Из-за чего начинаются войны

Ласковые лучи солнца, выплывающего из-за нависших над зелеными долинами Балканских гор, теплые волны Черного моря, скользящие по золотистому прибрежному песку, гроздья спелого винограда, взращенного заботливыми руками, пьянящий дурман известных во всем мире розовых плантаций — все это Болгария.

Однако красоты природы и благодатная земля, которая щедро одаривала народ, испокон веков живущий на ней, на протяжении многих столетий были лакомым куском для завоевателей. В описываемое время Болгария более пяти веков находилась под пятой турецкого владычества. Турки не мудрствуя лукаво обложили болгар непомерной данью. В народе горько шутили: дескать, только воздух остался бесплатным. За все остальное приходилось расплачиваться либо чистоганом, либо живностью, либо большей частью урожая. По неписаным захватническим законам болгары должны были содержать турецких чиновников и войска. О том, каким образом вскормленным на болгарских хлебах янычарам удавалось держать народ в узде, красноречиво говорят поэтические строки Ивана Вазова:

Скобелев не мог равнодушно читать сообщения российских и зарубежных газет о зверствах и издевательствах турок над болгарами. Единоверцы взывали о помощи. Предполагал ли тогда Скобелев, что на Балканской войне наступит его звездный час? Наверное, нет. Однако назвать мальчишеством поступок Скобелева, оставившего почетную губернаторскую должность, язык не поворачивается.

Пренебречь выгодами, которые сулило длительное пребывание на этом высоком посту, расстаться со спокойной жизнью, броситься в огонь сражений, без сомнения более жестоких и широкомасштабных, чем предыдущие, и, может быть, познать измену фортуны, до сих пор щадившей его, и сложить голову в одном из боев — вот ведь на что шел Скобелев. И в этом решении трудно усмотреть опрометчивость, если учесть, с какой глубиной и серьезностью он изучал положение южных славян и политическую обстановку, которая сложилась в Европе к середине семидесятых годов.

Эпицентром напряженности, готовой перерасти в вооруженный конфликт, стали Балканы. Здесь, как нигде на континенте, переплелись в единый клубок интересы Англии, России, Турции, Австро-Венгрии, Германии. По-разному глядели из министерских, императорских, султанских и президентских кабинетов на Балканский полуостров: одни с ненасытным желанием урвать кусок территории, другие с нескрываемой надеждой на то, что именно в этом районе наконец-то восторжествует справедливость и славянские народы обретут долгожданную свободу.

Началом первого этапа освободительной борьбы против турецкого господства стало вспыхнувшее в Герцеговине летом 1875 года восстание. Вслед за Герцеговиной поднялась Босния. Почти одновременно вспыхнуло восстание в отдельных районах Болгарии. Все это вызвало резкое осложнение ситуации в Европе.

Разрешить возникший кризис, получивший название восточного, взялись великие державы, но только с одной из них, с Россией, народы Балканского полуострова связывали свои надежды на поддержку в мужественной и справедливой борьбе. И они не ошиблись. Русский народ оказывал героическим повстанцам материальную помощь: от сбора средств на приобретение хлеба и оружия до непосредственной помощи медицинским персоналом. Росла год от года солидарность народов России с освободительной борьбой южных славян. На Балканы выехали десятки русских добровольцев.

Главные европейские государства в период восточного кризиса занимали различные позиции. Германия пыталась использовать его для ослабления России. Бисмарк рассчитывал втянуть ее в войну с Турцией, а затем стравить Россию с Австро-Венгрией, благо яблоко раздора, пресловутый восточный вопрос, не был решен. Россия, еще не совсем оправившаяся после Крымской войны и ее последствий, в начале восточного кризиса не имея возможности открыто проявлять чувства, заботилась лишь о сохранении своих позиций на Балканах и поддержания своего престижа среди братьев-славян. Что касается Англии, то ее желания несколько совпадали с желаниями Германии, но если Германия опасалась французской помощи России, то Англия просто мечтала, чтобы Россия увязла в кризисе и руки русского императора не дотянулись до границ с Индией.

Тем временем, пока плелись различного рода дипломатические интриги, на стороне Боснии и Герцеговины выступили Сербия и Черногория. Слабость их сил не вызывала сомнений, и потому весь ход боевых действий строился из расчета на помощь России. Но Россия на первом их этапе сохраняла нейтралитет, пытаясь дипломатическим путем решить балканскую проблему. Вступление в войну Сербии и Черногории вызвало в России новую волну всенародного сочувствия южным славянам. В движении помощи приняли участие все слои русского общества, призывавшие царское правительство активно вмешаться в войну, так как обстановка в Сербии, Черногории, Боснии и Герцеговине стала складываться явно не в их пользу. 19 октября 1876 года царское правительство предъявило Турции ультиматум. Султан принял его условия, поскольку не был подготовлен английскими суфлерами к столкновению с Россией, да и Англия в этот момент мало чем могла ему помочь. Но вероятность войны с Турцией не уменьшилась, наоборот, ее приближение с каждым месяцем ощущалось все больше.

Не менее драматические события развернулись в апреле 1876 года в Болгарии, народ которой решил покончить с турецким господством. С первых дней восстания в России с неослабным вниманием и сочувствием следили за ходом героической борьбы. Возглавлял ее Христо Ботев. Увы, восставшим не хватало ни оружия, ни опыта борьбы с регулярной армией. Исход был предрешен. Турки, по обыкновению, невероятно жестоко отплатили болгарам, вырезав несколько десятков тысяч человек, спалив дотла сотни сел и городов. Сам Ботев погиб.

Но даже явный неуспех апрельского восстания заставил содрогнуться прогнившие основы Османской империи. В Стамбуле призадумались, и дабы уберечь страну от новых потрясений, 23 декабря 1876 года султан ввел в Болгарии конституцию. Но разве это то, о чем мечтали болгары? Надежда на свободу потонула в словесной казуистике. И единственным государством, которое могло помочь болгарскому народу решить задачу национального освобождения, была Россия. Но могла ли страна в тот момент поступиться значительной частью сил, которые собирались с невероятными трудностями? Наверное, нет.

От начала российских реформ прошло четырнадцать лет, однако за этот скромный, по историческим меркам, срок во внутреннем устройстве России произошли немалые перемены. Помещики утратили безраздельное право хозяйничанья на земле, умы россиян больше не содрогали сообщения о купле-продаже людей, набирало силу земское самоуправление. Законодательные вериги значительно полегчали, поубавилось прыти и у судейских чиновников. На слуху у россиян появились слова: «концессия», «банк», «земельная ссуда», «призывник».

Словно на дрожжах стало расти городское население, а оно пополняло ряды рабочих заводов и фабрик. Названия полукустарных мануфактур все реже мелькали в официальных бумагах и прессе, а затем и вовсе исчезли. Традиционные российские ярмарки стали набирать такие обороты, что исконно русские товары безудержно ринулись за фаницу и там выдержали жесткую конкуренцию. К началу войны с Турцией торговля России с внешним миром выросла по сравнению с 1861 годом аж в три раза! Казна могла без помех выделять средства на профаммы, направленные на улучшение образования, на развитие науки и культуры. Ничто и ничего не делалось без твердого соблюдения принципа безопасности России. И государь и его многочисленные помощники были убеждены, что все предпринятые шаги в политике, экономике, культуре благотворно скажутся на состоянии русской армии.

И в этом отношении какие-либо скоропалительные решения были пагубны и непредсказуемы по своим последствиям. Как, например, можно перейти в одночасье от ручного разлива меди, из которой отливалось большинство пушек, на непрерывную варку и разливку стали, которая была так необходима для современного вооружения? Каким образом за год или два можно наладить производство пороха, патронов, снарядов в количествах, необходимых для армии массовой? Каким способом и на основе каких пособий, уставов можно было в считанные годы подготовить кадровых офицеров? Какую систему требовалось принять, чтобы армия не имела недостатка ни в продовольствии, ни в фураже? И как можно за столь короткий срок внушить солдату, что отныне он не «полковой крепостной», а человек, стоящий вровень с командирами? Отвечая на все эти вопросы, Д. А. Милютин незадолго до войны писал: «Внутреннее и экономическое перерождение России находится на таком фазисе, что всякая внешняя ему помеха может повести к весьма продолжительному расстройству государственного организма. Ни одно из предпринятых преобразований еще не закончено. Экономические и нравственные силы государства далеко еще не приведены в равновесие с его потребностями. По всем отраслям государственного развития сделаны или еще делаются громадные затраты, от которых плоды ожидаются лишь в будущем».

Вот в таком состоянии подошла Россия к началу войны.

Ф. Энгельс, который вовсе не сочувствовал России, очень точно отметил в письме к Л. Кугельману: «Война на Востоке, очевидно, скоро разразится. Русские никогда не имели возможности начать ее при таких благоприятных дипломатических условиях, как именно теперь. Зато военные условия менее благоприятны, чем в 1828 году, а финансовые крайне неблагоприятны для России, потому что ей никто не даст ни фоша взаймы»{19}.

Не в характере русского народа стоять в стороне и быть обычным созерцателем тяжких страданий болгар. Зверства турок вызвали чувство глубокого возмущения. По всей стране прокатилась волна негодующих протестов. Создавались славянские комитеты, усилилось движение поддержки славян в их борьбе против султанской Турции. В защиту прав мужественного и героического болгарского народа выступили выдающиеся русские ученые, писатели, художники: Д. И. Менделеев, Н. И. Пирогов, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев, И. Е. Репин и многие другие. По всей России начался сбор пожертвований. Вот одно из многих писем, посланных вместе с деньгами в- один из комитетов крестьянами села Вязовый Гай Самарской губернии. Они писали: «По горькому опыту зная, как тяжело жить в несчастье... Знаем, что невелика наша помощь, состоящая в 143 руб(лях), но она приносится от чистого усердия и посильных средств не богатых людей, а мужей, жен и даже детей бедного сословия».

Забегая несколько вперед, скажем, что в день отъезда Скобелева из Спасского обитатели имения и крестьяне вручили ему небольшой мешок, туго завязанный бечевкой, в котором позвякивали деньги «на войну». Доподлинно известно, как Скобелев дорожил крестьянскими фошами и, раздавая их, присовокуплял зачастую и свои деньги особо отличившимся солдатам. Слова, которыми он сопровождал вручение трудовых денег, не оставляли сомнения в том, что они шли от сердца.

Человек, рискнувший в то время возвысить голос против войны с Турцией, вполне мог навлечь на себя всеобщий гнев и презрение. Наэлектризованность общественного мнения передалась и окружению императора. Точка зрения, что война — единственный способ преподнести предметный урок Турции, преобладала у царедворцев. Государь, считаясь с мнением света, все же гнул свою линию. Представлять ее пацифистской, а самого Александра II мягкотелым было бы неверно. Нередко обстоятельства брали верх, однако Александру Николаевичу не свойственно было принятие опрометчивых решений. В данном же случае речь шла о шаге непростом.

Государю были памятны и горький привкус порохового дыма, и черное, закопченное небо над Севастополем. Наследнику престола категорически возбранялось появляться на передовой, но в осажденном городе попросту невозможно было провести четкую разграничительную черту между фронтом и тылом. И те госпитали, в которых бывал великий князь Александр, не раз становились мишенью для обстрела. Цесаревич оказался свидетелем кровавой драмы и воочию познал изнанку боевых действий. Он поражался терпению израненных и искалеченных воинов, восхищался мужеством немногочисленного медицинского персонала, жертвенно служившего спасению человеческих жизней. Такое не могло пройти бесследно.

В понятии государя прочно сложились убеждения, что любая бойня есть цепь заблуждений и нежелания царей, королей и их министров признать политические просчеты в мирном решении противоречий. Однако представлять Александра II человеком, не обладавшим достаточной волей в защите интересов России, было бы глубоко ошибочно. Правило древних: «Хочешь мира — готовься к войне» император усвоил твердо и потому в числе наиглавнейших государственных забот считал преобразование армии.

За обустройством России Александр II не упускал из внимания обстановку насилия и жестокости, которая царила в православном славянском мире.

Внутреннее неприятие несправедливости сложилось отнюдь не случайно. Николай I не препятствовал сыну ни в познании учения славянофилов, ни в личном знакомстве с наиболее яркими представителями движения. Так будущий император попал под сильное влияние идей А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина, князя В. А. Черкасского, И. В. Киреевского. Убежденные монархисты внушали Николаю I необходимость отмены крепостного права сверху, вынашивали идею объединения славян под эгидой России. Но если к предполагаемым реформам Николай Павлович относился с великим предубеждением, считая их несвоевременными, то доктрину единения братьев-славян: русских, болгар, сербов — поддерживал целиком и полностью и положил в основу отношений с Турцией. Войны с Портой оправдывали его убеждения и глубокие симпатии к единоверцам. Подобные взгляды Николай Павлович стремился передать сыну, и в лице наследника российского престола намерения отца нашли достойного продолжателя.

В готовности народа и армии к очередному испытанию Александр II не сомневался и все же опасался совершить неверный шаг.

А к нему подталкивали как зарубежные недоброжелатели России, так и доморощенные ура-патриоты, не представлявшие последствий возможной неудачи. Труднее было с российским духовенством, которое рассматривало отказ от применения военной силы как малодушие монарха, сулившее потерю авторитета России в православном мире. Не исключалась такая ситуация, что, не найдя поддержки у России, болгары бросятся в объятия ярого русофоба папы Пия IX.

Мысль не допустить не желаемого поворота событий нашла выражение в бескомпромиссном решении — прибегнуть к силе оружия. Император пришел к этому не наперекор, а в полном согласии со своей совестью. Так завершилась напряженная работа ума, сопровождаемая неимоверным напряжением физических и моральных сил. А ведь император был далеко не молод, в 1877 году ему исполнилось пятьдесят девять лет. И тем не менее это было трудное решение. Здесь следует отметить особую роль в России общественного мнения. Понимая неготовность страны к войне (мы уже писали об этом выше: еще шли военные реформы и армия не укрепилась, в экономическом отношении страна также не была сильна, в. правящих кругах России не было необходимого единства в оценках восточного вопроса и методах его решения), государь как мог оттягивал наступление рокового часа. Но русское общество, его интеллектуальная элита, как всегда, отличались нетерпеливостью, нервозностью. Печать, порицая «жестокие методы турецкого управления, которые довели до отчаяния население», дружно взывала к мщению. «Русский мир», близкий к славянофильским кругам, открыто критиковал правящий кабинет за примирительную политику по отношению к Турции и близость с Австро-Венгрией. Россия призвана выполнить «долг, завещанный историей». Оскорбленное «русское чувство», не считаясь с объективными обстоятельствами, решительно подталкивало страну к войне, раздувая паруса. Медлительность и компромиссность Александра II встречались в штыки, началась травля государя. Но царь крепился долго, и тогда, когда уже «разогретое» общественное мнение готово было засыпать Зимний ядовитыми стрелами, рубикон был перейден, невзирая на то, что России, конечно же, война тогда была крайне нежелательна. Правда, за период челночной дипломатии 79-летнему министру иностранных дел А.М. Гочакову удалось добиться «доброжелательного нейтралитета» Австро-Венгрии и известных гарантий от враждебного вмешательства правительств Запада.

Готовился к войне и «больной человек» — так с 1839 года стали называть Турцию, хозяйство которой, до сих времен обширное, богатое и спокойное, стало разваливаться, потому и надежды на победу связывались лишь с «родственной помощью».

События в конце 1876 года разворачивались следующим образом. В России была проведена мобилизация, в результате которой численность Дунайской армии, предназначавшейся для ведения боевых действий против Турции на Балканском театре (одновременно на Кавказе переступала границу азиатской Турции Кавказская армия), достигла двухсот тридцати пяти тысяч человек. Во главе Дунайской армии стоял главнокомандующий, назначаемый самим царем и наделенный большими правами. Именно в руках главнокомандующего и его штаба находилась судьба всей предстоящей кампании.

Эпоха начала развития капитализма не способствовала появлению достаточно ярких, талантливых военачальников. Стычки с горцами на Кавказе и в Средней Азии не принимались всерьез. Ехать воевать с «халатниками» высшие чины считали ниже своего достоинства, поэтому делали карьеру на петербургских балах и в дворцовых интригах. И вдруг — война в Европе, притом с извечным врагом России, Турцией.

Главнокомандующим Дунайской армией государь назначил великого князя Николая Николаевича (старшего){20}. Оценки личности родного брата императора и свершенных им деяний крайне противоречивы. В официальной прессе главнокомандующий представлен так: «Его красивая, стройная фигура на чудном коне появлялась с утра то там, то здесь перед войсками, которые, услышав его звонкий голос, его ласковый привет, радостно отвечали Его Высочеству, удваивая свое старание угодить ему, своему любимому начальнику. И войска не только любили, обожали его, потому что Великий князь был необыкновенным начальником». Вышеизложенное во многом соответствовало действительности. Обратимся к биографии Николая Николаевича.

Родился он 22 августа 1831 года. В день крещения порфирородного младенца отец возложил на сына знаки ордена св. апостола Андрея Первозванного{21}, Царское Село огласилось эхом орудийных выстрелов, а вечером столица России была красочно иллюминирована. Император Николай Павлович воспитывал в сыновьях чувство долга, с детства приучал вести непритязательный образ жизни. В шестилетнем возрасте великий князь встал в строй гвардейцев, а на следующий год получил из рук отца саблю, выслушав при этом напутственные слова: «Великий для тебя и для нас день... ибо сим знаком посвящаем на службу будущую брату твоему и родине...»

25 июня 1839 года Николай Николаевич с братом Константином стал кадетом I Кадетского корпуса. Боевая учеба и фронтовая служба закалили характер и во многом способствовали раннему взрослению. 1 июля 1846 года на плечах Николая Николаевича заблестели офицерские эполеты. В семнадцать лет он — капитан и в течение двух лет командует ротой, не прерывая занятий по военной истории, стратегии, тактике, топографии. В числе преподавателей — генералы П. П. Карцев, Д. А. Милютин.

Боевое крещение великий князь Николай Николаевич и его брат Михаил получили в Крымскую кампанию. Николай I рекомендовал главнокомандующему «не держать сыновей в тени», а в случае опасности они должны «собою подавать пример». Можно утвердительно сказать, что за месяцы, проведенные в Севастополе, великий князь Николай доказал, что он не трус, способен стойко переносить трудности неудачно складывающейся для русских войны, не робеет при артиллерийском и ружейном обстреле. За участие в сражении при Инкермане Георгиевская дума постановила наградить Николая Николаевича орденом св. Георгия IV степени. Э. И. Тотлебен по достоинству оценил и знания своего юного помощника в фортификации. Не случайно, что после смерти отца старший брат, император Александр II, поручил Николаю Николаевичу подготовку прибалтийских крепостей и других береговых укреплений к отражению возможной высадки десанта союзников.

В годы переустройства вооруженных сил России Николай Николаевич возглавил государственную комиссию, которая направляла и контролировала ход преобразований. Невзирая на ограниченность средств, выделяемых казной, и организационные сбои, армия в значительной степени изменила свой облик, не потеряв боеспособности. Особое место в нововведениях занимал Петербургский военный округ, на базе которого осуществлялись многие начинания. Командовал округом с августа 1864 года великий князь Николай Николаевич.

И все же назначение его главнокомандующим Дунайской армией было под вопросом. Император Александр Николаевич, пожалуй, как никто иной, трезво оценивал военные дарования брата, считая их далекими от требований, которые предъявляет начальнику война. Ему не хватало стратегического мышления. Самого государя отличала глубина познаний военной теории, тщательная взвешенность решений. Будет уместно заметить, что роман императора с княжной Екатериной Долгоруковой породил семейные дрязги, и для государя не являлось секретом, что брат вынашивает тайное желание сменить его на престоле, а война представляла прекрасную возможность завоевать всенародную популярность.

Портрет великого князя дополняют воспоминания офицера штаба Дунайской армии М. А. Газенкампфа: «У него нет навыка всесторонне обдумывать сложные военные действия и делать общие распоряжения с надлежащим расчетом времени и в связи с действиями на других фронтах. Приказания его внезапны, отрывисты, без корней в прошедшем и без ясных расчетов на будущее. Убеждать его в необходимости тщательной примерки, прежде чем отрезать — напрасный труд: это слишком несогласно с его природными свойствами».

Государь стоял перед весьма нелегким выбором. Не утверди он брата главнокомандующим Дунайской армией — родня взвоет, назначь — греха не оберешься. Скрепя сердце государь все же объявил о назначении брата, а в подмогу ему решил дать полного тезку генерала Николая Николаевича Обручева{22}, который занимал пост начальника Военно-Ученого комитета Генерального штаба. Фактически этот комитет являлся оперативным отделом, где разрабатывался план войны с Турцией. Обручев был одним из главных его творцов. Поставив на плане размашистую резолюцию «Утверждаю», государь пытался склонить брата взять к себе начальником штаба Обручева, но великий князь встал на дыбы и наотрез отказался от такого помощника. Вероятно, сей отказ побудил государя принять решение самому отправиться на войну. Бережливый на солдатскую кровь, царь сознавал, что многое из того, что отражено на карте, может превратиться в прах, и потому убедил военного министра оставить обжитой кабинет. Н. Н. Обручев получил назначение на Кавказ. Великий князь Михаил Николаевич требовал не меньшей опеки, чем его брат.

Николай Николаевич был крайне неразборчив в людях и зачастую доверял ответственные посты либо абсолютным бездарям, либо проходимцам. Об их роли в кампании еще предстоит сказать. Совершенно неожиданным для многих оказалось назначение на должность начальника штаба Дунайской армии генерала от инфантерии А. А. Непокойчицкого, который до войны занимал скромную должность шефа 54-го Минского полка. Артуру Адамовичу было далеко за шестьдесят; с изрядной сединой в усах, зачесанных назад волосах и круглых бакенбардах он производил впечатление бодрого старика, хотя фигура и казалась сгорбленной. Непокойчицкий протащил за собой с добрый десяток прихлебателей, создававших суету в штабе без видимых результатов. Генерал, ценивший более всего собственное спокойствие, служил буфером в нередких столкновениях главнокомандующего с военным министром, а позднее и с Э. И. Тотлебеном. Царь заверил брата, что в управление войсками вмешиваться не будет, и крепко держал свое обещание. «...Нельзя не пугаться, — записал в своем дневнике Д. А. Милютин, — когда подумаешь, в чьих руках теперь это решение».

После разгрома апрельского восстания тысячи беженцев покинули Болгарию, и как только на горизонте забрезжила возможность вновь сразиться за поруганное отечество, многие из тех, кто был способен носить оружие, отправились в Кишинев, где под видом почетного конвоя главнокомандующего шло формирование болгарского ополчения. Во главе его был поставлен талантливый генерал русской армии Н. Г. Столетов. Неизвестно, как бы сложилась судьба Николая Григорьевича, если бы после окончания Московского университета он не отправился добровольцем для участия в Крымской войне 1853- 1856 годов. Уже тогда общественное мнение относило его к образованнейшим людям России. Прекрасное знание нескольких европейских и восточных языков позволяло Столетову хорошо ориентироваться в мировых событиях.

Свою службу он начал рядовым солдатом, причем выказал в сражениях замечательные образцы храбрости, за что был награжден высокой солдатской наградой — Георгиевским крестом, произведен затем в унтер-офицеры и закончил войну, имея офицерский чин. Свое военное образование Столетов завершил в Академии Генерального штаба. Благодаря своей храбрости, высокой образованности и добропорядочности он быстро завоевал заслуженный авторитет среди военных. С приближением войны с Турцией на Балканах в ноябре 1876 года Милютин поручил Столетову приступить к формированию болгарского ополчения из русских и болгарских добровольцев. Он лично осуществлял отбор лучших и опытных в военном деле офицеров. Русские офицеры и унтер-офицеры, занимавшие в ополчении должности командиров, с большой энергией взялись за боевую подготовку болгарских ополченцев.

Все, кто имел возможность наблюдать за обучением болгарских дружин, отмечали необыкновенное усердие и понятливость ополченцев. Напряженная программа одиночного курса подготовки была пройдена менее чем за месяц, а затем настал черед тактических учений. В письме к родителям прапорщик 5-й дружины Максюшенко сообщал: «С утра до вечера все учения и стрельбы, даже и в праздники то самое». Всего было создано шесть дружин, составивших три бригады.

Будет уместно заметить, что перспективы применения ополченцев рисовались русскому командованию весьма туманно. В начале военных действий болгарским дружинам предстояло нести охрану коммуникаций Дунайской армии. Непредвиденное развитие событий в корне изменило отношение к болгарам. Их помощь оказалась как нельзя кстати. Ополченцы рвались в бой и на деле доказали, что время, потраченное на боевую учебу, не прошло даром.

Относительно политического устройства послевоенной Болгарии государь высказался более чем определенно: «Мы идем в Болгарию, чтобы принести им свободу, а не революцию». Александр II имел полное основание для такого высказывания. Болгарское национально-освободительное движение было крайне неоднородным. Болгары, воспитанники славянских комитетов и учащиеся русских учебных заведений, дальнейшую судьбу Болгарии видели только в монархии и в союзе с Россией. Раскиданные по всей Европе эмигранты (Болгарская омладина) желали утвердить в послевоенной Болгарии республиканское правление. Люди, верой и правдой служившие угнетателям, имели свой взгляд на развитие ситуации. По их мнению, для десяти миллионов болгар наименьшим злом являлся патронаж Турции, слабеющий день ото дня. Временному правительству, куда входили известные патриоты Драгоман Цанков, Иван Вазов и другие, противостояло Одесское благотворительное общество.

Между этими группами шла постоянная борьба за влияние. Примечателен в этой связи инцидент, происшедший в начале мая 1877 года, когда русские войска уже подходили к Дунаю. Лидеры временного правительства обратились к соотечественникам с воззванием, в котором имелись и такие строки: «Народ болгарский! Ты сам устроишь свое правительство. Но до этого времени подчиняйся временному правительству, избранному патриотами». Одесситы выступили с не менее эмоциональным обращением, в котором упоминавшееся временное правительство называлось не иначе, как «фракция фантазеров». Усугублял раскол национальных сил некто Эммануил Богориди, рвавшийся безудержно на болгарский престол. Будучи человеком состоятельным, он много жертвовал на создание болгарских дружин и из кожи вон лез, чтобы завоевать доверие русского командования. Однако пыл претендента резко остудил князь А. М. Черкасский.

— Вы говорите по-болгарски? — задал он однажды вопрос Богориди.

В ответ прозвучало нечто невразумительное, и претендент более не возобновлял притязаний.

Князь Александр Михайлович Черкасский, гордившийся древностью своего рода, получил в среде военных корреспондентов прозвище «Бука». И только писатель Всеволод Крестовский, пользовавшийся неизменным доверием князя, был допущен в святая святых гражданского управления. В одном из номеров «Летучего военного листка», издаваемого Вс. Крестовским, князь поведал о задачах, которые призвано решать созданное им детище: «Я желаю только устроить сильную администрацию, возвратить порядок и предоставить массе населения возможность улаживать свои общественные и частные дела при торжестве новых христианских принципов управления. Все остальное полагал бы предоставить самому болгарскому народу, который потом разберется в финансовых, судебных и других делах. Чем меньше мы предрешим в этом смысле, тем меньшая ляжет на нас ответственность за несовершенное устройство. В будущем связь Болгарии с Россией-Освободительницей должна быть основана на высших соображениях, а не на мелочном и надоедливом вмешательстве во внутренние дела».

Резолюция императора на приведенном выше документе была до предела лаконичной: «Я именно этого и желаю». Таким образом принципиальный вопрос о послевоенном устройстве Болгарии был решен. В недружественных России странах раздался вздох облегчения — страна-победитель заранее отказывалась от намерения присоединить Болгарию к своим обширным владениям. Исчезла неясность и в кандидатуре правителя свободной Болгарии. Российский император стоял перед весьма сложной задачей. Династическая ветвь болгарских царей после пятивекового османского ига фактически пресеклась. Удовлетворить заинтересованные стороны мог только человек, к которому государь питал самые добрые чувства. До сих пор остаются загадочными обстоятельства, при которых принц Александр Баттенбергский{23}, родной племянник императрицы Марии Александровны, получил приглашение отправиться на театр военных действий, где, к слову, проявил незаурядную храбрость. Как показало время, одного этого качества оказалось недостаточно, чтобы управлять государством. Не подозревая, что он совершает великую ошибку, Александр II на протяжении всего своего пребывания в действующей армии оказывал молодому человеку внимание, достойное правителя государства. Тем самым другие претенденты на болгарский престол вскоре ушли в тень, а их имена перестали звучать.

...В начале марта 1877 года Скобелев приехал в Петербург. Столица встретила его густым и серым туманом, пронизывающим ветром и огромными лужами, через которые опасливо прыгали пешеходы.

На привокзальной площади лихие петербургские извозчики наперебой предлагали свои услуги. Разносчики газет стаями сновали в толпе и звонкими мальчишескими голосами выкрикивали последние новости.

Скобелев подозвал извозчика.

— Куда изволите ехать, ваше-ство?

— На Моховую, — ответил Скобелев и сел в коляску.

Возница занес для удара хлыст и уже приготовился выдохнуть традиционное: «Эх, прокачу!», но генерал остановил его жестом: поезжай помедленнее. Бородач с некоторым удивлением посмотрел на Скобелева, и коляска как-то нерешительно тронулась с места. Скобелев распахнул шинель, откинулся на сиденье, достал из кармана письмо и в который уже раз за долгий путь от Ферганы до Петербурга пробежал глазами текст: «Генералу Скобелеву высочайше поведено немедленно прибыть в Петербург для направления в действующую армию».

До того как отправиться в Зимний дворец, Скобелев зашел в книжный магазин М. О. Вольфа. Сохранились воспоминания об этом визите.

— Михаил Дмитриевич, вы в Петербурге? — изумился Маврикий Осипович, сразу узнав в молодом генерале своего давнишнего клиента, когда-то бравого кавалергарда.

— Да, я сегодня утром приехал, и вот уже у вас. Надеюсь, найду у вас то, что мне нужно.

— Конечно, вы имеете в виду литературу о Балканах, о Турции? — догадался Вольф.

— Да... все равно на каком языке.

Пока Скобелев просматривал книги, Вольф заметил:

— Вы, Михаил Дмитриевич, конечно, едете в действующую армию?

— Да, еду, если только пустят. Но пока не знаю, какой ветер подует оттуда... — И он сделал жест рукой. Вольф понял этот жест. Для него, как для всего общества того времени, не было тайной, что на Скобелева косились в высших сферах, завидовали его успехам и победам в Средней Азии, и чтобы не дать молодому генералу случая показать свои способности в «серьезной войне», нарочито злословили, что его боевая слава дутая, и создавали вокруг его имени много сплетен и небылиц.

На представлении вновь зачисленных офицеров в свитские Александр II, не подав ему руки, резким тоном сказал:

— Благодарю тебя за молодецкую твою службу, к сожалению, не могу сказать того же об остальном... Я помню, я знал твоего деда, и я краснею за его славное имя... — Далее слова императора долетали до Скобелева словно издалека: — Я осыпал тебя милостями... Я надеюсь, что на новом назначении, которое я тебе дам, ты покажешь себя молодцом...

Скобелев недоумевал. Кому и зачем понадобилось очернить его? Вспомнились буквы латинского алфавита, которыми были обозначены недоброжелатели в известном письме к К. П. Кауфману. Теперь же, в столице, он без особого труда распознал, кто скрывался за этими символами. Видимо, эти люди и распустили слух о том, что он сбежал из Туркестана. На самом же деле генерал испросил, как и полагалось, разрешения у Кауфмана. Однако это обстоятельство не принималось в расчет, и свет стал пережевывать очередную порцию лжи. Поговаривали, будто за столь самовольный поступок государь решил разжаловать Скобелева в солдаты. Слухи плодились и множились, создавая ему репутацию генерала-сорвиголовы. Она еще более утвердилась, когда Скобелев прилюдно дал отповедь одному из царедворцев, который посмел высказать в разговоре с ним сумасбродную чушь, дескать, «война портит войска». Известно ли было этому высокопоставленному клеврету, что война в Средней Азии заставляла жить офицера солдатской жизнью? Трудности были общими, и зачастую Скобелеву, как и другим командирам, приходилось делиться последним глотком воды, уступать свою лошадь больному, идти пешком в общем строю, а на привале спать рядом с солдатами у одного костра. И когда о каком-либо офицере говорили «туркестанец», то в это слово вкладывали глубокий смысл: значит, этот человек не трус, не дрогнет в любых обстоятельствах, всегда придет на помощь в трудную минуту, он любим и уважаем солдатами, то есть близок им, что, по дворцовым меркам, было более чем предосудительно. И уж совсем верхом неприличия считалось, когда подчиненные обращались к начальнику по имени-отчеству. Вот как вспоминает об этом капитан Михайлов: с первого знакомства Скобелев попросил «пореже козырять ему и называть просто Михаилом Дмитриевичем, а не господином полковником». А ведь это являлось полнейшим нарушением субординации. Но Скобелев сознательно пренебрегал ею, стремясь установить столь необходимое в бою взаимопонимание до того момента, когда загремят выстрелы.

После такого более чем холодного приема Скобелев чуть не решил подать в отставку. И лишь только сознание необходимости принять участие в войне заставило его согласиться с назначением на должность начальника штаба в дивизию, которой командовал отец. Когда он узнал у Милютина, кто назначен главнокомандующим Дунайской армией, у него невольно вырвалось: «Не может быть!» С чувством глубокого разочарования покинул Скобелев Петербург и, прежде чем отправиться в Кишинев, где располагался штаб Дунайской армии, заехал в Спасское.

...Скобелев хорошо помнил эту комнату. Еще ребенком он спал здесь и, приезжая, каждый раз останавливался в ней. Ему казалось, что не было ни грохота сражений, ни времени, ушедшего безвозвратно, а были лишь светлые юношеские мечты о будущем. Утром, когда он проснулся, широкие полосы солнечного света пробивались в окна. Он долго стоял у окна. Там, за расстилавшимся в долине туманом, виделась ему другая земля.

Несколько дней в Спасском пролетели быстро. И вот уже резвая тройка мчит Скобелева на станцию. Позади остались сотни верст пути — и он уже в Кишиневе. Сразу бросилось в глаза: для такого небольшого города на улицах много военных. Ну что ж, значит, война близка. Представившись главнокомандующему, Скобелев сразу почувствовал, что петербургский дух неприязни к нему и здесь. Скобелев оказался в обстановке, отличной от среднеазиатской. Его, боевого генерала, участника многих сражений, окрестили победителем «халатников». Среди приближенных великого князя нашлись даже такие, что высказывали прямо в лицо: мол, ему «следует позаботиться заслужить отличия, украшавшие его грудь». И Скобелеву часто вспоминался разговор с Кауфманом, происшедший незадолго до его отъезда.

— Из тебя может выйти великий полководец, только...

— Только что? — перебил Кауфмана Скобелев.

— А то, что не дадут тебе, душа моя, ходу. Слишком ты талантлив и слишком прямо ко всему приступаешь. У нас ты до седых волос должен исполнять чужие глупости, а потом уже получить право приводить в исполнение свои. У нас не хотят понять одного, что Наполеоны как подчиненные никуда не годятся. Им надо давать простор и ответственность.

Чиновные штабисты Дунайской армии прекрасно сознавали, что назначение Скобелева-2, как теперь стали именовать Михаила Дмитриевича, в дивизию к отцу, явно не вызовет удовольствия ни у того, ни у другого. В штабе армии демонстративно дистанцировались от генерала и любые его деловые предложения отметались с порога. Обширные военные знания, многолетний боевой опыт остались невостребованными. И если Скобелев, натура живая, клокочущая энергией, проявлял инициативу, высказывал свое мнение, Непокойчицкий тут же осаживал его: «Ступайте и сидите у своей палатки, пока я не позову вас». «Этому мальчишке нельзя доверить и роты солдат», — ядовито шипели генералы, окружавшие главнокомандующего.

Скобелев глубоко переживал обстановку, сложившуюся вокруг него.

В «мозге армии», каким во все времена считался штаб, распространился слух, что Скобелеву вскоре предложат отправиться назад, в Азию. Такой исход, учитывая прямоту суждений «белого генерала», был весьма вероятен.

Здесь, в штабе Дунайской армии, известный русский художник-баталист В. В. Верещагин был представлен, к своему большому удивлению (как пишет он в своих воспоминаниях), «молодому генералу Скобелеву». — «Я знал в Туркестане Скобелева» — говорю ему... — «Это я и есть!» — «Вы?! Может ли быть, как вы постарели; мы ведь старые знакомые». Скобелев порядочно изменился, возмужал, принял генеральскую осанку и отчасти генеральскую речь, которую, впрочем, скоро переменил в разговоре со мной на искренний дружеский тон.