раз город встретил своих героев угрюмо. Перед тем во всех соборах священники произнесли суровые проповеди, из коих следовало, что ушкуйники есть пособники сатаны и исчадия ада, а общение с ними сулит проклятие на земле и геенну огненную после смерти.

Нищие плевались и бросали назад подаваемые им деньги, которые потом, впрочем, когда смущенные подаватели удалялись, бросались, часто с дракой, подбирать. Девки испуганно рыскали глазами, убегали, прятались. Торговцы отворачивались, делали вид, что не знакомы.

Ушкуйники были ошарашены донельзя. С них в момент слетел пьяный кураж. Абакунович сунулся туда и сюда узнавать, что случилось. Узнав, зачесал в затылке. А тут и самому ему приспел приказ явиться назавтра в полдень к архимандриту «сотоварищи», то есть с Осипом и Василием.

Общество их встретило солидное: архиепископ Алексий, сам посадник Никита Матвеич, кончанские старосты. Из всей новгородской верхушки не хватало только княжеского наместника, и Абакунович догадался  — со своими решили разобраться по-свойски, сор из избы не выносить, а это было очень страшно. Ушкуйники совсем оробели. Самый простой из них, Василий, сунулся к руке архимандрита, за благословением. Тот гневно стукнул посохом:

—  Поведайте сперва о разбоях своих на Волге! После долгого молчания решился Абакунович:

—  Прости нас, отче, но ни одного христианина мы не обидели, ни одной христианской души не загубили.

—  Где ж вы бродили?

—  За Нижним. Трогали только басурман.

—  А вы знаете, как за это князь Московский на нас разгневался?! Походом грозит, войной!

—  Не понимаем, за что, отче...

—  Не понимаете! Что значит дразнить басурман  — не понимаете?!.

Ушкуйники смотрели в пол.

—  ...Что они в отместку пойдут жечь, убивать, грабить  — это вам, конечно, невдомек! И что сюда, до вас, мерзавцев окаянных, не доберутся, потому что далеко и хлопотно,  — это вы тоже не смекнули! Что разорят Нижний, Кострому, Переяславль,  — откуда хлебушек возьмете?! Но прежде всего — Нижний! Вы не соизволите ли вспомнить, кем теперь нижегородский князь московскому доводится, головы вы бараньи?! Жадность, одна жадность в несытых зеницах ваших, в мозгах куриных, а здравой мысли  — ни одной!

—  Напрасно ты так, отче. Мы ведь и за обиды христианские радели,  — чуть ни прошептал Абакунович.

—  Слышу я эту песню не первый год! А как ваше радение аукается?! Потому и говорю вам не в первый раз: не с вашими куриными мозгами о христианах радеть.

—  Нижний вправду не трогали?  — спросил посадник.

—  Нет, нет!  — откликнулись в один голос все трое, а Василий дернулся даже пожаловаться:  — Наоборот! Они у нас двадцать человек стрелами ни за что, ни про что посекли, когда мы мимо..  — и осекся, получив от Абаку-новича такой взгляд, который до-олго помнил.

—  Ага! Ни за что, ни про что. А может, все-таки было за что?

—  Нет, Никита Матвеич,  — Абакунович зыркнул еще раз на Василия, молчи, мол,  — мы шли на Низ к ихнему берегу близко, нас обстреляли. Мы от берега подальше и мимо. Вот и все.

—  Ой ли?..  — Никита прихлопнул рукой по столу.  — Ну вот что. Еще без нашего ведома пойдете на Низ, в город лучше не возвращайтесь. Скажи им, отче, последнее слово.

—  Коли хотят подохнуть без покаяния, пусть идут еще.

— Вот тут кончанские старосты,  — негромко, веско продолжил посадник,  — соберите своих орлов, обскажите все, пусть добычу им сдадут и сидят тихо. До выяснения дел с Москвой. В случае чего откупаться будем вашей добычей. Идите!

Ушкуйники выпятились из палаты.

—  Что же будем московскому князю отвечать?  — архимандрит хмуро глядел на старшин.

—  То и будем,  — так же хмуро заговорил посадник,  — Ушкуйники ходили на Низ без нашего ведома, а били только басурман, и ты за это с нас свое нелюбье сними и на Новгород не гневайся. Ну и... Обещать надо, что впредь не допустим. А как не допустим? Тьфу!

Дмитрий Московский свое «нелюбье» снял, но пригрозил, что ежели будущим летом подобное случится, он обязательно, уже без всяких разговоров, придет на Новгород.

Новгородцы заверили, что «не допустят» и прочее, и весть об этом, через Любу, Бобер скоро получил в Нижнем.

Это несколько вдохновляло, и он поделился с князем. Тот тоже приободрился:

—  Что ж, повоюем?

—  Повоюем. Коли войско устроим, да арбалетчиков наберем.

* * *

Незаметно и страшно быстро за делами проскочило лето. Раньше всех зажелтели бусинками березки, потом осинки. Начали краснеть клены. Татары не появлялись и, как уже явно чувствовалось, не появятся. По крайней мере до зимы.

Разведка, сначала тонкой цепочкой брошенная вдоль речки Пьяны до ее впадения в Суру, и дальше по Суре до впадения той в Волгу, с каждой неделей укреплявшаяся новыми и новыми, хоть и небольшими, сторожами, исправно гнала вести в Нижний: все спокойно. Из-за Волги сведения приходили крайне редко, но такие же: никого. За Волгой было непонятно, там, по сведениям знающих людей, и дорог-то путевых никогда не было, тем берегом татары и не приходили никогда.

Бобер все лето колебался, выспрашивал охотников, пытал купцов и наконец снял все посты за Волгой, перевел их на этот берег, укрепив линию по Суре от устья Пьяны до Волги. Этот рубеж по Суре и Пьяне очень нравился Дмитрию. Он громадной подковой огораживал нижегородские земли с юга, юго-востока и востока и был достаточно удален от города, чтобы успеть в случае нападения что-нибудь предпринять: Сура впадала в Волгу верстах в 120-ти от Нижнего, Пьяна в Суру примерно в 130 — 140 и вверх от устья шла почти прямехонько на запад до крутой излучины, которая находилась в 70-ти верстах прямо на юг от города, и только после этого отворачивала на юго-восток к истоку.

Всю разведку княжеской дружины и все, что собрал за лето Григорий, Бобер вытащил на этот рубеж, так что к середине осени заставы встали там настолько густо, что без особых хлопот взаимодействовали между собой, по крайней мере хорошо знали, что творится у соседа. Таким образом, он уже мог быть уверен, что через Пьяну татары незамеченными не пройдут  — разведка работала.

В организации войска нежданная помощь привалила от младших сыновей Дмитрия Константиныча, Ивана и Семена. Быстро, после наезда на разбойников, проникнувшись уважением к новому воеводе, княжичи бросились изо всех сил ему помогать  — они тоже хотели бить татар. Выразилось это прежде всего в том, что молодые князья организовали каждый свою, отдельную от отцовской, дружину, и каждый, друг перед другом, стал учить и гонять своих, как умели, разумеется, но весьма энергично.

Так как своих уделов у них еще не было (юридически, по крайней мере), они затормошили и заставили-таки отца определить им в самом городе «концы» на предмет подготовки в них ополчения. Это нешуточно ущемляло права тысяцкого, но Михаил Василич, поговорив с Бобром, махнул рукой  — пусть, лишь бы польза была.

Каждый «конец» стал готовить ополченцев под руководством своего княжича, снаряжать и вооружать «своих», чтоб не хуже чем «чужих», возникло соперничество, которое Бобер с тысяцким стали искусно разжигать, что и не замедлило сказаться. Со справы снаряжением оно сразу перекинулось на подготовку. Сборы и тренировки становились все чаще, интенсивней. Перещеголять друг друга старались не только князья, не только воеводы, большие и малые, но уже и рядовые бойцы. Спорили, хвастались, доказывали друг другу (часто чуть не до драки), чья справа лучше, кто ловчей на мечах, кто метче из лука, а кто на коне шустрей.

Словом, Нижний широко и основательно готовился к войне, повергая своих женщин в сильную тревогу, великий плач и куриное кудахтанье.

Удовлетворенный таким ходом дел и состоянием боевого духа нижегородцев, Бобер, дождавшись большого снега и крепких морозов и уверившись, что татары не полезут и зимой, на Рождество решил наведаться в Москву, повидаться с семьей и взглянуть, что там творится.

Одно не удовлетворяло и очень беспокоило его в Нижнем  — арбалеты. Дело не шло. Совсем! Никита сделал воротковый самострел, и неплохой даже, но затратил на него с непривычки столько сил и времени, что дальше делать такие отказался.

—  Все, князь, уволь. С такой работой я не то что барыш, сам с голоду помру, а мне еще семью кормить надо.

На рычажные арбалеты не находилось достаточно крепких подручников. И к зиме у Бобра набралось всего-навсего 49 пар  — не густо. «Корноуха придется дернуть,  — все чаще подумывал Дмитрий,  — без него тут совсем голым останусь. А налаживать уж, пожалуй, придется там, здесь пусть сами озаботятся. Умный добьется, а с дураком нечего и время терять. Но они, вроде, не дураки. Стараются, и с толком. Особенно Ванька. Напористый, щенок. И самоуверенный! Даже слишком. Но тут, может, так и надо?»

* * *

Москва снова и по-новому поразила его. Это был самый настоящий муравейник! Вокруг города, по периметру будущих стен был отрыт ров под фундамент. Громадные земляные канавы напоминали следы исполинского крота. По Москве-реке накатанной дорогой в две стороны (точь в точь как муравьи на тропе! особенно ясно это виделось сверху, с Боровицкого холма) непрерывными вереницами двигались подводы: вниз, к Мячкову  — пустые, назад к Москве  — с камнем.

Камень сбрасывали в кучи у котлованов под будущие башни, и было видно, как его мало, и сколько же еще (Боже мой!) его возить, чтобы хватило на мало-мальски подходящую стену. Возить  — не перевозить!

Бобер стоял с Великим князем на уцелевшем куске старой деревянной стены, обращенной к Москве-реке. Тот, гордясь, показывал ему  — где, что и как.

—  Вон там справа, на углу, Федька Свибл башню будет ставить. Он за каменоломнями следит, так лучший камень себе гребет, стервец, эта башня, видать, самой крепкой будет. Тут, прямо под нами  — Федька Чешок. Я даже подумать не мог, что он такой богатенький! Ничем не выделялся, скромненько так жил, и вдруг: «У своего дома я сам башню поставлю». И все тут! Прав ты был, Михалыч! Крепко потянулись мои бояре друг за другом. Федька Беклемиш (Чуешь?! По этой стене одни Федьки! Чудно!) слева в углу живет, я сперва тоже думал  — середнячок, а он: я свой угол сам устрою. Ну и устраивайте, жалко что ль?! Я думаю, угловые-то круглыми должны быть. И Иоганн говорит...

—  Угловые обязательно круглые! А у вас разве не решено еще?!

—  Да решено. Это я так, от тебя еще раз услыхать, а то есть тут умники...

—  Кто еще?!

—  Ты не знаешь. Да и не важно! В общем, вот такие дела. Боровицкую башню сестренка, Любаня твоя, под свою руку забрала, а дальше... смеяться будешь.

—  Ну-ну?

—  Главные ворота, Ризоположенские, где мост через Неглинку, сам дядя Вася взял!

—  Василий Василич?!

—  Да!

—  А почему именно эти-то?

—  Ну его дом же напротив.

—  Аи и ну! И его допекло?!

—  Еще как! Попыхтел, поворчал, а потом: вот я вам покажу, сопляки, как башни ставить! Не знаю, как я при нем не заржал, удержался.

—  Да уж... ты, тезка, того... Я перед отъездом еще хотел тебе сказать. Много наружу пускать поостерегись. Ты ведь главный...

—  Как  — наружу?

—  Ну... смеешься, злишься, печалишься — все в открытую. Так нельзя. Тебе нельзя. Хотя и молодой ты еще князь, на молодость многое можно скинуть, но не все.

—  Тьфу! Все учат, учат! И митрополит, и племянник его, и Митяй, и дядя Вася всех больше  — надоело! Я думал, хоть ты-то... А ты туда же!

—  А я-то что?! Только и сказал, что у тебя на лице все написано. Всего навсего. Так ведь мы с тобой одни. И не только родственники, но вроде бы немного и друзья. А другу подсказать... Кто же тогда и подскажет? — и Бобер сделал обиженное лицо.

—  Нет-нет! Что ты, тезка! Ты не стесняйся, это я так. Знаешь, как он мне надоел со своими указками!

—  Кто?

—  Дядя Вася, кто ж еще. То не этак, это не так. Ну все не так! Что бы ни сделал, что бы ни сказал  — все не так!

—  Терпи, князь.

—  Сколько терпеть? Сколько можно?! Ну молод, ладно, но не грудной же младенец! Чтобы на каждом шагу мне сопли подбирать!

Бобер усмехнулся в усы. «Что ж, хорошо говоришь. Горяч. Все, как монах расписал. А ты, Василь Василич, уж не обессудь  — сам себе яму выкопал».

—  Можно и одернуть, если уверен, что прав. Да, может, и пора?..

—  Ты считаешь?!  — Дмитрий аж взвился.  — А я думал, ты... Да, тезка! По-моему тоже пора. А то что же, так и до седых му..й мальчиком при дяде просидишь.

—  Верно, тезка. Если сразу из-под чужой лапы не вырвешься, то не вырвешься никогда.

—  А я о чем! Только вот как? С чего начать?

—  Найди момент, чтобы наверняка.

—  Как?! Разве тут разочтешь, где наверняка, а где нет. Ты вот что. Ты бы мигнул в нужный момент как-нибудь, что ли... А?

—  Идет!  — смеется Бобер,  — Только я ведь уеду через неделю, вряд ли успеем. Так что, коль случай не подвернется, подожди моего возвращения.

—  Хорошо, подожду. Но тебе там дальше осени не сидеть. Хватит!

—  Почему до осени?

—  К осени думаю стены закончить. Тогда вплотную войском займусь.

—  Если дадут.

—  А вот если не дадут!..  — князь делает бешеные глаза,  — Тогда и одерну!

—  Ну-ну! Я не только дядю Васю имел в виду. Даже не митрополита. Обстоятельства. У меня-то твоих обстоятельств нет.

—  Вот и прекрасно! Тогда, может, и пораньше?

—  Знаешь, тезка, мне теперь уже самому интересно, как повернется. Да и их на полдороге бросать... Хочу дождаться.

—  Татар?!

—  Да. Ушкуйники их раздразнили, ясно  — они этого не оставят. Ведь всех булгарских купцов очистили, сволочи! Да если б только булгарских! Татары наверняка пойдут. Но вряд ли рано. Они всегда дожидаются, когда вы урожай соберете. Верно? Так что вот она, осень, и с этой стороны тоже выворачивается. А вы-то кремль к осени закончите?

—  Должны!

—  Я смотрю, сколько же камня еще надо! Всю зиму возить. И то  — хватит ли?

—  Всю зиму и будем, на то расчет. А камня в Мячкове  — горы, все лето кололи. И Иоганн говорит  — хватит. Так что весной, только растает  — начнем класть.

—  Каменщиков-то хватит?

—  Плесковичи говорят  — хватит, а уж помощников  — пруд пруди. Я ведь тебе не досказал. Северную угловую башню Федьки Кошки отец, Андрей Собакин, на себя взял, двор их там. Рядом с ним, у ворот, что на церковь Николы выходят, купцы самые богатые себе выпросили, все почти сурожане: Васька Капица, Кузька Ковырь, Саларевы братья, Елферьевы... В общем — купцы! От Беклемиша наверх, к торжищу, дядя Тимоха башню отвоевал, а Фролове-кие ворота (опять смеяться будешь!) сам митрополит.

—  Как митрополит?!

—  А так. Собрал свой Чудов монастырь, всю братию, сказал им проповедь (я был! слушал!), что, мол, постараться придется для защиты честных христиан. Не только златом-серебром, каменьями ценными, но и собственными руками, как отец Сергий делает.

—  Кто это, отец Сергий?

—  Есть тут у нас один, в лесу живет. По правде живет. Все сам делает, ни у кого ничего не просит, никому не завидует... В общем  — сильно правильный мужик! Тянутся к нему люди, уважают. Ну так вот, и вся братия монастырская как летом вкалывала! Землю копали. Лучше всех работали!

—  Да-а...  — ничего не смог больше сказать Бобер.

А перед этим разговором...

Дмитрий примчался в Москву без предупреждения, инкогнито: пятнадцать отроков, пять саней.

Даже на крыльце его не встретил никто. Только когда вошел в сени, в двери туда и сюда кинулись девушки:

—  Князь! Князь приехал!

И в повалуше, не успев еще прикрыть за собою дверь, увидел: откуда-то сверху, с лестницы, раскинув как крылья руки, птицей метнулась к нему Юли. На глазах благоговейно и изумленно замершей челяди пала на грудь, прижалась крепко-крепко, уколола грудями, но поцеловала чинно, три раза в щеки, отстранилась и  — девушкам:

—  За княгиней гонца — мигом! За отцом Ипатом к князь-Владимиру немедленно! За Алексей Афанасьичем и Гаврил Алексеичем к боярину Василию или в великокняжеские хоромы  — найти и сказать. За Иоганном на западную стену. Ефим Василича предупредить: пусть готовит баню и стол! Пойдем, князь, вздохнешь, пока княгиня приедет да все соберутся.

Дмитрий ничего не соображал, но почуял: сейчас! сейчас! и слепо отдался на волю Юли. Девушки бросились врассыпную выполнять приказания, а она, как клешней вцепившись в руку, потащила его по лестнице вверх, вверх, потом налево куда-то, в закоулок, в дверь, втащила как пойманную мышь в светелку, дверь  — хлоп! и на мощную задвижку  — щелк! и остановилась перед ним, опустила глаза, плечи, руки  — ну!!!

Дмитрий прохрипел шепотом:

—  Не зайдет кто?

Она откликнулась скороговоркой, тоже с хрипотцой:

—  Люба с Великой княгиней кататься уехала, на тройке, раньше часа не будет. Монах у Володьки, раньше всех придет. Но он же не сунется... Алешку с Гаврюхой еще найти надо. Только если Ефим припрется уточнять, но с ним я просто...  — и заглянула в глаза, и утонула в них, и кинулась на шею, обвила руками, повисла:  — А-ах, Митя мой! Как ты долго!..

Он отнес ее и уронил на лавку, они бросились друг к другу, как голодные к куску хлеба, суета, сумбур, он раздевал ее, она его, мешали друг другу, спешили, задыхались.. . Наконец он воткнулся в нее, и ему показалось (как тогда, в самый первый раз), что распорол ее надвое, а она (тоже как тогда) ухнула по-медвежьи, вцепилась в поясницу и неимоверно сильно прижала к себе, и заскулила по-собачьи, и он сразу же изверг в нее всю свою страсть, все ночные бредни, все, накопившееся в нем за время разлуки. Но ни на миг не подумал приостановиться, прислушаться к себе, а продолжал бешено втыкаться в нее, совершенно уверенный в себе, и сила его не вяла!

А уж она!.. Она, кажется, вся состояла из одного неизъяснимого наслаждения! Через каждые пять-шесть движний по телу ее пробегала мелкая, но ясно ощутимая им дрожь, она с пристоном выдыхала: ммыхх!  — вытягивалась в тугую струну и на мгновение замирала, вынуждая замереть и его, а когда дрожь проходила и он вновь изо всех сил впивался в нее, она со всхлипом вновь цепко, и руками и ногами, обхватывала его, пять-шесть раз дергалась и с дрожью вновь вытягивалась в струнку. Это повторилось уже, кажется, больше десятка раз, без всяких изменений с ее стороны, только «там» стало сыро и очень просторно, и Дмитрию, чтобы сохранить полноту ощущений, приходилось все увеличивать размах движений, так что в конце концов, не рассчитав и забывшись (уж какой тут расчет!), он выскочил из нее, а когда опустил руку воздвигнуть все на прежнее место, вдруг почувствовал, как из нее буквально фонтаном изверглось что-то, и она вновь, задрожав и замычав, вытянулась и замерла.

«Так вот как это у них! Похлеще чем у мужиков! А я-то думал...» — он приостановился и услышал, как бешено колотится сердце, и почувствовал, какой он горячий и мокрый  — как из бани.

И тут в дверь постучали.

Холодный ужас пополз у него по спине. «А вдруг Любаня вернулась!» Сердце тукнуло и упало, а с ним сразу и вся мужская сила.

Юли в этот момент, обвив его руками и ногами, бешено впивалась в его губы поцелуем. Услышав стук, она, нисколько не изменив позы, не вздрогнув даже, отвернула лицо в сторону, глубоко вдохнула, выдохнула и совершенно спокойным, ледяным с оттенком недовольства голосом громко спросила:

—  Ну кто? Чего надо?

—  Я это, боярыня, Ефим. Баня топится, а вот стол... На сколько человек?

Юли дернула головой, спрашивая взглядом: на сколько? Дмитрий кое-как высвободил руку, махнул: на всех, мол.

—  Ну на всех наших, кто здесь, на восьмерых. Сам, что ли, сообразить не мог?!  — взвинчивая недовольство, проговорила Юли.  — Иди, я сейчас.

—  Я уже думал, может, он захочет с княгиней только... Ладно, иду.

Юли прислушивалась несколько мгновений к удаляющимся шагам, все еще не расцепляя ни рук, ни ног, длинно прижалась к нему, но ощутив, как он увял, раскинулась, потянулась:

—  Вставай, храбрец, одевайся быстро. Вон вода холодная в ведре, плесни в лицо, да посиди немножко, охолони, а я побежала.

Неуловимо, как только она умела, выскользнула вбок, прыгнула к ведру, брызнула водой себе в лицо раз, другой, юркнула за занавеску, пошуршала там недолго и появилась одетой, затянутой, строгой, недоступной, готовой встречать приехавшего князя  — для нее ничего не произошло, а он все лежал, растерзанный, расхлюстанный, потный и, наверное, красный, без сил.

Ему стало стыдно и почему-то досадно, но он не успел разозлиться, даже понять,  — она подошла, присела, взяла обеими руками его голову, приподняла, грустно-грустно заглянула в глаза, поцеловала эти глаза, потом губы. Осторожно, нежно. Отпустила, вздохнула:

—  Спасибо, милый, родной мой. Теперь мне надолго хватит. Вспоминать...  — и поднялась. Он успел схватить ее за руку, потянул к себе, она опять села.

—  Юли! Как же ты?.. Неужели без меня так и мучаешься?! Одними воспоминаниями...

—  Ну что ты... Разве с моим темпераментом я бы смогла? С ума бы сошла, наверное. Врать не буду. Хватаю иногда, когда совсем уж невтерпеж, кого покрепче, кто для «этого дела» поглянется. Только все они по сравнению с тобой такое... прости Господи. Так что сразу надо-олго охота пропадает. А воспоминания... Они всегда со мной. Иногда как возьмусь себя воспоминаниями разжигать... так мне лучше, чем с мужиком, становится.

—  Во как!!

—  Да уж так,  — Юли совсем успокоилась,  — а мужики мне теперь не столько для себя, сколько для тебя нужны.

—  Для меня?!

—  А для кого ж?! Сам сказал: все знать желаешь. А они за «это самое» все готовы отдать. А уж болтают! Хуже баб на базаре. Одевайся скорей, да умойся  — лица на тебе нет. Пошла я, а ты немного погодя спустись.

Он дернулся еще что-то спросить, но Юли припала на колено, торопливо поцеловала, не дала говорить:

—  Все расскажу, не беспокойся. В свое время. При княгине, чтобы... ну, чтобы о нас не задумалась. А сейчас поспеши ради Бога.

Дмитрий вышел от Юли, подтянувшись, одернувшись и оглядевшись со всех сторон и основательно поплескав в лицо ледяной водой. Начал спускаться по лестнице и увидел, что внизу уже стоит, расставив руки и загородив собой весь широченный проход, монах, улыбающийся во всю рожу и... опять трезвый!

—  Ну, отче, ты, никак, и в самом деле завязал по-серьезному! Я прямо тебя не узнаю!  — они обнялись и долго хлопали друг друга по плечам и спинам.

—  Завязал, сыне, завязал, иначе нельзя, но вот нынче развяжу маненько, на вечерок... в твою честь. Больно интересно узнать, как ты там с ушкуйниками-то...

—  Э-э, отец Ипат, там интересного мало. Я ведь не рассказывать, а слушать приехал.

—  Ну-у, этого у нас для тебя хватит, только уши развешивай. Говори, с чего начинать.

—  Погоди, отче. Я ведь только вошел. Еще и на сыновей глянуть не успел. Юли!

—  Я, князь, чего тебе.  — Юли подлетела, чудно полыхнула глазами, монах аж крякнул.

—  Где Борька с Мишкой?

—  У митрополита. Их там грамоте с утра до ночи обучают. Так строго, так много, прямо как невольников держат. Так их жалко...

—  О-о, это неплохо! Чему ж их там?..

—  Да разному. Там чуть ли ни сам Алексий за ними наблюдает. Понравились они ему. Собирается помощников из них себе делать. Я хорошо не знаю, княгиня расскажет.

Юли растворилась в великой всеобщей суете, а монах, выразительно глянув ей вслед, крякнул еще раз и склонился к Дмитрию, понизил голос:

—  Ну хороша, конечно, баба, блеск, все мужики тут по ней с ума посходили. Но ведь не вот, чтобы лучше и не найти. Да и не молода уж... Сколько ей? Тридцать семь? восемь? Но как тебя увидит!.. Разом как-то, вмиг, в десяток, в сотню раз краше становится. Вспыхивает красой! В эти моменты даже я готов за ней, стервой, козлом скакать, прости, Господи, душу грешную! Ты бы сказал ей, чтоб остереглась как-то. Ведь увидит Любаня  — сразу все поймет.

—  Да она, похоже, давно уж все поняла, отче.

—  И как же?!  — раскрыл рот монах.

—  Как видишь,  — Дмитрий пожал плечами.  — Твоя-то Ботагоз как? Все кается?

—  Оо-охх, сыне, моя Ботагоз теперь не Ботагоз, а Варвара. Опять затяжелела. Первый-то у нее выкидыш получился. Знаешь?

—  Писала мне Люба.

—  Теперь из церкви не выходит, меня до себя близко не подпускает. Помереть боится. Кто-то ей рассказал (узнаю  — пришибу!) историю твоей матери. Вот она и... Не столько помереть, а вот дитя своего не увидеть... Живого...

—  Ну-ну! А ты-то уж?.. Не можешь ее уболтать, успокоить? С твоим-то красноречием. Ты мне скажи, как дальше-то будешь. Женишься или опять так?

—  Э-э! Ведь ты мое положение знаешь. Наладишься жениться, всплывет, что я монах. Возьмутся расстригать, с женитьбой большой вопрос, ведь я уж был женат, сраму не оберешься. Да и на тебя пятно, скажут  — кем он себя окружил. .. Пущай уж, наверное, так пока... А? Как думаешь?

—  Мне-то что! Мне ты такой сподручней, на подъем легче.

—  Ну насчет «подъема» ты не сомневайся. За тобой я в каком хошь виде поднимусь.

Подошел Ефим:

—  Здрав будь, князь! Как доехал?

—  Здорово! Доехал хорошо. Как вы здесь, как хозяйство?

—  Хозяйство  — грех жаловаться. Все на месте, все в порядке, и запасено, и прибрано.

—  А если сейчас в поход?  — не удержавшись, Дмитрий подмигнул монаху. Но Ефим и бровью не повел:

—  Скажи, какой обоз, я к утру снаряжу.

—  Так-таки и к утру?!  — смеется Дмитрий.

—  Снарядит,  — урчит монах,  — это такой... черта запряжет.

В улыбке Ефима смешиваются радость и самодовольство:

— Баня готова, князь. Сегодня, как нарочно, топили для других дел, а тут ты. С кем пойдешь?

—  С отроками, с кем же еще. Они у меня иззябли, устали.

—  Отроки уже моются давно, у них своя баня.

—  Во как!

—  Вот так!  — смеется монах, тут тебе не у Константиныча в Нижнем. Княгиню ждать не надо, не до бани ей теперь в таком положении...Я могу составить тебе компанию, так уж и быть.

—  Ну, если на полке меня не уморишь...

—  Ладно-ладно, а то как перед Любой отчитаюсь? Да и быстрей надо, она ведь уж скоро подъехать должна.

И Дмитрий об одном только подумал и пожалел: «Если б знать! Верных полчаса еще мог с Юли кувыркаться!»

7

В бане с отцом Ипатом разговаривать о чем-либо было совершенно бесполезно. Он ревел быком, визжал свиньей, катался с пола на полок и обратно, и единственное слово, которое из него время от времени исторгалось то с ревом, то с визгом, было: наддай! Плескал ли Дмитрий на каменку, хлестал ли его веником, поливал ли из ковша чуть ли не кипятком, он орал одно:

—  Наддай, сыне! Наддай!

Измочалив об него два веника, замучившись, обессилев от жары, Дмитрий махнул рукой. Окатился холодной водой, выскочил в предбанник, схватил огромный рушник, стал вытираться. И сразу как из-под земли возник Ефим со жбаном кваса:

—  А ну, княже, прими! Княгиня прикатила, ждет  — не дождется, а вы тут...

—  Да с этим боровом как свяжешься... Ух, спасибо те, Ефим! Каков квасок! У-у-у, крепче меда.

Между тем монах, лишенный поддержки, затих и скоро вывалился в предбанник, кряхтя и вздыхая:

—  Эх, слабаки! Никак себе компанию подходящую не подберу. Даже здесь! Думал: раз пьют как лошади, значит уж в бане-то могут. Нет, не могут! Слабаки!  — хватанул квасу прямо из кувшина так жадно, что пролилось на брюхо, и начал одеваться.

Люба не утерпела, перехватила на крыльце. Кинулась на шею, прижалась холодной, еще пахнущей морозом, не успевшей согреться щекой, прижалась всем телом, замерла. Он притиснул ее к себе сильно и ощутил большой  — как бы отдельно живущий, даже, кажется, шевелящийся!  — живот, поцеловал пониже уха, шепнул:

—  Ах ты, лапа моя! Как я соскучился!

—  А уж я!.. Я ведь не думала, не чаяла, не ждала. Ты прямо как... Как к Рождеству подарок!  — и еще крепче прижалась.

—  Ну, к Рождеству-то я тебе подарок привез другой. Пойдем, а то простудишься еще. Рассказывай.

—  Пойдем. Ох, Митя, мы тут... Не знаешь уж, с чего начинать. Не на один вечер разговору.

—  Вот и хорошо.

В повалуше поднялись навстречу Алешка, Гаврюха, Иоганн. Дмитрий обнялся с каждым:

—  Ну как вы тут без меня? Не разленились? Иоганн, ты невесту-то подыскал? Пора.

—  Меня невеста на паперти, среди убогих, дожидается,  — спокойно улыбается Иоганн.

—  Дурачок, мужчине красота вовсе не обязательна. Уж ты-то должен это понимать. Ничего, сам не хочешь, мы тебе сыщем. А вы чего?

—  Чего?  — не понимают Алешка с Гаврюхой.

—  Где Айгуль, Люцина?

Бравые разведчики смущенно опускают глаза.

—  Айгуль теперь не Айгуль, а Галя. Привет тебе шлет, а сама не может, тяжела.

—  И Люцина тоже,  — вздыхает Гаврюха.

—  Ага! Так вот вы где разведку ведете!  — смеется Дмитрий.  — Что ж, и это неплохо. Ну, за стол?

—  Все готово!  — выворачивается опять как из-под земли Ефим.

* * *

Когда уселись, Дмитрию бросилась в глаза перемена: Юли с нижнего конца стола пересела под самую княгиню, оттеснив даже Иоганна, а ее место занял Ефим. Он командовал слугами молча, только жестами, и те, видно, прекрасно его понимали, двигались бесшумно, ловко, почти незаметно.

«Забирает под себя хозяйство-то. Напорист жид, во все щели влез, не лопухнуться бы с ним. Надо Юли порасспросить, да сказать, чтоб посматривала...»

В святки на еду ограничений нет, и стол поражал не обилием (обилен он был, забит до отказа, всегда), а разнообразием. Сейчас на нем стояли только закуски, и столько их было, что Дмитрий, присматриваясь внимательно и долго, так и не уловил, есть ли на столе хотя бы два одинаковых блюда. К неисчезающим ни в какой пост рыжикам, груздям, опятам и прочему в разных видах, к икре черной и красной, вязиге, красной и белой рыбице, прикрошкам и присолам прибавилось несметное количество закусок мясных: копченая гусятина и свиные окорока, ветчина и студень, всяческие маринады, почки, печенки, мозги и прочее, и прочее, и прочее.

Сотворив молитву, Дмитрий поднял чару с медом:

—  Ну, бобры мои дорогие, здравствуйте!

—  Здрав будь, князь!  — откликнулись все весело. Выпили. Монах, совершенно как в первую их встречу в Москве, сгреб себе на тарелку гору черной икры, добавив, правда, гору красной, сыпанул сверху горсть луку и, откусывая чудовищные куски от пышного белого калача, начал громадной ложкой переправлять все это себе в пасть. Раздалось чавканье, как из свиного закута.

—  Так. Отец Ипат приступил. Пора и нам, а то...  — князь схватился за ложку.

—  Да, успевайте, успевайте,  — подзудела Юли. Начали закусывать, посмеиваясь, поглядывая на монаха. Тот замахал на Юли рукой:

—  Умм-мых, ым-ым-ым!  — отстань, мол.

Ели степенно, не спеша. Молча. Дмитрий не торопился расспрашивать. Налили еще по одной. Выпили за хозяйку. Слуги понесли похлебки: уху щучью шафранную с пирогами присыпными, уху окуневую с пирогами молочными, суп светлый с потрошками телячьими и с кулебякой, юшку из мозговых костей темную с караваем ржаным черным, уху плотичью с пирогами косыми, уху карасевую с пышками и, наконец, уху стерляжью с пирогами телесовыми. Последнюю не обошел вниманием и монах, а Дмитрий вспомнил отца, а за ним сразу и деда. Выпили за них, потом за Бобровку.

Первыми начали отдуваться и отложили ложки Гаврюха с Алешкой. Ели они быстро, по привычке, не теряя времени зря, потому и отвалились быстро, хотя ужин не перевалил еще и за середину. К ним первым князь и обратился:

—  Ну как московская разведка, орлы? Что увидели, что высидели, чему научились?

—  Видели много чего,  — отозвался Гаврюха,  — а научиться... Не знаю, как Алексей, а я так ничего стоящего не увидел. Разведка, по-моему, у них  — никакая.

—  Ну-ну, так уж прямо...

—  Суди сам. Посылают постоянно сторожи, большие, по полсотне человек, на самые опасные дороги между Коломной и Серпуховом, так что прорех полно. Сторожи эти летом за Оку вообще не уходят. Зимой заезжают на тот берег, и то, кажется, недалеко, поприщ пятьдесят  — и назад. Основная разведка на местных  — коломенских, серпуховских, каширских. В Кашире наш Константин суетился летом. Не знаю, чего он там насуетился, больно народу там мало, да и тот весь промыслом занят.

—  Промысел  — не война, можно и оторвать.

—  Да промысел-то непростой...

—  А что такое?

—  Железо добывают.

—  О-о! Тогда понятно.

—  Вот видишь... Ну а Коломенские и Серпуховские отряжают отряды по Оке, у этих уже надежней. Опорой там служит Лопасня, на полпути между Каширой и Серпуховом городок, на той стороне Оки. Вообще-то он рязанский бывший, за него до сих пор с Олегом спор идет. Его Калита еще то ли выкупил, то ли оттягал как-то у Рязани. Но стоит изумительно ловко, без него хорошей разведки по Оке не выстроишь. Конечно, если ограничиваться Окой, то все в порядке, но нам ведь далеко за Оку руки тянуть придется, а для этого база нужна, гнездо. А лучшего гнезда, чем Лопасня, не сыскать. Понимаешь?

—  Понимаешь...

—  Тут такое дело... Княгиня вон говорит, большие неприятности с Рязанью из-за этой Лопасни. Василий Василич склоняется договориться с Олегом, чтобы споров не было, разделиться Окой. Что его на нашей стороне  — нам, что наше на той  — Рязани (нам даже выгодней), всем спорам конец, и с Рязанью вечный мир и братская дружба... Дмитрий вскинул глаза на жену, та кивнула.

—  ... только нам, князь, без Лопасни (хочешь  — верь, хочешь  — проверь)  — никуда. Это все равно, что самим себе руки поотрубать. Впрочем, что я тебе доказываю, сам, что ли, не понимаешь...

—  Понимаешь...  — задумчиво повторил Дмитрий.

—  Ты бы поговорил с Великим князем, обсказал ему наши заботы.

—  Поговорим, обскажем. Только сначала разберемся давайте, а то ведь... Мы ведь у него не одни. Ему не только наши заботы учитывать приходится. Ну а ты, Алексей, что скажешь?

—  Добавить нечего.

—  Как же так?!

—  Да так. Сам теперь в московских окрестностях не заблужусь, а у разведчиков местных, я тебе еще той зимой сказал, учиться нечему.

—  Послушайте, а какого ж вы ... здесь сидите, коли ничего толкового для себя не находите?

—  А куда деваться?

—  На порубежье, милые, на Оку!

—  А кто нас там ждет? Нам-то что, сели да поехали. А там? Определиться надо.

—  Да ну хотя бы к Константину.

—  Константин сам там неизвестно кто. Рехеков подмастерье...

—  Ладно, определю. Собирайтесь. Через два дня со мной в Серпухов.

—  Надолго?

—  Надолго. Может, и насовсем. Чего вам тут без дела киснуть, все навыки растеряете. Считайте, вся разведка по Окскому рубежу ляжет на вас, от москвичей подмоги, я так полагаю, не дождемся.

—  Весь рубеж нереально.

—  Реально, нереально... Сколько осилим. Для начала от Серпухова и от Каширы будем заставы к Лопасне надвигать, а то, что там уже есть, под себя подгребать и по-своему перекраивать. Кашира всем хороша: и расположена удобно, и своя,  — от нее бы и плясать. Да очень голо там, совсем пусто. И человека подходящего нет, чтоб и свой, и с головой. А, Ефим?

—  Это, княже, тебе надо только захотеть. Будет и свой, и с головой, коли то к спеху и важней чем тут. Тут двор еще не до конца устроен.

—  Устраивай, устраивай. Но Каширу в виду имей. Нам спешить и разрываться  — пока никакого резону. От Серпухова плясать будем. Там чехи, арбалеты, железо. Все это беречь надо пуще глаза. Вот и выплывает для нас Серпухов как главный опорный пункт. Наш, бобровский. Вот только владельца его нельзя из виду упускать, он тоже нашим стать должен, иначе...

—  Ымк!  — монах проглотил очередной кусок вслух, а когда все обернулись к нему, сделал успокаивающий жест  — все, мол, в порядке  — и, прочистив глотку изрядной порцией браги, прорычал:

—  Об том не беспокойся, княже,  — удовлетворенно погладил брюхо,  — в этом направлении один из непутевых слуг твоих ведет упорную, целенаправленную и (значительно поднял палец) небезуспешную работу.

—  Хха! Сам себя не похвалишь...  — хмыкнула Юли.

—  Конечно!  — монах вознамерился продолжить трапезу,  — А что? От вас дождешься...

—  А ты попроси. Я тя знаешь как похвалю! У-у-у!..

—  У-у-у, бесова душа! Знаю. Потому и не прошу. И не попрошу. От греха...

—  А может, рискнешь?

—  Не!  — под общий смех монах решительно мотнул головой.

Слуги понесли жаренья: карасей в сметане, звенья осетровые, белужьи, обжаренные в постном масле куски оленины, свиной бок, бараньи ребра, а к ним горы пышек, ола-дьев, сырников.

Разведчики пыхтели и отдувались, еле ковырялись в подаваемых блюдах  — есть больше не могли. Женщины давно уже откинулись на спинки скамей. Дмитрий чувствовал и себя уже набитым до отказа, ему казалось, что наелся он на неделю вперед.

Продолжали есть трое: Монах  — как будто только начал, Ефим  — гораздо медленнее и часто прикладываясь к жбану, и (самое удивительное!) Иоганн, спокойно, неторопливо, основательно и без признаков усталости. «В тебя-то куда помещается?»  — поразился Дмитрий.

—  Иоганн, порасскажи-ка нам насчет кремля.

— Что именно, князь?  — Иоганн отложил ложку и спокойно тщательно вытер губы.

—  Больше всего меня интересуют сроки.

—  Если на возведении стен будут работать так же, как на копке рва и заготовке камня, то к концу лета должны закончить.

—  К осени?! Не шустро ли?

—  Вот именно шустро. Работают удивительно быстро, навалом, на одном дыхании. Дыхания хватило бы... Я видел, как возводят стены в Мальборке. Немцы работают не так. С основательной подготовкой, не спеша, размеренно, но расчетливо, экономно и очень быстро. Однако там я таких темпов не видел. Тут ломят как сослепу! Работа, правда, пока дурная  — земля, камень... Только и надо, что силу приложить, тут она, видать, немеряная. А стены ставить  — не камень колоть. Да и мастера не московские, может замедлиться. Хотя скорость не столько от мастеров, сколько от подсобников зависит. Посмотрим.

—  Ну а в остальном как? Все по плану? Как сначала решили?

—  Да, все по плану. Девять башен, шесть воротных: на Москву-реку средняя, на Неглинку две  — Боровицкая и напротив моста Ризоположенская, на посадскую сторону тоже две  — Никольская и Фроловская, и одна на спуск. По углам три круглых, глухих. Стены рассчитываем высотой сажени в четыре, толщиной  — две. Башни как у немцев, на полстены выше. Только...

—  Что только?

—  Бояре на Москве шибко гордые. Башни порасхватали, теперь друг на друга косятся, чья лучше выйдет. Камень уже друг у дружки тягать начали, чтобы, значит, «моя больше». Боюсь, как бы со стен не потащили, тогда вовсе беда. Стены-то  — ничьи.

—  Ах ты!  — Дмитрий не на шутку расстроился.  — Даже тут с вывертом! На Москве, гляжу, ничего просто так не делается. Какое бы дело ни затеяли, каждый прежде всего начинает выискивать, как бы побольше украсть. А я-то, дурень, придумал на свою голову! Люба, ты брату не забывай об этом напоминать. А то растащат весь камень к чертям, поставят башни до неба, а между ними деревянный забор.

—  С этими станется,  — фыркнула Юли.  — Мое! А дальше хоть трава не расти.

Заговорили погромче. Вспомнили Бобровку. Тут сразу посмурнели женщины. Люба глянула грустно:

—  Мить, от Любарта весть пришла. Плохо ему этим летом пришлось.

—  Неужели татары?!

—  Нет, Казимир. Отнял опять и Белз, и Холм. Пишет: еле Владимир удержал.

—  Ах ты, дьявол! Как быстро ожил, стервец! Жаль. Хоть скачи помогать. А, отец Ипат?

Отец Ипат помурзился, прожевал:

—  Пусть теперь Олгерд покрутится. Любарта он бросить не сможет, а понять, может, поймет, что потерял.

За столом стало не то чтобы грустно, а как-то скучно. Иоганн с Ефимом наелись, отвалились от стола, мелкими глоточками отхлебывали сбитень. Гаврюха с Алешкой совсем увяли, приказ собираться в Серпухов (от беременных-то жен!) не прибавил им настроения. Люба и Юли посматривали настороженно, ожидая своей очереди говорить. Дмитрий же медлил, явно намереваясь послушать сначала монаха.

А монах ел. Ел и ел и, кажется, не собирался останавливаться. Наконец князю это надоело, да и обстановка за столом сама повернулась к завершению.

—  Ну ладно, ребята. Я думал, отец Ипат нам чего-нибудь порасскажет, а он, видать, с голодных краев к нам завернул... Княгиня, ты его в следующий раз уж покорми, пожалуйста, заранее.

Юли фыркнула, все осторожно усмехнулись, монах никак не прореагировал. Мужчины стали подниматься, благодарить хозяйку. Поднялась и Люба, немного неуклюже, бочком, Юли поддержала ее за локоть, а Дмитрий с неудовольствием отметил себе (и сам удивился), как покалечил ее фигуру далеко выпиравший живот: «вроде в прежние разы не так было страшно».

—  На здоровье, ребята, на здоровье! Завтра на обед приходите. Только с женами, не стесняйтесь. Помните, мы тут одна семья.

—  Спасибо, княгиня, большое спасибо.

Юли вскочила, убежала наверх. Иоганн подвинулся к Дмитрию:

—  Я об одном одолжении хотел попросить тебя, князь.

—  Что за одолжение? Говори.

—  Да так, пустяк. Чего людей задерживать... Дмитрий сообразил наконец: «не то что-то»:

—  Хорошо. Пойдемте, провожу вас, свежим воздухом дохну. Там и скажешь.

На крыльце распрощались. Алешка с Гаврюхой пошли через улицу, Ефим нырнул в подклет. Дмитрий неприятно удивился: «неужели он с челядью в подклете? нехорошо. Что ж это Люба-то?»

Иоганн замешкался на крыльце.

—  Ну что там у тебя?  — Дмитрий крепко потер руки, передернул плечами  — мороз потрескивал порядочный.

—  Дело важное, князь,  — Иоганн понизил голос,  — и такое, чтобы не знал о нем НИКТО.

—  Даже княгиня?  — князь не удержался от иронии.

—  Даже княгиня,  — Иоганн остался совершенно невозмутим.

—  Ого! Ну говори.

—  В кремле намечено сделать тайный ход, то тебе ведомо...

—  Ведомо.

—  А где  — ведомо?

—  Ведомо. Из средней башни, Чешковой.

—  А ведомо тебе, что о том уже вся Москва знает? И башню, она еще не построена, а ее уже тайницкой прозвали.

—  Тьфу!!!

—  Так то. Понимаешь теперь?

—  Признаться  — нет. Что ж теперь поделаешь?

—  Не могу же я Великому князю подсказывать. Это твое дело.

—  Да что подсказывать?

—  Обрисуй обстановку. И пусть на слуху все так и останется. Тайницкая, так тайницкая. Возиться дальше, колодец в ней, конечно, обязательно... Но ход из нее не делать. А сделать его (я все посмотрел и прикинул) в угловой, в Собакиной башне, к берегу Неглинки. Там удобней и незаметней всего. Но только уже после окончания стройки, когда и башня будет стоять, и колодец в ней будет отрыт, и вообще все устроено. Землекопов набрать из пойманных разбойников, обещать им свободу, чтоб лучше работали, а потом в честь окончания работ, на дорожку угостить как следует, бражкой напоить,., чтоб уснули с устатку...

—  И не проснулись.

—  Иначе нельзя, князь. Иначе опять вся Москва узнает, а за ней весь свет. А знать должны только Великий князь, ты и я. Впрочем, я  — это тоже совсем не обязательно, подумай о том на досуге.

—  Что?!!

Иоганн был совершенно серьезен:

—  Все будет зависеть от того, какое значение станете придавать этому ходу ты и Великий князь. Чем меньше свидетелей, тем лучше.

Дмитрий смотрел на него ошалело:

—  Каков ты, однако, Иоганн Иваныч. Поднабрался от немцев-то... Черт-те что! Но это как-то уж слишком по-немецки.

Иоганн пожал плечами:

—  Если кому понадобится, то спрашивать начнут меня. Как следует. А мне такого во второй раз не вынести. Да и интереса уж... Впрочем, ладно. Только это вот, с ходом, надо сделать обязательно.

—  Что ж, обязательно и сделаем. Только ты сам-то туда,  — Дмитрий показал большим пальцем в небо,  — не спеши. Ты мне тут нужен.

—  Я не спешу. Но дело  — прежде всего. Спокойной ночи, князь.

—  Спокойной ночи.

Дмитрий вернулся в теплую повалушу крайне озадаченный. «Бобры» поразили его новым уровнем мышления. Сначала Юли, теперь этот... Они, помогая ему, даже принося себя в жертву ради его интересов, опередили его в осмыслении этих интересов, собственных действий в их осуществлении, а он... А ведь еще монах ничего не сказал!

И взор его уперся в монаха. Тот сидел за столом один, откинувшись на спинку скамьи, свесив руки вдоль туловища и выпятив вперед свой чудовищный живот. Взгляд его был сварлив и выражал крайнюю степень недовольства.

—  Ты что же, хочешь, чтобы я тут у тебя до смерти обожрался, что ль?

—  О чем ты, отче?!

—  О чем... Перестань я жрать, ты бы меня о делах начал спрашивать. И куда мне тогда деваться? Не отвечать? Все сразу поймут и обидятся. А отвечать при всех я, может, не хочу.

По лесенке неслышно сбежала и присела на краешек скамьи Юли. Дмитрий усмехнулся криво, уже понимая, что последует дальше:

—  Почему же, когда все свои...

—  Это в Бобровке мы были все... И дела у всех были общие. А теперь...

—  Что же теперь?

—  Теперь у каждого свое дело, и совсем не обязательно мне, например, знать, о чем просил тебя сейчас Иоганн (Дмитрий вспыхнул, а монах заметил) или Алешке слышать, с кем нынче спит его бывшая, но и посейчас, пожалуй, не забытая, возлюбленная Юли.

Дмитрий подумал, что Юли сейчас вцепится монаху в морду, быстро бросил на нее опасливый взгляд и обомлел: Юли хоть и зло, но спокойно кривила губы в непонятной улыбке.

Появилась Люба, неуклюже присела на край другой скамьи, пошевелилась, укладывая живот поудобнее на коленях:

—  Ругаетесь?

— Нет пока,  — монах перевалился наперед, уперся брюхом в стол,  — пытаемся вот из князя бобровские привычки вышибить.

—  Да-а, ребята,  — Дмитрий почувствовал, что вспотел,  — видать, зря я в Нижний уехал. Крутенько вы тут развернулись, мне не поспеть... Не знаю уж, что и сказать. А-а, пожалуй, и говорить ничего не буду. Буду слушать  — добивайте.

—  Зачем добивать, коль понял. Слушай, рассказывать будем. Захочешь узнать бояр московских, Юли расспроси. Но лучше наедине, чтобы она нас с княгиней не застеснялась. Заинтересуешься, что у Великого князя делается, в окружении да в дому, то тебе княгиня расскажет, они с Евдокией теперь лучшие подруги. Но тоже лучше после, мне там знать, может, чего и не надо, да и неинтересно. А вот я что тебе сейчас поведаю, смекай, тебе завтра с Великим князем большой разговор держать. На него ты влияние заимел  — это хорошо. Но у него дел, кроме твоих,  — невпроворот. И помощников в тех делах  — множество. Так что как бы он тебе ни симпатизировал, войском ему заниматься не дадут. От него только один вид помощи будет: стукнуть кулаком по столу, где потребуется, заставить кого-то что-то исполнить очень неприятное и непонятное, или наоборот: цыкнуть, чтобы тебя оставили в покое. Войска своего в твое распоряжение он дать не сможет, оно у него все время будет занято во внутрикняжеских разборках.

—  Что-то ты слишком уж мрачно. Как же быть?

—  А-а! Радуйся, что есть у тебя такой пузатый грешник, который нашел прямо-таки гениальный выход!  — монах плесканул себе в жбан, хлебнул, сожалеюще крякнул:  — Нет! Не лезет!  — и грохнул им об стол. Полетели брызги, женщины айкнули, засмеялись.

—  Сам себя не...  — решил подзудеть Дмитрий и осекся, вспомнив, что сегодня это уже было.

—  У-у! И ты туда же!  — монах набычился, показывая обиду.  — Нет бы спросить  — что за выход...

—  Ну-ну! Что за выход?

—  А выход сей...  — монах откачнулся на спинку и любовно огладил живот,  — ... тут, рядом, за Архангельским собором живет.

—  О, Господи! Диво открыл,  — перебивает Юли,  — Володька что ль?

—  Погодь, женщина! Не путайся под ногами. Да, Володька. Но не Володька, а Владимир Андреич, князь Серпуховской, второй человек на Москве!

—  Раньше ты говорил, что второй человек  — я.

—  Когда я это говорил?! Что ты выше всех бояр московских сразу стал  — говорил. Но ты ведь зять. А то брат, хоть и двоюродный. К тому же самостоятельный наследник определенной части княжества. Что есть для нас главное! Вот откуда войско можно начать строить! Тут тебе не твои пяток полков. Тут, почитай, треть княжества! И если он на нашей стороне окажется, он все свое войско по-нашему построит! А?!

—  Так ведь его еще завлечь, убедить...

—  Э-э!! А ты думаешь, я зря все время в его тереме убиваю?! Одно скажу тебе  — везет нам. Бог помогает, не иначе! Парень оказался мировой! Простой, бесхитростный, без барских замашек. На Митрия похож. Дак ведь они росли вместе, чего тут удивительного. А он и маловат еще, не сложился. Так что очень вовремя я за него взялся. Теперь он спит и видит, как татар расколошматит. Под твоим руководством, между прочим! Ты для него теперь и Александр, и Ганнибал, и Цезарь в одном лице. Понял?!

—  А не перехватил? Ведь это чего понаплести надобно, чтоб человек так думать стал.

—  Фу ты, прости Господи! Ты кого обижаешь?! Ты божьего человека и первого за тебя радетеля обижаешь!  — только тут Дмитрий заметил, что монах изрядно нагрузился.  — Ничего не плел! Рассказывал все как было, чистую правду! Только, конечно,  — он повертел пальцами у себя перед носом,  — красиво...

Женщины прыснули. Монах удивленно оглянулся на них, словно вспоминая, кто это и зачем здесь, и вдруг поплыл в широченной ухмылке.

«Ну вот, наконец, все как прежде. Все довольны, все смеются»,  — Дмитрию стало тепло и уютно в этом новом и совсем пока чужом для него доме, но он не успел еще как следует это тепло прочувствовать, как монах уже вскинулся:

—  Ох, засиделся я! А у меня дел завтра  — о-е-ей! Да и у тебя тоже. Но! Как бы занят ни был, найди время поговорить с Владимиром. Как себя держать  — сам решай, только помни, что я тебе сказал. Что в Серпухов собираешься  — намекни. Он с тобой обязательно увяжется  — возьми. Я тоже с вами поеду. Повоспитываем его по дороге. Подтверди, что приехал ни много, ни мало  — разбить татар. И что ему главная роль. Если захочет! Ну и так далее. А теперь я пошел... Устал. Да и нажрался на неделю. Уфф!.. Всю ночь Тоська сниться будет.

Женщины заливаются хохотом.

—  Какая Тоська? Та что ль, бобровская «економка»?!

—  Та, сыне, та. Нет для меня страшней кошмара, чем ее во сне увидать. Сразу просыпаюсь в холодном поту.

Люба и Юли покатываются аж до слез.

—  Ну ладно, прощевайте. До завтра. Пойду. Кошмар кошмаром, а отдохнуть надо. Утром зайду, обговорим, что делать,  — и монах тяжело поднялся.

Дмитрий дернулся было задержать, усадить, поговорить. Так хорошо ему было сейчас! Но вспомнил уроки, преподанные ему Юли, Иоганном, самим монахом... Сдержался. Пожал протянутую руку:

—  До завтра, отче. Утром жду.

* * *

Когда монах вышел, ненадолго повисла тишина. Потом резко поднялась Юли:

— Пойду и я, князь. Мой рассказ потерпит, ничего спешного в нем нет, а тебе отдохнуть с дороги надо. Да и у княгини рассказов тебе на всю ночь хватит. А я завтра отчитаюсь. Покойной ночи!

—  Покойной ночи,  — только и успели ответить Дмитрий с Любой, а она скользнула из-за стола, бесшумно по лесенке вверх и исчезла.

—  За что я ее люблю,  — Люба покачала головой,  — с тех пор, как ты ее тогда поругал, или что уж там у вас произошло, всегда все у нее к месту, вовремя, ловко, незаметно и  — лучше не придумаешь.

—  Этого у нее не отнимешь,  — Дмитрий улыбнулся и откровенно посмотрел на жену,  — но тут бы и дурак догадался.

Люба смутилась:

—  Ладно, идем. Только как же?., нельзя ведь... нехорошо... Видишь, какая я... тяжелая, некрасивая...

—  Ты у меня самая красивая всегда. А меня не бойся. Но хоть обнять-то тебя, потрогать... Можно же?..

Люба краснеет:

—  Можно, пойдем.

—  Пойдем!

—  Не забыл, где спальня-то?

—  А я и не помнил.

—  Эх ты, бродяга. Когда ж ты домой-то вернешься насовсем?

—  Не скоро. А может...

—  Типун тебе на язык.

* * *

Несмотря на сильнейшую разрядку с Юли, Дмитрия потянуло к Любе с такой силой, что он сам себе изумился. Это было тем более удивительно, что Люба была уже очень тяжела, нехороша. Но груди ее!

И когда разделись в спальне, он кинулся на нее сзади, обхватил, начал тискать так, что она застонала и даже попыталась вырываться. Это уж и вовсе свихнуло его, так что лишь едва успев войти, он уже почувствовал томленье и, не успев толком ощупать и как следует ощутить ее, застонал и ослаб. Люба сразу же вырвалась и ехидно хихикнула:

—  Ишь как изголодался-то! Едва донес. Не стыдно беременную жену мучить?

—  Ань!  — Дмитрий искренне изумлялся,  — ты меня беременная гораздо страшней зажигаешь.

—  Ладно, ладно. Зубы не заговаривай. Небось набрал там себе нижегородских  — гарем. Они, говорят, там все толстые, да пузатые, как я сейчас.

—  Да-а, в Нижнем мне только гарема и не хватает. Пузатых особенно (а перед глазами почему-то нарисовалась жена разбойника Гришки, ее далеко вперед торчащая грудь). Слушай, а что это ты про нижегородских баб? Тебе и про меня кто-то доводит?

—  Да пока Бог милует. Просто вижу, как они от тебя обмирают...

—  Как же это ты видишь?!

—  Да уж вижу.

—  Ишь ты, ясновидящая!  — он обнимает ее, хватает за грудь, снова начинает тискать. Но Люба, хотя и осторожно, но решительно высвобождается:

—  Э-эй, делу время, потехе час. Ты слушать-то меня собираешься?  — в голосе знакомые нотки.

—  Да я чуть позже хотел...  — Дмитрий с досадой откинулся на подушку. «Все, любовь кончилась, дела начались». Он вздыхает:

—  Ладно. Давай.

—  Ну слушай,  — и начала неторопливо, нараспев даже, как сказку,  — Великая княгиня  — девочка славная. Упряма немного, немного заносится, но если с ней поладить... Я поладила. Ей только сразу поперек не говорить, и все. Тогда она быстро раскрывается. По-моему, до конца. Все рассказывает, даже про постельные дела. Жалуется, что устает очень, что братик гоняет ее ночи напролет, а сам такой большой, тяжелый...

—  Это скоро пройдет.

—  Как сказать, люди все разные... Но для меня-то это не главное. Главное, что все рассказывает, делится. А вот братик, видать, не очень с ней откровенничает. О его заботах от нее  — ничего.

—  Помилуй, какие заботы, если, говоришь, всю ночь только давай и давай! Вот когда для разговоров время появится, тогда и...

—  Ну, может быть... Да и не страшно, потому что он от меня ничего не таит пока. Особенно, если я от твоего имени начинаю. С ушкуйниками этими: мне и преподносить ничего не пришлось, сам взвился: «Я их!» да «Я им покажу!» Но его от дел пока оттирают, как могут. Видят, что куда бы он ни полез, уже по-другому, по-своему гнет. Может, это и правильно в какой-то степени, чтобы дров по молодости не наломал, но если так и дальше пойдет, останется он куклой сидеть над теми, кто настоящие дела творит. Особенно заметно, прямо в глаза бросается, это во внутригородских делах. Тут «ДЯДЯ ВАСЯ». Тысяцкий!

—  Люб, а как тут у них в городе сам механизм власти? От Вильны отличается?

—  Не сильно. Весь город поделен на участки, по слободам в основном, чтоб одного пошиба люди жили: гончары, кузнецы, кожевники, оружейники, каретники, ну и так далее. Каждая слобода выбирает себе соцкого, сотника, значит. А уж соцкими заправляет тысяцкий. Они ему и оброк, и налоги, и штрафы, и работы, а от него им приказы, наказы, распоряжения. В эти дела Василь Василич никому нос сунуть не дает, даже Великому князю.

—  Откуда известно?

—  Соцкие сильно стонут. Зажал их Василий Василич, и пожаловаться некому.

—  А что значит  — зажал? Дочиста обирает?

—  Пожалуй, нет... Живут на Москве очень неплохо. Крепко живут. Даже если с Бобровкой сравнивать... Тут ведь главное наказание, когда в Орду «ВЫХОД» собирают. Но с «выходом» уже как бы обычай сложился: обдирают крестьян (насчет хлеба), охотников (насчет мехов, соболей), а налегают на окрестные, подвластные княжества. Все же текущие дела, оброк там, налоги  — все это терпимо.

—  Чего ж они стонут?

—  В сравнении, видно, дело. Поговаривают, что при князе Иване налогов платили гораздо меньше, а казна княжеская богаче была. А при Босоволкове Алексее Петровиче и того пуще.

—  О! Это уже серьезно! Раз говорят, значит, есть что-то? Дыма ведь без огня...

—  Безусловно. Он же никого бояться не стал.

—  А митрополит?

—  Похоже, митрополит не желает лезть в межбоярские отношения. Вообще во всякие хозяйственные дела. Ему вполне хватает дел церковных и межгосударственных. И все его люди, то есть лично ему преданные, занимаются внешнеполитическими делами. Главные из них  — брат его Феофан и племянник, Феофанов сын Данило. По слухам, сынок похлеще отца, Феофан староват и болеет часто. Так вот Данило для митрополита как... ну, как отец твой для Олгерда был.

—  О! Тогда бы познакомиться не мешало.

—  Он сейчас в Орде.

—  Да? Ну тогда как вернется  — сведи.

—  Ты-то когда вернешься?

—  Не знаю, Любань, еще с год, пожалуй.

—  Господи! Долго как.

—  Ничего. Ты башню построй. Как построишь, так я и вернусь.

—  Построим. Там у меня Иоганн.

—  Иоганн молодец, но мы отвлеклись.

—  Да. Второй племянник Алексия, Степан Феофаныч, хлопочет на западной стороне. Дебрянск, Смоленск и дальше в Литву. Понимаешь, ведь Алексий считается митрополитом всея Руси, а доступа, скажем, в Чернигов, даже в Киев, прежнюю свою резиденцию, не имеет. Не говоря уже о Галиче, Львове, той же Волыни. Сунулся в 65-м (1357)  — помнишь?  — еле ноги унес, целых три года Олгерд его мучил, чуть не уморил. Теперь ему приходится полулегально с тамошними епископами общаться. Все это через Степана. Работка, я тебе скажу,  — не позавидуешь. А отступать ни на вот столечко нельзя  — сразу католики тут как тут! И дядюшка твой все время норовит своего митрополита в Литве посадить. Так что церковная борьба давно стала политической. Ясно ведь как белый день: кто признает Алексия, тот подчиняется Москве, кто против него копает, тот отворачивается к Литве. Тверь вон... А ведь у митрополита нет главней задачи, чтобы единство митрополии сохранить.

—  Чтобы единство сохранить,  — усмехнулся Дмитрий,  — надо политику бросить. И заниматься чисто церковными делами.

—  Как бросить?! Все, что своими руками создавал, с Калитой еще  — и бросить?! Брось он сейчас Москву  — и что станется?!

—  Хм! Да не волнуйся ты так, все я понимаю, защитница. Не бросит он Москву теперь никогда. Но и митрополию не соединит. А ведь как бы это укрепило Русь! А?! Но что об этом говорить... А что же, своих у него только и есть, что два племянника?

—  Ну что ты. Там семья мощная. Кроме Феофана еще три брата, четыре племянника. Но и кроме родни много... Из тех, кто чисто государственными делами занят, много говорят о Муромском князе, Федоре Глебовиче. В Москве же все молодые Алексию в рот глядят, а те, кто постарше, за спиной у Василь Василича мнутся, стараются ему не перечить...

—  А кто эти, постарше которые?

—  Ну... Квашня Иван Родионыч, Зерно Дмитрий Ва-силич, Добрынский, Кочевин, татарин этот, Черкиз. Кто не в Москве, а по уделам сидят, на вотчинах...

—  В общем ясно. Стало быть главная задача тебе вырисовывается  — все о Василь Василиче знать. Он наш главный противник. Так?

—  Так, Митя, так. Страшноватый человек, боюсь я. Ведь Алексея Петровича не иначе, как он...

—  Больше некому.

—  А ну как он почует (хитер и осторожен как бес!), да и тебя...  — Люба крестится.

—  Вряд ли, если ты у него под ногами путаться не начнешь. Нечего еще чуять-то. Меня тут вовсе пока нет, так что... Ты не особенно усердствуй, но все, что узнаешь не очень красивого, от братика не таи.

—  О, это я уже! Так, между прочим...

—  А откуда узнаешь?

—  От Юли. Она там жуткую авантюру затеяла, сам расспроси.

—  Умница ты моя! Ладно, хватит на сегодня.

—  Хватит, так хватит.

—  Слушай, а что там митрополит с сыновьями нашими затеял? Уж не в монастырь ли прочит? Если так, я против.

—  Что ты! Он из них грамотеев делает, помощников себе. Приставил к ним двух монахов, по учителю к каждому, стало быть. Они уже читают бойко, что твой пономарь. А еще боярина Аминку, татарина. Ну и Иоганна. Аминка с ними по-татарски бормочет, а Иоганн по-немецки.

—  Ух ты! Ну и как, получается?

—  Еще как! Они Аминке только по-татарски, а Иоганну только по-немецки отвечают, даже если те их по-русски спрашивают. Смех и грех, ей-Богу!

—  Аи, здорово! Ну а насчет подраться? Из лука, там, пострелять, на коне поноситься?

—  Мить, да ведь маленькие они еще, ты уж все сразу хочешь. Но если честно, особо на улицу не рвутся.

—  Вот что значит  — отца подолгу нет. Женское воспитание.

—  Ну при чем тут я?!  — обижается Люба.  — Когда митрополит их от меня чуть не насовсем отнял! А ты еще с упреками.

—  Да что ты, маленькая! Я очень рад. Не всем же мечом махать, в самом деле. Если они к грамоте охочи, да еще языки чужие знать будут!.. Далеко пойдут, ни один князь, ни один митрополит без них не обойдется. Только вот в монахи бы не забрели.

—  Ну а если и в монахи  — чего страшного?

—  Знаешь,  — Дмитрий помялся, подыскивая слова,  — не хочется, чтобы мое дитя половину, а то и больше, прекрасных на этом свете вещей пропустило. Живешь-то ведь всего раз, а там,  — он ткнул большим пальцем вверх,  — может, и лучше будет, только ведь совсем не так, не то...

—  А чего же ты не хочешь в этой жизни пропустить?  — Дмитрий слышит в ее голосе лукавую настороженность.

—  Пропустить?.. Ну вот тебя, например... Груди твои...  — он находит и стискивает ее грудь,  — губы твои, глаза, ночи рядом с тобой... А потом появление нового человека. Разве это не чудо? А ведь у монаха ничего такого не может быть. А еще веселый пир, лихая охота. Поход, битва и  — победа! Вот главное! Чувство, когда ты победил и кого-то спас, кого-то защитил! Понимаешь?!

—  Понимаю, Митя, понимаю. Не беспокойся, не станут они монахами. Не такого отца дети! Да и я послежу...

* * *

—  Все мужики  — козлы!

—  Господи, Юли! Что ж ты на них такая злая?  — вздыхает Люба.

—  А бабы?  — Дмитрий весело скалится, пытаясь заглянуть Юли в глаза, но та сердито смотрит в миску.

Они завтракают втроем. Рано, еще не рассвело, в столовой палате горят свечи.

—  А бабы  — куры! Но о них речи нет,  — Юли продолжает хмуриться,  — а вот мужики... Как они мне надоели!

Каждый божий день, со всех сторон, и у каждого только одно на уме.

—  Прямо уж у каждого!  — Люба, кажется, искренне не согласна, а Дмитрию становится неуютно  — ну как разговор свернет на его персону?  — и он поспешно перебивает:

—  Что ж, даже у митрополита?

—  Господи, Митя, куда тебя занесло?!  — Люба крестится.

—  Митрополит не ангел, а всего лишь человек,  — отрезает Юли,  — хотя и умный очень. А тоже иногда  — так посмотрит!

—  Юли, перестань!  — почти умоляющим голосом вскрикивает Люба.

—  Что  — перестань? Тут ушей лишних нет, а перед НИМ ничего не утаишь. Так чего мне притворяться?

—  Что-то ты сегодня... Очень уж агрессивно,  — качает головой Дмитрий.

—  Надоедает,  — Юли поднимает глаза и впервые за утро улыбается. Вовсе даже не агрессивно. «Играет»,  — понимает Дмитрий.

—  Мы ведь не на молитву собрались,  — Юли откладывает ложку,  — ты издали приехал, через день-два опять исчезнешь. Надолго. От нас отчета ждешь, а мы от тебя  — указаний. Так чего вокруг да около кружить?

—  Ох, деловая,  — улыбается и Люба,  — ну так отчитывайся.

—  Я-то отчитаюсь. Только у меня как-то... я не знаю, как сказать... Задачи нет. К кому цепляться? Что узнавать? Конкретно  — что?  — Юли жмет плечами.  — Так, вообще? Тогда что, мне со всей Москвой переспать?

—  Юли!  — прыскает, краснея, Люба, а Дмитрий утыкается в рукав: «Ах, стерва ты моя!»

—  Ну в самом деле,  — посмеивается Юли,  — кого мне охмурять? Я подраскинула умишком своим скудным: если уж... то самых-самых. Так или нет?

—  Главней митрополита у нас нет,  — подзудел Дмитрий, а Люба безнадежно махнула рукой, давайте, мол, бесполезно вас одергивать.

—  Митрополиту восьмой десяток, его, пожалуй, уже бесполезно. Да и к чему? Святого человека искушать, грех на душу брать. Да еще и получится ли... Есть и помоложе, и поглупее, а знают не меньше. Вот дьяк его Фрол, например. Вся переписка митрополита через него идет. Или, может, другой кто нужен? Поважней?

—  А кто может быть поважней?

—  Это княгиня скажет, только она может расчесть.

—  Такого, пожалуй, нет,  — подумав, отзывается Люба.

—  Значит не зря я время потратила!

—  А ты что, уже?!  — изумленно открывает рот Дмитрий.

—  Он же монах!  — ахает Люба.

—  Уже или нет  — это никому не интересно,  — почти высокомерно заявляет Юли,  — важно, что через него к нам важные вести пошли.

—  Например?

—  Хм! Ну, например, откуда ты о своем назначении в Нижний узнал?

—  Ах вот оно как!

—  Да уж так.

—  Ох, Юли,  — вздыхает Люба,  — гореть тебе в аду.

—  Чего не сделаешь для любимых людей,  — смеется Юли, а сама  — зырк в Дмитрия,  — только ты, Люб, все забываешь, что Ботагоз говорит: мы согрешим, да покаемся, согрешим, да покаемся...

Дмитрий с Любой хохочут так, что слуги заглядывают в двери  — не случилось ли чего. Юли машет на них, и дверь захлопывается.

—  Ну что ж, надо выручать. А, Люб?

—  Конечно. И скорее!  — веселится Люба.  — А то и сами вслед за ней загремим в геенну огненную.

—  Кого это выручать? Зачем?  — Юли делает надменное лицо.

—  Тебя. От божьих людей отступись.

—  И от Фрола?!

—  От Фрола не-ет...  — все опять смеются,  — этот уж пущщай догорает. Других не трогай, чтобы Бога не гневить. Займись кем-нибудь попроще.

—  Это кем же?

—  Ну кто у нас и самый главный, и... попроще? Юли начинает размышлять вслух:

—  Володька? Маловат еще, четырнадцати нет...  — и вдруг грустнеет, бледнеет, опускает глаза  — гаснет. Кураж слетает, остается грустная, усталая, немолодая уже женщина. Люба сразу замечает эту перемену, но, не понимая причины, не знает, что и сказать. Зато Дмитрий сразу все понял: «Э-э, брат, да ты, никак, меня вспомнила. Четырнадцать... Олений выгон... Надо тебя отвлечь».

—  Юли, а как к тебе Василь Василич относится?

—  Тысяцкий, что ль?  — Юли словно встряхивается, она снова собранна, весело-задириста и красива.  — Как и все. Такой же козел! Может, еще и хуже. Глядит, как постным маслом поливает. Только староват уже и он, и что проку пенька седого в грех вводить, когда можно как и у митрополита... Да у него ж сыновья какие молодцы, в самой поре мужчины! Что Иван, что Микула, да и Полиевкт, хотя...

—  Да, Полиевкт  — это уж ты хватила, да и Микула тебе ни к чему. А вот Иван,  — Дмитрий серьезнеет,  — наследник, будущий тысяцкий. Им надо заняться. По-настоящему.

—  Ну вот это уже разговор,  — Юли мрачно улыбается,  — теперь понятно, куда гнуть и чего добиваться. И вперед!  — она наливает себе довольно много меду и, ни к кому не обращаясь, не приглашая и не дожидаясь, с наслаждением выпивает до дна и стукает чашей о стол.

Князь с княгиней удовлетворенно переглянулись, но Юли, оказывается, еще не высказалась до конца. Она передернула плечами:

—  А божьих людей терять вовсе незачем. Там, кроме Фрола, нужных ребят пруд пруди.

—  А сможешь?

—  Чего?

—  И там, и там.

—  Хха! Ну, Мить, ты ей-Богу!.. Первый день меня знаешь? Я не только там и там, я еще и вон там, и вот тут, и сбоку, и как хочешь. Я их всех, козлов, по кругу пущу и лбами столкну, они так из-за меня между собой перебодаются  — шерсть клочьями полетит!

—  Твоими бы устами, Юли, мед пить,  — Дмитрий смотрел так откровенно, столько в его взгляде было восхищения и любви, что Юли загорается радостью и смущением, шарит по столу руками и глазами одновременно, хватает кувшин и подливает себе еще:

—  Что я и делаю по мере сил!

Тут в столовую ввалился отец Ипат. Он хищно оглядел стол и прорычал:

—  Уже мед спозаранку хлещут! Подождать не могли, что ль?! А тебя, Митрий, между прочим, Великий князь требует. Немедленно! И сильно обижается, почему ты вчера к нему не зашел.

И теперь на стене Дмитрий все-таки упрекнул:

—  А что ж ты вчера не зашел? Мне и не доложил никто. Утром только уж, отец Ипат когда... Что ж ты? Друг называется.

—  Прости, тезка. Устал как черт. Дело уже к вечеру, там жена, там дети, пока очухался  — ночь... Э-э, да что я оправдываюсь?

—  Действительно...

—  Не то все! Боялся  — не примешь. Скажешь  — завтра.

—  Ох и дура-ак!  — Дмитрий посветлел лицом.

—  Да сейчас-то вижу, что дурак, а вчера... — Бобер посмотрел виновато.

—  Ладно уж. Только смотри! Выкинь из башки всю эту дурь. Ты теперь для меня  — и главная забота, и главная надежда, и самый желанный гость. Понял?!

—  Понял.

—  Гляди у меня! Теперь обскажи поподробней, пока лишних ушей нет, с чем и зачем приехал, что от меня надо?

—  От тебя кроме кремля пока ничего. А приехал... Да просто соскучился! Ну и узнать, как тут дела, осмот... Да! Действительно, пока лишних ушей нет... Тайный ход из кремля где ведете?

—  Вот тут, под нами, из Чешковой башни. Вместе ж решали. Забыл?

—  Не забыл. Но только об этом уже пол-Москвы знает.

—  Да ты что?!!

—  Вот тебе и что. Отсюда совет. Даже не совет, а просьба, даже требование. Требование не мое, а обстоятельств. Здесь тайный ход не делать.

—  Да уж теперь... Что толку его делать.

—  Именно. Значит, тогда так: поручи это дело полностью Иоганну. И всех других от него отсеки. Бояр, начальников разных там  — всех! Чтобы он там, внизу один распоряжался и отчитывался только перед тобой.

—  И что?

—  Иоганн будет там копаться очень активно, и для всех это будет знак, что ход делается, а мы его делать не будем. Выкопаем только, скажем, колодец для отвода глаз.

—  А ход?

—  А ход из Собакиной башни в берег Неглинки, в бурелом. Знаешь то место?

—  Да-да-да-да-да! Но тогда и там Иоганн?

—  Ну а как же. Ты официально поручи ему надзор за колодцами в башнях. И все. Ведь еще и у Свибла колодец будет. Так что никто ничего заподозрить не должен.

—  Добро! Что еще?

—  Еще? Все. Только рот на замок  — и все.

—  Это понятно. Ты-то что дальше?

—  Я, тезка, в Серпухов смотаюсь. Посмотрю, как там мои арбалеты, арбалетчики. Как Окский рубеж смотрится.

—  Эх! Мне бы с тобой! Да дела не пускают. Митрополит Тверью пугает, Кашинский князь защиты просит  — тьфу!

—  Что поделаешь, доля твоя такая. Терпи! А мы за тебя постараемся. Знаешь, не получается у меня в Нижнем с арбалетчиками. Ни черта! Придется, пожалуй, всех своих из Серпухова туда забрать.

—  Всех-то зачем? Ну как всех там и положишь?

—  В одинаковых условиях надо держать. А насчет потерь.. . Чем стрелков больше, тем потерь меньше. Но только что с того? Если я и всех заберу, до последнего человека, и то это будет капля в море. А с татарами без арбалетов  — дохлый номер. У меня одна надежда: может, хоть когда работу моих стрелков увидят, призадумаются.

—  Да, брат, барана хоть под нож, хоть к яслям, один черт за рога тащить приходится. Упирается!

—  Упирается,  — смеется Бобер.  — Братишку отпустишь со мной?

—  Зачем?

—  Ну, неудобно. Его же удел. Что мы там без него нахозяйствуем? Надо с хозяином.

—  Какой он еще хозяин,  — важно, по-взрослому, по-вельяминовски цедит Дмитрий,  — впрочем, если захочет  — пускай. Привыкает, учится...

—  Давно пора.

—  Князь Владимир! Мы в гости к тебе. Можно?  — монах открыл и с трудом протиснулся в низенькую сводчатую дверь.

—  Заходи, Ипатий. С кем ты?

—  А вот, князь мой волынский из Нижнего наведался, хочет с тобой потолковать.

—  Со мной?! О чем?  — навстречу Дмитрию поднялся долговязый (уже выше его) и широкоплечий, но еще по-детски худой и неуклюжий парнишка. Лицо, как и у братанича, круглое, простоватое, но глаза большие, внимательные, в них радостный испуг.

— Здравствуй, князь!  — Дмитрий протянул руку и ощутил в своей ладони широкую, крепкую и сухую ладонь, энергичное пожатие. «Что ж, молодец. С таким пожатием по крайней мере не размазня и не раздолбай».

—  Здравствуй, князь... Бобер,  — Владимир запнулся, смутился и сразу покраснел чуть не до слез.

—  Бобры князьями не бывают,  — Дмитрий постарался улыбнуться попростодушней,  — вернее, князей Бобрами не зовут. Но мне это прозвище нравится. Деда моего так называли, а он умница был и храбрец, настоящий богатырь.

—  Рассказывал мне Ипатий и о нем. Вы проходите, садитесь.  — Владимир оправился от смущения, приободрился.

Гости прошли, сели у стола. Дмитрий осмотрелся. Горенка маленькая, с одним крошечным оконцем, которое и летом-то, наверное, ничего не освещало, а уж сейчас... Поэтому на столе горят три свечи в шандале. По стенам лавки, посередине стол, у стола еще две лавки. На столе кроме свечей краюха хлеба, нож, плошка с медом, в ней большая деревянная ложка. Жбан с квасом и книга из аккуратно сшитых листов харатьи. Дмитрию показалось что-то очень уж знакомое, он придвинулся, заглянул...

—  Э-э, князь! Да ты никак Плутархосом интересуешься.

Владимир опять покраснел ужасно. Молчал, улыбался робко.

—  Не отец ли Ипат чтение это тебе подсунул вместо Псалтыри?

—  Он,  — выдохнул Владимир.

—  Здорово! Я ведь тоже в твои годы, так же вот, вместо Псалтыри, этой книжкой зачитывался. Мудрая книжка. А? Воевать умело учит. Как ты считаешь?

—  Да я еще прочел-то немного... Но здорово! Ведь как давно это было, а они уже все премудрости воинские знали! Получше теперешних наших воевод. Даже не верится.

—  Так-то, брат. Оказывается, сколько уже всего на свете было. Все было! А мы и не знаем...

—  А откуда узнать-то!  — неожиданно вскинулся Владимир.  — Если б не Ипатий, я и этого бы не узнал.

—  Вот видишь, какой у нас отец Ипат необыкновенный. Нам его беречь надо, чтоб не только нас учил, а и иных многих.

—  Ладно, хватит шутить, князь,  — заворчал монах,  — говори лучше, зачем мы пришли.

— Я, между прочим, вовсе не шучу,  — Дмитрий строго взглянул на Владимира, и тот поспешно опустил глаза,  — а пришли мы по важному делу, князь.

—  Слушаю вас,  — Владимир неожиданно важно выпрямился и принял величественную позу. Видимо, так его учили. Дмитрий переглянулся с монахом, и тот как будто даже в недоумении чуть пожал плечами. Дмитрий решил, что действовать надо чинно и с лестью:

—  Дело касается того участка, который ты выделил мне от щедрот своих в твоем уделе в Серпухове.

—  Тебя что-то не устраивает?

—  Наоборот. Триста десятин на окском берегу  — это, может, и слишком. Но ты давал, а я брал, все это, так сказать, заочно. Мы же не видели ничего на месте. Может, ты себя этим как-то утеснил или кого-нибудь из своих бояр, холопов. Может границу удобней где-то в ту или другую сторону подвинуть или сократить... Понимаешь? Сделать надо так, чтобы всем было удобно, и уж потом это какой-нибудь грамотой закрепить, чтобы среди подручников наших недоразумений не возникало. А для этого надо бы нам с тобой вместе туда съездить. Я с отцом Ипатом еду завтра проверять арбалетных мастеров, да и дружину свою, как они там устроились, как охраняют Окский берег. У тебя, конечно, дел много, я понимаю, но не мог бы ты выкроить недельку, с нами поехать?  — Дмитрий увидел, как в несказанной радости расползается в улыбку лицо мальчика, как он изо всех сил старается собрать его в важную и серьезную маску  — а не получается. Ничего не замечая, Дмитрий продолжал:

—  А то ведь я прямо оттуда  — в Нижний. Заберу всех арбалетчиков, там таких  — шаром покати, а мы летом татар ждем... Так что если ты не сможешь, участок еще на год зависнет. А то и больше, это ведь как Бог даст  — вдруг случится что. А место это, мастерские на нем  — исключительно важны. Не только для меня. Для тебя тоже, для Великого князя, брата твоего, для всего княжества Московского. Без этого оружия мы как без рук, без него не будет побед, а не будет побед  — Москвы не будет. Нам такого допустить нельзя. Почему я так много внимания уделяю тому  — особый разговор, я объясню по дороге, и уверен  — ты поймешь и согласишься. А сейчас пока приглашаю и прошу с нами в Серпухов.

—  О важности этого оружия я уже наслушался.

—  Откуда?!  — очень натурально вытаращил глаза Дмитрий.

— А вот,  — Владимир кивнул в сторону монаха,  — полгода уж, или больше, меня просвещает. Так что долго объяснять не надо  — я еду. Московские дела подождут. Эта мастерская теперь  — не только твоя забота, а и моя, раз на моей земле. Даже не только моя, сам говоришь... Поедем! Уладим все вместе. Заодно и ...  — он не договорил, что  — «заодно», и вдруг спросил совсем по-мальчишески.  — Меду хошь?!

—  Хошь!  — со смехом выдохнул Дмитрий.

—  Пробуй! Духовит  — страсть! А тебе, отче, другого медку? А?!

—  О-о, князь! Ну как тут откажешься, когда хозяин так предлагает!

—  Смотри, отче! Уж не сон ли?!  — Дмитрий попридержал коня и провел ладонью по глазам.

—  Господи Иисусе! Точь в точь как в Бобровке!  — всколыхнулся монах.

На самом гребне окского берега, у опушки, рядышком, как два близнеца, стояли квадратные, высокие, с мансардами и голубятнями, непривычные и нелепые среди русского поля, чешские дома. Ниже по склону берега, саженях в ста от домов слабенько дымила «стукарня». Вот она была совсем не та, что в Бобровке. Сложенная из самана и покрытая какой-то чертовщиной, сильно смахивающей не черепицу (явно негорючей!), кузница была раза в три больше бобровской.

—  Размахнулись наши чехи на халяву-то,  — монах завертел головой:  — А где ж сушильня? Чтой-то не видать ...

—  Что кузницу к воде близко сделали, это хорошо, грамотно. А вот в половодье не зальет?

—  Чай, спрашивали...

—  Не зальет,  — уверенно вмешался Владимир,  — мне показывали старики  — самая высокая вода во-о-он до тех только камней доходит, а они много ниже.

—  Тогда ладно. Поехали.

Остальные дома новой бобровской колонии, уже обыкновенного, русского вида, стояли саженях в двухстах от чехов, дальше по берегу, и не на самом гребне, а глубже в лес, на опушку высовывалось лишь с пяток окраинных.

—  Уютно живут, черти!  — весело позавидовал Гаврю-ха.  — Куда поедем-то, князь? К чехам, или сразу в село?

—  Куда — к чехам! У них, небось, коня-то с мороза некуда поставить,  — презрительно проворчал Алешка.

—  Это, пожалуй, верно,  — согласился князь,  — давай в село. А то, правда, коней застудим.

Недолгое декабрьское солнышко только что зашло, наваливались сумерки. Нешуточный морозище как капусту резал под копытами коней, и коней этих было жалко, и скорей хотелось спрятать их в тепле. И все пятеро ехавших (все сопровождение было оставлено в Серпухове) больше всего сейчас думали о них, не о себе, и потому взоры направлялись туда, на берег, к настоящему жилью.

У чехов же, как и в Бобровке когда-то, один дом был черен и пуст, а второй горел, чуть ни взрывался всеми огнями первого этажа. И только. Никто не вышел на крыльцо, не взглянул, не поинтересовался: кто? откуда?

«Ну даже если б не татары, а просто ватага разбойничья? Вот раздолбай!»

—  Князь, а как тут у вас насчет разбойников?

Но Владимир не успел ответить, как из-за угла дальнего дома высунулись двое, держа наизготовку арбалеты:

—  Эй! А ну стой! Говори, кто такие, иначе стрела в брюхе, и мы не виноваты! Отвечать!!!

«Ого! Никак сторожат! Ну слава те, Господи!» — обрадовался Дмитрий.

—  Но-но-но! Полегче! Вы что, даже отца Ипатия не узнали? Стыдище! Али вы не волынцы?

—  Новогрудцы мы. Воеводы Константина.

—  А-а, тогда понятно. А ну подите-ка сюда. Да опустите вы арбалеты, подстрелите еще кого невзначай!

Стражники опустили арбалеты, но из-за угла вышел только один, подошел несмело и неблизко.

—  Замерзли?

—  Не май месяц...

—  А чехи что? Гуляют?

—  Дуют свое пиво. Тьфу!

—  А Константин случайно не тут?

—  Не... Константин дома у себя.

—  Ну что ж, давайте-ка: один оставайся, а один проводи нас живенько до Константина.

—  Не. Поезжайте сами, тут не заблудишься. Вон дом видите, из трубы дыма нет? Так от него отсчитайте девятый дом, туда, в лес, так это воеводин. Большой дом, красивый, не спутаешь. А нам отлучаться нельзя.

—  О-о! Ну молодцы, исправно службу несете. Ладно, мы поехали, а вы чехам не говорите пока. Мы сейчас к ним в гости нагрянем. Вместе с Константином.

Константин с отроками убирал на ночь скотину. Даже став большим воеводой, он не бросил этого занятия. Нравилось ему. Навоз, правда, уже не вычищал, а вот сенца набить в ясли, овса сыпануть лошадям, а любимцу, Гнедку, корочку присоленую в рот сунуть и гладить, и щекотать за ухом, пока тот, пустив слюни и развесив уши от удовольствия, хрумкает,  — этого не пропускал, коль была возможность, никогда.

—  Эй, хозяева! Гостей будете привечать, аи нет? Отроки зашебуршились. Суета, шум.

«Кого Бог принес?»  — Константин шагнул из конюшни на двор. Сразу узнал он только монаха. По комплекции, басовитому медвежьему урчанию и веселой суете вокруг, которая сразу же случалась везде, где тот появлялся. Потом заметил вывернутые Алешкины ноздри.

«Видать, Москва привалила. Как там мои дозорные, не осрамились ли? О-о! Да то никак сам Бобер! Как же это он??! Неужто из Нижнего??!»

—  Князь! Ты что ль?!

—  Я, воевода, я! Встречай скорей, а то загнемся начисто с такого морозу с непривычки. У нас на Волыни, кажись, так не трещит.

—  Да, тут покрепче,  — Константин подходит, крепко жмет всем руки, хлопает по плечам,  — давайте, давайте скорей в избу. О конях не беспокойтесь, обиходим. Поить-то можно сразу? Не сильно гнали?

—  Можно, можно.

—  Ну пошли, пошли в тепло.

В избе было не тепло, а жарко. В повалуше вовсю пылала печь, у шестка суетилась с ухватом коренастая молодайка, еще две у стола быстро и споро стучали ножами.

Из горницы вышла боярыня с двумя девочками  — подростками (Дмитрий забыл, как ее зовут, смутился), выскочили два мальца, почти одинаковые (близняшки? погодки?). Раскланялись, поздоровались. Боярыня закудахтала:

—  Ох, не ждали! Ох, встретить нечем! Марфуша, скорей в погреб, из третьей бочки неси. А ты, Маша, в чулан, тащи пельмени для скорости, весь запас, а то ведь проголодались, иззябли...

Гости прошли в просторную горницу, расселись у стола, на котором мигом появились кувшины, кружки, хлеб, соленая капуста и огромный окорок, целый  — отхватывай каждый сам, сколько захочешь.

—  Примите для сугреву, да закусите,  — попотчевал хозяин,  — только сильно не налегайте. Вода кипит, пельмени мигом поспеют, тогда уж...

—  Пельмени, это что?  — поинтересовался Дмитрий.

—  А ты в Нижнем еще не познакомился? Это, брат, такая еда, что душа сначала вокруг этого пельменя сворачивается в комок, а потом разворачивается как ковер персидский и требует: еще! еще!

—  Истинно, истинно, сыне!  — подтвердил, покрывая общий смех, монах.

—  Ну, раззадорили!  — удивился Дмитрий.  — Буду ждать. А ты рассказывай давай, как вы тут устроились.

—  Устроились-то неплохо, просто неплохо, грех жаловаться. Сам видишь, как обжились. Сами мы б не вытянули. Серпуховцы крепко подсобили, дай им Бог здоровья. Только вряд ли бы они так расстарались по собственной инициативе. Видать, хозяин их, Владимир Андреич...  — и великий дипломат Константин, как будто только сейчас вспомнив, что хозяин этот сидит тут, рядом, покрутил головой и «смутился». Дмитрий, благодарно улыбнувшись Константину, скосил глаз на князя и увидел, как тот зарделся и спрятал глаза.

—  ... Перво-наперво, как ты и наказал, чехов конечно устроили. Стукарню эту, три сушильни, дома...

—  Три?!! А где ж они? Мы так и не увидели.

—  О-о-о! Хитро, в лесу, друг от дружки вдалеке, возле каждой (вокруг) по три аж колодца откопали, летом в бочках по стенам воды запас. Все от пожара!

—  Молодцы! Береженого Бог бережет. А чехи, видно, на бобровскую страсть. А, отче?

—  Видать... Обожжешься на молоке... Только московская страсть пострашней оказалась.

—  А стукарня?

—  К стукарне воду из Оки подают. Ворот лошадью крутят, и через него бадьи такие, как корыта, сами черпают, сами выливают. В чан. А из чана по трубам  — в бочки. Словом, вода теперь для чехов  — самое главное.

—  А работает у них кто?

—  Ну, четверых они в Москве еще наняли. Пятерых тут нашли. Так что постоянный состав, костяк, уже, считай, есть. Арбалетчики корноуховы по очереди помогают, мои тоже... Но на моих сторожевая служба еще...

—  А арбалетчики разве не сторожат?

—  Они все в Серпухове живут. Несподручно...

—  Ну а главное как? Рубеж?

—  Я думал, для тебя арбалеты  — главное.

—  Э-э, тут все главное.

—  Оно так. Да мы-то как-то тут... Не пришей к п.... рукав. Свободные охотники. Ни мы никому не подчиняемся, ни нам никто не должен. Хотим  — охраняем, хотим  — бражку пьем. Хуже того: местные воеводы поглядят-поглядят, да и скажут когда-нибудь: пошли-ка вы, ребята, отсель к такой матери, нечего в наших владениях распоряжаться.

—  А что, есть уже такие приметы?

—  Ну пока, вроде, нет, но будут. Ты бы поговорил с Великим князем, определил нас тут: кто мы, что и как.

—  Зачем же с ним? Здесь свой хозяин, он нас пригласил, он место дал, с ним, значит, и решать.

—  Да ведь...  — Константин дернул плечом, в чем-то сомневаясь.

—  Что?

—  Все равно ведь без князя-то...

—  Успокойся, воевода,  — неожиданно для Бобра вмешался Владимир,  — с братом все уже давно обговорено. Так что давайте сами решать. Тут. У Дмитрия без нас дел  — голова пухнет.

— Давайте!  — Константин с надеждой поглядел на Бобра.  — Как бы хорошо все по местам расставить. Гора бы с плеч!

—  Хорошо,  — Владимир тоже оглядывается на Бобра, приглашая поддерживать,  — у меня тут Акинф Федорыч распоряжается. Вы как с ним? Познакомились?

—  Познакомиться-то познакомились, только я ведь уж сказал  — ни он к нам особенно, ни мы к нему... К тому ж он здесь подолгу и не бывает, у него кроме Серпухова забот много.

—  Вот и давайте отделим от него часть, облегчим жизнь немного,  — Владимир опять глянул на Бобра с вопросом. Тот пожал плечами:

—  Ну, может, и рановато так-то сразу и отделять. Не обидеть бы большого воеводу.

—  А как?

—  Может, пока под ним, под Акинфом, дать Константину участок по границе и дело  — блюсти и укреплять окский рубеж. Скажем: от Протвы до Каширки.

Владимир открыл рот  — это была как раз вся граница его удела по Оке.

—  Да, вот так бы!  — поддакнул Константин.

Даже Владимиру это показалось слишком, но делать уже было нечего, да и не хотел он опасаться того, на кого возложил (уже!) главные надежды:

—  Ну так и решим. Отчитываться будешь перед Акинфом, а действовать самостоятельно. А дальше посмотрим.

—  Хорошо,  — одобряет Бобер,  — а Акинф сейчас здесь?

—  Нет, в Радонеже.

—  Тогда ты здесь, в Серпухове, завтра распорядись, а ему, когда вернемся, объяви,  — обязательно сам! понимаешь?!  — что заместителя, мол, тебе по разведке поставил, чтобы ты занимался общими делами и на мелочи  — дозоры, заставы, засады,  — не отвлекался.

—  Да, именно так.

—  А тебе, Константин Кириллыч, тогда не здесь придется сесть, а в Лопасне.

—  Тогда конечно. Самое удобное место для координации разведки. Одно плохо...

—  Что?

—  Что на том берегу.

—  Чего ж плохого?

—  Голова укрыта должна быть, а тут...

—  Вообще-то да, но ведь разведка далеко должна смотреть. А для этого шею вытягивать приходится. Чтобы вовремя предупредить!

—  Предупредит  — и что? Одной разведкой Лопасню от татар не прикроешь.

—  Верно. Поэтому главный форпост для нас, как ни верти,  — Серпухов. Его крепить, его обживать, делать для татар неприступным. Так, князь Владимир?

—  Так, князь Дмитрий. Давай Серпухов всерьез крепить,  — в душе Владимира все пело: ведь уже на татар замахивались, и говорили об этом как о деле обыденном, хозяйственном, словно это был сев или сенокос!

—  В таком разе, князь Владимир,  — загудел монах,  — тебе бы самому тут почаще появляться.

—  У меня тут очень хороший хозяин сидит, окольничий Яков Юрьевич. Все старики его сильно уважают и хвалят. Познакомитесь поближе  — увидите. Но я не против и сам почаще. Могу и вовсе сюда перебраться, что мне в Москве делать. Только без тебя мне тут несподручно, так что давай-ка со мной.

—  Это мы с толстым удовольствием!  — урчит Ипатий,  — Только бражки с медком переправь сюда побольше загодя, а то ну как кончится. Тогда...

—  Этого добра тут, отец Ипат...  — смеется Константин,  — не беспокойся. А вот и пельмени! Ты, князь Дмитрий, если не едал, то сначала послушай. Тут вот укропчик солененький, рубленый, ты им сверху посыпь. Чесночку маринованного, если остренькое любишь. И откусывай осторожно, потому что там сок внутри очень жирный и очень горячий  — все нёбо сполушубишь, если не остережешься. Давай!

Тут-то Дмитрий Боброк и влюбился в серпуховские пельмени, как когда-то его отец в «тверьскую» уху. Он ел, хвалил, отдувался, снова ел и никак не мог насытиться, а когда вспомнили о чехах, он так огрузнел от съеденного и выпитого, что не захотел уже и подниматься, всерьез подумав перенести визит на утро. Только удивленный взгляд Владимира заставил его устыдиться. Он затряс головой, заворочался:

—  Алексей! Гаврила! А ну поднимайтесь! Расселись, зажрались, все дела забыли. Пошли!

Алешка с Гаврюхой не поняли, но привычно вскочили:

—  Куда, князь?

—  К чехам, куда ж еще.

* * *

У чехов было все по-прежнему: один дом темный, в другом светился первый этаж, а на улицу доносились то шум, то вой. Вой означал пение. Не то чтобы чешские песни были некрасивы, немелодичны. Просто у Иржи и Рехека в сочетании с огромной любовью к пению имелись такие вокальные данные, что слушатель, закрыв глаза, ни за что не отгадал бы, находится ли он среди певцов или в овечьем закуте, или даже в свином хлеву. Чехов, впрочем, сие не смущало ни капли, и стоило только им употребить кружки по три своего пойла, как концерт начинался и продолжался с перерывами до тех пор, пока певцы не валились спать.

Сторожа окликнули, Константин отозвался. Подошли к крыльцу. Бобер оглянулся на монаха:

—  Поют. Что теперь от них толку?

—  Не страшно. И расспросим, и растолкуем. Что ж нам, из-за их пьянки лишний день терять? Завтра с утра они еще тупей будут с похмелуги-то.

В дом ввалились вшестером и были встречены восторженным ревом и даже слезами. Женщины (все четыре были тут, все навеселе) кинулись целоваться. Хозяева прекратили выть, моментально прослезились и, раскрыв объятья, поднялись, крича одновременно:

—  Ой же ж, княже! От не ждали ж! Откуда Боже принес?! От же ж радость!

Гости: четверо старых арбалетчиков и двое незнакомых (новые мастера?) молча почтительно поднялись, осторожно улыбались. Пришедших усадили, женщины кинулись обновить стол. Чехи, перебивая друг друга, начали выспрашивать  — откуда? как? какие новости в Москве? Но Дмитрий жестко остановил их:

—  Стоп! Наши новости вам воевода после расскажет. Рассказывайте вы. Все! Как дела и какие проблемы.

—  Тай дела ж  — лучшей не надо. Хотя надо б и лучшей.

—  Это как же?

—  Ну й, сам видишь: стукарня готова, действует. Сушильни аж три  — тебе сказали?  — материала достаточно. Арбалетов вже три десятка сделали. Дело пойшло. Но медленно. На такую стукарню можно с полсотни подмастерьев взять. Так рассчитывали, на то и три сушильни, да нет народу. Толковых мастеров  — вот они, все тут. Остальные мальчишки, из них мастера если й выйдут, так года через три, а то й и не выйдут.

—  Ну и что? Учите, готовьте. Нам тут не три года сидеть  — дольше. Мне  — так, пожалуй, и до конца. Ну а вам, как решите, но только и вы ведь отсюда нищими не захотите уехать. Верно?

—  То й верно... Иначе б не ехали.

—  Ну вот! А то, что я вам в Москве еще советовал,  — не получается?

—  Что именно, княже?

—  Чтобы детали к арбалетам на стороне брать, у настоящих мастеров? В Москве.

—  Москва далековато.

—  Ну тут, в Серпухове.

—  Тут хорошие кузнецы есть, и уговор с ними есть. Хотя не привыкли мы... В своих руках надежней...

—  Ну это уж вы зря. Тогда и так, и так дергайтесь: и своих учите, и других используйте.

—  Дак той же ж делам, княже. Говорю  — дело пойшло. Теперь только отлаживать его  — вся забота.

—  Ну а железо каково тут?

—  От то добро, княже! Добро жлезо! Особо для стрелок. Просто лучшей не треба! Мы ж даже не вждали тако встретить! Оттого еще не хотим ничегойше з Москвы брать. Там жлезо всяко, и почти всегда хужейше. А тут... Мы уже крепко подумываем рога арбалету попробовать... Чуешь, куда тогда стрельнет?

—  Чуять-то я давно чую, да ведь тяжесть... Впрочем  — что я говорю?! Делайте! Пробуйте! Я пока не тороплю. На то и даю вам все, что просите. Ах, как здорово! А, отец Ипат?! Со стрелами будем! А может и...

—  Цыц!  — резко и серьезно одернул монах и перекрестился в передний угол,  — Не зарекайся!

—  Ладно, ладно,  — Дмитрий трижды плюнул через левое плечо и опять насел на Рехека,  — но стрелы-то не обязательно самим делать. Проще местных кузнецов заставить.

—  Цей так, княже, хитростей нет. Хитрость в самом жлезе. Так что... Мы покажем, ты заставь. Они плату большую просят.

—  Ну это уж уладим как-нибудь. А, Владимир Андреич?

—  Уладим, какой разговор.

Между тем женщины очистили и заново накрыли стол. Две таскали кувшины и закуски, две суетились у печи. Монах недоверчиво понюхал поставленный перед ним кувшин и радостно раздул ноздри:

—  О-о-о! Братцы! Да тут вовсе не «пиво», тут медом пахнет!

—  Та ж знам, что вы «пиво» не жалуйшете.

—  Ну, сейчас мы не только «пиво»,  — смеется Константин,  — мы ничего. Мы из-за стола только что.

—  Аи, то не важно. Мы вас по-своему угощать будем.

—  Правильно!  — живо откликается монах.  — А ты, воевода, за всех не говори. Такой душистый мед и на сытый живот пользительно.

—  Зачем на сытый, сытый потом будет,  — выворачиваются женщины, хлопотавшие у печи, и начинают раскладывать что-то дымящееся по мискам.

Гости смотрят  — пельмени! Они начинают хохотать как сумасшедшие, а хозяева в недоумении.

—  Мы только что у Константина,  — оправдывается Дмитрий,  — гору их съели!  — и чертит пальцем по горлу,  — во!

Однако чехи невозмутимо качают головами:

—  То ничего, княже. Мы знам, каковы у воеводы пельмени. У нас не то. Ты пробуй, потом скажешь.

—  Да некуда! Спасибо!

—  То неверно. Один всегда зайдет. Там посмотрим. Только обязательно его первейше в сливки, а потом в рот уже. И разгрызай медлейше, а то рот сошпаришь.

Дмитрий побоялся обидеть хозяев. Он осторожно взял пельмень (тот был маленький, раза в три меньше Константинова), бросил его в плошку со сливками, как это сделали чехи, и отправил в рот целиком. Потом осторожненько разгрыз, приоткрывая рот и втягивая воздух, чтобы остудить, и просто обалдел: вкус оказался совсем не тот, что у больших, но по-своему изумителен! Проглотив, он быстро взял второй, бросил в сливки и услышал сдержанный гогот, то ржали уже чехи  — теперь только он вспомнил, что отказывался и от первого, и сам засмеялся, но пельмень не оставил. И тут, внимательно посмотрев на князя, за ложку взялся монах. За столом повалились от хохота, на что Ипатий отреагировал невозмутимо:

—  Надо же и чешский вкус узнать. Раз князь не лопнул, значит, меня тем более Бог милует.

Худо-бедно, но Бобер с монахом уговорили и тут по полной миске. Дмитрий чувствовал: не нагнуться, и дивился  — ведь никогда еще он не съедал так много. Вспомнил рассказы отца о «тверьской» ухе и только теперь его понял и поверил. Попытался вернуться к серьезному разговору:

—  Иржи, Рехек. Вот говорите, что все наладили, все путем. И что же, никаких трудностей?

—  Ну й, без того ж не бывает.

—  А в чем главная загвоздка?

—  Тетивы. О то тут совсем ни к черту. Та й в Москве не ахти. Той тут волов мало. Пашут на лошадях, не то что у вас на Волыни. Там волов тьма, потому и с жилами не проблема. А тут...

—  А тут?! Неужто у вас коров, да быков мало?! А, Владимир Андреич?

—  Коров полно, а быки только на племя.

—  А куда ж вы бычков?

—  На мясо.

—  Рехек, а молодых бычков жилы разве не...

—  Аи, что ты, княже! Не моложе двух лет, та й обязательно не бычачьи, а воловьи.

—  Что так? Почему?!

—  Та й Бог е знат. Так и все. Воловьи упруже и крепчейше. Так!

—  Неужто в Чернигов или Киев за такой-то малостью?  — недовольно цедит монах. Он, как и Дмитрий, сидит очень прямо и все время старается поудобней разместить на коленях свой до неприличия раздувшийся живот.

—  В арбалете малостей нет,  — очень серьезно говорит Рехек,  — а тетива особенно не малость, а первейшая часть. Глупо это не понимать.

Бобер удивленно раскрывает глаза, он впервые слышит серьезное и резкое суждение из уст чеха, монах виновато крутит головой, а Владимир, неожиданно для всех, как отрубает:

—  Если надо, то надо и в Чернигов, и в Киев. Что тут страшного? Мало, что ли, у нас купцов, с Черниговом и с Киевом завязанных? Им поручить  — будут возить. Но что везти, где брать? Они ж не понимают, они тебе такого навезут... Так что сначала знающему кому-то ехать надо, наладить все.

—  Верно, князь. Так что ты, Иржи, собирайся. Поедешь с нами в Москву, а оттуда с купцами в Литву.

—  Как скажешь, княже.

* * *

Через три дня, забрав всех арбалетчиков (их набралось 79 пар), Бобер вернулся в Москву. Алешка и Гаврюха остались с Константином. Задержались и князь Владимир с монахом. Захотев сперва лишь ознакомиться с проблемами своей будущей твердыни и обратившись с вопросами к наместнику Якову Новосильцу, они получили в ответ столько вопросов и увидели картину столь нерадостную, что решили остаться. Новосилец оказался мужиком толковым. Напористым и дотошным. Сразу уразумев, кто тут командует, главный вопрос, с кремлем, он заставил решить до отъезда Бобра, в его присутствии.

Острожек, конечно, стоял на самом выгодном месте, на левом берегу Нары, при впадении в нее речки Серпейки, огораживая самую высокую точку берега. Но был он мал, хлипок, а главное  — стар. Решили на север от него потянуть хорошую стену сажен на двести, а с ее концов такими же примерно по длине стенами замкнуть на востоке, на берегу Серпейки, треугольник в самом удобном месте.

Для немногочисленного серпуховского населения такой объем работ становился не меньшим испытанием, чем кремль для москвичей. Бобер даже задумался, по зубам ли кусок. Однако Новосилец отнесся к заданию спокойно, пробурчал: тут ведь не камень  — чем сразу снял все опасения воеводы. С чем, с чем  — ас деревом московиты обходились ловко.

При расставании монах ткнул Бобра своим кулачищем в живот, подмигнул:

—  Все! Князь  — твой. Наш.

—  Ну и хорошо. Как хотели.

—  Знаешь, чем ты его взял?

—  Наверное, чем и Дмитрия, татарами.

—  Не-е!

—  А чем же?!

—  А-а! Что повел себя на равных. Как со взрослым.

—  Что же, я, значит, первым был?

—  Нет, вторым.

—  Да-а?! А кто ж...

—  Первым был я!

* * *

В Москве Бобер свел приехавшего с ним Иржи с нужными купцами, надавал Великому князю кучу наказов, выслушал последние известия Любы и Юли, особенно Юли, которая подружилась с Вельяминовыми и приковала к себе внимание старшего сына Василия Василича  — Ивана.

Затомившимся в глуши арбалетчикам было дано три дня отдыха, которые они провели очень весело в обществе новых московских друзей. Сам Дмитрий за эти три дня замучил любовью жену, переделал все намеченные дела, добился приема у митрополита и беседовал с ним больше двух часов об отношениях с Нижним и своих задачах по отношению к Суздальско-Нижегородским князьям. Только с Юли больше не пообщался, так как она, выдав ему все свои сведения, тут же исчезла из терема, вообще с глаз долой, может, и из Москвы, а по чьему указу, его ли, Любаниному или по своим соображениям  — про то нам не уточнили. Последний день князь Волынский провел с сыновьями, но большой радости не испытал: они вели себя скованно, дичились, отмалчивались  — отвыкли!

Отъезжали большим обозом. Хозяйство арбалетчиков требовало целого санного поезда, что вызвало заминку  — с санями в Москве сейчас было туго, все, что можно, задействовали на подвоз камня для кремля.

Великий князь собственным отдельным распоряжением выделил двадцать подвод, только после этого Бобер со своим отрядом смог покинуть Москву.

Через три часа после отъезда, когда проехали невзрачное сельцо Балашиху, воевода вдруг стукнул себя по лбу и поманил пальцем Корноуха, который подъехал встревоженный.

—  Никак что забыл, князь?

—  Да, Андрюх, в этой суете разве все упомнишь. Надо предупредить тут кое-кого кое о чем. Тайно. Ты давай, покомандуй тут. Поезжайте не спеша, выйдете на Клязьму  — сделаешь привал. И жди меня. Мне дел часа на три с дорогой.

—  Отроков-то возьмешь?

—  Я же сказал  — тайно. Зачем же лишний глаз?

—  Гляди, князь, а то ведь...

—  Ничего. Не в разведке же.

* * *

Через четыре часа Бобер догнал поджидавший его на Клязьме отряд, подъехал к Корноуху:

—  Ну все в порядке. Едем.

—  Ой, князь, что случилось? Лица на тебе нет.

—  А что такое?

—  Замученный ты какой-то, лицом темный. Не захворал?

—  Ну что ты! Помотаться пришлось, приустал... Давай-ка я в санях посижу, вздохну.

—  Давай. А то, может, медку?

—  А что, дай для сугреву.

— Ага! Санька! Тулуп князю. Вон те сани устрой. И ковшик нацеди.

Дмитрий устроился в санях, хватанул меду и так крепко заснул, к удивлению отроков и самого Корноуха, что очнулся только к вечеру, когда отряд уже собрался останавливаться и выискивал место для ночлега. Корноух сам был кобель бывалый, и сомнения в нем шевельнулись. Но он не мог допустить, чтобы столь серьезный князь, в столь серьезных обстоятельствах стал еще и это... Интересно, что бы он подумал, если б узнал, что в сельце Балашихе верная наперсница княгини Любови Юли заимела недавно собственный дом.

* * *

В Нижнем Бобер прежде всего собрал всю военную верхушку, во главе с самим Великим князем, и показал работу своих арбалетчиков. Нарисовал на внешней стене кремля силуэты всадников, поставил в полутора сотнях саженей Корноуха с ребятами и скомандовал.

Зрители: князь Дмитрий Константиныч, двое его сыновей  — Иван и Семен, воевода Петр Василич и тысяцкий Михаил Василич, после того как минут через семь все стрелы из колчанов перекочевали на стену, превратив намалеванные фигуры в каких-то жутких ежей, сперва лишь подавленно покачивали головами да прицокивали языками  — что тут скажешь? Потом вдруг взорвались восторгом двое. Тысяцкий как мальчишка сорвал с себя шапку и шмякнул ею оземь:

—  Эх, мать твою ети! Мне б этих стрелков тому три года на внутреннюю стену! Ведь их тогда и было-то тыщи три, не боле...

А княжич Иван поднял коня на дыбы, заверещал по-татарски:

— Иии-йяй-хо-хо!!! Орлы!  — и подскакал к стрелкам,  — А ну дай кто-нибудь инструмент  — попробую!

Ему протянули арбалет. Иван осторожно прицелился, выстрелил, и довольно удачно  — стрела легла немного ниже общей кучи, то есть «в коня». Он страшно обрадовался, вновь заверещал, швырнул, подражая стрелкам, арбалет хозяину и, вернувшись назад, заговорил восторженно и с напором:

—  Я буду не я, если не сколочу себе к лету полк таких стрелков. Попляшут у меня тогда косоглазые!

—  Ишь какой быстрый,  — осторожно прищурился отец,  — народу-то где наберешь?

—  Наберу!  — Иван повернулся к тысяцкому:  — Ми-хал Василич, поможешь?!

—  Да на такое дело! Да я весь Нижний перепашу, все окрестности! Не сомневайся, князь Иван, распотрошим мужичков! Желающих, думаю, много наберется. Вот инструмент подходящий найдем ли? А, Дмитрий Михалыч?

—  Помочь могу. Только вряд ли на полк...  — Бобер усмехнулся.

—  Ну не на полк, хоть сколько сможешь. Наши-то самострелы...  — Михаил цыкнул зубом.

Великий князь и воевода Петр, не разделившие этого оптимизма, видимо, по-иному оценивали возможности и свои, и своих нижегородцев. Но ведь и тысяцкий что-то понимал, иначе не был бы тысяцким! Кто же из них больше прав? Этого Бобер пока уяснить не мог, в своих же расчетах склонялся к осторожному оптимизму: «Если людей и наберут... Но обучить, добиться слаженности... А арбалеты? Нет, к лету мало что успеется. Однако, поддерживать, подталкивать, дразнить — надо! Ведь заинтересовались! А то махнули бы рукой, что тогда? Хоть что-нибудь собрать бы для начала, а там, глядишь, пойдет».

Очень скоро, однако, оптимизм, вызванный победной демонстрацией арбалетчиков, угас. Когда дошло до конкретного дела, реального командования, Бобер почувствовал себя отовсюду отодвинутым, оттертым, а потому совершенно беспомощным. В городе распоряжался тысяцкий. Над ним пыхтели младшие князья, ревностно оберегавшие каждый свой «конец». В пригородных уделах без хозяев, то есть князей, тоже ничего сделать было нельзя.

Визит в Суздаль окончился ничем. Требование найти, снабдить всем необходимым и выставить, вывести под стены города после посевной 5 тысяч ратников сидевший здесь наместником старший сын Великого князя Василий выслушал хмуро, согласно покивал головой и начал нудно приводить довод за доводом, почему это исполнено быть не может: отец наказал то, отец наказал это... Был он тугодум, себе на уме, а в разговоре доводов собеседника не слышал (хотя слушал внимательно и терпеливо), лишь ждал окончания их изложения, чтобы как единственно правильные высказать свои. Эта медленность в мыслях и речах так быстро утомила Бобра, что он допустил невежливость. Не выслушав князя до конца, он прихлопнул ладонью по столу:

—  Василий Дмитрич, князь приказал снарядить и выставить 5 тысяч бойцов. Я думаю, он достаточно разбирается в состоянии дел княжества, чтобы не отдавать невыполнимых указаний. И если их не можешь выполнить ты, это не значит, что их не может выполнить никто. Может, тогда толкового управляющего тебе в помощь?  — тут Бобер прикусил язык, но...

—  Ну, если отец так решит... — у Василия от обиды заходили желваки, он пожал плечами и вовсе замкнулся. И до самого отъезда Бобер так и не добился от него, будут к середине мая ратники или нет. Василий никак не мог взять в толк  — зачем?! Нападение вражеское или поход? Ни то, ни другое?! Только собрать, поучить и распустить? Но это ж какие-то детские забавы. А сколько на них сил, средств и времени уйдет! А мне крестьян новых рассели, скотиной им помоги, стены в городе поднови, выход для Орды отцу приготовь, церкви вон стоят  — одну достраивать, другую ремонтировать после пожара, а там...  — Василий недоуменно пожимал плечами.

В Нижнем Бобра ждала хорошая весть. Из Москвы. Люба родила дочь, назвали Аней, все благополучно. Но даже эта новость ненадолго развеяла его мрачные суздальские заботы. Отметив как следует рождение дочери (с Корноухом и его арбалетчиками) и опохмелившись наутро огуречным рассолом, Бобер с ходу насел на Константиныча. Рассказал, что суздальцы не спешат поворачиваться, а князь Василий (прости за прямоту, Дмитрий Константиныч!) откровенно саботажничает, только Суздалем занимается, для общих дел у него времени нет.

—  Но ты и его пойми. Тяжко после смерти хозяина все на новый уклад переворачивать,  — начал защищать сына князь.  — Брат Андрей размеренно жил. И необщительно. Теперь Суздаль надо тесней к Нижнему крепить. А это быстро не сделаешь.

— Я пообещал ему от твоего имени, если не справится, управляющего толкового прислать.

—  Ну это уж ты зря!  — обиделся Константиныч.  — Васька у меня хоть парень медленный, зато основательный. Он все обдуманно делает, у него на все свой план. Если его так дергать, вообще ничего не добьешься.

—  Князь, ты войско думаешь ладить?  — начал злиться Бобер.  — Васька твой сразу начал пальцы загибать, что ему допрежь твоего приказа сделать надо, и назагибал мне их на целый год, если не больше. И как? Я прошу тебя подтвердить мои требования.

—  Ты бы, князь, рассолу, что ли, попил. Или кислого молока.  — Константиныч поморщился и поджал губы. И так все и повисло, и очень долго Бобер не мог узнать, подтвердил князь его требования к суздальцам или тайно дал знать сыну, чтоб не волновался. Бобер решил на время туда вовсе не соваться и сосредоточить все внимание на столице и ее окрестностях.

Всеми силами он вынуждал молодых князей как можно больше заниматься боевой подготовкой в подвластных им «концах» города и, пока не настало лето и есть свободное время, решить все организационные вопросы будущих походов: места и сроки сборов, количество готового снаряжения, быстрота оповещения, подмена вышедшего из строя воина и прочее.

Из братьев наибольшие пыл и увлеченность проявлял Иван. В подвластном ему «конце» набралось три с половиной тысячи всего, но это никак не повлияло на первый его порыв: тысяча человек были «облагодетельствованы» самострелами, и Иван, при участии Корноуха, разумеется, сам стал заниматься с ними. Несмотря на явный перекос (почти треть полка отошла в стрелки, да еще и подручников столько на стороне не нашлось, и часть их пришлось брать все из тех же трех с половиной тысяч Бобер не стал осаживать пылкого князя, а даже помог укомплектовать подручников за счет «независимых», в основном купеческих людей. Пополнить полк Ивана простыми воинами было легко за счет других полков, а вот стрелки его, получись из них толк, много бы пользы дали всему войску.

Младший, Семен, очень любивший и уважавший старшего брата Василия, во всем старался ему подражать, потому и полк свой подготовил солидно: в день сбора он вывел к стене кремля более двух тысяч полностью вооруженных и обмундированных воинов. Из них в стрелки было отряжено пятьсот человек, причем проблему подручников он решил сам.

«Может, и в Суздале так-то?  — с надеждой подумал Бобер, глядя на ладных Семеновых бойцов,  — А почему бы и нет? Если этот тому подражает. А уж в основательности Васиной я сам убедился. Дай бы Бог».

К весне картина стала вырисовываться. Три полка княжичей (включая суздальский, остававшийся пока для Бобра абстрактной боевой единицей) создавали довольно мобильную, дисциплинированную и управляемую основу будущего войска. То, что подойдет на подмогу из сел, должно будет сомкнуться вокруг этой основы, не нарушив сильно ее боеспособности. Как влияли на боеспособность войска стрелки, зависело от их сноровки, но на действия самого войска никак не влияло  — стрелки занимались своим делом, воины своим, и Бобер старался никак их не стыковать, не завязывать друг на друга, лишь бы СВОЮ задачу каждый выполнял  — и все. И, в общем, ходом дел (учитывая, насколько он на этот ход мог влиять) был доволен. А вот где он мог влиять стопроцентно, где у него препятствий не было, он занимался и с полной отдачей, и с удовольствием. Это, разумеется, была разведка. Тут Гришка Косой (его уже знал под этой кличкой весь город! уже!) развернул такую деятельность, что Бобер, вникнув, не только обрадовался, но даже несколько оторопел. Создавалось впечатление, что вся окрестная голь, все нижегородские разбойники собирались под крыло этого великана.

На подворье купца Ерошки роилось народу!! Да еще такого вида!.. Ерошка слезно жаловался Бобру на предмет того, что подобная публика способна распугать клиентов и покупателей всех до единого, и молил уволить и отставить от столь почетной обязанности поддерживать нижегородскую разведку.

* * *

—  Привет, Гриш!

—  Здравствуй, князь, — атаман смотрел на Бобра искоса, и по-собачьи преданно, и с опаской  — глаза князя там, на поляне, вряд ли могли ему теперь забыться до самой могилы.

—  Как жисть?  — Дмитрий фамильярно похлопал Григория по плечу, приглашая к неформальному разговору.

—  Живем  — лучше не надо, — почти робко улыбнулся атаман.

—  Ты свой-то дом как устроил? Где?

—  А у Ерошки на задах, через улицу.

—  Пригласил бы в гости, что ль.

—  Ко мне?!!

—  А что?

—  Ох, князь! — Григорий даже задохнулся: — Да Бога ради! Разве ж я б сам посмел! Там у меня жена на тебя молится прямо! Так рада будет!

«Жена?» — Дмитрий вспоминает разбойничью жену там, на поляне: темные, полные ужаса и ненависти глаза, тонкое, резко очерченное лицо, осиная талия, большая, высоко посаженная грудь... В нем вспыхивает желание. «Господи! Что с тобой? Что-то ты на баб все голодней?!»

—  Вот и с ней заодно помиришь, а то она меня в лесу-то чуть не съела глазами. А этот твой, как его — Мишка? Как он?

—  Да что,  — Гришка краснеет, польщенный тем, что князь помнит имя его сына,  — растет! Меч из рук не выпускает, грозится, что скоро всех в городе на мечах побьет.

—  Что ж, может, и побьет. Он у тебя смелый. И упрямый. Из таких и получаются настоящие бойцы.

—  Ну, ты уж скажешь, князь...

—  Так что, пойдем?

—  Прямо сейчас?!

—  А что?

—  Дык!.. Пойдем!.. Только у меня там... Приготовиться бы!

—  Ничего, мы ненадолго.

—  Ну пошли,  — Гришка успевает-таки шепнуть двум юнцам разудалого вида, которые вихрем уносятся прочь.

Идти довольно далеко и (разговор происходил в начале мая) из-за грязи углов не срезать, так что когда вошли во двор, их уже встречали. Несколько парней и девок метались по двору, а на крыльцо вылетела с радостно-ожидающим лицом (Дмитрий сразу увидел, что ему и глаз ее искать не надо, что она давно уже его, без всяких ухищрений и соблазнов  — его!) хозяйка. Он почти не узнал в ней «ту» женщину, так она изменилась: напряженность, настороженность, злость исчезли из позы и глаз, женщина излучала радость и преданность. И женщина-то была хороша! Высокая, узкая в плечах и бедрах (и оттого кажущаяся еще выше), с неестественно высоко посаженной большой грудью. Лицо тоже узкое, продолговатое, с большими яркими губами, нос тонкий, чуть вздернутый, глаза большие, но близко посаженные  — вообще она казалась похожей на саблю  — длинная, острая! Глядя на нее, Дмитрий даже забыл на время, зачем пришел: «Почему там, тогда я всего этого не заметил? Не до того, что ли, было? Ну  — сильна!»

—  Господи Боже! Какой гость к нам! Не взыщи, княже, коли что не так, не ждали тебя... да и живем...  — князья в гости не ходят...  — она сама храбро заглядывала ему в глаза и, хотя видно было  — обжигалась, отводила взор, но не могла сдержаться, снова смотрела  — она и боялась, и хотела обжечься.

«Черт! Сама хочет! Что делать-то? Неудобно, перед Гришкой стыдно».

—  Проходи, проходи, вот сюда,  — она взяла его за руку, стиснула своей длинной горячей ладонью, повела в горницу. Дмитрий наконец опомнился, вспомнил, зачем пришел, стал оглядываться: «А домик-то скромен. Слишком даже. Что ж он, атаман... Или боится?»

Пока проходили сени, Гришка метнулся куда-то в сторону, распорядиться, и в горницу хозяйка ввела его одна, провела в передний угол, слегка поклонилась, все не отнимая руки:

—  Садись, князь. Сюда вот...

Дмитрий стиснул ее ладонь, потянул в сторону, разворачивая к себе лицом, и заглянул в глаза. Глаза ее, привычно уже для него, распахнулись и остановились. Она слепо потянулась к нему, страшно, ногтями вцепившись в руку, ткнулась жесткой грудью в его грудь, стала прижиматься, крепче, крепче... а глаза смотрели сквозь, ничего не видя. Дмитрий повел свободной рукой по щеке, шее, плечу, чуть прижал грудь (она тихо-тихо ахнула), по талии, завел за спину, стал опускать ниже, ниже (а там становилось все больше, больше и вроде не собиралось заканчиваться) и... услышал шум в сенях. Он вскинул руку ей на плечо, сильно встряхнул (она вздрогнула, опомнилась) и приложил палец к губам. Она отступила на шаг, отвернулась, передернула плечами.

Дмитрий опустился на скамью, куда она показывала:

—  Спасибо, хозяйка, ласково встречаешь. Как зовут-то тебя, я забыл тогда спросить.

—  Дарьей,  — она опять смотрела на него, но смущенно, беспомощно, спрашивая взглядом: что же теперь?

Дмитрий еще раз приложил палец к губам, улыбнулся. Она просияла, крутнулась к полкам, загремела посудой. Вошел Григорий:

—  Вздохни чуток, княже. Сейчас...

—  Гриш, не суетитесь вы с угощением. Я ведь по делу, ненадолго. Ну-ка сядь.

Григорий послушно сел, поторопив все-таки жену:

—  Даш, что ж ты долго так!

Дарья начала выставлять на стол посуду, влетел парень с кувшином, женщина с мисками, вокруг стола началась известная суета.

—  Скромно живешь, Гриш.

—  Мне хватает.

—  Сколько у тебя лошадей?

—  Две.

—  Две?!

—  Одна мне, одна по хозяйству. Мы ведь не пашем, не сеем.

—  А коров?

—  Одна.

—  И хватает?

—  А куда нам? Детей у нас пока... (тут он как-то запнулся и вроде даже покраснел) как и было, молока на такую семью хоть залейся, да и масла, и чего хошь. Хлеб на торжище дешевый. Мясо... И на базаре свинина какая хошь, и охота за Волгой добрая.

—  А ты, Даша, не хочешь, чтоб двор побольше, побогаче был?

—  Да я ведь  — как он, а он у меня... Ему вообще ничего не надо. Кусок хлеба, кружка молока есть  — и ладно. А молока не будет, он с квасом съест, да и пошел.

—  Гриш! Коль у тебя такие запросы, зачем же ты в лес подался? Никак я не пойму.

—  Я в лес, князь, не за богатством ушел. Говорили мы уж ведь. Не хочу на сволочей этих спину гнуть.

—  На татар, что ли?

—  На татар все одинаково гнут. А на своих вот... Им работы, али денег — мало! Им... Коли охота да время будет, Дашку вон расспроси, она тебе порасскажет... А мне вспоминать неохота. Да и... всего не расскажешь...

Григорий смотрел перед собой нехорошим, остановившимся взглядом, Дарья замерла на месте в испуге, Дмитрий понял, что влез не туда, резко повернул разговор:

—  Не вспоминай. Теперь ты сам по себе. Но хозяйство твое теперь  — сам должен понимать. Выросло!

—  Ты о разведке?

—  Да. У Ерошки вы уже не помещаетесь. Да и он стоном стонет, говорит  — всех покупателей распугали.

—  Ему и без покупателей знаешь сколько достается? Все недоволен, толстая морда!

—  Он не тем недоволен. Ему ведь с вами не век вековать. Вот отойдете вы от него  — и что? Ни вас, ни покупателей. И останется он на мели. Но Бог с ним, с Брошкой, разве в нем дело. Разведку крепить надо. Стало быть  — затевай свое подворье. Солидное, боярское  — не мелочись.

—  Боярское?! Мне?!

—  А что?

—  Да как-то... оторопь берет. Из грязи в князи...

—  Ну не в князи еще... — Дмитрий не выпускает из виду Дарью, видит, как радостно, благоговейно замерла она, стиснув на груди руки.

—  Мне ни к чему. Я и так...

—  Тебе, может, и ни к чему, да мне  — к чему. Вся разведка на тебе, а у тебя ни кола, ни двора. Ни новых людей принять, ни гонца приютить, ни отряд в дорогу собрать. Сколько сторож у тебя по порубежью сейчас?

Григорий предостерегающе трогает пальцем губы, поворачивается к жене:

—  Даш, распорядись там.

У Дарьи горят щеки, сияют глаза, она зачарованно смотрит на князя, только на князя, быстро кивает и исчезает из горницы. Григорий сокрушенно качает головой: — Совсем ты ей голову заморочил, князь. Она и так-то... А тут еще боярское подворье...

—  Ничего, пусть привыкает. Из нее видная боярыня получится. Так сколько сторож у тебя?

—  Двадцать три.

—  И как они? Одинаковые? Равноценные, как вначале были, или перекосились?

—  Перекосились, конечно. Народ-то  — сам понимаешь... От атамана зависит. Если крепкий мужик, я ему добавляю и добавляю. Тех, кто пожиже, поспокойней, посговорчивей. Есть шибко независимые, больше, чем сам привел, брать не хочет  — лишний рот. Этих как есть отправляю. Обрисовались и откровенно слабые  — с этими не знаю, что теперь делать. А два отряда снарядились, вооружились добротно, поехали и пропали. То ли за Пьяной разбойничают, то ли на Муромскую дорогу возвратились.

—  И что ж теперь, с концами?

—  Ну — нет! Найдем. И сочтемся. Только скоро, нет ли, сказать не могу.

—  Значит, есть у тебя люди по лесам? Остались?

—  А как же без этого! Слепым и глухим станешь.

—  Во-от! Тогда тем более свое хозяйство ладить надо. И не мешкая!

—  Ну, раз надо... Тогда говори  — как, в каком объеме.

—  Только не скромничай. Посмотри, какие у воевод подворья, у соцких городских, у тысяцкого...

—  У тысяцкого?! Помилуй, князь!

—  Да не обмирай ты! Я же не заставляю тебя такое же подворье строить. Но ведь и соцкие хоромы тебя не устроят. У тебя, почитай, целый полк под рукой собирается. Да еще какой! Для города, для княжества важнейший! Значит: конюшня у тебя должна быть лучшая; с гонцами служба отлажена, для них места (оборудованного!) вдоволь; поварня большая, чтоб на всех всегда хватало; кузница мощная  — и коней обиходить, и оружие в порядке содержать...  — да, пожалуй, и новое оружие... Оружейная мастерская нужна!

Ну и так далее, чтоб свое все, чтоб ни от кого не зависел. Денег, думаю, хватит? Не хватит, я добавлю.

—  Денег-то, может, и хватит. Людей у меня нет. Конюхов, кузнецов, поваров  — где я их возьму?

—  Это моя забота. С князем утрясу. Так что давай, определяем размеры  — и вперед!

* * *

К середине лета новое подворье было отстроено, Гришка отпраздновал новоселье, и весь поток подозрительных личностей, который становился то больше, то меньше, но не иссякал, перекочевал от Брошки Серпуховского туда, и бедный купец, уже не чаявший избавиться от кошмарного соседства, горячо возблагодарил небо искренними молитвами, поставил самые большие, какие нашлись, свечи и Богородице, и Николаю Угоднику, а Бобру-воеводе кинулся целовать руки и предлагать всяческие подарки из товаров, полученных недавно через Новгород Великий из немецких земель.

Бобер руки целовать не дал, а подарками неожиданно заинтересовался. И выбрал к великому изумлению Ерошки не кончар, не пояс с золотым шитьем, ничего такого, нужного мужчине, воину, князю, а примерил на мизинец маленький перстенек с камушком. Камушек этот влетел Ерошке в большую копеечку, потому как назывался бриллиантом, но чего уж тут поделаешь, коли сам напросился.

Перстенек, по мнению купца, предназначался, конечно, княгине в Москву. Только разве угадаешь княжьи мысли?

Ерошка как огня боялся косого атамана, и потому, когда расстались и разъехались, никогда не помышлял о встрече с ним, хотя помощь от того в его купецких делах могла быть огромна, и тот ее несколько раз сам предлагал. Но нет! Лучше уж Ерошка сам... И не пересекся больше ни разу с окружением Гришки Косого серпуховский купец, а потому и не увидел никогда своего перстенька на пальце у атамановой жены.

Что бы подумал купец, если бы увидел, вполне понятно. Точно так же, как и Корноух, узнай он о Балашихе. Но вот над чем задумался сам князь Волынский, подарив колечко Дарье, не мог бы догадаться не только Корноух, но даже те, кто знали его гораздо ближе, даже монах. Потому что мысли эти были внове и самому князю.

«Сколько же прекрасных женщин на свете! Разных! Ведь вот эта Дарья. Как же она оказалась хороша! А ведь не похожа нисколько ни на Любу, ни на Юли. И каждая, наверное, так  — чем-то своим может зацепить. Даже Верку вспомнить, хоть давнее дело... Как она ноги задирала, как зад свой там, в смородине, выпячивала! Да, каждая по-своему хороша. Но почему ты, дурень, задумался над этим только сейчас, в тридцать с лишним лет? Как будто и не видел их раньше. Отчего так? Сколько их уже можно было бы перепробовать. Всяких-разных... Главное, тебе и делать-то ничего не надо, ни подкарауливать, ни охмурять, ни гоняться. Только глянул как следует  — и она глаза на лоб, коленки врозь, даже для виду не посопротивляется. Почему ж ты до сих пор ушами хлопал? Не греха же боялся. Сколько жизней уже на твоем счету, а их разве сравнишь с прелюбодеянием. Да и что за грех, коли ей тоже до визга хочется, а муж не знает ничего. Кому плохо? Другое скажи  — неинтересно. Когда любая  — коленки врозь и все заранее известно. Хотя иногда такая попадется... И почему-то сейчас все чаще. И так иной раз захочется  — невтерпеж! Ну вот когда уж невтерпеж, тогда и дерни кого хошь, а так... Хоть они и не сопротивляются, а все равно сколько времени тратишь, чтоб все устроить, да чтоб не узнал никто  — досада берет. Там татары уже на носу, а ты с такими глупостями...»

Татары действительно начали напоминать о себе. За Сурой они кочевали свободно, крупными и мелкими кочевьями, но это не вызывало беспокойства до тех пор, пока среди них не появлялись самостоятельные вооруженные отряды. А среди лета дальние Гришкины дозоры, выезжавшие за Пьяну и даже переправлявшиеся через Суру, заметили таковые. Появились мелкие то ли дозоры, то ли шайки и у Пьяны. Две такие шайки (15 и 20 человек) разведчики подкараулили на переправах и перебили. Однако через месяц, в конце июля, пришла с порубежья скверная весть. Две крупных заставы, расположенных у впадения Пьяны в Суру, были вырезаны татарами до единого человека. Нападавшие оставили страшный след севернее Пьяны. Углубившись в Нижегородские пределы, они сожгли три крупных села и больше десятка окружавших их деревень, перебили всех жителей (лишь десятка три девок забрали с собой) и убрались назад в степь. Случайно спасшиеся в этой резне показали, что нападавших насчитывалось сотни три-четыре. Все признаки были налицо, следовало принимать меры.

Единственным, оказавшимся в этой трагедии для Бобра очень кстати, было то, что два из трех разоренных сел принадлежали Борису Константинычу Городецкому, с которым, в силу сложности своих нижегородских отношений, он даже и не попытался познакомиться. И на силы которого в схватке с татарами не расчитывал. А тут появился повод. Князь Борис, человек (по слухам и рассказам) очень независимый и гордый, даже заносчивый, не подчинялся брату почти ни в чем. Тем более не стал бы слушать какого-то пришлого воеводу. Но теперь оказались затронутыми его интересы. Защитить их только своими силами он не мог, значит...

Бобер не мешкая бросился в Городец. Борис произвел на него очень сильное и благоприятное впечатление. Слушал внимательно, по пустякам не перебивал, вопросов задал немного и только по делу. Заговорил после длинной паузы, медленно, взвешивая каждое слово:

—  Замысел твой я понял. Одобряю. Надо же когда-то начинать. Сил у меня  — кот наплакал, это жалко. Но полк я тебе дам.

—  Полк  — это сколько?

—  От трех до четырех тысяч. Больше не смогу.

—  Это очень неплохо, Борис Константиныч. Я и на это не рассчитывал.

—  Вот, расчитывай. Скажи  — когда и куда. Но не раньше трех недель, раньше снарядить до конца не успею. И еще. Просьба. Даже требование. Полк мой в хорошие руки отдай. Лучше всего тысяцкому Михал Василичу.

—  А разве сам ты не...

—  Нет. Мне о Городце надо позаботиться. В случае чего  — тьфу-тьфу-тьфу!.. все ко мне прятаться побегут, а Городец без меня немного будет стоить. Я не хвастаюсь. Знаю.

—  Что ж, ладно, тебе видней. А племянникам, значит, не доверяешь?

—  Нет. Семен несамостоятелен. Иван слишком самонадеян. Василий  — парень стоящий, но очень неповоротлив, да и у него ведь  — Суздаль.

—  Хорошо, Борис Константиныч, требование твое будет исполнено, а полк начинай готовить немедленно, потому что как раз, наверное, недели через три все и завертится. Спасибо!

Окрыленный неожиданной поддержкой, Бобер энергично занялся мобилизацией, и тут к нему пришла вовсе уж неожиданная радостная весть  — Василий из Суздаля сообщил, что его часть войска (3 тысячи пеших и 2 тысячи конных) готова, и он ждет указания, когда следует быть в Нижнем.

«Аи да Вася! Аи да Кирдяпа! Тихо-медленно, а все успел! Плохо же я о тебе думал. Ну, орел значит! А я лопух»,  — и Бобер приказал Василию немедленно выступать в Нижний  — шла уже вторая неделя августа.

Стратегия Бобра летом 1367 года заключалась в намерении отбиться, по крайней, мере от двух туменов. Для этого готовилось 25-тысячное ополчение с целью вывести его на Пьянский рубеж и там попытаться  — в зависимости от числа нападавших  — либо придержать на переправах (чтобы дать мирным жителям время разбежаться), либо заманить в подходящее местечко и разбить (если количество напавших будет приемлемо мало).

Понятно, держать такое войско на рубеже все лето было нереально. Основу его составляли крестьяне окружавших Нижний деревень, на которых были и сенокос, и урожай. Но и одну разведку оставлять на порубежье было никак нельзя: что могла она поделать, подойди татары к реке сразу большим числом? Только весть подать? Но вероятность нападения в начале и середине лета тоже была невелика, это знали, к этому даже привыкли: татары почти всегда дожидались урожая, чтобы находилось, что грабить. Учитывая все это, Бобер мобилизовал к началу августа лишь городские полки князей: Ивана (три с половиной тысячи) и Семена (две с половиной тысячи), и к 6 августу вывел их к Пьяне, прикрыв броды на самых опасных направлениях, а когда вдруг и Василий отрапортовал о готовности, то и его полк, ни дня не задержавшись в Нижнем, отправился прямиком на Пьяну.

Тысяцкий Михаил, ожидая под свое командование городецкий полк, формировал и свой (основное городское ополчение, сплошь конное)  — около пяти тысяч, готовясь выступить по первому знаку Бобра. Командир княжеской дружины Петр Василич должен был собрать все ополчение и вести его к Бобру в самый последний момент. Сам князь Дмитрий Константинович занимался, как и брат Борис, подготовкой к обороне самого города и брать на себя общее командование не собирался.

Расчитывая вовремя вывести нужные силы на берег Пьяны, Бобер крепко надеялся на Гришкиных разведчиков. И просчитался.

Они заметили татар уже на переправе через Суру, в полсотне верст от Пьяны. Впрочем, разведчики не так уж были и виноваты, заметить противника раньше они могли только при очень удачном стечении обстоятельств, ведь иметь постоянные дозоры за Сурой им не вменялось. Потому Бобер винил больше себя: ошибся, считая, что татары придут попозже, подзатянул с мобилизацией ополчения. Теперь пока известишь Нижний, пока сборы, пока путь сюда... Требовалась неделя. А татары были уже в двух дневных переходах.

Необходимо было срочно, немедленно решать, удерживать ли берег или отступать. То есть настал главный момент  — момент принятия диспозиции, от которой потом отклониться было уже невозможно. Дмитрий почувствовал внутри привычную уже тонкую вибрацию. Как перед атакой! И тревожно прислушался: нет ли в ней тоски, уныния, безысходности. Ничего такого не обнаружил, сразу успокоился и весь сосредоточился на плане войны.

Конечно, удержать берег было проще. Тем более, что, по донесениям разведки, татар насчитывалось немного, около тумена. Но Дмитрий хорошо знал, чем заканчиваются подобные «стояния».Тогда и самому ему, даже получив сильные подкреплния, за реку было не сунуться. И в самом лучшем случае, простояв до глубокой осени, когда дожди, холод и непролазная грязь сделают невозможной всякую войну, они разойдутся, ничего не решив и оставив дело до весны, а там... Там степняки вернутся уже не туменом!

Не исключалась и переправа татар выше или ниже по течению, ведь они были мобильнее, они все сидели на конях, а у него треть войска  — пешцы. Отступив сразу, он быстрее соединялся с основными силами и тогда мог даже превзойти татар числом. Это было очень важно, особенно в моральном плане, так как в нижегородском войске было слишком много небывальцев. Но подходящего места для встречи не было! А, значит, и шансов никаких.

Хотя... Дмитрию не давало покоя запомнившееся по дороге сюда местечко. Всего верстах в семи  — девяти от реки. Жалко  — от города далековато, но больно уж красиво. Только нашлось бы, чем левый фланг прикрыть...

Дорога, по которой войско шло к Пьяне, выныривала из леса и на протяжении двух с небольшим верст шла вдоль опушки просторным полем, врезавшимся в лес большим клином с востока. Дмитрий вот только не обратил внимания тогда, есть ли во что упереть фланг там, в поле: овражек, речка или хотя бы ручеек. Пустоши-то виднелись, но, кажется, далековато.

«Надо поехать взглянуть,  — Дмитрий повернул коня и увидел пред собой князя Ивана,  — Ах ты, Господи, как некстати...»

—  Здорово, князь! Куда направляешься?  — Иван напряженно улыбался, пытаясь смотреть равнодушно.

—  Да тут недалеко. Полянку одну посмотреть.

—  Полянку? Рассказал бы хоть, что за полянка. А то держишь ты нас как простых дружинников  — ни совета, ни объяснений.

—  Ну что ты, Иван Дмитрич! Дел-то пока никаких. Будем татар ждать, а там уж  — по обстановке. А местечко... (не входило это в его планы, не хотел он с посторонним человеком ПОЛЕ смотреть, но обижать князя было ни к чему, тем более, что Иван нравился ему больше других братьев своей решительностью и постоянной готовностью к драке)... если охота и время есть, поедем, вместе взглянем.

—  Конечно поедем!  — веселеет Иван,  — Далеко?

—  Верст семь-восемь.

* * *

Когда приехали на место, Иван моментально все понял и загорелся:

—  Ого! Место как на заказ! Флангом к лесу, а в лес самострелыциков! Так?!

—  Так, князь, так,  — усмехнулся Бобер,  — жаль только с другого фланга ни канавки, ни лесочка. Объедут с той стороны и... Поедем-ка взглянем, может, найдем чего, придумаем.

Единственное, что нашлось с той стороны, это довольно широкая (саженей двадцать) полоска сырой земли, покрытой осокой, похожая на начало реки. Она начиналась в версте от леса и уползала в степь, не делаясь ни шире, ни грязней  — сухое лето не оставило в ней влаги, никакой серьезной преградой она не была, единственное: копыта коней тут все-таки вязли, кое-где по самые бабки, то есть скоростной атаки у татар здесь получиться не могло.

«Навалить бы тут чесноков. И в ус бы не дули. Да чесноки с пешцами в обозе едут. Теперь, пожалуй, уж не успеют. Послезавтра татары будут на Пьяне. День можно подержать их на берегу. Потом сюда... Еще день... а может и нет. Гонцов-то много в город ускакало, да если б от количества гонцов зависело количество пришедшей рати. Интересно, успеют они хотя бы конных пару полков пригнать? А то тяжеленько нам придется. На берегу остаться? Объедут. Пьяна — речка несерьезная...»

Бобер очнулся от дум, оглянулся рассеянно на Ивана. Тот пристально на него смотрел, не решаясь вымолвить слова.

—  Как думаешь, Иван Дмитрич, успеет нас отец подкрепить кем-нибудь или не успеет?

—  Кто отправкой займется...

—  Что ты имеешь в виду?  — Дмитрий немного опешил.

—  Если отец не вмешается... Тысяцкий Михаил  — мужик шустрый. Он не опоздает.

—  А если отец, то, значит...

—  Да,  — Иван твердо взглянул на Бобра.

—  Но у него ведь по устроению города масса хлопот.

—  Да. Но он свободно может свалить их на того же Михаила. Если вдруг сам покомандовать захочет.

Бобер озадаченно покачал головой. Иван решился его подбодрить:

—  Не сомневайся, князь. В любом случае, Михаил свой полк пришлет максимально быстро.

Бобер пожал плечами:

—  Будем надеяться.

—  А ты, значит, здесь их решил?

—  Лучше негде.

—  А фланг?

—  Надо что-то придумать. Думай! Может, что присоветуешь.  — Бобер никогда ни с кем не советовался, даже в шутку, а сказал это оттого, что совершенно не представлял, как быть с левым флангом.

Через день, 21-го августа, татары возникли на правом берегу Пьяны.

Взятый накануне лично Гришкой «язык» рассказал, что идет тумен булгарского хана Пулад-Темира во главе с ним самим. Из его рассказа следовало, что Пулад-Темир  — сам по себе хан, Сараю вроде бы и не подчиняющийся.

«Если так, то нам проблем намно-о-ого меньше!  — обрадовался Бобер,  — оттого и войско у него меньше, чем я ожидал, и с Сараем после легче разобраться. Скажем: мы на вас и не мыслили!»

Вдоль реки за каждым мало-мальски подходящим кустом засели арбалетчики. Настал их час. Задача была  — напугать и не дать переправиться с ходу. Две сотни Корноуха остались на конях, готовые подскочить туда, где станет горячо.

Но татары, это выяснилось сразу, не ждали никаких засад на реке. Они высыпали на берег густо и широко. Даже заметив на той стороне всадников, никак не остереглись, решили, видимо, что это обычные разъезды разведчиков.

Бобер подивился такой беспечности, все больше укрепляясь в мысли, что татары тут непуганные и оттого наглые, а, значит, и опрометчивые, что и в ловушку заманить, и разбить их будет легче, чем он предполагал вначале.

Когда арбалетчики заработали, татары не отхлынули от берега сразу, а схватились за луки. Но стрелять оказалось особенно не в кого, а пока сообразили и отскочили на безопасное расстояние, потеряли около сотни человек. Поднялся визг и раздраженный переполох. Несколько небольших групп всадников кинулись вправо и влево по берегу. Корноух дернулся было делить своих, но Бобер остановил его спокойным жестом.

Пролетев с полверсты до первого удобного съезда, татары вновь сунулись к воде, вновь получили отпор, отскочили и помчались дальше.

Бобер оставался невозмутим. Стрелков у него было много, берег в зарослях, и от таких лихих наскоков был закрыт версты на три в ту и другую сторону. Действительно, татары, сунувшись еще пару раз там и сям, потеряв еще несколько десятков человек, вернулись. Началось непонятное, неприятное мельтешение: пойдут? не пойдут?

Конница князей стояла на всякий случай в полуверсте от берега, укрывшись за деревьями, в полной готовности. Но Бобер все-таки надеялся на благоразумие татарских командиров, полагал, что до переправы не дойдет. Хотя кто ж их, небитых-непуганных, угадает...

Часа полтора пришлось стоять в нервном ожидании. Наконец, на том берегу в глубине показались арбы, юрты, задымили костры. Князья, стоявшие с Бобром на лысом пригорочке, облегченно завздыхали:

—  Никак обедать собрались косоглазые. Почувствовал облегчение и Бобер:

—  Дело нужное. Они ж на походе. Кабы не мы, они б после переправы обедать уселись. Подпортили мы им трапезу. Думаю, за кумысом разозлятся и еще разок попробуют. Но не сразу. Время есть  — ссадите полки с коней, пусть тоже подкрепятся, вздохнут.

Князья распорядились через воевод, сами от Бобра не поехали. Оглядывались на него, смотрели за реку, ждали чего-то. Дмитрий понял их состояние:

—  Давайте-ка и мы закусим, пока делать нечего.

Спешились. Присели тут же, на траве. Отроки раскинули нехитрый стол: хлеб, квас, лук, холодная зайчатина. Князья жевали молча, хмуро, нехотя.

—  Эй, ребята, не напрягайтесь так, устанете. Расскажите лучше веселенькое что-нибудь.

—  Веселенькое в голову пока не лезет,  — откликнулся Василий, — как быть думаешь? Удержим мы переправу, ежели попрут?

—  Переправу несомненно удержим. Только надо ли ее держать  — вот вопрос.

—  А как же? Нас ведь меньше. Коль уж здесь держаться не станем, тогда они нас...

—  Ну не так уж и меньше, это еще вопрос. А потом, у нас за спиной еще пятнадцать тысяч войска.

—  Где оно?! Ау! Хоть бы тыщь пять успел прислать.

—  Во! Верно! Нам бы теперь и пяти тысяч хватило. Потому и переправу надо подержать, пока нас больше не станет.

—  А станет?

—  А станет... Мы тут с князь-Иваном местечко присмотрели. Надо их туда заманить и стукнуть.

Братья дружно уставились на Ивана. Тот важно кивнул:

—  Хорошая поляна. Сам видел,  — начал степенно рассказывать про поляну.

Бобер еле спрятал усмешку: «Да, брат! Гонору у тебя как у поляка: сам видел! Ишь!»

* * *

Татары ближе к вечеру действительно попробовали. Закрутив на своем берегу привычную Бобру карусель, засыпав дождем стрел русский берег, они двинули через реку несколько сотен всадников. Однако арбалетчиков по кустам, несмотря на жестокий обстрел и потери, осталось достаточно, а главное  — против рискнувших переправляться стояли обе сотни Корноуха. Они как косой скосили первые ряды. Река заполнилась трупами, обезумело мечущимися конями. Татары быстро отхлынули и больше пробовать не попытались.

В самый разгар боя к Дмитрию подскочил гонец:

—  Князь! Подкрепление идет! Приказано известить и получить распоряжения.

—  Какое еще подкрепление?! Куда его? Зачем?!  — поначалу просто не понял тот.

—  Из Нижнего,  — захлопал глазами гонец,  — князь Дмитрий Константиныч ведет.

—  Из Нижнего? А!! Хорошо! Только почему сам?.. Ладно, погоди малость, не до тебя пока!

Но когда стало ясно, что на переправе все кончилось, он отыскал глазами ждавшего в сторонке гонца, поманил пальцем. Тот подъехал.

—  Ну, рассказывай.

—  Из Нижнего подходит подкрепление  — четыре полка конницы, четыре с половиной тысяч человек. Ведут сам Великий князь с тысяцким. Пешцев одиннадцать тысяч, выступили днем позже, придут  — сам понимаешь...

—  Та-ак... Обоз, конечно, с пешцами.

—  Как положено. Князь крепко всполошился, торопился очень. От вас ведь гонец за гонцом: скорей! Вот он и... налегке.

—  Ладно, что ж теперь... Где они? Как далеко?

—  Ночевать будут в Сухой балке, в тридцати верстах.

—  Та-ак...  — Бобер замер ненадолго, сосредоточенно соображая. Решил. Передернул плечами, зыркнул на гонца (у того мурашки пробежали от ушей до плеч):

—  Поезжай. Передай: завтра с лагеря сняться пораньше, чтобы к полудню быть в том месте, где дорога выходит из леса в поле и идет вдоль опушки. Помнишь?

—  Помню.

—  Сейчас поскачешь, еще раз приметь.

—  Ладно. Только почему пораньше? Там ведь всего верст двадцать.

— Чтобы коней не утомить. Кони свежие должны быть. Может случиться, что прямо с ходу в бой. Так что двигаться в боевом строю, в полном вооружении, в полной готовности. Понял?

—  Понял, князь,  — гонец заметно потускнел.

—  Пусть гонцов впереди себя шлют, я каждый час должен знать, где вы, когда подойдете.

—  Передам, князь.

—  Ну все. Гони! Но гонец медлил:

—  Значит что, завтра уже и... Битва?

—  Почти наверняка А что? Боязно?  — Бобер смотрел насмешливо.

—  Да не... Просто... Неожиданно как-то...  — гонец зябко поежился в седле.

—  Не бойсь, брат. Бог не выдаст, свинья не съест. Переставать пора бояться. Ну езжай, а то так и князь Дмитрий Константиныч опоздает.

—  Не опоздает!  — гонец повеселел.  — Все исполним как надо!  — и развернул коня.

К этому моменту татары совсем убрались с берега и князья, разъехавшиеся по своим полкам, вновь вернулись к Бобру.

—  Ну, господа нижегородцы,  — налегая на «о», передразнивая волжский говор, задиристо обратился к ним Дмитрий,  — кажется, час настал. Как настроение?

— Да уж скорей бы, — озабоченно вздохнул Василий. Семен помалкивал, бегал глазами, а Иван глядел веселей всех:

—  Настроение  — драться! Но почему час настал?

—  Отец ваш весть прислал: завтра будет здесь. Ведет почти пять тысяч конных, стало быть, численный перевес уже наш и надо скорее ударить. Пока к ним кто не приперся.

—  И как же? Будем заманивать?

—  Будем. Слушайте внимательно и выполняйте точно! Ты, Василий Дмитрич, сразу, сейчас же отправляй пешцев.

—  Куда?

—  Сейчас все скажу. Как только стемнеет, на месте лагеря и перед ним, ближе к берегу, на виду у татар разводить костры, побольше костров, а самим сворачиваться. Первым, как только будешь готов, уходишь ты, князь Семен.

—  Стрелки?

—  Со стрелками, все вместе, полк полностью. Оставь лишь с полсотни, чтобы за кострами последили, не дали погаснуть до нашего ухода.

—  Хорошо.

—  Идешь до той поляны, о которой говорили, уходишь в дальний ее конец и становишься лагерем прямо на дороге у опушки, у леса. Понимаешь?

— Да. Выйти на поляну, пройти в дальний конец и встать лагерем на дороге, флангом встык к лесу.

—  Точно! Сразу кострами обозначь стоянку, чтобы следом кто пойдет не наткнулся. Чтоб не перепутаться!

—  Да-да, я понял.

—  Следом уйдешь ты, князь Иван. Все так же, оставляешь полсотни костерщиков  — и все. На поляне увидишь Семеновы костры, обходишь их справа и становишься рядом. Тоже сразу кострами обозначься. Понятно, да?

—  Да.

—  Последним уйдешь ты, Василий Дмитрич. Заодно и костерщиков всех захватишь. На поляне встанешь за Иваном. Кстати, о пешцах своих позаботься сам, обгонишь ли ты их, догонишь или еще как. На поле битвы стоять им впереди конницы, подковой, левый фланг загнув назад. Это обдумывай, но на месте мы все уточним. Отсюда уходить надо, конечно, тихо. Но там, на поляне, не осторожничайте. Все как следует: лагерь, ужин хороший, коней поить, кормить, людям отдыхать, завтра рано не будить  — времени у нас хватит.

—  А ты?

—  Я как вас провожу, огляжусь чуть с арбалетчиками своими, с Корноухом. И за вами следом. О завтрашнем дне подробно утром будем говорить. Но думаю  — главное понятно. Завтра, если неожиданного не произойдет, биться будем как вечером встанем: справа Семен, в центре Иван, левый фланг, самый тяжелый,  — Василий, у него пешщы.

—  А отец?

—  На отцовы полки сильно не надейтесь. Он сзади подойдет. Может, и попозже. И пойдет туда, где трудней сложится. Не забывайте, левый фланг у нас плоховат. Но это все завтра! Сегодня надо грамотно уйти.

—  А костры зачем? Да еще много...

—  Это назавтра татарам задачка. Они должны подумать, что мы испугались. И вперед пойти без опаски.

* * *

Татары, похоже, поняли как надо. То есть так, как ожидал от них Бобер. Об этом наутро поведал Гришка, остававшийся со своими разведчиками на берегу следить за противником и прискакавший уже в половине четвертого часу дня (по-нашему  — около десяти утра) в новый лагерь нижегородцев.

—  Они, только развиднелось, сразу всей силой через реку поперли. Спокойно. Без пробы, стрельбы, без всякой суеты. Или увидели все и смекнули, или разведали  — не важно. Ходко пошли, через час тут будут.

—  Уже?

—  Да, князь, так что поторопись.

— Ччерт! Мы-то поторопимся, а вот Великий князь как? Не ожидал я от них такой прыти. Видно, разведка не спала. Ну да ладно, чего уж теперь... Твои-то по пути остались?

—  Ну как же! Все по минутам будешь знать.

—  Добро. Сенька! Князей ко мне. Трубачам приказ  — играть: «В седло». Иванко! Во всю прыть в тыл, к Великому князю. Пусть очень поторопится. Очень!

Лагерь закипел. Неспешно двигавшиеся после плотного завтрака люди засуетились. Быстро прискакали князья. Были все трое бледны и молчаливы. Василий спросил коротко:

—  Отчего спешка, князь?

—  Идут.

—  Что-то быстро.

—  Сообразили. И хорошо! Значит, действительно решили, что мы трусим. Значит, действительно пойдут без опаски.

—  Ну а мы?

—  Как договаривались. Семен! Правый фланг упираешь в лес, перед левым ставишь арбалетчиков. И помни: пока татары на тебя вплотную, в сабли не налетят  — вперед ни шагу! Ни шагу!! Иван! К Семену вплотную не прижимайся, оставь промежуток в полсотню шагов для отхода его стрелков, а своих арбалетчиков перед своим левым флангом ставь. Но у тебя их много. Половину (каких не жалко) отдай Василию.

—  Каких не жалко?!

— Да, самых плохих. Ты, Василий, пешцев ставишь впереди, вплотную, плечо в плечо, а левый фланг, человек сорок по фронту, отогни назад. Понимаешь?

—  Да, они ведь объезжать начнут.

—  Вот-вот. Сотню арбалетчиков цепью перед фронтом, остальных делишь пополам и половину ставишь на левый фланг, но вперед не выдвигаешь, а прямо рядом с пешца-ми, а другую половину сажаешь в осоку...  — и тут Бобер почувствовал, будто молния перед глазами сверкнула. Дело в том, что он так и не придумал ничего насчет левого фланга, и забота о нем все время (подсознательно, конечно) давила на него. И вот!..  — Стоп! В осоку не надо! Мишка! (Подскочил отрок.) Дуй к начальнику обоза. Быстро чтоб все телеги освободил и выгнал их к левому флангу князь-Василья. Понял?! Дуй! (Отрок умчался.) Василь Дмитрич! Телеги от арбалетчиков, что на фланге, протянешь по кратчайшей линии назад, к лесу! А за ними поставишь тех, кого в осоку хотели сажать. И левый фланг у нас заперт! Понял?!

—  Понял, князь, понял!  — Василий потряс головой и даже улыбнулся.  — Ну а конница?

—  Конницу всю на левый фланг, прямо за арбалетчиками. В резерв только свою дружину. Сколько ее у тебя?

—  Три сотни.

—  Хватит. И вы тоже,  — Бобер кивнул младшим братьям,  — сзади оставить только свою дружину и на помощь не рассчитывать. Помощь  — только когда отец подойдет.

Князья хмуро молчали. Вид их был почти ужасен, и Бобер понимал, что так этого оставить нельзя. Тем более что у самого у него настроение после найденного решения сильно скакнуло вверх.

—  Ну все, поспешите, ребята! И очень вас прошу: сделайте морды повеселей. А то сами своих хуже татар напугаете.

Князья криво улыбались. Бобер вспомнил Синюю Воду:

—  Меня однажды спросили перед боем, что в коннице главное. Вот и я вас спрошу. Знаете? Нет?

Семен, один по молодости принявший вопрос всерьез, неуверенно предположил:

—  Разведка?

—  Нет. В коннице самое главное  — не бздеть!

Иван заржал во всю глотку, поднял коня на дыбы и с криком «Верно, князь! Правильно!» пустил его вскачь к своему полку. Веселей улыбнулись и Василий с Семеном. И это Бобер причислил к главным своим достижениям на сегодняшний день.

* * *

Полки еще не успели установиться на позициях, как татарские разъезды уже вылетели из леса и, увидев перед собой стену воинов, заметались вправо-влево, высматривая и оценивая неожиданно возникшее препятствие. Выдвинувшиеся за строй арбалетчики начали постреливать. Это добавило в татарских рядах суеты и шума.

Дмитрий остановился за полком Ивана у стайки жидких осинок. Больше, казалось, негде: поляна, ровная как плешь  — ни холмика, и отовсюду были видны только лошадиные хвосты, да спины своих бойцов.

—  Сенька, сигай на дерево, будешь рассказывать. Сенька птицей взлетел на дерево, но лучше не стало. В его рассказе преобладали междометия. «Ух, вон туда пошли!.. Ох, крутят!.. Ой-е-ей, сколько их из лесу валит!..» и т. д. Бобру это сразу надоело, он чувствовал себя как слепой на базаре.

—  Слазь к чертовой матери! Скачи на левый фланг. Не один! Василько, Антон, Кузька и ты, Васька Меньшой, поедете с ним. Будьте там. В бой не соваться, а через короткие промежутки приносите мне вести, как пойдет. Поняли?! Сенька, ты старший.

Сенька скатился вниз, а Бобер подъехал к самому высокому деревцу, встал на седло и с него полез вверх. Не так шустро, как Сенька, но ловко  — не забыл еще Алешкиных уроков, и взбирался до тех пор, пока ветки не начали гнуться и трещать.

«Не хватало только с дерева сверзиться! Воевода гребаный...»  — Дмитрий примостился поудобней, зацепился руками и ногами, глянул на поле. Вглядываться и разбираться пришлось довольно долго. Наконец Дмитрий понял, что татары, так и не приняв всерьез стоявших перед ними русских, не удосужились даже построиться в боевой порядок, а сразу пошли вперед, устроив перед нижегородским строем вихрь и круговерть с бешеной стрельбой. И по мере подхода новых сил вихрь этот все усиливался и начал превращаться в ураган. Как отбивались нижегородские стрелки, было не очень понятно  — видно было плохо: пыль столбом, мельтешение. Но полки стояли, и Бобер решил, что пока терпимо.

Из леса сзади выскочил разъезд разведчиков Великого князя. Доложили, что войско через час подойдет.

—  Час?! Что так долго-то?

—  Как ты и велел. Коней не неволят.

—  Скачите! Торопите! Скажите, что дело уже началось и неизвестно как обернется. Живо, мать вашу!  — и разведчиков как ветром сдуло, а Дмитрий прислушался к себе: как там? «Там» было очень неспокойно. Правда, ощущения беды, тоски  — не было. И то ладно! Прискакал первый отрок с левого фланга:

—  Стреляют, князь. Крутят винтом перед нашим строем и сыпят, сыпят стрелы, аж жутко!

—  А наши?

—  Наши тоже.

—  Арбалетчики впереди стоят или ушли?

—  Стоят пока вроде...

—  Пока... Вроде... Ты как смотрел?!

—  Стоят, князь! Ты же сам велел вперед не соваться.

—  Не соваться... В драку не суйтесь, а так  — смотрите получше, а то какой же от вас толк. Где князь Василий?

—  Вон, чуть левей, за полком стоит с дружиной.

—  Ладно, езжай. Как только в сабли сойдутся, я сразу должен знать.

Минут через пять прискакал второй:

—  Они как будто и не собираются атаковать, князь. Мечутся и стреляют, и стреляют.

—  Что, потери большие?

—  Да, раненых уже много. Коней попортили до черта.

—  Что ж арбалетчики-то, мать их...  — Дмитрий чувствовал, что не владеет ситуацией, ощущал себя все более беспомощным, а придумать ничего не мог. «Может, попробовать вперед дернуться? Тогда Корноуха не у дел оставлю». Стрелков Корноуха он спрятал в опушке, справа-впереди Семенова полка, не сказав о том никому, даже Семену, и наказав Корноуху сидеть тихо до тех пор, пока татары не пойдут в сабли, не подставят ему голый фланг. Бобер крепко надеялся, что арбалетчики смогут дезорганизовать это крыло противника полностью. Если же пойти вперед... Нет! Придется ждать.

Внизу появился князь Иван. Он крутил головой, выискивая Бобра среди отроков.

—  Тут я, князь,  — окликнул его Дмитрий сверху,  — чего хотел?

—  Дыть...  — Иван посмотрел вверх, по-детски приоткрыв рот,  — ...делать что-то надо! Они ж не атакуют. Вернее, атакуют, но издали. Крутятся и стрелы сыпят. У меня уже убитых полно. А раненых, а коней! Значит, и у других... Еще часок так постоим, они всех нас перещелкают.

—  А арбалетчики стоят?

—  Стоят. И стреляют. Только толку что-то не видать.

—  Ничего. Раз стоят, толк будет.

—  Когда?! Потери большие, князь! Может, пугнуть их атакой? Они ж далеко не отскочат, лес за спиной. А?!

—  Нет, всем нельзя.  — Дмитрий быстро соскакивает с дерева, падает в седло.  — Ты вот что: пусти по центру сотни три (арбалетчиков не убирай!), пусть попробуют сцепиться. А если сцепятся, на себя постараются потянуть, отступить. Понял? Только воеводу толкового... Илюшку пошли, чтоб сделал все как надо.

—  Один я?

—  У Василия пешцы впереди.

—  А Семен?

—  Тому вперед соваться нельзя. Совсем.

Иван пожал плечами и поехал выполнять, за что был ему Бобер несказанно благодарен. Он не переспрашивал и не кобенился, хотя имел на то все основания. Хотя бы как командир полка. Центрального! А он к тому же ведь и князь. «Молодец, Ваня! Хороший из тебя вояка выйдет». Дмитрий огляделся и опять почувствовал себя слепым и не у дел.

«Б..дь! Хоть опять на дерево лезь! Нет, нельзя так командовать. Для войска место выбрал. А себе?!» Пришлось вновь карабкаться на свою осинку и снова долго привыкать и разбираться, что к чему.

Увидел он наконец долгожданную картину — центр сцепился с татарами в сабли. А вот как стали татар заманивать, не увидел. Наверное, подошли основные силы. Ордынцы тучей метнулись вперед, и на Ивана, и на Василия, и моментально заполнили чистый клин поля перед Семеновым полком. А главное, темной тучей начали обволакивать полк Василия слева.

«И это  — тумен?! Что-то многовато,  — Дмитрий стал все чаще оглядываться назад.  — Когда ж там Константиныч?» По спине его холодной змейкой пополз страх.

Арбалетчики, разумеется, за строй отойти не успели. Их притиснули к фронту, и как уж они там теперь отбивались, Дмитрий не хотел представлять. По всему фронту завязалась жесточайшая сеча, сулившая огромные потери. Дмитрий вспомнил Синюю Воду, цыкнул зубом: «Не получается как на Синюхе. Совсем не получилось. Вот что значит  — сноровка. Стоял бы у меня слева, как тогда, Корноух, разве бы он допустил? Хотя... Может и допустил... Сейчас Корноуха маловато, а татар... Ты ведь сам его туда не пустил. Пожалел. А если и не пожалел (жалость в бою неуместна), то побоялся. Зря потерять побоялся. Хотя о чем я? У него в этом бою своя задача, своя роль, и причем тут... Кстати, как он там?»

Дмитрий стал всматриваться в правый фланг. Суеты там было больше, чем в других местах, но ничего определенного долго не замечалось, пока вдруг Семенов полк не качнулся вперед, а потом довольно уверенно начал теснить противника.

«Слава Богу, хоть здесь!.. Сработал Корноух, молодец!  — и Дмитрий повернулся налево.  — Да-а-а...»

Левый фланг уже облепили и загнули. Как пчелиный рой. И уже теснили нижегородцев.

Не только назад, но и направо, к дороге. Хорошо еще забор из телег стоял как крепостная стена! Перед ним маячили отдельные всадники, но ничего сделать не могли. «Господи! Как это ты меня сподобил! Не будь телег, они бы нам уже в тыл зашли. А теперь! Объехать они не могут, а фланг конница подперла, держит! Вот долго ли продержит?.. На сколько ее хватит? Эх-хе... Совсем как на Синюхе. Только наоборот. Семен пойдет вперед, Василия оттеснят назад, прижмут к лесу и, если Константиныч не успеет... Где он, сучья морда, хрыч, козлиная бороденка!!! Вроде бы уж и час прошел».

Но час еще не прошел. А левый фланг начал пятиться.

Бобер понял, что критический момент наступил. Если фланг сейчас дрогнет и побежит, то и подошедший резерв не поможет. Понимал ли это рассудительный князь Василий? А главное  — видел ли?!

Дмитрий соскочил с дерева. Отроки (после начала сабельной атаки они вернулись) все девять стояли полукругом, молча пришибленно глядя на князя.

—  Василько и вы четверо  — со мной. Сенька с остальными  — остаетесь здесь. Появится Великий князь, пусть сразу же подходит сюда и строится для атаки. Как можно быстрей! Я к князь-Василью,  — и поскакал влево.

Василия он увидел быстро, издали. Тот стоял на седле, вытягивал шею, смотрел на левый фланг. Бобер подъехал:

—  Ну, Василий Дмитрич, видишь?

—  Вижу,  — Василий опустился в седло, вдел носки в стремена, оглядел себя, ощупал шлем, бармицы.

—  И как?

—  Отец не подошел?

—  Нет пока.

—  Тогда пора.

—  Что?

—  Фланг дружиной закрывать. А то ведь побегут  — не остановить.

—  Да, Василий Дмитрич, да. Давай с Богом. Теперь от тебя все зависит.

—  Все ли?  — Василий говорил спокойно, деловито.  — А ну как отец не успеет?

—  Надо подержаться. Сказали  — будет с минуты на минуту.

—  Ладно, постараемся. Эй, ребята!  — Василий выехал перед своими дружинниками, вытянул из ножен меч:  — Жмут слева косоглазые. Надо отогнать! Настал и наш час с ними поквитаться! За мной!  — и пустил коня рысью.

«Помоги тебе Бог!  — Дмитрий оглянулся на солнце и вспомнил, что не обратился к НЕМУ перед боем.  — Как же это я?! Как же так?!! Боже великий и милосердный, прости мерзавца, как прощал ты меня много раз! Не гордыня это, а слабость. Или дьявол мутит! Боже, помоги!»

Привстал на стременах  — не видно, вскочил на седло, увидел, что дружина Василия растворилась среди дерущихся. «Черт! Мало их! Надо и Ивана сюда».

—  Василько! Скачи к князь-Ивану, давай его с дружиной сюда!

Отрок умчался и через пять минут вернулся с испуганным лицом:

—  Князь Иван уже в бою!

Дмитрий только зубами скрипнул: «Ну все поперек! Зачем он?! Что ж ты будешь делать!» Он бросился назад, к своим осинкам, надеясь увидеть выезжающих из леса воинов главных сил. Но Сенька с товарищами по-прежнему сиротливо стоял под деревьями, а опушка была пуста.

Дмитрий вскочил ногами на седло, схватился рукой за ветку, вытянулся, стараясь заглянуть подальше. Левый фланг пятился. Все так же: назад и вправо. И ведь самое странное и обидное: не только Семенов полк, но и Иван в центре  — теснили татар!

«Да-а... Все как на Синюхе. И все, кажется, уже кончено». В отчаянии бессилия он крикнул Сеньке:

—  Скачи к князь-Дмитрию! Поторопи! Что ж они, ети их мать, подохли там, что ли?!

Сенька стрелой кинулся к лесу, но не успел проскакать и полполяны, как из лесу вывалились, наконец, первые всадники.

—  Скорей, мать вашу!  — благим матом заорал Сенька и отчаянно замахал руками. Всадники заметили, поняли и бросились к нему.

—  Туда!  — надсаживался Сенька, показывая на осинки. В первом ряду ехал тысяцкий Михаил Василич. По отчаянно разнесчастному виду Сеньки он понял серьезность момента и дал знак всем поторопиться. К Дмитрию он подскакал первым. Тот узнал его и смог только выдохнуть:

—  Василич! Ты в бой готов?

—  Готов, князь! А что?!

—  Давай сразу, с ходу, не мешкай ради Христа! Вон туда! Видишь?!

—  Сейчас, хвост подтянется..

—  Некогда подтягиваться! Боюсь  — уже и так поздно! Вперед!

Тысяцкий не сказал больше ни слова. Торопливо перекрестившись, он дернул меч из ножен:

—  А ну, ребята, не стоять! Едрить вашу налево и направо, и во все стороны, за мной! Вперед!  — и пустил коня в галоп. Все, кто успел подъехать, бросились за ним. У Дмитрия мелькнула мысль самому рвануть туда и своим мечом помочь этому умнице, который не стал рассусоливать, а кинулся в бой и тем (может быть!) спас все дело. Но пока еще только  — «может быть», а значит, рано тебе в драку, надо следить, как сложится, и этих, густо прущих из леса, направлять.

Тысяцкий вел первую тысячу, и она, сотня за сотней вырываясь на простор, вся быстро ушла в бой. Дальше опушка опять опустела. Пришедшие воины подсказали, что остальные, которых ведет сам Великий князь, немного приотстали, но вот-вот подойдут.

«Вот, вот, е...ь тебя в рот!» — от души выматерился Дмитрий и снова полез на дерево.

* * *

То, что он увидел, горячей радостной волной хлестнуло по сердцу, вернуло спокойствие, равновесие, способность рассуждать: левый фланг не только остановился, но, кажется, даже несколько отдавил татар на восток, в то время как правый фланг и центр хоть и медленно, но подвигались вперед, удалялись.

«Боже правый, услышал ты молитву мою!» Но оглянулся назад и опять почувствовал неуют. Великого князя все не было. Опушка опустела, на поле вновь осиротели девять его отроков. На сколько приотстал неторопливый князь? И на сколько хватит тысяцкого держать татар? Дмитрий крутил головой, как заведенный, вперед, влево, назад, влево, вперед, влево, назад... И вскоре увидел, что битва вновь замерла в жутком равновесии.

Только когда стало сводить руки, вцепившиеся в тонкие ветки, Дмитрий почувствовал, в каком напряжении и как давно застыло все его тело. Попытался ослабить хватку, пошевелить пальцами, оглянулся подыскать подходящую ветку, чтобы перехватиться поудобней, и увидел (мгновенно, сразу, как молнией высветил!): там, за ветками из леса вылилась лава всадников. Как мешок с камнями упал с плеч  — так сразу стало легко! Наконец-то!

Дмитрий уже решил спускаться, чтобы самому распорядиться полком в атаке, оглянулся напоследок на битву... И замер!!! И разинул рот!

Центральный полк князя Ивана, до этого потихоньку теснивший татар, неожиданно (как провалился!) рванулся вперед. Оттуда послышался мощный рев: «А-а-а!», и в какие-то минуты на глазах у окаменевшего в восторженном изумлении Дмитрия он рассек татарский строй и прорвался аж до леса. Левый фланг татар, стоявший против Семена, оказался отрезанным и припертым к лесу, а правый отхлынул от пешцев Василия и кинулся в степь. Тут уж взревел весь русский строй. И бросился догонять.

—  Эй, князь Дмитрий, привет!  — это снизу кричал подъехавший Дмитрий Константиныч.  — Давай, командуй. Чего торопил?

Дмитрий отмахнулся, глядя в битву:

—  Сейчас! Строй полки, готовь к бою. Сейчас будет работенка!

Сотники начали кричать команды, конные бесконечной рекой выливались из леса, растекались по поляне, останавливались, формировались в правильные квадраты. Дмитрий смотрел сверху, отмечал выучку, быстроту, как споро строились к бою такие большие массы войск, но мысли его были там, около Ивана, и крутились бешено: как теперь лучше сделать?

«Пустить подошедших в преследование? Они свежие, кони не уставшие. Догонят и нарубят  — навалят, и в пыль по степи разметут. Но сейчас преследовать и Иван с Василием горячи, а татары, коль побегут, и сами по степи пушинками разлетятся  — не догонишь. А вот если... »

Он кубарем, как мальчишка, весело скатился с дерева, прыгнул в седло, подскочил к Великому князю:

—  Здорово, Дмитрий Константиныч! Тебя торопи, не торопи  — все бестолку. Чуть битву из-за твоей скорости не просрали, извини.

—  Дык нормально шли. Сам ведь приказал... А когда поторопил, Михал Василич как рванул!

—  Вот-вот. Если б не он, крошили б нас сейчас татары как капусту. И ты бы пришел к шапочному разбору. Под татарские сабли.

—  Ну-ну, не шути так.

—  А я и не шучу. Но ты и теперь пришел к шапочному разбору. Видишь  — переломили!

—  Не очень вижу. Неужто переломили?! Господи, воля твоя!  — князь истово перекрестился.  — Неужто дождались?! Так что ж мы стоим? В погоню! Только укажи, как сподручней  — и с Богом!

—  Теперь не спеши. Теперь сподручней подождать.

—  Вот тебе раз! То с говном смешал, что неспешно, а теперь опять ждать?

—  Выходит так. Сенька, скачите опять вчетвером по дороге на Пьяну. Как увидите, что дорогу от татар очистили, дайте знать. А ты, Василько, назад в лес. Прикажи обозникам выбираться на поле, начинать готовиться: раненых принимать, здоровых кормить, ну и все как полагается. Сенька вернулся очень быстро:

—  Князь, на дороге секутся, много их, в круг встали, отбиваются. Долго ждать. Может, объехать? Въезд-то в лес свободен.

—  Свободен?! Конечно объехать! Молодец! Ну, Дмитрий Константиныч, вот тебе проводник, хотя проводников у тебя своих навалом, дорогу до Пьяны в пыль истоптали. Так вот! Веди свои полки этой дорогой к реке. И уж теперь поторопись! Там на нашем берегу весь обоз татарский!

—  На нашем?!  — хищно вздул ноздри князь.

—  Да. И успеют ли они его за реку перетащить, зависит только от тебя.

Великий князь подобрался, как кот перед воробьем. Даже побледнел, кажется. Повернулся к стоящей за спиной рати:

—  Разведчики и сотники  — ко мне!

Буквально через минуту войско Великого князя (разведчики впереди, за ними слева по четыре  — ратники) ходко потянулось к лесу, и Дмитрий перестал о нем думать.

Но о чем стоило теперь думать вообще? Ведь победа! Однако не ушло еще, не исчезло до конца то состояние мучительного бессилия, когда он уже решил, что все пропало, и начал лихорадочно прикидывать, как лучше спасать людей и спасаться самому.

«Потери! Потери должны быть большие. Вот о чем теперь надо думать. Выяснить быстро  — сколько. Сколько осталось в строю, и что можно с этими оставшимися предпринять».

* * *

На поляну вывалился спрятавшийся на время битвы за опушкой обоз. Начал готовиться к приему раненых, ставить лагерь.

—  Эй, ребята!  — Дмитрий махнул отрокам:  — Давайте-ка к князь-Василью доедем. Как он там выдюжил?..

Вид поля битвы впечатлял. Убитые и раненые лежали густо, как снопы в жнивье. Отовсюду неслись стоны и жалобное, действующее на нервы сильнее стонов, ржанье искалеченных коней.

Дмитрий оглянулся на отроков, усмехнулся. Подручников своих он всех оставил в Москве, этих ребят приставили к нему здесь, в Нижнем, были они очень молоды (лет по 16) и боя еще, конечно, не нюхали. С вытянутыми зелеными лицами, стеклянными глазами смотрели они на поле, стараясь казаться спокойными, солидными, но у них не получалось.

«Что ж, мальчики, вот и до вас очередь дошла»,  — Дмитрий вспомнил Волчий Лог, белоусого всадника на карем коне и тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Это уводило от дела, расслабляло.

А здесь до самого горизонта, на сколько взгляда хватало, лежали убитые и раненые. Здоровых не было, здоровые ускакали: кто бежал, кто догонял. По полю ниточками потянулись уже обозники, выискивать живых и подавать им помощь. Впереди слева две ватажки несли кого-то в лагерь. Дмитрий подъехал к ближней:

—  Кто?

—  Князь Василий.

—  Что?! Убит?!!

—  Не... Ранен. Побит сильно, а так — жив. Должен оклематься.

«Ах ты, Господи... Вот она, цена за папашино раздолбайство,  — да и мое тоже».

—  Ну несите, несите скорей.

Воины тронулись дальше, а Дмитрий завернул к другой ватажке:

—  А тут кто?

—  Михал Василич, тысяцкий наш.

—  И этот?! Господи... Сильно его?

—  Сильней не бывает. Убили.

—  Да что ж ты будешь делать! Погодите,  — Бобер осторожно, словно боясь небрежным движением оскорбить покойного, слез с коня, подошел. Воины положили тело на землю, встали вокруг хмурые, угрюмые. Дмитрий припал на колено. Лицо тысяцкого было спокойно, глаза закрыты (наверное, ребята прикрыли), а от левого уха вниз по шее тянулся тонкий сабельный шрам. Дмитрию так стало жаль его, что горло перехватило. Вспомнил деда. Погладил рассыпавшиеся волосы, поцеловал незастывший еще лоб, поднялся:

— Помните, ребята, ему мы обязаны этой победой. Если б не он... Помните! И в молитвах не забывайте помянуть.

Отошел, вскочил на коня и помчался через поле наискось к лесу, где добивали окруженных татар.

«Почему?! Ну почему его?! Почему судьба выдергивает самых лучших, самых нужных, самых-самых?! Как он понимал мои задумки! Как старался все осуществить, успеть! И вот тебе! Кто мне теперь будет так помогать, кто? Эх, ладно! Нельзя пока об этом. У тебя двух больших командиров выбило, а надо еще порядок навести, да, пожалуй... Пожалуй, еще и отряд сколотить для переправы».

Думая о переправе, он рассуждал так. «Константиныч займется обозом, а переправляться и не подумает. Впрочем, если и подумает, не сможет. Не успеет. У татар теперь уже стоит на берегу заслон. И если они за тот берег зацепятся... Даже разбитые. Сколько их из-за Пьяны, из Засурья быстренько понабежать может? Правда, сил у нас много, еще пешцы подойдут, свеженькие. Но опять стоять? Сколько? И как обернется? Нет! Их сразу надо кончать, не дать передыху. С берега сбить  — вот тогда убегут. Значит, переправиться надо у них на хвосте, где при преследовании получится. А там сбить крепкий отряд  — и вдоль берега, до переправ. Только как его собрать?»

Подъезжая к месту боя, он выискивал глазами кого-нибудь из больших воевод. Довольно рано заметил справа отдельно стоящую кучку всадников, направился к ним. Издали узнал Семена (уже хорошо!), а когда приблизился, увидел к великому своему изумлению, что и Иван здесь.

—  Иван Дмитрич, ты-то как здесь?! Я уверен был, что ты сам в погоню махнул.

—  Да больно уж... — Иван, кажется, смутился,  — больно сильно захотелось мне их этими вот,  — он крепко стукнул кулаком о кулак,  — самому! Погоня  — оно, конечно, хорошо... Да сколько их догонишь?.. А тут!..

—  А кто ж у тебя преследует?

—  Илюшка, кто ж еще.

—  Ну а ты? Настучался?

—  Да уж!  — Иван хищно оскалился,  — отвел душу! Но не до конца!

—  Ладно, будет! Отложи на время, остынь. Ты мне очень нужен.

—  Что надо? Говори!

—  Срочно выводи своих из боя. Князь Семен, вижу, сам тут управится.

— Да теперь-то чего ж,  — весело откликается Семен,  — теперь на час работы. Ох, князь Дмитрий, шустры ж твои стрелки, мать их!.. Если б не они!.. Надо их наградить!

—  Вот и награди. Ты тут главным остаешься. Татар добить, с пленными разобраться, раненых собрать, обиходить. Лагерь, лекарей, всех кормить, поить, все чтоб как полагается. Похоронная команда... Потери посчитай и мне быстро доведи  — это главное. К вечеру (надо управиться!) всех, кто остался в строю, соберешь, поправишь, урядишь и отправишь на переправу, в распоряжение отца. Арбалетчиков моих держи наготове, я сам укажу, куда их поставить.

—  Добро. А разве отец сам на переправу пошел, не Михаил?

—  Сам. А Михаил убит. Царство ему небесное, светлая память. Он нам битву спас, знайте это. И помните.

Князья и все окружающие закрестились скорбно, шепча молитву.

—  А брат ваш Василий поранен крепко...

—  Что?!  — в один голос ахнули братья.

—  Нет-нет, жив будет. Но досталось там, слева, всем. Потери очень серьезные.

—  Вот еще и за это с ними поквитаться!  — освирепел Иван.

—  Поквитаешься. Давай, выводи скорей своих, нам надо спешить.

—  Куда?

— Догонять, князь,  — Дмитрий терпеливо улыбнулся,  — догонять. Давай!

Иван кликнул отроков, начал гнать их туда и сюда, и тут Дмитрию бросилось в глаза, что свиты князей сильно превышают его собственную.

«А ведь так и надо, между прочим. Не все ведь одних и тех же туда-сюда гонять. Загоняешь! И в самый ответственный момент можешь без гонца остаться. Ведь на Синюхе еще это понял, а до сих пор не устроил. Не сотней командуешь, не полком, а войском. И немалым! А все как мальчишка, отроков и десятка нет. Несолидно! И ненадежно».

Уже через полчаса Ивановы воины, кто с сотниками, кто беспризорный, стали стягиваться полукругом около князей. Из двадцати пяти сотников налицо оказалось восемь. Может, кто погиб или оказался ранен, большинство же, конечно, умчалось в погоню, и их теперь в расчет брать не приходилось.

Быстро отсеяв раненых, раскидав беспризорных по сотням, Иван обернулся к Бобру:

—  Ну? Кого догонять? Куда?

—  Сначала надо своих догнать. Тех, кто татар преследует. Заодно пополним свой отряд. Потом на тот берег Пьяны, по горячему следу, пока татары не очухались. И тем берегом  — к переправам. Смекаешь?

Иван некоторое время все-таки соображал. Уразумев, посветлел лицом:

—  Смекаю!

—  Тогда вперед?

Иван выехал перед воинами, поднял меч:

—  Эгей, орелики! Крепко вы врезали нынче нехристям! Молодцы! Но надо до конца добить. Чтоб без оглядки драпали! До самой Волги и за Волгу! Чтоб навек нас запомнили!

Воины радостно взревели:

—  Запомнят! Веди, князь, веди!

Иван швырнул меч в ножны, поднял руку:

—  Спокойно, братцы! Тяжкая битва позади. Кони притомились. Надо, чтоб сил хватило до Пьяны. Так что  — рысью. За мной!

«Ох, лихой выходит командир!»  — усмехнулся Дмитрий, поворачивая вслед за Иваном коня.

Завершалась кампания для Дмитрия без неожиданностей и сильно настроения больше не портила.

Проехав вдоль опушки на восток до самой Пьяны, они не обнаружили никаких сколько-нибудь крупных групп, ни своих, ни чужих. Следов, конечно, было хоть отбавляй: убитые, раненые, осиротевшие кони. Надо полагать, татары, опытные в таких делах, имея на плечах погоню, не стали переправляться сразу, а разлетелись вдоль берега, а за ними разлетелись и преследователи. Не мешкая, Дмитрий переправил отряд и повернул на запад, к переправе.

Дороги тут не было, а лес  — не лес, а сплошные пустоши, забитые мелочью так густо, что продираться через них было не только противно, но и изнурительно. На коней жалко было смотреть. И то сказать  — какой день за плечами! И хотя солнце было еще высоко, Дмитрий, когда попалась подходящая поляна, приказал привал, а разведчиков отправил на две стороны: одних искать поприличней дорогу к переправе, других назад, к Великому князю с инструкциями.

Воинам наказали не расслабляться  — завтра в бой! И все равно у костров вечером было ой как весело. Когда за ужином Дмитрий посетовал Ивану на это веселье, тот возразил:

—  Ты что? Ты-то, может, привык... А мы?! Татар! Первый раз стукнули! Ты соображаешь?! Они ведь не от меда! А вот я, будь у меня его побольше, всех бы упоил!

—  Так ведь сперва дело кончить надо!  — Дмитрий был очень неприятно поражен.  — Ведь не все еще! Далеко не все!

—  Куда они теперь денутся?!  — Иван разухабисто махнул рукой: — Угощайся, князь! За победу!

Тут отроки Ивана оказались вообще на голову выше Дмитриевых. В их запасах оказалось и свежее мясо, и даже мед, два полуведерных бочонка.

«Как-то у них поставлено это все... Заботятся о собственном брюхе больше, чем о войне. А ты?»

—  Ну за победу, так за победу. За это грех не выпить. После кружки меда настроение и у Дмитрия поднялось.

Счастливые лица отроков у костра, теплая волна в груди больше чем что другое давали осознать  — вот она, ПОБЕДА! Опять! Над татарами! И сглаживались, отступали воспоминания о жутких минутах на осине, когда казалось  — ну, все!

«Не все ты, брат, расчел. Нанебрежничал сверх меры. Без численного перевеса полез  — нельзя так! Больше никогда! Но и ребята нехлипкие оказались. Здорово, что Михал Василич успел. Да, он все дело спас. Но и этот вот, сидит напротив... Пьяный уже совсем — жаль!.. Молодец! Как он их...»

—  Иван Дмитрич, как же это ты умудрился их рассечь?

—  А черт его знает! Видно, хотел очень!  — Иван засмеялся и хлестанул из ковша.  — Оно, когда ты сказал мне, пустить вперед три сотни, я, конечно, Илюшку за бока... Он пошел. И ничего! Смотрю  — схватились, дерутся, арбалетчики стреляют, — а ничего! Стоят! Ни туда, ни сюда! Я тогда сам решил еще подпустить. Андрюшку с двумя сотнями. Вроде качнулись вперед, но медленно! Гляжу: брат Семен прет и прет, а у меня — не идет! Тогда думаю: дай-ка я сам! У меня дружина — триста морд! И все знаешь какие?! Я им кричу: а ну, кричу, орлы! И ка-ак дали! Тяжело в тесноте было, между стрелками. А уж когда этих порубили, на простор вырвались, тут уж... Они сразу как-то смешно отскаскивать стали: влево-вправо, влево-вправо! Как зайцы! Ну мы их тут и начали!  — Иван счастливо рассмеялся.  — Эх, князь! Я и не мечтал до такого дня дожить! Теперь мы их!  — он опрокинул в себя почти полный ковш.

Вряд ли мед был у простых воинов, но у всех костров в эту ночь царило такое веселье!.. В некоторых местах даже до песен.

Наутро разведчики показали удобную дорогу, хотя она уводила далеко от берега. Дмитрий решил: не страшно, может, еще и в тыл зайдем. Только вот с Великим князем связь... Он посчитал, за сколько доберется до переправ, сколько понадобится времени разведчикам, и позвал двоих:

—  Скачите к князь-Дмитрию. Передайте: если татары закрепились на берегу, пусть выдвигает к реке арбалетчиков и начинает постреливать. Но не сразу активно, а постепенно, чтобы татары прочухали, что он вот-вот начнет переправляться, и стянули к берегу все силы. Но переправляться пусть не суется! Зачем нам лишние потери! Все запомнили?

—  Передадим, князь. Слово в слово!  — и тут Дмитрий заметил, как удивительно по-иному смотрят на него нижегородские воины.

* * *

Расчет оказался верен. Преодолев за полтора часа расстояние до переправы, отряд Ивана обрушился с тыла на татар, которые все наличные силы подтянули к реке, стараясь воспрепятствовать грозящей переправе и подольше подержать преследователей.

Как позже рассказали пленные, большую часть обозов татары все же успели увести за реку и теперь держались за берег, выгадывая время, чтобы дать им уйти подальше.

Удар Ивана был столь неожиданным, что и схватки-то никакой толком не получилось  — татары метнулись вдоль реки на запад так стремительно, что не было смысла преследовать. Многих из них спасло то, что нижегородцы ударили не совсем с тыла. Дорога вывела Ивана за их правый фланг. Все видевшие с того берега нижегородцы сразу хлынули через реку и, не обращая внимания на кое-где еще не закончившиеся схватки, ринулись догонять ускользавшие обозы. К Бобру подскочил разгоряченный, раскрасневшийся (и кажется  — уже поддавший!) Иван:

—  Ну а теперь-то  — ВСЕ?

—  Что  — все?  — не понял Дмитрий.

—  Поход! Или дальше пойдем? За Суру, татар искать.

—  Искать ветра в поле,  — невольно усмехнулся Дмитрий.

—  Значит — все! Праздновать будем! Эх и будем!  — и он поскакал к берегу, скликая своих отроков.

Дмитрий Константиныч вел себя солидней. За реку не соизволил и переехать. А когда Бобер отыскал его шатер на левом берегу, то понял, что он и на-конь сегодня не садился. Ходил с сыном Семеном около накрывавшегося, еще не готового стола, окруженный почтительно суетящейся свитой, блаженно улыбался во всю широкую физиономию. И был уже почти до неприличия пьян.

«Еще победить не успели, а уж празднуют вовсю, будто все позади. Что ж это за люди?.. Командиры... Правители!..»

Как ни хотелось Дмитрию самому помотаться с разведчиками за Пьяной, посмотреть и понять, что осталось от татарского войска и способно ли оно собраться и еще раз налететь, от этой мысли ему сразу пришлось отказаться. Потому что на берегу командовать стало некому  — князья уселись за стол, усадив с собой всех воевод. Даже раненый Василий, еле очухавшийся и способный передвигаться только с помощью отроков, был принесен и воздвигнут полулежа рядом с отцом и братьями.

Бобра отыскал Гришка и объявил, что его разведчики заметили в степи, севернее предполагаемого отхода обозов, большие тучи пыли. Может отступающие, а может... С великим трудом, с помощью сотников, Гришки и его разведчиков, да Корноуха с его арбалетчиками Дмитрий смог распорядиться лагерем: перетащить на левый берег и обустроить здесь Иванов полк, разослать разведчиков и рассадить на самых опасных направлениях Корноуховых стрелков.

—  Андрюха, смотри! Только на тебя, на твоих надежда! Если наскочат, даже небольшим отрядом  — всем нам П.....Ц! Не пейте! Когда разведчики скажут, что чисто, тогда уж... А пока держитесь! Иначе такое будет!..

—  Ох, князь, понимаю! Сам грешен, но такого безобразия... Теперь я вижу, почему их татары лупят!..

Дмитрий рассмеялся  — в устах Корноуха это звучало!

День прошел в суете. Дмитрий выяснял обстоятельства вчерашнего дня. Разыскивал тех, кто стоял в интересующих его местах, расспрашивал. Первым отчитался Корноух:

—  А что много рассказывать, князь? Все, почитай, как на Синей Воде. Даже лучше! Ведь били из укрытия. Как саданули, так они сразу стрелять почти перестали, смешались. Только вот князь Семен долго сопли жевал. Пока вперед собрался, они уж опять очухались. Но, правда, сунуться как следует так и не смогли. Мы им не дали. Лупили, куда доставали. Ну а потом Семен вперед пошел, мы и все...

—  Что ж, молодцы! Тебе как, опять лучшую бабу из гарема в награду?

—  Не-е... Из гарема — ну их! Тут в Нижнем такие пышки, никакой гарем не сравнится. Так что Бог с ними.

—  Неужто в Нижнем завел?!

—  Ну, князь, ты в Москве не обмолвись.

—  Да ладно уж, кобель ты старый!

—  Почему старый?! Что ль я намного старше тебя?

—  Ладно, молодой. Молодой!

* * *

От других стрелков Бобер ничего не добился, да ему уже и не нужно было. Возникла необходимость осмыслить и понять, почему произошло именно так, но это приходилось откладывать на потом, когда можно будет поразмыслить не торопясь. А сейчас...

Ему не давала покоя возможность продолжения похода. Из Нижнего подошли свежие, совершенно нетронутые полки. А те, что выиграли битву, несмотря на значительные потери были полностью боеспособны и готовы к продолжению похода. А если принять во внимание настроение после одержанной победы! И это против наголову разбитого, потерявшего все обозы, то есть полностью лишенного обеспечения противника!

То есть, по всем прикидкам Бобра, путь на Булгар был чист, а сам Булгар обречен, он находился в таком же положении, как в свое время Ябу-городок. Если не хуже!

Конечно, могли качнуться на север какие-то силы, подчинявшиеся непосредственно Сараю. Но все это поддавалось контролю и расчету, и отойти на Пьянский рубеж, чтобы прикрыться от нового набега, было никогда не поздно.

Дело оставалось за малым: подвигнуть на продолжение кампании князя Дмитрия Константиныча.

Тут-то и потерпел победитель татар свое первое и совершенно сокрушительное поражение.

* * *

Князь Дмитрий Константиныч, как показалось Бобру вначале, от радости на время просто сбрендил. (А может, и не на время?) Пьянство на берегу Пьяны открылось такое, какого Бобер до сих пор просто представить себе не мог.

Мало того, что сразу же, как только Иван проревел: «Праздновать будем!», перепились враз все победители. Подошедшая через три дня пехота, уже полупьяная, уже обрадованная не столько победой, сколько тем, что самим теперь не придется драться и погибать, не удосужившись даже как следует развернуть лагерь, удивительно быстро надралась до скотского состояния.

Сам Великий князь являл собой удивительный феномен. Со всем, что пытался втолковать ему Бобер, он безоговорочно и радостно соглашался. «На Булгар?! Идем! Как пешцы подойдут, так идем! Что, пришли уже?! Значит завтра же! Поднимаем всех до восхода и... пшли! А сейчас  — давай! По последней! За победу!»

Он вливал в себя столько, сколько не мог бы вынести ни один нормальный человек, но, что больше всего удивляло и злило Бобра, не отключался основательно. Наступал момент, и он либо тыкался носом в столешницу, либо вставал и, с помощью отрока добравшись до постели, падал и засыпал. Но не проходило часа, как он вновь был на ногах, вновь сидел за столом, потчевал окружающих, вливал в себя мед и брагу и по новому кругу пускался в разговор о походе: «Завтра выступаем! На рассвете! Все! Шутки в сторону! А сейчас давайте по последней. За победу!» — после чего вновь сваливался на час и снова воздвигался за столом как Ванька-Встанька.

Все надежды Бобер возлагал на приход подкреплений, пехоты. Он расчитывал, что это заставит князя очнуться, протрезветь, задуматься. Когда же пехота подошла и тут же нажралась (а князь этого даже не заметил), все надежды рухнули.

Дмитрий плюнул, собрал своих арбалетчиков, приказал Гришке отделить разведку от войска, загнать ее в степь и заставить работать в прежнем режиме, и уехал в Нижний.

* * *

Но и в городе творилось невообразимое. Как будто все Пьянское безобразие приехало в Нижний вместе с Бобром. Народ пил, пел, плясал, куражился, скандалил, дрался, охотно и радостно мирился и снова пил. Пил и пил!

Арбалетчики просто не вынесли такого испытания. Их встретили как сказочных героев. Тем более, что они были первыми из вернувшихся с поля победы. И они потихоньку, по одному-по двое, стали исчезать, и скоро все растворились в бурлящей, гулящей, безумной бестолочи сошедшего с ума города. Последним пропал Корноух. Конечно, завалился к какой-то из своих «пышек». Но как мог Бобер его осуждать?

И тут, увидев полный сдвиг мозгов и невообразимый разброд среди горожан и прочувствовав, наконец, что с этим ничего не поделаешь. Бобер неожиданно успокоился. Он сообразил очень простую и приятую вещь (почему, вот, только не сразу?!), что ведь и он может среди всего этого безумия совершенно незаметно на какое-то время потеряться, никого не встревожив и не заинтересовав, что его не будут искать и домогаться.

И он тоже исчез.

* * *

Весть пожаром полыхнула от Нижнего к Москве и дальше: к Твери, Новгороду, Плескову, а оттуда и к Вильне: князь нижегородский побил татар!

Легко понять, как бурно, даже буйно радовался известию московский князь, но самое неожиданное сотворило оно в Крестовой келье. Алексий, узнав, немедленно потребовал к себе племянника Данилу, первого и единственного теперь (брат Феофан умер полгода назад) советника своего во внешних делах.

Данило, ничего пока не знавший, не на шутку встревожился. Такие неожиданные призывы со стороны митрополита никогда ничем хорошим не кончались. Направляясь к Алексию, он терялся в догадках.

«Что могло случиться? Не иначе как Тверь. Михаил из Вильны вернулся? Ну и что? Литва? Орда? Опять власть в Сарае поменялась? Но их там уже десяток поменялся, и все выходило  — Москве на руку. Да и не дергал он меня по такому поводу никогда! Что же?!»

Вид митрополита озадачил племянника еще больше. Не было озабоченности на его лице, не было тяжелого раздумья. Глаза блестели возбужденно, а лицо было как будто даже и веселым.

—  Что стряслось, отче?

—  Слыхал новость?

—  Какую?!

—  Наумничали, нахитрили! И как всегда — на свою же башку. Глупую!

—  Да что случилось?!

—  Помнишь, зятя княжеского в Нижний спровадили?

—  Ты говорил  — князя от влияния оберечь...

—  Оберегли! А он татар разбил! Булгарского хана Пу-лад-Темира. Целый тумен! Обоз, говорят, весь захватил. Вот тебе и «зять — любит взять»... Кричат — Констан-тиныч... Тоже мне вояку нашли! Тут даже сомневаться не приходится. Но как теперь этот Константиныч себя поставит — смекаешь?! Татар побил! И такой воевода под рукой.

—  Тут и смекать нечего. А кто ж тебе его сплавить-то присоветовал?

—  Кто... Старость моя, видно, запела — струсил!  — Алексий с досадой махнул рукой.  — Ас чего?! Он ведь сам просил: веди меня, отче, указуй, буду слушаться. Нет  — забоялся! Как посмотрел эту комбинацию со стенами кремлевскими, так и подумал: не будет он меня слушать, обманывать начнет. Ну пусть бы и обманывал, да был под рукой  — всегда можно было осадить. А теперь поди, спутай его  — не дастся!

—  Чего ж ты от меня-то хочешь?

—  Надо его как-то возвращать. А я после такого уже и на себя не надеюсь. Давай подумаем, как его под свою руку обратно подвести. Желательно (очень желательно!), чтоб незаметно. Если он в Нижнем останется, наделают беды. Не он, так Константиныч.

—  Наделают...

—  Ну и как быть?

—  Быть?  — Данило засмотрелся в одну точку.  — Но ведь у него семья здесь, дружина вся. Похоже, он насовсем-то в Нижний не собирается...

—  Не СОБИРАЛСЯ! Знамо, кто ж такие дела сразу делает! Да и проводили его не по доброй воле. А теперь понравится  — и соберется.

—  Надо тогда через жену.

—  Я тоже об этом думаю...

—  Только послушает ли он ее, а она нас?

—  Она-то должна. Умница моя! А вот он...

—  Тогда, может, через князя? Наобещать...

—  Нет!!! Князь никак, ни в коем случае не должен узнать, даже догадываться, что я заинтересован в его возвращении!

—  Думаешь, сразу сам на татар взъерепенится?

—  Еще как! А главное, поймет, что я теперь никуда не денусь. В этом вся и загвоздка.

—  Да, отче. Задачка... Здорово у нас всегда получается: сами себе проблему сгромоздим, а потом корячимся  — преодолеваем!

—  Согласен. Но теперь поздно каяться, корячиться надо. Преодолевать!

—  Значит, ты меня позвал корячиться?  — весело осклабился Данило.  — Тебе даже виду подать нельзя, что интересуешься. Тебе никакого дела, никакого интереса!

—  Именно.

—  Ладно. Узнаем сначала, как он сам на все это смотрит. Потом с Любой поговорю... В конце концов мне-то можно и через князя.

—  Это в крайнем случае! Боюсь  — сразу догадается. Ведь для него ты  — это все равно, что я.

—  Ну, наверно, не совсем... Можно перед ним подосадовать, что вот тут-то как раз мы и разошлись. Поглядим.

—  Ну гляди!

—  О-о-ойх! Ми-и-тя! Шибче! Шибче!  — Дарья бешено дергала его на себя, все ее тело (даже ладони!) пыхало огнем и представлялось Дмитрию железкой на наковальне.

Это длилось уже вторую ночь, и он утратил ощущение реальности. То был уже не сон, а какой-то горячечный бред, в котором была только она, со всех сторон она, огненная, обжигающая, с бесконечным всхлипом: шибче! шибче!

В первую ночь, когда она в третий или четвертый раз ослабела и обмякла ненадолго, Дмитрий вставил полушутя:

—  Горяча ты, Даш. И вроде как голодная. Что ж это, Гришка мало тебя ласкает?

А Дарья вдруг залилась слезами. Он растерялся, кинулся успокаивать, гладить:

—  Что ты, Дашенька, что? Обиделась? Так прости. В чем дело?

Она вздохнула горестно, стала вытирать слезы:

—  Ты не обмолвись никому, Мить. Да, голодная я, сил нет. Ведь Гришка, как из лесу ушел, немочный стал. Хорошо, раз в неделю у него там зашевелится, дак он до меня донести не успевает. Как он, бедный, стыдиться стал, даже к бабке пойти согласился. Этой вот избушки хозяйка, старушка древняя  — колдунья. Страшненькая! Сильная! Дак и она ничего не смогла. Сильно, говорит, напугал его ктой-то, сделать нельзя ничего. Оно, говорит, само пройдет, но не скоро. Года, может, через два, а то и три. Дала, правда, мне порошочек. Чтобы я с ума не сошла, да и Гришка не скис совсем. Выпьет щепотку — часа три как жеребец! Только крепко предупредила бабка: чаще чем через четыре недели нельзя. А то, говорит, прямо на тебе и помрет. Вот и...

—  И Гришка не рассказывал ничего?

—  Нет. Ни словечка.

—  Ах ты, бедная моя,  — Дмитрий гладил и целовал ее груди, мгновенно ставшие твердыми и горячими, с тоской повторяя себе: «Ведь это ты! Ведь это он из-за тебя! Живым оставил, а искалечить  — искалечил. Да еще как! Ему, небось, легче руку или ногу было потерять, чем это. И Дарья теперь...» Но Дарья, уже позабыв свою печаль, металась горячими пальцами по его телу, несмело дотрагивалась до главного корня, дожидаясь — когда?! И тот послушно распух и затвердел в ее ладони, и она потянула Дмитрия на себя и в себя, обвила и руками, и ногами, и задергалась неистово, всхрапывая тихо ему в ухо:

—  Шибче! Шибче!

Чем дальше в ночь, тем все большими и большими дозами меда приходилось ему подбадривать себя в коротенькие перерывы, и к утру он был уже настолько измотан, да и пьян, что ужасно обрадовался, когда во дворе, а потом в сенях зашебуршилась хозяйка. Дарья замерла, мгновенно выскользнула из-под него и стала быстро одеваться.

—  Бабка-то не разболтает?  — Дмитрий даже на спину не хотел повернуться.

—  Бабка  — могила! Только не любит  — когда при ней. Так что я побегу, а ты... У тебя нынче дела какие есть? Искать тебя будут?

—  Нет.

—  Тогда, может, еще на ночку останешься?  — Дарья замерла в радостном ожидании.

—  Конечно. А ты-то сможешь?  — он не мыслил пережить еще одну такую ночь, он надеялся, что столько сил больше не потребуется, что Дарья иссякнет.

—  Да я-то! Господи! Да я бы тебя век не отпускала!  — она кинулась к нему, исцеловала лицо, шепнула:

—  Поспи! А я по хозяйству крутнусь и прибегу,  — и выскочила вон.

—  О-оххх!  — Дмитрий так хотел пить, есть и спать одновременно, что некоторое время не мог решить, с чего начать. И хотя глаза закрывались сами, он нашел еще силы подняться, налил полную кружку меду из полуопустошенного кувшина, выпил ее единым махом, схватил с блюда большую красную ранетку (их он любил больше яблок), отгрыз ей бок, захрустел смачно, но ранетка была сладкая и сухая, а во рту и так было суше некуда, он сплюнул, повалился на лавку и сразу отрубился.

А когда очнулся, увидел за окном те же сумерки, на столе горящую свечу, а из-за нее смотрели на него большие, внимательные глаза.

«Юли?!! Или мерещится?! Где это я?! Неужто ТУДА вернулся?!»  — ему стало жутко, он рывком сел на лавке, сразу все вспомнил, затряс головой.

Дарья кинулась к нему:

—  Ну, проснулся?! Думала  — не дождусь. Отдохнул?

—  Отдохнул. А что я, долго спал?

—  Вечер на дворе. Видишь?

—  Вечер?!!  — Дмитрий вскочил и опять сел.  — Ну и ну!

—  Я уж думала  — так до утра и проспишь.

—  А чего ж не разбудила?

—  Да ты что, родненький! Жалко,  — подошла, обняла неловко сбоку, прижалась к плечу.

Он поднялся, развернул ее к себе, обнял, притянул и почувствовал, как она жмется к нему и уже дрожит. «Опять?! О, Боже!»  — он осторожно отстранился:

—  Даш, дай хоть морду сполоснуть.

—  Иди, иди,  — она засуетилась,  — у меня все приготовлено.

Он долго умывался, полоскал рот и думал, что не хочет ее, сыт ею по горло, и как бы так сделать половчей: посидеть, поговорить  — очухаться... Понимала ли она его состояние? Может быть. По крайней мере, когда он умылся, она не потащила его сразу на лавку, а усадила за стол, уставленный обильней, чем вчера: окорок, балык, икра. Яблоки с ранетками, груши, даже сливы. И кувшин был опять полон, и кружки уже налиты.

И только тут, когда он накинулся на еду, а она отпила чуть из кружки и стала глядеть на него ласково  — ожидающе, Дмитрий решил, что момент подходящий, и наконец спросил:

—  Даш, а почему ж вы все-таки в лес ушли? Дарья посмурнела, подперла щеку кулачком:

—  О том мы никому не рассказывали. И не расскажем. Но ты для меня, для нас... Так что если тебе это очень нужно...

—  Нужно!

—  А зачем?  — Дарья глянула жалобно, беспомощно.

—  Чтоб тебе легче стало. Я же вижу  — камень у вас обоих на душе.

—  Это верно, про камень. Наверно, вправду ты колдун. Только будет ли легче?  — она тяжело вздохнула,  — Жили мы во владениях князя Андрея Константиныча покойного. Гришка, он ведь землю никогда не пахал. Охотничал, бортничал. Все в лесу. А придет в село с добычей  — большой, красивый! Все девки по нему сохли, а он меня посватал. Ну и отдали меня, мне пятнадцати тогда еще не исполнилось. Стали жить. Не шибко богато, но и не бедно. Безбедно. Он полюдное медом, мехами отдавал. Детей почти три года не было, потом Мишка родился. Еще год прошел. Живем. И появился у нас в это время новый тиун, Кондрат Михалыч. Важный мужчина, в годах уже, за сорок, а сразу по бабам начал ударять. Одну ссильничал, другую. Мужья было возмутились, он на них долгов наплел. Одного в кнуты, другого в Суздаль на правеж. Один морду ему набил, когда он к жене пристал. Так подручники его того мужика так отделали, что он две недели похворал, да и помер. В общем, позатыкал всем рты и больше обнаглел. Тут и до меня очередь дошла. Гришка ушел в лес на наделю, а он ко мне. Первый-то раз я отбилась. Откричалась. Рано он пришел. Соседи на шум сбежались, он убрался. А на другой вечер за коровой пошла, меня двое верховых в узенькой просеке нагнали, хвать на коня, рот заткнули  — и к тиуну в терем. В спальне к кровати привязали, руки нараспашку, полапали всласть и ушли. А потом САМ пришел. Сперва ласково заговорил. Я ему: отпусти, Кондрат Михалыч, грех ведь, беременная я (я тогда Машей уже на третьем месяце ходила). А он, гад, смеется: самая скусная баба  — это слегка беременная. И давай меня... Уйдет, меду махнет, и опять. Четыре раза зашел, последний раз совсем пьяный... А потом подручники его пошли. Один встает, другой ложится, один встает, другой...  — Дарья смотрела в одну точку мертво, не мигая, а слезы ручьями катились по щекам, она не утирала их, не замечала.  — Я уж и не знаю, сколько раз память теряла... Очнусь  — опять кто-то. Пьянющие, вонючие, слюнявые... Как я умом не тронулась?! Не знаю... Только все ж в конце помог мне Господь. Один дурак, видно наскучило ему одно и то же, решил меня задом повернуть. А я привязана. Он мне одну руку-то и отвязал. И повернул. А когда кончил, так повалился на бок и захрапел.

Отвязалась я, да на себя поглядела. И такая во мне злость поднялась! У него кончар был за поясом. Я ему в волосы вцепилась, башку отогнула... Знаешь, как овец режут? Думала — заверещит, а он захрипел только... Тихо так... И все! Кровища, правда, во все стороны... Я в дверь-то выглянула: за столом все вповалку. Свечи догорают, в стене вместо лучины целый факел. А на дворе светло уже. Сейчас, думаю, я тебя найду и как барана!.. А его за столом не оказалось! Что тут делать?! С меня, пока искала, уже и кураж слетел, и страх вернулся. Надо скорей выбираться. Но факел со стены сдернула, да в спальню его, где меня сильничали. Из горницы выходить, гляжу, у двери, как нарочно, рогатина в углу! Я ее хвать, выскочила, да дверь снаружи и приперла! И бежать. Пока до дома добежала, Мишку у соседей нашла, подняла, одела-обула, гляжу: тиунов терем хорошо-о занялся! Уж и пламя из окон хлестануло. Я в лес. Знала, что искать начнут. Но у Гришки была заимочка тайная, там он нас и нашел через неделю.

Я ему все-то, как вот тебе сейчас, рассказывать побоялась. Он и до сей поры не знает. Я только про тиуна. Да как подручники его меня хватали, таскали, лапали, вязали. Ему и того хватило. Чуть всю заимку по бревнышку не разнес. А успокоился  — в лес нас увел. Далеко. Там на зиму устроились и стали жить. Так и пошло.

—  Ну а тиун?

—  Тиун-то? Ну как же. На пожаре кроме того, которого я... там еще четверо от дыма задохнись. Шестеро осталось. И сам Кондрат Михалыч. Гришка стал им башки рубить. Отрубит и во двор Кондрат Михалычу подбросит, отрубит и подбросит... После четвертой головы тот, сказывали, с ума сошел. Стал на коне один по лесу скакать и кричать: выходи, тать, на честный бой! Ну, Гришка вышел. (Дмитрий вспомнил свой с Гришкой поединок, представил бедного бабника-тиуна и содрогнулся.) А голову его мне принес показать,  — Дарья перекрестилась. Слезы ее высохли.  — А уж после Кондрат Михалыча те двое, что в живых еще оставались, сразу сгинули куда-то, так их Гришка и не нашел.

Дмитрий, подавленный страшным рассказом, не мог придумать, что говорить, и брякнул почему-то:

—  Значит, я больше Гришки узнал?

—  Ну — ты! Ты ведь меня не убьешь. И ты мой спаситель, мой благодетель, чего мне от тебя таить?  — Дарья смотрела ясно и преданно.

—  Спаситель?  — в интонации Дмитрия ясно слышалось: и только? В глазах Дарьи мелькнул вопрос, но только на миг, она поняла:

—  Что ты, Мить! Да я тебя... Да ты мне за одну ночь столько дал, сколько Гришка за всю жизнь не мог! (Дмитрий передернул плечами: «Еще бы, черт возьми! Целую ночь напролет! Я такого еще ни разу не проделывал».) Не-ет, ты особенный! Как ты меня сразу глазами околдовал! Я сама себе поверить не могла! А уж когда взял той ночью, с тех пор я, кроме как о тебе, и думать ни о ком не хочу!  — Дарья встала и двинулась на него, и он сказал себе: держись! И завертелось!

Но к рассвету она все-таки сомлела. Ведь ей не удалось поспать днем, как ему, и ослабев в очередной раз, она раскинулась на подушках, притихла и... громко и спокойно засопела.

«Неужели?!» — еще не веря, что закончилось, Дмитрий осторожно поднялся, умылся и долго полоскал рот. Сел за стол, выпил и съел хороший кусок окорока. Окликнул тихо: Даша! Она спала. Окликнул громче  — ответа не было. Тогда он собрался, выпил еще и вышел во двор.

Почти рассвело. Он не знал, где находится (Дарья привела его сюда за руку в темноте), стал осматриваться и понял, что бабкина избушка стоит среди множества таких же маленьких и убогих на береговом откосе. Глянул вниз: там размахнулась Волга. От воды поднимались, заворачиваясь в дуги, длинные полосы тумана. Дмитрий зябко поежился, но решился: сбежал вниз, сбросил с себя одежду и бултыхнулся в воду.

«Иыхх!»  — сердце подкатилось к горлу, он побарахтался несколько секунд, уже не думая никуда плыть, и выскочил на берег, зубы у него стучали. Оделся и стал медленно подниматься по откосу в ту сторону, откуда приветливо поблескивали золотом маковки церквей.

* * *

Город производил впечатление жуткое. Он не был пуст  — люди валялись как попало, кучами и поодиночке, раскинувшись и скрючившись, во всех закоулках и прямо посреди улицы  — везде. И мертвым он, вроде, не казался. Но был ужасающе тих и фантастически неподвижен. Даже собаки, валявшиеся в пыли вперемежку с людьми, не поднимали головы, не двигались, когда Дмитрий проходил мимо. Он уже смирился с тем, что один шевелится на этих улицах, когда, минуя церковь, увидел еще одного живого. На ступенях паперти сидел узкий и длинный, как жердь, уже сидя казавшийся высоким, одетый во все черное человек.

Настроение у Дмитрия после пережитого приключения, кружки меда и раннего купания было весело-агрессивным, а в этой жутковатой неподвижности толкало к общению. Человека он узнал. Это был монах Павел, прозвищем Высокий, известнейший в городе книжник и мудрец. Дмитрий подошел и сел рядом:

—  Не спится?

—  Утром думается хорошо. Легко.

—  А я тебя знаю.

—  Хм... — монах не выказал никакого удивления,  — меня, пожалуй, каждый нижегородец знает.

—  Да ведь я-то не нижегородец.

—  По усам вижу. Так откуда ж ты?

—  Из Москвы. Даже не так. Из Литвы.

—  А-а... с князем Дмитрием которые?

—  Ага.

—  Да, заварили вы кашу. Хорошо, коль расхлебывать с нами останетесь. А то завернетесь, да назад, в свою Литву. А мы?

—  А вы что, дети малые, чтоб из Литвы приезжали сопли вам подбирать?  — Дмитрия разозлило это, так отличное от теперешнего всеобщего ликования, суждение.  — Мы ведь не сами сюда, нас князь ваш позвал.

—  Позвал...  — Павел вздохнул тяжело.  — Вряд ли он предполагал вот это все...

Последние слова Дмитрий простодушно отнес к валявшимся вокруг пьяным:

—  Но ведь это от радости. Сколько лет ждали!

—  А ты?  — Павел с укором глянул прямо в глаза Дмитрию и, болезненно поморщившись, отвернулся.  — Ты тоже радуешься?

—  А разве можно иначе?

— А разве нельзя?  — Павел дернулся было вновь взглянуть, но быстро опустил глаза.

—  Послушай,  — Дмитрий не стал гасить поднимающееся раздражение,  — неужели тебе, русскому, христианину, причастному к распространению веры, такой прекрасной (на первый взгляд, хотя бы внешне!), ко всему этому благолепию,  — Дмитрий повел рукой назад, на купола церкви,  — к культуре, вот лично тебе не обидно, что темные, грязные, тупые скоты, выплеснутые дьяволом откуда-то из пустынь, нас победили, подмяли, сграбастали, сделали рабочей скотиной и теперь катаются как на волах, вытирают об нас ноги и смеются. Над нами! Причастными к образованию, культуре, вере. А?!

—  Что ж я, чурка деревянная? Обидно.

—  Ну и?!.

Павел долго молча поправлял и разглаживал свою недлинную и довольно жидкую бороду, в которой редко уже где виднелись темные волосы, потом совсем отвернулся:

—  Не буду больше лукавить, князь, я ведь тоже тебя знаю. С кем бы другим стал я так говорить? Но вот ты, побивший татар и давший некоторое удовлетворение своей, да и каждой русской, душе, неужели даже ты не можешь взглянуть шире?

—  Шире?!

—  Да. Подняться над этими, бесспорно громадными, но перед лицом детей наших, перед будущим  — не такими уж вот и нестерпимыми обидами.

—  Я никогда бараном не был и умное слово, надеюсь, понять смогу.

—  И я надеюсь. Иначе не стал бы огород городить. Ведь ты человек незаурядный...

—  Но-но! Никогда не терпел лести!

—  Ххе! Мало ты обо мне, стало быть, слышал. Совсем не слышал. Иначе знал бы, что я никому еще за всю жизнь не польстил.

—  Что ж это  — я первый?

—  Фу! Говорю же  — нет. Ты очень самоуверенный и занесшийся в своей скромности (а значит, гордыне!) слабый человек.

— Что-то я не понимаю,  — Дмитрий пожал плечами,  — ты только что назвал меня незаурядным.

—  Ну и что?

—  А как же соединить? Лесть?

—  Опять лесть! Не лесть, а правда! На кой дьявол мне тебе льстить? Мальчишка!

—  Вот тебе раз!  — Дмитрий развеселился.  — То незаурядный, то мальчишка...

—  И мальчишки бывают незаурядные, и незаурядный может оказаться... Вот ты! Ты видишь одну сторону проблемы: надо побить татар!

—  Да! Надо!

—  И все?

—  Ну, для начала...

—  Для начала! А зачем?!

—  Как  — зачем?! Ты же только что согласился: обидно! Что бьют нас, топчут. И кто?!

—  Да, обидно. Но ты задумывался когда-нибудь, из-за чего мы под иго это страшное свалились? Или нет?

Дмитрий сразу не нашелся.

—  А-а! Молчишь? Да за гордыню свою! За то, что правыми себя всегда считали, умней других. Каждый  — шишка на своем месте. Развелось вас, шишек, на Руси, уж никто никого слушать не стал. Даже когда гроза встала на горизонте! Шишки в кучу не соберешь  — раскатываются. А самое хреновое  — каждая шишка себя главной считает, другие для нее  — тьфу! Вот и получили...

—  Ну что ж, получили,  — Дмитрий был сражен простотой и жестокой наглядностью нарисованной картины, он уже не собирался спорить, не находя и отчаявшись найти в дальнейшем слабости в аргументации собеседника, он хотел лишь выйти на спокойную оценку того, что произошло, ведь естественным образом начинало выходить, что восторгаться победе над татарами вовсе не само собой разумеется.  — Но дальше-то... выбираться-то надо как-то!

—  А зачем?

Дмитрий ошарашенно уставился на Павла:

—  А как же?!

—  Ты взгляни. Шишки наши какими были, такими и остались. Завоевали нас татары, землю нашу кровью залили, ограбили дочиста, голыми пустили, надругались несказанно! И что?! Шишкам нашим  — что? Как сидели, так и сидят! Как драли с нас три шкуры, так и дерут, а теперь еще и хозяевам новым! И главное: между собой так и продолжают кусаться, царапаться, кусок друг у дружки из глотки рвать, да собственную колту набивать. Мразь!!!

«Вот это да!»  — Дмитрий старательно отводил взгляд, боясь сбить, отвлечь собеседника от так понравившихся ему речей, шедших, видимо, из самых глубин души. Павел увлекся, сверкал глазами:

—  Кто из них о людях думает, о Руси, о том, чтобы из-под татар вырваться?

—  Ну уж ты... Я надеюсь, каждый думает.

—  Из простых, может, и каждый. А из шишек... Но теперь уже не о них речь. Черт с ними! А вот простых людей беда эта великая сплотила. Раньше, когда беды, врага не было, все одинаково смотрели: на все плевать, лишь бы мне хорошо. Сейчас  — нет! Заметил? Впрочем, ты литвин, ты наших бед можешь не понимать, но... Сейчас каждый друг с дружкой тесней сомкнулся. Дружней жить стали. Общая беда  — куда от нее? Вместе легче. И народ стал добрей! Помогают друг другу, поддерживают. Ведь татары  — это что? Это наказание Господне. В чистом виде! За грехи наши, за гордыню, за то, что погрязли в вожделениях: власти, денег, баб чужих, земель и прочая, и прочая  — так вот вам за это! Царь Навуходоносор! (Дмитрий содрогнулся: «И этот про Навуходоносора! Это же Алексия мысль, слово в слово!») Один к одному — и объяснять ничего не надо. И для того, чтобы избавиться от Навуходоносора, себя переделать надо. Добрым стать к ближнему, мысли мерзкие, грязные изжить... Человека перевоспитать! А это долгая история. И в Библии сказано: раз Бог послал Навуходоносора — терпи! Переделывайся, расти. И тут вдруг ты!

—  Я?!!  — Дмитрий чуть со ступенек не съехал.

—  Да. А что?

—  Ну... Как-то рядом с Навуходоносором, так, сразу...

—  А зря, что ли, я тебе говорил, что ты человек незаурядный.

—  Ну разве что не совсем уж заурядный...

—  А! Верно! А я только собрался объяснять тебе разницу. Бывают люди заурядные, не заурядные и незаурядные. Ощущаешь различие?

—  Между последними не очень.

—  Так вот. Заурядные сидят среди нас, едят, пьют (до потери образа вон) и не пробуют даже раздумывать о своем существовании. Не заурядные пытаются это существование осмыслить. Люди же незаурядные его не только осмысливают, но пытаются изменить. Причем они могут и не быть умнее не заурядных, но делают всегда больше тех, всегда. Вероятно, их ведет Бог, хотя...  — Павел перекрестился, помолчал,  — ... хотя это не значит, что ты будешь поступать правильно. По крайней мере с точки зрения людей...

—  Как же так?!

—  Ну, пути Господни... сам знаешь. А вот насчет людей... Вот ты теперь думаешь, что коль расколотил татар, то это безусловно хорошо.

—  Безусловно!  — у Дмитрия ожесточилось лицо, он с неприязнью подумал: «неужели могут найтись такие, кто увидят в его победе что-то отрицательное?!»,  — а как же иначе?

—  Возможно и иначе.

—  Не может быть.

—  Может.

—  Тогда объясни  — как.  — Дмитрий рассердился: «Выпендривается. Теперь, когда татар побили, можно и повыпендриваться. Засранец! Что ж мне, бежать надо было или как?»

—  Думаешь  — выпендриваюсь? Нет, я от Библии пляшу. Коли ты татар разбил, значит, разбил Навуходоносора. Значит, избавление не за горами. Люди еще проникнуться не успели тем, что вместе надо, что дружно надо, что нельзя завидовать, отнимать у слабого, обманывать и прочее, а надо стеной друг за друга! А от наказания уже избавились. Значит, можно все по-старому! Как только внешний враг исчезнет, люди сразу же перегрызутся между собой, и все вернется на круги своя. Понимаешь ли меня? Согласен ли?!

—  Понимаю, Павел, вполне понимаю. И согласен почти во всем. Только одно возразить хочу. Если я смотрю узковато, то ты, по-моему, слишком широко. Ведь татар побить, не поле перейти, и даже  — не жизнь прожить. Это так много, так надолго... что, может быть, только я один пока вполне это осознаю. Очень долго еще придется нам сплачиваться и помогать друг другу, прежде чем татары отвалятся от нас. Думаю, что ты быстрым своим умом перескочил сразу в конец проблемы: что получится в результате. Исчезнет враг внешний, начнутся свары внутренние. Опять! Но до того надо еще этого внешнего врага убрать. А для этого  — заметь себе: если мы уже сейчас начнем!  — потребуется столько времени, усилий, крови, значит и сплочения и сроднения, столько всего-всего, что они, победив, может, уже и не захотят больше между собой собачиться? А? Не допускаешь? А я на это надеюсь.

Солнце за Волгой поднялось уже довольно высоко. Вокруг них начали просыпаться и шевелиться люди. Некоторые поднимались, прислушивались, перебирались поближе. Видно было, как это не нравилось Павлу. Он замолчал, некоторое время неприязненно оглядывался и вдруг резко поднялся:

—  Я буду Бога молить, чтобы ты оказался прав. И вот скажи мне теперь; когда я назвал тебя человеком незаурядным, разве я был неправ?

Дмитрий улыбнулся, пожал плечами.

—  Ну вот. А ты  — лесть, лесть. Прощай. Дай тебе Бог.

—  До свиданья. Как тебя найти, ежели что?  — Дмитрий понял, что это единственный, пожалуй, человек в Нижнем, с которым ему хочется встретиться еще и говорить, долго говорить обо всем на свете.

—  По утрам здесь. А так  — спроси любого,  — Павел повернулся и пошел неспешно, высокий-высокий и тонкий, как засохшая ель.

Они не встретились больше ни разу. Только разговор этот Дмитрий помнил всю жизнь.

—  Митя, можно к тебе?  — Люба бочком высунулась из-за двери и загадочно, заговорщически улыбнулась брату.

—  Сестренка! Иди, иди!  — Дмитрий приглашающе замахал рукой, смотрел весело-выжидающе.

—  Ты один?  — Люба знала, что он один, но этим вопросом настраивала на конфиденциальный лад.

—  Один, один! Да входи ты! Садись!  — Дмитрий выскочил из-за стола, схватил ее за руку, потащил к лавке, усадил, заглянул в глаза жадно.  — От него?!

—  Не-ет...

—  А что же?

—  А если я к тебе так, повидаться зашла? соскучилась?

—  Я всегда тебе рад,  — Дмитрий обнял ее за плечи, поцеловал в щеку,  — только не лукавь. ТЫ так просто никогда не заходишь. А могла бы...

—  Вот я и зашла.

—  Врешь ведь! «Ты один?»  — это что?

—  Вру,  — засмеялась Люба,  — а весть все же не от него. Отсюда, но важная очень, — и понизила голос,  — смотри, не выдай меня отцу Алексию, а то я пропала.

—  Ну-ну!

—  Данило Феофаныч намекнул мне, чтобы я Митю помогла поскорее из Нижнего возвратить.

—  Да ну-у! Аи, мудрецы! Почуяли все же, что жареным запахло!  — Дмитрий ударил в ладоши и крепко потер их друг о друга.  — И как же он намекал?

—  Сказал: боюсь, как бы теперь Константиныч не загордился. Вдруг начнет татар пуще задирать. А из Сарая, сама, мол, знаешь, как аукнуться может. А то, не приведи Господь, к зятю претензии начнет предъявлять. Я, говорит, даже с дядей по этому поводу поспорил.

—  С дядей?! Значит, Алексий не хочет Дмитрия возвращать?!

—  Не то чтобы не хочет. Но вроде как считает, что ничего особенного не произошло, что нет никакой причины для беспокойства.

—  Данило беспокоится, а Алексий нет? Что-то тут не то... Алексий всегда опасность раньше других чует. Иван Родионыч сказывал, как он и Данилу одергивал, когда тот рискнуть пытался. Не-ет, не то что-то. А что?

—  Мить, а не сам ли митрополит через Данилу действует?

—  Во! Вот это похоже! А ты быстро соображаешь, однако.

—  Приходится. С кем поведешься...

—  Та-ак. Алексий не хочет показать... И как же нам тогда повыкобениваться с тезкой, чтобы позиций побольше у него выбить? А?!

—  Это с ним бы посоветоваться.

—  Хорошо. Пиши ему письмо и  — быстро по своим каналам. Как будто я ни сном, ни духом. А с ответом  — ко мне. Что-то он надумает, а что-то и мы добавим. Вот так, святой отец! Против НЕГО,  — он закатил глаза вверх,  — не попрешь! Господи! Вижу, что помогаешь мне! Значит, прав я и правильно делаю! Благодарю тебя, Господи!  — Дмитрий оглянулся в передний угол и широко перекрестился.

Ответ не заставил себя ждать:

«Милая Аня, хорошо, что письмо твое успело вовремя. Потому что я совсем собрался домой и уже приготовил послание брату твоему, чтобы он под любым предлогом вызвал меня к себе.

Здесь такое творится, что в письме не расскажешь. Я заключил одно: делать здесь больше совершенно нечего. Хотя карьера моя после победы над Пулад-Темиром пошла сказочно: Дмитрий Константиныч объявил меня главным воеводой княжества и подчинил мне не только все свои войска, но принудил то же сделать брата, Бориса Городецкого. Так что в княжестве Нижегородском положение мое установилось гораздо выше, чем положение Василь Василича в княжестве Московском. Я это, конечно, никак серьезно не воспринимаю, а вот бояре московские и даже сам митрополит должны воспринять. И устроишь это ты. Брата держи в курсе полностью, чтобы он не волновался, но вмешиваться не давай. Если он начнет активно настаивать на моем возвращении, то может спугнуть Алексия, и тот решит отказаться от моих услуг. Тогда и Дмитрий, боюсь, ничего не сделает.

Ты сама должна пожаловаться Даниле Феофанычу, что я подумываю остаться в Нижнем. А тебе хотелось бы жить в Москве. Но меня в Москве не очень жалуют, видно, не очень нужен, значит будут держать на вторых ролях. А он, мол,(то есть я) считает, что лучше быть носом у мухи, чем хвостом у коня. И вот когда они станут гадать (если станут, конечно), на что бы я мог согласиться, пусть уже Дмитрий им подскажет: обучать и воспитывать брата Владимира. А заодно и за Окским рубежом присматривать.

Такой расклад должен устроить всех. Митрополита успокоит то, что я не рядом с Дмитрием, Вельяминовы обрадуются, что меня из Москвы опять долой. Тогда я и вернусь. Не сам, а по просьбе. Не бездельником  — зятем великокняжеским, а хозяином Окского рубежа».

После получения Любой этого письма и последовавшей затем недели невиданной активности Данилы Феофаныча, мотавшегося от митрополита к Василь Василичу, от того к казначею княжескому Петру Иванычу Добрынскому, от него к Великому князю, а от князя опять к митрополиту, самому Даниле было поручено немедленно звать князя Волынского из Нижнего Новгорода обратно в Москву для воинского воспитания брата великокняжеского Владимира Андреича.

Составленная им соответствующая грамота была отправлена в Нижний.

* * *

Бобер, когда грамота была получена и предстояло объявить князьям, почувствовал что-то вроде угрызений совести. Дмитрий Константиныч после победы полюбил его великой любовью (тем более, что с самого победного дня так и не вышел окончательно из запоя), постоянно превозносил нового воеводу до небес и при каждой встрече обещал ему все, что тот только пожелает. Бобру совестно было разочаровывать его и разрушать так вроде бы крепко наладившиеся отношения.

Но реакция князя ошеломила. Конечно, он удивился, заахал, но нисколько не огорчился, а как будто бы даже с облегченьем глянул, словно сбросил с плеч тяжкий груз.

«Вот тебе раз! Неужели я был ему в тягость?! Требования мои... Стало быть, с отъездом моим все заведенное прахом, что ли, пойдет?! Это было бы очень жалко...»

Младшие князья тоже особо не огорчились, хотя выглядели озабоченней отца. Рассудительный Василий (он не совсем еще оправился от ран и оставался в Нижнем) вздохнул:

—  Жаль. Боюсь, тот порядок, что с тобой навели, не удержится.

—  Да ведь еще не навели, Вась! Его еще наводить и наводить! Ты хоть Суздаль-то свой не упускай.

—  Суздадь в сравнении со всем княжеством невелик...  — и опять вздох.

Иван без улыбки похлопал по плечу:

—  Ну что ж... Я знал, что ты у нас долго не задержишься. Там, конечно, дела поинтересней. Но и на том спасибо. За помощь, за науку. Уж чему научились, теперь не разучимся!

—  А чему не успели?

—  А чему?

—  Стрелять не научились. Стрелков как не было, так и нет. Ты, как самый боевой и напористый...

—  Ну уж...  — Иван смутился.

—  ...Не «ну уж», а слушай: как самый напористый  — возьми подготовку стрелков в свои руки! Дело важнейшее! Без него битв не выигрывать, а кроме тебя не справится с этим никто. Так что смотри, придет через год еще какой Пулад, не останься перед ним голеньким. И не подумай, что это от меня тебе благие пожелания и все. Когда-нибудь нам вместе на татар пойти придется. И думаю, что скоро, так что...

—  Ладно, постараемся.

Семен крепко пожал руку, несмело улыбнулся:

—  Что ж, прощай, князь. Спасибо за помощь.

—  Помощь помощью, а сами не плошайте. Мы с тобой давно решили: в нашем деле что главное?

—  Не бздеть?

—  Это шутка. А всерьез если, так ты тогда правильно сказал: разведка! Гришкин двор, вся разведка в твоем конце города. Но люди непростые, необычные  — сам понимаешь. Возьми это дело полностью на себя. Иван вряд ли этим будет заниматься, да и другие кто... Так что вся надежда на тебя! Гришка  — разведчик толковый, с ним поладь, он тебе...

—  Но Гришка ведь за тобой собрался!

—  Что-о-о?!!

—  А ты не знал?

—  Не-е...  — Дмитрий, ошарашенный такой необычайной преданностью атамана, подумал сразу о Дарье: «Господи! Она, что ли? Еще один камень на шею!»

—  Так что не Гришка, а без него я и не представляю, как с разведкой управляться.

—  Я с ним поговорю. Он останется. По крайней мере, пока тебя во все тонкости не посвятит. Или замену себе не найдет. Но если найдет, ты в стороне от разведки останешься, они так и будут там по себе «шу-шу!», а перед тобой, как перед обычным воеводой  — и все. Я бы так не хотел.

—  Я бы тоже. Если его остаться не заставишь, пусть меня в дела посвящает  — во все!

—  Вот это слова настоящего воеводы! Рад за тебя, Семен, и уверен, что разведка у тебя сохранится. Настоящая!

После разговора с Семеном Бобер вскочил на коня и помчался к Григорию. Двор сиротливо мок под осенним дождем. Ни души. Вошел в сени. С лавки испуганно вскочила девушка, кинулась в горницу с криком:

—  Хозяйка! Князь!

Навстречу выскочила Дарья, вроде и улыбающаяся, но вся в слезах, схватила за руки, прижалась:

—  Ой, князь, тебя как Бог послал!

—  Где он?

—  Да вон, в горнице. Пьет второй день и плачет. Не знаю, что и думать!

—  Пьет?!

Гришка сидел спиной к двери, подперев ухо кулаком, чуть раскачивался и негромко выл что-то низким утробным басом.

—  Эй, хозяин! По какому случаю пир?

Гришка повернулся резко, чуть не свалился с лавки. Со стола полетели миски. Он зыркнул на князя и сразу потупился:

—  Случай есть. Князь мой уезжает, а меня  — опять чертям на съеденье.

—  Ты чего бормочешь?!  — Дмитрий подошел вплотную, Гришка встал, огромный, всколоченный, взял князя за грудки и бережно поднял на уровень своего лица:

—  Уезжаешь?

—  Уезжаю,  — Дмитрий легко висел на Тришкиных ручищах и чувствовал, как болтаются ноги.

—  Я с тобой!

—  Зачем?!

—  Ни зачем! Я с тобой!  — и отчаянно страдая и труся заглянул Дмитрию в глаза. И не обжегся! И сразу понял! И расплылся в улыбке. Но сразу опять нахмурился обиженно.

—  Да к чему тебе?! У тебя теперь дом какой, дело важное, народу сколько под рукой! Князья с тобой советуются, среди первых людей в городе! А со мной? Кто ты?! Кем ты? Ты о жене, о детях подумал?!

—  Подумал. Если с собой не возьмешь, я назад в лес уйду. Дашка повесится. Дети сиротами останутся.

—  Очумел?! А ну пусти!

Гришка покорно опустил его на пол, а сам сел.

—  Даша, что он говорит? Дарья плакала:

—  Он без тебя не может, князь. Присох. А я... Если он в лес опять, я с ним не пойду. Я лучше вправду удавлюсь.

—  О Господи!  — Дмитрий садится рядом с Гришкой и беспомощно оглядывается на Дарью. Та бросается к нему, садится с другой стороны, хватает руку и жмет, жмет ее к своей груди так, что в нем начинает шевелиться желание.

—  Да что же это? Да вы с ума посходили! Тут у вас все есть, что человеку надо. И все это бросить?! Ради чего?!

Дарья улыбается, плачет и все сильнее жмется грудью и клонится к нему. «Ну ты-то, положим, понятно, но этот-то дуралей несусветный!»  — и тут он слышит Дарьин шепот (она трогает губами его ухо):

—  ТЕ ДВОЕ, которых он не успел! Тут они, в городе. Дмитрий растерялся. Кажется, ему стало страшно.

Почему, за кого? За Гришку? За Дарью? Или за тех двоих? Но ведь не за себя же! Он как-то не смог сразу сориентироваться и не захотел лезть в дебри:

—  Ну ладно. Если ты такой дурень... Гришка вскинулся как пес на ласку:

—  Берешь?!

—  Не вот.

—  А как?

—  Пока князь-Семену всю разведку до тонкости не передашь или себе равноценную замену не подготовишь, отсюда ни-ни!

—  Зачем это тебе? Теперь.

—  Не мне, а нам. Нам всем! Дорогого эта разведка мне стоила, и в будущем пригодится. Нельзя ее по ветру пустить.

—  К князь-Семену люди из лесу не пойдут.

—  И не надо. Для леса у тебя должен другой (свой!) человек найтись. Чтобы они ему верили, как тебе. А князь Семен самой разведкой распоряжаться будет.

—  Сложное дело... И долгое.

—  Тогда останься! Проще некуда.

—  Э-э, нет. На слове не поймаешь!  — счастливо посмеивается Гришка.  — Все сделаю, будь спокоен. И Семен будет доволен. А нас к Рождеству встречай в Москве! Только расскажи  — куда?

—  Куда. Чудаки! На голое место! Не в Москву, а на Оку куда-нибудь, в Серпухов или в Каширу. Там ведь по сравнению с Нижним глухомань. И все снова, от первого бревна!

—  Ничего, мы привычные,  — Дарья обняла мужа за шею, тот покойно ткнулся носом в ее грудь и посмотрел на Дмитрия как преданный пес, так что тот почувствовал себя добрым волшебником.

* * *

Москвы Дмитрий опять не узнал. Город стоял, окруженный несуразной веселой беленькой оградой. Великолепные мощные башни соединялись меж собой низенькой (в полбашни, а где и ниже), хилой, на первый взгляд вполне преодолимой, стенкой. Он был неприятно поражен. «Неужели как говорили, так и вышло? Камень на башни порастаскали, а на стены не осталось. Куда ж ты смотрел, князь Великий?! Ну ладно, ты молод, неопытен, не смог расчесть. Тогда куда ж Иоганн смотрел? Он-то как допустил?!»

Это был первый взгляд, издали, от яузского устья. Когда же подъехали поближе, пригляделись, оказалось не так уж, вроде, и страшно. Стена по берегу шла высотой сажени в три. По склону холма  — поменьше, но кто же полезет на штурм по склону. Понял и почему стены не гляделись. Дело было в пропорции, в соотношении с башнями. Он привык к немецким замкам со стенами, огораживающими небольшое пространство и кажущимися еще выше, оттого что башни выступали над ними несильно, обычно на треть. Здесь же огородили целый город, Дмитрий вспомнил расчеты Иоганна  — без малого две версты.

Хотя стены надо бы повыше! Но теперь уж сделано. И то сказать  — за год, и такое! Нет, москвичи не разочаровывали, не то что нижегородцы. Москвичи оправдывали пока самые смелые надежды.

Что же до надежд личных и тайных... Дмитрий скучал. Ехали не быстро, не тайно. Все знали, все готовились встречать. Торжественно и пышно  — победителей. Потому в Балашиху просто так заскочить (хоть на час! хоть на минутку!) было никак нельзя. Сразу начнется: к кому? зачем? почему сюда? Нет, нельзя! А именно ее хотелось ему сейчас. Хотя бы увидеть!

«Вот дьяволово семя! Который год тянется, а не надоедает. И не устаю, и не хочу остановиться. Э-э, хочу! Да не могу. И привыкнуть, успокоиться  — тоже не могу! Может, оттого, что случается редко? Ненадежно? Ведь с Любой-то я на... на четыре года меньше живу, а как-то обвык, не тянет так уж, с разбегу. Разве что после долгой разлуки. А к этой... Да что там говорить! И ведь сколько баб красивых вокруг. А она все ж желанней!»

Дмитрий с самого отъезда своего из Нижнего заметил за собой новую странность: он стал замечать красивых женщин. И с каждым днем все больше. «Что за черт?! В чем дело?  — он искал причину в себе.  — Что с тобой? Женщин, что ли, не хватает? Так вроде даже лишку. Нет, отношение как-то... меняется... Возраст, что ли? Но причем тут возраст?» Только в последнюю очередь и как самое пустяковое, но выплывало: «Может, девки в Москве краше?» Стал вспоминать, сравнивать. Теперь он уже мог сравнивать. «А ведь действительно краше девки в Москве. Господи, о чем я?! Даже до девок московских добрался. Тогда оцени уж и нижегородских. Те... нет! Толще, мощней, круглей лицом... а значит, и глупей. Хоть и краше луцких, а с московскими не сравнить. А Дарья? Дарья, конечно! Но ведь она не совсем и нижегородская. Ой, дурень! Без баб у тебя забот мало? А, собственно, что за заботы? Пока, пожалуй, и мало. Нижегородская история, считай, закончилась. Серпуховская еще не началась. Приехать домой, вздохнуть, да хорошее-енько оглядеться. Вникнуть! Воткнуться в московскую жизнь. Догонять придется, вон как они меня зимой огорошили. Но все это не к спеху. Потому и отвлечься можно, отдохнуть, и в Балашиху как-нибудь...»

Ни о каких серьезных, тем более срочных, неотложных делах не думалось. Не потому, что он чувствовал себя завершившим (и очень удачно!) большое дело и нуждающимся в спокойной обстановке для его осмысления, для подготовки разбега к новым делам. Это были его чувства, эмоции, мысли личные, внутренние, которые любыми внешними чрезвычайными обстоятельствами сразу отодвигались в сторону. Просто и внешних чрезвычайных обстоятельств пока не наблюдалось. Да и не предвиделось, кажется. Ни с востока, ни с запада тучи не наползали. В Сарае грызлись между собой, в Вильне оглядывались на Орден. Тверские князья, правда, передрались в очередной раз, и одни просили помощи у Москвы против других. Но вряд ли это могло стать для Москвы большой проблемой, да к тому же от внутренних разборок Бобер перед тезкой давно открестился. Так что Балашиха становилась тем значимей, чем ближе подъезжал он к дому.

«А стены все-таки малы. Безобразно малы!»

* * *

Помня о зимней своей ошибке, Дмитрий, ввалившись в дом, осмотрев новорожденную, которая сразу деловито вцепилась в его длинный ус, и перецеловав родных и домочадцев (увидел  — Юли нет, но не поинтересовался), сразу спросил, где князь Дмитрий, и услышав, что у себя, засобирался к нему.

—  Вы по дороге, что ли, сговорились?  — Люба почти обиделась.

—  А что такое?

—  Тот мне все уши прожужжал: как приедет  — сразу ко мне! И ты вот вспотычку.

—  Ань!  — Дмитрий схватил ее за плечи, притиснул к себе, чмокнул в нос.  — Помнишь, зимой, когда к нему только наутро пошел, знаешь, как он обиделся! Зачем нам такого парня еще раз обижать? Я там быстренько, а потом уж мы с тобой...  — он так посмотрел, что Люба смутилась,  — наговоримся!

—  Ладно уж, быстренько... Знаю я вас. Его. Замучает расспросами. Да и быстро хорошо не живет.

—  Верно, умница моя. Ты пока Ефима за бока, стол подготовь хороший. Давай сегодня без серьезных разговоров, семьей отдохнем.

* * *

—  Тезка!  — Дмитрий вскочил из-за стола, чуть не опрокинув скамью.  — Ох, как ты кстати!  — и пошел на него медведем, раскрыв объятья. Но во взгляде была не только радость, но и забота, тревога даже.

«Кажется, стряслось что-то,  — уныло догадался Бобер,  — плакала моя Балашиха». Дмитрий обнял, стиснул ручищами действительно по-медвежьи, похлопал по спине, получилось гулко: бум! бум-бум! Отпустил.

—  Ты не представляешь, как мне тебя расспросить хочется  — смерть! Но сначала все-таки послушай меня. Чтобы в тебе вариться начало. Мне Любаня рассказывала, если тебе задачку задать, ты ее внутри варить начинаешь, независимо от того, что делаешь  — рассказываешь, слушаешь, спишь или веселишься. Так это?

—  Может быть,  — Бобер пожал плечами. Он сейчас впервые слышал это, но какова Любаня!

—  Так слушай. Задачка важнейшая! Я мало тебя информировал о кутерьме в Твери, памятуя о том, что ты во внутренние свары ввязываться не желаешь. Но теперь...

Бобер скривился.

—  ... Не кривись. Все в делах наших грешных взаимосвязано, и теперь внутренняя свара перерастает во внешнюю.

—  Вот как!

—  Вот так. Но дай мне чуть издали, чтобы ты вник. До позапрошлого года в Твери было семь (аж!) князей. Всеволод, Михаил, Владимир и Андрей Александровичи (родные, как понимаешь), Семен и Еремей Константиновичи (тоже меж собой родные, а тем четверым двоюродные) и седьмой, самый старый, старший, дядя им всем, родной брат ихних отцов, Василий Михайлович. Уразумел?

—  Уразумел. Он, стало быть, и был Великим князем Тверским.  — Бобер нарочно валял дурака перед шурином, чтобы показать полное равнодушие к внутренним делам.

—  В том-то и дело, что нет!  — Дмитрий или не понял, или не обратил внимания.  — Брательнички Александровичи снюхались по-братски и дядю задвинули в удел, в Кашин, он там и сейчас сидит, нам на племянников жалуется. А братья посадили на Великий стол старшего, Всеволода, князя Холмского. В позапрошлом году мор у них начался (от нас перекочевал), и за год князей померло сразу трое... нет, четверо: Всеволод, Владимир и Андрей Александровичи и Семен Константиныч. Дядя их опять рыпнулся на Великий стол, но его опять обошли. На Великий стол сел Михаил Александрович, а дядя так в Кашине и остался. Получилось так...

—  Да черт с ними, как получилось, у меня от них уже голова кругом! Дальше-то что?

—  А! Ну да! Так вот, самое несправедливое случилось с наследством Семена. Он, умирая, отказал (подозревают, что его принудили) свой удел не брату Еремею, не дяде Василию, а братаничу Михаилу, который Великим сел. Чуешь? Василий с Еремеем с жалобой к владыке тверскому, архимандриту Василию. А тот дело разобрал и сказал: все правильно, удел положен Михаилу. Дядя с племянником обиделись, приехали в Москву, к митрополиту. Тот попенял отцу Василию, мы начали давить на Михаила, чтобы удел отдал, по крайней мере дяде. Тот уперся. Дальше  — больше, войной запахло. Нам князь-Василья не поддержать никак нельзя, он в Твери самый верный союзник наш. А у Михаила то ли силенок мало оказалось, то ли тверичи его не шибко поддержали (ведь не по праву сидит!), то ли духу не достало  — не знаю. Только сбежал он этим летом к зятю в Литву.

—  К Олгерду?!

—  Ага.

—  А-га... Ну и?..

—  Ну а позавчера мне донесли, что Михаил вернулся в тверскую землю с литовскими полками, как там у него сложится с дядей и братаничем, еще неизвестно, а вот по дороге (попутно!) литвины взяли Ржеву.

—  Эйх! Разнесчастная эта твоя Ржева! Сколько ее уже брали и те, и эти?!

—  Черт ее знает, не считал. Только Ржеву надо немедленно брать обратно! И наверняка, не споткнуться, иначе Михаил нам покажет со своими литвинами. Потому никому, кроме тебя, Ржеву поручить не могу. Готовься, собирайся и... ну и все, что положено. А я, если хоть вот такая (показал кончик ногтя) возможность будет, с тобой пойду.

—  Это еще зачем?

—  Ты когда первый бой принял?

—  Я-то? Это как считать... — Бобер стал гладить усы, вспоминая, — в 56-м (1348)? Да, мне тогда десять лет было. Но это не бой, сам-то я не бился, конечно, но... участвовал. А вот бился...  — перед ним живо встал «Олений выгон», Юли, ее крик «возвращайся!», стрела в боку и ночь. ...Ночь!! А причем тут первый бой? Да, это ведь был первый мой бой, я там поляка еще стукнул. Бедняга!  — ... Да, тезка, понял я тебя. Ведь ты еще не...

—  В том-то и дело, что «НЕ»!

—  Да, перерос ты, крепко перерос, обычный небывалец из тебя выходит, а это для князя худо.

—  Вот и я гово... А почему худо?!

—  В первый бой надо лет в четырнадцать. Когда еще мал, не соображаешь, что к чему, не боишься. Тогда как-то естественно въезжаешь, бой скорее привычным становится, хладнокровным в драке остаешься.  — Бобер вспомнил свою дрожь в животе и подумал, что ведь, пожалуй, врет он князю. (Ну, не совсем... Хотя и не совсем правда. Ну и Бог с ней!)  — А взрослый небывалец в бою (а ты уже взрослый  — куда денешься!)... суетится, боится, храбрится, в общем  — бестолочи много, а хладнокровию научить тяжко, почти невозможно. То есть сопляка  — можно, а вот взрослого... Тут уже способность нужна.

—  Неужели, думаешь, не потяну?!

—  Ну почему. У тебя силы много, это уже в твою пользу. Сильный человек в бою всегда спокойней, уверенней держится. Ну а дальше все от тебя... Только это все не главное. Тебе теперь с каждым годом, да что годом  — с каждым днем трудней будет до битвы добраться.

—  Почему?!

—  Ты князь. Над тобой с самого твоего рождения, хотя нет, может, не с рождения, но со дня смерти отца точно, простерлась десница судьбы  — ты обречен властвовать.

Ты стал символом, средоточием и прочее, на тебя работает все государственное устройство, твоим именем принимаются решения и прочее, то есть таким случайностям, как нечаянный бой (тем более первый бой! в котором могут и убить!), в твоей жизни уже нет места. То есть все эти случайности твое государственное окружение будет усерднейшим образом устранять.

—  Ну, знаешь! Мне тогда лучше в петлю!

—  Ну-ну, не горячись. На то ты и князь, чтобы цыкнуть на любого и сделать по-своему.

—  А митрополит?

—  Хм! На него, конечно, нет. Но ведь не всегда он рядом... Кстати: а не слишком ли часто стали мы с тобой говорить о митрополите как о препятствии? Ведь он больше нас знает, а значит, и видит дальше. Нам его слушать да исполнять...

—  Кто спорит?! И разве мы не слушаем, не исполняем?! Но что же мне, так небывальцем до седых мудей и оставаться?! И куклой позади войска сидеть?!

—  А ты хочешь впереди?

—  А как же!

—  Ну и дурак.

—  Спасибо на добром слове! Но если и не впереди (Ну как ты не поймешь!), ну как я могу командовать, не зная, что такое бой?!

—  Да понимаю, понимаю, успокойся. И не останешься ты не у дел. Как дед мой говорил: намашешься еще  — надоест. А на Ржеву тебе нельзя.

—  Почему?

—  Потому, о чем я сказал, по статусу твоему и авторитету. Узнает Михаил Тверской, узнает Олгерд, что Ржеву выручать пошел сам Великий князь. Что они подумают? Что скажут? Во-первых, что Ржева очень для Москвы важна (а это не так). Стало быть, тем более надо ее оттягать (а это нетрудно). Во-вторых, что сил у Москвы очень мало, если на какую-то Ржеву собрали войско с князем во главе. Стало быть: тьфу эта Москва, так себе, можно с ней и спорить, и драться, и побеждать ее можно. Верно мыслю?

Дмитрий долго молчал, глядя в пол, вздохнул тяжело:

—  Да-а... Звание, титул... Чего все князья так к нему рвутся?! Как камень на шее! Одни обязанности, пальцем лишний раз не пошевели!

«Ах, мальчик ты мой, как замечательно говоришь! Осознаешь! Не забыл бы ты все это потом, когда привыкнешь, да покрикивать начнешь...»  — Бобер поймал себя на желании потереть руки и удержался, а к Дмитрию обратился как только мог более проникновенно:

—  Этот камень на тебе  — до конца жизни. Вспоминай о нем чаще. Во-первых, конечно, чтобы дров не наломать, но и не для того, чтобы сесть, сложа руки. Надо все время ждать, выискивать и не упускать момента, когда можно сделать что-то по-своему.

— Несмотря на камень!  — Дмитрий бешено-весело выкатил глаза.

—  Несмотря!!

Заржали, от души, и хлопнули друг друга по плечу.

—  Ну а теперь расскажи! Как ты их?!

—  Ну как... Обыкновенно... Как мы с тобой и говорили, рядили, планировали. Все сыграло: и разведка, и арбалеты, и подготовка, а главное — организация войска. В нужное время, в нужном количестве, и, конечно, достаточно боеспособное. Знаешь, тезка, я ведь приехал только что. Любаню обнял  — и к тебе, даже детей не видал. Ты меня угощать, надеюсь, будешь?

—  А как же! Сегодня вечером пир! Всех, с кем возвратился  — ко мне. Ну и всех твоих здешних, кого считаешь достойным  — всех!

—  Спасибо! Вот там я уж тебе все-е-е расскажу. А сейчас...

—  Понял, понял! Иди.

—  Ты мне только вот что скажи: почему стены такие низкие?

— А-а-айх!  — Дмитрия перекосило, как от зубной боли, он махнул рукой.  — Знаешь что! Не порть настроение. Давай, я тоже тебе на пиру все расскажу. Что  — совсем плохо?

—  Ну-у, не так уж чтобы... — Бобер помялся, подумал и махнул рукой, — плохо! Надо на лето обязательно нарастить.

—  Много?

—  На треть. Тогда нормальная крепость будет. По немецким меркам. Они в крепостях толк знают. Разве Иоганн тебе не говорил?

—  Говорил.

—  А что же? Силенок не хватило? Денег?

— И того, и другого, а главное — ухх!  — Дмитрий опять скривился и ахнул кулаком по столу,  — растащили ведь камень со стен! Себе на башни. Козлы безрогие!

—  Все готово, все готовы, но я думала  — ты у него дольше просидишь, — Любаня сама поливала ему из ковша, умывала перед застольем.

—  Вечером сегодня насидимся, пир устраивает в нашу честь, а сейчас что же, только самое главное. Мне и того хватило.

—  Вот тебе раз! Не иначе как Тверью озаботил?

—  Почти. Ржевой.

—  Аа-а...

—  Ну ладно, пойдем за стол.

В переходе перед трапезной навстречу ему поднялись только двое (он даже оторопел): Иоганн и Корноух.

—  А где ж остальные?

—  А все. Кого ты хотел?

—  Ну... монах, Юли...

—  Монах в Серпухове с князь-Владимиром безвылазно. Кремль устраивают. Юли отдельно теперь живет, тут особый разговор.

—  Та-ак... Константин, конечно...

—  На Оке. А Гаврила и Алексей с ним. Чехи сюда носа не кажут, видно, там дел хватает, так что...

—  Ефим?

—  Вот разве что Ефим. Сейчас тебя встретит. Лично собрался угощать.

—  Да-а... ну что ж... Так ведь это хорошо! Значит, все при деле?! А, Андрюшка?! Значит и нам без дела никак.

— Никак, никак, — весело скалится Корноух,  — ты хоть отоспись дома с недельку, а то не успел приехать, а уже опять  — «без дела никак». Оглянуться бы да расслабиться. Кажется, заслужили.

—  Все заслуги, каковы бы они ни были, всегда в прошлом. И ничего с этим не поделаешь. А жить приходится теми, которых от тебя только ожидают,  — Бобер обнимает выскочившего из трапезной Ефима,  — верно, Ефим?

—  О! Еще как верно, княже, верней не скажешь!

—  А для будущих заслуг на всю катушку вертеться надо.

—  Потому с тобой и не отдохнешь никогда толком,  — вздыхает Корноух,  — да я уж привык. И не в претензии.

—  А то ты в Нижнем не отдохнул,  — Дмитрий увидел, как улыбка Корноуха из веселой превращается в испуганную, усмехнулся и повернулся к Ефиму:

—  Ну что? К столу?

За столом рядом с княгиней воздвиглась новая личность  — бобровская Люба.

—  Ты как здесь оказалась?!  — весело вытаращился на нее Бобер, пытаясь заглянуть в глаза.

Люба смутилась ужасно, пунцово покраснела, опустила голову, прошептала чуть слышно:

—  Княгиня велела...

Княгиня склонилась к ней, потрепала по плечу  — не робей, мол, и князю:

—  Не смущай женщину. Чего тебе? Она мне давно верная помощница, еще с Литвы. А мне без Юли одной никак, вот и...

—  Да ладно, ладно! Уж и спросить нельзя. А ты чего краснеешь? Видишь, как мне из-за тебя досталось. За этим столом нельзя смущаться, чай не первый раз сидишь.

—  Первый...  — Люба еще сильней краснеет, до слез, совсем склоняет голову, все смеются, а княгиня досадливо машет на всех рукой, обнимает ее, успокаивает, и Дмитрий, чтобы отвлеч от них внимание и разрядить обстановку, спрашивает:

—  А что же Юли, насовсем или заглядывает?

—  Не заглядывает, разругалась с нами. У нее теперь свои дела. Важные. С Вельяминовыми она завязалась. В друзья и партнеры.

—  Какие еще партнеры?!

—  Вельяминовы с купцов много имеют. Самые богатые, сурожане, все с ними темные друзья. Юли свои деньги через Василь Василича отдала им в оборот. Они ей меньше чем за год такой барыш накрутили  — никто сосчитать не берется. Дом себе отгрохала у Ризоположенских ворот, да за городом, в какой-то Балашихе (далеко) еще дом. Словом, богатая стала женщина. И важная. Нашим хозяйством некогда стало заниматься.

—  Ну и ну!  — Дмитрий ограничился только этим, поймав напряженный Любин взгляд. — А хозяйством, значит, Люба теперь? Ефим, как помощница-то?

—  О-о, князь, и не рассказать уже, как хороша. Толковая, исполнительная! А шустра  — все в руках так уже и горит.

—  Что ж, лучше чем Юли?

—  Не могу сказать плохо о Юли....  — Ефим замялся, — но ты ж знаешь, какая она... Как командовала... Она ж могла и полком скомандовать...

—  А теперь командуешь ты?

Корноух с Иоганном хохотнули, даже Люба, слегка уже отошедшая от смущения, улыбнулась, а Ефим замахал руками:

—  Как такое можно говорить, князь! Разве я могу переложить все на эти хрупкие плечи! Просто у нас с ней хороший контакт.

—  А как Любин муж смотрит на этот контакт? Ефим отнесся к вопросу легкомысленно и быстро и весело ляпнул:

—  А смотри-не смотри, из Серпухова все равно ничего не увидишь!  — и услышал такой хохот, что вскинулся и заметался глазами. Люба, хотя тоже смеялась, была аж багровой. Корноух почти сполз с лавки, и даже серьезный Иоганн закрылся рукой и чего-то там поправлял у себя в усах. Ефим запоздало кинулся оправдываться и корить насмешников в том смысле, что «кто сам грешит, тот в другом видеть спешит», а Бобер, отсмеявшись, окончательно осознал (и замету себе сделал), что идея таких вот, за столом, больших «семейных» советов, с серьезным разговором, какими он их себе представлял в начале своего житья в Москве, себя не оправдала, кончилась. Да и с самого начала была неверна. Но хотелось ведь сохранить возле себя очаг, близких, с которыми тепло и уютно, которых давным-давно знаешь и любишь. А они уходят и уходят, и место их заступают другие, их все больше, и с каждым годом, днем, часом будет становиться все больше. Вот и Юли ушла... Кто знает, как дальше сложится? И хотя он был в ней абсолютно уверен и знал, что сделано все это для него... но ведь никогда уже не обожжет она своим ведьминым взглядом из-за плеча Любы, не подскочит на зов с напряженной улыбкой и радостным вскриком: «Я, князь!» Жаль!.. Ах, как жаль! Неужели действительно ВСЕ проходит?! Эх-хе-хе... Проходит. Незаметно иногда, но проходит ВСЕ. И безвозвратно!

* * *

Он смотрел на Иоганна: «И ты изменился уже, Ваня, и... уходишь. Посолиднел, осознал свою значимость. Но что же ты со всей своей значимостью допустил в строительстве такой перекос?!»

—  Иоганн, расскажи про кремль.

—  Что же рассказывать?  — Иоганн посмотрел, как показалось Дмитрию, даже печально.  — Сам все видишь.

—  Вижу! Но почему ж так получилось?

—  Как видишь, получилось. Можно было даже голову об стены эти проклятые разбить, и все равно бы лучше не вышло. И так уж забутовку всякой дрянью делал, а то бы и того не натянули.

—  Что такое забутовка?

—  Середка. Снаружи стены камень, а внутри кирпичный бой, черепки гончарные, просто глина  — забутовка. Так-то... Тут не Мальборк, князь.

—  Иоганн! Ты  — и о Мальборке пожалел?!

—  И пожалел. Чем тупорылые сильны? Дисциплиной! Ведь их, если присмотреться, мало совсем. Горстка! А колотят всех соседей почем зря! Потому что один кулак железный! Если что Магистром сказано, ни один ни на вот столечко в сторону не вильнет. А тут... С самого начала уже! Везут и везут камень к башням. По всем расчетам  — для башен уже  — во! под завязку! А они все везут! Свиблу сказал, всем боярам, кто за башни ответственны, сказал  — хоть бы хны! Везут! Великому князю сказал. Тот кулаком по столу  — бац! Вроде перестали. Навели кое-какой порядок, стали вдоль стен сваливать, кто к башне завернет, того чуть ли ни в кнуты, стражу к башням поставили княжескую! Своя у бояр сразу была. Все, к башням перестали. И что ты думаешь?! Возить перестали, так по ночам от стен и друг у друга таскать начали! Князь взбеленился, приказал найти мерзавцев, грозился стражу перевешать. Стали разбираться, смотрим: стража утром пьяная спит, а кучи убывают. Поймали десятка два воров. Нищие, полунищие — голь перекатная! Спрашиваем  — зачем? На хлеб, говорят, с голоду чтоб не подохнуть. Кто нанимал?! Они и сами толком не знают, один на другого кивнул  — и нет никого. Так ничего и не добились. Я сообразил, да поздновато: стражу от башен перевели к стенам, да стали людей ставить не московских, менять их чаще. Поутихло, да уж поздно.

С начала Иоганнова рассказа Дмитрий начал поглядывать на жену, которая, сразу же это заметив, сделала слишком равнодушное лицо и занялась гусиной ножкой.

—  Послушай, Иоганн, а почему снизу стали разбираться, а не сверху?

—  Вначале-то и стали сверху! Князь собрал бояр, накричал, начал спрашивать. Те  — глаза в пол, губы поджали, морды постные  — тьфу! Ни дать, ни взять  — монахи католические, святоши, мать их!.. Ничего не знаем, ничего не ведаем  — хоть ты лопни! Князь побушевал, побушевал  — и все на том.

—  Ну, князь  — ладно, но ты-то?! У тебя ведь с некоторыми ответственными за башни поближе отношения. Вот насчет Боровицкой башни, например. Я слышал, ее уже не Боровицкой, а Бобровицкой называют...  — Дмитрий упорно смотрел на Любаню, которая так же упорно смотрела в миску. Иоганн как-то замялся, и наступила неловкая тишина, которую решительно и довольно сердито нарушила княгиня:

—  Ну и чего ты замолчал? (Это Иоганну.) Говори, не бойся, ты и тут за крепость радел, а меня нечего выгораживать.

Но Иоганн молчал, а Дмитрий чувствовал, почти физически ощущал, как уходит, улетучивается из-за стола легкое, веселое настроение, радость встречи, и сгущается тянущая, вяжушая неловкость.

—  Э-эй, бобры! Я ведь не ругать вас приехал, не скандалить. Чего вы?! Рассказывайте спокойно, чего психовать.

—  Спокойно...  — Люба вздохнула и как-то тряхнула головой, что перед глазами у Дмитрия возник дед (как живой!) и запершило в горле, — и так уж с башней этой хлебнули. .. И между собой все пересобачились, и с другими, а ты приехал  — и туда же...

—  Это куда ж это  — туда?! Же! Странные вы люди! Тут новость самая главная  — Кремль! Вон чего отгрохали, невиданное дело! В лесу, где про камень и не слыхали, где даже храмы каменные, и те наперечет, закатили каменный город. За год, почитай! А начинаешь расспрашивать  — «и ты туда же»!

—  Да ладно тебе! Зубы заговаривать. Понятно же... Ну да, и я камень к себе от стен стаскивала, может, даже и больше других. Потому что хватилась поздно! С честностью своей... А не хватилась, так... Она и так-то у нас самая, почти, низенькая вышла, а без краденого камня и вовсе бы уродиной  — недомерком осталась. Стены бы от этого выше не стали, а на наши с тобой головы насмешек и позора  — воз и маленькая тележка.

—  Аи да княгиня!  — Дмитрий смеялся восхищенно.  — И как же ты, сама додумалась или подсказал кто?

—  Ну ты уж меня совсем за дуру считаешь?  — Люба заулыбалась, и напряжение за столом спало.  — Как Иоганн стал про безобразия эти рассказывать, я и задумалась.

—  А! Так значит вы с Иоганном?!

—  Да ну что ты, князь!  — чуть не плача взмолился Иоганн, и всем стало его жалко, только с нижнего конца стола послышалось позорное: хи-хи! Тут уж князь с княгиней переглянулись весело и доверчиво, а Дмитрий заметил нарочито громко:

—  Иоганн! А ведь главный-то вор от тебя недалеко уселся. Как их там князь хотел? Кнутом? Или лозой?

—  Ну зачем это вот уже  — кнут! лоза! Что мы, дикари какие или как?  — философски вопросил Ефим, и весь стол грохнул хохотом.

* * *

—  О-о-ой, Митенька... Ну хватит, хватит. Господи, как я устала! Ты после Нижнего совсем какой-то бешеный стал. Ненасытный.

Дмитрий, в меру хмельной после княжеского пира, на сильном взводе, но не перебравший, чувствовал в себе столько энергии, а еще больше желания, что мог бы донимать жену всю ночь. Но Люба, тоже долго и с жаром ласкавшая его, к утру сомлела, обмякла, перестала отвечать на ласки, а теперь вот и пожаловалась. Дмитрий с сожалением оторвался от нее, откинулся на подушки и сразу вспомнил Юли.

«Как она там теперь, бедняжка? Ведь знает, что я приехал. Мечется, поди. Может, и сейчас не спит, о тебе, кобеле, думает. Хотя нет. Поздно уже, очень поздно. Или уже рано... Но как мне к этому вопросу подступиться?»

—  Митя, я тебе о Юли так и не досказала...  — Дмитрий сильно вздрогнул и возблагодарил Бога, так кстати отодвинувшего его от жены, а то она конечно бы почувствовала!  — ...ты завтра же, если спешишь в Серпухов, то не откладывай в долгий ящик, должен с ней повидаться. Тайно.

—  Зачем? И почему тайно?  — его бросило в жар.

—  Я ведь сказала: она с Вельяминовыми завязалась накрепко. Не знаю уж, как сам Василь Василич, а сына его, Ивана, она намертво посадила на крюк. В открытую за ней бегает, грозится все бросить, даже от жены отделаться, только бы Юли себе взять. Хоть в жены! Ну, она подыгрывает. А Вельяминовы очень против тебя настроены. Василь Василич видит, что князь готовит тебя в главные воеводы. А ведь сейчас это, практически, в его руках. Тысяцкий прежде всего за войско московское отвечает, а, стало быть, и всем другим воеводам голова. Юли сразу поняла: если у нее с нами прежние отношения останутся, Вельяминовы будут ее опасаться. Вот она с нами и «поссорилась». Мастерски, надо сказать. И теперь мы с ней общаемся сложно, через верных людей, окольно, кучу всяких хитростей выдумали. И Вельяминовы, кажется, перестали ее опасаться, даже Василь Василич. Ну и сведений у нее, конечно... Она со мной не распространялась, да я и не хочу, чего зря время тратить. А уж тебе завтра наскажет  — только запоминай.

—  Та-ак... А как же...

—  Ой, Мить, завтра! Дай хоть часок поспать,  — Люба чмокнула его в щеку и зарылась носом в подушку.

«Господи! Как будто слышишь! И сразу  — на тебе! Как в доброй сказке! Значит?..»

Система связи у Любы с Юли была довольно сложной, в три гонца, не знавших друг друга, подсказанная и налаженная Иоганном. Когда возникала необходимость встречи, ее назначала Юли в условном месте и приезжала всегда сама, со стороны же княгини ездил либо Иоганн, либо (в особо важных случаях) сама княгиня в сопровождении Иоганна. Мест было три, далеко за городом, в маленьких охотничьих приютах, сделанных еще Алешкой.

Наутро гонцы переведались очень быстро, и князю было указано ехать в Занеглименье. Сопровождал его Иоганн, один знавший дорогу.

Дмитрий ехал на свидание с тяжелой головой. Трудный вчерашний день, бессонная ночь, похмелье... Сперва ему хотелось даже отложить. Но чем ближе к месту встречи, тем собранней он становился, без усилий, как-то само собой обострялось восприятие, яснело в голове, а внутри где-то все отчетливей начинало вибрировать: сейчас, сейчас увижу тебя! стерва моя родная! чем порадуешь? или озаботишь?

Да, не только чувства заставляли напрягаться и настраиваться. Рядом с ними соседствовали, собирались, сосредоточивались и готовились двинуться, как войско в бой, мысли о той опасной игре, которая завязалась у Юли в Москве, о своем месте в этой игре, о возможном исходе.

По тому, что успела рассказать ему жена, Вельяминовы вырисовывались главными, самыми серьезными и, что было самым тяжелым и неприятным, совершенно непримиримыми противниками ему самому, а стало быть, и всей его деятельности. С ними не выходил контакт, не получалось договориться, найти хоть какой-то компромисс. Тут следовало очень внимательно разобраться и определиться. И не дать маху! Ни в коем случае!

И все-таки первой мыслью сейчас вертелось в голове: Юли! «Вот подъедем, выскочит, кинется... Или нет? Ведь Иван  — мужик сильный, видный. А ну как улестил, ублажил, успокоил? О, Господи, Господи! И ведь дрожу опять, как мальчишка».

Но когда подъехали к избушке, никто их не встретил. Калитка была заперта на засов изнутри. Иоганн достал из-под пня и подал князю специальный крюк  — открыть. Дмитрий недоуменно оглядывался, но Иоганн успокоил:

—  Она всегда позже является. На всякий случай. Вдруг посторонний кто... Так что сначала мы, мужики, а потом уж...

—  Одна?

—  Одна.

—  И не боится...

—  Когда она чего боялась?

—  Это верно. Но вот теперь-то следовало бы и побояться.

—  Она и боится. В тайну наших сношений лишних людей посвящать. И это действительно главное. Потому что узнай про то Иван...

—  Да, завязались вы тут, ребята, крепко. По-моему, даже чересчур.

—  Поеду я, князь. Теперь не заблудишься, а тут...  — Иоганн вежливо улыбнулся.

—  Поезжай.

Оставшись один, Дмитрий завел коня во дворик, прикрыл калитку, осмотрелся. Избушка была срублена недавно. Крепко, уютно, почти красиво. Слева у забора переплескивал через край аккуратненького сруба родник.

Вошел. Печка с трубой!  — он снаружи-то и внимания не обратил. Стол. Широкая лавка, взглянув на нее, Дмитрий мгновенно представил, как это будет, и даже прикинул, как половчее расположиться.

Конь за дверью гоготнул коротко. «Приехала!» — Дмитрий выскочил на крылечко, увидел всадника, ладно сидевшего на коне невысокого парнишку в большой шапке, и остановился, оторопел. Парнишка лихо перебросил правую ногу через холку, положил ее на левую по-татарски, пяткой на колено и громко вздохнул:

—  Хоть бы кто помочь догадался с коня сойти.

—  Юли! Чертовка!  — он кинулся к ней с крыльца.  — Ведь не узнал!

Только протянул руки, она уже упала на них, обхватила своими за шею, прижалась, но вдруг отстранилась, взглянула со строгой улыбкой:

—  Эх, бродяга. Думала, уж и не дождусь,  — поцеловала нежно, бережно, осторожно, а потом вдруг вцепилась, прижалась, впилась, стала целовать часто, бешено, безумно. Это была та же сумасшедшая Юли, но и какая-то совсем другая, новая, странная, удивительная.

Впрочем, после каждой разлуки она была новой, странной и удивительной, и он уже не только не удивился, но и не стал разбираться, что в ней появилось нового, а жадно схватил и отдался ощущениям минуты. Узнавание было впереди, оно происходило в процессе общения и само по себе доставляло дивную радость и сознание неправдоподобного, сказочного счастья.

—  Неси в избу.

—  Дай, лошадь привяжу.

—  Не надо, она тут привычная.

—  Тогда моего отвязать...

—  После. Позже. Между делом!

—  Ах ты, ведьма!

—  Ах ты, мой колдун! Правильно все-таки я придумала.

—  Что?

—  А вот так отдалиться от вас, на расстояние отойти. Ты неси, неси, а то держать устанешь.

—  Тебя  — никогда!

—  Ведь врет — а приятно! Устанешь. Я теперь женщина в теле, солидная. Даже дородная.

—  Какая дородная?! Ведьма из огня! Ну ладно, пошли, коли так настаиваешь.

—  А! Устал! Уже устал! А говорил, грозился... Врал! Все вы так, мужики. Стоит чуть подольше поласкать  — уже надоела, устал.

—  Неужто все?  — он дотянулся носом ей за ухо, сбросил с головы шапку, зарылся лицом в холодные, пахнущие лесной сыростью и хвоей волосы.

—  Все. Только один есть на свете  — не такой. Колдун.

—  Ну вот видишь... — и он понес ее в избушку.

В избушке все завертелось как обычно, а отличалось от обычного лишь тем что Юли, впервые, пожалуй, за все время их любви, не сдерживалась, никого и ничего не опасаясь. В секунды экстаза она заходилась в крике чуть не до визга так что за дверью всхрапывали и перестукивали копытами лошади. Те, видимо, вполне понимали, чем занимаются хозяева, потому что когда в коротком перерыве между ласками Дмитрий выскочил к родничку, то увидел, как его Карий рвется как бешеный с привязи, потому что кобыла Юли явно и нагло его соблазняла. Дмитрий отвязал его и бросился назад в избушку, и с этого момента любовь внутри и снаружи пошла каждая сама по себе, уже не обращая внимания друг на друга.

Продолжалось это часа полтора. В конце концов, Юли перестала кричать, только стонала, да и то тихо, а Дмитрий стал увядать.

Юли вдруг как будто вспомнила о чем-то, отпустила, замерла, отвернулась, вздохнула, а потом неожиданно неуловимо скользнула в сторону, оказалась рядом, а он ткнулся носом в скомканные одеяла.

—  Мить, а если я ребеночка смогу, ты как?..

—  Ребе... — Дмитрий вскинулся, поперхнулся,  — как?! Ты ведь... Давно ведь, и все никак... Или знахаря нашла?!

—  Не я. Иван Вельяминов намекнул, что есть у него старушка в лесу. Стра-а-ашненькая...

—  Почему он?

—  Угодить хочет.

—  Так крепко взяла?

—  Крепко, Митя, крепко, сама удивляюсь.

—  Не мужик, стало быть? Тряпка?

—  Нет. Нет и нет! Крутой мужик. Резкий, властный, напористый. Жесткий, жестокий даже. Чей воспитанник! Василь Василич сам наследника готовил. А наследник, по-моему, уже дальше отца метит. Но вот со мной... Странные вы все-таки, мужики...

—  Что значит  — дальше отца метит?

—  В свои дела князя вообще не пускать. Но это Василь Василич уже, считай, осуществил. А вот князя оседлать, заставить его делать по-своему...

—  Ну, и этого у отца не отнимешь. Да и каждый, кто возможность имеет, норовит князю на шею сесть.

—  Этот, Митя, хочет расширить права тысяцкого.

—  Куда ж еще? И так прав у него немеряно.

—  Вширь. Ну, как бы... тысяцким не только московским, а всего княжества. Чтобы все тысяцкие подчиненных городов подчинялись не своим князьям, а ему. Так я поняла из его откровений.

—  Откровенничает?

—  А как же. Иначе на черта бы он мне сдался, хвастун проклятый.

—  Хвастун? Значит  — глуп?

—  Опять нет! Как ты сразу на общее скачешь! Это он передо мной. Грозится: вот стану тысяцким, я то и то, я тебя выше княгини подниму, я так и этак, я им покажу...

—  А что  — то и то?

—  Бояр в кулак. Многие бояре его сейчас в упор не видят. А действительно  — кто он пока такой? Сын тысяцкого  — что за звание? А ему обидно, и если станет тысяцким, обязательно всем припомнит. Купцов всех подгрести мечтает. Сейчас у Василь Василича только сурожане прикормлены и прижаты, а Иван хочет и ордынцев, и новгородцев.

—  А сам Василь Василич что же? Не понимает, не может или не жаден, не хочет?

—  Хочет, да не очень может.

—  Не понимаю.

—  У сурожан положение самое сложное, хоть и самые богатые они. Товар дорогой, а тащить его из Сурожа приходится мимо татар. Кто с Ордой торгует, пайцзу имеет, да и товар попроще, не каждый решится из-за него через пайцзу переступить. У новгородцев путь чистый, татар нет, только от своих лихачей отмахнуться. А сурожанам постоянно и конвой нужен нешуточный, и с большими татарами дружба. Все это в руках тысяцкого. В этом и вся причина великой дружбы и взаимного интереса.

—  Так-так. Здорово. А правда, что Иван тебя на сурожской торговле обогатил?

—  Не могу сказать. Он говорит, что на сурожской, а там кто его знает... Дает мне денег, драгоценностей  — мешками. Говорит  — заработала. Может, обдирает кого, а может... Я не вникаю — зачем? Не узнаю, если бы и захотела, а полезешь  — смекнет еще неладное... Верно?

—  Да-а, брат. В твоих способностях я не сомневался, но чтобы так!... Такого человека и так с ума свести...

—  Чего для моего колдуна не сделаешь,  — она приподнялась на локте, заглянула в лицо, ткнулась носом в щеку, начала быстро, горячо целовать, а левой рукой скользнула по груди, животу, нащупала его корень, моментально вставший дыбом, крепко сдавила в пальцах. Он легко приподнял ее и положил на себя, а она, ловко шевельнувшись, уже приняла его в себя, все глубже, глубже, по-змеиному выдыхая: хха-а-а... словно намереваясь втянуть его всего. Ему тоже хотелось проникнуть как можно дальше, он сильнее и сильнее прижимал ее к себе, но такого эффекта, как когда он был НА ней, не получалось. И тогда он не долго думая перекатился на бок, а потом оказался сверху. И тут уж схватился не за нее, а за края лавки возле ее бедер и изо всех сил притянул. Кажется, он выдавил из нее весь воздух.

—  Хаакк!  — Юли задергалась сильно и часто, тихо подвывая:  — Ав-вава-вава!  — и обмякла, откинув назад голову и широко в стороны ноги, так что они съехали с лавки и стукнули пятками об пол.

—  Оо-охх!  — она сладко потянулась.  — Невозможно же серьезно разговаривать.

—  А ты не разговаривай.

—  Да-а! А Любе что расскажешь? Как какую-то старую дуру на лавке раздавил?

—  Не прибедняйся. Ты моложе их всех.

—  Знаю. Иначе бы молодые так передо мной не петушились. Только я-то помню, сколько мне лет.

—  Ты помни главное: для меня твои годы  — ффу!

—  Вот это действительно главное!  — Юли вцепилась ему в плечи, отодвинула от себя на вытянутые руки, глянула почти грозно:

—  Ребенка  — только от тебя!

—  Юли, да ради Бога! Я всю жизнь только над этим и тружусь,  — а сам вдруг струсил: «А ну действительно родит?! С желтыми глазами! Тогда уж Люба... Сейчас-то она только догадываться может... и делает вид, что ничего,.. А тогда уж и вид делать не получится. Боже, пронеси!»

—  О чем задумался, храбрец?

—  Представил, какой он будет...

Юли длинно в упор посмотрела, как копьем проткнула:

—  Не бойся, я ей не покажу.

«Ведь и смотреть на меня научилась»,  — Дмитрий был раздосадован тем, что она проникла в его мысли:

—  Неужели так хочешь? Мне казалось... Времени столько прошло... Думал  — ты привыкла, смирилась...

—  Хочу  — не то слово. Я только этого всю жизнь и хочу! Я и тебя-то полюбила сначала как... как...  — она вдруг всхлипнула и отвернулась. Он схватил ее лицо, с усилием повернул к себе, хотя она отчаянно вырывалась, и увидел (впервые!) ее слезы. То есть вот так, чтобы они не там, в глазах, а пролились! Как чудно, сильно и как дивно изменили они ее облик! Дмитрий почувствовал, что уже не может дотрагиваться до нее как до любовницы. Неловко приподнялся, отодвинулся, потом повернулся и сел, прислонился к стене, прикрылся одеялом, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками.

Она по-кошачьи извернулась, села рядом, ткнулась плечом в плечо, пригнулась, заглянула в глаза:

—  Мить, ты это в голову-то крепко не забирай. Я тебя не как ребенка, ты не подумай. Да ты ведь сам видишь, знаешь!  — в последнем вскрике послышалась нотка отчаянья.

—  Юли, — он нежно тронул ее волосы, — что ты, о чем? Ты ведь видишь, как я люблю тебя. Наверное, нельзя любить больше, а меньше я не хочу.

—  Тогда что ж ты?!

—  Что?

—  Отскочил, сел, замерз.

—  Юли, дай опомниться. Сама подумай: когда тебя ласкает мать, а ты начинаешь хватать ее, тискать, насиловать — нехорошо ведь... Да?

—  Да, да! Ха-ха! Миленький мой!  — она гладила его по лицу, терлась щекой о коленку и все заглядывала влюбленно в глаза.  — Вот за это-то я тебя больше всего и люблю!

—  За что  — за «это»?

—  Ну разве может кто-нибудь еще так чувствовать и понимать?! Ох и счастливая я все-таки! А если бы еще и сына Бог послал, я уж и не знаю... Да еще от тебя!!

—  А ты не думала, что его не только Люба распознает, но и этот твой... Ведь он, наверное, надеется сам?

—  Конечно. Но это уж мои заботы.

—  Мои, мои... Очень мне это не нравится. Не многовато ли ты на себя взвалила? Унесешь?

— Попробую. А как по-другому? Тут, в принципе, ничего не поделаешь. И от тебя, от всех наших помощи ждать нельзя, невозможно. Просто таковы условия.

—  А этот Иван... Ты его так расписываешь. И умен, и решителен, и напорист. Не оторвет ли он тебе однажды голову, когда догадается и поймет. Ведь рано или поздно...

—  Ох, не знаю, Митя, не знаю. Одно чую: добром мы с ним, конечно, не разойдемся. Либо он меня, либо я... Но я так просто пропадать не собираюсь, ты меня знаешь.

—  Но ты соображай, с кем тягаешься. Дело ведь не в том, что он  — сын тысяцкого и у него за спиной пол-Москвы и мощь влиятельнейшей в княжестве семьи, а в том, что ты  — ОДНА! Кстати, кто тебя теперь окружает? Ведь это все москвичи, поди?

—  Разумеется.

—  Так как на них положиться? Ивану же ничего не стоило подсунуть тебе кого-то из своих.

—  Не так просто. Всех, кто сейчас со мной, я сама отличала. Я их от нищеты и голода спасла. Всех! А кого, может, и от гибели.

—  Как это?

—  А после пожара. Знаешь, что тут творилось? Кто голым из огня выскочил, разом нищим остался, а кто и не выскочил, только детишек вышвырнуть успел. Детишки сиротами остались. Вот таких я и насобирала. Как думаешь, дадут они теперь меня в обиду?

—  И что ж, все только такие? Других нет?

—  Нет.

—  Это, конечно, хорошо, но знаешь ведь, и на старуху бывает проруха.

—  Бывает... Бывает, и змею пригреешь.

—  Вот-вот!

—  Ну... на то воля Божья. А так... Не дура же я у тебя полная, посматриваю, их друг за другом посматривать, ревновать заставляю.

—  Дай Бог, Юли, дай Бог! Но как же с Вельяминовыми? Очень не хотелось бы мне с ними идти вразнос. Нельзя ли все-таки как-то?..

—  С Василь Василичем и Иваном нельзя. Они успокоятся только тогда, когда совсем удалят тебя от князя, когда ты окажешься где-нибудь в глуши, на десятых ролях. Если это не получится, тебя попытаются просто убить. Как Босоволкова Алексей Петровича.

—  Но ведь это риск какой. В случае неудачи они теряют все! Ведь тогда, с Алексей Петровичем они ж еле выкрутились. Разве это разумно?

—  Не так уж и неразумно. Они считают, что если тебя не сомнут, то все равно все потеряют. Так что им выбирать не приходится.

—  Если так думают все Вельяминовы, шансов у нас с тобой мало.

—  В том-то и дело, что не все! Тимофею Василичу, например, зачем такие крайности? Он большущий воевода, окольничий, сколько власти в руках. А не выгорит у них тебя ссадить  — слетит вместе с братом. А за что? И второй сын Василь Василича, Микула. Ему старший брат совсем не в радость: Ивану за место тысяцкого биться, Микуле же тысяцким не быть никогда. Так какой ему резон за другого голову подставлять? И потом: парень-то уж очень хорош: умница, красавец, а уж скромник...

—  И этот, что ли, к тебе клинья бьет?!

—  Нет, этот только смотрит. Глянет  — и покраснеет!

—  Ох, Юли, с тобой разговаривать стало невозможно.

—  Да я-то тут при чем? А уж тебе что не нравится, и вовсе непо... Митя! Да ты не ревнуешь ли?!  — Юли смотрит весело-удивленно.

—  Так не посторонний ведь.

—  Ты — меня?! Такую-сякую?! И все еще ревнуешь?!  — она бросается ему на шею, целует в нос, щеки, глаза.  — Родной ты мой! Милый мой! Хочешь, я в лесу спрячусь, одна буду жить, ни на кого смотреть не стану, только тебя дожидаться, только о тебе думать! Хочешь?! Я там состарюсь, согнусь, сморщусь, поседею, зубов не останется,  — Юли корчит рожи, показывая,  — ты приедешь, а тебе навстречу Баба-Яга с клюкой: Ждраштвуй, шокол мой яшный, жаходи, я тя обойму, рашчалую! Ах-хо-ха!!!  — она хватает его за шею и валит на себя, оба хохочут, возятся, распаляя себя, и он снова оказывается на ней и в ней, и снова заверчивается их адская карусель, и еще с полчаса они не разговаривают, лишь стонут и вздыхают, но теперь весело, легко... Наконец Дмитрий увядает, а Юли успокаивается, грустнеет.

—  Пора тебе, Мить.

—  Наверное.

—  Теперь опять на полгода?

—  Нет, перед отъездом обязательно еще раз! Здесь! Мне здесь понравилось.

—  Перед каким отъездом? Куда? В Серпухов?

—  Да. Рассиживаться не выходит.

—  А что теперь?

—  Князь озадачил  — Ржеву у литвин отобрать.

—  Та-ак. Опять, значит, драка?

—  Ну а куда ж от нее.

—  Мить, ты только себя береги. Теперь ведь тебе в самую кашу лезть не обязательно?

—  Да, Юли, не волнуйся. И потом, Ржева, это так, пустяк. Разве что для воспитания молодого князь-Владимира пригодится, тут уж мы с монахом постараемся. Меня Вельяминовы гораздо больше заботят. Больше всех.

—  Ну-так думай, голова. На мой взгляд, самое разумное сейчас: Тимофея Василича, других братьев  — Федора, Юрия, а пуще всего Микулу, отодвинуть от Ва-силь Василича. Озадачить их большими делами и под руку непосредственно Князеву подвести. Чтобы они почувствовали самостоятельность, что сами многого могут добиться, без своего главы. А то что ж, они сейчас вместе, в одной упряжке, за семью свою горой. Как у всех москвичей принято.

—  Родись ты мужиком, цены б тебе не было в щекотливых делах.

—  Мне и так цены нет. И не только в щекотливых.

—  Верно! А ведь много ты, поди, у Кориата подсмотрела? А?

—  Подсмотрела, раз смотрела. Только и своя голова на плечах чай имеется.

—  Я о том и говорю, а ты обижаться.

—  Я не обижаться, я грустить. Опять одна, опять к Ивану этому... Бр-р-р!

—  Через неделю здесь!

—  Хорошо. Поди, пока я себя в порядок приведу, кобылке моей сбрую поправь.

—  Думаешь, сбилась?

—  Не думаю, знаю. Кобылка у меня  — сучка, потаскуха. Вся в хозяйку. Ни одного жеребца не пропустит. Так что ты, может, пока и нет, а вот Карий твой нынче точно папочкой стал.

Люба не позволяла себе думать о связи мужа и Юли. А так как думы эти все время вились около, теперь она очень переживала. Не столько о том, что там произошло или нет, а о том, чтобы не подать виду, когда он вернется, не оскорбить подозрением. Но увидев его лицо, забыла обо всем, бросилась навстречу:

—  Что, Мить, плохо?!

—  Ну-ну, не очень уж. А что, у меня на морде написано?

—  Да. Что там? Вельяминовы?

—  Ну а кто ж... Ты мне, Ань, вот что...  — и умолк. Люба ждала долго, не выдержала:

—  Да что?!

—  Ты мне все, что знаешь о Тимофее Василиче, братьях его младших и этом, втором сыне Василь Василича...

—  Кольке, что ль?

—  Да-да. Да не волнуйся ты так. Страшного нет ничего, а вот вникнуть, разобраться мне срочно надо. И тебя озадачить: какую линию здесь провести. Ведь мне уезжать через неделю. Опять все на твои плечи.

—  Ох, да уж я привыкла,  — Люба вздохнула облегченно, почти радостно, все ее дурные мысли Дмитрий смахнул одним своим видом: не мог же он с таким лицом, за такими-то заботами, да еще и с глупостями к женщине приставать!

* * *

Через неделю Бобер, получив обширные полномочия распоряжаться серпуховскими, можайскими и звенигородскими войсками на предмет освобождения Ржевы, со всей еще не очухавшейся от восторженной московской встречи Корноуховой братией отбыл в Серпухов. Неделя эта показалась ему по времени кратким мигом, а по количеству дел  — вечностью.

Люба напичкала его информацией о московской жизни, Ефим нагромоздил гору хозяйственных проблем, требующих незамедлительного решения. Он имел две длительных беседы с глазу на глаз с Великим князем, где затронул вопрос о месте для Микулы Вельяминова, и одну, тоже долгую, часа два, с митрополитом. Встретился с Тимофеем Василичем, познакомился с Микулой, который и на него произвел прекрасное впечатление, поговорил с самим Василь Василичем, очень вежливо, уважительно, всячески подчеркивая, что вполне понимает его значение и положение на Москве. Речь же шла о том, чтобы подбросить в Серпухов к Рождеству снаряжение дня собирающегося на Ржеву отряда.

Перед самым отъездом он еще раз увиделся с Юли, которая так измочалила его перед разлукой, что, прощаясь с ней, подумал (в первый раз!): пожалуй, да, будь она его женой, даже нет, а встречайся почаще, то давно бы замучила и надоела. И впервые понял отца.

Ранним утром, в холодной тьме, когда караван тронулся к Тайницким воротам, а женщины всплакнули и махнули вслед платочками, рванул гривы коней и полы кафтанов лютый с морозом ветер, громко заскрипели под копытами замерзшая грязь и сыпанувшая с вечера белая крупа. Осень кончилась. А на северо-западе вытянула узкий длинный хвост неярко, но отчетливо светящаяся странная звезда, суля глядящим на нее людям неведомые, но совершенно неотвратимые беды.

8

Серпухов встретил гостей холодом, застывшей грязью, густыми белыми дымами костров и печей и великой строительной суетой с визгом пил и звоном топоров.

Кремль вполне обозначился и, хотя и был деревянным, выглядел гораздо более ладным, чем Московский. Все дело было опять же в пропорциях: стены выше, башни пониже, огороженная площадь гораздо меньше. Поэтому и смотрелся он как большой крепкий кулак, к которому подступаться  — страшновато.

«Вот! Вот это форпост! Тут мы и встанем, и попробуй нас сшиби!»  — это было первое, что подумалось, и само по себе порадовало: «Значит, все правильно! И хорошо!»

И вообще на душе стало как-то покойно, далеко на край сознания отползли сложные московские заботы, потому что здесь его встретили благополучно улыбающиеся, радостные рожи, у которых (по всем признакам) дела шли на лад.

Огромное пузо монаха, «рваные ноздри» Алешки, молодецкая улыбка Гаврюхи, лоснящиеся физиономии чехов, преданно-озабоченный взгляд Константина моментально растопили все льдинки в душе, разогнали все тучи в голове: «Все совсем неплохо, черт возьми, коли здесь растет крепость, опора твоя, и не она  — главное, а те, кто ее возводят и укрепляют, семья твоя, люди, прекрасные и любимые люди, связанные с тобой одной веревочкой до самой смерти».

И этот мальчик, главная надежда, ставка в большой игре, смотрел весело-испуганно-вопрошающе: ну как, командир? как мы тут? неплохо?! или плохо? и что дальше?!

Монах полез целоваться:

—  Дай обойму тебя, сыне, поздравлю!

—  С чем?!

—  О-о! Перво-наперво, что цел возвратился! Что этих вот архаровцев корноухих-криворуких всех живыми-невредимыми домой привез. Разве мало сего?

— Каких это криворуких?! Каких криворуких?!  — вскинулся Корноух.

—  Цыц, не залупайся, балбес, с тобой после! Не видишь  — с князем говорю!

—  Ну говори, говори,  — Бобер смеялся.

—  Второе, что насовсем приехал, теперь за дела по-настоящему возьмемся! Ведь дел важных кучу привез, поди?  — монах подмигнул незаметно, скосившись на князя Владимира, который, поедая Бобра глазами, жадно выдохнул монаху эхом:

—  Привез?!

—  Привез, привез.

—  Вот видишь!  — монах расплылся еще шире, хотя казалось  — дальше уж некуда.  — Ну и с тем, что татар стукнул, не последнее же, кажись, дело! (Тут все встречающие восторженно взревели.) Правда, пока без нас...

—  Да, отче, без вас, без вас! Но не без нас! Ххе! Кхе!  — ехидно хихикая, снова влез Корноух.

—  Э-эйх, язва!  — монах, как выстрелил, выбросил свою лапищу, вцепился Корноуху в воротник, дернул его к себе, так что у того голова мотнулась и шапка слетела, и без всяких видимых усилий оторвал от земли.

—  Скажи мне, баранья башка, когда ты научишься не перебивать старших?

Корноух только хрипел и взмахивал руками  — лапа монаха придавила ему горло. Монах, хорошенько встряхнув как котенка, опустил его на ноги, дал глотнуть воздуха:

—  Обещай исправиться, а то второе ухо оттрясу!

—  Нет, прости, отче! Отпусти душу на покаяние!  — просипел потрясенный Корноух.  — Сдохну, с кем останешься татар бить?!

—  Ну, кобель! Совсем зазнался! Без него уж и татар не одолеть!  — монах небрежно отшвырнул его на Гаврюху  — тот чуть не упал  — и величественно повернулся к князю.

Все это породило неописуемый гогот и гвалт. Дмитрий блаженствовал. Обнимая, пожимая протянутые руки, получая и сам расточая ласковые слова, он ощущал сейчас главное, что делает человека счастливым: он нужен! Очень многим. Всем им. С ним им хорошо. Без него будет хуже. И это порождало такие ощущения!

—  Рехек! Иржи! А вы-то как тут оказались?! Дела в стукарне не идут?

—  Тай почему ж? Идут. И неплохо.

—  А как же без вас? Вы ведь стукарню без присмотра никогда не оставляли!

—  А той же решили оставить немножко.

—  Что так?

—  Аи же ж можем мы встретить своего князя с победой или нет?

—  Так вы  — встречать?!

—  Аи, княже! Уж мы не люди?

—  Так тогда уж в Москву бы приезжали, там Ефим с Иоганном скучают.

—  Не... Туда долго и... А тут  — дома!

«Дома!  — Дмитрия обдало радостным теплом. — Уж если чехи здесь  — дома, то не может дело не сладиться».

Встреча гремела-грохотала два дня, но уже в первый вечер, перед главным пиром, Бобер, уединившись ненадолго с князем Владимиром, несколькими фразами заставил его почувствовать себя совершенно другим в сравнении с тем, кем он был до этого.

—  Князь Владимир, я привез тебе очень важные вести от брата. Великого князя Московского и Владимирского. Он назначил тебя командующим войском, которое пойдет на Ржеву и отберет ее у литвин.

—  Меня?!!  — Владимир растворил глаза дальше некуда и привстал за столом.  — У него что, воевод опытных мало? Да как я?! А-а!!!  — он догадался, что-то там себе сообразил, усмехнулся и снова сел.  — Значит, меня в командиры... Но тебя-то в советники?!

Дмитрий живо вспомнил, как он сам когда-то кричал: «Но дед-то со мной?!» и тоже усмехнулся:

—  В советники.

—  Ну тогда что ж... Тогда ничего, тогда понятно. Но все-таки!

—  Что?

—  Как-то сразу. Круто уж очень.

—  А чего тянуть? Так и надо. Сразу и вперед. Все равно когда-то начинать.

—  Не знаю. Боязно, Михалыч,  — Владимир впервые назвал его так, неофициально и несколько фамильярно, и Дмитрий отметил себе, что это заработало уже, отложилось в мозгах мальчика новое его положение.

—  Не бойсь, Андреич!

—  С чего же начинать?

—  Начнешь с войска. Собери и посмотри, кто на что способен.

—  Всех?

—  Нет. Дальние уделы не трогай. Радонеж там и все, что далеко. Тех, кто вокруг Серпухова только, пожалуй.

—  Много?

—  Не знаю пока. Когда разведка подскажет, какой во Ржеве гарнизон, тогда решим. Но пока самых близких, и то тихо, чтоб молва не неслась. У нас с тобой в случае чего, есть полномочия на можайские и звенигородские полки.

—  А как отбирать?

—  Э-э, ты, брат, все выспросить собрался. Сам решай. Только искусных воинов. Такие, кого самих защищать надо, нам не нужны. А как отбирать  — сам придумывай, сам и делай. У меня своих забот  — во!

* * *

Константин и разведчики, рассказывая за столом об обустройстве окского рубежа, когда дошли до расстановки застав и стали излагать свои соображения насчет оптимального расстояния между ними, неожиданно спохватились все вместе:

—  Да-а, князь, надо же тебе Филю нашего показать!

—  Зачем?

—  А он нам связь между заставами наладил. Без всяких гонцов.

—  Ну это что, дымами, что ли, огнями?

—  Нет, князь,  — Алешка скалился азартно,  — дымы мы с тобой с Волчьего Лога помним, ими много не скажешь.

—  Как же скажешь?

—  Свистом!

Дмитрий моментально вспомнил жуткий свист на муромской дороге: «Эх, черт! Это надо с Гришкой. Но кто этот Филя?»

—  И это ваш Филя придумал? Кто он? Где?

—  Вон, в конце стола сидит. Филя, иди, князь зовет!

С дальнего конца поднялся высокий чернявый парень. Круглое лицо его, очень красивое, озаряла простодушная, даже, может, чуть глуповатая улыбка. Он подошел.

—  Как зовут?  — Филипп.

—  А по батюшке?

—  Кого? Меня?!  — Филипп растерялся, покраснел, но справился, проглотил комок.  — Батюшку Матвеем звали.

—  Ну здравствуй, Филипп Матвеич, садись-ка. Нет, вот тут, рядом,  — Дмитрий взял кружку, кивнул стоявшему сзади слуге, тот наполнил ее из кувшина,  — давай выпьем да познакомимся.

—  Здрав будь, князь,  — Филипп совсем засмущался, не зная, как быть, отхлебнул, оторвался, глянул на князя (тот пил), приложился опять, поперхнулся, закашлялся и, наконец, отставил кружку.

—  Мне вон ребята говорят,  — князь ничего не замечал, обращался к нему как ни в чем не бывало, — свистишь ты здорово?

—  Есть малость, княже.

—  Сам придумал?

—  Не вот чтобы... Мальцами в ночном пересвистывались, сам, поди, знаешь.

—  Мы не пересвистывались.

—  А мы крепко. Ну а тут...  — Филя жалобно улыбнулся,  — лень мне стало каждый божий день туда-сюда мотаться.

Порхнул смех. Дмитрий оглянулся недовольно  — упала тишина.

—  Лень?! А почему мотаться? куда?

Филипп, видя серьезность князя, приободрился, стал объяснять:

—  Воевода Константин такой порядок установил: каждый день переведываться с соседними заставами, узнавать  — что у них, передавать  — что у нас. У нас застава маленькая, на глубоком месте стоим, а слева и справа соседи  — на бродах, им ухо востро держать, людей от службы отвлекать не след. Вот нашим и приходится каждый раз и туда, и сюда. До одного соседа почти пять верст, до другого три с гаком, а я на заставе самый молодой. Вот и... Я ладно, коня жалко. И вспомнил я про ночное. Переговорил с ребятами там и там, условились, как свистеть, когда нет новостей, как  — когда есть, какую новость как обсвистеть. В общем, знаки разные. Ну и... вечером, когда все утихнет, и утром пораньше. Утром вообще слышно Бог знает как далеко. Через заставу слышно! Илья Федорыч, командир мой, сначала чуть ни в кулаки, лентяй, мол, стервец и обманщик. А когда разобрался, проверил, так скорей к воеводе. А тот меня к себе, да послал по заставам вдоль всей Оки других учить.

—  Так у вас это уже по всей Оке действует?!  — Бобра даже в жар бросило.

—  Не очень четко пока, но...  — Константин смотрел петухом.

—  То есть я сейчас вот, в одночасье, смогу узнать, что творится в Лопасне?

—  Запросто!

Все пять дней, обследуя пограничное хозяйство, Бобер не удосужился серьезно переговорить с монахом. Разговор состоялся уже перед самым отъездом в Можайск и касался, конечно, формирования полка для похода и воспитания молодого князя.

—  Смотри внимательней. И незаметней. Он не должен чувствовать, что за ним наблюдают.

—  Само собой. Только я не пойму: если ты говоришь, что хочешь обойтись минимумом, зачем тебе Можайск, Звенигород? Трата времени!

—  Времени у нас  — целая зима. А ты дальше смотри. Я их пошевелю. Соберу, посмотрю, проверю. А потом возьму и скажу: слабаки! Это не можете, то не умеете  — в поход не годитесь, такие мне не нужны. Знаешь, как завозятся! Или думаешь — нет?

—  Завозятся. Только надолго ль их хватит?

—  Может, и не хватит. Но все какая-никакая подвижка. На следующий раз уже лучше будет.

—  А если сразу себя покажут?

—  Тогда возьму. Кобениться и притворяться нельзя, все должно быть реально. И люди должны к реальности привыкать. Только вряд ли будет нормально. Насмотрелся я на нижегородских, да и на московских...

—  Говорят, звенигородский князь Федор Андреич  — мужик дошлый.

—  Тем лучше. Только не в отдельном человеке дело. Верно? Система не годится, систему надо ломать. Только тогда толк будет.

На посещение Можайска и Звенигорода ушло три недели. К рождеству Бобер, осунувшийся, но веселый, вернулся в Серпухов и с порога, словно и не прерывал разговора, начал выкладывать монаху о том, что увидел, чего не увидел, чего не захотел, а чего захотел, да не смог.

—  Ты был прав, звенигородский князь Федор  — молодец. Но и я прав оказался.

Монах вытаращил глаза.

—  ...Дружина у него хороша. А остальное как везде. Я сказал  — он понял. И согласился. Молодец мужик! По-настоящему согласился. Не стал канючить, отмахиваться, жаловаться, что возможностей нет, а от души сказал: да, надо менять, по-старому не отсидимся. Он и сам уже подумывал, да не знал, как к Великому князю с разговором подступиться  — перед Дмитрием такая стена! Зато в Можайске  — болото! Ни черта ни думать, ни шевелиться не хотят. Пришлось честолюбивых воевод искать.

—  Нашел?

—  Нашел кое-кого. Там-то я дольше всего и возился. Но в конце концов всех обидел, от услуг отказался, ну и... все, как я тебе перед отъездом и говорил. Набычились. Насупились. Не знаю, как будет, но после похода  — жив буду  — поеду посмотреть. Обещал.

—  Ну и у нас то же самое. Собрали мы с князь-Владимиром местных воинов. Слезы!

—  Сколько собрали-то?

—  Полторы тысячи. И дай Бог треть на что-то сгодится.

—  Пять сотен?

—  Ну, может, шесть. Не больше.

—  Ну и ладно. Собери этих, способных. Я посмотрю. Из них выберем, да и в путь.

—  Еще и из них выбирать?! Сколько ж ты на Ржеву взять думаешь?

—  Ну все, чай, сотни три наберем. Или нет?

—  Чтой-то ты уж совсем лихо.

—  А что? Ты думаешь, там гарнизон большой? Станет тебе Олгерд много дармоедов в таком месте держать. Ржева больше трех сотен сама не прокормит, а он из своих запасов нипочем не даст. Ты Олгерда, что ли, не знаешь?

—  Ну пусть и три сотни, но чтобы город брать (а городок-то, говорят, крепок!), какое-никакое преимущество надо иметь!

—  Это если брать...

—  А что же, не брать?!

—  Сами отдадут.

—  А-а...

—  Пока мы тут снаряжаемся... Кстати, прислал Василь Василич снаряжение?

—  Прислал. Снаряжение доброе.

—  Вот и хорошо. Пока снаряжаемся, к Ржеве надо Гаврюху с Алешкой послать. С отрядом человек в двадцать. Засиделись они без дела, небось уж и навыки стали терять. Филю этого со свистунами захватить. Надо, чтобы к нашему приходу они обосновались в городе, внутри. Кто там свой и где живет, мне в Москве сказали. Подкрадемся, свистнем...

—  Подкрадешься! С тремя сотнями, да по белу снегу.

—  Поглядим. Чегой-то ты, отче, разосторожничался?

—  А чего это ты распетушился, как кочеток молоденький?

—  Ладно, ладно. Ты к нашему возвращению кремль закончи.

—  Чего?!! К ВАШЕМУ?!!

—  А что? Чего это ты медведем ревешь?

—  А то! Без меня опять?!

—  А зачем ты мне там? Ты мне здесь нужнее.

—  Ну вот что, сыне! Как уж ты там ни рассуждай, а я пойду с вами! Тут Яков Юрьич всему голова: и хозяйствовать, и строить лучше всех может. Ты ж его прежде всего обидишь, коли меня оставишь! А потом: мне тоже навыки терять ни к чему. Два года (да уж больше!) без драки  — это разве дело?! Жиром заплыл, коростой покрылся! В кои веки что-то подвернулось, а он  — на тебе! А князь Владимир как же?! Ведь я при нем должен быть! Ты что, забыл враз все наши придумки, планы?

—  Ну ладно, ладно. Крику-то сколько, Боже ты мой, будто прищемили тебе эти самые...

—  Нет, ну обидно же!

—  Да ладно, успокойся. Пошли, коли тебе так уж приспичило.

—  И приспичило! А то ты не понимаешь!

—  Я-то понимаю, но честно говоря, мне самому бы с Владимиром хотелось потесней пообщаться. А то ты его от меня вроде бы как отгораживаешь.

—  Ничего, пообщаешься, я стушуюсь как-нибудь. Но кости размять должон. Не могу больше!

* * *

Из шести сотен бойцов, выставленных для отбора, Бобер безжалостно забраковал почти половину, оставив готовиться к походу только 320 человек, и тем вверг князя Владимира в задумчивость и уныние. Понаблюдав, дав помучиться и видя, что тот не решается и вряд ли решится спросить, он начал разговор сам:

—  О чем задумался так сильно, Андреич?

—  Не знаю, Михалыч, может, я совсем дурак, но разве с таким войском города берут?

—  Как тебе сказать... А что, слишком большое? Но Владимир на шутливый тон не откликнулся:

—  Так-то полка не наскребли, но и с того половину забраковал. А там какие ни есть, а все же стены, ворота...

Дмитрий согнал с лица беззаботное выражение и только на миг уставил на мальчика свои тяжелые глаза. Тому стало тошно, показалось, что качнулась земля и сейчас произойдет что-то ужасное.

—  Князь, ты понимаешь, что этот поход для тебя самый важный в жизни?

—  Важный  — да. Но почему самый?

—  Хха! А ведь и я когда-то почти так же спрашивал. Да потому что первый! Потому что как он сладится, так все и дальше пойдет, и всю жизнь будет так! Понимаешь?!

Владимир подождал, пока перестанет качаться земля, и упрямо набычился:

—  Понимаю. Но что от меня в этом походе зависит?

—  Это неважно, Володь,  — Бобер постарался сказать это как можно душевней, а сам обрадовался: «Думает! Соображает!», — важно, чтобы это произошло, удачно произошло. Примета у меня, понимаешь, такая...

—  Как бы это ни произошло, тебя от этого не убудет, потому ты можешь рисковать и вольничать. Делать будешь все ты, а результат упадет на меня. Так ведь? По твоей же примете.

—  Эх, парень... А я-то уж совсем решил, что ты меня понял.

—  А чего глупого в моих словах?

—  Ты, вижу, все о себе. А мог бы и обо мне подумать.

—  Я и думал.

—  Не вижу. Ты помнишь ли о том, что я тут пока новичок, чужак? И для меня это тоже ПЕРВЫЙ поход. Здесь!

—  А Нижний, татары?

—  То не в счет, то в Нижнем было! Посуди, провалю я этот поход, кто позволит мне что-то делать дальше в Москве? Ты бы позволил?!

—  Тогда тем более почему ты не хочешь подстраховаться?

—  Чем?

—  Да войском! Количеством. Ну ладно, мои тебе не понравились, но уж по три-четыре сотни мог ты наскрести и в Можайске, и в Звенигороде.

—  В Можайске и Звенигороде нисколько не лучше народишко, а возьми я их, какой бы удар вышел по твоему престижу. Сказали бы обязательно: у князь-Владимира своих бойцов нет, чужими пробавляется.

—  Ну своих. Чем тебе эти были плохи? Уж выбирал, выбирал! И не один, а с отцом Ипатом. Три сотни или шесть  — шутка?!

—  Плоховато ты у меня пока считаешь, давай посчитаем вместе. Идет?

—  Считай-не считай...

—  Нет, посчитаем. Вот оставил я три сотни вполне боеспособных, могущих принести пользу в бою воинов. Сила моя так и будет исчисляться: триста, вернее  — триста двадцать мечей. Вроде мало, но они есть, реально. Те, которых я забраковал, в бою пользы никакой не принесут, в лучшем случае, проболтаются мертвым грузом. Стало быть, реальная моя сила так и осталась в триста двадцать мечей. Так?

—  Та-ак... — лицо Владимира выражало смущение, удивление, еще что-то, но прояснилось.

—  Но это в лучшем случае! А ведь из них чуть ни каждый не только сам ничего не сделает, но защиты потребует. Живой человек, наш, как бросишь его на погибель?! Как детям его, жене в глаза посмотришь? Значит, если ты более-менее толковый воевода, то об их защите позаботишься. Так? Ведь небывальцев в первом бою толковый воевода всегда прикрывает, охраняет.

—  Ну-ну!  — Владимир смотрел уже во все глаза.

—  Вот и ну. Если к каждому неумехе для защиты по одному толковому приставить, сколько у меня свободных останется? А?! Не слышу!

—  Сорок...  — растерянно, но восторженно пробормотал Владимир.

—  О! А кто-то мне тут недавно про шесть сотен говорил. Вот как, брат, считать надо.

* * *

Как только ослабли крещенские морозы, двадцать человек разведчиков под началом Гаврюхи ушли к Ржеве. В первый раз Дмитрий официально поставил Алешку под начало Гаврюхи, сильно опасаясь, как бы он не обиделся. Но Алешка воспринял все как само собой разумеющееся, не любил он и не умел командовать, и уютно себя чувствовал, лишь когда был один, сам по себе, за себя только отвечая. Тщеславия же не имел никакого.

Войско тем временем быстро заканчивало сборы, выступить Дмитрий хотел сразу же, как только получит что-то от Гаврюхи. Командовать приготовлениями приходилось Владимиру, потому что и Бобер, и монах предупредили всех сразу же: командир  — князь Владимир, все вопросы решаются через него, и чтобы в обход ни к Бобру, ни к Константину, ни к монаху никто не совался. Разумеется, Дмитрий с монахом не отходили от подопечного и подсказывали, что нужно, но распоряжаться Владимиру приходилось самому, отчего он быстро заскучал и на всю жизнь возненавидел предпоходные сборы.

Конечно, Бобру было его жалко, и он вполне понимал, что мог испытывать парнишка, которому страх как хотелось скорей подраться, а приходилось заботиться об овсе, подводах, ковке коней, подыскании лекарей  — хорошие были стары и слабы для зимних походов, а молодые и здоровые мало умели, и прочее, и прочее.

Владимир с утра до ночи выслушивал то просьбы о лишних санях в обозе для какой-то сотни, то ругань между собой снабженцев, не могущих договориться, как поделить подопечные сотни, то жалобы кузнецов на то, что с конями к ним не торопятся, ждут последнего дня, а там навалятся толпой, и что это за ковка будет в спешке. Сатанея от кошмарных предпоходных проблем, молодой князь бился, как пойманная птица, добросовестно старался во все вникнуть и все успеть, но ничего не успевалось, вываливалось из рук, расплывалось киселем и уходило из-под контроля. В конце концов, отчаявшись, он пришел к Бобру, уселся напротив и хлопнул ладонью по столу:

—  Все, Михалыч, лопнуло мое терпение, не могу больше. Нельзя же на части разорваться! А они как с цепи сорвались: князь, то надо, это надо... Тьфу!!

—  Не успеваешь?

—  Не то слово! Я думал, ближе к выступлению дел убавится, все переделаем, а тут...

—  Не убавляется?

—  Тебе смех, а у меня уже мозги набекрень, голова кружится. А дел все больше и больше! Сейчас Иван  — Левша, сотник, подошел. Пшено неочищенное ему для каши подсунули. Во всех мешках с лузгой, с камнями! Сволочи! Узнаю  — кто, испорю плетью как собаку!

—  За такое стоит. Но почему сам?

—  А как же?! Ты же сам сказал...

—  Но ведь не успеваешь?

—  Не успеваю.

—  Так поручи кому-нибудь. Ты же командир. Так командуй! Только потом проверить не забудь.

—  Да?!  — Владимир почесал затылок и сидел некоторое время неподвижно, веселея на глазах, что-то про себя соображая. Потом ахнул кулаком по столу:  — Ага!  — встал и вышел, ничего больше не сказав.

А через час к Бобру заявился монах и с порога начал рассказывать, гогоча во всю глотку:

—  Князь-то наш командовать взялся, едрить его в корень! Всех озадачил! А сам уселся у себя в горнице и мед ложкой хлещет!

—  Мед?!! Как это?! Как можно в таком возрасте мед, да еще и ложкой?!

—  А-ах-ха-ха!  — монах закатился хохотом:  — Да не тот! Пчелиный мед, обыкновенный, сладкий!

* * *

Владимир досадовал, что отыскал столь эффективный, а главное  — легкий способ преодолевать трудности предпоходной подготовки так поздно, когда подготовка, собственно, уже закончилась. Сорок пять саней были нагружены овсом, мукой, пшеном, сухарями, солониной. Кони подкованы, и самый сноровистый кузнец с двумя учениками-молотобойцами и всеми атрибутами походной кузни собрался в дорогу вместе с отрядом. Кроме 320 серпуховчан в дорогу собрались 30 человек Константиновых воинов  — Бобер все-таки не захотел идти совсем уж без единого знакомого, с кем раньше ходил в бой. Самое удивительное, что не у дел остались арбалетчики. Ни одного не взял с собой Бобер, даже самого Корноуха, как тот ни возмущался.

Небольшая свита князей: бараши, повара, отроки-гонцы, лекари да возницы  — это было еще около 70 человек. То есть весь отряд лишь немного перевалил за четыре сотни. Двенадцатого января, не дождавшись вестей от Гаврюхи, князь Владимир Андреевич выступил с отрядом в направлении Ржевы. Путь его лежал в обход Москвы через Можайск на Зубцов. От Зубцова до Ржевы было уже рукой подать.

В Можайске отряд встретили Гаврюхины разведчики, Иван и Глеб. Гаврюха передавал, что в город проникли незаметно, осмотрелись. Литовский гарнизон невелик, не больше 300 человек, живут плотно в усадьбе наместника и в домах вокруг нее, городские ворота сторожат крепко: внимательно и большими силами.

—  Ворот-то сколько?

—  Двое всего. Одни на волжский берег, другие напольные, в сторону Новгорода смотрят. Вообще, князь, крепость, посмотришь  — оторопь берет.

—  Страшно, что ль?

—  Не смейся. Там стрелка, в Волгу речушка какая-то впадает, Холынка, кажись. Берега крутые и высоченные, настоящая гора! А на горе  — кром. По Холынке стена глухая, по Волге посреди стены башня воротная. Дорога туда  — лошадь сани пока завезет, в мыле вся. Эти стены, значит, напольная стена соединяет, она повыше, покрепче, ворота, конечно, на торжище выходят, над ними башня мощная, самая мощная из всех, в три яруса, человек сорок вместит.

—  Высота стен? Ворота какие?

—  Стены сажени в три, башни в пять. Ворота обычные, дубовые, железом обиты. Изнутри закладываются на два бревна, одно снизу, у земли, другое на уровне плеча. Открыть можно в момент, только бревна мощны, браться надо не меньше чем впятером. Я сам видел, как стражники вечером верхнее бревно закладывали. Вшестером!

—  А подобраться изнутри к каким воротам легче?

—  К напольным, конечно. Там по дороге лавчонок всяких, закуточков...

—  А снаружи?

—  Снаружи тоже. Посад же. Дома, заборы.

—  Та-ак... А от Зубцова до Ржевы как далеко?

—  Верст пятнадцать.

—  Всего?!

—  Не больше.

—  Так-так-та-а-ак! Ну что ж... Назад не возвращайтесь. Будете проводниками.

Дальше все покатилось очень быстро и как будто независимо ни от чего. Когда дела начинали складываться именно так, Бобер успокаивался и практически переставал задумываться над ближайшими планами, уверенный, что они пойдут (до определенного момента) по намеченной дороге, и к какому-то времени произойдет то-то и то-то, и сложится именно так, а не иначе. Откуда бралась эта уверенность, он бы не смог никому объяснить, но когда она возникала, все всегда выходило, как он задумывал, он к этому привык и не пытался копаться в причинах. Достаточно было того, что это происходило. Теперь это произошло, и он перестал следить за отрядом и за походом. Он следил только за Владимиром, и то не из необходимости (хотя и понимал, что это необходимо), а из легкого любопытства и из-за приятных воспоминаний, возникавших при наблюдении мальчика.

Он вспоминал свой первый поход. Неизвестность, страх, желание узнать, приобщиться к этому жуткому и притягивающему действу, называемому войной. И выглядеть спокойным, уверенным, как они все, кто шел в поход в пятый, седьмой, а кто и двадцатый раз. Постоянная неуверенность, беспокойство: так ли ты все делаешь, не выглядит ли это смешно или, хуже того, жалко.

И грязь, духота, изнурительные часы чавканья по болоту, усталость, тяжелая, как камень на шее, и бесконечная, как болото. Редкие блаженные минуты у костра после ужина и ужасные минуты пробуждения с одной мыслью: опять! И комары!

Сейчас, разумеется, комаров не было. Так же как и грязи, и духоты. Был мозглый, пронизывающий, даже с сыростью, холод, какой бывает от сильного ветра при малом морозе.

Ветер дул спереди, чуть вразрез, в левый глаз, швырялся мелкой колючей крупой. Кони с наветренной стороны покрывались белой коростой, недовольно отворачивались от ветра. Дорогу приходилось пробивать в изрядных сугробах. Хотя для саней проблем не было, после тысячи копыт путь становился гладок, передовые кони проваливались по колено, а то и по брюхо, быстро утомлялись, их приходилось то и дело менять. Это приводило к толчее и задержкам. Светлого времени было мало, а тучи и буран съедали и его, потому за день проходили всего верст двадцать.

И тут Бобер сознательно ничего не делал для ускорения похода (хотя мог бы!), давая Владимиру до конца прочувствовать все прелести черной ратной работы.

Правда, и объективно спешить было нельзя. Не только для того, чтобы сохранить в хорошей форме коней, главное  — чтобы осторожно и незаметно подобраться к Зубцову, занявшему в задумке Дмитрия неожиданно главное место.

Когда он узнал, как близок Зубцов к Ржеве, в голове его вяло и без особой охоты кружившиеся наметки операции сразу вдруг связались и слились в короткую и простую формулу.

Только к формуле этой сбоку цеплялась совершенно посторонняя, но веселая, задиристая и в общем-то очень детская мыслишка, которой он в конце концов поделился с монахом. Тот заржал, как жеребец, шарахнул кулаком по луке седла:

—  А что?! Очень даже интересная штука! И я разомнусь, члены свои убогие расправлю! Главное  — очень воспитательная! Аах-ха-ха!

—  Ну чего ты ржешь-то?! Жеребец!

—  А я тот городишко вспомнил! С нужником. Как его? Городло, кажись.

—  Да? А у тебя пенная трава с собой?

—  Это зачем?!

—  Ну... вдруг молодого князя отмывать придется.

—  Аах-ха-ха! Нет, не должно!

За один переход до Зубцова воевода Константин, получив самые подробные инструкции, принял на себя командование отрядом. Князь Владимир, Бобер, монах и один из проводников, Глеб, сопровождаемые двадцатью всадниками, взятыми только для того, чтобы торить дорогу, в санях уехали вперед к Зубцову. С этого момента благодушные наблюдения для Бобра закончились. Наступил жесткий, по минутам просчитанный, не допускающий никаких сбоев и отклонений режим выполнения задуманного. Это хорошо знал монах, замолчавший и насторожившийся в одночасье. И хотя Владимир знать ничего такого не мог, перемену почувствовал сразу. Тоже насторожился, напрягся, закусил губу: подошло время настоящего дела.

* * *

Сытая длинногривая лошадка равнодушно пофыркивала на редкие понукания, трусила абы как, явно понимая, что хозяева не спешат. В санях сидели четверо: молодой шустрый возница; просто одетый, но глядевший властно и важно купец; двое нищих, одетых в лохмотья,  — молодой, почти мальчик, обутый в полуразвалившиеся лапти на босу ногу, и старик, огромный, пузатый и мордастый, этот был вообще босиком. Старый заботливо укрывал мальчика и свои ноги меховой полостью, подшучивал над собой и над купцом:

—  Ну что, торгаш, как себя чувствуешь?! В чужой шкуре, да с нищими рядом? Небось, спрашивать начнут  — растеряешься.

—  Ты сам-то гляди бороду не потеряй,  — отшучивался купец,  — а то как возмешься трепаться...

Лошадка долго и тяжело одолевала подъем со льда реки на крутой и высоченный берег. Когда поднялись, оказались сразу перед воротами, однако возница в них не сунулся, поехал влево вдоль стены, в посад, к торжищу. Путники умолкли, возница попетлял среди лабазов, остановился у какой-то лавки, окликнул:

—  Дядя Егор, ты тут? Высунулся парнишка:

—  Дядя Егор дома, гостей дожидается.

—  А, стало быть нас. Тогда мы поехали. Стража-то там как, своя? Пропустят?

—  Пропустят, кому вы нужны. Может, спросят чего...

Поехали к посадским воротам. Ступив под своды башни, лошадка перешла на шаг и остановилась, видно, порядки знала. Тут же из полумрака их окликнули:

—  Эй, шустряк, куцы прешь, кого везешь?

—  Из Зубцова мы. Я Глеб, ты меня не помнишь, что ль? К дяде Егору, меховщику, гостя вот везу.

—  Всех вас, что ли, упомнишь. А что за гость?

—  Купец из Твери.

—  Где же твой товар, купец? Мыт надо платить.

—  Товар следом,  — усмехнулся купец,  — сперва сговориться надо. А то ну как не сговоримся.

— Сговоритесь, Егор у нас покладистый. А это кто с вами?

—  Это калики, убогие, — заспешил возница, — старик слепой, да мальчишка-поводырь. По дороге подобрал, закоченели они. Вишь, дед аж совсем босой.

—  Босой?! В такой холодище? Блаженный, что ль?  — стражник подошел к саням, откинул полстину.  — Эге! И впрямь! Как же ты так терпишь, божий человек?

—  Привык уж,  — смиренно улыбнулся старик,  — Вовку вон жалко, еще не приноровился. Дак ведь добрых людей много кругом. Как видят беду нашу, так и укроют, и помогут. Вот и Глебушка, храни его Бог...

—  И куда ж вы?

—  Мы к церкви поближе, сынок, к церкви. Там и помолимся, и с голоду не помрем...

—  Эх, бедолаги. Погодь, Глеб,  — стражник потопал в караульню и вынес краюху хлеба с куском сала, сунул парнишке,  — вот, пожуйте, да словечко перед Господом за меня, грешного, замолвите.

—  Спасибо, сынок, спасибо. Как звать-то тебя?

—  Михась.

—  А?! Не русский что ль?

—  Русский. Только с других краев.

—  Это откель же?

— Из Литвы. Ну поезжай, Глеб. Да попроси Егора, пусть хоть приобует убогих. Неужто у такого купца обувки лишней не найдется?

—  Я и сам подумал,  — заулыбался возница,  — найдем чего-нибудь. Но, ми-лая!

—  Э-эй! Погодь! А нового чего в Зубцове?

—  Тпруу! Да так, все по-старому. Только вот...  — возница помялся, глянул на купца (тот моргнул),  — .. .если вам интересно... Когда я сюда поехал, к Зубцову отряд московский подошел. Конный, сабель двести...  — (купец, уже поприглядевшийся во мраке башни, увидел, как у стражника отвалилась челюсть).  — Говорят, в Новгород идут, помочь от немца. Но кто их знает...

Стражник стоял столбом.

—  Ну, мы поехали?

Молчание. Возница возвысил голос:

—  Я говорю  — поехал.

—  А! Да-да, езжай.

Глеб хлестнул лошадку вожжей. Та, никак не ожидав такого оскорбления и сильно обидевшись, так дернула с места, что седоки повалились друг на друга и, то ли от этой неловкости, то ли от чего другого, громко заржали, как хорошие жеребцы.

* * *

Не успели приехавшие привести себя в порядок и оглядеться у купца Егора, как в городе поднялся великий шорох. Несмотря на то, что смеркаться только начинало, торг на посаде мигом опустел, вымер, а ворота в крепость захлопнулись. В сгущавшихся сумерках на башнях и по стенам замелькали факелы. По улицам пошло непонятное движение.

Егор и обалдевший от столь неожиданного (оба князя! да еще с монахом!) визита Гаврюха объясняли: в городе, столь часто переходящем из рук в руки, сложились две партии, промосковская и пролитовская, которые в период тишины спокойно сосуществовали, одна возле власти, другая, говоря современно, в оппозиции, и каждая занималась своим делом. Когда же наступал кризис, то есть к городу подступали войска противоположной стороны, тогда внутри стен начиналась драматическая возня, сводившаяся к следующему. Сторонники власти, сидящей пока в городе, оповещали оппозицию, чтобы они запирались в своих дворах и сидели тихо, не рыпались. Делалось это не столько для того, чтобы помочь «своим» удержаться в городе (потому что обычно раз уж к городу подступало войско, оно было достаточным, чтобы его взять), а чтобы не дать этим «своим» сгоряча перебить внутри стен противников, спасти невинных людей, а в будущем заработать право надеяться на такую же помощь от противоположной партии, когда к городу подступятся свои «свои».

Теперь Егора предупредили одним из первых: мол, на улицу не лезь и двери никому не открывай. Егор вяло со всем соглашался. Он, вопреки всем рассказам о нем как мужике энергичном, скором на слово и дело, выглядел растерянным и беспомощным. Но и было с чего. Таких важных персон никогда не приходилось ему привечать. Ну ладно  — разведчики, с этими постоянные дела. Ну посол какой московский  — тоже не раз бывало. Но чтобы сразу два князя во двор, да тайно, да совсем одни! Что ж это за отчаянный народ завелся на Москве?! А ну как сцапают их тут, да пришьют  — кому отвечать?! Хозяину, конечно.

Разведчики москвичей, околачивавшиеся на подворье Егора, были Гаврюхой предупреждены и князей «не узнали». Люди Егора, таким образом, ничего не подозревали: приехал к разведчикам командир, ну и все. Один Егор отчаянно страдал и трусил, и молился: Господи, сохрани дураков, неизвестно чего ради сунувшихся к черту в пасть!

За ужином собрались в подклете, теперь их было 24 человека. Пришел хозяин, выпроводил двоих подававших еду, сел в нижнем конце стола, ел глазами троих вновь прибывших, сидевших напротив, во главе стола этого. На главном месте  — мальчик! Мальчик, однако, помалкивал и слушал очень серьезно и внимательно, как впрочем и все остальные, пышноусого безбородого «купца» (бороды и он, и «слепой» толстяк содрали с себя, как только въехали на Егоров двор). Ясно было, что главный  — он, безоговорочно главный. Говорил «купец» коротко и веско:

— Ну все, парни, дело пошло. Теперь только исполнять! Четко и быстро, как в Бобровке. Сейчас поужинаем, и собирайтесь. Прогуляемся к посадским воротам. Двумя ватажками, разными дорогами, чтобы глаза такая орава не мозолила. Егор Иваныч, долго теперь караулы по улицам будут шастать?

—  Теперь всю ночь.

—  А как с ними разговаривать, если столкнемся?

—  Ну, вы ведь к Посадским воротам? Это недалеко. Если что, говорите, что вы Афанасьевы, те на самой стрелке живут. Если спросят, зачем так далеко забрели, отбрешитесь смелей, не ваше, мол, собачье дело. Но тогда уж сразу домой сворачивайте, в спор, тем более в драку не лезьте. Шум великий вспыхнет.

—  Хорошо. Поведут Гаврила и Алексей. Отец Ипат с Гаврилой, я с Алехой. С кем пойдешь, Владимир Андреич?

—  С Алексеем,  — сразу и твердо проговорил мальчик, не поднимая глаз. Егор заметил, что толстяк поднял брови и усмехнулся. «Это что?»  — но он, конечно, и не пытался понять. В голове у него прыгало несметное количество вопросов, из которых он мог решиться лишь на один, да и то при удобном случае.

« Зачем приперлись? Как смогли так быстро и незаметно подвести войско к Зубцову? И самое главное: зачем было поднимать (самим, нарочно!!) шум, когда стояли у Зубцова, в одном переходе?! Идиотство какое-то! И как теперь? Когда?! Что же, сейчас пойдут, перестукают стражу (это они смогут! шустры, аж мороз по коже!), но дальше-то что?! Войско у Зубцова, они тут...»

—  Ребята, вы простите дурака, но мне ведь знать надо, что вы делать собираетесь. Чтобы себя, своих подготовить, да, может, и помочь чем...

—  А что знать?  — главный недоуменно огляделся.  — Я думал, ты знаешь все. Гаврюш, вы что же, хозяину  — и не рассказали. Это невежливо как-то.

Гаврюха пожал плечами:

—  Все рассказали. Только ведь мы и сами... Откуда нам было знать, что ты сам явишься? И что затеял, я, например, пока не понимаю. Зачем столько шуму?

—  Шуму? Шум пригодится. В свое время...  — главный усмехнулся,  — ты об этом спросить хотел, Егор Иваныч?

—  Да Бог с ним, с шумом, Митрий Михалыч, это ваши расчеты. Мне бы знать  — когда? И чего делать: бечь прятаться, али бечь вам на подмогу? Неужто вы сейчас башню возьмете, откроете ворота и будете их держать до подхода своих? Вас же всех перебьют к чертям!

—  Ну что ты, Егор Иваныч! Неужели мы на самоубийц похожи?  — главный улыбнулся невесело и оглядел своих.  — Плохо дело, ребята. Дураками выглядим. А?

Теперь все заулыбались, сдержанно, вежливо, боясь обидеть хозяина, который и без того отчаянно смущался.

—  Нет, Егор Иваныч. Сейчас мы сходим примериться. Оглядимся, дорогу посмотрим  — запомним. Вернемся  — и баиньки. Тебе советую тоже хорошенько выспаться, потому что завтра спать не придется. Совсем.

Владимир аккуратно, след в след, ступал за Алешкой. Позади него так же аккуратно, бесшумно шел Бобер. За ним остальные разведчики. У каждого угла, где темнел, намечался проулочек, Алешка останавливался и осматривался.

Так дошли до привратной площади, где юркнули между навесиками разбросанных тут и там торговых лотков и затаились, озираясь. Площадь была пуста, до башни довольно далеко, и навесики застили  — хорошо не разглядеть. Но и там, у ворот, было темно и тихо. Светло и шумно было выше, на самой башне. Галереи, устроенные в три яруса, ярко освещались факелами. На каждой галерее моталось не меньше десятка сторожей. Они громко разговаривали между собой и часто перекрикивались с другими этажами, особенно часто выспрашивая у самых верхних, не видят ли те чего. Те не видели и весело и громко отбрехивались от нижних.

Владимир напрягался, пытаясь разобрать что-нибудь, кроме нарочито веселой матерщины, но не мог и даже вздрогнул, когда услышал над ухом легкий, как вздох, шепот Бобра:

—  Чуешь, как трусят? Сейчас свистни кто с той стороны  — половина обоссытся.

Владимир фыркнул, сразу и ярко почему-то представив мокрые штаны и каково в них сейчас на морозе.

—  Тсс!  — зашипел спереди Алешка. Бобер сжал ему плечо, и Владимиру стало легко и весело: «Все со мной, все за мной смотрят, не дадут в обиду в случае чего! Да ведь еще и не бой!»

Алешка противно мяукнул, немного погодя слева, не менее противно откликнулась другая кошка. Значит, ватага Гаврюхи тоже выбралась на площадь. Теперь предстояло ее преодолеть. Это оказалось и вовсе легким делом: бесшумно скользя между барьерчиками и прилавками, разведчики через три минуты оказались перед открытым пространством у башни, всего в десятке саженей от ворот.

В самой воротной нише никого не было, только чуть просвечивали щели двух дверей слева и справа, ведущих одна в караульню, а другая наверх, на галереи. Куда какая дверь вела, Алешка не знал.

—  Чего ж ты, разведчик?!  — выдохнул, как плюнул, на него Бобер.

—  Ну ты уж!  — обиженно огрызнулся тот.  — Как я с моей-то рожей к сторожам полезу?!

—  Ладно, у Егора спросим. В общем, мне ясно все. Пошли спать.

«Это и все?!» — Владимир был явно разочарован, хотя и обрадовался возвращению в безопасность и тепло. «Стоило ли рисковать? Дорогу ребята ведь знают. Что неизвестно  — все равно у хозяина спрашивать... Зачем такой огород? Ладно, ему видней. А вот мне спросить надо, не постесняться. Но один на один».

За ночь ничего не случилось. И утро наступило спокойное. К тому же и погода разгулялась: ветер поутих, тучи поднялись и расползлись, обнажив чистые куски неба.

Измученные тревогами, бессонной ночью, холодом, а большинство и наступившим похмельем защитнички разошлись с башен и стен и попадали кто где  — спать. Однако отдохнуть не пришлось. Прискакавшие от Зубцова разведчики оповестили: идут! Теперь начался переполох уже настоящий. Посадские прятались. Литвины и их немногочисленные сторонники, невыспавшиеся, злые и напуганные, побежали к башням и на стены. Снаружи у ворот, которые никто и не подумал с утра хоть ненадолго открыть, столпились желающие укрыться в крепости. Им не открыли. Посадские, мигом превратившись в злейших врагов литвин, начали жестоко оскорблять тех, кто стоял на стенах, и грозить, что помогут московитам и вот тогда уж «всем яйца поотрываем и голыми в Литву пустим!» И с той, и с другой стороны стали налаживать луки.

Тут и подоспели москвичи. Их заметили с верха Стрелочной (обращенной к Зубцову) башни и истошно завопили сторожа. Посадские кинулись врассыпную, и торжище вмиг опустело.

Отряд шел руслом Волги спокойно и на вид вполне мирно. Опытный глаз мог сразу определить походный порядок: по четыре в ряд плотно, следом сразу впритык обоз, воины не в шлемах, а в теплых треухах и малахаях. Это сразу подняло настроение на стенах. Тем более когда отряд приблизился и москвичей пересчитали. Их оказалось действительно не больше двух сотен, и лезть на стены, даже не такие внушительные, как здесь, в таком числе никто в здравом уме не решился бы. А когда спала тревога, проклюнулся стыд: чего напугались? кого? сами себя, выходит, застращали? Ай-яй-яй!

Хотя ворот, конечно, открывать никто не собирался. Глазели. Отряд с высокого берега казался маленьким и вовсе не опасным. Москвичи остановились у взъезда на берег, полтора десятка всадников поскакало по дороге наверх, к воротам. Подъехать близко, увидев, что все заперто, остереглись, закричали весело:

—  Эй, землячки, чего затворились?! Открывайте, угостите бражкой!

—  Ехай-ехай! Земляк нашелся, — не совсем уверенно отозвались со стены.

—  А вы чего?! Никак боитесь? Так это напрасно. Нам бы запасов кой-каких подкупить.

—  Запасов. Вы куда собрались-то?

—  Мы-то в Новгород. А что?

—  Вот и топайте в свой Новгород. Ишь, запасов ему! Всего-то до Новгорода  — и запасов ему не хватило.

—  Тю, дурни! Неужто думаете, мы на вас вдесятером воевать кинемся?! Отважные ж вы ребята, как я посмотрю. Жалко некогда, да приказа княжеского нету. А то б уж мы вам показали.

—  Показал один такой  — неделю отмывался!

—  Таким воякам, как вы, и показывать ничего не надо. На вас только крикни погромче  — сразу полные штаны навалите! И как воевать? Или думаете вонью отпугнуть?!

—  Ну попробуй, попробуй, говнюк!  — на стене оскорбились.

—  Ладно. Вот назад пойдем через месячишко, ужо попробуем. Лучше сразу пятки смазывайте!  — и москвичи повернули коней.

Со стен и башен с разрастающейся радостью смотрели, как посланные вернулись к отряду, поговорили, помахали руками, построились опять в походный порядок и тронулись дальше вверх по Волге. Для наблюдавших отряд быстро превратился в длинную гусеницу, резко черневшую на кипенно-белом снегу, а вскоре и вовсе исчез за очередным поворотом берега.

В крепости возликовали. Командиры литвин вздохнули облегченно. Сразу открыли ворота на торжище, и некоторые из башенных охранников рванули в посад разыскать и посчитаться с горлопанами, обещавшими помочь москвичам. Посад мигом ожил, торжище заполнилось веселой толпой, там не столько торговали, сколько обсуждали минувшее происшествие. Мед пошел в расход во все возрастающем количестве. Пропорционально возрастал шум, а в одном месте уже и до драки дошло, видно, кто-то отыскал-таки кого-то из грозивших.

Литвины, измученные бессонной ночью и пережитыми волнениями, позволили себе расслабиться. Тем более что разведчики, посланные вслед москвичам и далеко проводившие их, к вечеру вернулись с совершенно всех успокоившей вестью, что московиты без остановок, хотя и медленно, ушли вверх по Волге, никак больше не интересуясь ни Ржевой, ни окрестностями, так как, судя по следам, ни назад, ни по сторонам разведчиков не высылали.

К вечеру дошло до песен. С охраной города, разумеется, поступили как положено: заперли ворота, запалили, где надо, факелы в башнях, сменные начальники самолично развели первую ночную стражу по этажам, наказывая смотреть в оба, но делалось это по инерции и совсем с другим настроением, чем вчера. И приказывающие, и слушающие отлично понимали, что в оба смотреть не на кого, разве что друг на друга. Все были здорово навеселе, а остающиеся на башнях с удовольствием ощупывали спрятанные у кого под полой, у кого на груди благословенные штофчики и кувшинчики, припасенные «для сугреву». Это не только казалось, но и действительно было нужно, потому что небо вызвездило, ветер окончательно утих, и мороз принялся за дело во всю январскую свою дурь.

На стены стражу ставить не стали, посчитав напрасным лишний раз мучить людей после вчерашней ночи. В напольной башне отдыхающая смена, пока старшина разводил по этажам стражу, быстро устроила в караульне обильнейший стол. Пятеро вратарей, занимавшихся непосредственно пропуском проезжих и прохожих в ту и другую сторону в течение дня и теперь закончивших свои дела, вместо того, чтобы уйти отдыхать по домам до открытия ворот, соблазнились предстоящей пирушкой и остались в караульне. Башенных в смене было 9 человек (по трое на этаж), а помещение не очень просторное, потому такая лишняя орава не обрадовала стражников, но когда вратари вывалили на стол конфискованные за день запасы, караульщики взревели от восторга и усадили воротчиков на лучшие места.

Начальник стражи, спустившись с башни, застал своих подчиненных уже чинно сидящими за столом с налитыми кружками.

—  Что-то вы рано,  — нахмурился было старшина.

—  Да ну, Фомич, ты глянь, чем нас воротчики угощают! Жареные грузди со сливками! А рыбец какой! А ветчинка! Садись, тебя одного ждем.

—  Ну ладно, авось Бог милует...

—  Милует, милует! Выпьем, чтоб до лета вот так-то все мимо нас ходили!  — подхватил старший вратарь.

И понеслось! Пили, ели, опять пили и радовались, что пронесло. Мерзнувшие на башне по одному стали заходить погреться и старались задержаться подольше. Старшина сначала покрикивал на них, чтобы не рассиживались, и прогонял, потом ему это надоело, он распорядился оставить по одному на этаже, остальным спуститься в помещение, только менять стерегущих почаще. Очень быстро, несмотря на тесноту, всем стало уютно и хорошо. Начался пьяный треп, заговорили о московитах. Решили, что бояться их и сначала не стоило, не те вояки. Разве что летом большое войско пришлют, а так... Давайте лучше про охоту. Мы тут на прошлой неделе на кабанов ходили...

В какой-то момент старшина, зорко (по его мнению) следивший, чтобы сторожившим не дали замерзнуть, послал очередную смену наверх. Посланные нехотя ушли. Прошло довольно много времени, но смененные не возвращались. Старшина рассердился, понимая, что стражники либо поснули, либо ужрались и померзнут. Громко ругаясь, он заявил, что сейчас разберется с ними сам, ушел и... пропал.

Оставшиеся спохватились не скоро, но как-то все сразу, вдруг. Разговор замер, упала неприятная тишина. Дверь противно заскрипела, и все вздохнули облегченно, обернулись на скрип: «ну, слава Богу», но вошел не старшина, а закованный в доспехи невысокий человек, бедбородый, с пышными длинными усами, свисавшими по углам рта пушистыми беличьими хвостами ниже подбородка:

—  Здорово, мужики! Хорошо сидите. Хлеб да соль!

Весь день, пока в городе шла связанная с москвичами суета, разведчики Бобра спокойно отдыхали в подклете Егорова дома. Поздно проснулись, долго умывались-одевались, не спеша не то позавтракали, не то пообедали. Долго проверяли и примеривали доспехи, разложили все аккуратно, разлеглись по лавкам, потом уселись играть кто в «казанки», кто в «расшибец»  — ждали вечера.

Все были собранны, сосредоточены, но спокойны. Регулярно заходил хозяин, выкладывал новости. Его выслушивали внимательно, вопросов не задавали, только Бобер иногда уточнял какую-нибудь мелочь.

Маялся и нервничал один князь Владимир. А монах на протяжении дня безуспешно пытался отвлечь и развлечь его, рассказывая разные поучительные истории из своего богатого прошлого. Князь слушал плохо, на лице его часто рисовались недоумение и досада: чего так много трепаться перед боем? Разведчики, все люди опытные и потому в таких вопросах деликатные, прекрасно изображали, что ничего не замечают, в то же время как могли, незаметно помогали монаху отвлечь мальчика от предстоящего боя. Оно и себе время скоротать... Но как бы ни были выдержанны воины, день всем показался очень длинным, и когда свет угас и Бобер приказал потихоньку собираться, все завздыхали как застоявшиеся лошади, а Владимир сразу повеселел. Бобер, тоже затомившийся за день, заметил в поведении князя нечто, не соответствующее его собственным представлениям, и решил понять  — в чем дело, а заодно и провести воспитательную работу. Он отозвал Владимира в уголок:

—  Ну как самочувствие?

—  Да затомился ждать, Михалыч. Скорей бы уж!

—  Теперь скоро. Как там сердечко, трепыхается?

—  Да ничего там не трепыхается!

—  Да ну?! И не страшно?

—  Ничего не страшно! С чего ты такие вопросы задаешь?!

—  А вот мне первый раз страшно было. Только я стыдился. А зря. В первый раз должно быть страшно. И каждый раз немного страшно...

—  А мне нет!

—  Ишь ты какой! Ну вот что, храбрец, в первом бою надо крепко двух вещей опасаться. Запомни их.

—  Двух?! Это каких же?

—  Во-первых, чтобы тебя не убили.

—  Да?! А я и не знал.

—  Это ты знал,  — терпеливо улыбнулся Бобер, — а вот что для этого делать  — вряд ли.

—  Ну а что?

—  Старших слушать. И приказы этих старших исполнять. Быстро и беспрекословно. Мгновенно!

—  Да? Ну, об этом я, положим, тоже знал. Отец Ипат все уши прожужжал. И теперь вон жужжит...

—  Отец Ипат зря ничего не делает.

—  Да ладно. Второе-то что?

—  А второе  — чтоб над тобой не смеялись. А для этого что?

—  Что?!

—  Еще пуще старших слушать! И исполнять! Без суеты и быстро.

—  Значит, помнить о двух, а делать одно?  — Владимир ухмыльнулся уже без злости.

—  Правильно понял. Это половина дела.

—  А слушать  — тебя?

—  И меня. Но главное  — Гаврюху. Сегодня он поведет, сегодня и я его буду слушать. Тут он мастер, каких мало. Скоро сам увидишь.

Полностью изготовились к концу первой стражи. Егоровых людей собрали всех, заставив вооружиться по возможности. Они должны были на улице прикрыть Бобру тыл от наскока случайной пьяной шайки. К воротам двинулись ходко по разведанному вчера пути точно в том же порядке.

Когда остановились перевести дух перед воротной площадью, Владимир оглянулся на Бобра:

—  Тихо как.

— Подустали. Дрыхнут. Понимаешь теперь, зачем нужно было постращать?

—  Да.

—  Зато в башне, послушай, что делается. Из башни явственно доносился пьяный гвалт.

—  Пьянствуют,  — нерешительно констатировал Владимир.

—  Еще как! Такая гора с плеч, я бы на их месте тоже загулял. Видишь, как все оборачивается?

Спереди недовольно цыкнул Алешка:

—  Тихо!  — и негромко, отвратительно противно мяукнул. Слева послышался не менее противный ответ, и они двинулись к башне. У последнего навеса перекликнулись еще раз и бесшумно кинулись к воротам. Первой туда подскочила ватажка Гаврюхи, который встал посередине и внятным шепотом стал командовать:

—  Мои — наверх слева! Алешка — направо! Блокируй караульню! Только тихо. Внутрь не соваться, ждите, когда сами начнут выходить.

Гаврюхины ребята кинулись в башню по левой лестнице, Алешкины по правой. Владимир дернулся было направо, но почувствовал на локте тяжелую руку Бобра. Тот шепнул:

—  Наверх не ходи. Главное тут будет,  — и показал в сторону караульни. Сам же встал неподвижно рядом с Гаврюхой в нише ворот, прислушиваясь. Владимиру ничего не оставалось, как задержаться. Он услышал наверху топот, невнятную возню, тихий вскрик и уже с самого верха недоуменное:

—  Э-эй, вы чего, мужики?! Эймк! Эйхм! — и дальше только быстрая, уже без опаски, дробь по лестнице, и почти вслух над самым ухом удивленный голос:

—  Там всего шестеро было! Они в караульне все!

—  Хха!  — Гаврюха дернул плечами.  — Михалыч, разберись с караульней, а мы ворота!..

—  Стой! Сначала посвистите.

—  Антон где?!

—  Тут я, командир!

—  На башню! Свисти.

Через минуту сверху донесся свист, и тут же из посада ответ.

—  Вот теперь отворяй! Кажется, все в порядке и легче, чем я предполагал,  — Бобер тронул Владимира за локоть.  — Пойдем, князь, пьянь утихомирим.

* * *

—  ...Едим, да свой. А ты кто такой?  — нашелся как-то ответить только один из вратарей, остальные же очумело молчали, разинув рты.

—  Я-то? Я земляк ваш. Литвины за столом есть?

—  Литвины все на подворье. Русские мы, с под Витебска...

—  Ну, коли русские, значит повезло вам. Не тронем, если дергаться не станете.

Сторожа, осознав наконец, что произошло непоправимое, попытались (именно дернулись) вскочить или схватиться за оружие, или просто что-то сделать, неосознанно, инстинктивно.

—  Сидеть!  — громко, повелительно и так грозно рявкнул усатый, что сидящих мороз продрал по коже. Он неуловимым движением скользнул влево, щелкнув пальцами, и из дверного проема, мерзко зыкнув, вырвались три стрелы и впились в стену, лишь на ладонь выше чьих-то лбов, заставив всех невольно пригнуться.

Больше шевелиться никто не пытался. За усатым в караульню втиснулись скуластый узкоглазый татарин и долговязый безбородый юноша. Татарин начал распоряжаться:

—  Оружие  — в угол! Вставать по одному, ты первый. Меч отстегивай! В угол! И выходи. Теперь ты. Без глупостей.

Какие там глупости?! Караульщики покорно вставали, сбрасывали оружие и выходили на мороз, где их ловко связывали по рукам и друг к другу и ставили к стене.

* * *

Выбравшись из караульни, Бобер и Владимир увидели, что привратная площадь уже ярко освещена факелами, а в ворота вступают всадники Константина. К Бобру подскочил Глеб:

—  Гаврила ушел к речным воротам.

—  Монах с ним?

—  С ним.

—  Так. Скажи Алексею, как тут управится, оставит пленных Константиновой страже и за нами, к наместникову подворью. Где Константин?

—  В конце площади.

—  Мы к нему. Быстрей оборачивайся и за мной. Константин стоял с подручниками у начала улицы, ждал, когда весь отряд втянется на площадь. Бобра увидел издали, поднял руку:

—  Привет!

—  Привет. Поубавь-ка свету. И шуму. Не время еще.  — А ну, хлопцы, факелы в снег! Оставить один тут, один у ворот. И тихо мне! Цыц!

Зашипели в снегу факелы. По массе всадников прокатился шорох и затих.

—  Не догадался ты коней оставить! Ни к чему они в улицах. Узко, тесно.

—  Я думал, да куда их бросишь. За стенами? Присмотр оставлять  — и так мало нас.

—  Ладно. Человек двадцать оставь, заодно и за воротами присмотрят. Остальных — с коней! Приготовь для пешего боя, построй, сейчас пойдем.

Самым удивительным, даже Бобру (а уж Владимиру тем более!), казалось то, что город мирно спал. А может, притворялся?!

Но не могли же притворяться даже собаки! А ведь и они, когда воины проходили мимо двора, взлаивали на скрип снега под множеством ног спокойно и как-то лениво, не заражая лаем даже соседских, некоторые из которых откликались-таки, но без всякого энтузиазма, а как будто с перепугу, и тут же умолкали. Может, мороз действовал?.. А может, вчерашняя суета умотала...

Словом, пока война выходила на удивление спокойной, и Бобер уже начал подумывать, что так все и кончится, вот только еще наместниково подворье взять... но поймал себя на мысли, что забегает вперед, по опыту и приметам понял: так не получится, какой-нибудь крючок, да вывернется. И когда оказались на центральной площади, сразу увидел: примета как всегда сбылась  — поспешил он.

Наместниково подворье было освещено, за забором угадывалась большая суета. Значит, кто-то ускользнул и предупредил. Запахло большой кровью. Успей литвины сорганизоваться, драка выйдет нешуточная, тем более, что сил поровну, а может и того хуже, так как еще неизвестно, успел ли вернуться ушедший по Волге отряд.

—  Не все спят, Михалыч.

—  Да, Володь, где-то мы маху дали. Константин, окружи подворье, чтоб ни одна собака не проскочила, у ворот оставь полсотни. И лестниц штук пяток... Егор! Лестниц сколько у нас?

—  С собой одна.

—  Бл...! А дома?!

—  Штук семь.

—  Волоки скорей! Скорей!!

Егор кинулся исполнять, а Бобер, забрав в горсть усы, пробормотал, так что Владимир едва расслышал:

—  А мы сначала попробуем все-таки тихо.

—  Чего?!

—  Сейчас,  — Бобер подождал, пока воины разбежались вдоль забора и с ним осталась только полусотня во главе с Константином.  — Значит так. Сейчас подходим спокойно, у ворот не толпиться, ближе к забору, поплотней встать. Молчать всем, что бы ни происходило. Говорить буду только я. Один факел, больше не зажигать. Все! Пошли.

Подходя к воротам, Бобер увидел: справа вдоль забора к нему потекла цепочка из семи теней, и узнал Гаврюху. Тот подскочил, выдохнул:

— Ворота наши. Но негладко получилось, пришлось подраться. Трое раненых.

—  С реки отряд пришел?

—  Нет еще. Свистели верстах в двух.

Бобер тихо выругался и приложил палец к губам. Подошли к забору. Воины поприжались к нему вокруг ворот, сразу приставили лестницу. Бобер поманил факельщика к себе поближе, дернул из ножен меч и рукояткой трижды, редко и сильно стукнул в ворота.

Бешено залились лаем псы, и за забором откликнулись сразу:

—  Кого черт принес?

—  Почему же черт? Плохо гостей встречаете!  — Бобер продолжал говорить, но уже по инерции, он понял, что со двора наблюдали, что хитрость его ничего не даст и надо срочно делать что-то другое, но вот что  — сообразить пока не мог, и поэтому говорил, выгадывая время.

—  Гости по ночам не шастают.

—  Як тебе не меды жрать, а по делу. У меня грамота от князя Олгердаса.

—  Ишь ты! Литвин стало быть?

—  Литвин.

—  А чего ж ты по-русски толкуешь?

—  Я могу и по-литовски. А ты поймешь?

—  Там поглядим.

Дмитрий, возвысив голос, крикнул по-литовски:

—  Откроют, наконец, ворота послу Олгерда, или я так и буду мерзнуть здесь всю ночь?!

Повисла тишина и длилась так долго, что Бобер уже вновь занадеялся и показал Константину: приготовиться. Но тут со двора раздался рассудительный спокойный голос:

—  Мне не нравится твой литовский. Мерзни дальше. Дмитрий в досаде ударил кулаком о кулак. Надо было штурмовать. Но лестниц еще не поднесли, а заборище стоял  — две сажени! Тогда он решил пригрозить и рассказать, кто он такой  — из литвин обязательно кто-то его вспомнит.

Но тут произошло невероятное. Стоявший рядом и видевший все затруднения своего воеводы Владимир ни с того, ни с сего метнулся вдруг к лестнице, взлетел по ней вверх и свалился на ту сторону. Послышался бешеный собачий лай, сразу же перешедший в предсмертный визг, и зазвенели мечи.

Рванувшись к лестнице, Дмитрий как во сне, со стороны будто услышал свой запоздалый крик:

—  Цыц! Назад!!!  — и увидел, что у лестницы, тоже что-то отчаянно крича, его опередил Гаврюха. Тот молнией мелькнул вверх и исчез. Только вскочив на забор, Дмитрий опомнился и взял себя в руки. Огляделся.

Во дворе, став спиной к забору, отчаянно и ловко отмахивался от четверых князь Владимир. Сбоку на помощь ему уже подоспел Гаврюха. Из глубины двора к воротам с отчаянными криками катилась толпа, но в ней было больше страха, чем решимости.

«Сопляк! Щенок! А в�