Трудно было всем

Яркой страницей летописи борьбы с фашистскими захватчиками является героическая оборона Либавы. Здесь, как и в Бресте, фашисты сразу же встретили упорное сопротивление. Ничего подобного ранее они не испытывали.

Вместе с гражданским населением город защищали отряды балтийских моряков, боевое ядро которых составляли подводники. В рукопашных схватках, сражаясь штыком, ножом, гранатой и прикладом, они наводили ужас на врага. У стен Либавы гитлеровцы впервые назвали наших моряков «черной смертью», «полосатыми дьяволами».

До 27 июня 1941 года шли ожесточенные бои на подступах к городу. Они продолжались на улицах и после того, как в Либаву ворвались гитлеровцы. Трагичным это оказалось для подводной лодки «М 83». Не получив своевременного предупреждения, она зашла в Либаву. Там во время обстрела гитлеровцами города и наших сопротивляющихся частей лодка получила тяжелые повреждения. Выйти обратно в море «М-83» уже не смогла. Расстреляв по врагу весь артбоезапас, экипаж взорвал лодку на глазах у противника. Командир «малютки», воспитанник Грищенко, старший лейтенант Павел Шалаев и оставшиеся в живых члены экипажа перешли на берег и вместе с сухопутными частями Красной Армии продолжали сражаться.

Драматические события, разыгравшиеся здесь, так или иначе отражались на судьбах защитников города, хотя многим из них и удалось вырваться из вражеского кольца. Слишком быстро менялась обстановка, и поэтому многое в первые дни войны казалось неясным. Так было по всему фронту, в том числе и в районе Либавы — месте дислокации «Л-3».

Когда гитлеровские части прорвались к заводу, старший в группе ремонтирующихся кораблей командир эскадренного [55] миноносца «Ленин» капитан-лейтенант Ю. М. Афанасьев приказал экипажам сойти на берег и защищать город. А корабли, склады с боезапасом и топливом Афанасьев приказал взорвать. Разумеется, такой приказ не мог исходить от капитан-лейтенанта. Он выполнял приказ командира Либавской военно-морской базы — не оставлять корабли врагу. К сожалению, приказ был отдан в устной форме... То было нелегкое, но единственно правильное решение в сложившейся обстановке. Однако, увы, — командир базы отказался от него при расследовании дела, а командование флота в ту тяжелую и сложную пору не признало это решение правильным. Капитан-лейтенант Афанасьев был отдан под суд военного трибунала, который не пощадил его. И только потом, спустя немалое время после войны, когда правильность решения, принятого в экстремальных боевых условиях, стала очевидной, он был посмертно реабилитирован.

Трагедию командира «Ленина» до сих пор не может забыть Грищенко. Помнит он ее с июля 1941 года. Тогда в Таллинне, в коридоре штаба флота, встретил он Юру Афанасьева. Тот только что вышел из кабинета, где его обвинили в тяжком преступлении. Командир «Ленина», пробившийся в Таллинн с экипажем из Либавы, рассказывал об этом со слезами на глазах...

Либава была оставлена. Для борьбы с прорывающимися из нее подразделениями краснофлотцев и красноармейцев противник вынужден был перебросить охранную дивизию, предназначавшуюся для действий на ленинградском направлении.

В киноэпопее «Великая Отечественная» есть серия кадров о Либаве — тихом городке под липами. На ослепительно белый песок пустынного берега Балтийского моря медленно набегают волны. Они омывают останки павших воинов — моряков, рыбаков, пограничников... Эти кадры никого не оставляют равнодушными. Либава на Балтике, как Брест на Буге, всегда будет служить примером воинской доблести, стойкости, славы. Так начиналась Великая Отечественная война на суше и на море.

Сложно пришлось балтийцам в первые дни войны, но еще большие испытания ожидали их с началом блокады Ленинграда.

После войны у П. Д. Грищенко часто спрашивали: [56] «Трудно ли было командовать «Л-3»?». Ответ был обычно таким:

— Разве человек может сетовать на то, что ему лично нелегко, если трудно его Родине? Конечно, на подводной лодке бывали критические моменты, но, пожалуй, самое горькое, когда она беспомощна. Когда экипаж не знает, что делать, или не может выполнять свою подводную работу. Одним словом, сила на борту есть, а корабль бессилен.

За годы Великой Отечественной войны Петр Денисович ни разу не сказал сам и ни от кого из экипажа не услышал слова «трудно». А ведь «Л-3» всю войну была или в море — в боевом походе, или в блокадном Ленинграде.

Блокада! Девятьсот дней и ночей! Холод, голод, бомбежки, артобстрелы. Месяцами сто двадцать пять граммов хлеба — и больше ничего, нисколечко. Люди от истощения падали на улице.

Но ленинградцы свято верили в победу. Их мысли выразила Ольга Берггольц, сказав в одной из своих радиопередач поистине пророческие слова:

— Да, нам сейчас нелегко... Но мы верим в победу... Нет, не верим, а знаем. Она будет... И может быть, товарищи, мы увидим наш сегодняшний хлебный паек в витрине какого-нибудь музея...

Ну, а что было в это время на Неве — на подводных лодках?

Готовясь к предстоящим боевым походам, офицеры знакомили матросов и старшин с организацией противолодочной обороны противника, с устройством немецких мин, сетей и способами борьбы с ними. Разбирая до мельчайших деталей боевые походы, проведенные в начале войны, командиры лодок обращали особое внимание на форсирование минных полей, на методы борьбы с минной опасностью.

Но были и праздники. В знаменательный день 23 февраля — День Советской Армии и Военно-Морского Флота — на «Л-3», стоявшей на Неве у Летнего сада, как и на других кораблях, состоялось торжественное собрание. На подводный минный заградитель пришла делегация жителей Дзержинского района. Матросам, старшинам и офицерам вручили праздничные подарки: баян, папиросы, одеколон, бритвенные принадлежности, книги.

— Эту сцену невозможно описать, — рассказывает Петр Денисович, — надо было видеть и чувствовать, как [57] это трогательно выглядело. Блокадники устроили нам, морякам, праздник, и это в городе, где, как писала Берггольц, «объявление о перевозках трупов на саночках — быт...».

С ответным словом от экипажа «Л-3» выступил секретарь партийной организации мичман Сергей Иванович Сидоров. От его теплых слов, заботы экипажа гости даже всплакнули. Да и у подводников глаза стали влажными.

В разгар торжества распахнулась дверь переборки и появился высокий человек в армейской форме с ромбом в петлицах гимнастерки. Красивая седина в волосах. «Фадеев», — пронеслось в отсеке. Это действительно был он.

Волнение и приподнятость, царившие на борту «Л-3», сразу же передались и Фадееву. Он произнес прочувствованную речь, в которой рассказал о своих фронтовых впечатлениях, мужестве и героизме ленинградцев, о просчетах гитлеровских стратегов, недооценивших такие факторы, как высокий моральный дух советских людей, единство фронта и тыла.

Разоблачая измышления фашистской пропаганды, Александр Александрович сказал:

— Находясь непосредственно на передовой линии, в нескольких сотнях метров от противника, я слышал по радио немецко-фашистскую пропаганду «о безнадежном положении Ленинграда». Какую ересь они несут, если бы вы только знали. Никогда им не понять нашу русскую душу. Здесь, на подводной лодке, где я вижу и вас, дорогие наши женщины, сыны и мужья которых защищают нашу священную землю от гитлеровских захватчиков, воистину можно сказать: фронт и тыл — едины. Не понять фашистам, что за родную Советскую власть каждый из нас готов пожертвовать своей жизнью.

Этими словами закончил свое выступление Александр Фадеев. За какие-нибудь полтора-два часа пребывания на «Л-3» он успел крепко подружиться со многими подводниками.

Позднее Александр Александрович вручил Петру Денисовичу на память свою фотографию с надписью: «Пете Грищенко с дружеским приветом в самый ответственный момент его жизни. Знаю, что будешь таким же товарищем, каким я тебя узнал, а самое главное, что никогда не умрешь и из всякого дела вернешься с победой. Крепко жму твою руку А. Фадеев». [58]

Но зимой сорок второго до победы было еще очень далеко. Шла только первая блокадная зима. Лодки надолго вмерзли в Неву.

На «Л-3», как на любой подведши лодке, каждая команда предварялась звуковыми сигналами: или ревуном, или звонком. Они бывают различного сочетания: длинные, короткие, прерывистые.

Командир корабля за многолетнюю службу так усваивает эти звуки, что как бы ни устал, как бы крепко ни спал — всегда слышит их. И уже не требуется для него команды после сигнала — будь то «Боевая тревога», «Срочное погружение» или еще какая-либо. Есть еще один звук — сигнал машинного телеграфа.

Поставил ручку на «полный назад», и, пока не дадут заданный ход, будет звенеть телеграф. Как только команда выполнена, моторист или электрик ставит в своем отсеке ручку на «полный назад» и звук стихает.

Без этих «трезвонов» не обойтись на корабле.

...Петр Денисович поставил ручку телеграфа на «полный вперед». Но что это? Лодка не всплывает!

— Самый полный вперед! Боцман, всплывай, дифферент пять градусов на корму.

Команды выполнены, но подводная лодка продолжает погружаться, проваливаясь на глубину сорок, пятьдесят... восемьдесят метров... Еще мгновение — и лодку раздавит на глубине...

Грищенко проснулся в своей каюте. Ну и сон! Точно воспроизвел эпизод первого месяца войны, когда вышли из строя горизонтальные рули подводной лодки.

Вскочив, Петр Денисович услышал непрерывный трезвон звонка, похожий на звук, издаваемый машинным телеграфом при невыполненной команде. Понял, что по лодке объявлена воздушная тревога. Сколько же он проспал? Взглянул на светящиеся стрелки часов — всего около часа.

Бегом в центральный пост и наверх, на мостик! Там уже распоряжался старпом.

— Товарищ командир! — доложил он. — Налет на город фашистской авиации. Личный состав на боевых постах. Артиллерийский расчет у пушек!

Но доклада уже и не требовалось. Оба орудия «Л-3» вели огонь по самолету, попавшему в перекрестие прожекторов. Точно и быстро действует старшина 1-й статьи Земин. Старается комендор Ткаченко. Уверенно управляет огнем лейтенант Дубинский. [59]

Петр Денисович посмотрел на стоявшего неподалеку Александра Ивановича Баданова и вспомнил, что накануне вечером они вместе решали, где быть ночью личному составу: перейти на плавбазу или остаться на борту? Грищенко настаивал: надо быть на лодке. В памяти еще слишком свежа потеря «Л-1». При артобстреле снарядом был поврежден ее прочный корпус, личного состава оказалось мало, и с борьбой за живучесть корабля не справились. Лодку можно было сохранить, но не сумели... Вот цена ухода с лодки.

Баканов понимал это. По слишком устали матросы после учений на Марсовом ноле. А занимались они сухопутной подготовкой четыре дня в неделю от зари до зари, да еще добавлялись ремонт корабля, морская подготовка.

В конце концов все же решили: всем быть на лодке.

И не ошиблись. Интенсивный огонь пушек не подпускал самолеты врага. Шел настоящий жестокий бой, а Петр Денисович стоял на мостике и как будто не замечал орудийных залпов.

В эту беспокойную зимнюю ленинградскую ночь первого года войны, когда «Л-3» стояла на Неве, ее командир вновь и вновь задумывался над судьбой своего корабля. До этого мысль работала только в море... Успеть, догнать, атаковать... А теперь кругом лед. Хода нет! Погрузиться нельзя!

Надо сберечь корабль! Полгода ведь выстояли — и каких полгода!

От размышлений Петра Денисовича отвлек доклад из центрального поста лодки:

— Вторая партия снарядов подготовлена!

Петр Денисович, как бы очнувшись, посмотрел кругом. Лед и темень. Пушки молчали. Самолеты не появлялись.

— Отставить снаряды! — негромко дал он команду стоявшему рядом помощнику.

— Есть отставить снаряды! — Коновалов взглянул на командира и добавил:

— Разрешите дать отбой тревоги?

— Да! Отбой! — торопливо ответил Грищенко и спустился с мостика вниз, в центральный пост.

Вахтенный инженер-механик, пропуская командира, спросил разрешения о заступлении вахты по-якорному. Петр Денисович кивнул и направился в командирский отсек. При входе в отсек по левому борту за легкой переборной [60] помещался штурман: его пост и каюта. Далее здесь же, по левому борту, — кают-компания и в ней семь спальных мест в два яруса.

По правому борту — две каюты: командира лодки и замполита. За ними — корабельный камбуз, радиорубка и у самой переборки, ведущей в первый отсек, гидроакустический пост Дмитрия Жеведя. «Глаза и уши «Л-3» — называл его командир.

Каюта командира... Два метра вдоль борта, ширина — полтора. Многие дни и ночи войны она была для Петра Денисовича и домом, и кабинетом. В каюте — маленький письменный стол с несколькими выдвигающимися ящиками для белья и личных вещей, небольшой сейф для документов и узенький шкаф для одежды. Вдоль борта койка. Под ней — кислородные баллоны, над ней — книжная полка.

Грищенко вошел в каюту, задернул вход шторой и, сев на край койки, достал из ящика стола объемистую тетрадь — свой дневник. Вот уже полгода он поверял ему свои нелегкие думы. В голове по-прежнему неотвязно чередовались эпизоды и события первого боевого похода. Так ясно и с такими деталями, что казалось прошли не месяцы, а только часы. В дневнике была скрупулезно записана вся минная постановка 22 июня 1941 года.

Машинально перевернул первые страницы. Жирно написано:

«9 июля 1941 года. Пришли в Таллинн. Позади первые два боевых похода. На рейде и в гаванях весь флот... Сегодня узнал, что лишь случайно «Л-3» осталась жива, ее едва не потопила наша «С-4». Командир «С-4» Дмитрий Сергеевич Абросимов обнаружил лодку в перископ 28 июня в 23 часа 30 минут. Это время всплытия «Фрунзевца». Абросимов вышел в атаку, но перед залпом опознал «Л-3». 23 июня и сама «Л-3» вышла в атаку по «С-3», направляясь из Либавы в Таллинн. Опознав «С-3», от атаки отказался». Жирной чертой подчеркнуто: «Никогда не всплывать до наступления полной темноты!» Первый урок войны...

Петр Денисович отложил дневник.

— Вестовой! Пригласите комиссара ко мне!

Через несколько минут в каюту протиснулся Баканов.

Петр Денисович отодвинулся, уступая место рядом на койке. Посмотрел на Баканова и спросил: [61]

— Помните военный совет, когда рассматривался вопрос о прорыве в Атлантику?

— Конечно!

— Тоскливо на душе, Александр Иванович! Давайте откровенно. Я тоже хорошо помню тот военный совет и помню наши единодушные ответы. Выполняю, но вот здесь, в голове, — он постучал себя по лбу, — сверлит... Мы чуть-чуть не утопили «С-3». И она все-таки погибла, так как не могла погрузиться из-за неоконченного ремонта на заводе «Тосмари». Нас собиралась торпедировать «С-4». В Либаве мы вынуждены были взорвать ремонтирующиеся лодки «Ронис», «Спидолу», «С-1», две «малютки». Почему мы ремонтировали столько лодок у самой границы? А сейчас... Затонула у заводского причала «Л-1». В ноябре подорвалась на мине «Л-2», ничего не успев сделать... Каких людей на них потеряли! Чего стоит только «Л-2»!? Командир лодки Александр Петрович Чебанов — прекрасный подводник. Но ведь первый поход! Почему не пошел обеспечивающий — тот же командир дивизиона? А штурман «Л-2»... Просто не верится, что его нет...

Грищенко имел в виду молодого, но уже признанного флотского поэта Алексея Лебедева. Вот что написал он незадолго до похода. В стихотворении «Ночь на Неве» Лебедев воскрешает тень великого предка — Петра I. Петр Великий идет по Кронштадту и грозит фашистским варварам справедливым возмездием:

Грищенко яростно процитировал эти строки и вдруг обмяк.

— Вот так, комиссар. Мучаюсь...

— Петр Денисович! — встревоженно произнес Баканов. — Брось ты эти настроения! Действительно, потери тяжелы, конечно, есть и ошибки, не без этого. Но «С-3» не зря погибла. Она расстреляла два катера. Я сегодня рассказывал матросам об этом бое. Знаешь, какие лица стали у всех? По глазам видно, что они пойдут с голыми руками на немцев. Вот объяви — и пойдут! [62]

Петр Денисович вздохнул и тихо заговорил:

— Для подводной лодки погибель, если она не может погрузиться. Ну, а если может и не погружается? Просто не понимаю, почему. «С-5» на переходе 29 августа из Таллинна в Кронштадт шла в надводном положении в кильватер крейсеру «Киров» и подорвалась на мине. Под водой была бы меньшая опасность. Почему шла над водой? Ведь какие командиры на борту! Комбриг, комдив, командир лодки. Не понимаю! — И, помолчав, Грищенко добавил:

— Погиб почти весь экипаж «С-5» и наш комдив Аверочкин. Чудесный человек, отменный подводник. Всех подняли, кто был на мостике, а к нему не успели, не хватило одной-двух секунд, на глазах утонул.

Комиссар слушал молча. Потом заговорил:

— Почему люди считают, что на подводной лодке служить трудно? Может, потому, что когда смотришь на небо, на землю — кругом воздух — тогда и смерть легче принять? А под водой, в отсеке, ты один, ну два, три человека рядом с тобой, а ведь кругом железо!

— Не знаю, — Петр Денисович пожал плечами. — Но в одном я убежден: подводник все выдержит, а вот когда нет ясности, отсутствует логика у тех, кому особенно необходимо ее иметь, становится даже страшно. Вот, к примеру, наш комбриг приказал: всем лодкам идти в Кронштадт вместе с надводными кораблями флота. Избрав своим кораблем подводную лодку «С-5», комбриг мог глядеть на небо, как вы говорите, на море и даже выкурить папиросу. Но впереди идет крейсер «Киров», а за кормой крейсера, всего в трехстах метрах, — «С-5». Крейсер с поставленными параван-охранителями, а, как известно моряку, они ставятся с носа корабля. Мина, подсеченная параваном, всплывает близко от борта и тут же отбрасывается от него силой волны стремительно движущегося судна. Волна уходит, но мина по закону гидродинамики устремляется обратно к корме. Однако крейсер уже переместился вперед на всю длину, а то и больше, а мина... под борт вслед идущего корабля — «С-5»! Взрыв — и лодки нет... Для того чтобы исполнился девиз «Мы победим!», нужен труд и умение каждого на своем месте на совесть выполнять свои обязанности.

После разговора с комиссаром Грищенко еще долго сидел один, углубившись в чтение своего дневника. Тщательно были записаны в нем мысли о тактике, о новых методах торпедной стрельбы. Он анализировал рассказы [63] друзей-командиров о результатах их атак, лекции профессора Военно-морской академии контр-адмирала А. В. Томашевича. Перед прибытием в Ленинград профессор побывал на всех флотах и теперь «подпитывал» командиров-балтийцев опытом и новинками. Многие задумки и расчеты, которые Петр Денисович доверял дневнику, будут проверены им в боевых походах сорок второго.

Но это — впереди. А пока главным для Грищенко стали ремонт корабля, подготовка механизмов и экипажа к весенне-летним походам. Было нелегко: работа тяжелая, а матросский паек плох и урезан до минимума. Однако война на это скидку не делала. Ни одного выходного и никаких перерывов. А еще надо было помогать городу...

Что и говорить, не сладко приходилось экипажу «Л-3» в блокадном Ленинграде. Но все же трудней во сто крат было в боевых походах, особенно командиру.

Труд командирский всегда был нелегким. Таким он остается и сегодня, в мирное время. Ведь подготовка командира должна быть намного выше, чем у любого другого члена экипажа. А еще огромное психологическое напряжение, которое практически нельзя снять: ответственность за корабль, за личный состав. Это священная обязанность командира. Физические нагрузки, и даже перегрузки, — ничто по сравнению с этим.

При погружении и всплытии подводной лодки в любых условиях и при любых обстоятельствах командир всегда на своем месте. Бывает, не спит сутки, двое, по нескольку дней не заходит к себе в каюту. Да и там его не застанешь неработающим. Не пополняя знаний, моряку не прожить. Так было во все времена. А командирский багаж — это знания и опыт, выносливость и смекалка, инициатива и решительность, мужество и отвага, а все вместе рождает интуицию. Она много подсказывала Грищенко:

— Опоздай на секунду погрузиться — погубил бы лодку. Не успел отдать команду на руль — взрыв мины, гибель... Расслабился — потеря веры в командира. А если не верят командиру, значит, корабль не корабль, всем не выжить тогда.

Петр Денисович никогда не подвергал сомнению эти истины. То был базис всей его командирской деятельности.

Есть еще один непреложный закон у командира, святой долг — забота о подчиненных.

Однажды, обсуждая с замполитом порядок на лодке — быт, питание, командир «Л-3» неожиданно спросил: [64]

— Как дела дома?

— Ничего, — опустил глаза Баканов.

— Вот именно, ничего. 125 граммов каждому — и больше «ничего», — помедлив, закончил разговор Грищенко.

И в гот же день Петр Денисович послал вестового Ермолаева на квартиру Ваканова — узнать подробно, как живет его семья,

Возвратившись, матрос с дрожью в голосе взволнованно доложил:

— Пошел в парадное, нашел квартиру на втором этаже. Дверь открыта, темно. Пробрался на ощупь по коридору. Наткнулся за вторую дверь, толкнул и оказался в комнате. Окна разбиты, но заткнуты подушками и завешаны простынями. В углу сидит девочка лет трех. Огромные глаза и худое-худое личико. Она медленно встала и что-то тихо сказала. Я нагнулся к ней и поднял на руки.

— Дяденька матрос! Дайте воды!

— А где ее взять?

— Там! — она махнула ручкой на выход. Поставил ее на пол, бросился в коридор. Отыскал ведро и вниз. На первом этаже навстречу попался мужчина, поднимающийся по ступенькам из подвала дома с кастрюлей воды... Все ясно. Туда!

— Товарищ командир! — голос матроса совсем стих. — Не поверите! Прачечная... Один кран. Остальные заглушены. А рядом, в двух метрах, груда сложенных мертвецов. Не знаю, сколько простоял, может, десять минут, а может, больше. Смотрел и плакал. Запомнил на всю жизнь. Отнес воду наверх. Жена комиссара лежала во второй комнате на кровати. Она сказала, что чувствует себя плохо, но через часок постарается встать. За ней, у стенки, сидела вторая — меньшая девочка. И жена и девочка надели на себя все, что можно. Очень холодно в квартире. В этой комнате стояла «буржуйка». Я пощупал — ледяная. Разобрал остатки паркета и затопил. Матрос проглотил комок в горле, глаза были полны слез. — Товарищ командир! Так что же это такое?

— Блокада...

— Когда слушал его, — вспоминает Петр Денисович, — хотелось выть...

С того дня, ничего не говоря замполиту, командир «Л-3» каждый день посылал в его квартиру Ермолаева. [65]

Помогал Ермолаев топливом, водой и кое-чем из продуктов.

Уже после войны Грищенко спросил у Марии Ивановны (так звали жену комиссара): «Что вас спасло?» Она ответила: «Очень хотелось жить, так сильно, что словами не передать. А еще матрос Ермолаев».

Добавлю: Ермолаев и Грищенко...

А вот еще эпизод.

...В один из январских дней сорок второго года Петр Денисович решил навестить своего давнишнего друга, инженера кораблестроителя Юрия Джунковского. Пошел на набережную Красного Флота. Дверь в доме так же, как и везде, была открыта. В полумраке комнаты, на диване лежал... Человек? Трудно было поверить в то, что это изможденное существо — человек. Лицо страшное: удлиненный нос, отрешенный взгляд немигающих глаз, никакой мимики — мать Юры! Елена Георгиевна...

Рядом валялось полено, искусанное зубами, — его пытались грызть.

Волосы встали дыбом. Что же такое делается? Но раздумывать было некогда. Надо было спасать человека. Он торопливо повернулся и бегом бросился на лодку.

Через час вернулся с двумя матросами — вестовым Ермолаевым и трюмным Обрывченко. Принес с собой керосин, сахар, кофе, галеты. До набережной от дверей дома было не больше сотни метров. Ермолаев торопливо носил из Невы воду, нагревал ее на керосинке. Обрывченко готовил ванну. Когда в нее опустили женщину, она застонала, открыла глаза. Узнав Петра Денисовича, Елена Георгиевна тихо-тихо заплакала. Пока Ермолаев с командиром приводили в порядок Джунковскую, Обрывченко сварил немного бульона из куриного филе. Эту баночку филе выдали по специальному приказанию командирам подводных лодок. Было строгое предписание — съесть. Комбриг даже разъяснил приказ: «Без этого не сможете думать, а командир прежде всего должен думать. Не будете есть, «съедите» свой мозг, а он нужен к началу лета. Вам предстоит прорыв через Финский залив, чтобы топить врага в Балтике.

Прорвется тот, кто перехитрит врага, у кого будет работать мысль, а мысль — это наш мозг, голова, и их надо питать».

Но не съел тот доппаек Петр Денисович. Эта баночка спасла женщину.

Целый месяц, словно на вахту, ходил кто-нибудь с [66] лодки на квартиру к Джунковской. Выходил, возвратил к жизни человека...

Еще один раз удалось Петру Денисовичу зайти к спасенной женщине. О своем сыне Елена Георгиевна ничего не стала — где-то на фронте. Она уже ходила по комнате. Жуткая дистрофия постепенно отступала. Руки, ноги, пальцы — медленно, но двигались. Уставала очень быстро и тогда ложилась на кровать. Лежащей и увидел ее Петр Денисович в последнюю встречу. Она повернула к нему голову и тихо сказала:

— Спасибо вам! На днях меня эвакуируют на Большую землю.

Петр Денисович не мог скрыть слезы. Так они попрощались.

О ленинградцах блокадной поры написано очень много. Мужество, присутствие духа, несгибаемая воля, огромное желание победить было присуще всем — взрослым, старикам, детям. В этом была их сила.

Петр Денисович, вспоминая те годы, как-то рассказал:

— Меня однажды удивил до невероятности концерт, состоявшийся осенью 1943 года в зале Революции моего родного училища. Даже не сам концерт, а танцевальные номера блокадных детей из Кронштадта. Этот концерт, так же как и футбольный матч и седьмая симфония Шостаковича, впервые прозвучавшая в августе 1942 года, — все подтверждало — Ленинград живет, работает и врагу не покорится. Но танцы истощенных, осиротевших детей?! Это все же трудно было вообразить.

Ребят переправили из Кронштадта в Ленинград, выбрав момент между артобстрелами Морского канала. Перед этим им вручили медали «За оборону Ленинграда».

И вот концерт для моряков. Гордость и радость светились на исхудалых, бледных до синевы лицах детей. Танцы я помню до деталей. Девочки исполняли узбекский танец. Была в нем изюминка — изящные движения руками и характерное национальное движение узбечек головой. Потом три девочки исполнили татарский танец. Затем были величавый русский, искрометный украинский...

Единственное, что не удавалось в танце ребятам — это быть веселыми и улыбающимися. За годы блокады они разучились смеяться. Голод и холод «съели» их улыбки.

После исполнения танцев каждой девочке вручили грамоту с текстом:

«Военный совет Краснознаменного Балтийского флота награждает Вас грамотой за активное участив и достигнутые [67] успехи в краснофлотской художественной самодеятельности в дни Великой Отечественной войны советского народа против немецких захватчиков.

Командующий КБФ адмирал В. Ф. Трибуц,

член Военного совета контр-адмирал Н. К. Смирнов,

член Военного совета генерал-майор А. Д. Вербицкий».

— Все это в прошлом, — продолжал Петр Денисович, — но после войны было неожиданное продолжение того концерта. В 1950 году в Ленинграде мне посчастливилось присутствовать на самом первом официальном чемпионате СССР по художественной гимнастике. Этот вид спорта, демонстрирующий грацию и изящество, тогда только зарождался. И вот объявляют: «Абсолютная чемпионка Советского Союза Валентина Сивохина». Зал рукоплескал, а я узнал в ней одну из тех блокадных девочек — участниц необычного концерта (запомнилась фамилия Вали, когда вручали ей грамоту Военного совета).

Валентина Сивохина и в 1951 году завоевала звание абсолютной чемпионки СССР. Вместе со своим руководителем заслуженным тренером СССР Юлией Николаевной Шишкаревой она боролась за мировое признание этого прекрасного вида спорта. Может быть, девочка проявляла большую настойчивость потому, что была из Кронштадта? Там родилась, там пережила войну, блокаду, оттуда в первый послевоенный год поехала в Ленинград и поступила в Ленинградский институт физической культуры имени П. Ф. Лесгафта.

А затем у Петра Денисовича состоялась еще одна, третья, встреча с девочкой, поразившей его танцами в голодную, холодную пору блокады Ленинграда.

Однажды в Кронштадте, после традиционной встречи подводников военных лет, все собравшиеся, не сговариваясь, решили пройтись по его улицам, когда-то таким знакомым и родным. В этом удивительном городе русской морской славы все было историческим, в том числе и средняя школа.

В конце XIX века в здании школы располагались Минные офицерские классы. Почти 20 лет преподавал в них физику и электротехнику изобретатель радио Александр Степанович Попов. Его радиоприборы впервые были применены в 1900 году во время ликвидации аварии на броненосце «Генерал-адмирал Апраксин» у острова [68] Гогланд. Именно из этого района Грищенко не раз передавал радиограммы с борта «Л-3» в начале боевого похода или о благополучном возвращении из него.

О всемирно известном преподавателе Минных офицерских классов Грищенко не просто знал, а почитал его. Поэтому не мог он пройти мимо этого дома. Вместе с друзьями Грищенко зашел в бывшую среднюю школу № 423 (в годы войны единственную в Кронштадте). Старенькая женщина-уборщица, увидев группу военных моряков в парадной форме при орденах и медалях, отставила в сторону свой нехитрый инструмент и поклонилась.

Сопровождая пришедших, старушка негромко рассказывала о школе. В ее словах звучали гордость за свой город, уважение к его жителям. Но особенно тепло она говорила о детях военной поры. От нее Петр Денисович узнал, что рядом со школой в Доме пионеров открыт музей, где собрано все о блокадных школьниках.

Искренний рассказ женщины не оставил бывших подводников равнодушными. И вот они в центре Кронштадта — на улице Ленина в Доме пионеров. Грищенко был удивлен, увидев среди музейных экспонатов блокадных дней ту самую грамоту, что была вручена Сивохиной Валентине в 1943 году.

Здесь же находилась и фотография кронштадтских школьников военных лет. В первом ряду знакомое лицо Вали. Рядом еще одно фото: В. К. Сивохина, дважды абсолютная чемпионка СССР по художественной гимнастике, неоднократная чемпионка Ленинграда и ВЦСПС.

Фотографии и документы, пожелтевшие газеты с описанием города-бойца воскресили в памяти Грищенко суровые дни блокады.

Зима сорок второго... Казалось, голод и холод не только лишали физических сил, но и парализовали волю. Первая блокадная зима запомнилась как страшное бедствие, как кошмарный сон. Суровые испытания выпали на долю ленинградцев и кронштадтцев. В схватке с голодом и стужей участвовали все жители Кронштадта, все до единого: здоровый и больной, старый и малый. Желание победить врага, выжить «всем смертям назло» поставило в одну шеренгу плечом к плечу взрослого и ребенка.

С приближением весны 1942 года над городом возникла угроза эпидемии. Обессилевшие после первой блокадной зимы мальчишки и девчонки вместе со взрослыми убирали улицы и дворы, скалывали нечистоты, грузили [69] на сани и вывозили за город. Адский, нечеловеческий труд помог спасти Кронштадт от эпидемии.

И еще вспомнилось Петру Денисовичу, что перед выходом в море в 1942 году матросы и офицеры не раз спрашивали: откуда на столах свежая морковь, лук, картошка, капуста. Мало, очень мало было тогда этого богатства, но ведь было! Удивительно! Оказывается весной, все лето и до поздней осени сорок второго старшеклассники кронштадтской школы работали в совхозе «Снабженец». Нередко приходили домой только под утро, спали два-три часа и снова в школу, чтобы всем вместе идти на совхозные огороды.

Спустя десятилетия Петр Денисович Грищенко с волнением читал в школьном музее о подвиге ребят. Перед его глазами вставали школьники Ленинграда и Кронштадта — изможденные, бледные, с запавшими недетскими глазами. Он помнил их — тех девчонок и мальчишек, которые заменили мужчин, ушедших на корабли и подводные лодки. Это они, дети, все девятьсот дней блокады кормили в госпитале тяжелораненых, писали за них письма, убирали палаты, стирали бинты. Это они давали концерты на передовых позициях, хотя и сам город был фронтом, работали в совхозе от зари до зари! Беззаветно трудились, зная, что дома всего сто двадцать пять граммов хлеба и больше ничего! И никто из ребят никогда не уносил домой даже самой маленькой морковки. Блокадные дети совершали чудеса героизма, не сознавая этого. Они были настоящими ленинградцами! Это о них книге стихов поэта Юрия Воронова «Блокада», которую открывает строфа о детях блокадного Ленинграда:

Петр Денисович прошел все испытания войны не только на море, он жил и боролся вместе с ленинградцами и не мог не разделять трудную долю блокадного города. И все же основная его обязанность — это работа с матросами, старшинами, офицерами. Их он обучал подводному делу, с ними он наносил удары по фашистам из-под воды. Вместе они выходили победителями из сложнейших и смертельно опасных ситуаций. [70]

Сложность боевого похода подводной лодки определялась теми условиями, в которых она оказывалась при преодолении противолодочных заграждений, при выходе и возвращении, при маневрах, уклонении от атак кораблей противника. Но и отдельные послепоходовые эпизоды из Жизни экипажа способны не менее убедительно высветить драматизм событий, выпадавших на долю подводников в море.

...»Л-3» вернулась из своего пятого боевого похода 10 сентября 1942 года. Месяцы тяжелейших испытаний в открытой части Балтийского моря остались позади.

В результате похода потоплено восемь кораблей противника. За мужество и мастерство, проявленные в этом походе, многие члены экипажа «Л-3» удостоились высоких наград. Орденом Ленина награждены пятнадцать человек, орденом Красного Знамени — двадцать четыре, орденом Красной Звезды — четырнадцать. Но победы достались нелегко.

На второй день после возвращения заболел радист главстаршина Василий Чупраков. Сначала он стал заговариваться, затем начались галлюцинации. Сказалось колоссальное нервное перенапряжение. Больного пришлось госпитализировать. Почти шесть лет Василий Васильевич провел в клиниках Ленинграда, в одной из которых он и скончался.

Писателю А. Зонину, участнику боевого похода, тоже пришлось туго. Вернувшись в Кронштадт, он тяжело заболел. Как и Чупраков, начал заговариваться, перестал узнавать свою жену Веру Кетлинскую и друга семьи Ольгу Берггольц — они специально приехали из Ленинграда в Кронштадт встречать Зонина.

Да и сам командир лодки... По его словам, уже через час или два после возвращения перестали слушаться ноги. Дав снотворное, врачи уложили его в постель. Грищенко пролежал, вернее, проспал почти трое суток, а потом медленно, но верно, как он выразился, начал «приходить в меридиан». И сразу же поспешил навестить Чупракова в кронштадтском госпитале.

Узнав Петра Денисовича, Василий Васильевич заплакал и стал проситься на подводную лодку. Присутствовавший лечащий врач успокоил Чупракова, пообещав, что он сможет вернуться на корабль в ближайшие дни и принять участие в церемонии награждения членов экипажа орденами. Ему должны были вручить орден Красного Знамени. [71]

Когда Грищенко начал прощаться, Чупраков неожиданно обнял его и прошептал: «Товарищ командир, оставайтесь со мной». Затем подошел к свободной койке и, просительно глядя на Петра Денисовича, сказал:

— Вот, смотрите, какая хорошая койка, оставайтесь, мне здесь очень плохо одному, да и курить не дают.

— Но, я не курю, Василий Васильевич, и в этом дпшу мне будет плохо.

— Я брошу курить, все брошу, что скажете, все буду делать, я буду за вами ухаживать, только оставайтесь...

Прощаясь с Чупраковым, Петр Денисович подал ему руку, тот порывисто притянул командира к себе, обнял в зарыдал, как ребенок.

Когда Грищенко вернулся на береговую базу подплава, то в каюте Зонина увидел примерно такую же картину, что и в палате Чупракова. Кетлинская плакала, а Зонин, лежа в кровати, громко декламировал что-то непонятное.

Только в начале октября Александр Ильич начал вставать с постели, и вскоре жена увезла его в Ленинград. Прощаясь с Петром Денисовичем, он сказал: «Надеюсь, Петро, что мы с тобой еще раз сходим в Балтику». Но Военный совет не разрешил Зонину повторить поход. Дороги войны занесли Александра Ильича на Северный флот, где и пробыл он до ее конца.

Нелегко было подводникам после жестоких испытаний боевого похода. А в море, в бою было еще тяжелее. «Л-3» добивалась успехов действиями всего экипажа. На лодке знали: неудача может произойти по вине одного человека, причем любого, независимо от его должности и чина/ Значит, надо трудиться, учиться, тренироваться — без устали, постоянно, упорно.

Командиру без офицеров, старшин, матросов победу не добыть. А победа лодки — это и утопленный корабль противника, и удачно проведенная разведка, а то и просто сохранение всего корабля, возвращение живыми. Последнее означает: прийти, загрузить мины, торпеды — ж. снова в бой.

На подводной лодке гибнут не один, два, три члена, экипажа. Если гибнут, то все. В случав победы в базу приходят все. Все во главе с командиром.

Командир «Л-3», как и командиры других лодок, не мог лично, непосредственно обучать каждого члена экипажа одновременно. Но, как только у Грищенко возникал? сомнения в возможностях экипажа, он немедленно искал, [72] и, что удивительно, всегда находил путь, способ подготовить всю команду подводной лодки так, чтобы выиграть схватку под водой.

Это упорный, кропотливый труд, в чем-то схожий с трудом учителя, только ответственность повышалась многократно. Война!

Показатель умения каждого члена экипажа — виртуозность, мастерство у своих приборов и механизмов, доведенные до осознанного автоматизма. Так на корабле оцениваются рулевые и мотористы, электрики и радисты, — словом, каждый.

Но если старпома надо готовить управлять кораблем, то чему учить военкома?

Петр Денисович вспоминает, как однажды возвращались из боевого похода. Подводное положение, справа по борту — родная Либава, занятая фашистами.

Входит в каюту военком и с ходу, громко:

— Командир! Всплываем? Нет мин, торпед, но есть артиллерия! Всыпем фашистам!

Грищенко посмотрел на Долматова, попросил присесть. (Долматов был назначен военкомом вместо Баканова.)

— Петр Денисович! Вы, я, весь экипаж, ведь мы не трусы! — не унимался военком.

Что было ответить? Молчание затянулось. Долматов это понял по-своему.

— В центральном — старпом, пойду ему скажу, чтобы готовился к всплытию, а сам людей подготовлю.

— Отставить артиллерийский обстрел! — громко скомандовал Грищенко, а потом уже спокойнее продолжил: — Товарищ капитан-лейтенант, на подводной лодке есть три вида оружия. Для «Л-3» главное — мины, затем — торпеды, а уже потом — артиллерия.

— Но я так и думаю, — недоуменно перебил Долматов.

— Думать можно, а чтобы использовать то или иное оружие, надо посчитать.

— Ну, это уже дело командира, — не унимался Долматов.

— Так я и считаю! Во-первых, идти до Кронштадта не менее десяти суток. Во-вторых, надо прорваться через сети, обойти мины и уйти от взрывов глубинных бомб противника в Финском заливе. И если здесь, под Либавой, получим хоть маленькую дырку в корпусе корабля, то ни одну из этих задач не решить. Теперь посчитаем, [73] что можем сделать мы своими пушками. В лучшем случае — напугаем, случайно убьем десяток фрицев. А если дойдем да вернемся с торпедами и минами, так можем в сотню, а то и в тысячу раз больше сделать.

— Расчет — это важно! Но, товарищ командир, ведь мы везем домой снаряды, они не израсходованы, — уже менее горячо проговорил Долматов.

— Ну, тогда мое решение: не всплывать! — резко отрубил командир «Л-3».

Долматов покраснел, опустил голову. Петр Денисович взглянул на него и уже дружелюбно добавил:

— Михаил Федорович! Пойми, артиллерия — это не наше оружие. Наша сила в скрытности и внезапности. А значит, весь расчет на мины и торпеды...

Через час в каюту снова зашел Долматов:

— Командир! Извини, я погорячился.

В следующем походе был еще один разговор об использовании оружия. Теперь речь шла уже о торпедах. Михаил Федорович Долматов и секретарь парторганизации старшина команды торпедистов Сергей Сидоров решили так: на лодке торпед меньше, чем мин, значит, каждую торпеду в цель.

Пришел Долматов к командиру и высказал свое мнение:

— Хорошее это дело. Надо задуматься не только торпедистам, но и нам, командирам. Ни одной торпеды даром. А мы, бывает, по одной цели стреляем двумя.

Промолчав о расходе торпед, командир «Л-3» сделал вид, что со всем согласен.

Два дня потребовалось Петру Денисовичу, чтобы красочно на листах показать стрельбу залпом — двумя, тремя торпедами.

Вытащил из сейфа записи лекций профессора Томашевича о способах стрельбы торпедами веером и с временным интервалом.

Чтобы не обидеть Долматова, вместе с ним пригласил в центральный пост и старпома Коновалова. Рассказал о торпедных стрельбах, демонстрируя листы со схемами, показывая записи и расчеты в тетрадях.

Слушали оба молча. Несколько недоверчиво, исподлобья смотрел Долматов. Понимал, что командир затеял «лекцию» для него. Но вот Коновалов что-то записал, потом громко сказал:

— Все правильно. Если по одной торпеде стрелять — и первый, и второй, и третий раз, то можем все три раза [74] промазать. А вот если по две, то, пожалуй, два раза из трех попадем, а тремя — это и сто процентов попадания обеспечено.

Коновалов поднял лицо от тетради и посмотрел на Грищенко. Долматов недоверчиво взглянул в записи Коновалова. После этой импровизированной лекции он попросил схемы и просидел над ними у себя в каюте не один час.

— Убедился он в правоте Коновалова или нет, не знаю, — говорил мне Петр Денисович, — но вопрос об экономии торпед больше не поднимался.

Такая школа помогала: вырабатывалось единое мнение, принималось правильное решение, активнее работал каждый коммунист. Хотя подчас полного согласия не достигалось.

Уже после войны работники архива показали Петру Денисовичу донесение, датированное 1942 годом, на котором значилось: «Составил Долматов». Текст донесения, а по сути доноса, Грищенко запомнил до запятой: «Командир вел себя в море очень осторожно, если не сказать больше — трусливо. Если бы он стрелял не залпами, а по одной торпеде, мы бы уничтожили не пять, а двенадцать кораблей противника. И то это стало возможным только благодаря мужеству экипажа и хорошо поставленной партийно-политической работе...»

Но главное на корабле все же делалось — укреплялось доверие, и не только к командиру. Петр Денисович рассказывает, что ценил каждого специалиста, но роль им отводил разную.

— Я не могу сравнить командира отделения мотористов Аркадия Елюшкина, скажем, с главным старшиной Александром Мочалипым или Михаилом Вальцевым, с акустиком Жеведем или старшим лейтенантом Исааком Дубинским, возглавлявшим всю артиллерию лодки. Мне, как командиру корабля, было видно, кто и как подготовлен, но требовалось определить роль специалиста на том или ином боевом посту. Это не значит, что я считал Елюшкина хуже главстаршины Мочалина или Вальцева. Отнюдь нет. Каждый на своем месте был отличным исполнителем, только у Елюшкина обязанностей было меньше, чем у Мочалина или Вальцева. Или такое сравнение: степень ответственности Дубинского и роль командира отделения мотористов в подводном положении, когда молчат дизели и на вахте стоят электрики. Несравнимо! Или внимание акустике, Жеведю — это естественно. Ведь акустик [75] в те времена согласно штату на лодке был один, а мотористов — девять.

Вот так Петр Денисович определял роль каждого члена экипажа на корабле. И в зависимости от этого организовывал подготовку того или иного матроса, старшины или офицера, используя не только их прямые служебные обязанности, но и творческие способности.

В четвертом отсеке Дмитрию Анисимову — командиру отделения электриков надо замерить плотность электролита аккумуляторной батареи, Таратонову с боцманом — отрегулировать блок электрического управления рулями. Тому же Анисимову и электрику Бурдюку во время атаки предстоит нелегкая работа на станции гребных электромоторов. Есть заботы у электриков Михаила Борисова и его друга Дядькина. Последнего Петр Денисович выделял особо.

Борис Дядькин безукоризненно исполнял свои служебные обязанности. Он был еще и отличным музыкантом — баянистом, в часы отдыха занимался художественной самодеятельностью. Но все же главное его увлечение — конструировать, изобретать, рыться в технических справочниках, учебниках по электротехнике. И тут Дядькин добился удивительных успехов. Наблюдая за работой переключателя постов управления вертикальным рулем, он заметил: переключатель часто заедает, несколько раз выходил из строя, как правило, в самые ответственные минуты — при бомбежках...

Переключатель был нажимного действия. Дядькин решил изменить его конструкцию. Пользуясь той же арматурой, он изготовил врубающий переключатель, а эбонит — изолирующий материал — заменил текстолитом. Все получилось проще, прочнее, а значит, и надежнее. Переключатель работал почти два года и ни разу не выходил из строя за пять боевых походов. Сделал Дядькин также очень простую и удобную в эксплуатации сигнализацию переключения муфты на линии вала. Это изобретение, как и переключатель, одобрило командование соединения. Оно использовалось и на других подводных лодках.

Ничто не ускользало от внимания Дядькина. Дизельное топливо — соляр — подавалось из цистерны, и по мере расходования его замещали забортной водой. Но если в дизель попадала вода, могла произойти авария.

Расходные топливные бачки не имели сигнализации, и дизелистам трудно было проследить, когда вместо соляра [76] в них начинает поступать забортная вода. Дядькин решил и этот вопрос. Соляр — хороший изолятор электричества, а морская вода — проводник. Эти их свойства Дядькин и положил в основу своего изобретения. В самом низу расходного бачка он установил два контакта, которые при поступлении в бачок воды замыкали реле и через него главные контакты сигнализации (красная электролампа и звонок). Если мотористы «проморгают» эти сигналы, приспособление Дядькина автоматически перекроет соляровую магистраль и дизель остановится.

Своей рационализацией Дядькин «заразил» весь экипаж. А командиру подсказал, как можно достичь большего эффекта в обучении моряков. Так родились знаменитые тактико-технические конференции «Л-3». Они стали хорошей школой по изучению сложной корабельной техники и ее совершенствованию в боевых условиях как для своего экипажа, так и для других.

Школа «Л-3»... Испытал ее воздействие на себе и автор этих строк, тогда еще молодой офицер, в подчинении которого был боцман «Л-3» мичман К. Е. Настюхин.

Но не знал тогда лейтенант, что Константин Емельянович не только боцман и его подчиненный, но и член партийной комиссии.

Приближалась ответственная пора в жизни молодого офицера. Приняли его на партсобрании экипажа «Д-2» в ряды Коммунистической партии. Волновался, но считал, что главные волнения впереди — на партийной комиссии. А когда попал туда, то к волнению добавилось и удивление: сидит среди членов парткомиссии боцман Настюхин и улыбается.

Тщательно готовился молодой офицер, но от смущения уверенности поубавилось.

На вопросы по Уставу КПСС отвечал хорошо, а вот о работе с экипажем лейтенант запнулся. Не забыл молодой офицер, как боцман несколько месяцев тому назад преподнес ему настоящий урок старшинской мудрости.

— Вы помните в прошлом году два случая нарушения воинской дисциплины в штурманской боевой части? — задал вопрос Настюхин.

— Конечно!

— А как вы думаете, можно было их избежать?

Покраснел лейтенант, даже уши загорелись. Тихо ответил:

— Думаю, их могло не быть. [77]

— А почему? — поинтересовался председательствующий.

И в ответ услышал рассказ. Молодому офицеру дважды пять суток ареста при каюте давали за неправильные меры воспитания. Но удивительным в этом событии было то, что каждый из просчетов лейтенанта был противоположен один другому. Причем формулировка в первом случае была: «за то, что он не уволил двух матросов и они нарушили после этого дисциплину в части — ушли в «самоволку». Во втором случае — «за то, что этих же матросов он уволил. Но они снова нарушили дисциплину — теперь в увольнении, на берегу».

Целый вечер допоздна после второго случая просидели вместе лейтенант и Настюхин. Тогда боцман сказал:

— У человека, а значит, и у матроса есть нервы, сердце, своя психология. Все надо учитывать... В первом случае, — продолжал Настюхин, — я, как старшина, подписал список на увольнение. Надо было! Их дружок уходил со службы. Но они слово дали, что проводят на пристань и... после этого в кино.

Ну, а когда вы узнали, что дружка они провожают, то решили, быть беде, и не уволили. А они обиделись. Вот так! Но во второй раз я знал, что недобрая компания собирается, и не подписал им увольнение. Однако совсем увольнение не запретил. Остался на службе сам и решил вместе с ними всю штурманскую рубку вечером после ужина покрасить. А увольняться, — сказал им, — будете днем в воскресенье. Они, однако, пошли к вам. Вы их без меня и уволили. Вот они со всей компанией и попали в комендатуру.

Понял тогда лейтенант, что такое хороший боцман, помощник офицера. Без старшины много не накомандуешь! Все это рассказал офицер на парткомиссии в ответ на вопрос председательствующего. За столом улыбались.

Но самому лейтенанту тогда было не до смеха, хотя председательствующий и поздравил его с принятием в ряды КПСС. После поздравления добавил:

— Хороший боцман на подводной лодке — это половина успешной торпедной атаки. А если он психолог, да еще коммунист, то штурману можно спокойно жить и в море, и на берегу...

Да, Грищенко умел готовить и специалистов, и воспитателей. Верили командиру «Л-3» в экипаже, но и командир за такое доверие готов был для каждого на все. [78]

...Возвратившись из очередного похода, Грищенко представил к награждению отличившихся, в том числе акустика Жеведя — к ордену Ленина.

Поздно вечером в каюте на береговой базе у командира «Л-3» зазвенел телефон:

— Слушает капитан 2 ранга Грищенко!

— Товарищ капитан 2 ранга! Вместо ордена Ленина Жеведь будет представлен к ордену Красной Звезды!

— Кто это говорит?

Но трубку уже положили. Раздавались только короткие гудки. Минут десять Грищенко сидел молча. Потом решительно взялся за телефон. Из наградного отдела ответили, что все решает Военный совет, а не командир подводной ледки. Тогда Петр Денисович, взглянув на часы (а было уже около полуночи), набрал номер командующего флотом. Ожидал услышать голос адъютанта, а в трубке спокойный голос командующего:

— Слушаю!

— Товарищ комфлота! Командир «Л-3» капитан 2 ранга Грищенко!

— Слушаю Вас!

— Разрешите узнать, почему мое представление акустика Жеведя к награждению орденом Ленина отклонено?

— Откуда Вам это известно? Грищенко молчал, не знал, что ответить.

— Какая разница, откуда? — не сдержался Петр Денисович.

— Товарищ Грищенко! Ваше дело представить! Мое — решать!

— Товарищ комфлота!..

— Хватит! Немедленно прибыть ко мне!

Петр Денисович рассказывает, что в кабинете командующего на него обрушились громы и молнии. Грищенко начал было доказывать, как важен хороший акустик на подводной лодке, а затем уж совсем некстати буркнул:

— Если не наградят Жеведя, свой орден отдам ему. Комфлота прикрикнул:

— Тоже мне, Нахимов выискался!

Однако акустику был вручен орден Ленина. А командующий уже после окончания Великой Отечественной войны написал: «...Начальник наградного отдела пренебрежительно отнесся к представлению акустика к награждению орденом Ленина... Военный совет осудил неправильные [79] действия этого начальника». Фамилия начальника звучит символически — Недодаев...

Членов экипажа Петр Денисович высоко ценил. И они были достойны этого. За время войны экипаж в 50 человек был награжден 423 орденами и медалями Советского Союза! Вряд ли можно найти еще такую подводную лодку — в среднем по восемь орденов и медалей на каждого члена экипажа.

П. Д. Грищенко ценил членов экипажа не только как специалистов. В каждом из них он видел личность, у каждого подмечал способность к творчеству, поощрял и развивал ее.

Очень сильный личный состав подобрался в БЧ-2–3, где сосредоточено все оружие корабля. Командиром ее был старший лейтенант Дубинский, за боевые дела награжденный орденом Ленина. У него была своя особенность: всегда первый обнаруживал конвой, когда стоял на вахте. За это его Грищенко шутя называл «всевидящий».

Подчиненные Дубинского были также большими мастерами, потому и удостоились ордена Ленина: командир отделения торпедистов Павел Мишин, минер старшина 2-й статьи Сергей Хилько, старшина торпедной группы секретарь партийной организации мичман Сергей Сидоров. Сидоров был незаменим при перезарядке торпедных аппаратов, а главное, умел так работать с экипажем, что парторганизация «Л-3» все время росла. Его прямая заслуга, что с партией связали свои жизни Дубинский, Мишин, Луганский, Жеведь, командир отделения мотористов Виктор Машинистов, электрик Афанасий Бурдюк...

После присвоения «Л-3» звания гвардейской Сергей Иванович Сидоров в составе делегации от подводников посетил Туркменскую ССР. Возвратившись, он с неподдельным восхищением рассказывал всему экипажу о вкладе тыла в помощь фронту. Одним словом, это был настоящий партийный боец, и не случайно в 1943 году Грищенко рекомендовал парторга на учебу в высшее военно-морское училище. Окончив его, Сергей Сидоров уже лейтенантом вернулся на «Л-3» на должность командира торпедной группы.

Первая книга, которую написал Грищенко, о боевых действиях «Л-3» называется «Мои друзья-подводники». Более точного определения взаимосвязи командира корабля и экипажа не придумаешь. [80]

Адмирал Флота Советского Союза И. С. Исаков писал: «Причинами боевых успехов «Л-3» были мужество командира, отвага и спаянность экипажа».

Адмирал флота В. Ф. Трибуц аналогично определил эту взаимосвязь: «Вообще в экипаже «Л-3» ощущался дух ее руководителей, требовавших от каждого развития общей культуры. А команда понимала и выполняла эти требования. В коллективе было много людей со средним образованием, бывших студентов. В походе они отлично несли службу... И надо сказать, мне понравились отношения между офицерами и матросами на лодке. Это же очень непростая задача — соблюдать дух советского демократизма, укреплять взаимные симпатии и дружбу, но не переходить черты, за которой исчезает сознательная дисциплина, а демократизм подменяется демагогическим приспособлением к далеко не лучшим из подчиненных. Нет, неприятного и фальшивого фамильярничания на «Л-3», безусловно, не было».

Вот еще одна оценка — газетой «Красный Флот» за 30 января 1943 года: «На подводной лодке Грищенко подавляющее большинство людей — старослужащие, вместе с командиром участвовавшие в походах двух кампаний. Они берегут честь своего командира» (выделено мной. — К. Г. Г.).

Честь командира! Да, она зависит от экипажа, но еще больше — от самого командира.

Обучение экипажа корабля, особенно в годы Великой Отечественной войны, — непростое дело. Но подготовка командира подводной лодки — еще труднее. Прежде всего это выход в море, в боевой поход, с обеспечивающим — старшим на борту. Трудное дело — обеспечение. Возлагалось оно на опытных командиров дивизионов подводных лодок.

Но ведь в море, да еще в бою, у перископа не могут одновременно стоять и командир лодки, и обеспечивающий. Да и командовать кораблем должен один. Недаром бытует шутливая поговорка: «Лучше на корабле в море один плохой командир, чем два хороших...»

И это вполне оправдано. В годы Великой Отечественной войны подводные лодки атаковали главным образом на перископной глубине. А это значит — надо уметь пользоваться перископом, то есть поднять его всего на несколько секунд. И вот за две-три секунды надо успеть увидеть, что за противник, оценить его курс, скорость, замерить расстояние до него. При этом всегда надо помнить, [81] что высоко поднимать перископ ни в коем случае нельзя. Можно, как говаривали командиры, только на «полглазика». Да еще своя скорость должна быть минимальной, иначе бурун от перископа демаскирует лодку. Также важно, чтобы лодка была хорошо удифферентована.

Но если очень мал ход — трудно удержать боцману лодку на заданной глубине: или «утонет», нырнет она, или «выбросит» ее на поверхность; то же самое, если лодка «тяжела» или «легка». Одним словом, требуется виртуозная работа механика и боцмана, трюмных и электриков, то есть всего экипажа.

При их плохой работе, как и при ошибках самого командира, лодку могут обнаружить. Тогда уже не об атаке надо думать, а о том, как спасти корабль с экипажем, как уйти от возможного тарана и оторваться от преследования.

Вот такому искусству управления подводной лодкой и должен обучать командира и экипаж обеспечивающий.

Петра Денисовича никто не обеспечивал, так как этого не требовалось, но на берегу «учителей» хватало.

Предлагали ли Грищенко возглавить дивизион? Как ни странно — нет.

Как же так? Опытнейший командир! Академическое образование!

Петр Денисович на эти вопросы обычно улыбается, а однажды рассказал:

— Один из командиров дивизиона был в прошлом капитаном дальнего плавания. Однако высокомерие у него было развито непомерно. Он просто обожал поучать меня и подчеркивать свое превосходство в должности. «Ты вот и военно-морское училище кончал, и академию, и по званию капитан 2 ранга, — говорил он мне с нескрываемым самодовольством, — а я кончил всего только мореходный техникум и хотя капитан-лейтенант, а твой начальник и вообще учу тебя уму-разуму, потому что ты есть мой подчиненный».

После войны он тоже по инерции продолжал меня поучать, хотя я к тому времени уже давно вышел из его подчинения: «Вот если бы ты, Петр Денисович, больше слушался меня, своего бывшего начальника, то давно был бы и адмиралом, и Героем, а ты по-прежнему строптивый, все правду отстаиваешь». Может, поэтому и не выдвигали меня на должность комдива, — шутливо закончил Грищенко. [82]

Практика обеспечения существовала не только для командиров лодок. Выходили на подводных лодках офицеры штабов, политотделов.

О сложности и важности такого обучения экипажа пришлось мне услышать от участников читательской конференции в Центральной военно-морской библиотеке, состоявшейся 25 октября 1979 года. Обсуждалась и книга П. Д. Грищенко «Соль службы».

Многие вопросы там поднимались. И один из них — о месте и роли инженера-механика в походе.

На подводной лодке инженер-механик — командир БЧ-5 — важнейшая фигура. За хорошим механиком командир подводной лодки и весь экипаж как за каменной стеной — ив походе, и в бою.

В море двигатели и все механизмы, обеспечивающие движение, работают непрерывно. И всем этим хозяйством ведает инженер-механик. А в бою надо еще устранять повреждения, бороться с пожарами и поступающей через пробоины водой. Главным действующим лицом в этом сложном процессе, называемом «борьбой за живучесть подводной лодки», тоже является инженер-механик.

Петр Денисович Грищенко всегда с большой признательностью и восхищением говорит о командире БЧ-5 «Л-3» Михаиле Андронниковиче Крастелеве.

Крастелев постоянно выполнял на лодке огромную практическую работу: учил экипаж, лично руководил действиями в критических ситуациях. Он всюду успевал. Вот он внимательно следит за механизмами, вот подправляет промах матроса, вот кому-то уже указывает на недостатки, а этому дает ценный совет. Петр Денисович о Крастелеве написал: «Талантливый инженер, он казался мне незаменимым».

После войны Михаил Андроникович Крастелев — профессор, вице-адмирал, начальник Высшего военно-морского инженерного училища в Севастополе.

Такому механику не требовалось обеспечивающих. Но были в годы войны случаи, когда на лодке не оказывалось командира БЧ-5. И тогда надо было срочно найти замену такому специалисту. И сделать это было подчас непросто.

В начале 1945 года на одной из подводных лодок типа К, выходившей в море, заболел инженер-механик и вместо него должен был идти, как обычно в таких случаях, дивизионный инженер-механик. [83]

Однако в море пошел, как говорят, «варяг» — дивизионный инженер-механик, но... Северного флота — Владимир Юльевич Браман, коммунист, сын латышского стрелка. Он направлялся с Севера в Ленинград на учебу в Военно-морскую академию. По просьбе командира бригады подводных лодок контр-адмирала С. Б. Верховского Браман заехал к подводникам Балтики. В то время бригада базировалась на финскую военно-морскую базу Турку. Не так уж и по пути на учебу: из Полярного в Ленинград через Финляндию. Но Браман уважил просьбу и «завернул» в Турку, чтобы поделиться опытом в управлении новыми лодками — «катюшами». Владимир Юльевич — отличный офицер, талантливый инженер, воевал на Северном флоте дивизионным инженером-механиком лодок типа К. Он имел богатейший опыт управления этими грозными кораблями — девять боевых походов! И вот по просьбе комбрига Верховского пришлось идти в море, а не лекции слушать в академии. Владимир Юльевич и здесь, на Балтике, вернулся с победой, выполнив свой долг перед Родиной, но... в академию уже опоздал и вынужден был вернуться обратно на Северный флот.

Ну, а штатный дивизионный инженер-механик? Почему он не пошел в море вместо заболевшего командира БЧ-5? Кто говорит — решил не рисковать собой, а может, не годился для такого дела и поэтому за всю войну так и не вышел ни разу в море. Кто разберет сейчас? Пусть это останется на его совести. А экипаж обошелся без него.

Конечно, заменить заболевшего матроса или старшину в экипаже подводной лодки проще, чем механика. И все же каждый член экипажа — богатство корабля.

Гордится своим дружным сплоченным экипажем Петр Денисович. Много имен в книгах Грищенко. Память о каждом ничем и никем не была поколеблена. Хотя звонили, говорили: об этом не написано! а вот о том — очень мало! тот упомянут не совсем правильно!

Петр Денисович как-то рассказал об одном весьма неэтичном телефонном звонке:

— Это вы, товарищ Грищенко?

— Да!

— Мой муж был вашим начальником!

— Ну и что?

— А вот моя внучка спрашивает: «Бабушка, почему [84] в этой книге дядя Грищенко пишет о матросах, а о нашем дедушке-адмирале нет?»

— Что мне было ей ответить? — Петр Денисович признался, что просто онемел от такого нелепого вопроса. По вот после паузы он посоветовал звонившей даме:

— Скажите ей, что советский адмирал — очень уважаемое звание. Ну, а матросы, так они Зимний дворец в 1917 году штурмом брали. Впрочем, скажите внучке, что и ее дедушка — тоже выходец из матросов. А еще скажите своей любознательной внученьке, что матросы и офицеры «Л-3» не видели в походах ее дедушку. Поэтому дядя Грищенко и не мог о нем ничего написать. А писал я о своих друзьях-подводниках, кто ходил со мной в море, в боевые походы. Адмирал-дедушка был мой начальник. К своим друзьям-подводникам я его причислить, к сожалению, не могу.

...Не забыл боевых побратимов Петр Денисович. О них он вспоминает, о них рассказывает. Почти весь экипаж побывал у него дома. Были встречи в Кронштадте, в Центральном военно-морском музее, на читательских конференциях.

Остались на память групповые фотографии. Создан документальный фильм «Гвардейцы». Это о ней, боевой дружине «Л-3», которая 1 марта 1983 года отметила сорокалетие присвоения «Л-3» звания гвардейской, звания, которое они добыли в тяжелейших боевых походах Великой Отечественной. [85]