Партизанский налет

Поздней осенью в Быках неожиданно появился Алеха. Он приехал на подводе с двумя немцами — с горбоносым ефрейтором и переводчиком. Алеху Круглова гитлеровцы сделали старостой; он этим гордился, пил чаще прежнего и сейчас тоже был навеселе. Выпятив грудь, он старался держаться прямо и, покачиваясь, расхаживал между землянками.

— Эй, вы! — начальственным тоном покрикивал он. — Собирайтесь на один край! Разговор будет!

Неподалеку от голиковской землянки собралось человек двадцать. Алеха оглядел присутствующих, поправил картуз, непонятно зачем подтянул за ушки новые сапоги, выставив ногу вперед.

— Фашистскими сапогами хвастаешь! — бросил кто-то из толпы.

— Но-но, вы!.. — обиделся Алеха. — Не очень-то! Сапоги мне за усердие дали, как я есть власть теперь... Почему мужиков мало?

И действительно, здесь были почти одни женщины. И Ленька, и другие ребята тоже недоумевали, куда подевался народ. В разбросанной по лесу деревне они не замечали, как мало осталось мужчин. Правда, часть взрослых парней ушла в армию, как только началась война, но многие мужчины исчезли неизвестно куда вскоре после прихода немцев.

— Мужики где? — снова спросил Алеха.

— А кто их знает! Кто где, по своим делам, знать, — неопределенно ответили из толпы.

— Дела сейчас одни! — гаркнул Алеха. — Господин комендант приказал всем в деревню ехать. В лесу чтобы ни единой души не было. Вам про это сейчас господин ефрейтор скажет.

Все, что говорил Алеха, переводчик переводил горбоносому; тот слушал, наклонив к нему маленькую птичью голову на длинной шее. Но говорить ефрейтор не стал.

— В таком разе собирайтесь и трогайтесь. Два дня вам сроку.

Потолкавшись еще немного в Быках, Алеха уехал. Лукинцы поговорили, поспорили и решили пока никуда с места не двигаться.

* * *

Через несколько дней в Быки снова приехал горбоносый ефрейтор с переводчиком и. двумя солдатами. Алехи на этот раз с ними не было. Переводчик спрыгнул с телеги, остановил первых попавшихся женщин и сказал:

— Вы имеете приказ ехать назад деревня. Почему вы сидите в лес? Значит, вы есть партизан. Завтра мы будет ваша... как это... эрдхюте, да... на ваши земляные дома бросать граната. Герр комендант предупреждает вас на последний раз.

Женщины, встревоженные словами переводчика, бросились к своим землянкам, а гитлеровцы пошли по лесной деревне, неторопливо и обстоятельно ломая по дороге очаги, столы, выворачивая скамейки.

Волей-неволей пришлось жителям возвращаться. И снова с узлами, с ведрами, гонимые угрозой расстрела, пошли лукинцы по лесным тропам, но теперь обратно — в деревню. Почти все возвратились в свои дома. Только в три крайние хаты не пустили хозяев. Эти дома стояли в конце деревни, ближе к ручью; и ребята неведомым путем узнали, что там разместился то ли штаб немецкого полка, то ли солдаты карательного отряда.

У Голиковых в избе жил денщик. Был он немолодой, сквозь жидкие, белесо-рыжие, коротко постриженные волосы на затылке просвечивала изрядная лысина. Вид у него был добродушный.

— А, буби! — воскликнул он при виде Леньки.

Солдат поднялся, потянулся, как ленивый кот, и сказал что-то еще. Леньке запомнилось только слово «буби», которое денщик часто произносил, пытаясь говорить с ним. Денщика так и прозвали Буби; и только потом ребята узнали, что по-немецки это слово означает «мальчонка». Денщик басовито смеялся, когда его называли Буби, но потом привык и отзывался на эту кличку.

К семье Голиковых Буби относился сдержанно, не позволял себе грубых выходок. Екатерину Алексеевну звал «мути» и иногда давал ей то краюшку хлеба, то оставшийся в котелке суп. Делал он это не безвозмездно. После таких подарков Буби неизменно обращался с просьбой что-нибудь постирать, заштопать или пришить.

Ленька не любил Буби.

— Все равно из фашистов, — говорил он.

— Немец немцу рознь, — возражала мать. — Этот хоть человеком смотрит, не то что другие.

— А к нам кто его звал? — не соглашался Ленька.

— Никто не звал, да у него тоже дело подневольное. Глянь-ка, как письма пишет. Тоскует, видать.

По вечерам Буби часто зажигал светильник и при тусклом свете аккуратно выводил крупные буквы, вздыхал и после того, как заклеивал письмо, ходил грустный, а ночью долго ворочался. Конечно, он был лучше других, но это не меняло дела. Как и любому фашисту, не мог ему Ленька простить, что незвано пришел он к Ильменю, в Лукине, что из-за них, фашистов, так внезапно поломалась вся жизнь.

Однажды под вечер Ленька за домом рубил на дрова остатки сарая. Беречь их теперь было ни к чему: все равно растащат солдаты. Он так увлекся работой, что и не заметил, как сзади к нему кто-то подошел.

— Что, двор чинишь? — с усмешкой спросил незнакомый парень в коротком пиджаке и шапке-треухе.

— Теперь только дворы и чинить! — нехотя ответил Ленька.

— Немцы-то у вас здесь есть? — осторожно спросил незнакомец.

— Где их нет теперь! — подражая взрослым, ответил Ленька. — А зачем тебе?

— Стало быть, надо. Много будешь знать — скоро состаришься. Так есть, что ли?

— Ну, есть. В каждом доме они стоят. У нас один, а у кого и по пять человек.

— Так. А кто такие, не знаешь?

Ленька стоял возле нарубленных дров с топором в руке. Отвечая на расспросы незнакомого парня, он все думал: кто бы это мог быть? Народ бродил теперь разный: одни тайком пробирались к фронту, выходя из окружения, — эти в большинстве ходили в военной форме; другие, как в свое время жители Лукина, уходили в лес. Местных Ленька знал, а этот был незнакомый. Оставалось только предположить, что это партизан заглянул в их деревню и допытывается, что делают здесь враги. Вот это скорее всего. Как он сразу не догадался! Совсем другими глазами взглянул он на парня.

— Может, ты партизан? — понижая голос, спросил Ленька.

— А если партизан? Плохо, что ли?

— Плохо!.. Как раз неплохо! Пойдем в избу.

— Нет, в избу не пойду. Здесь говори. Что за фашисты-то?

— Каратели, говорят. А еще штаб полка стоит. В крайних избах живут офицеры. Там хозяев не пустили. Одни только гитлеровцы.

— И ни одного жителя нет? — заинтересовался незнакомец. — Хорошо. А где эти избы?

— С самого края. Как от ручья поднимешься, так они и будут. Все три подряд. Там часовой ходит.

— Так... Вот за это спасибо. Да ты смотри не сболтни кому, что я здесь был. Фашисты про это сами узнают.

Последние слова незнакомца прозвучали таинственно, но спросить о чем-нибудь Ленька не решился.

В ту же ночь в Лукине раздались взрывы гранат. Иные взрывы были такой силы, что во всех избах дребезжали стекла.

Ленька проснулся, но притворился спящим. Он сразу понял, что взрывы эти связаны с его вчерашней встречей. Буби тоже проснулся и стал в потемках торопливо одеваться. Кто-то тревожно забарабанил в окно и очень быстро заговорил по-немецки. Буби схватил автомат и выскочил из дома. Взрывы прекратились, но тишину ночи разрывали беспорядочные выстрелы. Доносились они со всех сторон. Стрельба продолжалась недолго, но Буби пришел только перед рассветом, мокрый, перепачканный грязью и необычайно расстроенный. Он тщательно завесил окна и только после этого зажег светильник. С этой ночи Буби сам проверял маскировку, выходил на улицу и смотрел, чтобы ни один луч света не проникал наружу.

Утром ребята отправились на другой конец деревни. Но к последним домам их не пустили. Мальчики могли только издали видеть результаты партизанского налета. Избы стояли с выбитыми рамами, а в одном доме наружу вылетел весь простенок.

— Наверное, противотанковую загвоздили, — сказал Ленька. — Она знаете как рвет!

Сашка, живший ближе других к этому краю деревни, рассказал, что от первого взрыва у них в избе вылетели все стекла.

— Как а-ахнет! Уж мы думали — бомба. Все повскакали. Я с печки кубарем... А тут еще, как начали рваться!.. Партизаны, говорят, сперва часового сняли. У них такие ружья есть, бесшумные называются. Стреляешь — и ничего не слышно.

— Не ружья это, а такие резиновые надульники надевают, — объяснил Ленька. — Я знаю, Здорово получается!

Ребята удивлялись, откуда Ленька знает такие подробности. Многим казалось, что «бесшумки» — это выдумка, а Ленька объяснил даже, из чего они сделаны.

Сашка еще рассказал, что до самого утра ездила санитарная машина и возила раненых в Мануйлово. Может быть, это были убитые. Всего увезли человек двадцать. Возили их в мануйловскую церковь, где немцы открыли полевой госпиталь.

В это время ребята увидели немецкую легковую машину. Она тяжело взобралась по круче от перевоза и остановилась около разбитого дома. Из нее вышел Виктор Николаевич с тростью в руке. На рукоятке трости была приделана кожаная петелька, и трость походила на плетку. Гердцев подошел к офицеру. Офицер что-то говорил, кивая забинтованной головой на разбитые дома, а Гердцев раздраженно бил себя тростью по голенищу. Потом он что-то сказал солдату, стоявшему у крыльца, и тот бегом припустился в соседний дом. Не прошло и минуты, как оттуда выскочил Алеха Круглов и заспешил к машине. Он поправлял на ходу картуз и застегивал пиджак на все пуговицы.

Слова Гердцева не долетали до ребят, но видно было по всему, что он взбешен и нещадно ругает Алеху, замахиваясь на него хлыстом. Круглое стоял как побитая собака, порываясь что-то сказать. Но Гердцев не хотел ничего слушать. Потом он отдал какое-то приказание, и Алеха тотчас же побежал по избам. После ребята узнали, что староста у всех выспрашивал, не видел ли кто в деревне посторонних, не появлялись ли партизаны или вообще кто-нибудь из незнакомых. Но все, как один, уверяли, что никого не видели, что сидят теперь они по домам, на улицу выходят редко. Это была правда: кроме Леньки, никто не видел молодого партизана-разведчика. Знали еще об этом закадычные Ленькины друзья, но они были немы как рыбы.

Земляки Александра Невского

Было это по первому снегу. Белым покровом затянуло поля, незамерзшая речка в заснеженных берегах потемнела и казалась издали совсем черной.

Ленька спустился с крыльца и стоял, раздумывая, чем бы заняться, когда на улице появилась нескладная фигура Буби. Солдат шел из штаба, насвистывая веселую песенку.

Настроение у солдата сейчас было игривое, как у мальчишки. Смешно, что его прозвали здесь Буби! А снег сегодня такой же, как дома, в Баварии, и воздух свежий, приятный. А пугали, что в России лютые холода.

— Лонька! — крикнул он, завидя хозяйского сына. — Лонька, хороший зима!.. Пуф, пуф!..

Буби нагнулся, набрал в пригоршню снега, слепил плотный снежок и швырнул его в Леньку. У Леньки не было никакого желания играть, да еще с денщиком немецкого офицера. Он увернулся от снежка и отошел в сторону. Но Буби хотелось порезвиться. Забежав вперед, он снова бросил снежком. На этот раз снежный ком попал Леньке в грудь, засыпал лицо.

— Чего лезешь-то? — сердито сказал Ленька. Буби не понял.

Новый снежок пролетел мимо, а следующий снова попал в Леньку. Развеселившийся денщик бросал в мальчика один снежок за другим. Ленька увертывался, отбегал, а Буби преследовал его. Тогда, разозлившись, Ленька решил ответить. Он заметил, что верхние пуговицы кителя у Буби расстегнуты. Ленька схватил ком снега, плотно его сжал и, прицелившись, угодил как раз ниже подбородка. Снежный ком попал Буби за пазуху. Денщик даже задохнулся, словно его окатили ушатом ледяной воды.

Тут уж разозлился Буби. Он бросился к Леньке, схватил его, зажал между коленями и стал натирать лицо мальчика снегом. Ленька вырывался, извивался в снегу, но Буби, крепко держа его, продолжал натирать снегом. Мокрый снег набивался в глаза, в уши, попадал за воротник. На шум из избы выбежала Екатерина Алексеевна и растерянно глядела на то, что происходит посреди улицы.

Наконец взлохмаченный и растерзанный Ленька выскочил из толстых рук Буби. Он отскочил в сторону и в слепой ярости, ничего не сознавая, кроме стремления отплатить за обиду, подбежал к плетню, выхватил кол и бросился на солдата. Губы у Леньки дрожали, глаза потемнели, сузились и горели недобрым светом.

— Я тебе покажу, гад! Я тебе покажу!.. — бессвязно бормотал он, наступая с колом на Буби.

Денщик, тоже раззадоренный дракой, потянулся за пистолетом. Мать в ужасе ринулась с крыльца.

— Буби! Буби! — молила она и одновременно уговаривала сына: — Ленюшка! Да брось ты, Ленюшка, опомнись!

Она успела броситься между денщиком и сыном, пока солдат не вытащил пистолет, а сын не опустил кол на голову немца. Екатерина Алексеевна повалилась на занесенную руку сына и отвела удар.

Буби остыл. Он громко выругался, досадливо плюнул и пошел в избу. Он уже раскаивался, что связался с этим упрямым мальчишкой. Хорошо, что этого не видел никто из офицеров. Иначе несдобровать бы Леньке. Где это видано, чтобы на солдата германской армии с колом бросался какой-то мальчишка! Любой офицер назвал бы это подрывом авторитета. Досталось бы тогда и солдату — почему не пресек. А пресекать полагается оружием... Хорошо, что так все кончилось!

На другой день Толька сообщил интереснейшую новость. Он прибежал к Голиковым и, хотя в избе никого чужих не было, позвал Леньку на улицу. Глаза его сияли.

— Я у партизан был! — выпалил он. — В лесу, за Желтыми песками...

— Брось ты! — не поверил Ленька. — Так тебя и пустили!..

— Честное пионерское, не вру! Я в Быки ходил. Там осталось у нас кое-что. Хотел на санках привезти. Гляжу, идут. Увидали меня, окликнули. Спросили, откуда я, куда иду. Рассказал им, а один меня спрашивает: «У вас в деревне сено есть?» — «Какое, — говорю, — сено?» — «Обыкновенное, которым лошадей кормят». Они, оказывается, сена искали, а в деревню боязно им заходить: немцы везде.

— Ну и что дальше?

— А я им и говорю: «Хотите, привезем вам сена? У нас ребята бедовые!» Они засмеялись, а потом, слышу, говорят меж собой: «Может, и правда попробовать?»

— Что попробовать? Да не тяни! — Леньке не терпелось скорее узнать все подробности.

— А ты не торопись. Не сбивай. Ну вот. Старший ихний спрашивает; как, мол, привезете-то? А я и сам не знаю как, «Как-нибудь, — говорю, — придумаем». Уговорились, что через три дня, в пятницу, если достанем, привезем.

— Куда привезем?

— Сказали: везите по дороге на Парфино. В нужном месте вас встретят. Хитрые — в нужном месте! А где, не сказали.

— Что ж ты меня вчера в Быки не позвал? — пожалел Ленька. Он был огорчен, что с партизанами встретился не он, а Толька.

— Да я тебя звал. Сам сказал — неохота.

— Ладно, теперь спорить нечего. Ты скажи только: совсем не врешь?

— Не врешь! Полный карман табаку мне дали — гляди! «Отдай, — говорят, — мужикам». — Толька вытащил из кармана горсть темно-зеленой махорки. — Я им говорю: «Без махорки достанем», а они — нет. Вон сколько насыпали!

— Как же теперь быть? Надо придумывать...

— За тем я и прибежал к тебе.

— А ребята знают?

— Нет еще.

— Тогда пошли к ним.

Ленька забежал в избу, схватил шапку, и товарищи отправились искать Серегу и Сашку.

После долгих споров пришли к выводу, что одним здесь ничего не сделать. Нужно, во-первых, знать, где брать сено, а во-вторых, лошадей взять негде, если не посвятить в это дело взрослых. Сошлись на том, что Толька поговорит с отцом и расскажет ему обо всем.

Было это в среду, а в пятницу на той же неделе на четырех дровнях ребята выехали из Лукина. Выехали на рассвете. Немец-часовой остановил ребят на краю деревни: с тех пор как партизаны забросали гранатами штаб полка, деревню охраняли круглые сутки.

— За сеном! За сеном едем! — крикнул Толька. Он считал, что чем громче кричать, тем понятнее будут его слова.

— Чего кричишь? Все равно не поймет, — остановил его Ленька и попробовал сам объясниться с часовым: — За сеном мы едем. Понимаешь?

Ленька взял из саней клочок сена, поднес его ко рту, показал на лошадь и стал громко чавкать. Солдат понял и пропустил подводы.

— Лошади разве чавкают? — не утерпев, сказал Серега, когда немного отъехали от деревни.

— Ну и пусть, что не чавкают. Главное — пропустили.

К полудню того же дня, навалив доверху четыре воза сена, ребята, минуя Лукине, выехали на парфинскую Дорогу.

Снегу выпало еще мало, дорога была не накатана, и лошади с трудом тянули большие возы. Ребята шли следом за первым возом и поглядывали по сторонам, не появятся ли партизаны. Они прошли мимо развилки, выехали на заснеженную просеку, миновали Желтые пески. Молодые сосенки ветвями цепляли сено, и сухие травинки оставались висеть на иглах.

— Ну где же они? — нетерпеливо спрашивал Ленька. — Скоро уж Парфино будет!

— Сам не знаю. Сказали, на дороге встретят...

— Может, забыли? — предположил Серега.

— Как бы не так! Им...

Передняя лошадь вдруг остановилась. Ребята и не заметили, как человек, появившийся невесть откуда, взял ее под уздцы. Одет он был в ватный пиджак, сапоги и шапку-ушанку. В руках партизан держал винтовку.

— Приехали все-таки! — сказал он весело. — А я за вами давно слежу, от самой развилки. Тебя как звать-то?

— Толькой.

— Ну вот, ты и будешь за старшего,

Толька зарделся от такой неожиданной чести, а Ленька сделал безразличный вид, чтобы не подумали, будто ему завидно или досадно. На самом-то деле, конечно, Леньке было не по себе. А все из-за Буби! Не привяжись солдат к Леньке, может, и пошел бы он тогда с Толькой в Быки и тоже встретился с партизанами. Партизан заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. Не успел еще замереть свист, как ему ответили с двух сторон — из глубины леса и с дороги.

— Ну, теперь быстро! Сворачивай в лес!

Он сам повел первую лошадь. Ребята вели за ним остальных. Шли целиной не меньше километра. Иногда казалось, что широченные возы нипочем не пройдут между деревьями, но парень уверенно шел вперед, и возы протискивались сквозь ветвистые ели.

Так добрались они до мелколесья. Здесь на земле, расчищенной от снега, горел костер, и около него сидели трое партизан. Рядом стояло несколько распряженных лошадей; на их морды до самых глаз были надеты мешки, и лошади ели из них овес. Увидев возы с сеном, партизаны встали. К ребятам подошел человек в дубленом полушубке, с маузером на поясе. У него была небольшая смоляно-черная бородка, усы и совершенно прямой, лишенный переносицы нос.

— Это вы привезли? — спросил чернобородый. — Молодцы! Здорово нас выручили. Мы вам другие сани дадим, чтобы быстрее. Сено переваливать некогда. Грейтесь пока!

Оставив ребят около костра, он отошел и распорядился перепрягать лошадей в порожние розвальни.

— А дома не всыпят нам, — шепотом спросил Толька, — за то, что сани сменяют?

Среди ребят Толька был самым обстоятельным и хозяйственным человеком.

— Нет, — сказал Сашка, — не всыпят. Сани не хуже наших.

Толька прикинул — розвальни и впрямь ничуть не хуже старых. Пожалуй, будут даже покрепче.

— А пистолет у него чудной какой, — шепнул Серега, — длинный, как автомат.

— Это маузер, — сказал Ленька. — У него кобура деревянная. Говорят, сильно бьет, как из винтовки.

— О-о! — недоверчиво протянул Сашка. Разговор оборвался — чернобородый снова подошел к ребятам.

— Ну как там у вас фашисты, зверствуют?

— Зверствуют. Вон его по щекам били. — Толька указал на Леньку.

— По щекам? За что же?

— За пионерский значок да за пилотку. Значок он носил.

— Ладно уж тебе, — смущаясь, сказал Ленька.

— Ну а еще что? — спросил бородатый.

— Егора с Васьком застрелили.

— За что же?

— А ни за что. Один комсомольским секретарем был, другой — вожатым. Алеха донес.

— Это, Семен Михайлович, тот, что нашу базу выдал, — вмешался в разговор парень, который встречал обоз на дороге. — Такая шкура!

— Погодите, мы с ним еще встретимся!.. А теперь домой езжайте, нам тоже пора. Дорогу-то одни найдете?

— Найдем.

Ребята хлестнули коней и рысью поехали по старому следу.

Лошадь вышла на парфинскую дорогу, почуяла близкий дом и затрусила к деревне, но ребята завернули ее влево — на Воронцово. Надо было еще раз съездить на луга. Нельзя же порожняком возвращаться в деревню — гитлеровцы могут заподозрить неладное.

Затея с сеном обошлась как нельзя лучше. Никто не обратил внимания на четверых мальчуганов, когда они под вечер возвращались в деревню. Каждый из них степенно шел за своими санями. Под полозьями поскрипывал снег. Но возы были не такие крутые, как обычно, не так туго увязаны, и лошади тянули возы довольно легко, хотя и устали за день. Наблюдательному человеку это бросилось бы в глаза, но немецкий часовой ничего не заметил. Он и не мог предположить, что эти деревенские мальчишки возвращались с партизанского задания!

Спустя несколько дней Ленька ворвался в избу, глянул, нет ли дома Буби, и торопливо заговорил:

— Мама, скорей, мама! Наши пленные там. Голодные! Просили хоть корочку принести. Их в ригу загнали. Дай я снесу, мама! Хоть что-нибудь!

— Что ж ты им снесешь, Ленюшка? У самих-то ничего нет. Хлебца разве с картошечкой? Возьми, пока теплая. А пустят тебя к пленным-то? Не прогонят?

— Я потихонечку, меня и не увидят. Дай мне ведерко, мама, я будто с ведерком по делу иду.

Мать положила на дно ведра несколько ломтей хлеба — последнее, что было. Выложила из чугуна картошку.

Ленька прошел снежной тропкой через огороды. Вход в ригу был с другой стороны. Там прохаживался часовой. Он появлялся из-за угла через равные промежутки времени и снова уходил на другую сторону. Заметил Ленька еще и другое: примерно на высоте его плеч в стене риги виднелась узкая щель, через которую легко можно было передать все, что нужно. Одно смущало Леньку: щель находилась в том углу, где время от времени появлялся часовой. Вообще-то добежать до угла — дело плевое. Но надо успеть все сделать до возвращения часового. Ленька начал считать: раз, два, три... Считал он как можно медленнее, с интервалами, предполагая, что каждый счет равен секунде. Досчитал он до восьмидесяти трех — почти полторы минуты, — когда часовой вышел из-за угла. Значит, времени хватит.

Как только солдат скрылся, Ленька стремительно бросился к щели. Делая большие прыжки, чтобы быстрее добежать, он мигом проскочил расстояние, отделявшее его от риги. Прильнул лицом к щели, но разглядеть что-нибудь внутри было невозможно.

— Эй, кто там! Товарищи, я вам поесть принес. Скорее берите! Часовой тут... — зашептал Ленька.

В риге послышался шум. Люди подошли к щели. Ленька опасливо оглянулся и приставил ведерко. Из щели потянулись худые заскорузлые, давно не мытые руки. Никогда Ленька не видел таких страшных рук. Они жадно шарили в ведерке, сухие ногти царапали жесть, стучали по днищу. Нащупав кусок хлеба или картофелину, руки исчезали, а вместо них появлялись другие. Ленька совал в раскрытые ладони все, что оставалось еще в ведре. Сердце его неистово колотилось.

— Хальт! — раздалось вдруг над самым ухом.

Часовой не стал стрелять, а свободной рукой схватил мальчишку за плечо и швырнул на землю. Ведерко с грохотом покатилось в сторону, крошки хлеба и картофелины высыпались на снег. Ленька почувствовал резкую боль в боку и в ногах: гитлеровец пинал его носком сапога. Но этого фашисту показалось мало. Он решил как следует проучить русского мальчишку. Схватив Леньку за воротник, часовой несколько раз ткнул его лицом в снег, в мерзлую землю. Бил он Леньку спокойно, беззлобно, будто бы исполнял какую-то служебную обязанность, так же, как те солдаты, которые разрушали в лесу землянки.

Потом он толкнул мальчика прикладом винтовки и крикнул:

— Раус{2}!..

С разбитым в кровь лицом, едва сдерживая слезы, Ленька подобрал ведерко и, не разбирая, где тропка, где целина, пошел по снегу к дому.

Мать так и ахнула:

— Что с тобой, Ленюшка? Неужели за пленных?

— Аза что же! Ох, дождутся они... — стиснув зубы, процедил Ленька. — Не держите вы меня только, когда наши придут... Дай мне, мама, умыться.

В тот же вечер Ленька встретился с Толькой. Они долго шептались на крыльце.

— Нонче меня опять побили,  — сказал Ленька.

— За что?

— Пленным в ригу картошку понес да хлеба. Часовой увидал.

— И сильно бил?

— Нет, не особо. Губа вот только распухла. Об землю раза два приложил...

Когда-то было зазорным признаться, что в драке тебе досталось, но сейчас Ленька не стеснялся об этом рассказывать.

— Зря ты один пошел. Надо бы вместе: один стеречь, другой передавать...

— Да... — задумчиво протянул Ленька. — Ладно, другой раз умней будем.

Прошло еще недели две, и на лукинцев обрушилась новая беда. Мануйловский комендант приказал срочно выселить людей из деревни, освободить все дома, а если кто останется, пригрозил расстрелять на месте. Было это в конце декабря, в самые лютые морозы, которые пришли после больших снегопадов.

Фашисты заметно нервничали: были чем-то встревожены. Их раздражали русские морозы и неясные сводки, которые стали поступать с фронта. Открыто говорили, что под Москвой Гитлер потерпел неудачу, германские войска отступают. А партизаны все больше смелеют, даже днем нападают на обозы и грузовые машины. Правда, в районе Мануйлова было тихо. С тех пор как партизаны совершили налет на штаб полка, в Лукине про них ничего не было слышно. И тем не менее комендант, посоветовавшись с Гердцевым — начальником карательного отряда, приказал всех жителей переселить на Ловать — в Парфино.

...По сыпучему, как песок, снегу Ленька шел мимо риги, где раньше держали военнопленных. Здесь уже никого не было — ни пленных, ни часовых. Рига стояла с распахнутыми дверями.

Вдруг кто-то негромко свистнул. Ленька обернулся и увидел человека в дубленом полушубке.

— Эй, парень! — позвал он. — Ты здешний?

Ленька присмотрелся и узнал того самого партизана, который заходил к ним перед налетом. Партизан тоже узнал Леньку.

— Здорово, — приветливо сказал он. — Ну какие у вас тут дела? Пойдем-ка в ригу. Потише там и незаметно.

Оба вошли в полутемную ригу.

— Так что, говоришь, нового? — еще раз спросил партизан.

— Ничего. Угоняют нас завтра. Всю деревню гонят.

— Завтра? Да ну?! — почему-то обрадовался Ленькин собеседник. — А немцы что?

— А что немцы? Нагнали их во все избы. Сидят, мерзнут, на улицу не вылазят.

— И много их?

— Порядком. В каждой избе по шесть, по восемь, а кое-где и по дюжине будет.

— Так... А вас выселяют, значит? Завтра, говоришь, обязательно?

Партизан задумался.

— А если завтра не выселят?

— Тогда послезавтра.

— Нет, так не пойдет! Завтра надо.

— Чего-чего? — удивился Ленька. Он никак не мог понять, чему радуется парень.

— Ничего, так просто. Ты мне, если не уедете, обязательно знать дай. Понял? Обязательно, говорю!

— А как я знать дам?

— Как?.. Возьми, например, эту палку и воткни в сугроб, чтобы издали видно было. Раз палку увижу, буду знать, что вы не уехали.

— Ладно... Слушай, а ребята у вас в отряде есть? — спросил вдруг Ленька.

— В каком отряде?

— В партизанском, каком!

— А зачем тебе?

— Взяли бы меня с собой!

— Тебя? Да ты что?! Тебе еще расти да расти надо!.. Пока так помогай... Ну я пошел. Так гляди не забудь: не уедете — дай знать.

Но выставлять условный знак не пришлось. Наутро подъехали немецкие машины, всех погрузили в железные кузова и увезли в Парфино. Поселили в летних бараках, по две-три семьи в комнате. В Лукино больше никого не пускали. А вскоре прошел слух, что через день после того, как выселили жителей из деревни, партизаны напали на гарнизон. Все избы забросали гранатами. То же самое было в Мануйлове и Воронцове. Фашисты погнались за отрядом, но партизаны отбились и ушли неизвестно куда...

Наши пришли!

С тех пор как тайный немецкий агент Вильгельм Герц, он же Виктор Николаевич Гердцев, сделался командиром карательного отряда, жизнь его переменилась к худшему. У него были все основания проявлять беспокойство и испытывать нудное чувство тревоги. По всей, округе партизаны все чаще нападали на немецкие гарнизоны, все чаще подрывались на минах грузовые машины, а в последнее время партизаны стали появляться даже там, где их никогда не бывало.

Герц сбился с ног, гоняясь со своим карательным отрядом по самым глухим дорогам, и все без толку. На атакованную партизанами станцию Беглово он прибыл рано утром, когда на путях еще догорали цистерны с бензином, еще не были убраны убитые. И все же ни одного партизана захватить не удалось. Они исчезли, будто растворились в воздухе. В секретном донесении об ущербе, нанесенном германской армии, Герц доложил, что разрушена водокачка, взорваны стрелки, уничтожен эшелон с горючим, боеприпасами, пушками. В конце донесения он написал фразу: «Поиски виновников продолжаются, но до сего времени безрезультатно».

Такие фразы появлялись в конце каждого донесения, которое направлял Герц в штаб армии.

А тем временем партизаны, изводившие Вильгельма Герца, переключились на другую работу. Не раз хаживали они через промерзшие болота в немецкие тылы, знали все тропки и теперь превратились в военных проводников рот, батальонов, полков. На фронте была задумана дерзкая и необычайно смелая операция.

На безмолвных застывших болотах все было совершенно белым: и снег, запорошивший кустарник, и люди, одетые в маскировочные халаты, бесшумно, как привидения, двигавшиеся по тропам. Даже пушки, танки и все оружие покрасили в белый цвет. Немецкие разведчики, пролетавшие иногда в небе, не могли заметить ничего подозрительного в унылых зимних пейзажах приильменских болот.

К январю 1942 года с помощью партизан через промерзшие болота в немецкий тыл удалось провести целую армию. Туманным январским утром один из наших полков руслами рек и низкими берегами Ильменя вышел к Старой Руссе и завязал бой на подступах к городу. А Старая Русса находилась в десятках километров за линией фронта, в тылу германских войск.

* * *

Ленька проснулся от глухих артиллерийских выстрелов. Пушки били не со стороны фронта, а в тылу — где-то у озера Ильмень. Он вскочил и, не умывшись, выбежал на улицу. Толька жил в том же бараке, но вход был с другой стороны.

— Слышишь, из пушек бьют! — влетел он к Тольке.

— Как не слышать! Не глухой! — солидно ответил Толька.

— Бежим на речку, может, узнаем что, — предложил Ленька. — Бьют-то не с фронта, а вон где...

На Ловати ребята ничего нового не узнали. Но с того дня они совсем потеряли покой. Наши войска находились где-то близко, и каждое утро Ленька просыпался в радостной уверенности, что сегодня-то обязательно увидит он советских бойцов...

День за днем шла артиллерийская перестрелка, а наших солдат, которых так нетерпеливо ждали, все не было. Стрельба доносилась и от Старой Руссы, и с низовьев Ловати, и с востока — от Лукина и Мануйлова.

Гитлеровцы нервничали. Одни из них стали боязливыми, другие — еще злее. По ночам немецкие часовые ни с того ни с сего открывали пальбу из автоматов, такую, что можно было подумать, будто в селе разгорается бой. Проходило несколько минут, и пальба утихала, часовые с опаской оглядывали улицы и вдруг снова начинали палить в воздух, боясь партизан, которые мерещились им повсюду.

Морозы стояли крепкие, но не такие сильные, как в декабре. Однажды, когда ребята ушли за село и глядели, не появятся ли наши солдаты, они вдруг заметили клубы дыма, поднимавшиеся в небо белыми мохнатыми шапками.

— Пожар! — крикнул Толька. — Около церкви горит. Бежим!

Ребята припустились по накатанной снежной дороге обратно в Парфино.

— Вон еще горит, — указал Ленька на другой конец села. — И еще — вся улица занимается!

Клубы дыма валили из разных мест, пожар распространялся. Мальчики выбежали на горевшую улицу.

В дальнем конце ее огонь полыхал вовсю, а ближние избы только занимались, и дым клубился еще белый, похожий на пар. Около домов суетились два немецких солдата. Ребята подошли ближе.

Долговязый фашист перебегал от одного дома к другому. В руках он держал горящий факел — длинную палку с намотанной на конце паклей. Факел чадил, и на снег стекали горящие капли. Другой солдат бежал с четырехугольной зеленой канистрой. Перед каждым домом он забегал вперед, плескал бензин на угол или на ворота, а долговязый торопливо совал туда факел, ждал, когда загорится постройка, и бежал дальше. Возле соломенных крыш фашист не ждал бензина, совал факел под застреху, и по соломе начинали струиться огненные змейки. Они исчезали под кровлей, засыпанной снегом, и потом вдруг вырывались у самого конька крыши.

Люди поспешно вытаскивали из домов все, что попадалось под руку, а там, где огонь уже охватил избы, толпились посреди улиц и молча глядели, как гибнет их добро. Здесь же прохаживались патрули и не разрешали гасить огонь.

— И бараки спалят... Где теперь жить будем? — всхлипнул Ягодай.

Пробираясь сквозь толпу погорельцев, ребята добрались наконец до бараков. Они тоже горели. Обшивка пылала ярко, с громким треском. В стороне на узлах сидели женщины и застывшими, страдальческими глазами смотрели на огонь. Хмурые мужики стояли отдельно, негромко переговариваясь. Обсуждали приказ гитлеровцев идти в Лазоревцы — деревеньку на той же стороне Ловати.

— Как бы подвоху не было, — опасливо сказал кто-то.

— Теперь какой подвох? Всего лишили. Голы как соколы...

— Народ как бы не постреляли.

— Надо идти. Все к своим ближе.

Последний довод убедил всех. Хоть на три километра, да ближе к своим, хоть на час раньше придет избавленье. И бездомные люди, взвалив на плечи оставшийся скарб, побрели в Лазоревцы, где, как говорили, гитлеровцы еще не сожгли избы.

Голиковы поселились у своих знакомых. В избе приютилось еще три семьи. Спали вповалку на полу, набросав соломы. Но Ленька здесь почти не бывал. С самого утра убегал он в Парфино, слонялся там среди пожарищ, заходил на станцию, с любопытством и тайным злорадством наблюдая, как гитлеровцы в панике готовятся к отступлению.

Через несколько дней после того, как жители перебрались из сгоревшего Парфина, Ленька пришел домой совсем поздно. Он осторожно отворил скрипучую дверь, вошел в избу и ощупью, перешагивая через спящих, пробрался в свой угол. Стараясь не шуршать соломой, Ленька улегся рядом с матерью. Ему очень хотелось поделиться с ней новостью, да жаль было будить. Но мать не спала.

— Ты где это, полуночник, бродишь? — шепотом спросила она. — Гляди, Ленюшка, греха как бы не было. Немец, он сейчас злющий ходит — пальнет — и конец... Посидел бы ты дома!

— Нет, мама, теперь дома сидеть нечего. Завтра наши здесь будут. Помяни мое слово!

Шепот у Леньки был взволнованный, радостный.

— Дай-то бог... Да откуда ты это взял?

— Я, мама, разведчиков наших видел в Парфи-не, на станции. В вагонах сидели. Они меня на фанерный завод посылали. Я им мигом все разузнал. Мне они ничего не сказали, а я все равно знаю: завтра придут.

А утром, чуть свет, выскочил Ленька на улицу и засиял от радости: через деревню проходила колонна наших лыжников в маскхалатах, с автоматами. Они шли спокойно, уверенно, будто никогда и не было здесь фашистов. Улица была полна народу. Солдат обнимали, целовали, зазывали в избы погреться, но лыжники благодарили и шли дальше. Остановились они лишь в самом конце деревни, у крайних изб. Ленька спустился с крыльца, направился было к солдатам, но передумал и остановился. Он подкинул шапку, поймал ее на лету и снова взбежал на крыльцо. Распахнув дверь в избу, Ленька во весь голос крикнул:

— Наши пришли! Вставайте! Ура!.. Наши в деревне!..

Ленька кричал что-то еще, но его уже не слушали. В избе зашумели, загомонили и торопливо бросились к выходу.

* * *

Наши войска, внезапно ударив в тыл немцам, прорвались в район южнее озера Ильмень и с боями продолжали наступать вдоль Ловати. Ленька почти не бывал дома. Он теперь работал при госпитале. Дел было много, и он иногда даже не прибегал ночевать, прикорнув где-нибудь вместе с солдатами.

Вокруг происходило множество интереснейших вещей. То ребята наблюдали за работой армейского регулировщика — он ловко управлялся с красным флажком, и все, будь то хоть сам генерал, подчинялись ему на дороге. То смотрели на танки, которые могли ходить без дорог, лезли напролом, прямо по целине, как медведи, и подминали под себя не то что кустарник, но и большие деревья: раз — и повалилось дерево, будто его не было. Только снежная пыль вздымается на том месте.

Мальчишки старались хоть чем-нибудь помочь солдатам.

— Давайте поднесем пулемет, — предлагали они.

— А коней напоить не надо? Мы бы разом...

Но солдаты отказывались от их помощи, все переводили в шутку. Они добродушно посмеивались, легонько похлопывали ребят по спине и говорили обычно:

— Никак нет, товарищ, солдату денщик не положен...

Как-то утром Ленька шел по выжженной улице с торчащими из-под снега обугленными трубами. Впереди он увидел человека в полушубке, перетянутом солдатским ремнем, с автоматом на шее. Ленька проскочил было мимо, потом остановился и, пораженный, воскликнул:

— Василий Григорьевич!

Человек оглянулся. На его шапке наискось была пришита красная ленточка. Ленька знал: такие ленточки носят партизаны. — Леня! Голиков!.. Какими судьбами?

Учитель схватил Леньку за плечи, притянул к себе. Оба они обрадовались неожиданной встрече.

— Живешь-то где? Немцы, говорят, вас выгнали.

— Выгнали. В декабре еще... Лукино после нас сожгли. Потом мы здесь, в Парфине, жили, тоже сожгли. Теперь в Лазоревцах поселились.

— Это я знаю. Лукино сгорело, когда налет был. Слыхал, может? Там мы целый батальон разгромили. А Мануйлово фашисты сожгли. Все дочиста, мало чего осталось. И школа наша сгорела, и березки на кресты порубили... На днях я там был. Узнать ничего нельзя!.. А ты что теперь делаешь? Может, проводишь меня?

Они прошли к избам, уцелевшим на краю села, где разместился на отдых партизанский отряд. Занимали партизаны три избы. Учитель вошел в одну из них. Народу здесь было полным-полно. Одни сидели у стола и чистили автоматы, другие что-то шили, третьи, примостившись на корточках, ели из алюминиевых котелков.

— Что, товарищ Мухарев, нового партизана завербовали?

— Да нет, ученик это мой. С начала войны не виделись.

. — Вот теперь и учите его партизанить. Берите в разведку, продолжайте образование.

— Рано ему еще!.. Есть хочешь, Леня? Раздевайся, садись!

Ленька все еще не мог прийти в себя. Сколько мечтал он о встрече с партизанами, и вот — будто кто-то перенес его прямо в партизанский отряд. Он с любопытством оглядывался вокруг. Вот бы ему сюда! Народ здесь, видать, храбрый, веселый. Одно слово — партизаны!

Василий Григорьевич подсел к столу. Полушубок и шапку он скинул, остался в защитной гимнастерке, заправленной в брюки.

— Садись, не стесняйся, — еще раз пригласил он Леньку.

Василий Григорьевич был почти таким же, как раньше. Такие же жесткие волосы бобриком, то же широкое скуластое лицо и упрямый подбородок. Только стал Василий Григорьевич как будто строже. Может быть, так казалось потому, что лицо учителя обветрилось и загорело. Он немного осунулся, и от этого скулы выдавались еще больше.

Ленька тоже разделся, сел. Он взял хлеб и потянулся ложкой в котелок.

— Э! — воскликнул Василий Григорьевич, взглянув на Ленькины руки. — Да ты, я смотрю, всю войну не мылся!

Ленька смутился, положил ложку и спрятал руки под стол.

— Нет, нет! Так не выйдет. Пойдем сразу мыться! У нас так не полагается.

Мухарев отодвинул котелок и вместе с Ленькой вышел в сени. Ленька шел весь красный и смутился еще больше, когда услышал позади себя смех и чьи-то слова:

— Вот тебе и новый партизан!

Сначала он воспринял это только как насмешку, а потом, обжигая ледяной водой намыленные руки, подумал: почему это назвали его «новым партизаном»? Может быть... Нет, об этом и мечтать нечего. Опять скажут: мал еще, подрасти надо. Но за столом, когда доедали кашу, Ленька все же спросил учителя:

— Василий Григорьевич, а мне в партизаны можно?

— Тебе? — удивился Мухарев. — Вот уж не знаю!..

— Умываться будет — возьмем, — ответил чубатый парень с насмешливым лицом. Он собрал вычищенный автомат и теперь завертывал в промасленную тряпицу пузатую масленку, отвертку, круглые металлические щеточки, похожие на мохнатых гусениц.

Ленька узнал в нем механика, который перед войной показывал им кинокартины. В его словах он почувствовал насмешку. Опять его считают маленьким!

В разговор вмешался другой партизан. Ленька и его где-то видел, но где, не мог вспомнить. Партизан наматывал на ногу портянку и тщательно разглаживал складки.

— Брось ты, Степан, балагурить! Может, и вправду паренек к нам тянется. Дело серьезное...

Он сунул ногу в валенок, потопал, примеряясь, не трет ли где, и обернулся к Леньке:

— Лет-то тебе сколько?

— Пятнадцать, — соврал Ленька и снова зарделся. Но этого никто не заметил.

— Ну вот, пятнадцать. Возьми ты его, Василий Григорьевич, к себе в разведку. При деле будет. Паренек, видать, шустрый.

У Леньки захолонуло сердце. Казалось, оно совсем перестало биться. Он перевел глаза на учителя, и в лице, в глазах его было столько мольбы, что Василий Григорьевич не решился сразу отказать мальчику.

— Ладно; — сказал он. — Трофим Петрович вернется, спросим его. Он начальник штаба, пусть решает. Заходи к вечерку.

Не помня себя от радости, Ленька натянул пиджачок и, не попрощавшись, выбежал из избы.

Весь день он работал на кухне, колол дрова, носил воду, помогал чистить картошку, ездил со старшиной на склад за продуктами, а вечером снова зашел к партизанам. Учителя в избе не было, неизвестный ему Трофим Петрович еще не приехал, и Ленька почувствовал себя одиноким, как новичок в классе. Охваченный сомнениями: что-то скажет всесильный начальник штаба, Ленька пошел в Лазоревцы. Больше всего он боялся, как бы партизаны не уехали без него. Хотел даже вернуться с полдороги и не уходить из избы, ждать начальника штаба. Потом передумал и быстрее зашагал к Лазоревцам.

Мать была дома. Она удивилась, что Ленька пришел так рано. День был субботний, в деревне топили бани, и отец, приготовив березовый веник, собирался попариться.

— Я тоже пойду, — сказал Ленька, вспомнив сегодняшний конфуз. — Давно в бане не был.

Мать собрала обоим бельишко, положила его в деревянную шайку, и Ленька с отцом пошли к берегу, где стояла крохотная банька.

Распаренный, приятно усталый и необыкновенно чистый, Ленька после бани сразу улегся спать. Спозаранку он снова убежал в Парфино. Ленька решил не возвращаться домой до тех пор, пока не повидает этого неуловимого начальника штаба Трофима Петровича. Но как велико было огорчение Леньки, когда, зайдя в избу, он не застал там ни единой души. Видно, партизаны ушли совсем недавно: в избе еще стоял синеватый дым махорки. Какая-то женщина обшарпанным веником заметала сор. Она брызгала пригоршней воду на пол. Вода собирала пыль, и на половицах, как ртуть, во все стороны разбегались мохнатые серые шарики.

— А партизаны где? — растерянно спросил Ленька. — Кто ж их знает, — пожала плечами женщина. — Собрались и уехали, меня не спросили...

Глубоко расстроенный, готовый от досады заплакать, Ленька вышел из избы и в сенях столкнулся со Степаном. Сейчас Ленька готов был простить ему все его насмешки. Он видел в нем единственного человека, который мог ему сейчас помочь.

— А наши где? — спросил Ленька. Он и не заметил, как у него вырвалось слово «наши».

Степан посмотрел на мальчика, и в глазах его опять мелькнула усмешка.

— А кто это ваши? Отряд ушел, а ваши — не знаю.

Партизан сразу же понял, что шутка его неуместна — такое лицо сделалось у Леньки.

— Да ты погоди, нос не вешай, — сказал он. — Идем, уж так и быть, провожу. Мешок только свой захвачу, и пойдем.

Он вошел в избу и через минуту вернулся.

— Пошли. Тут недалеко, может быть, и нагоним.

— А не нагоним если...

Степан хотел снова ответить шуткой, поддразнить паренька, но удержался.

— Не нагоним, так в деревне найдем.

— А где? — не унимался Ленька. Ему все казалось, что Степан продолжает шутить. — Где деревня-то? Как она называется?

— Да шут ее знает, — неопределенно ответил партизан.

Шли довольно долго по скрипучему снегу. В дороге отряд не нагнали, но в деревне партизаны еще не успели разойтись по избам и толпились на улице.

Ленька сразу же увидел Василия Григорьевича и бросился к нему.

— А, и ты уже здесь! С начальником штаба говорил? Чего же ты! Пойдем!

Василий Григорьевич с Ленькой поднялись на крыльцо с поломанными перилами.

В чистой половине избы, куда они прошли через кухню, было несколько партизан. Невысокий бородатый человек сердито ходил по комнате и кого-то отчитывал. Кого — Ленька понять не мог, потому что командир обращался ко всем, останавливался то перед одним, то перед другим партизаном.

Мухарев ждал, когда Петров закончит разнос, но тот и не собирался этого делать.

— Вы думаете, что, — гудел он, — раз партизанский отряд — значит, никакой дисциплины? Запомните раз и навсегда: мы часть Вооруженных Сил Советского Союза. Понятно?..

Наконец Петров остановился посреди горницы и сказал более спокойно:

— Гляди, чтобы в последний раз это было! Иначе оставайся лучше здесь, в тылу. Через два дня выступать, а у нас того нет, другого нет.

— Будет сделано, Трофим Петрович. Можно идти? — упавшим голосом спросил один из присутствующих.

— Да смотри, чтобы помыть всех! — крикнул Петров ему вслед. — Чтобы баня была с паром, как полагается.

В избе наступила тишина. Учитель воспользовался этим.

— Трофим Петрович, — сказал он, — паренек вот к нам в отряд просится. Бывший мой ученик.

— Этот? — Петров указал пальцем на Леньку. — А сколько тебе лет?

— Пятнадцать...

— А он не струсит?

— Не должен бы. В школе атаманом был.

Ленька с благодарностью посмотрел на учителя.

— Ну что ж, бери. В разведку небось прочишь? Только оружия у нас нет. Самим добывать надо. Автомат тебе никто не даст.

— А у меня уже есть.

— Есть? Где?

— В лесу закопано. Как фрицы пришли, зарыли мы. Гранаты там, СВТ с пулеметом...

— И пулемет есть?! Чего же ты молчишь! Далеко это?

— Нет, за Быками.

— Где это, Быки?

— Это возле Мануйлова, Трофим Петрович, — вмешался учитель. — Помните, мы в тех местах сено в декабре промышляли?

— Я его и возил вам, — не утерпел Ленька.

— Ну, это же наш старый знакомый! Так пулемет сможешь достать? Машина у нас есть. Поезжайте сейчас же. Ты распорядись там, Василий Григорьевич.

Через полчаса, забравшись в кабину грузовика вместе с шофером и Степаном, Ленька подскакивал на тряских ухабах. Он указывал путь. В Желтых песках остановились, идти дальше можно было только на лыжах. Лыжи вытащили из кузова, взяли с собой лопату, маленький ломик — все это предусмотрительно захватил с собой Степан.

Ленька давно здесь не бывал. Снегу нападало много. Он сугробами лежал на лапчатых ветвях елей, и ветви пригибались к самой земле.

— Без лыж мы бы здесь помесили снег! — сказал Степан, пробираясь сквозь лесные заросли.

Они миновали бурелом, нашли сосну-рогулину, и Ленька отсчитал двадцать три шага.

— Здесь!

Тайник откопали довольно быстро. Степан и Ленька взвалили на плечи оружие и понесли его к дороге. Ленька нес самозарядную винтовку и патроны, рассовав их по карманам. Он закинул винтовку за плечо, но приклад колотил его по ногам, и пришлось ее снова взять в руки.

Довольный приехал Ленька в отряд, хотел доложить начальнику штаба о своем первом задании, но Трофим Петрович куда-то уехал. Встретил Леньку учитель, похвалил и сказал:

— Теперь иди домой, прощайся и завтра приходи. В бане будем мыться. На днях выступаем. Но чтобы никому ни слова... Куда, что — будто бы ничего не знаешь. Полная тайна. Это первый закон на войне.

Второй день приходил Ленька домой раньше обычного.

— Давно бы так, — одобрительно сказала мать. — Пора уж тебе и остепениться, Ленюшка.

— Ой, мама, дела-то какие! Василия Григорьевича я встретил Мухарева. В партизанах он... — Ленька осекся. Может быть, и об этом нельзя говорить?

А мать расспрашивала, где встретил учителя, да как, да что...

Отвечал Ленька уклончиво, говорил предположительно: «наверное, он партизан», «скорее всего был в тылу у немцев».

Странное чувство испытывал Ленька в этот последний вечер, проведенный в семье. На душе было грустно и радостно. Грустно потому, что крепко, очень крепко любил он свою мать и, возможно, расставался с ней надолго. А сказать ей об этом не мог. Он никогда не лгал матери, ничего от нее не утаивал, а сейчас должен был скрывать, отмалчиваться. Сказать ей, что творится у него на душе, Ленька не мог, во-первых, потому, что это была военная тайна, а во-вторых, потому, что не хотел он огорчать мать. Может, стала бы она отговаривать, плакать... Нет, лучше уж держать все в себе.

Расставаться предстояло не только с матерью, с отцом, с сестрами. А друзья, с которыми они были неразлучны столько лет!.. И нельзя даже попрощаться с ними, рассказать, куда он уходит: военная тайна!

Ленька подошел к матери и обнял ее за плечи.

— Ты чего это, сынушка, ластишься? — спросила она и настороженно поглядела на сына. Желтой горошиной горел в избе каганец, было почти темно, и мать ничего не разглядела на лице мальчика.

— Так что-то... Соскучился по тебе, — ответил Ленька и щекой прижался к голове матери. — Знаешь, мама, завтра у нас баня будет, белье дадут новое... — Ленька замялся: опять чуть не проговорился.

— Да ты что, Ленюшка? Вчера в бане был, а завтра опять в баню? Ишь как зачастил!.. Иди, иди спать. Завтра опять с петухами вскочишь.

* * *

Недоговоренные фразы встревожили Екатерину Алексеевну. Почему опять в баню, почему он запнулся на полуслове, почему стал ласкаться, обычно такой сдержанный?.. Мать не находила себе места. Леньки не было дома уже несколько дней.

Прачечную госпиталя устроили на фанерном заводе. Раза два мать ходила оттуда в госпиталь, где последнее время Ленька часто бывал, но Леньки там не нашла. Как-то утром в прачечную зашел незнакомый сержант и спросил, кто здесь Голикова Екатерина Алексеевна. Мимо бачков и тазов, прачек, склонившихся над корытами, прошел он к матери Леньки, козырнул и сказал:

— От сына вам подарочек. Передать разрешите?.. Велел кланяться и сказать, чтобы не беспокоились.

— А где он сам-то? О чем не беспокоиться? — спросила Екатерина Алексеевна, разгибая натруженную спину. Руки ее были в густой мыльной пене. Она стряхнула пену, вытерла о фартук руки и взяла сверток.

— О чем не беспокоиться? — спросила она еще раз. Сержант в замешательстве не знал, что ответить, а женщина с тревогой в глазах смотрела на него и ждала. Сержант не выдержал, отвел глаза и сказал:

— Он, правда, не велел рассказывать: «Мать, — говорит, — расстроится». Попросил только сухари передать. — Сержант вздохнул и сказал наконец самое главное: — В партизаны он ушел. Наверно, уже уехали.

Екатерина Алексеевна беспомощно оперлась о корыто, полное белья, закрыла глаза. Предчувствие не обмануло ее! Так вот откуда и недомолвки сына, и ласковость его, и сбивчивые рассказы про партизан!..

— Ну что поделаешь, — будто про себя сказала она. — Вырос мой соколик. В гнезде теперь не удержишь. Что поделаешь!.. В добрый час. Ленюшка, в добрый час!..

Только сейчас взглянула мать на сверток с ржаными сухарями, который держала в руках. Прижала к груди сыновний подарок, и по щекам ее потекли слезы...

* * *

...В это самое время партизаны трогались в путь-дорогу. Командир бригады с начальником штаба временно задерживались в советском тылу. Василий Григорьевич тоже уехал еще накануне с группой разведчиков и сказал, что встретит отряд в пути. Командира отряда Ленька еще не видел. Получалось так, что в отряде никого и не осталось знакомых.

Ленька вскарабкался на груду мешков, а самозарядку положил рядом. Партизанский обоз вытянулся на дороге. Две машины с людьми вышли с час назад, готов был тронуться и конный обоз. Леньку приметил тот самый партизан, Тропов, которого распекал начальник штаба. Занимался он снабжением отряда и сейчас выполнял главную роль. Усталый, расстроенный непредвиденной задержкой, перебегал он от подводы к подводе и, увидев Леньку, сорвал на нем всю свою злость.

— А ты что здесь делаешь? — сердито спросил он.

— Еду... С отрядом еду, — ответил Ленька, растерявшись от такого вопроса.

— Это куда же ты едешь? А ну слезай! Буду я детский сад здесь устраивать! Слезай!

Тропов подошел к саням и потянул Леньку за рукав. Ленька уцепился обеими руками за мешок:

— Не слезу! Начальник мне разрешил, товарищ Петров... И Василий Григорьевич обещал. Не слезу я...

Первые подводы тронулись. Сейчас должна была тронуться лошаденка, впряженная в сани, на которых сидел Ленька.

— А я говорю — слазь! Ничего не знаю. Не имею права посторонних брать. Сказано — отцепись!

Тропов с силой оторвал Леньку от мешка и вытащил из саней.

— Пусти! Чего лезешь?! — уже не сдерживая слез и горько всхлипывая, закричал Ленька. Он почувствовал, что сейчас могут рухнуть все его мечты, все планы. Ленька забежал с другой стороны саней и снова вцепился в мешок. Ездовой чмокнул, дернул вожжи, лошаденка поднатужилась и сдвинула воз с места. Под полозьями заскрипел снег. Но упрямство мальчишки, который всего-то от горшка два вершка, взбесило Тропова. Он нагнал подводу, опять схватил Леньку и потащил к себе. Ленька барахтался, отбивался, но и Тропов не уступал. Он отдирал Ленькины руки, а Ленька хватался за что попало. Уцепился за вожжу, потянул ее, и лошадь свернула в сторону, загородив санями дорогу. Ленька упал в снег, вскочил и, не помня себя от обиды и ярости, закричал:

— Пусти, говорю!.. Я хочу с фашистами воевать. Чего не пускаешь?! Мало тебя Трофим Петрович ругал... Отдай винтовку!

Тропов поднял Ленькину самозарядку, вывалившуюся из саней, и держал ее в руках. Он не ожидал такого натиска. Ленька ухватился за винтовку. Глаза его сузились, потемнели, как всегда, когда он становился злым.

— Отдай, говорю! Не твоя она!

Спорившие и не заметили, как на дороге остановилась грузовая машина. Отворив дверцу кабины, шофер крикнул:

— Эй, вы, чего дорогу загородили! — Узнав Тропова, он добавил полушутливо: — Товарищ начальник тыла, дай проехать. Чего это вы здесь не поделили?

— Да вот, нашелся вояка, с саней не слезает. Только мне и заботы зайцев ссаживать!

В кузове грузовика сидели партизаны. Был здесь и тот пожилой дядька, который наматывал в избе портянки и поддержал тогда Леньку. Он узнал мальчика и, привстав на колени, сказал Тропову:

— Не трогай ты мальца, Сергей Петрович, пусть едет. Ему Трофим Петров разрешил. Гляди, лица на нем нет.

Потом он позвал Леньку:

— А ты, парень, лезь к нам в кузов. Скорее доедешь! Садись.

Ленька не стал ждать второго приглашения. Закинув винтовку за спину, он ухватился руками за борт кузова, подтянулся на руках, уперся коленкой и с помощью партизан залез в машину. Ленька продолжал еще всхлипывать, но от души уже отлегло, и он улыбнулся сквозь слезы.

Машина обогнала растянувшийся обоз, выехала на большак. В кузове сильно трясло, подбрасывало, но Ленька после всего пережитого чувствовал себя счастливым. Он снял винтовку и держал ее в руках. Защитник его сидел впереди и смотрел на мальчугана потеплевшими глазами. Ленька вспомнил: это тот самый дядька, которого в первый день войны он видел на перевозе; он еще заворотил назад коня, как услыхал про войну, и ругал Гитлера гнилой печенью. Все звали его дядей Василием.

А партизан, видя, как Ленька подскакивает на ухабах, сказал:

— Потеснились бы вы маленько, ребята, дали бы пареньку место. Совсем его замотает. Иди, парень, на переду не так тряско.

Опираясь на плечи партизан, Ленька перебрался вперед. Машина переехала через железную дорогу и свернула за перелесок.